Коллекционер = The Collector 9785699786275

Citation preview

УДК 811.111(075.4) ББК 81.2Англ-93 Ф28 THE COLLECTOR Copyright © 1963 by J.R. Fowles This edition is published by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency LLC. Перевод с английского И. Бессмертной Составление упражнений А. Максаевой Оформление В. Безкровного

Ф28

Фаулз, Джон. Коллекционер = The Collector: [парал. текст на англ. и рус. яз. : учебное пособие] / Джон Фаулз ; [пер. с англ. И. Бессмертной ; сост. упр. А. Максаевой]. — Москва : Эксмо, 2015. — 544  с. — (Современный бестселлер: Билингва). ISBN 978-5-699-78627-5 Читателям предлагаются неадаптированный оригинальный текст и классический перевод романа «Коллекционер», который принес Джону Фаулзу всемирную славу. Коллекционер выбрал себе добычу, и теперь это вовсе не бабочка… Хватит ли ему терпения и хитрости, чтобы реализовать свои планы? Сможет ли он спрятать под замок Жизнь и Красоту? Напряженная психологическая дуэль злодея и жертвы создает неповторимую атмосферу, которая пугает и завораживает одновременно. Чтение романа в оригинале позволит значительно усовершенствовать знание английского, а перевод на русский язык поможет разрешить возникающие по ходу чтения вопросы и трудности. Для углубления знаний английского и облегчения понимания текста предлагаются упражнения и комментарии. Книга будет интересна и полезна всем, кто знает и изучает английский язык с преподавателем или самостоятельно. УДК 811.111(075.4) ББК 81.2Англ-93

ISBN 978-5-699-78627-5

© 1963 John Fowles © Бессмертная И., перевод на русский язык, 2014 © ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Contents Глава 1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5

Глава 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223 Глава 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 483 Глава 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 513 Примечания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 516 Activities . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 524

quefors aus tie le sot riens nee

1 When she was home from her boarding-school I used to see her almost every day sometimes, because their house was right opposite the Town Hall Annexe. She and her younger sister used to go in and out a lot, often with young men, which of course I didn’t like. When I had a free moment from the files and ledgers I stood by the window and used to look down over the road over the frosting and sometimes I’d see her. In the evening I marked it in my observations diary, at first with X, and then when I knew her name with M. I saw her several times outside too. I stood right behind her once in a queue at the public library down Crossfield Street. She didn’t look once at me, but I watched the back of her head and her hair in a long pigtail. It was very pale, silky, like burnet cocoons. All in one pigtail coming down almost to her waist, sometimes in front, sometimes at the back. Sometimes she wore it up. Only once, before she came to be my guest here, did I have the privilege to see her with it loose, and it took my breath away it was so beautiful, like a mermaid.

Another time one Saturday off when I  went up to the Natural History Museum I came back on the same train. She sat three seats down and sideways to me, and read a book, so I could watch her for thirty-five minutes. Seeing her always made me feel like I was catching a rarity, going up to it very careful, heartin-mouth as they say. A  Pale Clouded Yellow, for instance. I always thought of her like that, I mean words like elusive and sporadic, and very refined — not like the other ones, even the pretty ones. More for the real connoisseur.

Никто не знал об этом, кроме них. Мария Французская. «Шато Вержи»

Глава 1 Когда она приезжала из частной школы домой на каникулы, я мог видеть ее чуть не каждый день: дом их стоял через дорогу, прямо против того крыла Ратуши, где я работал. Она то и дело мчалась куда-то, одна или вместе с сестренкой, а то и с какими-нибудь молодыми людьми. Вот это мне было вовсе не по вкусу. Иногда выдавалась минутка, я отрывался от своих гроссбухов и папок, подходил к окну и смотрел туда, на их дом, поверх матовых стекол, ну, бывало, и увижу ее. А вечером занесу это в дневник наблюдений. Сначала обозначал ее индексом «X», а после, когда узнал, как ее звать, — «М». Несколько раз встречал на улице, а как-то стоял прямо за ней в очереди в библиотеке на Кроссфилд-стрит. Она и не обернулась ни разу, а я долго смотрел на ее затылок, на волосы, заплетенные в длинную косу, очень светлые, шелковистые, словно кокон тутового шелкопряда. И собраны в одну косу, длинную, до пояса. То она ее на грудь перекидывала, то снова на спину. А то вокруг головы укладывала. И пока она не стала гостьей здесь, в моем доме, мне только раз посчастливилось увидеть эти волосы свободно рассыпавшимися по плечам. У меня прямо горло перехватило, так это было красиво. Ну точно русалка. А в другой раз, в субботу, я поехал в Музей естественной истории, в Лондон, и мы возвращались в одном вагоне. Она сидела на третьей от меня скамейке, ко мне боком, и читала, а я целых полчаса на нее смотрел. Смотреть на нее было для меня ну все равно как за бабочкой охотиться, как редкий экземпляр ловить. Крадешься осторожненько, душа в пятки ушла, как говорится... Будто перламутровку ловишь. Я  хочу сказать, я о ней думал всегда такими словами, как «неуловимая», «ускользающая», «редкостная»... В  ней была какая-то утонченность, не то

6

The Collector

The year she was still at school I didn’t know who she was, only how her father was Doctor Grey and some talk I overheard once at a Bug Section meeting about how her mother drank. I heard her mother speak once in a shop, she had a la-di-da voice and you could see she was the type to drink, too much make-up, etcetera.

Well, then there was the bit in the local paper about the scholarship she’d won and how clever she was, and her name as beautiful as herself, Miranda. So I knew she was up in London studying art. It really made a difference, that newspaper article. It seemed like we became more intimate, although of course we still did not know each other in the ordinary way. I can’t say what it was, the very first time I saw her, I knew she was the only one. Of course I am not mad, I knew it was just a dream and it always would have been if it hadn’t been for the money. I used to have daydreams about her, I used to think of stories where I met her, did things she admired, married her and all that. Nothing nasty, that was never until what I’ll explain later. She drew pictures and I looked after my collection (in my dreams). It was always she loving me and my collection, drawing and colouring them; working together in a beautiful modern house in a big room with one of those huge glass windows; meetings there of the Bug Section, where instead of saying almost nothing in case I made mistakes we were the popular host and hostess. She all pretty with her pale blonde hair and grey eyes and of course the other men all green round the gills.

The only times I didn’t have nice dreams about her being when I  saw her with a certain young man, a loud noisy publicschool type who had a sports car. I stood beside him once in Barclays waiting to pay in and I heard him say, I’ll have it in fivers; the joke being it was only a cheque for ten pounds. They

Коллекционер

7

что в других, даже очень хорошеньких. Она была  — для знатока. Для тех, кто понимает. В тот год, когда она еще в школу уезжала, я не знал, кто она и что. Только фамилию отца  — доктор Грей, да еще как-то слышал, говорили на встрече секции жесткокрылых, что вроде мать у нее попивает. И  правда, раз встретил ее мамашу в магазине, слышал, как она с продавцом разговаривает  — голосок жеманный, фу-ты ну-ты, тон барский и, видно сразу, из тех, кто не дурак выпить: штукатурка с лица чуть не валится, и всякое такое. Ну а потом в нашей городской газете напечатали, что она получила стипендию в Лондонском художественном училище и какая она умная и способная. И я узнал ее имя, красивое, как она сама, — Миранда. И узнал, что изучает искусство. После этой статьи все сразу пошло по-другому. Вроде мы как-то сблизились, хотя, конечно, не знали друг друга в том смысле, как это обычно бывает. Не могу объяснить, отчего да почему... только как я ее впервые увидел, сразу понял: она — единственная. Конечно, я не окончательно свихнулся, понимал, что это всего лишь мечта, сновидение, и так оно и осталось бы, если бы не эти деньги. Я прямо грезил средь бела дня, придумывал всякие истории, вроде я ее встречаю, совершаю подвиги, она восхищается, мы женимся, и всякое такое. Ничего дурного и в голове не держал. Потом только. Но это я еще объясню. В грезах этих она рисовала картины, а я занимался своей коллекцией. Представлял себе, как она меня любит, как ей коллекция моя нравится, как она рисует и раскрашивает свои картины. Как мы с ней вместе работаем в красивом современном доме, в большущей комнате с таким огромным окном из цельного стекла, и вроде собрания секции жесткокрылых в этой комнате проходят. И я не молчу, как обычно, чтоб ненароком не сморозить чего, и мы с ней — хозяин и хозяйка, и все к нам с уважением. И она такая красивая — светлые волосы, серые глаза, — что от зависти все мужики зеленеют прямо на глазах. Ну конечно, эти все приятные мечты таяли, когда я видел ее с одним парнем, самоуверенным, наглым, из тех, кто позаканчивал частные школы и теперь раскатывает в спортивных автомобилях. Я раз на тотализаторе встретил его, он стоял у соседнего окошечка. Я вносил, а он полу-

8

The Collector

all behave like that. Well, I saw her climb in his car sometimes, or them out together in the town in it, and those days I was very short with the others in the office, and I didn’t use to mark the X in my entomological observations diary (all this was before she went to London, she dropped him then). Those were days I let myself have the bad dreams. She cried or usually knelt. Once I let myself dream I hit her across the face as I saw it done once by a chap in a telly play. Perhaps that was when it all started.

My father was killed driving. I was two. That was in 1937. He was drunk, but Aunt Annie always said it was my mother that drove him to drink. They never told me what really happened, but she went off soon after and left me with Aunt Annie, she only wanted an easy time. My cousin Mabel once told me (when we were kids, in a quarrel) she was a woman of the streets who went off with a foreigner. I was stupid, I went straight and asked Aunt Annie and if there was any covering — up to do, of course she did it. I don’t care now, if she is still alive, I don’t want to meet her, I’ve got no interest. Aunt Annie’s always said good riddance in so many words, and I agree. So I was brought up by Aunt Annie and Uncle Dick with their daughter Mabel. Aunt Annie was my father’s elder sister.

Uncle Dick died when I was fifteen. That was 1950. We went up to Tring Reservoir to fish, as usual I went off with my net and stuff. When I got hungry and came back to where I left him, there were a knot of people. I thought he’d caught a whopper. But he’d had a stroke. They got him home, but he never said another word or properly recognized any of us again.

Коллекционер

9

чал. И говорит: дайте-ка мне полусотенными. А вся шутка в том и заключалась, что выигрыш у него был всего-то десять фунтов. Все они так. Ну, я видел иногда, как она в его машину садится, встречал их вместе или видел, как они в этой машине по городу катаются. Ну, тогда я очень бывал резок со всеми на работе и не вписывал «X» в дневник энтомологических наблюдений. (Это все до того, как она в Лондон уехала. Тогда уж она его бросила.) В такие дни я позволял себе дурные мысли. Тут уж она рыдала и валялась у меня в ногах. Один раз даже я представил себе, как бью ее по щекам: как-то видел в одной пьесе по телику, парень дал пощечину своей подружке. Может, тогда-то все и началось. Мой отец погиб в автокатастрофе. Мне было два года. Случилось это в 1937-м. Он был пьян вдребезину. Но тетушка Энни утверждала, что запил он из-за матери. Я так и не узнал, что там было на самом деле, только вскоре после смерти отца мать уехала, оставила меня тетке, ей-то самой лишь бы жить полегче да повеселей. Мейбл, моя двоюродная сестрица, как-то раз сообщила мне в пылу ссоры (мы совсем еще были детишками), что мать моя — уличная и сбежала с иностранцем. У меня хватило глупости прямо отправиться к тетушке и задать ей этот вопрос. Ну конечно, если уж она когда хотела от меня что утаить, это ей прекрасно удавалось. Теперь-то мне безразлично, и если даже мать жива, у меня видеть ее нет охоты. Даже из любопытства. А тетушка Энни всегда повторяет, мол, еще легко отделались. Думаю, она права. Ну вот, значит, я рос у тетушки Энни и дядюшки Дика, вместе с их дочкой Мейбл. Тетушка — старшая сестра моего отца. Дядя Дик умер, когда мне было пятнадцать лет, в 1950-м. Мы отправились на водохранилище рыбу ловить и, как всегда, разделились: я взял сачок и еще что там было нужно и ушел. А когда проголодался, вернулся к тому месту, где его оставил, там уже собралась целая толпа. Я подумал: ого, дядюшка, похоже, какую-то громадину на крючок подцепил. А оказалось — с ним случился удар. Его отвезли домой, только он уже не мог говорить и никого больше не узнавал.

10

The Collector

The days we spent together, not together exactly, because I always went off collecting and he’d sit by his rods, though we always had dinner together and the journey there and home, those days (after the ones I’m going to say about) are definitely the best I have ever had. Aunt Annie and Mabel used to despise my butterflies when I was a boy, but Uncle Dick would always stick up for me. He always admired a good bit of setting. He felt the same as I did about a new imago and would sit and watch the wings stretch and dry out and the gentle way they try them, and he also let me have room in his shed for my caterpillar jars. When I won a hobby prize for a case of Fritillaries he gave me a pound on condition I didn’t tell Aunt Annie. Well, I won’t go on, he was as good as a father to me. When I held that cheque in my hands, he was the person, besides Miranda of course, I thought of. I would have given him the best rods and tackle and anything else he wanted. But it was not to be.

I did the pools from the week I was twenty-one. Every week I did the same five-bob perm. Old Tom and Crutchley, who were in Rates with me, and some of the girls clubbed together and did a big one and they were always going at me to join in, but I stayed the lone wolf. I never liked old Tom or Crutchley. Old Tom is slimy, always going on about local government and buttering up to Mr Williams, the Borough Treasurer. Crutchley’s got a dirty mind and he is a sadist, he never let an opportunity go of making fun of my interest, especially if there were girls around. ‘Fred’s looking tired — he’s been having a dirty weekend with a Cabbage White,’ he used to say, and, ‘Who was that Painted Lady I saw you with last night?’ Old Tom would snigger, and Jane, Crutchley’s girl from Sanitation, she was always in our office, would giggle. She was all Miranda wasn’t. I always hated vulgar women, especially girls. So I did my own entry, like I said.

Коллекционер

11

Те дни, что мы провели с ним вместе — не так уж все время вместе, я ведь уходил бабочек ловить, а он сидел со своими удочками на берегу, но только ели мы всегда вместе и поездки к водохранилищу и домой тоже, — вот те дни с ним, пожалуй, самые счастливые в моей жизни (кроме, конечно, тех, о которых я потом расскажу). Тетушка и Мейбл насмехались надо мной из-за бабочек, во всяком случае, когда я был мальчишкой. А дядюшка — он всегда за меня стоял. И всегда восхищался, как я их умею накалывать, говорил, прекрасная аранжировка и всякое такое. И еще со мной радовался, когда удавалось вывести новый экземпляр имаго. Всегда сидел и смотрел, как из кокона выбирается бабочка, расправляет и сушит крылышки, как осторожно их пробует. Для банок с гусеницами он мне выделил местечко в своей кладовке, а когда на конкурсе «Мир твоих увлечений» я получил приз за коллекцию фритилларий, он мне подарил деньги, целую кучу — фунт стерлингов, только не велел тетке говорить. Да что там, он мне был как отец. Когда мне мои деньги вручали, чек этот, я его в пальцах зажал, а сам первым делом о дядюшке подумал, после Миранды, конечно. Я бы ему самые лучшие удочки купил... и снасть всякую... и все, чего бы он только ни захотел. Ну, это уж было невозможно. На скачках я стал играть, как только мне стукнуло двадцать один. Каждую неделю ставил пять шиллингов. Старина Том и Крачли из нашего отдела и еще несколько девчонок скидывались и играли по крупной и вечно приставали, чтоб я к ним присоединился. Только я всегда отказывался, мол, я сам по себе, волк-одиночка. Да мне ни Том, ни Крачли никогда не были особенно по душе. Старина Том какой-то противный, скользкий, вечно распространяется про наш Городской совет, а сам лижет главного бухгалтера во все места. А  Крачли  — грязный тип, садист, никогда не упустит случая высмеять меня за бабочек, особенно при девчонках: «Что-то Фред усталым выглядит после воскресенья, видно, провел бурную ночку с какой-нибудь бабочкой...» Или: «Что это за нимфа была с тобой вчера? Может, нимфа Лида из Виргинии?» И старина Том ухмыльнется, а Джейн, подружка Крачли (она из отдела канализации, но вечно торчит у нас, в налоговом), хихикнет. Вот уж кто на Миранду не похож. Ну небо и

12

The Collector

The cheque was for £73,091 and some odd shillings and pence. I  rang up Mr Williams as soon as the pools people confirmed the Tuesday that all was well. I could tell he was angry that I left like that, although he said at first he was pleased, he was sure they were all pleased, which of course I know they weren’t. He even suggested I invested in the Council 5% Loan! Some of them at Town Hall lose all sense of proportion.

I did what the pools people suggested, moved straight up to London with Aunt Annie and Mabel till the fuss died down. I sent old Tom a cheque for £500 and asked him to share with Crutchley and the others. I didn’t answer their thank-you letters. You could see they thought I was mean. The only fly in the ointment was Miranda. She was at home at the time of winning, on holidays from her art school, and I saw her only the Saturday morning of the great day. All the time we were up in London spending and spending I  was thinking I wasn’t going to see her any more; then that I was rich, a good spec as a husband now; then again I  knew it was ridiculous, people only married for love, especially girls like Miranda. There were even times I thought I would forget her. But forgetting’s not something you do, it happens to you. Only it didn’t happen to me.

If you are on the grab and immoral like most nowadays, I suppose you can have a good time with a lot of money when it comes to you. But I may say I have never been like that, I was never once punished at school. Aunt Annie is a Nonconformist, she never forced me to go to chapel or such like, but I  was brought up in the atmosphere, though Uncle Dick used to go to the pub on the q.t. sometimes. Aunt Annie let me smoke cigarettes after a lot of rows when I came out of the army, but she never liked it. Even with all that money, she had to keep on saying spending it was against her principles. But Mabel went at her behind the scenes, I  heard her doing it one day, and anyway I said it was my money and my conscience, she was

Коллекционер

13

земля. Терпеть не могу вульгарных женщин, особенно молоденьких. Так что, повторяю, играл я всегда один. Чек был на 73 091 фунт и еще сколько-то шиллингов и пенсов. Я  позвонил мистеру Уильямсу, как только эти люди с тотализатора подтвердили, что все в порядке. Ну и обозлился же он, что я так вот сразу увольняюсь, хоть и сказал, что очень даже за меня рад и что — он, мол, уверен — все за меня рады. Я-то знал, что это все вранье. Он даже предложил мне вложить эти деньги в пятипроцентные облигации Городского совета. О господи. У нас в Ратуше некоторые совсем утратили чувство меры. А мне, когда чек вручали, посоветовали уехать в Лондон вместе с тетушкой и Мейбл, пока вся эта шумиха не утихнет. Ну, я так и сделал. Старине Тому я отправил чек на 500 фунтов и написал, чтоб он поделился с Крачли и всеми другими. На их письма с благодарностями я и отвечать не стал, ясно было, они сочли, что я скупердяй. Ну, ложка дегтя в эту бочку меда все же попала. Из-за Миранды. Когда я выиграл все эти деньги, она как раз приехала домой на каникулы. Я ее увидел в субботу утром, в тот самый мой счастливый день. И уехал. И все время в Лондоне, пока мы только и знали, что тратили мои денежки, я боялся, что больше никогда ее не увижу. Думал, вот ведь теперь, разбогатев, я вполне гожусь ей в мужья; потом думал, это же смех — надеяться, теперь выходят замуж по любви, особенно такие, как Миранда. Были минуты, я верил, что забуду о ней. Но забыть — это ведь от тебя не зависит, это выходит само собой. Только у меня не вышло. Если ты человек корыстный и беспринципный, а у нас теперь таких пруд пруди, я думаю, на свои-то кровные, если ты уж их заполучил, здорово можно время провести. Но по чести могу сказать, я не из таких, меня даже в школе никогда не наказывали. Тетушка Энни  — она из секты нонконформистов — никогда меня силком в церковь не тащила, ничего такого не заставляла делать, но атмосфера в доме, где я воспитывался, была соответствующая, хотя дядюшка Дик иногда малость перебирал в пивнушке. А тетка даже курить мне разрешила, когда я из армии пришел, правда, со скандалами, я их чуть не каждый день ей закатывал. Что там говорить, я со своим курением у нее в

14

The Collector

welcome to all she wanted and none if she didn’t, and there was nothing about accepting gifts in Nonconformism.

What this is all leading to is I got a bit drunk once or twice when I was in the Pay Corps, especially in Germany, but I never had anything to do with women. I never thought about women much before Miranda. I know I don’t have what it is girls look for; I know chaps like Crutchley who just seem plain coarse to me get on well with them. Some of the girls in the Annexe, it was really disgusting, the looks they’d give him. It’s some crude animal thing I was born without. (And I’m glad I was, if more people were like me, in my opinion, the world would be better.)

When you don’t have money, you always think things will be very different after. I didn’t want more than my due, nothing excessive, but we could see straight away at the hotel that of course they were respectful on the surface, but that was all, they really despised us for having all that money and not knowing what to do with it. They still treated me behind the scenes for what I was — a clerk. It was no good throwing money around. As soon as we spoke or did something we gave the game away. You could see them saying, don’t kid us, we know what you are, why don’t you go back where you came from.

I remember a night we went out and had supper at a posh restaurant. It was on a list the pools people gave us. It was good food, we ate it but I didn’t hardly taste it because of the way people looked at us and the way the slimy foreign waiters and everybody treated us, and how everything in the room seemed to look down at us because we weren’t brought up their way. I read the other day an article about class going — I could tell them things about that. If you ask me, London’s all arranged for the people who can act like public schoolboys, and you don’t get anywhere if you don’t have the manner born and the right la-

Коллекционер

15

печенках сидел. И подумать только, она ведь знала, сколько я получил, а все равно не переставала твердить, мол, не в ее правилах швыряться деньгами. Ох и влетело же ей за это от Мейбл: сестрица полагала, что я не слышу; ну да все равно, я сказал, деньги мои, совесть тоже моя и вся ответственность на мне, пусть только скажет, чего ей хочется, а не хочет — так на нет и суда нет, а в уставе нонконформистов ничего не сказано про подарки. К чему я все это рассказываю, дело в том, что, когда я в армии служил, в финчасти корпуса, мы в Западной Германии стояли, я пару раз напился, но с женщинами дела никакого не имел. Да и не больно-то о них думал до Миранды. Я ведь знаю: нет во мне того, что нужно девчонкам; парни вроде Крачли мне кажутся грубыми до невозможности, а девчонки к таким липнут как мухи. Посмотреть на некоторых у нас в Ратуше, как они этому Крачли глазки строят, так и рвотных таблеток глотать не надо. А во мне этого грубого, скотского, что их так влечет, нет. И не было от рождения. (И прекрасно, если бы на свете побольше было таких, как я, уверен, мир стал бы лучше.) Если денег нет, всегда кажется, что с деньгами все пойдет совсем по-другому. Я  никогда не требовал ничего лишнего, только то, что мне причиталось, но в гостинице сразу же ясно стало, что вся их почтительность  — вид один, на самом-то деле все они нас презирают, денег у нас куча, а что с ними делать, толком не знаем. Мол, из грязи — да в князи. И за спиной они так обо мне и судили, мол, мелкая сошка  — она мелкая сошка и есть, как ни швыряйся деньгами. Стоило нам сказать или сделать что-нибудь, как все вылезало наружу. Сразу видно было, что у них на уме: нас не проведешь, мы тебя насквозь видим, отправляйся-ка подобру-поздорову откуда пришел. Помню, как-то вечером мы отправились в шикарный ресторан поужинать. Ресторан значился в том списке, что мне дали эти люди с тотализатора. Готовили там отлично, и мы все съели, только я вкуса почти и не чувствовал, так на нас там смотрели — и посетители, и противные скользкие официанты-иностранцы; и мне казалось, что сам зал, все предметы в нем смотрят на нас сверху вниз, потому что мы не так воспитаны и выросли не там, где надо. Тут как-то мне попалась статья о школьном обучении, о разных там классах. Меня бы спросили, я бы им порассказал.

16

The Collector

di-da voice — I mean rich people’s London, the West End, of course.

One evening — it was after the posh restaurant, I was feeling depressed — I told Aunt Annie I felt like a walk, which I did. I walked and I suddenly felt I’d like to have a woman, I mean to be able to know I’d had a woman, so I rang up a telephone number a chap at the cheque-giving ceremony gave me. If you want a bit of you-know-what, he said. A woman said, ‘I’m engaged.’ I asked if she knew any other number, and she gave me two. Well, I took a taxi round to the second one’s address. I won’t say what happened, except that I was no good. I was too nervous, I tried to be as if I knew all about it and of course she saw, she was old and she was horrible, horrible. I mean, both the filthy way she behaved and in looks. She was worn, common. Like a specimen you’d turn away from, out collecting. I thought of Miranda seeing me there like that. As I said, I tried to do it but it was no good and I didn’t try hardly.

I’m not the crude pushing sort, I never have been, I always had higher aspirations, as they say. Crutchley used to say you had to push nowadays to get anywhere, and he used to say, look at old Tom, look where being slimy’s got him. Crutchley used to be very familiar, much too so in yours truly’s opinion, as I said. Though he knew when to be slimy when it paid; to Mr Williams, for instance. A bit more life, Clegg, Mr Williams once said to me, when I was on Inquiries. The public like a smile or a small joke once in a while, he said, we aren’t all born with a gift for it, like Crutchley, but we can try, you know. That really riled me. I can say I was sick to death with the Annexe, and I was going to leave anyhow.

Коллекционер

17

На мой взгляд, весь Лондон рассчитан только на тех, кто окончил частную школу или умеет делать вид, что там учился, а если у тебя ни пижонских манер, ни барского тона нет, то и рассчитывать не на что. Я, конечно, про богатый Лондон говорю, про Уэст-Энд. Как-то вечером — это было как раз после того ресторана  — я сказал тетушке Энни, что хочу прогуляться. И ушел. Ходил, ходил и вдруг подумал, что мне, пожалуй, нужна женщина, ну чтобы знать, что у меня была женщина. Ну и набрал номер телефона, мне его один парень дал на церемонии, когда чек вручали. Если захочется сам знаешь чего, сказал. Женский голос ответил: «Я занята». Я спросил, может, она знает еще чей телефон, и она дала мне целых два. Ну, взял такси, поехал по второму адресу. Не буду рассказывать, как все было, только у меня ничего не вышло. Слишком нервничал. Дело в том, что я повел себя так, что вроде все про все знаю, все умею, а она поняла: она старая была, старая, страшная... ужасно. И вела себя ужасно, и выглядела не лучше. Потасканная, вульгарная. Ну, вроде как экземпляр для коллекции совсем негодный, на который и глядеть не станешь, не то что накалывать. Я еще подумал: вдруг бы Миранда застала меня в этом виде? Ну, я уже сказал, я было попробовал, но не вышло, да я и не очень-то старался. Я не из быстрых молодых людей, никогда локтями никого не расталкивал, у меня, как говорится, более высокие устремления. Крачли часто говорил, в наше время, если локтями не поработаешь, ничего не добьешься, и еще он говорил: взгляни на старину Тома, многого он добился лизаньем вышестоящих задов? Крачли, на мой взгляд, слишком много себе позволял, я уж говорил и могу еще повторить: слишком со мной фамильярничал. Но и он знал, когда и кого надо облизать, лишь бы ему от этого что-нибудь обломилось. Подлизывался к мистеру Уильямсу, например. «Ну-ка, побольше жизни, поактивнее, Клегг, — как-то сказал мне мистер Уильямс, когда я еще работал в отделе справок. — Люди любят, когда наши служащие улыбаются: неплохо и пошутить время от времени; не всякий рождается с этим даром, как Крачли, но почему не попробовать, может, и у нас получится, верно?» Ну уж это меня просто возмутило. Должен сказать, Ра-

18

The Collector

I was not different, I can prove it, one reason I got fed up with Aunt Annie was I started to get interested with some of the books you can buy at shops in Soho, books of stark women and all that. I  could hide the magazines, but there were books I wanted to buy and I couldn’t in case she tumbled. I always wanted to do photography, I got a camera at once of course, a Leica, the best, telephoto lens, the lot; the main idea was to take butterflies living like the famous Mr S. Beaufoy; but also often before I used to come on things out collecting, you’d be surprised the things couples get up to in places you think they would know better than to do it in, so I had that too.

Of course the business with the woman upset me though, on top of all the other things. For instance, Aunt Annie had set her heart on going on a sea-cruise to Australia to see her son Bob and Uncle Steve her other younger brother and his family, and she wanted me to go too, but like I say I didn’t want to be any more with Aunt Annie and Mabel. It was not that I hated them, but you could see what they were at once, even more than me. What they were was obvious; I mean small people who’d never left home. For instance, they always expected me to do everything with them and tell them what I’d done if by any chance I had an hour off on my own. The day after the abovementioned I told them flat I wasn’t going to Australia. They took it not too bad, I suppose they had time to reckon it was my money after all.

The first time I went to look for Miranda it was a few days after I went down to Southampton to see off Aunt Annie; May 10th, to be exact. I was back in London. I hadn’t got any real plan, and I told Aunt Annie and Mabel I might go abroad, but I didn’t truly know. Aunt Annie was scared really, the night before they went she had a solemn talk with me about how

Коллекционер

19

туша эта мне до смерти надоела, я все равно собирался оттуда увольняться. Я не изменился, нет, могу это доказать. Только была одна причина, почему тетушка Энни стала меня раздражать: я заинтересовался книгами, которые можно купить в этих магазинчиках в Сохо, ну там голые женщины и всякое такое. Журналы с такими картинками удавалось от нее прятать, а вот книги мне хотелось купить, а нельзя было — вдруг бы она стала рыться? Я всегда мечтал научиться фотографировать и, конечно, сразу же купил фотоаппарат, «лейку», самой лучшей марки, с телеобъективом и всеми принадлежностями. Главная идея была  — снимать бабочек в жизни, как знаменитый С. Бофуа; но еще раньше, когда, бывало, собираешь коллекцию, на такое наткнешься, в лесу ли, в поле,  — не поверите, чего только парочки не выделывают, и места себе выбирают, постеснялись бы; так что эта мысль тоже была. Конечно, случай с той женщиной меня все-таки расстроил, правда, были и еще всякие обстоятельства. Вот, к примеру, тетушке Энни вздумалось отправиться морем в Австралию, повидаться с сыном и навестить своего другого, младшего брата, Стива, с семьей. Ей взбрело в голову, что и я должен поехать. Но я ведь уже говорил, они с Мейбл надоели мне до смерти. Нет, я их не возненавидел, ничего подобного, но видеть их больше не хотел. Да и всюду всем сразу ясно было, что они такое, яснее даже, чем мне самому. Мелкие людишки, которые никогда до тех пор из дому носа не высовывали. Ну, к примеру, они требовали, чтобы мы всегда все делали вместе и чтоб я докладывал им, где был и чем занимался, если вдруг часок проводил без них. Ну, после того, о чем я уже рассказывал, я им заявил, что не еду в Австралию. Ну, они не слишком возмущались, наверное, дошло наконец, что денежки-то мои. В первый раз я отправился искать Миранду после того, как съездил в Саутгемптон, проводить тетушку Энни. Если точно, то это было десятого мая. Конкретных планов у меня не было. Правда, тетушке и Мейбл я сказал, что, может, уеду за границу, но на самом деле ничего еще для себя не решил. Тетушка Энни перепугалась, устроила мне перед отъездом

20

The Collector

I wasn’t to marry, she hoped — that is, without her meeting the bride. She said a lot about it being my money and my life and how generous I was and all that, but I could see she was really scared I might marry some girl and they’d lose all the money they were so ashamed of, anyway. I  don’t blame her, it was natural, especially with a daughter who’s a cripple. I think people like Mabel should be put out painlessly, but that’s beside the point.

What I  thought I  would do (I already, in preparation, bought the best equipment in London) was to go to some of the localities where there were rare species and aberrations and get proper series. I mean turn up and stay somewhere for as long as I liked, and go out and collect and photograph. I had driving lessons before they went and I got a special van. There were a lot of species I wanted — the Swallowtail for instance, the Black Hair-streak and the Large Blue, rare Fritillaries like the Heath and the Glanville. Things most collectors only get a go at once a lifetime. There were moths too. I thought I might take them up.

What I’m trying to say is that having her as my guest happened suddenly, it wasn’t something I planned the moment the money came. Well, of course with Aunt Annie and Mabel out of the way I bought all the books I wanted, some of them I didn’t know such things existed, as a matter of fact I was disgusted, I thought here I am stuck in a hotel room with this stuff and it’s a lot different from what I used to dream of about Miranda and me. Suddenly I saw I’d thought myself into thinking her completely gone out of my life, as if we didn’t live within a few miles of each other (I was moved into the hotel in Paddington then) and I hadn’t anyhow got all the time in the world to find out where she lived. It was easy, I looked up the Slade School of Art in the telephone directory, and I waited outside one morning in the van. The van was the one really big luxury I gave myself. It had a special fitting in the back compartment, a camp bed you could let down and sleep in; I bought it to carry all my equipment for

Коллекционер

21

серьезный разговор, что, мол, она надеется, я тут не женюсь, то есть пока она не познакомится с невестой. Распространялась про то, что деньги, разумеется, мои, и жизнь тоже моя, и какой я щедрый и великодушный, и всякое такое, только сразу было видно, она до смерти боится, что я женюсь на ком-нибудь и они потеряют все эти деньги, которых они, видите ли, так стыдятся. Я ее не осуждаю, это естественно, особенно когда у тебя дочь-калека. Я вообще-то считаю, таких, как Мейбл, надо безболезненно умерщвлять, впрочем, это к делу не относится. Я думал, что сделать (я уже подготовил все заранее, купил самое лучшее в Лондоне оборудование), я думал отправиться в какую-нибудь местность, известную редкими видами и мутациями, и подобрать соответствующие серии для коллекции. Ну то есть поехать и пожить там сколько вздумается. Мне нужно было много чего собрать: несколько парусников, например, махаона, большую синюю голубянку, редкие фритилларии, вересковую и селену и всякое такое. Многие коллекционеры у нас могут позволить себе роскошь заняться всем этим только раз в жизни. Ну, еще я хотел заняться разными видами молей. Подумал, теперь-то могу себе это позволить. Еще до того, как мои родичи уехали, я стал учиться водить машину (брал уроки) и купил себе фургон, специально оборудованный для поездок. Что я хочу сказать, я не планировал везти ее сюда, ко мне в гости, когда получил эти деньги, это случилось совершенно неожиданно. Ну конечно, избавившись от тетушки Энни и Мейбл, я купил все те книжки; некоторые из них... ну, я просто не подозревал, что такое может быть, и, между прочим, все это было мне отвратительно, я подумал: вот сижу взаперти в гостинице с этой гадостью и все это так не похоже на мои мечты о нас с Мирандой. И вдруг я понял, что в своих мыслях о ней вроде совсем исключил ее из своей жизни, вроде мы не живем всего в нескольких милях друг от друга (я тогда переехал в гостиницу в Паддингтоне), а ведь у меня не так уж много времени, чтобы выяснить, где она, не всю ведь жизнь мне ее искать. Ничего такого трудного и не оказалось, нашел в телефонной книге Художественное училище Слейда и отправился туда утром в своем фургоне  — ждать. Фургон, пожалуй, был единственной

22

The Collector

when I moved round the country, and also I thought if I got a van I wouldn’t always have to be taking Aunt Annie and Mabel around when they came back. I didn’t buy it for the reason I did use it for. The whole idea was sudden, like a stroke of genius almost.

The first morning I didn’t see her, but the next day at last I did. She came out with a lot of other students, mostly young men. My heart beat very fast and I felt sick. I had the camera all ready, but I couldn’t dare use it. She was just the same; she had a light way of walking and she always wore flat heels so she didn’t have that mince like most girls. She didn’t think at all about the men when she moved. Like a bird. All the time she was talking to a young man with black hair, cut very short with a little fringe, very artistic-looking. There were six of them, but then she and the young man crossed the street. I  got out of the van and followed them. They didn’t go far, into a coffee-bar.

I went into that coffee-bar, suddenly, I don’t know why, like I was drawn in by something else, against my will almost. It was full of people, students and artists and such-like; they mostly had that beatnik look. I remember there were weird faces and things on the walls. It was supposed to be African, I think. There were so many people and the noise and I  felt so nervous I didn’t see her at first. She was sitting in a second room at the back. I sat on a stool at the counter where I could watch. I didn’t dare look very often and the light in the other room wasn’t very good. Then she was standing right next me. I was pretending to read a newspaper so I didn’t see her get up. I felt my face was red, I stared at the words but I couldn’t read, I daren’t look the smallest look — she was there almost touching me. She was in

Коллекционер

23

роскошью, которую я себе позволил. Я купил его, чтобы можно было все оборудование с собой возить в поездках по сельской местности, в заднем отделении было специальное устройство — откидная койка-гармошка, ее в любой момент можно было растянуть и лечь спать, и я еще подумал, если купить такой фургон, можно будет не таскать за собой повсюду тетушку и Мейбл, когда они вернутся. Я его не для того купил, для чего использовал. Все это было неожиданно, вдруг, вроде какого-то гениального озарения. В первый день я ее так и не встретил, но на следующий наконец-то увидел. Она вышла в толпе студентов, они так и вились вокруг нее. У меня сердце заколотилось так, что чуть дурно не стало. Фотоаппарат я заранее приготовил, но не смог ничего сделать, не решился. Она совсем не изменилась, походка легкая, туфли без каблуков: она всегда такие носила, так что ей не нужно было противно семенить ногами, как другим. Движения свободные, видно, что она и не думала о парнях, которые ее окружали. И все время разговаривала с одним черноволосым, стрижка короткая и на лбу — челка, ну настоящий художник, прямо артист. Всего их было шестеро, но потом она и черноволосый перешли на другую сторону улицы. Я вышел из машины и отправился за ними. Они недалеко ушли, завернули в кафе. И я туда же, против собственной воли, не знаю, с чего вдруг, вроде меня на аркане затащили. Там было полно народу, студенты, художники, актеры, и всякое такое, битники, в общем. Странные лица, странные картины и маски на стенах, думаю, что-нибудь такое под Африку. И столько там было народу, такой стоял шум и гам, и я так волновался, что сначала не мог разглядеть, где она. Она сидела в дальнем зале, в конце. А я сел на табурет у стойки, так, чтоб ее видеть. Я не решался следить за ней слишком явно, и свет в том зале был притемненный. Вдруг смотрю, она стоит прямо рядом, у стойки. Я делал вид, что читаю газету, вот и не заметил, как она поднялась из-за столика. У меня щеки загорелись, прячусь за газетой, буквы расплываются, боюсь даже краешком глаза на нее взглянуть, а она стоит вплотную, чуть не касаясь. Платье

24

The Collector

a check dress, dark blue and white it was, her arms brown and bare, her hair all loose down her back. She said, ‘Jenny, we’re absolutely broke, be an angel and let us have two cigarettes.’ The girl behind the counter said, ‘Not again,’ or something, and she said, ‘Tomorrow, I swear,’ and then, ‘Bless you,’ when the girl gave her two. It was all over in five seconds, she was back with the young man, but hearing her voice turned her from a sort of dream person to a real one. I can’t say what was special in her voice. Of course it was very educated, but it wasn’t la-di-da, it wasn’t slimy, she didn’t beg the cigarettes or like demand them, she just asked for them in an easy way and you didn’t have any class feeling. She spoke like she walked, as you might say.

I paid as quick as possible and went back to the van and the Cremorne and my room. I was really upset. It was partly that she had to borrow cigarettes because she had no money and I had sixty thousand pounds (I gave Aunt Annie ten) ready to lay at her feet — because that is how I felt. I felt I would do anything to know her, to please her, to be her friend, to be able to watch her openly, not spy on her. To show how I was, I put five five-pound notes I had on me in an envelope and addressed it to Miss Miranda Grey, the Slade School of Art... only of course I didn’t post it. I would have if I could have seen her face when she opened it.

That was the day I first gave myself the dream that came true. It began where she was being attacked by a man and I ran up and rescued her. Then somehow I was the man that attacked her, only I didn’t hurt her; I captured her and drove her off in the van to a remote house and there I kept her captive in a nice way. Gradually she came to know me and like me and the dream grew into the one about our living in a nice modern house, married, with kids and everything.

Коллекционер

25

на ней в синюю и белую клетку, руки голые, золотятся от загара, светлые волосы рассыпались свободно по плечам, по спине, длинные, шелковистые. Она говорит: «Дженни, мы совсем на мели, дай нам в долг пару сигарет, будь так добра!» — «И не подумаю!» — отвечает та из-за стойки. А она говорит: «Честное слово, только до завтра». И потом: «Ой, спасибо большое!» — это Дженни ей сигареты дала. Пять секунд — и все, она уже снова сидит со своим черноволосым, но только ее голос все изменил, она из мечты превратилась в живую, реальную. Не сумею объяснить, что такое было в ее голосе особенное. Конечно, слышно было, разговаривает человек воспитанный, культурный, но никакого тебе жеманства, барства, фу-ты ну-ты, ничего подобного. Она не выпрашивала сигареты, не требовала, просто спросила, и не было этого противного чувства, что кто-то тут выше, а кто-то — классом ниже. Я бы сказал, речь у нее была такая же легкая, свободная, как походка. Я поскорей расплатился, чуть не бегом бросился к машине и — в «Креморн», в свой номер. Совсем расстроился. Отчасти потому, что ей приходится в долг брать сигареты  — денег нет, а у меня  — целых шестьдесят тысяч (десять тысяч я отдал тетушке Энни), и я бы мог все их положить к ее ногам, потому что так мне тогда хотелось, такое было чувство. Я чувствовал, что могу на все пойти, только бы узнать ее поближе, радовать ее и помогать, стать ее другом, чтобы открыто смотреть на нее, не шпионить. Ну вот, чтоб вы знали, как это со мной было, я взял конверт, положил туда деньги — у меня как раз было с собой пять фунтов, — надписал: «Художественное училище Слейда, мисс Миранде Грей». Только, конечно, не отправил. Отправил бы, если б мог увидеть выражение ее лица, когда она это получит. Тогда вот у меня впервые и зародилась мечта, которую я осуществил. Сначала мне представилось, что вот на нее нападает какой-то человек, а я ее спасаю. Потом как-то так повернулось, что человек этот  — я сам, только я не делаю ей больно, никакого вреда не причиняю. Ну вот, вроде я увез ее в уединенный дом и держал ее там, как пленницу, но по-хорошему, без всяких. Постепенно она узнала, какой я, полюбила, дальше уже мечта была про то,

26

The Collector

It haunted me. It kept me awake at nights, it made me forget what I  was doing during the day. I  stayed on and on at the Cremorne. It stopped being a dream, it began to be what I pretended was really going to happen (of course, I thought it was only pretending) so I thought of ways and means — all the things I would have to arrange and think about and how I’d do it and all. I thought, I can’t ever get to know her in the ordinary way, but if she’s with me, she’ll see my good points, she’ll understand. There was always the idea she would understand.

Another thing I began to do was read the classy newspapers, for the same reason I went to the National Gallery and the Tate Gallery. I didn’t enjoy them much, it was like the cabinets of foreign species in the Entomology Room at the Natural History Museum, you could see they were beautiful but you didn’t know them, I mean I didn’t know them like I knew the British. But I went so as I could talk to her, so I wouldn’t seem ignorant. In one of the Sunday papers I saw an advert in capitals in a page of houses for sale. I  wasn’t looking for them, this just seemed to catch my eye as I was turning the page, ‘Far from the madding crowd?’ it said. Just like that. Then it went on — Old cottage, charming secluded situation, large garden, 1 hr by car London, two miles from nearest village ... and so on. The next morning I was driving down to see it. I  phoned the estate agent in Lewes and arranged to meet someone at the cottage. I bought a map of Sussex. That’s the thing about money. There are no obstacles. I expected something broken-down. It looked old all right, black beams and white outside and old stone tiles. It stood right on its own. The estate agent came out when I drove up. I thought he would be older, he was my age, but the public schoolboy type, full of silly remarks that are meant to be funny, as if it was below him to sell anything and there was some difference between selling houses and something in a shop. He put me off straight

Коллекционер

27

как мы поженились и живем в хорошем современном доме, у нас дети, и всякое такое. Мысли эти стали меня просто преследовать. Я  перестал спать по ночам, а днем прямо себя не помнил. Сидел в «Креморне», не выходя из номера. Это уже не было больше мечтой. Я воображал, что так оно все и должно произойти на самом деле (конечно, я думал, все это одно воображение, больше ничего), и вот стал придумывать, каким путем все это осуществить, как это все устроить, что надо для этого сделать, и всякое такое. Думал, ведь я с ней так и не познакомлюсь никогда, если по-обыкновенному, но, если она будет со мной и увидит все мои хорошие качества, она поймет. Всегда была эта мысль, что она поймет. Что я еще стал делать, так это читать самые классные газеты. Еще — по той же причине — стал ходить в Национальную галерею и к Тейту. Мне там не больно нравилось, все равно как разглядывать витрины с иностранными экземплярами в энтомологическом зале Музея естественной истории: видно, что красивые, но ведь ты с ними незнаком, то есть, я хочу сказать, я ведь их не знаю так, как своих, английских. Но я все равно ходил, чтоб было о чем с ней говорить, чтоб не выглядеть невеждой. В одной воскресной газете увидел объявление крупным шрифтом, в разделе «Продаются дома». Я  не искал ничего такого, просто перелистывал страницы и наткнулся. Объявление было необыкновенное: «ВДАЛИ ОТ ШУМНОЙ ТОЛПЫ», всего-навсего. А следом шло: «Старый сельский дом, очаровательное уединенное место, большой сад. 1 ч. езды от Лнд, 2 мили от ближ. поселка...» и т. д. В понедельник утром я уже катил туда посмотреть. Позвонил агенту по продаже недвижимости в Луисе и договорился, чтобы меня встретили. Купил карту Суссекса. С деньгами все можно, никаких проблем. Я ожидал увидеть какую-нибудь развалюху. Дом и точно выглядел очень старым, белый с черными балками, крыша  — старинная черепица. Стоял он совсем на отшибе. Я  подъехал, и агент по недвижимости вышел меня встретить. Я-то думал, он будет постарше, а он был вроде меня, только из этих, из пижонов, весь набитый глупыми шутками, вовсе не смешными. Из кожи вон лез,

28

The Collector

away because he was inquisitive. Still, I thought I better look round, having come all that way. The rooms were not much, but it was well fitted out with all mod cons, electricity, telephone and all. Some retired navy admiral or somebody had had it and died, and then the next buyer died unexpectedly as well and so it was on the market.

I still say I didn’t go down there with the intention of seeing whether there was anywhere to have a secret guest. I can’t really say what intention I had. I just don’t know. What you do blurs over what you did before. The chap wanted to know if it was just for myself. I said it was for an aunt. I told the truth, I said I wanted it to be a surprise for her, when she came back from Australia and so on. How about their figure, he wanted to know. I’ve just come in to a lot of money, I said, to squash him. We were just coming downstairs when he said that, having seen everything, I thought. I was even going on to say it wasn’t what I wanted, not big enough, to squash him more, when he said, well, that’s the lot, but the cellars. You had to go out through the back where there was a door beside the back door. He took the key from under a flowerpot. Of course the electricity was off, but he had a torch. It was cold out of the sun, damp, nasty. There were stone steps down. At the bottom he shone his torch round. Someone had whitewashed the walls, but it was a long time ago, and pieces had come off so that the walls looked mottled.

Runs the whole length, he said, and there’s this too. He shone the torch and I saw a doorway in the corner of the wall facing us as we came down the stairs. It was another large cellar, four big steps down from the first one, but this time with a lower

Коллекционер

29

чтоб показать: ему, мол, зазорно заниматься куплей-продажей, но дома продавать — не за прилавком торговать. Он меня своими расспросами сразу оттолкнул. Но я все-таки решил, раз уж я сюда добрался, лучше все как следует посмотреть. Комнаты мне показались не очень-то, но в доме были все современные удобства: электричество, телефон и всякое такое. Он раньше принадлежал какому-то отставному адмиралу или вроде того, а хозяин умер, и следующий владелец тоже неожиданно скончался, так что дом приходилось продавать по второму разу. Повторяю, я поехал не затем, чтобы выяснить, а не подойдет ли этот дом для того, чтоб там кто-то тайно жил. Я  даже не могу сказать, о чем в самом деле думал, когда поехал его смотреть, какие намерения были. Не знаю. То, что потом делаешь, как-то заслоняет то, что раньше было. А парень этот пристал ко мне, надо ему было знать, дом мне одному нужен или как. Я  сказал  — для тетки. Я правду сказал — сказал, будет ей сюрприз, когда из Австралии вернется, и всякое такое. — А как насчет цены? — говорит. А я как раз получил кучу денег, говорю, чтоб его добить. Мы уже шли вниз по лестнице, когда он вдруг сказал самое главное. Я  уж собирался отказаться, сказать, мол, маловат мне дом этот, не устраивает, ну, чтоб совсем его в порошок. Тут он и говорит: — Ну вот, это все, еще только подвалы. Чтоб спуститься в подвалы, надо было выйти из дома через черный ход. Парень этот достал из-под цветочного горшка ключ и открыл дверь — прямо рядом с черным ходом. Конечно, электричество было отключено, но у него нашелся фонарик. Вошли с солнца — так показалось мерзко, сыро, холодно. Каменные ступени вниз. Спустились, он стал водить лучом фонарика по стенам, полу, потолку. Когда-то стены белили, только очень давно. Побелка местами облупилась, стены казались пестрыми от грязных пятен. — Под всем домом проходит,  — сказал парень,  — и еще вот это. Повел фонариком, и я увидел в углу дверь, прямо против входа в подвал. За дверью — еще один подвал, четыре

30

The Collector

roof and a bit arched, like the rooms you see underneath churches sometimes. The steps came down diagonally in one corner so the room ran away, so to speak. Just the thing for orgies, he said. What was it for? I asked, ignoring his silly facetiousness. He said they thought it might be because the cottage was so on its own. They’d have to store a lot of food. Or it might have been a secret Roman Catholic chapel. One of the electricians later said it was a smugglers’ place when they used to be going to London from Newhaven. Well, we went back upstairs and out. When he locked the door and put the key back under a flowerpot, it was like down there didn’t exist. It was two worlds. It’s always been like that. Some days I’ve woken up and it’s all been like a dream, till I went down again. He looked at his watch. I’m interested, I said. Very interested. I was so nervous he looked at me surprised and I said, I think I’ll have it. Just like that. I really surprised myself. Because before I always wanted something up to date, what they call contemporary. Not an old place stuck away. He stood there looking all gormless, surprised that I was so interested, surprised I had money I suppose, like most of them. He went away back to Lewes then. He had to fetch someone else interested, so I said I would stay in the garden and think things over before a final decision. It was a nice garden, it runs back to a field which had lucerne then, lovely stuff for butterflies. The field goes up to a hill (that is north). East there are woods on both sides of the road running up from the valley towards Lewes. West there are fields. There is a farmhouse about three-quarters of a mile away down the hill, the nearest house. South you

Коллекционер

31

ступени вниз, глубже того, где мы стояли, и потолок пониже и вроде сводчатый, такие бывают в подвальных помещениях церквей. Ступеньки шли как-то вбок, не прямо, так что это помещение вроде отходило куда-то в сторону от главного. — Хоть оргии тут устраивай, прямо то, что надо,  — говорит. — А это для чего? — спрашиваю, мимо ушей пропускаю его дурацкую шутку. Он объясняет, мол, видимо, из-за того, что дом на отшибе, надо было где-то хранить большие запасы продуктов. А может быть, здесь когда-то была тайная католическая молельня. Потом-то один электрик сказал, тут было убежище контрабандистов, когда они пробирались в Лондон из Нью-Хейвена. Ну, мы пошли наверх, вышли снова на солнце. Когда он запер дверь и спрятал ключ под цветочным горшком, показалось, вроде ничего этого не было и нет. Как в ином мире побывал. И после все время было так. Проснусь — и будто все это мне приснилось, пока туда не спущусь. Он взглянул на часы. А я говорю: меня это заинтересовало. Очень. И так заволновался, что он удивленно на меня посмотрел, а я говорю, беру этот дом. Вот так вот, запросто. Сам себе удивляюсь. Потому что раньше я всегда мечтал о чем-нибудь очень современном, как теперь говорят, модерновом. Не о какой-нибудь древней развалюхе на отшибе. Парень этот стоял как остолбенелый, так поражен был и что я дом хочу купить, и что так взволновался, а главное, думаю, тем, что у меня денег на это хватает. Все они так. Он отправился назад в Луис, сказал, еще есть покупатели, он, мол, должен их привезти. А  я сказал, останусь здесь, подожду в саду, подумаю, прежде чем окончательно решить. Сад был очень неплохой, доходил до самого поля  — тогда оно было засеяно люцерной, отличная вещь для бабочек. Поле это тянется прямо до подножия холма (это на севере). На востоке, по обеим сторонам дороги, — лес, а дорога идет через долину вверх, к Луису. На  западе  — поля. Фермерский дом примерно в миле за холмом, это самое ближнее жилье. На юг прекрасный вид открывает-

32

The Collector

have a fine view, except it was blocked by the front hedge and some trees. Also a good garage. I went back to the house and got the key out and went down into the cellars again. The inner one must have been five or six feet under the earth. It was damp, the walls like wet wood in winter, I couldn’t see very well because I only had my lighter. It was a bit frightening, but I am not the superstitious type.

Some might say I  was lucky to find the place first go, however I would have found somewhere else sooner or later. I had the money. I had the will. Funny, what Crutchley called ‘push’. I didn’t push at the Annexe, it didn’t suit me. But I would like to see Crutchley organize what I organized last summer and carry it through. I am not going to blow my own trumpet, but it was no small thing.

I read in the paper the other day (Saying of the Day) — ‘What Water is to the Body, Purpose is to the Mind.’ That is very true, in my humble opinion. When Miranda became the purpose of my life I should say I was at least as good as the next man, as it turned out. I had to give five hundred more than they asked in the advert, others were after it, everyone fleeced me. The surveyor, the builder, the decorators, the furniture people in Lewes I got to furnish it. I didn’t care, why should I, money was no object. I got long letters from Aunt Annie, which I wrote back to, giving her figures half what I really paid. I got the electricians to run a power cable down to the cellar, and the plumbers water and a sink. I made out I wanted to do carpentry and photography and that would be my workroom. It wasn’t a lie, there was carpentry to do all right. And I was already taking some photographs I couldn’t have developed in a shop. Nothing nasty. Just couples. At the end of August, the men moved out and I moved in. To begin with, I felt like in a dream. But that soon wore off.

Коллекционер

33

ся, если не принимать в расчет живую изгородь и деревья. Впрочем, их всего там несколько штук. И гараж хороший. Вернулся к дому, достал из-под горшка ключ и снова спустился в подвал. Дальний, должно быть, уходит на три или четыре метра под землю. Сыро, стены влажные, холодные, ну, вроде как отсыревшее дерево зимой. Я не мог хорошо все рассмотреть, фонаря не было, только зажигалка. Мороз подирал по коже, и чувство такое, будто в склепе замурован, но я не суеверен. Кто-нибудь скажет, мне крупно повезло, раз я с первого захода нашел то, что надо. Только я все равно нашел бы, рано или поздно. У меня же были деньги. И желание. Я бы даже сказал, воля. И, смешно сказать, то, что Крачли назвал бы «предприимчивостью». Когда я работал в Ратуше, никакой предприимчивости у меня и в помине не было, просто все там было не по мне. А вот здорово бы посмотреть, как Крачли провернул бы то, что провернул я прошлым летом. Не собираюсь в фанфары трубить по этому поводу, только все было не так-то просто сделать. Тут на днях мне попался в газете «Афоризм дня»: «Цель для ума — что вода для тела». По моему скромному разумению, это очень верно. Когда целью моей жизни стала Миранда, то и я оказался не хуже других. Пришлось заплатить на пятьсот фунтов больше, нашлись конкуренты. Меня обдирали как липку все кому не лень. Землемер, строитель, декораторы, мебельщики из Луиса. А мне было все равно, чего там, не в деньгах счастье. Я  получал длиннющие письма от тетушки Энни и отвечал, указывая суммы вполовину меньше, чем приходилось платить. Договорился с электриками, что подведут кабель в подвал, с сантехниками — про воду и канализацию. Представил дело так, что хочу заняться фотографией и плотницким делом и там будут мои мастерские. И  не врал, плотничать и правда надо было много. И я уже сделал несколько снимков, которые нельзя было проявлять у фотографа. Ничего такого, просто парочки. В конце августа рабочие ушли, и я въехал. Ну, поначалу жил как во сне, правда, это скоро прошло. Во-первых,

34

The Collector

I  wasn’t left alone as much as I  expected. A  man came and wanted to do the garden, he’d always done it, and he got very nasty when I sent him away. Then the vicar from the village came and I had to be rude with him. I said I wanted to be left alone, I was Nonconformist, I wanted nothing to do with the village, and he went off la-di-da in a huff. Then there were several people with van-shops and I had to put them off. I said I bought all my goods in Lewes. I had the telephone disconnected, too. I soon got in the habit of locking the front gate, it was only a grille, but had a lock. Once or twice I saw tradesmen looking through, but people soon seemed to get the point. I was left alone, and could get on with my work. I worked for a month or more getting my plans ready. I was alone all the time; not having any real friends was lucky. (You couldn’t call the Annexe people friends, I didn’t miss them, they didn’t miss me.) I used to do odd jobs for Aunt Annie, Uncle Dick taught me. I wasn’t bad at carpentering and so on, and I fitted out the room very nicely, though I say it myself. After I got it dried out I  put several layers of insulating felt and then a nice bright orange carpet (cheerful) fitting the walls (which were whitewashed). I  got in a bed and a chest of drawers. Table, armchair, etcetera. I fixed up a screen in one corner and behind it a wash-table and a camper’s lavatory and all the etceteras — it was like a separate little room almost. I got other things, cases and a lot of art books and some novels to make it look homely, which it finally did. I didn’t risk pictures, I knew she might have advanced taste.

One problem of course was doors and noise. There was a good old oak frame in the door through to her room but no door, so I had to make one to fit, and that was my hardest job. The first one I made didn’t work, but the second one was better.

Коллекционер

35

меня не оставляли в покое, а я этого никак не ожидал. Явился садовник — работать в саду, мол, он тут всегда работал. Отвратительно повел себя, когда я его выставил. Потом зашел деревенский священник, и мне пришлось ему нагрубить. Хочу, чтобы меня оставили в покое, заявил я, я нонконформист и не желаю иметь ничего общего с деревней и вашим приходом. Ну, он задрал нос, фу-ты нуты, мол, его оскорбили, и отправился восвояси. Еще приезжали всякие люди с лавками на колесах, пришлось и их отвадить. Сказал, закупаю все сам в Луисе. И телефонную линию отсоединил. Потом завел обычай запирать ворота. Они были решетчатые, но с замком. Пару раз замечал, как торговцы заглядывают за решетку, но вскоре, видно, до всех дошло. Меня оставили в покое, и я мог заняться делом. Пришлось потрудиться, не меньше месяца заняла у меня подготовка. Я же был совсем один, только сразу скажу: мне повезло, что нет настоящих друзей (не скажешь ведь, что те, в налоговом отделе, мне друзья. Я без них не скучал, они без меня и подавно). Когда-то я всякую работу делал для тетушки Энни, дядя Дик меня научил. Неплохо плотничал, и всякое такое. И комнату я здорово оборудовал, хоть вроде и получается, что хвастаюсь. Когда там все как следует просохло, я уложил на пол несколько слоев войлока с водонепроницаемой пропиткой, а сверху  — очень красивый, яркий, апельсинового цвета (очень веселенький), ковер от стены до стены, стены были заново побелены. Поставил кровать, комод. Стол, стулья и всякое такое. Установил ширму, за ней — умывальник и походный туалет и все такое, получилась вроде как маленькая отдельная квартирка. Еще купил книжные полки, книги всякие по искусству, даже несколько романов, чтоб выглядело все уютно, по-домашнему. Так оно и получилось в конце концов. Я не рискнул покупать картины, понимал: у нее может быть более передовой вкус. Главная проблема, конечно, была с дверьми и шумом. Дверная рама в ее комнату — прочная, дубовая, но без двери, пришлось самому дверь делать, так, чтоб без зазора, без щелочки. Ну и работка, скажу я вам, самая

36

The Collector

Even a man couldn’t have bust it down, let alone a little thing like her. It was two-inch seasoned wood with sheet metal on the inside so she couldn’t get at the wood. It weighed a ton and it was no joke getting it hung, but I did it. I fixed ten-inch bolts outside. Then I did something very clever. I made what looked like a bookcase, only for tools and things, out of some old wood and fitted it with wooden latches in the doorway, so that if you gave a casual look it just seemed that it was just an old recess fitted up with shelves. You lifted it out and there was the door through. It also stopped any noise getting out. I also fitted a bolt on the inner side of the door which had a lock too down to the cellar so I couldn’t be disturbed. Also a burglar alarm. Only a simple one, for the night.

What I did in the first cellar was I put in a small cooker and all the other facilities. I didn’t know there wouldn’t be snoopers and it would look funny if I was always carrying trays of food up and down. But being at the back of the house I didn’t worry much, seeing there was only fields and woods. Two sides of the garden there is a wall, anyhow, and the rest is hedge you can’t see through. It was nearly ideal. I did think of having a stair run down from inside, but the expense was high and I didn’t want risk of suspicions. You can’t trust workmen now, they want to know everything. All this time I never thought it was serious. I know that must sound very strange, but it was so. I used to say, of course, I’ll never do it, this is only pretending. And I  wouldn’t have pretended even like that if I hadn’t had all the time and money I wanted. In my opinion a lot of people who may seem happy now would do what I did or similar things if they had the money and the time. I mean, to give way to what they pretend now they shouldn’t. Power corrupts, a teacher I had always said. And Money is Power.

Коллекционер

37

трудная из всего. Одну дверь сделал — она не подошла, зато вторая получилась неплохо. Даже здоровому мужчине выломать ее было бы не под силу, а уж ей, маленькой, и подавно. Хорошо выдержанное дерево, доски двухдюймовые, изнутри обил металлическим листом, чтоб до дерева не добраться. Дверь получилась чуть не в тонну, навесить ее тоже была проблема, но я и это смог. Снаружи приделал десятидюймовые засовы. И  еще придумал очень умную вещь. Из  старых досок соорудил вроде книжный шкаф, только для инструментов и всякого такого, и вставил его в нишу двери. Если мимоходом взглянуть, так и кажется, просто ниша в стене, в нише — деревянные полки, старые, а уберешь этот шкаф, и вот тебе пожалуйста — дверь. И еще: шкаф этот никакого шума из-за двери не пропускал. Сделал еще засов с внутренней стороны двери, ведущей в подвал из сада, замок там уже был, но я хотел, чтобы меня совсем никто не мог побеспокоить. И сигнализацию поставил от воров, простой ревун. Ну а в первом подвале я что сделал, я там поставил электроплиту и всякое такое для кухни, я ведь не знал, вдруг кто будет подглядывать, не таскать же мне подносы с едой туда-сюда, это могло бы показаться странным. Ну, все же дверь эта была позади дома, и я не очень волновался, кругом-то поля да леса. Да еще забор высокий по обе стороны сада, а в других местах — живая изгородь, густая, тоже не больно много из-за нее углядишь. Все почти идеально. Я  подумывал провести лестницу в подвал прямо изнутри, но оказалось очень дорого, и я не рискнул, чтоб не вызвать подозрений. Рабочим очень доверять тоже нельзя, все им надо знать, зачем да почему. И все это время я не думал, что готовлюсь всерьез. Понимаю, это может показаться странным, но правда, так оно и было. В уме повторял: никогда такого не сделаю, только воображаю себе. И воображать бы не стал, если б не деньги и свободное время. Уверен, очень многие из тех, кто спокойненько живет себе да поживает, поступили бы так же, если б им, как мне, привалило. Я  хочу сказать, дали бы себе волю, перестали бы притворяться и делали бы что хотят. Один учитель в школе любил повторять: «Власть развращает». А деньги — это власть.

38

The Collector

Another thing I did, I bought a lot of clothes for her at a store in London. What I did was, in one I saw an assistant just her size and I gave the colours I always saw Miranda wear and I got everything there they said a girl would need. I told a story about a girlfriend from the North who’d had all her luggage stolen and I wanted it to be a surprise, etcetera. I don’t think she believed me in the store, but it was a good sale — I paid out nearly ninety pounds that morning.

I could go on all night about the precautions. I used to go and sit in her room and work out what she could do to escape. I thought she might know about electricity, you never know with girls these days, so I always wore rubber heels, I never touched a switch without a good look first. I  got a special incinerator to burn all her rubbish. I knew nothing of hers must ever leave the house. No laundry. There could always be something.

Well, at last I went back up to London to the Cremorne Hotel. For several days I watched for her but I didn’t see her. It was a very anxious time, but I kept on. I didn’t take the camera, I knew it was too risky, I was after bigger game than just a street shot. I went twice to the coffee-bar. One day I spent nearly two hours there pretending to read a book, but she didn’t come. I began to get wild ideas, perhaps she’d died, perhaps she wasn’t doing art there any more. Then one day (I didn’t want the van to get too familiar) as I was getting off the Underground at Warren Street, I saw her. She was getting off a train coming from the north on the other platform. It was easy. I followed her out of the station, and saw her go off towards the College. The next days I watched the tube station. Perhaps she didn’t always use the tube to go home, I didn’t see her for two days, but then the third day I saw her cross the road and go into the station. That’s how I found out where she came from. It was Hampstead. I did the same thing there. I waited for her to come out the next day and she did and I followed her about ten minutes through a lot of little streets to where she lived. I walked on past the house

Коллекционер

39

Еще что сделал: купил кучу одежек для нее в Лондоне. Увидал в магазине продавщицу, как раз такого же размера, и назвал цвета, какие, я знал, Миранда всегда носила, да и купил все, что надо для девушки, все, что мне в магазине посоветовали. Придумал, что, мол, моя подружка едет с севера, а у нее по дороге все вещички украли, и я хочу сделать ей сюрприз, и всякое такое. Не думаю, что продавщица так уж и поверила, но ей было выгодно, покупка большая, почти на девяносто фунтов. Про всякие предосторожности я сутками мог бы рассказывать. Например, отправлюсь в ее комнату и сижу там, представляю себе, что бы ей могло в голову прийти, как побег устроить. Думал, может, она понимает в электричестве  — теперешние девчонки бог знает в чем разбираются, так что я всегда надевал ботинки на резине, старался приучить себя внимательно осматривать выключатели, прежде чем дотронуться до них. Установил специальный мусоросжигатель, чтобы сор из ее комнаты никуда не выносить. А если надо, и грязные вещи сжигать, чтоб никакой стирки, ничего. Всякое ведь могло случиться. Ну, наконец я мог снова отправиться в Лондон, в «Креморн», где раньше останавливался. Несколько дней ее высматривал, но так и не встретил. Волновался ужасно, а все равно не собирался бросать это дело. Фотоаппарат я с собой не брал, понимал, риск очень большой, охота шла на крупную дичь, не просто за случайным снимком. Раза два заходил в то кафе. Как-то провел там чуть не два часа, делал вид, что книгу читаю. Она не появлялась. В  голову стали лезть самые дикие мысли, мол, может, она умерла или бросила своим искусством заниматься. И вот однажды выхожу из вагона метро на Уоррен-стрит (я не хотел, чтоб мой фургон примелькался), смотрю — она, на другой платформе из поезда выходит. Все получилось очень просто. Пошел за ней следом, вышли на улицу, она направилась к училищу. Потом я стал поджидать ее у станции метро. Она, видно, не всегда возвращалась домой на метро, два дня я ее не видел. Но на третий, смотрю, переходит дорогу и — в метро. Так и выяснил, откуда она ездит. Из Хэмпстеда. На следующий день я ждал ее уже там, у метро в Хэмпстеде. Она вышла, я — за ней, минут десять шли маленькими улочками до ее дома, я прошел

40

The Collector

she went into and found out the number and then at the end of the road the name of it. It was a good day’s work. I booked out of the Cremorne three days before, and every night I moved into a new hotel and booked out the next morning so that I couldn’t be traced. In the van I had the bed ready and the straps and scarves. I was going to use chloroform, I used it once in the killing-bottle. A chap in Public Analysis let me have it. It doesn’t go weak but just to make sure I decided to mix in a bit of carbon tetrachloride, what they call CTC and you can buy anywhere. I drove round the Hampstead district and learnt the A to Z for that part off and how to get quickly away down to Fosters. Everything was ready. So now I could watch and when I saw the chance, do it. I  was really peculiar those days, I  thought of everything, just like I’d been doing it all my life. Like I’d been a secret agent or a detective.

It finally ten days later happened as it sometimes does with butterflies. I mean you go to a place where you know you may see something rare and you don’t, but the next time not looking for it you see it on a flower right in front of you, handed to you on a plate, as they say. This night I was outside the tube as usual with the van up a side street. It had been a fine day but close; and it came on to thunder and rain. I  was standing in the doorway of a shop opposite the exit, and I saw her come up the steps just as it was teeming. I saw she had no raincoat, only a jumper. Soon she ran round the corner into the main part of the station. I crossed, there were a mass of people milling about. She was in a telephone box. Then she came out and instead of going up the hill like she usually did she went along another street. I  followed her, I thought it was no good, I couldn’t understand what she was doing. Then she suddenly shot up a side road and there was a cinema and she went in. I saw what it was, she had rung up where she lived to say it was raining hard and she was going in

Коллекционер

41

мимо, а она зашла в калитку. Ну, я посмотрел, какой номер, а на углу — название улицы. Хорошо в тот день потрудился, с результатом. За три дня до того я выехал из «Креморна» и теперь каждый день переезжал в другую гостиницу, чтоб не наследить. В фургоне я приготовил кровать и ремни, и несколько длинных шарфов. Собирался использовать хлороформ — я раньше уже пользовался им, чтобы усыплять бабочек. Знакомый парень из городской лаборатории, где анализы делают, мне когда-то дал. Знаю, хлороформ не стареет, не теряет силу, но решил добавить малость четыреххлористого углерода, чтоб наверняка. Его везде запросто можно купить. Я хорошо поездил по Хэмпстеду на своем фургоне, знал уже весь район как свои пять пальцев, где въехать, где свернуть, куда выехать, чтоб по-быстрому. Все подготовил. Так что теперь надо было только выследить, выждать момент и делать дело. Надо сказать, я в эти дни сам себя не узнавал: все рассчитал, все предусмотрел, будто этим всю жизнь занимался. Как какой-нибудь тайный агент или детектив. Прошло дней десять, и наконец все и случилось, знаете, как бывает, когда охотишься за бабочками. Отправляешься в определенное место, знаешь, там водятся редкие экземпляры, ждешь, а их нет и нет, а потом — ты и искать уже перестал — смотришь: да вот она, на цветке прямо перед тобой, как говорится, подали на блюдечке с золотой каемочкой. В тот вечер я стоял у станции метро в Хэмпстеде, фургон отвел подальше, в переулок. День был ясный, но душновато, а потом затянуло и стало погромыхивать, пошел дождь. Я укрылся в дверях магазина против выхода и увидел: поднимается по ступенькам из тоннеля, а тут как хлынет. А на ней ни плаща, ни куртки, только свитерок. Забежала за угол, к главному входу, я туда, народу полно. Смотрю  — она в телефонной будке. Потом вышла и вместо того, чтобы вверх, на холм пойти, как всегда, свернула совсем на другую улицу. Я за ней, сам думаю — ну все, ничего не выйдет, не могу понять, что у нее на уме. А она вдруг бегом в проулок и — в кино. Я сразу сообразил, в чем дело. Она, видно, позвонила хозяйке, что, мол, дождь сильный,

42

The Collector

the cinema to wait for it to clear up. I knew it was my chance, unless someone came to meet her. When she had gone in, I went and saw how long the programme lasted. It was two hours. I took a risk, perhaps I wanted to give fate a chance to stop me. I went into a café and had my supper. Then I went to my van and parked where I could see the cinema. I didn’t know what to expect, perhaps she was meeting a friend. I mean I felt I was swept on, like down rapids, I might hit something, I might get through. She came out alone, exactly two hours later, it had stopped raining more or less and it was almost dark, the sky overcast. I watched her go back the usual way up the hill. Then I drove off past her to a place I knew she must pass. It was where the road she lived in curved up away from another one. There was trees and bushes on one side, on the other a whopping big house in big grounds. I think it was empty. Higher up there were the other houses, all big. The first part of her walk was in bright-lit streets. There was just this one place. I had a special plastic bag sewn in my mac pocket, in which I put some of the chloroform and CTC and the pad so it was soaked and fresh. I kept the flap down, so the smell kept in, then in a second I could get it out when needed. Two old women with umbrellas (it began to spot with rain again) appeared and came up the road towards me. It was just what I didn’t want, I knew she was due, and I nearly gave up then and there. But I  bent right down, they passed talking nineteen to the dozen, I don’t think they even saw me or the van. There were cars parked everywhere in that district. A  minute passed. I  got out and opened the back. It was all planned. And then she was near. She’d come up and round without me seeing, only twenty yards away, walking quickly. If it had been a clear night I don’t know what I’d have done. But there was this wind in the trees. Gusty. I could see there was no one behind her. Then she was right beside me, coming up the pavement. Funny, singing to herself. I said, excuse me, do you know anything about dogs?

Коллекционер

43

переждет в кино, пока прояснится. Ну и понял — вот тот самый момент, если только ее никто не будет встречать. Когда она в кино вошла, я пошел посмотреть, сколько сеанс продолжается  — два часа. Ну, тут я пошел на риск, видно, надеялся, судьба вмешается и меня остановит: отправился в кафе и поужинал. Потом вернулся к машине и припарковался так, чтоб видеть выход из кино. Не знал, как будет и что, может, у нее свидание с приятелем или встреча с подругой. Знаете, меня вроде несло, как в бурном потоке, мог налететь на камни и разбиться, а мог и выплыть. Она вышла точно через два часа, совершенно одна. Дождь почти перестал, стемнело, тем более небо было затянуто тучами. Вижу, пошла к своей улице, вверх по холму. Тогда я тронулся, обогнал ее и встал в одном месте, знал, она обязательно там пройдет. Там как раз ответвление, где ее улица начинается, везде кусты и деревья, а на противоположной стороне — огромный дом на заросшем участке. Кажется, нежилой. Выше по холму еще дома, довольно большие. Сначала-то она шла по ярко освещенным улицам. Так что это было единственное удобное место. Я что сделал: вшил в карман плаща специальный мешочек из пластика, с клапаном, и там хранил тампон, пропитанный смесью хлороформа и четыреххлористого углерода. Клапан плотно закрывался, так что запаха не чувствовалось и тампон оставался все время влажным, а когда надо, я мог его вытащить в один момент. Вдруг появились две старухи с зонтиками (снова начал капать дождь), пошли вроде прямо ко мне. Вот незадача, только этого мне не хватало, она-то вот-вот подойдет. Я уж было решил все бросить. Нагнулся низко к сиденью, и они прошли, языками трещали как трещотки, думаю, ни меня не видели, ни фургона. Да там везде машины припаркованы, так что ничего такого, из ряда вон. Прошла минута. Я  вылез, открыл заднюю дверь. Все по плану. Смотрю, она уже близко. Чуть было не проглядел, идет быстро, всего в нескольких шагах от машины. Если бы вечер был посветлее, не знаю, что бы я сделал. А тут — темно, ветрено, деревья шумят. Кругом ни души. И она идет прямо ко мне. Забавно. Еще и напевает про себя. Говорю, простите, пожалуйста, вы, случайно, не разбираетесь в собаках?

44

The Collector

She stopped, surprised. ‘Why?’ she said. It’s awful, I’ve just run one over, I said. It dashed out. I don’t know what to do with it. It’s not dead. I looked into the back, very worried. ‘Oh the poor thing,’ she said. She came towards me, to look in. Just as I hoped. There’s no blood, I said, but it can’t move. Then she came round the end of the open back door, and I stood back as if to let her see. She bent forward to peer in, I flashed a look down the road, no one, and then I got her. She didn’t make a sound, she seemed so surprised, I got the pad I’d been holding in my pocket right across her mouth and nose, I caught her to me, I could smell the fumes, she struggled like the dickens, but she wasn’t strong, smaller even than I’d thought. She made a sort of gurgling. I looked down the road again, I was thinking this is it, she’ll fight and I shall have to hurt her or run away. I was ready to bolt for it. And then suddenly she went limp, I was holding her up instead of holding her quiet. I got her half into the van, then I jerked open the other door, got in and pulled her after me, then shut the doors quietly to. I rolled and lifted her on to the bed. She was mine, I felt suddenly very excited, I knew I’d done it. I put the gag on first, then I strapped her down, no hurry, no panic, like I planned. Then I scrambled into the driving-seat. It all took not a minute. I drove up the road, not fast, slow and quiet, and turned to a place I’d noticed on Hampstead Heath. There I got into the back again, and did the tying up properly, with the scarves and everything, so that she wouldn’t be hurt, and so she couldn’t scream or bang the sides or anything. She was still unconscious, but she was breathing, I could hear her, as if she had catarrh, so I knew she was all right.

Near Redhill I drove off the main road as planned and up a lonely side road and then got in the back to look at her. I laid a torch where it gave a bit of light and I could see. She was awake.

Коллекционер

45

Останавливается, и так удивленно: — А в чем дело? Ужасно, говорю, только что сбил собаку. Выскочила прямо под колеса. Не знаю, как быть. Не сдохла, нет. А сам заглядываю в фургон сзади, вроде ужасно волнуюсь. — Ой, бедняжка, — говорит. Подходит ко мне, точно как я рассчитывал, хочет поглядеть. Крови нет, говорю, только не шевелится. Ну, она обходит открытую дверцу, а я отстраняюсь, вроде чтобы ей видней. Она наклонилась вперед, вглядывается. Я окинул взглядом улицу — ни души, достал тампон, обхватил ее руками. Она — ни звука, так, видно, была поражена. Прижал тампон ей к лицу, закрыл рот и нос. Сам даже почувствовал запах. Прижимаю ее к себе, она бьется, как чертенок какой-нибудь. Только силенок маловато, она оказалась еще меньше, чем я думал, совсем худышка. Вдруг она как-то застонала, забулькала, ну, думаю, вот оно, начнет сопротивляться, придется сделать ей больно или бросить все и бежать. Готов был пуститься наутек. Оглянулся — никого. Тут вдруг она как-то обмякла. То я должен был ее держать, чтоб не билась, а тут пришлось поддерживать, чтобы не упала. Затолкал ее наполовину в фургон, рывком открыл переднюю дверцу и уже изнутри затащил ее в машину. Тихонько закрыл обе дверцы. Перекатил ее поближе и уложил на кровать. Моя. Я вдруг ужасно взволновался: смог, добился чего хотел. Такое дело. Перво-наперво заклеил ей пластырем рот, затем привязал ее ремнями к койке, без спешки, без паники, все по плану. Перебрался на водительское место. И минуты не потратил. Поехал вверх по улице, медленно, не спеша, очень спокойно, завернул в лесопарк, я еще раньше там местечко наметил. Там опять перешел назад и привязал ее по-настоящему, не только ремни, но и шарфы пустил в ход и всякое такое, чтоб ей не больно было и чтоб не кричала, не билась в борта или еще что. Она еще не очнулась, но мне впереди было слышно, как она дышит, с хрипом, тяжело, как от простуды, так что я понимал — с ней все нормально. У Редхилла я съехал с основного шоссе на боковую, все по плану, и перебрался назад, посмотреть, как она там. Включил фонарик на самый слабый, чтоб только чуть

46

The Collector

Her eyes seemed very big, they didn’t seem frightened, they seemed proud almost, as if she’d decided not to be frightened not at any price. I said, don’t be alarmed, I’m not going to hurt you. She remained staring at me. It was embarrassing, I didn’t know what to say. I said, are you all right, do you want anything, but it sounded silly. I really meant did she want to go outside. She began to shake her head. I could see she meant the gag was hurting. I said, we’re miles in the country, it’s no good screaming, if you do, I’ll put the gag straight back, do you understand? She nodded, so I undid the scarf. Before I could do anything she reached up as high as she could and sideways and she was sick. It was horrible. I could smell the chloroform and the sick. She didn’t say anything. She just groaned. I lost my head, I didn’t know what to do. I suddenly felt we had to get home as quick as possible, so I put the gag on again. She struggled, I heard her say under the cloth, no, no, it was horrible, but I made myself do it because I knew it was for the best in the end. Then I got into the driving-seat and on we went. We got here just after half past ten. I drove into the garage, went and looked about to make sure nothing had happened in my absence, not that I expected anything. But I didn’t want to spoil the ship for the little bit of tar. I went down to her room, everything was all right not too stuffy because I’d left the door open. I slept in it one night before to see if there was enough air and there was. There were all the doings to make tea with and so on. It looked very snug and cosy.

Well, at last the great moment was come. I went up to the garage and opened the back of the van. Like the rest of the operation it went according to plan. I got the straps off her, made her sit up, her legs and feet still bound of course. She kicked about for a moment, I was obliged to say that if she did not keep quiet I would have to resort to more of the chloro and CTC (which I showed); but that if she kept still I wouldn’t hurt her.

Коллекционер

47

видно ее лицо. Она уже проснулась. Глаза огромные, только страха в них нет, вроде даже гордость какая-то, вроде она решила, не стану бояться, ни за что. Говорю ей, не бойтесь, ничего дурного я вам не сделаю. А она все смотрит. Получалось как-то неловко. Я не знал, что сказать. Говорю, с вами все в порядке, ничего не нужно? Но это прозвучало смешно. На самом деле я хотел спросить, может, ей на двор нужно. Она затрясла головой. Я понял, что ей пластырь мешает, причиняет боль или что. Говорю ей, мы уже далеко за городом, нет смысла кричать, если закричите, заклею рот снова, понятно? Она кивнула, я принялся распутывать шарф, отклеил пластырь. Только успел это сделать, она подняла голову, наклонила вбок и ее вырвало. Это было отвратительно, запах хлороформа и рвоты... ужасно. Она ничего не сказала. Только застонала. Я потерял голову, не знал, как быть, чувствовал, надо домой скорее. Снова наклеил пластырь, замотал шарф. Она сопротивлялась. Я  слышал, как под моей ладонью, под пластырем, она говорит «нет, нет», это было ужасно, но я пересилил себя, довел дело до конца, знал, это все к лучшему. Потом перебрался на переднее сиденье, и мы поехали. Добрались до дома около половины одиннадцатого. Я заехал в гараж, вышел, огляделся, убедился, что тут ничего за время моего отсутствия не произошло; не то чтоб я в самом деле чего опасался, да только лучше лишний раз все проверить: каши маслом не испортишь  — так дядя Дик всегда говорил. Спустился в ее комнату, все было нормально, не очень душно, я дверь оставлял открытой. Я как-то раз там даже ночевал, проверял, хватает ли воздуха. Хватает. Еще раньше все приготовил, чтоб чай можно было пить, и всякое такое. В общем, было вполне уютно, по-домашнему. Ну, наконец настал тот великий момент. Я вернулся в гараж, открыл заднюю дверцу фургона. Как и с начала операции, все шло по плану. Отвязал ремни, помог ей сесть на кровати. Ноги, конечно, не стал развязывать. Она опять стала биться, так что мне пришлось объяснить, мол, если так, опять пущу в ход хлороформ (показал ей пузырек), а если будет вести себя тихо, ничего плохого не сде-

48

The Collector

That did the trick. I lifted her, she was not so heavy as I thought; I got her down quite easily; we did have a bit of a struggle at the door of her room, but there wasn’t much she could do then. I laid her on the bed. It was done. Her face was white, some of the sick had gone on her navy jumper, she was a real sight; but her eyes weren’t afraid. It was funny. She just stared at me, waiting. I said, this is your room. If you do what I say, you won’t be hurt. It’s no good shouting. You can’t be heard outside and anyway there’s never anyone to hear. I’m going to leave you now, there’s some biscuits and sandwiches (I bought some in Hampstead) and if you want to make tea or cocoa. I’ll come back tomorrow morning, I said. I could see she wanted me to take the gag off, but I wouldn’t do it. What I did was I undid her arms and then immediately went back out; she struggled to get the gag off, but I got the door closed first and the bolts in. I heard her cry, come back! Then again but not loud. Then she tried the door, but not very hard. Then she began to bang on the door with something hard. I think it was the hairbrush. It didn’t sound much, anyhow I put the false shelf in and knew you wouldn’t hear anything outside. I  stayed an hour in the outer cellar, just in case. It wasn’t necessary, there was nothing in her room she could have broken the door down with even if she had the strength, I bought all plastic cups and saucers and aluminium teapot and cutlery, etcetera. Eventually I went up and went to bed. She was my guest at last and that was all I cared about. I lay awake a long time, thinking about things. I felt a bit unsure the van would be traced, but there were hundreds of vans like that, and the only people I really worried about were those two women who passed. Well, I lay there thinking of her below, lying awake too. I had nice dreams, dreams where I went down and comforted her; I was excited, perhaps I went a bit far in what I gave myself to dream, but I wasn’t really worried, I knew my love was worthy of her. Then I went to sleep.

Коллекционер

49

лаю. И все пошло как по маслу. Взял ее на руки, она совсем легонькая была, легче, чем я думал; снес ее вниз — без всяких; правда, в дверях своей комнаты она вдруг опять забилась, только что уж тут она могла — ничего. Положил ее на кровать. План был осуществлен. Она была бледная, прямо белая совсем, синий свитерок запачкался (когда ее вырвало в машине), вид кошмарный, а страха в глазах нет. Странно. Просто смотрит на меня, глаза огромные. Ждет. Я говорю, вот ваша комната. Если будете слушаться, никто вам ничего дурного не сделает. Кричать нет смысла, снаружи никто не услышит, да и нет никого вокруг. Я  вас теперь оставлю; если захотите чаю или какао  — там в буфете сэндвичи и печенье (я их в Хэмпстеде купил, когда она в кино пошла). Вернусь завтра утром, говорю. Я видел, она хочет, чтоб я пластырь ей со рта отклеил, но делать этого не стал. Что я сделал, руки ей развязал и сейчас же вышел, дверь закрыл и засов успел задвинуть, пока она пыталась пластырь отодрать. Услышал, она кричит: «Вернитесь!» Потом еще раз, только потише. Потом дверь подергала, не очень сильно. Потом стала колотить в дверь чем-то твердым. Думаю, щеткой для волос. Не очень слышно было, но я все-таки вставил в дверной проем тот шкаф фальшивый и убедился, что снаружи ничего не слышно. Около часа еще пробыл в наружном подвале. Нужды не было, просто на всякий случай. Ей нечем было дверь ломать, даже если б силенок хватало: чашки — пластмассовые, чайник — из алюминия, даже ложки и те алюминиевые, и всякое такое. Потом пошел наверх и улегся. Наконец-то она у меня в гостях, а больше мне ничего не нужно. Долго лежал без сна, думал. Не вполне был уверен, что фургон не выследят, но таких на улицах сотни, а видели его только те две тетки с зонтиками. Ну, лежал так и думал: она там, внизу, тоже не спит. Стал мечтать, как спущусь утром к ней, утешу, успокою. Я  был возбужден и, может быть, даже кое-чего лишнего позволил в мечтах, но не стал волноваться из-за этого, я знал, что моя любовь к ней вполне ее достойна. С  этой мыслью и заснул.

50

The Collector

After, she was always telling me what a bad thing I did and how I ought to try and realize it more. I can only say that evening I was very happy, as I said above, and it was more like I had done something very daring, like climbing Everest or doing something in enemy territory. My feelings were very happy because my intentions were of the best. It was what she never understood. To sum up, that night was the best thing I ever did in my life (bar winning the pools in the first place). It was like catching the Mazarine Blue again or a Queen of Spain Fritillary. I mean it was like something you only do once in a lifetime and even then often not; something you dream about more than you ever expect to see come true, in fact. I didn’t need the alarm, I  was up before. I  went down, locking the cellar door behind me. I’d planned everything, I knocked on her door and shouted please get up, and waited ten minutes and then drew the bolts and went in. I had her bag with me which I had searched, of course. There was nothing she could use except a nail-file and a razor-blade cutter which I removed. The light was on, she was standing by the armchair. She’d got all her clothes on and she stared at me again, no sign of fear, bold as brass she was. It’s funny, she didn’t look quite like I’d always remembered her. Of course I’d never seen her so close before. I said, I hope you slept well. ‘Where is this, who are you, why have you brought me here?’ She said it very coldly, not at all violent. I can’t tell you. She said, ‘I demand to be released at once. This is monstrous.’ We just stood staring at each other. ‘Get out of the way. I’m going to leave.’ And she came straight towards me, towards the door. But I  didn’t budge. I thought for a minute she was going to attack me, but she must have seen it was silly. I was determined, she couldn’t have won. She stopped right up close to me and said, ‘Get out of the way.’ I said, you can’t go yet. Please don’t oblige me to use force again.

Коллекционер

51

После она всегда твердила, как я плохо поступил и как я все это должен глубже осознать. А я могу только повторить: в тот вечер я был ужасно счастлив, вроде сделал великое дело, забрался на Эверест или подвиг совершил в тылу врага. У меня было такое счастливое чувство и намерения самые лучшие. Этого она так и не сумела понять никогда. Короче говоря, тот вечер — самый счастливый в моей жизни (не считая, конечно, когда выиграл на скачках — с того ведь все и началось). Вроде поймал большую синюю или адмирала. Знаете, вроде такое сделал, что раз в жизни бывает, а то и не бывает никогда; о чем только мечтаешь и не ждешь, что сбудется. Зря заводил будильник, проснулся гораздо раньше. Спустился вниз, дверь подвала за собой запер. Все по плану. Постучал в ее дверь, крикнул: вставать пора, подождал десять минут, засов отодвинул и вошел. Сумочку ее принес. Содержимое, конечно, проверил. Ничего такого там не было, только пилочка для ногтей и точилка с бритвенным лезвием, это все я вынул. Горел свет, она стояла у кресла. Одетая. И опять смотрит во все глаза, ни признака страха, прямо храбрый портняжка. Странно, она выглядела совсем не так, как я ее представлял себе. Ну, правда, я ее вблизи толком не видал. Говорю: надеюсь, вы хорошо спали. — Где я, кто вы, зачем меня сюда привезли? — произносит холодно так, но без злости, без крика. Этого я сказать вам не могу. Она говорит: — Я требую, чтобы меня выпустили. Это чудовищно. Стоим и смотрим друг на друга. — Отойдите, — говорит, — вы мне мешаете. Я ухожу. И идет прямо ко мне, прямо к двери. Стою, не двигаюсь с места. На  мгновение подумал, сейчас бросится на меня, но она, видно, поняла, это будет глупо. Я твердо решил не поддаваться, знал, ей со мной не сладить. Она остановилась прямо передо мной, вплотную. — С дороги, — говорит. Вам пока нельзя уйти, говорю, пожалуйста, не заставляйте меня снова применить силу.

52

The Collector

She gave me a fierce cold look, then she turned away. ‘I don’t know who you think I am. If you think I’m somebody rich’s daughter and you’re going to get a huge ransom, you’ve got a shock coming.’ I know who you are, I said. It’s not money. I didn’t know what to say, I was so excited, her there at last in the flesh. So nervous. I wanted to look at her face, at her lovely hair, all of her all small and pretty, but I couldn’t, she stared so at me. There was a funny pause. Suddenly she said accusing like, ‘And don’t I know who you are?’ I began to go red, I couldn’t help it, I never planned for that, I never thought she would know me. She said slowly, ‘Town Hall Annexe.’ I said, I don’t know what you mean. ‘You’ve got a moustache,’ she said. I still don’t know how she knew. She saw me a few times in the town I suppose, perhaps she saw me out of the windows of their house sometimes, I hadn’t thought of that, my mind was all in a whirl. She said, ‘Your photo was in the paper.’ I’ve always hated to be found out, I don’t know why, I’ve always tried to explain, I  mean invent stories to explain. Suddenly I saw a way out. I said, I’m only obeying orders. ‘Orders,’ she said. ‘Whose orders?’ I can’t tell you. She would keep staring at me. Keeping her distance, too. I suppose she thought I would attack her. ‘Whose orders?’ she said again. I tried to think of someone. I don’t know why, the only name I could think of she might know was Mr Singleton. He was the manager of the Barclays. I knew her father banked there. I saw him several times in there when I was, and talking with Mr Singleton. Mr Singleton’s orders, I said. She looked really amazed, so I went on quick. I’m not meant to tell you, I said, he’d kill me if he knew.

Коллекционер

53

Она так холодно, презрительно на меня посмотрела, отвернулась и говорит: — Не знаю, за кого вы меня принимаете. Если вы полагаете, что я дочь богатых родителей и они дадут за меня огромный выкуп, вы будете неприятно поражены. Я знаю, кто вы, говорю, дело не в деньгах. И больше ничего сказать не могу, волнуюсь ужасно, это же она, она тут, во плоти. Прямо дрожу весь. Хочу глядеть на нее, на ее лицо, волосы, фигурку, такую тоненькую, нежную, и не могу  — так она на меня смотрит. И странная какая-то тишина. Вдруг она говорит, и тон вроде обвиняющий: — Вы думаете, я вас не узнала? Чувствую, начинаю краснеть и ничего с этим поделать не могу. Такое в мои планы не входило, и мысли не было, что она меня может узнать. А она — медленно так: — Вы — делопроизводитель из Городского совета. Не понял, о чем вы, отвечаю. — Вы только отрастили усы, — говорит. Не могу понять, как она меня узнала. Может, думаю, видела где-нибудь в городе или из окон своего дома, я об этом и не подумал, в голове у меня все перемешалось, а она говорит: — Ваш портрет был в местной газете. Терпеть не могу, когда меня выводят на чистую воду, сам не знаю почему, и в таких случаях всегда пытаюсь оправдаться. То есть сочиняю какую-нибудь байку, чтоб все объяснить. Говорю, я только выполняю приказ. — Приказ, — говорит, — чей? Не могу сказать. Она глаз с меня не сводит и держится подальше. Думаю, все-таки боится, что я на нее наброшусь. — Чей приказ? — спрашивает снова. А мне, как назло, ни одно имя в голову не приходит. И  не знаю почему, вдруг вспоминаю  — из тех, кого она могла знать, — имя управляющего отделением банка, где ее отец деньги держит. Я, когда в банк заходил, несколько раз видел, как ее отец с управляющим разговаривает. Приказ Синглтона, говорю. Ее прямо как громом поразило, а я быстро-быстро продолжаю, что, мол, не должен был ей сообщать, он меня убьет, если узнает, и всякое такое.

54

The Collector

‘Mr Singleton?’ she said, as if she wasn’t hearing properly. He’s not what you think, I said. Suddenly she sat down on the arm of the armchair, like it was all too much for her. ‘You mean Mr Singleton ordered you to kidnap me?’ I nodded. ‘But I know his daughter. He’s... oh, it’s mad,’ she said. Do you remember the girl in Penhurst Road? ‘What girl in Penhurst Road?’ The one that disappeared three years ago. It was something I invented. My mind was really quick that morning. So I thought. ‘I was probably away at school. What happened to her?’ I don’t know. Except he did it. ‘Did what?’ I don’t know. I don’t know what happened to her. But he did it, whatever it was. She’s never been heard of since. Suddenly she said, ‘Have you got a cigarette?’ I was all awkward, I got a packet out of my pocket and my lighter and went and passed them to her. I didn’t know if I ought to light her cigarette, but it seemed silly. I said, you haven’t eaten anything. She held the cigarette, very ladylike, between her fingers. She’d cleaned the jumper up. The air was stuffy. She took no notice. It was funny. I knew she knew I was lying. ‘You’re telling me that Mr Singleton is a sex maniac and he kidnaps girls and you help him?’ I said, I have to. I stole some money from the bank, I’d go to prison if they found out, he holds it over me, you see. All the time she was staring at me. She had great big clear eyes, very curious, always wanting to find out. (Not snoopy, of course.)

Коллекционер

55

— Мистера Синглтона?  — переспрашивает, вроде не расслышала. Он совсем не тот, за кого его принимают, говорю. Она вдруг опускается на ручку кресла, вроде ноги подкосились, вроде это уже последняя капля. — Вы хотите сказать, это мистер Синглтон приказал вам меня похитить? Я кивнул. — Но я дружу с его дочерью. Он — наш... Ох, просто безумие какое-то, — говорит. Разве вы не помните девушку с Пенхэрст-роуд? — Какую девушку с Пенхэрст-роуд? Ту, что исчезла три года назад. Это я придумал. В то утро мозги у меня шевелились как надо, по-быстрому. Так мне казалось. — Может быть, я тогда уезжала в школу. А что с ней случилось? Не знаю. Только это его рук дело. — Что — его рук дело? Не знаю. Не знаю, что с ней случилось. Но что бы это ни было, это его рук дело. О ней больше никто никогда не слыхал. Вдруг она говорит: — У вас нет сигареты? Ужасно все нескладно вышло. Я неловко вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку, подошел, отдал ей. Может, надо было предложить ей огня, но в тот момент это выглядело бы глупо. Говорю ей, вы совсем ничего не ели. Сигарету она держала очень аристократично, двумя пальцами, между указательным и средним. Свитер вычистила. Очень было душно. Никакого внимания на мои слова. Странно. Я понял, она догадалась, что все вранье. — Вы хотите сказать, что мистер Синглтон — сексуальный маньяк и похищает девушек, а вы ему помогаете? Говорю: а что мне остается делать? Знаете, я стащил из банка деньги, должен сесть в тюрьму, если станет известно. Так что он меня как в петле держит. А она смотрит во все глаза. Глаза огромные, ясные, интерес в них так и светится, вроде ей очень хочется выяс-

56

The Collector

‘You won a lot of money, didn’t you?’ I knew what I said was confused. I felt all hot and bothered. ‘Why didn’t you pay back the money then? What was it — seventy thousand pounds? You didn’t steal all that? Or perhaps you just help him for the fun of it?’ There’s other things I can’t tell you. I’m in his power. She stood up with her hands in her skirt pockets. She stared at herself in the mirror (metal, of course, not glass) for a change. ‘What’s he going to do to me?’ I don’t know. ‘Where is he now?’ He’ll be coming, I expect. She said nothing for a minute. Then she suddenly looked as if she’d thought of something nasty, what I said might be true sort of thing. ‘Of course. This must be his house in Suffolk.’ Yes, I said, thinking I was clever. ‘He hasn’t got a house in Suffolk,’ she said, all cold. You don’t know, I said. But it sounded feeble. She was going to speak but I felt I had to stop her questions, I didn’t know she was so sharp. Not like normal people. I came to ask you what you’d like for breakfast, there’s cereal, eggs, etcetera. ‘I don’t want any breakfast,’ she said. ‘This horrid little room. And that anaesthetic. What was it?’ I didn’t know it would make you sick. Really. ‘Mr Singleton should have told you.’ You could see she didn’t believe it about him. She was being sarcastic. I said in a hurry would you like tea or coffee and she said coffee, if you drink some first, so with that I left her and went out to the outer cellar. Just before I shut the door she said, ‘You’ve forgotten your lighter.’

Коллекционер

57

нить все до конца. (Но не было в них такого, знаете, нахального любопытства.) — Вы ведь выиграли очень много денег, правда? Тут я понял, что запутался. Опять почувствовал себя неловко, даже в жар бросило. — Почему же вы не выплатили те деньги? Сколько выиграли  — семьдесят тысяч? Неужели украли больше? А может, вам просто интересно ему помогать? Я вам еще многого не могу сказать. Я  целиком в его власти. Она встала, руки в карманах юбки. Взглянула на себя в зеркало (конечно, металлическое, никакого стекла) — на этот раз на себя посмотрела, для разнообразия. — Что он собирается со мной сделать? Не знаю. — А где он сам? Думаю, скоро приедет. Помолчала немного. Потом вдруг выражение лица стало такое, вроде она о чем-то плохом подумала. Поверила вроде, что, может, я правду сказал. — Ну конечно,  — говорит,  — видимо, это его дом в Суффолке. Ну да, говорю, полагая, что умно ответил. — Нет у него дома в Суффолке, — говорит она, да так это презрительно. Вы можете и не знать, отвечаю. Не очень убедительно. Она бы еще говорила, только я почувствовал, надо это прекратить, я и не подозревал, какая она сообразительная. Не как все нормальные люди. Я пришел спросить, что вы хотите на завтрак, есть каша, яйца и всякое такое. — Не хочу никакого завтрака, комната тесная, здесь ужасно. И что за наркоз вы мне дали? Я не знал, что вас от него будет тошнить. Честное слово. — Мистер Синглтон должен был вас предупредить. Ясно было, она не поверила этой истории. Издевалась. Я заторопился, говорю, чай или кофе, и она сказала, кофе, только если вы при мне первый выпьете. С этим я и ушел, вышел в наружный подвал. Прежде чем закрыл дверь, она мне: — Вы зажигалку забыли.

58

The Collector

I’ve got another. (I hadn’t.) ‘Thank you,’ she said. It was funny, she almost smiled.

I made the Nescafé and I took it in and she watched me drink some and then she drank some. All the time she asked questions, no, all the time I felt she might ask a question, she’d come out quickly with a question to try and catch me. About how long she had to stay, why I was being so kind to her. I made up answers, but I knew they sounded feeble, it wasn’t easy to invent quickly with her. In the end I said I was going into the shops and she was to tell me what she wanted. I said I’d buy anything she wanted.

‘Anything?’ she said. In reason, I said. ‘Mr Singleton told you to?’ No. This is from me. ‘I just want to be set free,’ she said. I couldn’t get her to say anything more. It was horrible, she suddenly wouldn’t speak, so I had to leave her.

She wouldn’t speak again at lunch. I cooked the lunch in the outer cellar and took it in. But hardly any of it was eaten. She tried to bluff her way out again, cold as ice she was, but I wasn’t having any. That evening after her supper, which she likewise didn’t eat much, I went and sat by the door. For some time she sat smoking, with her eyes shut, as if the sight of me tired her eyes. ‘I’ve been thinking. All you’ve told me about Mr Singleton is a story. I don’t believe it. He’s just not that sort of man, for one thing. And if he was, he wouldn’t have you working for him. He wouldn’t have made all these fantastic preparations.’ I didn’t say anything, I couldn’t look at her.

Коллекционер

59

У меня другая есть (на самом деле — нет). — Спасибо, — говорит. Странно, она вроде готова была улыбнуться. Я приготовил растворимый кофе и принес ей. Она внимательно следила, как я отпил из чашки, потом сама сделала несколько глотков. И  все время задавала всякие вопросы... Нет, все время я чувствовал, что она может задать мне вопрос, неожиданно спросить что-нибудь и застать врасплох, поймать. Например, долго ли ей придется тут быть, почему я с ней хорошо обращаюсь, и всякое такое. Я заготовил ответы, но знал, что они не очень-то убедительные, с ней было не так-то просто изображать и придумывать, чтоб поверила. Наконец говорю, сейчас пойду по магазинам, пусть подумает, что ей нужно. Сказал, куплю все, что ей нужно. — Все? — спрашивает. В пределах разумного, говорю. — Это вам мистер Синглтон так приказал? Нет, это будет все от меня лично. — Мне нужно только, чтобы меня выпустили отсюда, — говорит. И все. Больше не мог вытянуть из нее ни словечка. Ужасно. Вдруг замолчала, не желала говорить, так что мне пришлось оставить ее в покое. И за обедом не желала разговаривать. Я  приготовил все в наружном подвале и принес ей в комнату. Только она почти ничего не съела. Опять попыталась взять меня на пушку, и так это холодно со мной, прямо ледышка; ну да я и ухом не повел. В тот вечер, после ужина, правда, она и тут почти не притронулась к еде, я пошел, сел у двери. Она курила, закрыв глаза, будто у нее от одного моего вида глаза устали. — Я  все время думаю... Про мистера Синглтона вы, конечно, сочинили. Я этому не верю. Во-первых, он просто не способен на такое, не тот человек. А если бы и был способен, то вам не стал бы поручать. И все эти фантастические приготовления... Нет, это не он. Я молчал, глаз не мог поднять.

60

The Collector

‘You’ve gone to a lot of trouble. All those clothes in there, all these art books. I added up their cost this afternoon. Fortythree pounds.’ It was like she was talking to herself. ‘I’m your prisoner, but you want me to be a happy prisoner. So there are two possibilities: you’re holding me to ransom, you’re in a gang or something.’ I’m not. I told you. ‘You know who I am. You must know my father’s not rich or anything. So it can’t be ransom.’ It was uncanny, hearing her think it out. ‘The only other thing is sex. You want to do something to me.’ She was watching me. It was a question. It shocked me. It’s not that at all. I shall have all proper respect. I’m not that sort. I sounded quite curt. ‘Then you must be mad,’ she said. ‘In a nice kind way, of course.’ She turned away. ‘You admit that the Mr Singleton story is not true?’ I wanted to break it gently, I said. ‘Break what?’ she asked. ‘Rape? Murder?’ I never said that, I answered. She always seemed to get me on the defensive. In my dreams it was always the other way round. ‘Why am I here?’ I want you to be my guest. ‘Your guest!’ She stood up and walked round the armchair and leant against the back, eyes on me all the time. She’d taken her blue jumper off, she stood there in a dark green tartan dress, like a schoolgirl tunic, with a white blouse open at the throat. Her hair swept back into the pigtail. Her lovely face. She looked brave. I don’t know why, I thought of her sitting on my knees, very still, with me stroking her soft blonde hair, all out loose as I saw it after. Suddenly I said, I love you. It’s driven me mad.

Коллекционер

61

— Вам пришлось потрудиться, чтоб все это приготовить, вы о многом позаботились. Все эти одежки в шкафу. Книги по искусству. Я подсчитала, только одни книги обошлись вам в сорок три фунта.  — Она словно говорила сама с собой. — Я ваша пленница, но вам хочется, чтобы пленнице было хорошо. Так что здесь возможны два предположения: вы похитили меня ради выкупа, может быть, вы гангстер. Да нет, я же говорил вам. — Вы знаете, кто я. И должны знать, что мой отец не богач, ничего похожего. Так что дело не в выкупе. Жутко было слушать. Прямо сверхъестественно, как она все сообразила. — Второе предположение — секс. Вы хотите со мной что-то сделать. — И внимательно так на меня смотрит. Ясно было — это вопрос. Он мне прямо всю душу вывернул. Вовсе нет. Я к вам со всем уважением. Я не из таких. Сказал это очень резко. — Тогда вы сумасшедший. Хороший и добрый, но сумасшедший. — И отвернулась. Потом: — Вы ведь не станете отрицать, что сочинили все про мистера Синглтона? Я хотел вам помягче все объяснить. — Объяснить что? — спрашивает. — Насилие? Убийство? Я этого не говорил, отвечаю. Как-то в разговорах с ней мне все время надо было защищаться. Раньше, в мечтах, все было наоборот. — Зачем я здесь? Вы — моя гостья. — Ваша гостья? Она поднялась с кресла, встала за спинкой, оперлась на нее, глаз с меня не сводит. Синий свитер она сняла, стоит, темное шерстяное платьице, как школьная форма, и белая блузка под ним, пуговка у горла расстегнута. Волосы стянуты в косу. Лицо такое нежное. И храброе. И вот, сам не знаю отчего, вдруг представил, как она сидит у меня на коленях, тихо-тихо, и я так ласково провожу рукой по ее светлым шелковистым волосам, волосы рассыпались свободно, потом уже я видел, как она их распускала. И вдруг я сказал: я люблю вас. С ума схожу.

62

The Collector

She said, ‘I see,’ in a queer grave voice. She didn’t look at me any more then. I know it’s old-fashioned to say you love a woman, I never meant to do it then. In my dreams it was always we looked into each other’s eyes one day and then we kissed and nothing was said until after. A chap called Nobby in the R.A.P.C. who knew all about women, always said you shouldn’t ever tell a woman you loved her. Even if you did. If you had to say ‘I love you,’ you said it joking — he said that way it kept them after you. You had to play hard to get. The silly thing was I told myself a dozen times before I mustn’t tell her I loved her, but let it come naturally on both sides. But when I had her there my head went round and I often said things I didn’t mean to.

I don’t mean I  told her everything. I  told her about working in the Annexe and seeing her and thinking about her and the way she behaved and walked and all she’d meant to me and then having money and knowing she’d never look at me in spite of it and being lonely. When I stopped she was sitting on the bed looking at the carpet. We didn’t speak for what seemed a long time. There was just the whirr of the fan in the outer cellar. I felt ashamed. All red. ‘Do you think you’ll make me love you by keeping me prisoner?’ I want you to get to know me. ‘As long as I’m here you’ll just be a kidnapper to me. You know that?’ I got up. I didn’t want to be with her any more. ‘Wait,’ she said, coming towards me, ‘I’ll make a promise. I understand. Really. Let me go. I’ll tell no one, and nothing will happen.’ It was the first time she’d given me a kind look. She was saying, trust me, plain as words. A little smile round her eyes, looking up at me. All eager.

Коллекционер

63

Она говорит, таким странным, очень серьезным тоном: — Я вижу. — И отвернулась. Я знаю, это старомодно — признаваться в любви, я вовсе не собирался этого делать, во всяком случае, не в этот момент. В  мечтах всегда было так, что вот наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся и ничего не говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь. Даже если в самом деле любишь. Если уж надо сказать: «Я тебя люблю», то шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил себе, что нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня  — у обоих. Но когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто говорил не то, что хотел. Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее походка, и как много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она и не взглянет никогда в мою сторону, хоть еще сто раз выиграй, и какой я одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу. Мы молчали довольно долго. Слышно было только, как бурчит вентилятор в наружном подвале. Мне было неловко. Сидел весь красный. — Вы полагаете, что, если станете держать меня здесь как пленницу, я смогу полюбить вас? Я хочу, чтобы вы меня получше узнали. — Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня всего лишь похитителем. Это вы понимаете? Я встал. Не хотел больше с ней оставаться. — Постойте,  — говорит и идет ко мне.  — Я  обещаю вам. Я понимаю. Честное слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится. Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили: доверься мне, поверь — ну прямо как словами. Смотрит на меня снизу вверх, глаза вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит.

64

The Collector

‘You could. We could be friends. I could help you.’ Looking up at me there. ‘It’s not too late.’ I couldn’t say what I felt, I just had to leave her; she was really hurting me. So I closed the door and left her. I didn’t even say good night.

No one will understand, they will think I was just after her for the obvious. Sometimes when I looked at the books before she came, it was what I thought, or I didn’t know. Only when she came it was all different, I didn’t think about the books or about her posing, things like that disgusted me, it was because I knew they would disgust her too. There was something so nice about her you had to be nice too, you could see she sort of expected it. I mean having her real made other things seem nasty. She was not like some woman you don’t respect so you don’t care what you do, you respected her and you had to be very careful.

I didn’t sleep much that night, because I was shocked the way things had gone, my telling her so much the very first day and how she made me seem a fool. There were moments when I thought I’d have to go down and drive her back to London like she wanted. I could go abroad. But then I thought of her face and the way her pigtail hung down a bit sideways and twisted and how she stood and walked and her lovely dear eyes. I knew I couldn’t do it. After breakfast — that morning she ate a bit of cereal and had some coffee, when we didn’t speak at all — she was up and dressed, but the bed had been made differently from at first so she must have slept in it. Anyhow she stopped me when I was going out. I’d like to talk with you.’ I stopped.

Коллекционер

65

— Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. — И смотрит снизу вверх, мне в глаза. — Еще не поздно, — говорит. Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше не мог, должен был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже «спокойной ночи» не сказал. Никто не поймет, все подумают, я просто добивался, чего все добиваются. Бывало, когда я смотрел на картинки в тех книгах, до ее появления в моем доме, я и сам так думал, а бывало, и сам не знал, чего хочу. Только когда она появилась, все стало по-другому, я уже не думал про те книги или как она будет позировать для снимков, такие вещи стали казаться мне отвратительными, я ведь знал, что они и ей отвратительны. В ней было что-то такое хорошее, что я и сам становился, не мог не стать, таким же хорошим, видно было, она ничего другого от меня и не ждет. Я  хочу сказать, когда она в самом деле появилась, была тут, рядом, все остальное казалось таким дурным, противным. Она была другая, не такая, как те женщины, которых совсем не уважаешь и тебе все равно, что бы ты ни делал. Ее нельзя было не уважать. И надо было вести себя осторожно. В ту ночь я почти не спал: меня просто поразило, как все вышло, что я ей рассказал так много всего в первый же день, и как ей удалось выставить меня дураком. Были минуты  — мне хотелось сбежать вниз и отвезти ее назад в Лондон, как она просила. А потом уехать за границу. Но представил ее лицо и косичку, заплетенную неровно и как-то криво лежавшую на спине, и как она стоит, как движется по комнате, ее огромные ясные глаза, и понял — не смогу ее отпустить. После завтрака — на этот раз она съела немножко овсянки и выпила кофе — мы совсем ни о чем не говорили. Когда я пришел, она уже встала и оделась, и постель была застелена не так, как раньше, должно быть, в эту ночь она все-таки спала. Ну, когда я уже уходил, она говорит: — Мне хотелось бы поговорить с вами. Я остановился.

66

The Collector

‘Sit,’ she said. I sat down on the chair by the steps down. ‘Look, this is mad. If you love me in any real sense of the word love you can’t want to keep me here. You can see I’m miserable. The air, I can’t breathe at nights, I’ve woken up with a headache. I should die if you kept me here long.’ She looked really concerned. It won’t be very long. I promise. She got up and stood by the chest of drawers, and stared at me. ‘What’s your name?’ she said. Clegg, I answered. ‘Your first name?’ Ferdinand. She gave me a quick sharp look. ‘That’s not true,’ she said. I remembered I had my wallet in my coat with my initials in gold I’d bought and I showed it. She wasn’t to know F stood for Frederick. I’ve always liked Ferdinand, it’s funny, even before I  knew her. There’s something foreign and distinguished about it. Uncle Dick used to call me it sometimes, joking. Lord Ferdinand Clegg, Marquis of Bugs, he used to say. It’s just a coincidence, I said. ‘I suppose people call you Ferdie. Or Ferd.’ Always Ferdinand. ‘Look, Ferdinand, I don’t know what you see in me. I don’t know why you’re in love with me. Perhaps I could fall in love with you somewhere else. I...’ she didn’t seem to know what to say, which was unusual ‘...I do like gentle kind men. But I couldn’t possibly fall in love with you in this room, I couldn’t fall in love with anyone here. Ever.’ I answered I just want to get to know you. All the time she was sitting on the chest of drawers, watching me to see what effect the things she said had. So I was suspicious. I knew it was a test. ‘But you can’t kidnap people just to get to know them!’

Коллекционер

67

— Сядьте, — говорит. Я сел на стул у ступеней. — Послушайте, это же безумие. Если вы действительно любите меня, если вкладываете в слово «любить» его истинный смысл, вы просто не можете хотеть, чтобы я оставалась здесь пленницей. Вы же видите, мне здесь плохо. Воздух... ночью я не могу дышать, я просыпаюсь с головной болью. Я умру, если останусь здесь надолго. Она была в самом деле огорчена и встревожена. Обещаю, это будет не очень долго. Она встала, подошла к комоду, смотрит на меня пристально. — Как вас зовут? — спрашивает. Клегг, говорю. — Нет, как ваше имя? Фердинанд. Она быстро взглянула на меня, глаза такие умные. — Это неправда, — говорит. А у меня в пиджаке, в кармане, лежал бумажник с инициалами, тисненными золотом, я себе еще в Лондоне купил, показываю ей. Она же не знает, что Ф  означает Фредерик. А мне всегда нравилось имя Фердинанд, даже еще до того, как увидел Миранду. В нем слышится что-то благородное, заграничное. Дядюшка Дик меня иногда называл «лорд Фердинанд Клегг». В шутку. Маркиз де Жук, такой титул мне придумал. Такое имя мне дали, говорю. — Вас, видимо, называют Ферди, сокращенно, или Ферд? Нет, всегда только Фердинанд. — Послушайте, Фердинанд, я не знаю, что вы нашли во мне, почему полюбили. Может быть, и я могла бы полюбить вас. Но не здесь же. Я... — Казалось, она не знает, что сказать, это было совсем для нее необычно. — Я люблю мягких, добрых людей. Но я никак не смогла бы полюбить вас в этом подвале. Не только вас, никого другого. Никогда. Я говорю: я ведь просто хочу узнать вас получше. Она присела на край комода, внимательно следила, какое впечатление производят ее слова. В мою душу закралось подозрение. Я понял — это проверка. — Кто же похищает людей, чтобы узнать их получше?

68

The Collector

I want to know you very much. I wouldn’t have a chance in London. I’m not clever and all that. Not your class. You wouldn’t be seen dead with me in London. ‘That’s not fair. I’m not a snob. I hate snobs. I don’t prejudge people.’ I’m not blaming you, I said. ‘I hate snobbism.’ She was quite violent. She had a way of saying some words very strong, very emphatic. ‘Some of my best friends in London are — well, what some people call working class. In origin. We just don’t think about it.’ Like Peter Catesby, I said. (That was the young man with the sports car’s name.) ‘Him! I haven’t seen him for months. He’s just a middle-class suburban oaf.’ I could still see her climbing into his flashy MG. I didn’t know whether to trust her. ‘I suppose it’s in all the papers.’ I haven’t looked. ‘You might go to prison for years.’ Be worth it. Be worth going for life, I said. ‘I promise, I swear that if you let me go I will not tell anyone. I’ll tell them all some story. I will arrange to meet you as often as you like, as often as I can when I’m not working. Nobody will ever know about this except us.’ I can’t, I said. Not now. I felt like a cruel king, her appealing like she did. ‘If you let me go now I shall begin to admire you. I shall think, he had me at his mercy, but he was chivalrous, he behaved like a real gentleman.’ I can’t, I said. Don’t ask. Please don’t ask. ‘I should think, someone like that must be worth knowing.’ She sat perched there, watching me. I’ve got to go now, I said. I went out so fast I fell over the top step. She got off the drawers and stood looking up at me in the door with a strange expression.

Коллекционер

69

Я очень хочу узнать вас получше. В Лондоне у меня не было бы такой возможности. Я  ведь не очень умный, и всякое такое. Не вашего уровня. В гробу вы видали таких, как я, там, в вашем Лондоне. — Это несправедливо. Я ведь не сноб. Я сама снобов терпеть не могу. Никогда не сужу по первому впечатлению. Это я не про вас, говорю. — Ненавижу снобизм,  — говорит, прямо с яростью какой-то. У нее была манера некоторые слова с силой выговаривать, с нажимом. — У меня в Лондоне есть друзья из — ну, как это говорится — из рабочих, то есть из семей рабочих. Мы просто не придаем этому значения. Ну да, вроде Питера Кейтсби, говорю. (Это тот парень со спортивной машиной.) — Питер? Да я его не видела уже целую вечность. Он просто богатый балбес, и мещанин к тому же. А я прямо как сейчас вижу: шикарный спортивный автомобиль и она туда садится. Не мог ей поверить. — Наверное, про меня уже есть в газетах. Не читал. — Вас могут посадить надолго. Стоит того, отвечаю, даже если пожизненно. — Я обещаю, я клянусь вам, если вы меня отпустите, я никому не скажу. Я  придумаю что-нибудь, как-нибудь всем объясню. Устрою так, что мы будем часто видеться, сколько вы захотите, в любое время, когда нет занятий, никто ничего не будет знать, только вы и я. Не могу, отвечаю. Не теперь. Чувствовал себя, вроде я — какой-то жестокий деспот, так она умоляла. — Если вы меня теперь отпустите, я смогу восхищаться вами. Думать, ведь я была целиком в его власти, но он великодушен и повел себя как истинный джентльмен. Не могу, говорю. И не просите. Пожалуйста, не просите об этом. — Я думаю, такого человека, как вы, интересно узнать поближе.  — И  сидит очень прямо на краю комода, смотрит пристально. Мне надо идти, говорю. И бросился прочь, так заторопился, что запнулся о верхнюю ступеньку. Она спрыгнула с комода и стоит, смотрит вверх на меня, лицо такое странное.

70

The Collector

‘Please,’ she said. Very gently and nicely. It was difficult to resist. It was like not having a net and catching a specimen you wanted in your first and second fingers (I was always very clever at that), coming up slowly behind and you had it, but you had to nip the thorax, and it would be quivering there. It wasn’t easy like it was with a killing-bottle. And it was twice as difficult with her, because I didn’t want to kill her, that was the last thing I wanted.

She often went on about how she hated class distinction, but she never took me in. It’s the way people speak that gives them away, not what they say. You only had to see her dainty ways to see how she was brought up. She wasn’t la-di-da, like many, but it was there all the same. You could see it when she got sarcastic and impatient with me because I couldn’t explain myself or I did things wrong. Stop thinking about class, she’d say. Like a rich man telling a poor man to stop thinking about money. I don’t hold it against her, she probably said and did some of the shocking things she did to show me she wasn’t really refined, but she was. When she was angry she could get right up on her high horse and come it over me with the best of them. There was always class between us. I went into Lewes that morning. Partly I wanted to see the papers, I bought the lot. All of them had something. Some of the tripe papers had quite a lot, two had photographs. It was funny, reading the reports. There were things I didn’t know before. Longhaired blonde art-student Miranda Grey, 20, who last year won a major scholarship to London’s top Slade School of Art, is missing. She lived in term-time at 29 Hamnett Rd, N.W.3, with her aunt, Miss C. Vanbrugh-Jones, who late yesterday night alerted the police.

Коллекционер

71

— Ну пожалуйста, — говорит. Мягко так, по-хорошему. Трудно было устоять. Знаете, на что это все было похоже, вроде охотишься за бабочкой, за нужным экземпляром, а сачка у тебя нет, и приходится брать двумя пальцами, указательным и средним (а у меня это всегда здорово получалось), подходишь медленно-медленно сзади, и вот она у тебя в пальцах, и тут нужно зажать торакс, перекрыть дыхание, и она забьется, забьется... Это не так просто, как бывает, когда усыпляешь их в морилке с эфиром или еще чем. А с ней было в сто раз трудней  — ее-то я не собирался убивать, вовсе этого не хотел. Она часто распространялась о том, как презирает классовые барьеры, но меня так просто не проведешь. Людей выдает не то, что они говорят, а как говорят. Посмотреть только, как она себя ведет, и сразу видно, как воспитана, где выросла. Никакого жеманства, фу-ты ну-ты, как у других, в ней не было, но все равно все вылезало наружу. Стоило только мне сделать что не так или не так сказать, сразу саркастический тон, нетерпимость. Да перестаньте вы думать о классовых барьерах, скажет. Как богач советует бедняку перестать думать о деньгах. Я на нее зла не держу, наверное, она говорила и делала то, что меня так возмущало, чтобы доказать: она вовсе не такая уж рафинированная. Только куда же денешься, от себя не уйдешь. Бывало, рассердится, вскинется и выдаст мне по первое число в самом их лучшем стиле. Между нами всегда стоял классовый барьер. В то утро я поехал в Луис. Все-таки хотел взглянуть на газеты. Купил все, что было в продаже. В каждой что-нибудь напечатали. В дешевых даже большие были статьи, в двух — с фотографиями. Странно было читать эти сообщения. Даже кое-что новое узнал. Исчезла студентка Миранда Грей, 20 лет, блондинка, волосы длинные. В прошлом году удостоена повышенной стипендии в знаменитом Художественном училище Слейда в Лондоне. В течение учебного семестра проживала по адресу: Хэмнет-роуд, 29, Северо-Запад, 3, у своей тетки мисс С. Вэнбраф-Джонс. Именно она и сообщила об исчезновении племянницы в полицию вчера поздно вечером.

72

The Collector

After class on Tuesday Miranda phoned to say she was going to a cinema and would be home soon after eight. That was the last time she was seen. There was a big photo of her and beside it it said: Have You Seen This Girl? Another paper gave me a good laugh. Hampstead residents have been increasingly concerned in recent months about prowling ‘wolves’ in cars. Piers Broughton, a fellow-student and close friend of Miranda, told me in the coffee-bar he often took Miranda to, that she seemed perfectly happy the day of her disappearance and had arranged to go to an exhibition with him only today. He said, ‘Miranda knows what London is like. She’s the last person to take a lift from a stranger or anything like that. I’m most terribly worried about all this.’ A spokesman for the Slade School said, ‘She is one of our most promising second-year students. We are sure that there is some quite harmless explanation for her disappearance. Artistic young people have their whims.’ There the mystery rests. The police are asking anyone who saw Miranda on Tuesday evening, or who heard or noticed anything suspicious in the Hampstead area, to get in touch with them. They said what clothes she was wearing and so on and there was a photo. Another paper said the police were going to drag the ponds on Hampstead Heath. One talked about Piers Broughton and how he and she were unofficially engaged. I wondered if he was the beatnik I saw her with. Another said, ‘She is one of the most popular students, always willing to help.’ They all said she was pretty. There were photos. If she was ugly it would all have been two lines on the back page.

I sat in the van on the road verge on the way back and read all the papers said. It gave me a feeling of power, I don’t know

Коллекционер

73

Во вторник после занятий Миранда позвонила по телефону и предупредила, что идет в кино и вернется домой около восьми. Это последнее, что о ней известно. Рядом — фотография, под ней большими буквами: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ? В другой газете сообщалось (смех, да и только): «В последнее время жители Хэмпстеда испытывали все нарастающую тревогу из-за так называемых автоволков. Пирс Брафтон, соученик и близкий друг Миранды Грей, с которым наш корреспондент встретился в кафе, где молодые люди часто бывали вместе, рассказал: «Во вторник Миранда была в прекрасном настроении. Мы условились пойти с ней сегодня на выставку. Она знает, что такое Лондон, и никогда не согласилась бы сесть в машину к незнакомому человеку. Я очень обеспокоен случившимся». Представитель училища Слейда заявил: «Миранда — одна из самых многообещающих студенток второго курса. Мы уверены, что с ней не случилось ничего дурного, все это объяснится со временем. Художественные натуры непредсказуемы, особенно в юности». Тайна остается неразрешимой. Просим всех, кто видел Миранду вечером во вторник, слышал или заметил что-либо подозрительное в р-не Хэмпстеда, сообщить об этом в полицию». В газете описывалась ее одежда и всякое такое и была помещена фотография. Еще одна газета сообщала, что полиция собирается обыскать все пруды в Хэмпстед-Хит. В другой говорилось, что Миранда и Пирс Брафтон были неофициально помолвлены. Я подумал: это, наверное, тот битник, с которым я ее видел в кафе. Еще в одной статье говорилось, что Миранда пользовалась в училище популярностью как человек очень добрый, всегда готовый прийти на помощь. И во всех — что она красивая. И фотографии. Была бы она уродина какая-нибудь, хватило бы двух строчек на последней странице. Поехал обратно, остановился на обочине и, сидя в фургоне, прочел все, что говорилось в газетах. Чувство та-

74

The Collector

why. All those people searching and me knowing the answer. When I drove on I decided definitely I’d say nothing to her.

As it happened, the first thing she asked me about when I got back was newspapers. Was there anything about her? I said I  hadn’t looked and I  wasn’t going to look. I  said I  wasn’t interested in the papers, all they printed was a lot of tripe. She didn’t insist. I never let her see papers. I never let her have a radio or television. It happened one day before ever she came I  was reading a book called Secrets of the Gestapo — all about the tortures and so on they had to do in the war, and how one of the first things to put up with if you were a prisoner was the not knowing what was going on outside the prison. I mean they didn’t let the prisoners know anything, they didn’t even let them talk to each other, so they were cut off from their old world. And that broke them down. Of course, I didn’t want to break her down as the Gestapo wanted to break their prisoners down. But I thought it would be better if she was cut off from the outside world, she’d have to think about me more. So in spite of many attempts on her part to make me get her the papers and a radio I wouldn’t ever let her have them. The first days I didn’t want her to read about all the police were doing, and so on, because it would have only upset her. It was almost a kindness, as you might say.

That night I cooked her a supper of fresh frozen peas and frozen chicken in white sauce and she ate it and seemed to like it. After, I said, can I stay a bit? ‘If you want,’ she said. She was sitting on the bed, with the blanket folded at her back like a cushion, against the wall, her feet folded under her. For a time she just smoked and looked at one of the art picture books I’d bought her. ‘Do you know anything about art?’ she asked.

Коллекционер

75

кое было... Что в моих руках  — власть. Даже не знаю, с чего вдруг. Ну, вроде все ее ищут, а я один знаю, в чем дело. Поехал домой и по дороге решил окончательно — ничего ей не скажу. Ну и конечно, когда я вернулся, первый ее вопрос был про газеты. Есть там что-нибудь про нее или нет? Я сказал, мол, не смотрел и смотреть не собираюсь. Мол, газеты меня не интересуют, все, что в них пишут, сплошная чепуха. Она не настаивала. Я не давал ей газет. Не давал ей слушать радио или смотреть телевизор. Как-то, до того еще, как она приехала ко мне, мне попалась книжка, называется «Тайны гестапо», про пытки и всякое такое, что делалось во время войны, и как тяжко было в тюрьме привыкнуть к тому, что нет никаких вестей с воли. Это была одна из самых тяжких мук. Я хочу сказать, узникам же не разрешали ничего знать, даже разговаривать друг с другом запрещали, так что они были совершенно отрезаны от привычной жизни, от внешнего мира. И  люди были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у меня не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал: лучше, если она окажется совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо мне. Так что хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или дать послушать радио, я не соглашался. А в первые дни я не хотел, чтобы она прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота с моей стороны. В тот вечер я приготовил ей ужин — разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил: можно, побуду у вас здесь немного? — Как хотите, — говорит. Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по-турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит: — Вы разбираетесь в живописи?

76

The Collector

Nothing you’d call knowledge. ‘I knew you didn’t. You wouldn’t imprison an innocent person if you did.’ I don’t see the connection, I said. She dosed the book. ‘Ten me about yourself. Tell me what you do in your free time.’ I’m an entomologist. I collect butterflies. ‘Of course,’ she said. ‘I remember they said so in the paper. Now you’ve collected me’ She seemed to think it was funny, so I said, in a manner of speaking. ‘No, not in a manner of speaking. Literally. You’ve pinned me in this little room and you can come and gloat over me.’ I don’t think of it like that at all. ‘Do you know I’m a Buddhist? I hate anything that takes life. Even insects’ lives.’ You ate the chicken, I said. I caught her that time. ‘But I  despise myself. If I  was a better person I’d be a vegetarian.’ I said, if you asked me to stop collecting butterflies, I’d do it. I’d do anything you asked me. ‘Except let me fly away.’ I’d rather not talk about that. It doesn’t get us anywhere. ‘Anyway, I couldn’t respect anyone, and especially a man, who did things just to please me. I’d want him to do them because he believed they were right.’ All the time she used to get at me, you’d think we were talking about something quite innocent, and suddenly she’d be digging at me. I didn’t speak.

‘How long shall I be here?’ I don’t know, I said. It depends. ‘On what?’ I didn’t say anything. I couldn’t.

Коллекционер

77

Не настолько, чтобы ее понимать. — Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека. Не вижу никакой связи, говорю. Она закрыла книгу и говорит: — Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время? Я — энтомолог. Коллекционирую бабочек. — Ну конечно же, — говорит. — Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня. Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать. — Нет, не фигурально,  — говорит,  — а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр. Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю. — Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых. Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал. — Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой. Я говорю: если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили. — Только бы мне не вылететь отсюда? — говорит. Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет. — Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными. Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг  — как ножом в спину. Я промолчал. — И долго я тут буду находиться? Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств. — Каких обстоятельств? Я не ответил. Не мог.

78

The Collector

‘On my falling in love with you?’ It was Eke nagging. ‘Because if it does, I shall be here until I die.’ I didn’t answer that. ‘Go away,’ she said. ‘Go away and think it over.’

The next morning she made the first attempt to escape. She didn’t catch me off guard, exactly, but it taught me a lesson. She had her breakfast and then she told me her bed was loose, it was the far back leg, right up in the corner. I thought it was going to collapse, she said, there’s a nut loose. Like a mutt I went to help her hold it and suddenly she gave me a heavy push, just as I was off balance, and ran past me. She was at the steps and up them like lightning. I  had allowed for it, there was a safety hook holding the door back open and a wedge she was trying to kick away when I came after her. Well, she turned and ran, screaming help, help, help, and up the steps to the outer door, which was of course locked. She pulled at it and banged it and went screaming on, but I got her then. I hated doing it, but action was necessary. I got her round the waist and one hand over her mouth and dragged her down back. She kicked and struggled, but of course she was too small and I may not be Mr Atlas but I am not a weakling either. In the end she went limp and I let her go. She stood a moment, then she suddenly jumped and hit me across the face. It didn’t really hurt but the shock of it was most nasty, coming when I least expected it and after I’d been so reasonable when others might have lost their head. Then she went into the room slamming the door behind her. I felt like going in and having it out with her, but I knew she was angry. There was real hatred in her looks. So I bolted the door and put up the false door.

Коллекционер

79

— От того, полюблю я вас или нет?  — сварливо так сказала, зло. — Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти. Я и на это промолчал. — Уходите,  — говорит,  — уходите и подумайте над тем, что я вам сказала.

На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак, отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновение. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И  кричит: «Помогите, помогите»  — и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. Уж она ее и дергала, и толкала, и билась в нее, и все кричит, кричит. Тут я ее схватил. Не хотел, но ведь надо было что-то делать. Обхватил ее вокруг талии одной рукой, другой зажал рот и потащил вниз, назад в ее комнату. Она билась, дрыгала ногами, но ведь она  — малявка, а я хоть и не Атлант, но и не слабак какой-нибудь. В конце концов она ослабела, обмякла, и я ее отпустил. Она постояла минутку, а потом вдруг бросилась ко мне и влепила пощечину. По-настоящему мне и больно-то не было, но шок был ужасный, я ведь ничего подобного не ожидал. И это после того, как я вел себя с ней вполне благоразумно. Другой на моем месте давно бы голову потерял. Потом она ушла к себе в комнату и дверью хлопнула. Мне очень хотелось пойти за ней и все ей высказать по правде, как есть, но я видел, что она злится. В глазах — прямо ненависть какаято. Так что я запер дверь на засов и вставил шкаф в нишу.

80

The Collector

The next thing was she wouldn’t talk. That next lunch she said not a word when I spoke to her and said I was ready to let bygones be bygones. She just gave me a big look of contempt. It was the same that evening. When I came to clear, she handed me the tray and turned away. She made it very plain she didn’t want me to stay. I thought she’d get over it, but the next day it was worse. Not only she didn’t speak, she didn’t eat. Please don’t do this, I said. It’s no good. But she wouldn’t say a word, wouldn’t even look at me. The next day it was the same. She wouldn’t eat, she wouldn’t speak. I’d been waiting for her to wear some of the clothes I’d bought, but she kept on wearing the white blouse and the green tartan tunic. I began to get really worried, I didn’t know how long people could go without food, she seemed pale and weak to me. She spent all the time sitting against the wall on her bed, her back turned, looking so miserable I didn’t know what to do.

The next day I took in coffee for breakfast and some nice toast and cereal and marmalade. I let it wait a bit so she could smell it. Then I said, I don’t expect you to understand me, I don’t expect you to love me like most people, I just want you to try and understand me as much as you can and like me a little if you can. She didn’t move. I said, I’ll make a bargain. I’ll tell you when you can go away, but only on certain conditions. I don’t know why I said it. I knew really I could never let her go away. It wasn’t just a barefaced lie, though. Often I did think she would go away when we agreed, a promise was a promise, etcetera. Other times I knew I couldn’t let her do it. She turned then and stared at me. It was the first sign of life she’d shown for three days. I said, my conditions are that you eat food and you talk to me like you did at the beginning and don’t try to escape like that. ‘I can never agree to the last.’

Коллекционер

81

Ну, что дальше — дальше она перестала со мной разговаривать. За обедом в тот день — ни слова, хоть я пытался с ней поговорить и был согласен забыть, что случилось. Только посмотрела презрительно. Вечером — то же самое. Когда я пришел убрать со стола, протянула мне поднос и отвернулась. Очень ясно показала, мол, не хочет, чтоб я остался с ней посидеть. Я-то думал, у нее это пройдет, только на другой день стало еще хуже. Не только разговаривать не желала, но и есть. Пожалуйста, говорю, не надо так. Смысла нет. А она не отвечает, не смотрит даже. На следующий день — то же самое. Не ест, не разговаривает. Я  все ждал, она наденет что-нибудь из вещичек, что я ей купил, но она все ходила в своей белой блузке и платье из зеленой шотландки. Я стал беспокоиться по-настоящему, не знал, сколько времени человек может обходиться без пищи, она казалась мне такой бледной и слабенькой. И все время сидела на кровати, опершись боком о стену, ко мне спиной, вид такой несчастный, прямо не знал, что делать. На следующий день принес ей кофе на завтрак и хлебцы красиво поджарил, кашу и джем. Поставил на стол, пусть постоит, пусть она запах почувствует. Потом говорю: я не жду, чтобы вы меня до конца поняли, не жду, чтобы полюбили по-настоящему, как это у всех людей бывает; я только хочу, чтоб вы постарались меня понять, насколько можете, и хоть немножко расположились ко мне, если только можете. Она не пошевелилась. Я ей: ну давайте договоримся. Я скажу вам, когда вы сможете уехать, но на определенных условиях. Не знаю, зачем я это сказал. На  самом деле знал ведь, что никогда не смогу ее отпустить. Хотя это и не было таким уж наглым враньем. Я часто думал, она уедет, когда мы с ней договоримся, мол, слово есть слово, и всякое такое. А  потом думал, нет, не могу ее отпустить. Она повернулась и смотрит пристально. Первые признаки жизни за целых три дня. Говорю: мои условия такие, чтобы вы ели и разговаривали со мной, как раньше, и не пытались сбежать. — С последним условием я никогда не соглашусь.

82

The Collector

What about die first two, I said. (I thought even if she did promise not to escape, I’d still have to take precautions, so it was pointless, that condition.) ‘You haven’t said when,’ she said. In six weeks, I said. She just turned away again. Five weeks then, I said after a bit. ‘I’ll stay here a week and not a day more.’ Well, I said I couldn’t agree to that and she turned away again. Then she was crying. I could see her shoulders moving, I wanted to go up to her, I did near the bed but she turned so sharp I think she thought I was going to attack her. Full of tears her eyes were. Cheeks wet. It really upset me to see her like that. Please be reasonable. You know what you are to me now; can’t you see I haven’t made all these arrangements just so you’d stay a week more? ‘I hate you, I hate you.’ I’ll give you my word, I said. When the time’s up you can go as soon as you like. She wouldn’t have it. It was funny, she sat there crying and staring at me, her face was all pink. I thought she was going to come at me again, she looked as if she wanted to. But then she began to dry her eyes. Then she lit a cigarette. And then she said, ‘Two weeks.’ I said, you say two, I say five. I’ll agree to a month. That’d be November the 14th. There was a pause, and she said, ‘Four weeks is November the nth.’ I was worried about her, I wanted to clinch it, so I said, I meant a calendar month, but make it twenty-eight days. I’ll give you the odd three days, I said. ‘Thank you very much.’ Sarcastic, of course. I handed her a cup of coffee, which she took. ‘I’ve some conditions too,’ she said before she drank it. ‘I can’t live all the time down here. I must have some fresh air and light. I must have a bath sometimes. I must have some drawing

Коллекционер

83

А с первыми двумя? — говорю. (Сам думаю, если даже пообещает не устраивать побегов, все равно придется быть настороже, так что последнее условие все равно смысла не имеет.) — Вы же не сказали когда, — отвечает. Через шесть недель, говорю. Она снова отвернулась. Помолчал и говорю, ну ладно, через пять. — Я остаюсь здесь на неделю, и ни на день больше. Ну, я сказал, на это никогда не соглашусь, и она опять отвернулась. И плачет. Видел, плечи у нее задрожали, мне захотелось подойти к ней, и я шагнул к кровати, только она так резко повернулась, наверное, думала, я собираюсь на нее наброситься. Глаза огромные, полные слез. Мокрые щеки. Ужасно расстроился, больно было смотреть. Пожалуйста, будьте благоразумны, говорю, вы же знаете теперь, что вы для меня, разве вы не понимаете, я не стал бы все это делать ради того, чтоб вы пожили здесь еще только неделю. — Ненавижу, ненавижу вас, — говорит. Даю вам слово. Пройдет этот срок, и вы уедете, как только захотите. Она не соглашалась. Странно. Сидит, смотрит на меня, слезы текут, раскраснелась вся. Думал, сейчас вскочит, опять набросится, вид был у нее такой. Но она стала вытирать глаза. Потом закурила сигарету. И говорит: — Две недели. Я отвечаю: вы говорите — две, а я говорю — пять. Ну хорошо, пусть будет ровно месяц. До четырнадцатого ноября. Она помолчала, потом: — Четыре недели — это до одиннадцатого ноября. Я очень за нее беспокоился, хотел закруглить это дело, поэтому сказал, что имел в виду календарный месяц, но пусть будет двадцать восемь дней, раз она так этого хочет. Мол, дарю ей лишних три дня. — Очень вам благодарна. — Тон, конечно, саркастический. Протянул ей чашку с кофе, она взяла. Но прежде чем сделать глоток, говорит: — Я тоже хочу поставить вам свои условия. Я не могу все время жить здесь, в подвале. Мне нужны свежий воздух и дневной свет. И  горячая ванна, хотя бы время от

84

The Collector

materials. I must have a radio or a record-player. I need things from the chemist. I must have fresh fruit and salads. I must have some sort of exercise.’ If I let you go outside, you’ll escape, I said. She sat up. She must have been acting it up a bit before, she changed so quickly. ‘Do you know what on parole means?’ I replied yes. ‘You could let me out on parole. I’d promise not to shout or try to escape.’ I said, have your breakfast and I’ll think about it. ‘No! It’s not much to ask. If this house really is lonely, it’s no risk.’ It’s lonely all right, I said. But I couldn’t decide. ‘I’m going on hunger strike again.’ She turned round, she was really putting on the pressure, as they say. Of course you can have drawing materials, I said. You only had to ask anyhow. And a gramophone. Any records you want. Books. The same with food. I  told you you need only ask. Anything like that. ‘Fresh air?’ She still had her back turned. It’s too dangerous. Well, there was a silence, she spoke as plain as words, though, and in the end I gave in. Perhaps at night. I’ll see. ‘When?’ She turned then. I’ll have to think. I’d have to tie you up. ‘But I’d be on parole.’ Take it or leave it, I said. ‘The bath?’ I could fix up something, I said. ‘I want a proper bath in a proper bath. There must be one upstairs.’ Something I thought a lot about was how I would like her to see my house and all the furnishings. It was partly I wanted

Коллекционер

85

времени. Мне нужны материалы для работы. Радио или проигрыватель. Мне нужно купить кое-что в аптеке. Нужны свежие фрукты и овощи. И  мне нужно двигаться, а здесь нет места. Я говорю, не могу выпустить вас в сад, вы же опять устроите побег. Она выпрямилась на кровати. Видно, до этого немножко притворялась, уж очень быстро эта перемена произошла. — Вы знаете, что такое «под честное слово»? Я сказал «да». — Вы могли бы под честное слово разрешить мне выйти на воздух? Я могу пообещать, что не закричу и не сделаю попытки сбежать. Говорю, вы завтракайте, а я пока подумаю. — Нет! Не так уж много я прошу. Если этот дом действительно стоит на отшибе, риск вовсе не велик. Еще как на отшибе, говорю. А сам не могу решиться. — Тогда я снова объявляю голодовку. И отвернулась. И в самом деле осуществляла нажим, как теперь говорят. Конечно, у вас будут материалы для работы, говорю. Вам надо было всего-навсего сказать мне об этом. И проигрыватель. И пластинки какие хотите. И книги. И еда какая хотите. Я же говорил, только скажите, и все будет. Все, что хотите. — А свежий воздух? — Сама даже головы не поворачивает. Это слишком опасно. Ну, тут наступила тишина. Погромче слов. И я уступил: может быть, поздно вечером. Посмотрим. — Когда? — наконец повернулась. Я должен подумать. Придется вас связать. — Но я же дам честное слово. Либо так, либо никак, говорю. — А ванна? Можно что-нибудь придумать. — Мне нужна настоящая горячая ванна, в настоящей ванной. В этом доме не может не быть ванной. Ну, я о чем часто думал, я думал, как мне хочется, чтобы она увидела мой дом и обстановку, ковры и вся-

86

The Collector

to see her there in it, naturally when I had dreams she was upstairs with me, not down in the cellar. I’m like that, I act on impulse sometimes, taking risks others wouldn’t.

I’ll see, I said. I’d have to make arrangements. ‘If I gave you my word, I wouldn’t break it.’ I’m sure, I said. So that was that. It seemed to clear the air, so to speak. I respected her and she respected me more afterwards. The first thing she did was write out a list of things she wanted. I had to find an art-shop in Lewes and buy special paper and all sorts of pencils and things: sepia and Chinese ink and brushes, special hair and sizes and makes. Then there were things from the chemist: smell-removers and so on. It was a danger getting ladies’ things I couldn’t want for myself, but I took the risk. Then she wrote down food to buy, she had to have fresh coffee, and a lot of fruit and vegetables and greens — she was very particular about that. Anyway after she used to write down almost every day what we had to buy, she used to tell me how to cook it too, it was just like having a wife, an invalid one you had to do shopping for. I was careful in Lewes, I never went to the same shop twice running so that they wouldn’t think I  was buying a lot for one person. Somehow I always thought people could tell I lived on my own.

That first day I bought a gramophone too. Only a small one but I must say she looked very pleased, I didn’t want her to know I didn’t know anything about music but I saw a record with some orchestra music by Mozart so I bought that. It was a good buy, she liked it and so me for buying it. One day much later when we were hearing it, she was crying. I mean, her eyes were wet. After, she said he was dying when he wrote it and he knew he was dying. It just sounded like all the rest to me but of course she was musical.

Коллекционер

87

кое такое. И мне хотелось, чтоб она побывала наверху, в доме. Когда я мечтал о ней по ночам, в мечтах мы, конечно, всегда были вместе наверху, а не у нее в подвале. Такой уж я человек, иногда поддаюсь порыву, иду на риск и делаю то, что другой на моем месте нипочем бы не сделал. Посмотрим, говорю. Надо все подготовить. — Если я даю слово, я его не нарушаю. Не сомневаюсь, говорю. Такие дела. Это все, так сказать, очистило воздух. Я ее стал еще больше уважать, и она меня. Перво-наперво она составила список, что ей нужно. Надо было найти в Луисе магазин для художников и купить особый сорт бумаги, разные карандаши и всякое такое: сепию, китайскую тушь, кисти колонковые и всякие другие, разных форм и размеров. Потом еще что-то в аптеке, дезодоранты и всякое такое. Конечно, опасно было покупать всякие женские вещи, мне-то они не могли понадобиться, но я и на этот риск пошел. Еще записала, какие нужны продукты: свежемолотый кофе, много фруктов и овощей и зелени  — очень ей это важно было. Во всяком случае, после уж она почти каждый день составляла списки, что купить, и говорила, как это надо приготовить, ну прямо как если у тебя жена есть, только здоровьем слабая, так что тебе приходится самому покупки делать, по магазинам ходить. В  Луисе я соблюдал осторожность, никогда не ходил в один магазин два раза подряд, чтоб не подумали, что слишком много покупок делаю для одного. Почему-то мне всегда казалось, люди знают, что я один. В тот же день купил ей проигрыватель, маленький, но, должен сказать, она была очень довольна. Я не хотел, чтобы она догадалась, что я ничего не смыслю в музыке, увидел пластинку: какой-то симфонический оркестр играет Моцарта — и купил. И очень удачно: ей понравилась пластинка, заодно — и я, раз уж такое купил. Как-то, гораздо позже, мы вместе слушали эту музыку, и она плакала. То есть на глазах у нее были слезы. После сказала мне: он писал эту музыку, умирая, и знал, что умирает. Она была очень музыкальна, а мне что эта музыка, что другая  — одинаково.

88

The Collector

Well, the next day she brought up the business about having a bath and fresh air again. I didn’t know what to do; I went up to the bathroom to think about it without promising anything. The bathroom window was over the porch round the cellar door. Out the back, which was safer. In the end I got up some wood and boarded across the frame, three-inch screws, so she couldn’t signal with the light or climb out. Not that there was anyone likely to be out the back late at night. That took care of the bathroom. What I  did next was I  pretended she was with me and walked up from below to see where the danger spots would be. The downstairs rooms had wooden inside shutters, it was easy to draw them across and lock them (later I got padlocks) so she couldn’t attract attention through a window and no snoopers could be looking in and seeing things. In the kitchen I made sure all knives etcetera were well out of harm’s way. I thought of everything she could do to try and escape and in the end I felt it was safe.

Well, after supper she was on to me again about the bath and I let her begin to go sulky again and then I said, all right, I will take the risk, but if you break your promise, you stay here. ‘I never break promises.’ Will you give me your parole of honour? ‘I give you my word of honour that I shall not try to escape.’ Or signal. ‘Or signal.’ I’m going to tie you up. ‘But that’s insulting.’ I wouldn’t blame you if you broke your word, I said. ‘But I...’ she didn’t finish, she just shrugged and turned and held her hands behind her. I  had a scarf ready to take the pressure of the cord, I did it real tight but not so as to hurt, then I was going to gag her, but first she had me collect up the wash— things she needed and (I was very glad to see) she had chosen some of the clothes I had bought.

Коллекционер

89

На следующий день она опять завела разговор про ванну и свежий воздух. Я не знал, что делать; поднялся в ванную комнату подумать обо всем, ничего не обещал. Окно в ванной выходило в сад, над крыльцом около двери в подвал, так что тут было спокойно. В конце концов подобрал несколько планок и привинтил к косякам трехдюймовыми винтами, зашил окно изнутри, так что никаких световых сигналов и вылезти нельзя. Да и не похоже, чтоб кто-нибудь оказался поблизости в поздний час. Ну, ванную, таким образом, подготовил. Что я еще сделал, я представил, что она здесь, в доме, со мной, и вроде прошел с ней снизу доверху, стараясь увидеть все опасные места. В нижнем этаже все окна были с внутренними ставнями, они легко закрывались и даже запирались (а потом уж я и засовы приделал), так что она ничьего внимания через окно привлечь не могла и никакой любитель совать нос в чужие дела не мог бы к нам заглянуть. В кухне я все проверил, чтоб никакие ножи и всякое такое не попались под руку. Обо всем подумал, продумал всякие способы устроить попытку к бегству, какие ей в голову могли прийти, и наконец почувствовал, что могу быть спокоен. Ну, после ужина она опять за меня принялась, мол, как насчет ванны, и всякое такое. Я подождал, пока она начнет дуться, и говорю, ладно уж, рискну, но, если вы нарушите слово, сидеть вам тут безвылазно. — Я никогда не нарушаю своего слова. Клянетесь честью? — Даю вам честное слово, что не буду пытаться бежать. И подавать сигналы. — И подавать сигналы. Придется мне вас связать. — Но это оскорбительно. Я бы не стал слишком винить вас, если бы вы нарушили слово. — Но я... Она замолчала, пожала плечами, повернулась и руки сложила за спиной. У  меня наготове был шарф, чтоб не так больно впивался шнур, я туго связал ей руки, но не до боли, потом хотел ей рот заклеить, но она сказала, сначала вещи соберите для купания, и (я очень

90

The Collector

I carried her things and went first, up the steps in the outer cellar and she waited till I unlocked the door and came up when I ordered, having first listened to make sure no one was about. It was very dark of course, but clear, you could see some stars. I took her arm fight and let her stand there for five minutes. I could hear her breathing deep. It was very romantic, her head came just up to my shoulder.

You can hear it’s a long way from anywhere, I said. When the time was up (I had to pull her) we went in through the kitchen and dining-room and into the hall and up the stairs to the bathroom. There’s no lock on the door, I said, you can’t shut it even, I’ve nailed a block in, but I shall respect your every privacy providing you keep your word. I shall be here. I had a chair on the landing outside. I am now going to take your hand-cords off if you give me your word you will keep the gag on. Nod your head. Well, she did, so I untied her hands. She rubbed them a bit, just to get at me, I suppose, then went in the bathroom. All went off without trouble, I heard her have her bath, splashing etcetera, quite natural, but I got a shock when she came out. She hadn’t got the gag on. That was one shock. The other was the way she was changed with the new clothes and her hair washed, it hung all wet and loose on her shoulders. It seemed to make her softer, even younger; not that she was ever hard or ugly. I must have looked stupid, looking angry because of the gag, and then not being able to be it because she looked so lovely. She spoke very quick. ‘Look, it began to hurt horribly. I’ve given you my word. I give it to you again. You can put this back on if you like — here. But I would have screamed by now if I’d wanted to.’

Коллекционер

91

был этому рад) выбрала кое-что из одежек, которые я для нее купил. Взял ее вещи и пошел первым вверх по ступенькам, в наружный подвал, а она осталась, ждала, пока я отопру дверь в сад, и поднялась, когда я, послушав и убедившись, что нигде никого, велел ей подняться. Конечно, было уже совсем темно, но ясно, и можно было различить несколько звезд на небе. Я крепко держал ее за руку повыше локтя; дал ей побыть на воздухе пять минут. Слышно было, как она дышит, глубоко так. Очень все было романтично, стоим рядом, ее голова мне и до плеча не достает. Говорю: можете на слух убедиться, как мы от всех далеко. Пять минут кончились, мы пошли в дом (пришлось ее силком тащить), прошли через кухню и столовую в холл и наверх по лестнице, к ванной. Говорю ей: на двери нет замка, ее даже захлопнуть нельзя, я специально брусок прибил, но я не нарушу вашего уединения при условии, что вы сдержите свое слово. Я буду здесь. На площадке лестницы я заранее поставил кресло. Говорю, теперь развяжу вам руки, если вы пообещаете не отклеивать со рта пластырь. Кивните, если согласны. Ну, она кивнула, я развязал шнур, освободил ей руки. Она их стала растирать, по-моему, просто мне назло, потом пошла в ванную. Все прошло гладко, я слышал, как она принимает ванну, плещется там, и всякое такое, все нормально, но, когда она вышла, я прямо вздрогнул. Она отклеила пластырь. Это был первый шок. Второй — то, как она выглядела. Она очень изменилась: в другой одежде и с влажными волосами, они свободно спускались по плечам. Она казалась мягче и даже моложе; конечно, она и раньше не казалась жесткой или некрасивой, но все равно. Я, наверное, выглядел глупо, видно было, что сержусь из-за пластыря и вроде всерьез не могу рассердиться, такая она красивая. Она заговорила быстро-быстро: — Послушайте, мне было очень больно. Я  дала вам слово и снова обещаю. Вы можете снова, если хотите, наклеить пластырь — вот он. Но я ведь уже могла закричать, если бы хотела. Я же не закричала.

92

The Collector

She handed me the gag and there was something in her look, I couldn’t put it on again. I said, the hands will do. She had on her green tunic, but with one of the shirts I bought and I guessed she had on the new underclothes underneath. I did up her hands behind her back. I’m sorry I’m so suspicious, I said. It’s just that you’re all I’ve got that makes life worth living. It was the wrong moment to say a thing like that, I know, but having her standing there like that, it was too much. I said, if you went, I think I’d do myself in. ‘You need a doctor.’ I just made a noise. ‘I’d like to help you.’ You think I’m mad because of what I’ve done. I’m not mad. It’s just, well, I’ve got no one else. There’s never been anyone but you I’ve ever wanted to know. ‘That’s the worst kind of illness,’ she said. She turned round then, all this was while I was tying. She looked down. 1 feel sorry for you.’ Then she changed, she said, ‘What about washing? I’ve washed some things. Can I  hang them out? Or is there a laundry?’ I said, I’ll dry them in the kitchen. You can’t send anything to the laundry. ‘What now?’ And she looked round. There was something mischievous about her sometimes, you could see she was looking for trouble, in a nice way. Teasing like. ‘Aren’t you going to show me your house?’ She had a real smile on, the first I ever saw; I couldn’t do anything but smile back. It’s late, I said. ‘How old is it?’ She spoke as if she didn’t hear me. There’s a stone says 1621 over the door. ‘This is the wrong-coloured carpet You ought to have rush matting or something. And those pictures — horrible!’ She moved along die landing to see them. Cunning. They cost enough, I said.

Коллекционер

93

Отдала мне пластырь и глядит на меня, и в глазах у нее что-то такое — я не смог ей снова рот заклеить. Говорю, ладно, обойдемся руками. Она была в своем зеленом платье, но в блузке, которую я для нее купил, и ясно было, что белье на ней тоже новое, из того, что я покупал. Связал ей за спиной руки. Говорю, мне самому неприятно, что приходится быть таким подозрительным, только ведь вы — все, что у меня есть в этой жизни. Только ради этого живу. Конечно, я понимал, что не время говорить такое, не тот момент, но ведь она стояла так близко, я не выдержал. Говорю, если вы уйдете, я на себя руки наложу. — Вам надо лечиться. Я только хмыкнул. — Я хотела бы вам помочь. Вы думаете, я сумасшедший, раз сделал то, что сделал. Я  не сумасшедший. Просто вы  — ну, просто вы  — единственная. Больше никого нет. И никогда не было. Только вы. — Это и есть самая настоящая болезнь, — говорит и лицо ко мне повернула. Весь этот разговор шел, пока я ей руки связывал. Глаза опустила и говорит:  — Мне жаль вас. — Потом другим тоном: — А как быть с бельем? Я коечто постирала. Я  могу это где-нибудь повесить? Или вы сдаете в прачечную? Говорю, высушу все в кухне. Нельзя ничего сдавать в прачечную. — А теперь что? — И огляделась. Иногда у нее был такой лукавый вид, понятно было, она что-то затевает, не со зла, а так, чтоб поддразнить, в шутку. — Не хотите мне показать дом? И улыбается, по-настоящему, первый раз за все время; и я не мог ей не улыбнуться. Поздно ведь, говорю. — Он очень старый?  — спрашивает, вроде и не слышит меня. Над дверью камень с надписью «1621». — Этот ковер сюда не годится, и цвет не тот, — говорит. — Надо бы плетеные циновки или что-нибудь в этом роде. И эти картины — ужасно! Пошла по площадке, посмотреть поближе. Взгляд такой лукавый. Говорю, они довольно дорого обошлись.

94

The Collector

‘It’s not money you go by.’ I can’t say how strange it was, us standing there. Her making criticisms like a typical woman. ‘Can I look in the rooms?’ I wasn’t myself, I couldn’t resist the pleasure, so I stood with her in the doorways and showed them, the one ready for Aunt Annie, and Mabel’s, if they ever came, and mine. Miranda looked very close round each one. Of course the curtains were drawn, and I watched right next to her to see she didn’t try any funny business. I got a firm to do it all, I said, when we were at the door of mine. ‘You’re very neat.’ She saw some old pictures of butterflies I  bought in an antique shop. I chose them, I said. ‘They’re the only decent things here.’ Well, there we were, she was making compliments and I admit I was pleased. Then she said, ‘How quiet it is. I’ve been listening for cars. I think it must be North Essex.’ I knew it was a test, she was watching me. You’ve guessed right, I said. Acting surprised. Suddenly she said, ‘It’s funny, I should be shivering with fear. But I feel safe with you.’ I’ll never hurt you. Unless you force me to. It was suddenly as I always hoped, we were getting to know each other, she was beginning to see me for what I really was. She said, ‘That air was wonderful. You can’t imagine. Even this air. It’s free. It’s everything I’m not.’ And she walked away, so I had to follow her downstairs. At the bottom in the hall she said, ‘Can I look in here?’ Hung for a sheep as well as a lamb, I thought, anyway the shutters were

Коллекционер

95

— Не по деньгам же судить! Прямо выразить не могу, как все это было странно: стоим рядом, и она все критикует, типично по-женски. — А в комнаты можно заглянуть? Я был прямо сам не свой, не мог отказать себе в этом удовольствии, открывал двери и останавливался с ней на пороге, показывал ей комнаты, ту, что для тетушки Энни приготовил, ту, что для Мейбл, если они когда-нибудь приедут, и свою. Миранда очень внимательно их оглядывала. Ну, занавеси, конечно, были задернуты, и я внимательно за ней следил и стоял совсем рядом, чтоб она не вытворила чего. Когда мы остановились в дверях моей комнаты, я сказал, мол, специальную фирму приглашал все это сделать. — Вы очень аккуратны. Увидела старые картины с бабочками — я их в антикварном магазине купил. Сам выбирал, говорю. — Эти картины — единственная достойная вещь здесь у вас в доме. Ну вот, дошло дело и до комплиментов, и, должен сказать, мне было это приятно. Потом она говорит: — Как тут тихо. Слушаю, слушаю — ни одной машины. Думаю, мы где-то в Северном Эссексе. Я сразу понял, она меня ловит и смотрит так внимательно. Притворился удивленным, говорю, мол, как это вы догадались? Вдруг она говорит: — Странно, я должна бы трястись от страха. А я чувствую себя с вами в безопасности. Я никогда не причиню вам боли. Если только вы меня сами не вынудите. И вот вдруг стало, как я всегда надеялся: мы начали узнавать друг друга, она начала меня понимать, увидела, какой я на самом деле. Она говорит: — Воздух в саду замечательный. Вы даже представить себе не можете. Даже здесь, наверху. Он свободный. Не то что я. И пошла вниз, быстро, мне пришлось ее догонять. Внизу, в холле, остановилась. — А здесь можно посмотреть?

96

The Collector

across and the curtains. She went in the lounge and looked round it, touring round and looking at everything with her hands behind her back, it was comic, really. ‘It’s a lovely lovely room. It’s wicked to fill it with all this shoddy stuff. Such muck!’ She actually kicked one of the chairs. I suppose I looked like I felt (offended) because she said, ‘But you must see it’s wrong! Those terrible chichi wall-lamps and’ — she suddenly caught sight of them — ‘not china wild duck!’ She looked at me with real anger, then back at the ducks. ‘My arms ache. Would you mind tying my hands in front of me for a change?’

I didn’t want to spoil the mood, as they say, I couldn’t see any harm, as soon as I had the cords off her hands (I was all ready for trouble) she turned and held her hands out in front for me to tie, which I did. Then she shocked me. She went up to the fireplace where the wild duck were, there were three hung up, thirty-bob each and before you could say Jack Knife she had them off the hooks and bang crash on the hearth. La smithereens.

Thank you very much, I said, very sarcastic. ‘A house as old as this has a soul. And you can’t do things like that to beautiful things like this old, old room so many people have lived in. Can’t you feel that?’ I haven’t any experience in furnishing, I said. She just gave me a funny look and went past me into the room opposite, what I  called the dining-room, though the furniture people called it the dual-purpose room, it was half fitted out for me to work in. There were my three cabinets, which she saw at once. ‘Aren’t you going to show me my fellow-victims?’

Коллекционер

97

Ну, семь бед  — один ответ, думаю, все равно ставни заперты, занавеси задернуты. Она вошла в залу и стала ее осматривать, ходит, смотрит, разглядывает всякие вещи, руки за спиной связаны, выглядело это, по правде говоря, довольно смешно. — Какая красивая, прелестная комната. Жестоко забивать такую комнату всяким хламом. Какая гадость! — И ногой толкнула одно из кресел. Думаю, на лице у меня было написано, что я тогда чувствовал (обида), потому что она сказала: — Но вы же сами понимаете, что это все не то! Эти претенциозные лампы на стенах ужасны, и фарфоровые утки (вдруг она их заметила) — этого еще не хватало! — Она по-настоящему рассердилась, сердито посмотрела на меня, потом снова на этих уток. — Очень больно руки. Будьте добры, если не возражаете, свяжите мне их для разнообразия не за спиной, а впереди. Мне не хотелось, как говорится, портить настроение, и ничего плохого в ее просьбе я не видел; как только я развязал шнур у нее на руках (и уже готов был ко всяким неприятностям), она сразу повернулась ко мне лицом и руки сложенные протянула, чтобы я связал; ну, я так и сделал. Ну, тут она меня потрясла. Подошла к камину, над которым эти дикие утки висели, их было три, по тридцать шиллингов штука, и не успел я и слово вымолвить, как она сдернула их с крюков и — хлоп, трах! — разбила их о каминную решетку. Вдребезги. Огромное вам спасибо, говорю ей, таким саркастическим тоном. — Дом этот такой старый, он как живой, в нем есть душа. И нельзя делать с ним то, что вы сделали с этой замечательной комнатой, такой красивой, такой старой-престарой, в ней ведь жили люди, много людей, поколение за поколением. Разве вы сами этого не чувствуете? У меня нет опыта, я никогда еще дома не обставлял, говорю. Она странно так на меня взглянула и прошла мимо, в комнату напротив; я называл эту комнату столовой, хотя эти люди из фирмы, которые ее обставляли, назвали ее «комнатой двойного назначения». Полкомнаты было отведено для работы. Там стояли мои три шкафа, и она их сразу заметила. — А вы не покажете мне товарок по несчастью?

98

The Collector

Of course I wanted nothing better. I pulled out one or two of the most attractive drawers — members of the same genus drawers, nothing serious, just for show, really. ‘Did you buy them?’ Of course not, I said. All caught or bred by me and set and arranged by me. The lot. ‘They’re beautifully done.’ I showed her a drawer of Chalkhill and Adonis Blues, I have a beautiful var. ceroneus Adonis and some var. tithonus Chalkhills, and I pointed them out. The var. ceroneus is better than any they got in the N.H. Museum. I was proud to be able to tell her something. She had never heard of aberrations. ‘They’re beautiful. But sad.’ Everything’s sad if you make it so, I said. ‘But it’s you who make it so!’ She was staring at me across the drawer. ‘How many butterflies have you killed?’ You can see. ‘No, I can’t. I’m thinking of all the butterflies that would have come from these if you’d let them live. I’m thinking of all the living beauty you’ve ended.’ You can’t tell. ‘You don’t even share it. Who sees these? You’re like a miser, you hoard up all the beauty in these drawers.’ I was really very disappointed, I thought all her talk was very silly. What difference would a dozen specimens make to a species? ‘I hate scientists,’ she said. ‘I hate people who collect things, and classify things and give them names and then forget all about them. That’s what people are always doing in art. They call a painter an impressionist or a cubist or something and then they put him in a drawer and don’t see him as a living individual painter any more. But I can see they’re beautifully arranged.’ She was trying to be nice again.

Коллекционер

99

Ничего лучшего я и желать не мог. Вытащил пару самых интересных ящиков, с представителями одного вида, на самом деле ничего серьезного, так, просто для показа. — Вы их купили? Конечно нет, говорю. Всех сам поймал или вывел и сам накалывал, аранжировка тоже моя. Все мое. — Очень красиво сделано. Показал ей ящики и с голубянками, и с перламутровками, и с меловками. У меня есть и ночные var., и дневные, и я ей указал на разницу. У  меня ведь есть очень красивые var., даже лучше, чем в Музее естественной истории в Лондоне. Я был очень горд — ведь тут я мог ей что-то показать и объяснить. И еще, она никогда не слыхала про аберрации. — Они кажутся очень красивыми. И печальными. Это как посмотреть. Все от нас зависит. — От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? — Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза. Ну, вы же видите. — Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы, если бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую красоту, погубленную вами! Ну кто может это себе представить? — Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь! Ну кто это видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои ящики красотой и заперли на замок. Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было так глупо. Какое значение могут иметь несколько убитых бабочек для целого вида? А она говорит: — Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом, или кубистом, или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность. Но я вижу, вы их очень красиво аранжировали. Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной.

100

The Collector

The next thing I said was, I do photography too. I had some pictures of the woods behind the house, and some of the sea coming over the wall at Seaford, really nice ones. I enlarged them myself. I put them out on the table where she could see them. She looked at them, she didn’t say anything. They’re not much, I said. I haven’t been doing it long. ‘They’re dead.’ She gave me a funny look sideways. ‘Not these particularly. All photos. When you draw something it lives and when you photograph it it dies.’ It’s like a record, I said. ‘Yes. All dry and dead.’ Well I was going to argue, but she went on, she said, ‘These are clever. They’re good photographs as photographs go.’ After a bit I said, I’d like to take some pictures of you. ‘Why?’ You’re what they call photogenic. She looked down, then she looked up at me and said, ‘All right. If you want to. Tomorrow.’ That gave me a real thrill. Things were really changed. I decided about, then it was time she went down. She didn’t hardly object, just shrugged, let me tie the gag, and all went well as before. Well, when we were down, she wanted a cup of tea (some special China she made me buy). I took the gag off and she came out in the outer cellar (her hands still bound) and looked at where I cooked her meals and all that. We didn’t say anything, it was nice. The kettle boiling and her there. Of course I kept a sharp eye on her. When it was made, I said shall I be mother? ‘That’s a horrid expression.’ What’s wrong with it? ‘It’s like those wild duck. It’s suburban, it’s stale, it’s dead, it’s... Oh, everything square that ever was. You know?’

Коллекционер

101

Тут я сказал: я еще и фотографирую. У меня были фотографии, сделанные в лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде, очень неплохие. Я  их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно. Она посмотрела и молчит. Не очень получилось, говорю. Я  недавно этим начал заниматься. — Они мертвые,  — говорит. И  странно так смотрит, сбоку.  — Не только эти. Вообще все фотографии. Когда рисуешь что-нибудь, оно живет. А когда фотографируешь, умирает. Как музыка на пластинке, говорю. — Да, засыхает и умирает. Я было собрался спорить, а она говорит: — Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки. Помолчали немного. Я  сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать. — Зачем? Ну, вы, как говорится, фотогеничны. Она глаза опустила. Потом говорит: — Хорошо. Если вам так хочется. Завтра. Это меня ужасно взволновало. Все изменилось. Дела шли на лад. Тут я решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего, только плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше. Ну, когда мы спустились, ей захотелось чаю (она меня упросила купить ей особый, китайский). Я  отклеил пластырь, и она вышла в наружный подвал (со связанными руками) и посмотрела, где я готовил ей еду и всякое такое. Мы не разговаривали. Было хорошо. Чайник, закипающий на плите, и она здесь, рядом. Конечно, я не спускал с нее глаз. Когда чай был готов, я спросил: кто будет за матушку, я? — Ужасающее выражение! Чего в нем такого ужасного? — Оно  — как те ваши дикие утки. Мещанское, устаревшее, мертвое, оно... Оно затхлое и тупое и ничего не выражает. Неужели вы сами не чувствуете? Почему просто не спросить, кто будет разливать чай?

102

The Collector

I think you’d better be mother, I said. Then it was strange, she smiled just like she was going to laugh, and then she stopped and turned and went into her room, where I  followed with the tray. She poured out the tea, but something had made her angry, you could see. She wouldn’t look at me. I didn’t mean to offend you, I said. ‘I suddenly thought of my family. They won’t be laughing over jolly cups of tea this evening.’ Four weeks, I said. ‘Don’t remind me of it!’ She was just like a woman. Unpredictable. Smiling one minute and spiteful the next. She said, ‘You’re loathsome. And you make me loathsome. ’ It won’t be long. Then she said something I’ve never heard a woman say before. It really shocked me. I said, I don’t like words like that. It’s disgusting. Then she said it again, really screamed it at me. I couldn’t follow all her moods sometimes. She was all right the next morning, though she did not apologize. Also the two vases in her room were broken on the steps when I went in. As always she was up and waiting for me when I came in with her breakfast. Well, the first thing she wanted to know was whether I was going to allow her to see daylight. I told her it was raining. ‘Why couldn’t I go out into the other cellar and walk up and down? I want exercise.’ We had a good old argument about that. In the end the arrangement was if she wanted to walk there in daytime she would have to have the gag on. I couldn’t risk someone chancing to be round the back-not that it was likely, of course the front gate and garage gate were locked always. But at night just the hands would do. I said I wouldn’t promise more than one bath a week. And nothing about daylight. I thought for a moment she would go into one of her sulks again, but she began to

Коллекционер

103

Тогда лучше вы будьте за матушку. И так странно она улыбнулась, вроде вот-вот рассмеется, но вдруг отвернулась и ушла к себе в комнату, я за ней, с подносом. Она налила чай в чашки, но видно было, чем-то я ее рассердил. На меня и не глядит. Я не хотел вас обидеть, говорю. — Я о своих подумала. Вряд ли они сейчас могут пить вкусный чай и улыбаться друг другу. Всего четыре недели, говорю. — Не нужно напоминать мне об этом! Ну, типично по-женски. Непредсказуема. То улыбается, то злобится. Вдруг говорит: — Вы отвратительны. И я с вами становлюсь такой же отвратительной. Это ненадолго. Тут она такое сказала, я и не слышал никогда, чтобы женщина такое сказала. Меня прямо передернуло. Я ей говорю, мол, не люблю таких выражений. Это отвратительно. Тогда она повторила еще раз, да криком. Иногда просто невозможно было уследить за сменой ее настроений. На следующее утро она была в норме, хоть и не подумала извиниться. Ну и две вазы, которые у нее в комнате стояли, валялись разбитые на ступеньках, когда я открыл дверь. Как всегда, когда я вошел с завтраком, она уже встала и ждала меня. Ну, перво-наперво ей потребовалось узнать, разрешу я ей увидеть дневной свет или нет. Я сказал, мол, на улице все равно дождь. — Почему бы мне не выйти в тот, другой подвал и не походить там? Мне нужно хоть немного двигаться. Мы здорово поспорили. Ну, в конце концов договорились, что, если ей так надо там ходить именно днем, придется рот ей заклеивать. Я не мог рисковать, вдруг кто-нибудь окажется позади дома... Вряд ли такое могло случиться, и ворота в сад, и ворота к гаражу всегда были на запоре. Но ночью достаточно было бы связанных рук. Сказал ей, не могу обещать, что разрешу принимать ванну чаще чем раз в неделю. И никакого дневного света. Думал, она снова надуется, но она, видно, поняла, что, дуйся не

104

The Collector

understand about that time sulks didn’t get her anywhere, so she accepted my rules. Perhaps I was overstrict, I erred on the strict side. But you had to be careful. For instance, at week—ends there was a lot more traffic about. Fine Sundays there were cars passing every five minutes. Often they would slow as they passed Fosters, some would reverse back to have another look, some even had the cheek to push their cameras through the front gate and take photos. So on weekends I never let her leave her room. One day I was just driving out to go down to Lewes and a man in a car stopped me. Was I the owner? He was one of those ever-so-cultured types with a plum in their throat. The I’m-afriend-of-the-boss type. He talked a lot of stuff about the house and how he was writing some article for a magazine and would I let him look round and take photographs, he especially wanted to have a look at the priest’s chapel. There’s no chapel here, I said. But my dear man, that’s fantastic, he said, it’s mentioned in the County History. In dozens of books. You mean that old place in the cellar, I said, as if I had just cottoned on. That’s blocked up. Been bricked in. But this is a scheduled building. You can’t do things like that. I said, well it’s still there. It’s just you can’t see anything. It was done before I came. Then he wanted to look indoors. I said I was in a hurry, I couldn’t wait. He’d come back — ‘Just tell me a day.’ I wouldn’t have it. I said I got a lot of requests. He went on nosing, he even started threatening me with an order to view, the Ancient Monuments people (whoever they are) would back him up, really offensive, and slimy at the same time. In the end he just drove off. It was all bluff on his part, but that was the sort of thing I had to think about.

I took the photos that evening. Just ordinary, of her sitting reading. They came out quite well.

Коллекционер

105

дуйся, ничего не получится; так что пришлось ей принять мои условия. Может быть, я был с ней слишком строг. Погрешность была в сторону строгости. Но приходилось соблюдать осторожность. Например, к концу недели, в выходные, движение по дороге усиливалось. Было больше машин, особенно в хорошую погоду, каждые шесть минут проезжала машина. Часто, проезжая мимо дома, замедляли ход, возвращались, чтоб рассмотреть получше, у некоторых даже хватало нахальства просунуть фотоаппарат сквозь решетку ворот и фотографировать. Так что в выходные я вообще ее из комнаты не выпускал. Как-то раз я только-только выехал из ворот, собирался в Луис, какой-то человек  — тоже в машине  — меня остановил. Не я ли хозяин этого дома? Такой ужасно культурный, ни слова не разберешь, будто у него слива в глотке застряла, из тех, у кого мохнатая лапа имеется там, наверху. И пошел распространяться про этот дом, и что он пишет статью в журнал, и чтоб я разрешил ему тут пофотографировать, и особенно снять тайную молельню. Нет тут никакой молельни, говорю. — Но, мой милый, это же фантастика! Молельня упоминается в истории графства! В десятках книг! А, вы имеете в виду тот старый подвал, говорю, вроде до меня только дошло. Он завален. Замурован. — Но это же исторический памятник, охраняемый государством. Вы не имеете права. Я говорю, ну она же никуда не делась, просто ее теперь не видно. Это сделали еще до меня. Тогда ему понадобилось осмотреть дом внутри. Я сказал, что очень спешу. Он еще раз приедет, пусть я назначу день. Ну, я не согласился. Сказал, не могу, очень много просьб поступает. А  он все пристает, все вынюхивает, даже пригрозил, что получит от Общества охраны исторических памятников (есть и такое общество?) ордер на осмотр, они, мол, его поддержат, да так распалился, грозный такой и в то же время хитрый, скользкий какой-то. Ну, в конце концов он уехал. Это все, конечно, был чистый блеф, но приходится и такое принимать в расчет. В тот вечер я сделал несколько снимков. Совсем обычных, как она сидит и читает. Очень хорошо получилось.

106

The Collector

One day about then she did a picture of me, like returned the compliment. I had to sit in a chair and look at the corner of the room. After half an hour she tore up the drawing before I  could stop her. (She often tore up. Artistic temperament, I suppose.) I’d have liked it, I said. But she didn’t even reply to that, she just said, don’t move. From time to time she talked. Mostly personal remarks. ‘You’re very difficult to get. You’re so featureless. Everything’s nondescript. I’m thinking of you as an object, not as a person.’ Later she said, ‘You’re not ugly, but your face has all sorts of ugly habits. Your underlip is worst. It betrays you.’ I looked in the mirror upstairs, but I couldn’t see what she meant. Sometimes she’d come out of the blue with funny questions. ‘Do you believe in God?’ was one. Not much, I answered. ‘It must be yes or no.’ I don’t think about it. Don’t see that it matters. ‘You’re the one imprisoned in a cellar,’ she said. Do you believe, I asked. ‘Of course I do. I’m a human being.’ She said, stop talking, when I was going on. She complained about the light. ‘It’s this artificial light. I can never draw by it. It lies.’ I knew what she was getting at, so I kept my mouth shut. Then again — it may not have been that first morning she drew me, I can’t remember which day it was — she suddenly came out with, ‘You’re lucky having no parents. Mine have only kept together because of my sister and me.’ How do you know, I said. ‘Because my mother’s told me,’ she said. ‘And my father. My mother’s a bitch. A  nasty ambitious middle-class bitch. She drinks.’ I heard, I said.

Коллекционер

107

Примерно тогда же она нарисовала мой портрет, в порядке обмена любезностями. Пришлось сидеть в кресле и смотреть в угол. Полчаса просидел, а она рисунок порвала, я и остановить ее не успел. (Она часто рисунки рвала, думаю, сказывалась ее художественная натура.) А мне бы понравилось, говорю. Ну, она даже не ответила, только сказала: — Не двигайтесь. Время от времени говорила что-нибудь. Большей частью замечания личного характера. — Вас очень трудно передать. Вы безлики. Все черты неопределенные. Я не имею в виду вас лично, я говорю о вас лишь как об изображаемом предмете. — Потом говорит: — Вы не некрасивы, но у вас мимика неприятная и некоторые черты... Хуже всего нижняя губа. Она вас выдает. Я потом наверху долго на себя в зеркало смотрел, но так и не понял, что она хотела сказать. Иногда вдруг задаст вопрос — как гром с ясного неба: — А вы верите в Бога? Не очень. — Да или нет? Не думаю об этом. Не вижу, какое это может иметь значение. — Это вы заперты в подвале, — говорит. А вы верите? — спрашиваю. — Конечно. Я же существо одушевленное. Я хотел продолжить разговор, только она сказала, хватит болтать. Жаловалась на свет: — Все из-за искусственного освещения. Не могу рисовать при нем. Оно лжет. Я знал, к чему она подбирается, и рта не раскрыл. Потом опять, может, и не в тот раз, когда она меня в первый раз рисовала, не помню точно, в какой день, вдруг заявляет: — Повезло вам, что вы своих родителей не знали. Мои не разошлись только из-за сестры и меня. Откуда вы знаете? — Мама мне говорила. И  отец тоже. Мать ведь у меня дрянь. Сварливая, претенциозная мещанка. И пьет к тому же. Слышал, говорю.

108

The Collector

‘I could never have friends to stay.’ I’m sorry, I said. She gave me a sharp look, but I wasn’t being sarcastic. I told her about my father drinking, and my mother. ‘My father’s weak, though I love him very much. Do you know what he said to me one day? He said, I don’t know how two such bad parents can have produced two such good daughters. He was thinking of my sister, really. She’s the really clever one.’ You’re the really clever one. You won a big scholarship. ‘I’m a good draughtsman,’ she said. ‘I might become a very clever artist, but I shan’t ever be a great one. At least I don’t think so.’ You can’t tell, I said. ‘I’m not egocentric enough. I’m a woman. I have to lean on something.’ I don’t know why but she suddenly changed the subject and said, ‘Are you a queer?’ Certainly not, I said. I blushed, of course. ‘It’s nothing to be ashamed of. Lots of good men are.’ Then she said, ‘You want to lean on me. I can feel it. I expect it’s your mother. You’re looking for your mother.’ I don’t believe in all that stuff, I said. ‘We’d never be any good together. We both want to lean.’ You could lean on me financially, I said. ‘And you on me for everything else? God forbid.’ Then, here, she said and held out the drawing. It was really good, it really amazed me, the likeness. It seemed to make me more dignified, better—looking than I really was. Would you consider selling this, I asked? ‘I hadn’t, but I will. Two hundred guineas?’ All right, I said.

Коллекционер

109

— Никого нельзя было в дом пригласить. Мало приятного, говорю. Она быстро на меня взглянула, но я сказал это вовсе не саркастически. Рассказал ей, что мой отец пил, и про мать тоже. — Мой отец — человек слабый, безвольный, хоть я его очень люблю. Знаете, что он мне как-то сказал? Сказал, не могу понять, как у таких плохих родителей могли вырасти такие чудесные дочки. На самом деле он, конечно, имел в виду сестру, а не меня. Она по-настоящему умная и способная. Это вы по-настоящему умная и способная. Ведь это вы получили повышенную стипендию. — Я  просто хороший рисовальщик,  — говорит.  — Я могла бы стать способным художником, но великий художник из меня никогда не выйдет. Во всяком случае, я так считаю. Кто может сказать наверняка? — Я  недостаточно эгоцентрична. Я  — женщина, мне нужна опора. Не знаю, с чего вдруг, резко изменила тему разговора. Спрашивает: — Может, вы — гомик? Конечно нет, говорю и, конечно, краснею. — Ничего позорного в этом нет. Даже среди очень хороших людей есть гомосексуалисты. — Потом говорит: — Вы хотите, чтобы я была вам опорой. Я чувствую. Думаю, это связано с вашей матерью. Наверное, во мне вы ищете свою мать. Не верю в эту чепуху, отвечаю. — Мы не сможем быть вместе. Ничего не получится. Нам обоим нужна опора. Вы могли бы опереться на меня... В смысле финансов. — А вы на меня — во всем остальном? Не дай бог! — Потом: — Ну вот, — говорит и протягивает рисунок. Здорово получилось, я здорово удивился, до того похоже. На  портрете я выглядел вроде как-то достойнее, красивее, чем в жизни. Не сочли бы вы возможным продать это? — спрашиваю. — Не думала, но, пожалуй, соглашусь. Двести гиней. Хорошо.

110

The Collector

She gave me another sharp look. ‘You’d give me two hundred guineas for that?’ Yes, I said. Because you did it. ‘Give it to me.’ I handed it back and before I knew what, she was tearing it across. Please don’t, I said. She stopped, but it was torn half across. ‘But it’s bad, bad, bad.’ Then suddenly she sort of threw it at me. ‘Here you are. Put it in a drawer with the butterflies.’ The next time I  was in Lewes I  bought her some more records, all I could find by Mozart, because she liked him, it seemed. Another day she drew a bowl of fruit. She drew them about ten times, and then she pinned them all up on the screen and asked me to pick the best. I said they were all beautiful but she insisted so I plumped for one. ‘That’s the worst,’ she said. ‘That’s a clever little art student’s picture.’ She said, ‘One of them is good. I know it is good. It is worth all the rest a hundred times over. If you can pick it in three guesses you can have it for nothing when I go. If I go. If you don’t, you must give me ten guineas for it.’ Well, ignoring her dig I had three guesses, they were all wrong. The one that was so good only looked half—finished to me, you could hardly tell what the fruit were and it was all lop— sided. ‘There I’m just on the threshold of saying something about the fruit. I don’t actually say it, but you get the idea that I might. Do you feel that?’ I said I didn’t actually. She went and got a book of pictures by Cézanne. ‘There,’ she said, pointing to a coloured one of a plate of apples. ‘He’s not only saying everything there is about the apples, but everything about all apples and all form and colour.’

Коллекционер

111

Опять быстро на меня взглянула. — И вы бы заплатили за это двести гиней? Да. Ведь это вы нарисовали. — Отдайте. Я отдал ей портрет и опомниться не успел, смотрю, она пытается его разорвать. Пожалуйста, не надо, говорю. Она остановилась, но портрет уже был надорван. — Это же плохо, очень плохо, ужасно! — И вдруг бросила рисунок мне: — Держите! Положите в ящик, вместе с бабочками! Когда я в следующий раз поехал в Луис, купил ей еще пластинок, все, что мог найти с музыкой Моцарта, вроде он ей очень нравился. В другой раз она нарисовала вазу с фруктами. Раз десять нарисовала. Потом все это развесила на ширме и попросила, чтоб я выбрал самый лучший рисунок. Я сказал, мол, все они красивые, но она настаивала, и я выбрал один, наудачу. — Этот самый плохой, — говорит. — Это ученическая работа, и ученик начинающий, хотя и не без способностей. Но один из этюдов получился. Я знаю, хорошо получился. В тыщу раз лучше, чем все остальные. Если с трех попыток угадаете, получите его в подарок, когда я отсюда выйду. Если выйду. Если не угадаете, придется вам заплатить десять гиней. Ну, я вроде не заметил издевки и сделал три попытки, но все три мимо. Тот, который она сочла таким хорошим, мне показался и наполовину незаконченным, нельзя было разобрать, что там за фрукты, и ваза кривая. — Здесь я только пыталась сказать что-то об этих фруктах. Еще не говорю, но будто уже подошла к сути, остановилась на самом пороге. Еще ничего не сказано, но ощущение такое, что вот-вот скажется, правда? Вы видите? Пожалуй, нет, говорю. Она подошла к полке, сняла альбом Сезанна. — Вот,  — говорит и показывает на одну картинку, цветную, на ней — блюдо с яблоками. — Вот, смотрите, он здесь не только говорит все, что можно сказать об этих

112

The Collector

I take your word for it, I said. All your pictures are nice, I said. She just looked at me. ‘Ferdinand,’ she said. ‘They should have called you Caliban.’ One day three or four after her first bath she was very restless. She walked up and down in the outer cellar after supper, sat on the bed, got up. I was looking at drawings she’d done that afternoon. All copies of pictures from the art-books, very clever, I thought, and very like. Suddenly she said, ‘Couldn’t we go for a walk? On parole?’ But it’s wet, I said. And cold. It was the second week in October. ‘I’m going mad cooped up in here. Couldn’t we just walk round the garden?’ She came right up close to me, a thing she usually avoided, and held out her wrists. She’d taken to wearing her hair long, tied up with a dark blue ribbon that was one of the things she wrote down for me to buy. Her hair was always beautiful. I never saw more beautiful hair. Often I had an itch to touch it. Just to stroke it, to feel it. It gave me a chance when I put the gag on.

So we went out. It was a funny night, there was a moon behind the cloud, and the cloud was moving, but down below there was hardly any wind. When we came out she spent a few moments just taking deep breaths. Then I  took her arm respectfully and led her up the path between the wall that ran up one side and the lawn. We passed the privet hedge and went into the vegetable garden at the top with the fruit trees. As I said, I never had any nasty desire to take advantage of the situation, I was always perfectly respectful towards her (until she did what she did) but perhaps it was the darkness, us walking there and feeling her arm through her sleeve, I really would have liked to

Коллекционер

113

яблоках, но обо всех яблоках вообще, и о форме вообще, и о цвете. Поверю вам на слово, говорю. А ваши картины все хорошие. Она только молча взглянула на меня. Потом говорит: — Фердинанд... Вас надо было назвать Калибаном. Дня через три после того, как она в первый раз принимала у меня ванну, она стала вдруг очень неспокойной. То ходит взад и вперед в наружном подвале, то сядет на кровать, то опять встанет. Я рассматривал картины, которые она в тот день нарисовала. Все копии с картинок в художественных альбомах, которые я ей купил, очень здорово и очень похоже. Вдруг она мне говорит: — А можно, мы пойдем погуляем? Под честное слово? Ведь сыро, говорю, и холодно. Шла вторая неделя октября. — Я  схожу с ума здесь взаперти. Нельзя нам просто походить по саду? Подошла ко мне близко-близко, а ведь всегда старалась держаться на расстоянии, и руки сложенные протянула, чтобы связал. Волосы она теперь не закалывала, не заплетала, только перетягивала темно-синей ленточкой; когда она список составила, что ей купить, эта ленточка в том списке была. Волосы у нее были замечательно красивые. Ни у кого больше таких не видал. Мне часто хотелось их потрогать. Просто погладить. Пощупать. Ну, такая возможность была, когда рот ей пластырем заклеивал. Ну, мы вышли в сад. Странная ночь была, луна пряталась за тучей, тучу несло ветром, а внизу было совсем тихо, никакого ветра. Когда мы вышли, она остановилась и несколько минут просто дышала, глубоко так вдыхала воздух. Потом я взял ее под руку, очень почтительно, и повел ее по дорожке, между забором и газоном. Прошли мимо зеленой изгороди, вышли к огороду и вверх, к фруктовым деревьям. Я уже говорил, что никогда не чувствовал отвратительного желания воспользоваться ситуацией, всегда относился к ней с должным уважением (пока она не сделала того, что сделала), но, может быть, темнота

114

The Collector

take her in my arms and kiss her, as a matter of fact I  was trembling. I had to say something or I’d have lost my head. You wouldn’t believe me if I told you I was very happy, would you, I said. Of course she couldn’t answer. Because you think I don’t feel anything properly, you don’t know I have deep feelings but I can’t express them like you can, I said. Just because you can’t express your feelings it doesn’t mean they’re not deep. All the time we were walking on under the dark branches. All I’m asking, I said, is that you understand how much I love you, how much I need you, how deep it is. It’s an effort, I said, sometimes. I didn’t like to boast, but I meant her to think for a moment of what other men might have done, if they’d had her in their power. We’d come to the lawn on the other side again, and then to the house. A car sounded and grew close and went on down the lane beyond the house. I had a tight hold on her. We came to the cellar door. I said, do you want to go round again? To my surprise, she shook her head. Naturally I took her back down. When I got die gag and cords off she said, ‘I’d like some tea. Please go and make some. Lock the door. I’ll stay here.1 I made the tea. As soon as I took it in and poured it, she spoke. ‘I want to say something,’ she said. ‘It’s got to be said.’ I was listening. ‘You wanted to kiss me out there, didn’t you?’ I’m sorry, I said. As usual I started to blush. ‘First of all I should like to thank you for not doing so, because I don’t want you to kiss me. I realize I’m at your mercy, I realize I’m very lucky you’re so decent about this particular thing.’

Коллекционер

115

и то, что мы шли рядом, так близко, и я чувствовал ее руку сквозь рукав, мне правда захотелось ее обнять и поцеловать, кстати сказать, я весь дрожал. Надо было что-то сказать, пока я совсем не потерял голову. Вы бы, конечно, не поверили, если бы я сказал вам, что счастлив, верно? — говорю. Ну, она, конечно, не могла мне ответить. Потому что вы думаете, я не умею по-настоящему чувствовать. Вы ведь не знаете, как я чувствую глубоко. Я только выразить не умею так хорошо, как вы... Когда не можешь выразить свои чувства, это еще не значит, что они неглубокие. И все это время мы шли по саду между темными деревьями. Все, о чем я прошу, говорю, это чтоб вы поняли, как я вас люблю, как вы мне нужны, как это глубоко. Даже приходится делать над собой усилие. Иногда. Я не хотел хвалить себя. Просто хотел, чтобы она хоть на минуту задумалась о том, что с ней сделал бы любой другой на моем месте, если б она оказалась в его власти. Снова вышли к газону, с другой стороны, подошли к дому. Слышно было, как по дороге идет автомобиль, ближе, ближе, вот проехал мимо, удаляется. Я крепко держал ее под руку. Подошли к двери в подвал. Говорю, может, хотите еще раз пройтись по саду? К моему удивлению, она помотала головой. Ну, естественно, отвел ее вниз. Когда снял пластырь и развязал руки, она сказала: — Мне хотелось бы выпить чаю. Пожалуйста, пойдите приготовьте. Дверь заприте. Я побуду здесь. Я приготовил чай. Как только принес и разлил по чашкам, она говорит: — Хочу вам что-то сказать. Все равно когда-то нужно это сказать. Я сижу и слушаю. — Вы хотели меня поцеловать, там, в саду, правда? Прошу прощения, говорю. Чувствую, что краснею, как всегда. — Прежде всего хочу сказать вам спасибо за то, что вы этого не сделали, потому что я не хочу, чтобы вы меня целовали. Я  прекрасно понимаю, что я в вашей власти.

116

The Collector

It won’t happen again, I said. ‘That’s what I wanted to say. If it does happen again — and worse. And you have to give way to it. I want you to promise something.’ It won’t happen again. ‘Not to do it in a mean way. I  mean don’t knock me unconscious or chloroform me again or anything. I  shan’t struggle, I’ll let you do what you like.’ It won’t happen again, I said. I forgot myself. I can’t explain. ‘The only thing is, if you ever do anything like that I shall never never respect you, I shall never never speak to you again. You understand?’ I wouldn’t expect anything else, I said. I was red as a beetroot by then. She held out her hand. I shook it. I don’t know how I got out of the room. She had me all at sixes and sevens that evening. Well, every day it was the same: I went down between eight and nine, I got her breakfast, emptied the buckets, sometimes we talked a bit, she gave me any shopping she wanted done (sometimes I stayed home but I went out most days on account of the fresh vegetables and milk she liked), most mornings I cleaned up the house after I got back from Lewes, then her lunch, then usually we sat and talked for a bit or she played the records I brought back or I sat and watched her draw; she got her own tea, I don’t know why, we sort of came to an agreement not to be together then. Then there was supper and after supper we often talked a bit more. Sometimes she made me welcome, she usually wanted her walk in the outer cellar. Sometimes she made me go away as soon as supper was over.

I took photos whenever she would let me. She took some of me. I got her in a lot of poses, all nice ones, of course. I wanted

Коллекционер

117

Я понимаю, что мне очень повезло, потому что в этом отношении вы ведете себя как порядочный человек. Это больше не повторится, говорю. — Вот об этом я и хочу сказать. Если это снова случится. И еще что-нибудь, похуже. И вы не сможете совладать с собой. Я хочу, чтобы вы дали мне слово. Это больше не повторится, говорю. — Дайте мне слово, что вы не сделаете этого исподтишка. Я хочу сказать, не нужно делать так, чтобы я лишилась сознания, не нужно давать мне наркоз или еще что-нибудь в этом роде. Я не стану сопротивляться. Я позволю вам сделать то, что вы хотите. Это больше не повторится, говорю. Я забылся. Не могу этого объяснить. — Я только хочу сказать, если вы это все-таки сделаете, я никогда, никогда не смогу относиться к вам с уважением. И  никогда, никогда не буду разговаривать с вами. Вы понимаете? Ничего другого я и не мог бы ожидать, говорю. К этому моменту я уже был как свекла красный. Протянула мне руку, я ее пожал. Не помню, как вышел из комнаты. В тот вечер я из-за нее был весь как на иголках. Ну, в общем, один день был похож на другой: я спускался в подвал после восьми, готовил ей завтрак, выносил ведро, иногда мы о чем-нибудь разговаривали, недолго, она составляла список, чего ей купить (иногда я оставался дома, но чаще выезжал в Луис, из-за молока и свежих овощей, очень уж она их любила); почти каждое утро приводил в порядок дом, чистоту наводил — это уже когда из города вернусь; потом готовил ей обед, потом мы обычно разговаривали или она заводила пластинки, которые я из Луиса привез, а то я сидел и смотрел, как она рисует; а чай она пила в одиночестве: не помню, как получилось и почему, только мы вроде заключили такое соглашение — не быть в это время вместе. Потом — ужин, а после ужина мы обычно долго разговаривали. Иногда она сама хотела, чтоб я побыл с ней, хотела походить по наружному подвалу. Иногда хотела, чтоб я ушел сразу после ужина. Я ее фотографировал, когда она позволяла. А она несколько раз сфотографировала меня. Я ее снимал в самых

118

The Collector

her to wear special clothes, but I didn’t like to ask. I don’t know why you want all these photos, she always said. You can see me every day. So nothing happened really. There were just all those evenings we sat together and it doesn’t seem possible that it will never be again. It was like we were the only two people in the world. No one will ever understand how happy we were — just me, really, but there were times when I consider she didn’t mind in spite of what she said, if she thought about it. I could sit there all night watching her, just the shape of her head and the way the hair fell from it with a special curve, so graceful it was, like the shape of a swallow-tail. It was like a veil or a cloud, it would lie like silk strands all untidy and loose but lovely over her shoulders. I wish I had words to describe it like a poet would or an artist. She had a way of throwing it back when it had fallen too much forward, it was just a simple natural movement. Sometimes I wanted to say to her, please do it again, please let your hair fall forward and toss it back. Only of course it would have been stupid. Everything she did was delicate like that. Just turning a page. Standing up or sitting down, drinking, smoking, anything. Even when she did things considered ugly, like yawning or stretching, she made it seem pretty. The truth was she couldn’t do ugly things. She was too beautiful.

She was always so clean, too. She never smelt anything but sweet and fresh, unlike some women I could mention. She hated dirt as much as I do, although she used to laugh at me about it. She told me once it was a sign of madness to want everything clean. If that is so, then we must both have been mad. Of course it wasn’t all peace and light, several times she tried to escape, which just showed. Luckily I  was always on the lookout.

Коллекционер

119

разных позах, только в приличных, конечно. Мне хотелось еще, чтоб она одета была соответственно, только не решался попросить об этом. Она всегда говорила, не знаю, мол, зачем вам все эти фотографии, вы же видите меня каждый день. Так что ничего особенного не происходило. Просто были все эти вечера, которые мы проводили вместе, и просто представить нельзя, что этого больше не будет. Казалось, во всем мире есть только двое — она и я. Никто никогда не поймет, как мы были счастливы... то есть, конечно, это я был счастлив, но случались такие минуты, когда, думаю, и она тоже, несмотря на все, что она тут говорила... если б только подумала как следует, согласилась бы, что это так. Я мог бы сидеть всю ночь, глядя на нее, на ее склоненную голову, изгиб шеи и как волосы падают волной на спину, распадаются както по-особенному, в форме ласточкина хвоста, так элегантно... Они падали просвечивающей пеленой, словно облако, лежали на спине и плечах шелковистыми прядями, свободно, небрежно, но так красиво. Жалко, у меня слов не хватает их описать, я ведь не поэт, не художник. Когда волосы падали слишком низко, мешали ей, она их отбрасывала назад — таким каким-то простым, естественным жестом. Мне иногда хотелось сказать, ну пожалуйста, пусть падают низко, пусть этот жест повторится, ну пусть еще раз. Только я понимал, как глупо это будет выглядеть. Все, что она делала, было так же элегантно. Просто страницу перевернет. Сядет. Встанет. Даже когда курит или чай пьет. Даже когда делает что-нибудь, что считается некрасивым, ну, там, зевает или потягивается. У  нее все получалось красиво. Правду сказать, она просто не умела некрасиво двигаться. Слишком красивая была. И она была чистюля. Всегда от нее пахло чем-то приятным, свежестью какой-то, не то что от других женщин, не буду их здесь называть. Она терпеть не могла грязи, как и я, хоть и подсмеивалась надо мной за это. Как-то сказала, это, мол, признак помешательства — хотеть, чтобы все вокруг было всегда чистым. Если так, мы с ней оба были помешаны на чистоте. Ну конечно, не всегда все было так вот мирно и светло, несколько раз она пыталась совершить побег, уже это одно о ней может многое сказать. К счастью, я всегда был настороже.

120

The Collector

One day she nearly had me. She was dead cunning, when I went in she was being sick, and she looked a real mess. I kept on saying what’s wrong, what’s wrong, but she just lay there like she was in pain. ‘It’s appendicitis,’ she got out in the end. How do you know, I asked. ‘I thought I’d die in the night,’ she said. She spoke like she hardly could. I said it could be other dungs. But she just turned her face to the wall and said, Oh, God. Well, when I got over the shock, I saw it might be just her game. The next thing was she was all doubled up like in a spasm and then she sat up and looked, at me and said she would promise anything but she must have a doctor. Or go to hospital, she said. It’s the end for me, I said. You’d tell them. ‘I promise, I promise,’ she said. Really convincing. She could certainly act. I’ll make you a cup of tea, I said. I wanted time to think. But she doubled up again. There was all the sick on the floor. I  remembered Aunt Annie said with appendicitis it could kill, only a year back the boy next door got it, and she said then they waited too long — Aunt Annie knew all the time, and it was a wonder he never died. So I had to do something. I said, there’s a house with a telephone down the lane. I’ll run down. ‘Take me to hospital,’ she said. ‘It’s safer for you.’ What’s it matter, I said, like I was really in despair. It’s the end. It’s goodbye, I said. Until the police court. I could act too. Then I rushed out like I was very upset I left the door open, and the outer door, and I just waited there. And out she came, in a minute. No more ill than I was. No trouble, she just gave me one look and went on back down. I looked nasty just to give her a scare.

Коллекционер

121

Как-то раз даже чуть меня не перехитрила. Она ужасно хитрая была, коварная. Я вошел, а она больна и выглядит ужасно. И рвота на полу. Ну, я испугался, говорю, что такое, что случилось, а она лежит, вроде помирает от боли. Наконец говорит, еле-еле слышно: — Это аппендицит. С чего вы взяли? — спрашиваю. — Думала, ночью умру, — и слова еле-еле выговаривает, вроде ей трудно. Я говорю, может, это что другое. Она отвернулась к стене и только простонала: — О господи. Ну, когда я немного пришел в себя, я подумал, может, она притворяется. Тут она согнулась пополам, скорчилась, как будто у нее схватки, потом села на кровати, смотрит на меня и говорит: — Чем хотите поклянусь, все, что хотите, обещаю, только вызовите врача или отправьте меня в больницу. Ну, мне тогда конец, говорю, вы же им все расскажете. — Обещаю вам, я обещаю, — говорит. Очень убедительно. Она здорово могла играть, как настоящая артистка. Пойду приготовлю вам чаю, говорю. Мне нужно было подумать. Тут она снова скорчилась вся, и ее вырвало. Я вспомнил, тетушка Энни говорила, от аппендицита можно умереть. Как раз год тому назад соседский мальчишка заболел, и они очень долго с этим тянули  — тетушка Энни помнила сколько,  — и удивительно, как это он не умер. Так что надо было мне что-то придумать. Я сказал, мол, тут недалеко дом, у них есть телефон, сбегаю позвоню. — Отвезите меня в больницу,  — говорит,  — так вам будет спокойнее. Какое это может иметь значение, отвечаю, вроде я и в самом деле в отчаяние пришел. Это конец. Это все. Больше не увидимся. До суда. Я тоже ведь артист хороший. И бросился прочь, вроде я ужасно расстроен. Дверь в комнату оставил открытой. И  наружную дверь тоже. Встал за дверью и жду. И  тут она выбежала, минуты не прошло. От всей ее болезни и следа не осталось. И ничего такого, только взглянула на меня и пошла к себе, вниз. Я зло так на нее посмотрел, просто чтоб напугать.

122

The Collector

She had moods that changed so quick that I often got left behind. She liked to get me stumbling after her (as she said one day — poor Caliban, always stumbling after Miranda, she said), sometimes she would call me Caliban, sometimes Ferdinand. Sometimes she would be nasty and cutting. She would sneer at me and mimic me and make me desperate and ask me questions I  couldn’t answer. Then other times she would be really sympathetic, I felt she understood me like no one since Uncle Dick, and I could put up with everything. I remember a lot of little things. One day, she was sitting showing me the secrets of some paintings — secrets were the things you had to think about to see, the secrets of proportion and harmony she called them. We sat with the book between us and she talked about the pictures. We sat on the bed (she made me get cushions and a rug on it for the day), close but not touching. I made sure of that after the events in the garden. But one evening she said, don’t be so stiff, I shan’t kill you if your sleeve touches mine.

All right, I said, but I didn’t move. Then she moved, so our arms touched, our shoulders. All the time she went on talking and talking about the picture we were looking at, I thought she wasn’t thinking about the touching but a few pages later she suddenly looked at me. ‘You’re not listening.’ Yes, I am, I said. ‘No, you’re not. You’re thinking about touching me. You’re all stiff. Relax.’ It was no good, she’d got me all tense. She stood up. She was wearing a narrow blue skirt I bought her and a big black jumper and a white blouse, the colours really suited her. She stood in front of me and after a bit she said, Oh, God. Then she went and beat her fist against the wall. She used to do that sometimes.

Коллекционер

123

Настроение у нее менялось очень быстро, мне было не поспеть. Ей нравилось, что я старался поспеть за ней (она как-то сказала: бедный Калибан, все тащится, спотыкаясь, следом за Мирандой, все не поспевает). Иногда звала меня Калибаном, иногда — Фердинандом. Иногда была злой и резкой, насмехалась, передразнивала, задавала вопросы, на которые я не мог ответить. А порой была со мной отзывчивой, доброй, я чувствовал, что она понимает меня, как дядюшка Дик когда-то, и я мог все ей простить. Многое вспоминается, даже всякие мелочи. Как-то раз мы сидели, она показывала мне картины и объясняла всякие «секреты мастерства», секреты  — это то, что не увидеть на картине, если не знать об этом, она их называла тайнами пропорций и гармонии. Мы сидели рядом, между нами — книга, и она рассказывала мне о картинах. Сидели мы на кровати (она заставила меня купить покрывало и диванные подушки  — застилать кровать днем), сидели близко, но не прикасаясь друг к другу. Уж я старался, чтобы этого не случилось  — после того, что было в саду. Вдруг она говорит, ну что вы как аршин проглотили, сядьте свободнее, не убью же я вас, если мы соприкоснемся рукавами. Ладно, говорю, но не двигаюсь. Тогда она подвинулась сама, так что теперь мы касались друг друга — плечами, руками. И продолжала говорить, говорить о картине, которую мы рассматривали, так что мне казалось, она и не думала о том, что мы касаемся друг друга, но тут она перевернула несколько страниц, вдруг подняла на меня глаза и говорит: — Вы совсем не слушаете. Нет, слушаю. — Да нет же, не слушаете. Вы прямо весь застыли. Перестаньте вы думать о том, что касаетесь меня. Сядьте свободнее. Ничего не получилось, я и правда весь застыл, так был из-за нее напряжен. Она поднялась. На ней были узкая синяя юбка, из тех, что я ей купил, широкий черный джемпер и белая блузка, и очень ей все это шло, цвета и всякое такое. Постояла передо мной, потом говорит: — О господи! — Отошла и стала бить кулаком в стену, она довольно часто это делала. — У меня есть приятель, который всегда целует меня при встрече, и ничего, просто

124

The Collector

‘I’ve got a friend who kisses me every time he sees me and he doesn’t mean anything — his kisses are meaningless. He kisses everybody. He’s the other side of you. You don’t have any contact with anybody and he has it with everybody. You’re both equally sick.’ I was smiling, I used to smile when she attacked me as a sort of defence. ‘Don’t put on that ghastly smile.’ There’s not much else I can do. You’re always right. ‘But I don’t want always to be right. Tell me I’m wrong!’ Oh, you’re right, I said. You know you’re right. ‘Oh, Ferdinand!’ she said. And then twice more, Ferdinand, Ferdinand, and she sort of prayed to heaven and acted someone in great pain, so I had to laugh, but suddenly she was all serious, or pretending it. ‘It’s not a little thing. It’s terrible that you can’t treat me as a friend. Forget my sex. Just relax.’ I’ll try, I said. But then she wouldn’t sit by me again. She leant against the wall reading another book. Another day, it was downstairs, she just screamed. For no reason at all, I was fixing up a painting she’d done and wanted to see up on the wall and suddenly sitting on the bed she screamed, bloodcurdling it was and I  jumped round and dropped the tape and she just laughed. What’s up, I said. ‘I just felt like a good scream.’ she said. She was unpredictable. She was always criticizing my way of speaking. One day I remember she said, ‘You know what you do? You know how rain takes the colour out of everything? That’s what you do to the English language. You blur it every time you open your mouth.’ That is just one sample of many, of the way she treated me.

Коллекционер

125

у него привычка такая, его поцелуи совершенно никакого значения не имеют. Он со всеми целуется. Он  — это вы наоборот. Вы ни с кем не можете найти контакт, он вступает в контакт со всеми подряд. Вы оба одинаково ненормальны. Я улыбался. Я всегда улыбался, когда она на меня нападала, улыбкой от нее защищался. — И нечего так отвратительно улыбаться. А что мне еще остается делать? Вы всегда правы. — Но я же не хочу быть всегда правой. Скажите, если я не права! Да правы вы, правы. Вы и сами знаете, что правы. — О  Фердинанд!  — говорит. И  повторяет дважды: «Фердинанд, Фердинанд», вроде молитву читает, и делает вид, что ей вроде так больно, горько, так что я даже засмеялся. Тут она стала серьезной, а может, притворилась и говорит: — Это не мелочь, это очень важно. Ужасно, что вы не можете относиться ко мне просто как к другу. Забудьте, что я существо противоположного пола, чувствуйте себя свободнее. Я попытаюсь, говорю. Но она уже не хотела больше сидеть рядом, прислонилась к стене и взялась за другую книжку. Еще как-то раз, там у себя в подвале, вдруг как завизжит. Без всякого повода. Я вешал на стену картину, которую она закончила и хотела посмотреть, как это будет выглядеть на стене, а она сидела на кровати и вдруг как завизжит, прямо кровь в жилах застыла, я рывком обернулся и картину бросил и липкую ленту, а она смеется. Что случилось? — говорю. — Просто захотелось вволю повизжать. Она была совершенно непредсказуема. Всегда критиковала меня за то, как я говорю. Помню, как-то сказала: — Знаете, что вы делаете? Видели, как дождь размывает краски? Вы делаете то же самое со своей речью. Вы лишаете слово цвета, как только собираетесь это слово произнести. Это только один пример, как она со мной обращалась.

126

The Collector

Another day she got round me on the subject of her parents. She’d been on for days about how they would be sick with worry and how mean I was not letting them know. I said I couldn’t take the risk. But one day after supper she said, I’ll tell you how to do it, without any risk. You wear gloves. You buy paper and some envelopes from Woolworths. You dictate a letter to me to write. You go to the nearest big town and post it. You can’t be traced. It might be any Woolworths in the country. Well, she kept on at me so about it that one day I did what she suggested and bought some paper and envelopes. That evening I gave her a sheet and told her to write. ‘I am safe and not in danger,’ I said. She wrote it, saying, ‘That’s filthy English, but never mind.’ You write what I say, I answered, and went on, ‘Do not try to find me, it is impossible.’ Nothing’s impossible,’ she said. Cheeky as usual. ‘I am being well looked after by a friend,’ I went on. Then I said, that’s all, just put your name. ‘Can’t I say, Mr Clegg sends his regards?’ Very funny, I said. She wrote something more and handed me the sheet of paper. It said, See you soon, love, Nanda, at the bottom. What’s this? I asked. ‘My baby name. They’ll know it’s me.’ I prefer Miranda, I said. It was the most beautiful for me. When she had written the envelope I put the sheet in and then luckily I looked inside. At the bottom of the envelope there was a piece of paper no bigger than half a cigarette paper. I don’t know how but she must have had it ready and slipped it in. I opened it out and looked at her. She was bold as brass. She just leant back in the chair and stared at me. She’d written very very small with a sharp pencil, but the letters were clear. It wasn’t like her other note, it said:

Коллекционер

127

Еще как-то обвела меня вокруг пальца на тему о родителях. Целыми днями распространялась о том, как они, наверное, помирают от беспокойства и как низко с моей стороны ничего им не сообщать. Я сказал, мол, не могу так рисковать. Ну, как-то раз, вечером, после ужина, она говорит, давайте научу вас, как это сделать без всякого риска. Наденьте перчатки. Купите бумагу и конверты у Вулворта. Продиктуйте мне текст. Поезжайте в ближайший город и отправьте письмо. Вас невозможно будет выследить. Магазины Вулворта разбросаны по всей стране. Ну, она все приставала и приставала ко мне по этому поводу, так что я сделал, как она советовала, и купил бумагу и конверты. Вечером дал ей листок и велел написать: «Я благополучна и вне опасности». Она пишет и ворчит: — Язык ужасный, но так и быть. Пишите, как велят, говорю. «Не пытайтесь найти меня, это невозможно». — Ничего невозможного в жизни нет, — говорит. Дерзит, как всегда. Я продолжаю: «Обо мне хорошо заботится один из моих друзей». Потом говорю: вот и все. Теперь подпишите. — А  нельзя приписать: «Мр. Клегг шлет наилучшие пожелания»? Ужасно остроумно, говорю. Она еще что-то написала и протянула листок мне. Там было: «Скоро увидимся. Привет. Нанда». Это еще что? — говорю. — Это мое детское прозвище. Так они узнают, что это действительно я. Я предпочитаю «Миранда». Для меня это имя было самое красивое. Она надписала конверт, и я вложил туда этот листок, а потом — к счастью — заглянул в конверт. На дне конверта лежал клочок папиросной бумаги размером не больше чем половинка сигареты. Не знаю, как уж ей это удалось, наверное, она приготовила его заранее и незаметно вложила в конверт. Я развернул клочок и посмотрел на нее. Она — на меня, храбро так, не смущаясь. Откинулась на спинку стула и смотрит. Она написала на этом клочке мелко-мелко, острым карандашом, очень четко. Ничего похожего на то, другое, письмо. Здесь говорилось:

128

The Collector

D.M. Kidnapped by madman. F. Clegg. Clerk from Annexe who won pool. Prisoner in cellar lonely timbered cottage date outside 1621 hilly country two hours London. So far safe. Frightened. I was really angry and shocked, I didn’t know what to do. In the end I said, are you frightened? She didn’t say anything, she just nodded. But what have I done? I asked. ‘Nothing. That’s why I’m frightened.’ I don’t understand. She looked down. ‘I’m waiting for you to do something.’ I’ve promised and I’ll promise again, I said. You get all high and mighty because I don’t take your word, I don’t know why it’s different for me. ‘I’m sorry.’ I trusted you, I said. I thought you realized I was being kind. Well, I’m not going to be used. I don’t care about your letter. I put it in my pocket. There was a long silence, I knew she was looking at me, but I wouldn’t look at her. Then suddenly she got up and stood in front of me and put her hands on my shoulders so that I had to look at her, she made me look down into her eyes. I can’t explain it, when she was sincere she could draw the soul out of me, I was wax in her hands. She said, ‘Now you’re behaving like a little boy. You forget that you are keeping me here by force. I admit it is quite a gentle force, but it is frightening.’ As long as you keep your word, I’ll keep mine, I said. I had gone red, of course. ‘But I’ve not given you my word not to try and escape, have I?’ All you live for is the day you see the last of me, I said. I’m just a nobody still, aren’t I? She turned half away. ‘I want to see the last of this house. Not of you.’

Коллекционер

129

П. М. Похищена сумасшедшим. Ф. Клегг. Клерк из Ратуши, выигр. на скачк. Пленн. подвале уедин. балочн. дома снаружи дата 1621, холмистая местность, два часа от Лнд. Пока в безоп. Боюсь. М. Я по-настоящему обозлился. Был возмущен. Не знал, как поступить. Наконец спросил: вы меня боитесь? Она не ответила, только кивнула. А что я такого сделал? — Ничего. Поэтому мне так страшно. Не понимаю. — Я все время жду, что вы сделаете со мной что-нибудь. Я же обещал вам. И снова могу пообещать. Вы становитесь в позу и оскорбляетесь, когда я не верю вашим обещаниям. Не понимаю, почему вы не верите моим. — Извините меня. Я вам доверял. Я  думал, вы сознаете, что я с вами по-доброму. И  я не желаю, чтобы меня использовали в своих целях. И наплевать мне на ваше письмо. Положил письмо в карман. Мы долго молчали. Я знал, что она на меня смотрит, но сам на нее не смотрел. Ну, потом она подошла, встала передо мной и руки на плечи положила, так что некуда деваться, пришлось посмотреть ей в лицо. А  она прямо в глаза мне смотрит. И меня заставила. Не могу толком объяснить, только когда она была искренней, она мне всю душу переворачивала, я становился мягким, как воск. А она говорит: — Ну вот, теперь вы ведете себя как ребенок. Вы забыли, что держите меня здесь силой. Я признаю, что эта сила не злая, но мне все равно страшно. До тех пор, пока вы будете держать свое слово, я сдержу свое. Сказал так и, как всегда, ужасно покраснел. — Но ведь я же не обещала вам, что не буду пытаться бежать, правда? Вы небось ждете не дождетесь того дня, когда меня больше не увидите. Только ради этого и живете. Я для вас по-прежнему никто и ничто. Она как-то полуотвернулась от меня и говорит:

130

The Collector

And mad, I  said. Do you think a madman would have treated you the way I have? I’ll tell you what a madman would have done. He’d have killed you by now. Like that fellow Christie. I suppose you think I’m going for you with a carving-knife or something. (I was really fed up with her that day.) How daft can you get? All right, you think I’m not normal keeping you here like this. Perhaps I’m not. But I can tell you there’d be a blooming lot more of this if more people had the money and the time to do it. Anyway there’s more of it now than anyone knows. The police know, I said, the figures are so big they don’t dare say them. She was staring at me. It was like we were complete strangers. I must have looked funny, it was the most I’d ever said. ‘Don’t look like that,’ she said. ‘What I  fear in you is something you don’t know is in you.’ What, I asked. I was still angry. ‘I don’t know. It’s lurking somewhere about in this house, this room, this situation, waiting to spring. In a way we’re on the same side against it.’ That’s just talk. ‘We all want things we can’t have. Being a decent human being is accepting that.’ We all take what we can get. And if we haven’t had much most of our life we make up for it while the going’s good, I said. Of course you wouldn’t know about that. Then she was smiling at me, as if she was much older than me. ‘You need psychiatric treatment.’ The only treatment I need is you to treat me like a friend. ‘I am, I am,’ she said. ‘Can’t you see that?’

Коллекционер

131

— Жду не дождусь, когда больше не увижу этот дом. Не вас. Значит, я, по-вашему, сумасшедший? Вы что, думаете, сумасшедший стал бы так с вами обращаться? А я вам скажу, что он с вами сделал бы. Он бы вас прикончил давным-давно. Вы, видно, думаете, я собираюсь за вами с кухонным ножом гоняться, и всякое такое? (Она мне в тот день и правда в печенки въелась.) Совсем ополоумели. Ну ладно, вы думаете, я ненормальный, раз вас здесь держу. Может, это и так. Только я вам скажу, что таких ненормальных целая куча набралась бы, если б у людей были на это деньги и время. Между прочим, и сейчас таких случаев много, только мы не знаем об этом. Полиции-то известно, только цифры такие большие, что никто не решается их обнародовать. Она стоит и смотрит пристально. Такое чувство было, что мы первый раз друг друга видим. У  меня, наверное, странный был вид, я никогда раньше не говорил такого. Тут она сказала: — Не смотрите так, пожалуйста. Знаете, что меня в вас пугает? В вас есть что-то такое, о чем вы даже не подозреваете. Не знаете, что оно в вас есть. Что такое? — спрашиваю. Злость у меня еще не прошла. — Я не знаю, что это. Оно таится здесь, в этом доме, в этой комнате, во всей этой ситуации, словно только и ждет, чтобы напасть. Я могла бы сказать, что и вы, и я — мы пока еще вместе противостоим этому. Это все пустые разговоры. — Знаете, мы ведь не можем иметь все, что нам хочется. Быть человеком порядочным  — значит понять это и принять, а не добиваться невозможного любой ценой. Каждый берет от жизни то, что может, говорю. И если человеку многого в жизни недоставало, он старается любым способом возместить недостачу, пока удача на его стороне. Вам-то этого, конечно, не понять. Смотрю, улыбается, вроде она меня много старше. — Все-таки обращение к психиатру пошло бы вам на пользу. На пользу мне больше пошло бы ваше дружеское обращение со мной. — Но я ведь так с вами и обращаюсь. Разве вы не видите?

132

The Collector

There was a big silence, then she broke it. ‘Don’t you feel this has gone on long enough?’ No, I said. ‘Won’t you let me go now?’ No. ‘You could gag me and tic me up and drive me back to London. I’d not tell a soul.’ No. ‘But there must be something you want to do with me?’ I just want to be with you. All the time. ‘In bed?’ I’ve told you, no. ‘But you want to?’ I’d rather not speak about it. She shut up then. I don’t allow myself to think of what I know is wrong, I said. I don’t consider it nice. ‘You are extraordinary.’ Thank you, I said. ‘If you let me go, I should want to see you, because you interest me very much.’ Like you go to the zoo? I asked. ‘To try and understand you.’ You’ll never do that. (I may as well admit I liked the mystery man side of our talk. I  felt it showed her she didn’t know everything.) ‘I don’t think I ever should.’ Then suddenly she was kneeling in front of me, with her hands up high, touching the top of her head, being all oriental. She did it three times. ‘Will the mysterious great master accept apologies of very humble slave?’ I’ll think about it, I said. ‘Humble slave very solly for unkind letter.’ I had to laugh; she could act anything. She stayed there kneeling with her hands on the floor beside her, more serious, giving me the look.

Коллекционер

133

Мы долго молчали. Наконец она это молчание нарушила: — Вам не кажется, что все это слишком затянулось? Нет. — Вы не отпустите меня? Нет. — Вы ведь можете связать меня, заклеить рот и отвезти в Лондон. Я не проговорюсь ни одной живой душе. Нет. — Но ведь должно же быть что-то такое, чего вы от меня хотите? Просто хочу, чтобы вы были со мной. Все время. — И в постели? Я сказал вам, нет. — Но вы же этого хотите? Не хочу разговаривать на эту тему. Ну, тут она заткнулась. А я говорю: я не разрешаю себе думать о том, что считаю дурным. Считаю, что это неприлично. — Вы совершенно необыкновенный человек. Благодарю вас. — Мне хотелось бы видеться с вами, когда вы меня отпустите, вы мне очень интересны. Как звери в зоопарке? — Просто я хочу вас понять. Вам это никогда не удастся. (Должен признаться, мне нравилось в этих разговорах, что я кажусь таким непонятным, таинственным. Пусть видит, что не все на свете ей доступно.) — Думаю, вы правы. И вдруг она опускается передо мной на колени и три раза поднимает сложенные руки ко лбу, вроде она — восточная рабыня. — О  великий и таинственный владыка, прими униженную просьбу твоей жалкой рабыни о прощении! Я подумаю. — Залкая рабыня оцень созалеет о плёхом письме. Я не смог удержаться, очень уж было смешно, она могла здорово сыграть все, что угодно. Она так и осталась на коленях, только теперь ладони опустила к полу, лицо серьезное ко мне подняла, смотрит прямо в глаза.

134

The Collector

‘Will you send the letter then?’ I made her ask again, but then I gave in. It was nearly the big mistake of my life. The next day I drove up to London. I told her I was going there, like a fool, and she gave me a list of things to buy. There was a lot. (I knew later to keep me busy.) I had to buy special foreign cheese and go to some place in Soho where they had German sausages she liked, and there were some records, and clothes, and other things. She wanted pictures by some artist, it had to be just this one name. I was really happy that day, not a cloud in the sky. I thought she had forgotten about the four weeks, well not forgotten, but accepted I would want more. Talk about a dream-world.

I didn’t get back till tea—time and of course went down straight to see her, but I knew at once something was wrong. She didn’t look at all pleased to see me and she didn’t even look at all the things I’d bought. I soon saw what it was, it was four stones she had made loose, to make a tunnel, I suppose. There was dirt on the steps. I got one out easy. All the time she sat on the bed not looking. Behind it was stone, so it was all right But I saw her game — the sausages and the special pictures and all that. All the soft soap.

You tried to escape, I said. ‘Oh, shut up!’ she cried. I began looking for the thing she had done it with. Suddenly something flew past me and clattered on the floor. It was an old six-inch nail, I don’t know how she’d got hold of it. That’s the last time I leave you alone for so long, I said. I can’t trust you any more. She just turned, she wouldn’t speak, and I was dead scared she’d go off on a hunger strike again, so I didn’t insist. I left her then. Later I brought her her supper. She didn’t talk, so I left her.

Коллекционер

135

— Вы отправите письмо, правда? Я заставил ее еще раз попросить, ну, потом согласился. Чуть не сделал самую большую ошибку в жизни. На следующий день я поехал в Лондон. Хватило глупости сказать ей об этом, и она составила список, чего купить. Много всего. (Я потом понял: это чтоб я побольше времени потратил.) Надо было купить какой-то особый сыр, не английский, и в одном магазинчике в Сохо немецкие сосиски  — она их очень любила, и несколько пластинок, и кое-что из одежды. И картины какого-то художника, именно его и никого другого. Я был ужасно рад, такой был день ничем не замутненного счастья. Я  думал, может, она забыла про четырехнедельный срок, ну, не забыла, конечно, но поняла и приняла, что я ее так скоро не отпущу. Размечтался. Что там говорить. Домой успел только к вечернему чаю и, конечно, сразу спустился вниз, с ней повидаться. И тут же понял — чтото не так. Она вовсе и не рада была, что я вернулся, и на покупки не взглянула. Я скоро увидел, в чем дело, ей удалось высвободить четыре камня, видно, хотела прорыть подземный ход, на ступеньках осталась земля. Я легко вынул один. Пока я с ним возился, она сидела на кровати, отвернувшись. Ну, за этими камнями шла каменная стена, так что ничего страшного. Но я понял, в чем ее игра заключалась: все эти сосиски и картины и всякое такое. Умаслить меня хотела и время протянуть. Вы пытались устроить побег, говорю. Она как крикнет: — Да замолчите вы! Я стал искать, чем она могла это все расковырять. Вдруг что-то пролетело надо мной, со звоном прокатилось по ступенькам и упало на пол. Ржавый шестидюймовый гвоздь. В толк не возьму, где она его отыскала. Говорю ей, учтите, это в последний раз. Больше я вас надолго одну не оставлю. Больше я вам не доверяю. Она отвернулась, ничего не сказала, а я до смерти испугался, как бы она опять голодовку не устроила, не стал настаивать, чтоб прощения просила. Ушел. Потом, попоз-

136

The Collector

The next day she was all right again, though she didn’t talk, except a word, about the escape that nearly was; she never mentioned it after again. But I saw she had a bad scratch on her wrist, and she made a face when she tried to hold a pencil to draw.

I didn’t post the letter. The police are dead cunning with some things. A chap I knew in Town Hall’s brother worked at Scotland Yard. They only needed a pinch of dust and they would tell you where you came from and everything. Of course when she asked me I  went red; I  said it was because I knew she didn’t trust me, etcetera. Which she seemed to accept. It may not have been kind to her parents, but from what she said they weren’t up to much, and you can’t think of everybody. First things first, as they say.

I did the same thing over the money she wanted me to send to the H-bomb movement. I wrote out a cheque and showed it to her, but I didn’t send it. She wanted proof (the receipt), but I said I had sent it anonymous. I did it to make her feel better (writing the cheque) but I don’t see the point of wasting money on something you don’t believe in. I know rich people give sums, but in my opinion they do it to get their names published or to dodge the tax-man. For every bath, I had to screw in the planks again. I didn’t like to leave them up all the time. All went off well. Once it was very late (eleven) so I took her gag off when she went in. It was a very windy night, a proper gale blowing. When we came down she wanted to sit in the sitting-room (I got ticked off for calling it the lounge), hands bound of course, there seemed no harm, so I put the electric fire on (she told me imitation logs were the end, I ought to have real log fires, like I did later). We sat there

Коллекционер

137

же, принес ей ужин. Она со мной не заговаривала, так что я опять ушел, оставил ее одну. На следующий день она была уже в норме, хоть и не разговаривала. Скажет слово и опять молчит. А про побег, который чуть не устроила, вообще никогда больше не упоминала. Но я заметил у нее на руке, на кисти, глубокую царапину, и она морщилась от боли, когда пыталась рисовать, даже карандаш держать не могла. Письмо я не отправил. Там, в полиции, они ужасно хитрые, здорово всякие вещи узнавать могут. Еще в Ратуше со мной вместе работал один парень, у него брат в Скотленд-Ярде служил. Так им там довольно было щепотки обыкновенной пыли, и уже они знали, кто ты, откуда и всякое такое. Конечно, когда она спросила про письмо, я покраснел: ну, пришлось сказать, мол, потому что она мне все равно не верит, и всякое такое. Вроде она поверила. Может, с моей стороны и не очень-то хорошо это было по отношению к ее родителям, но, судя по ее же словам, не такие уж они были хорошие. Да и нельзя же обо всех подряд заботиться. Что важно, то важно, а что не важно, то нет, как говорится. Так же я поступил и с деньгами  — она хотела ведь, чтоб я деньги послал тем людям из Движения против ядерной бомбы. Я выписал чек и показал ей, но не отправил. Ей нужны были доказательства (квитанция), но я сказал, мол, послал деньги анонимно. Я это сделал, чтоб у нее настроение улучшилось (то есть чек выписал), только какой смысл тратить деньги, если не веришь в это дело? Я знаю, богатые люди часто выделяют на всякое такое разные суммы, но, мне кажется, они это делают, чтоб их в газетах пропечатали или чтоб лишние налоги не платить. Каждый раз, когда она принимала ванну, я снова забирал досками окно. Мне не хотелось оставлять окно постоянно забранным. Все проходило нормально. Както, было уже очень поздно (одиннадцать), я отклеил пластырь сразу, как она вошла. Было очень ветрено, прямо настоящая буря. Когда мы спустились в гостиную (я перестал называть эту комнату залой, уж очень она меня дразнила за это), ей захотелось там побыть не-

138

The Collector

a bit, she sat on the carpet drying her washed hair and of course I just watched her. She was wearing some slacks I bought her, very attractive she looked all in black except for a little red scarf. She had her hair all day before she washed it in two pigtails, one of the great pleasures for me was seeing how her hair was each day. Before the fire, however, it was loose and spread, which I liked best.

After a time she got up and walked round the room, all restless. She kept on saying the word ‘bored’. Over and over again. It sounded funny, what with the wind howling outside and all. Suddenly she stopped in front of me. ‘Amuse me. Do something.’ Well, what, I asked. Photos? But she didn’t want photos. ‘I don’t know. Sing, dance, anything.’ I can’t sing. Or dance. ‘Tell me all the funny stories you know.’ I don’t know any, I said. It was true, I couldn’t think of one. ‘But you must do. I thought all men had to know dirty jokes.’ I wouldn’t tell you one if I knew it. ‘Why not?’ They’re for men. ‘What do you think women talk about? [ bet I know more dirty jokes than you do.’ I wouldn’t be surprised, I said. ‘Oh, you’re like mercury. You won’t be picked up.’ She walked away, but suddenly she snatched a cushion off a chair, turned and kicked it straight at me. I of course was surprised;

Коллекционер

139

много, руки у нее были связаны, так что ничего такого не могло случиться; я включил электрокамин (она мне говорила, что искусственный огонь в камине  — верх безвкусицы, надо, чтоб настоящие поленья и настоящий огонь, как я потом и сделал). Мы посидели немного, она — на ковре перед камином, сушила волосы, а я просто смотрел на нее. На  ней были свободные брюки — я их купил, и она выглядела очень привлекательно, вся в черном, только маленький красный шарфик, и волосы распущены. Перед тем как их вымыть, она целый день ходила с двумя косами; самое большое удовольствие для меня было каждый день смотреть, какую она прическу сделает. И вот она сидела у огня с распущенными волосами, а я это больше всего любил. Через некоторое время она поднялась и стала ходить по комнате. Движения какие-то беспокойные. И  только одно слово произносит: «Ску-ука». Снова и снова повторяет. И  так странно это слово звучит, и ветер за окном воет, и всякое такое. Вдруг остановилась передо мной: — Развеселите меня. Сделайте что-нибудь. Что сделать, спрашиваю, может, поснимать вас? Но она не хотела фотографироваться. — Не знаю. Ну, спойте, станцуйте что-нибудь. Что-нибудь придумайте. Я не умею петь. И танцевать не умею. — Ну, анекдот расскажите. Какой знаете. Не знаю никаких анекдотов, говорю. И правда, ни одного не мог вспомнить. — Ну, должны же вы знать какие-то анекдоты. Я думала, все мужчины вечно рассказывают друг другу сальные анекдоты. Даже если бы знал, вам не стал бы рассказывать. — Почему же? Они только для мужчин. — А о чем, по-вашему, женщины меж собой разговаривают? Могу поспорить, я знаю больше анекдотов, чем вы. Ничего удивительного, говорю. — О  господи, вы  — как ртутный шарик. Никак не поймать. Отошла от меня и вдруг схватила с кресла подушку, повернулась, поддала ее ногой и — в меня. Ну, я, конечно, уди-

140

The Collector

I stood up, and then she did the same with another, and then another that missed and knocked a copper kettle off the side-table. Easy on, I said. ‘Come, thou tortoise!’ she cried (a literary quotation, I think it was). Anyway almost at once she pulled a jug thing off the mantelpiece and threw that at me, I think she called catch, but I didn’t and it broke against the wall. Steady on, I said. But another jug followed. All the time she was laughing, there was nothing vicious exactly, she just seemed to be mad, like a kid. There was a pretty green plate with a cottage moulded in relief that hung by the window and she had that off the wall and smashed that. I don’t know why, I always liked that plate and I didn’t like to see her break it, so I shouted, really sharp, stop it! All she did was to put her thumb to her nose and make a rude sign and put her tongue out. She was just like a street boy. I said, you ought to know better. ‘You ought to know better,’ she said, making fun of me. Then she said, ‘Please come round this side and then I can get at those beautiful plates behind you.’ There were two by the door. ‘Unless you’d like to smash them yourself.’ Stop it, I said again, that’s enough. But suddenly she came behind the sofa, going for the plates. I got between her and the door, she tried to dodge under my arm, however I caught hers. Then she suddenly changed. ‘Let go,’ she said, all quiet. Of course I didn’t, I thought she might be joking still. But then suddenly she said, ‘Let go,’ in such a nasty voice that I did at once. Then she went and sat down by the fire. After a while she said, ‘Get a broom. I’ll sweep up.’ I’ll do it tomorrow.

Коллекционер

141

вился, встал с дивана, а она — еще одну и еще, только промахнулась, сшибла с маленького столика медный чайник. Эй, полегче, говорю. — Двигайся, двигайся, о черепаха! (Я думаю, это она из какой-нибудь книжки процитировала.) Ну, потом стащила с каминной полки фаянсовый кувшин и бросила мне. Мне кажется, она крикнула: «Лови!» — но я не успел, и он разбился о стену. Потише, говорю. Но она и второй швырнула. И смеется, смеется. В ней не было тогда никакой злобы, казалось, она просто расшалилась, как ребенок. На стене около окна висела красивая тарелка, зеленая, и на ней — дом деревенский, рельефом. Она и ее стянула со стены и разбила на мелкие кусочки. Не знаю почему, только мне эта тарелка очень нравилась и неприятно было, что она ее разбила. Ну, я крикнул, очень резко, по-настоящему зло: — А ну прекратить! А она только руки к лицу подняла, нос мне состроила и язык высунула, грубо так. Прямо как уличный мальчишка. Я говорю: как вам не стыдно? А она передразнивает: «Как вам не стыдно?» Потом говорит: — Пожалуйста, отойдите на эту сторону комнаты, а то мне не добраться до тех красивых тарелок, что за вами. — Рядом с дверью на стене висели еще две. — Или, может, вы их сами разобьете? Я говорю, ну ладно, прекратите, хватит уже. А она вдруг бросилась между мной и диваном и прямо к этим тарелкам. Я встал перед ней, спиной к двери, а она наклонилась и попробовала проскочить у меня под рукой, ну, мне удалось схватить ее за локоть. Тут у нее настроение вдруг резко изменилось. И  она спокойно так говорит: — Уберите руки. Ну, я, конечно, не послушался, подумал, может, она все еще балуется. Но тут она еще раз сказала: «Уберите руки», да злым таким голосом, что я сразу ее отпустил. Она отошла и снова села у камина. Немного погодя говорит: — Принесите щетку, я подмету. Я сделаю это сам, завтра.

142

The Collector

‘I want to clear up.’ Very my-lady. I’ll do it. ‘It’s your fault.’ Of course. ‘You’re the most perfect specimen of petit bourgeois squareness I’ve ever met.’ Ami? ‘Yes you are. You despise the real bourgeois classes for all their snobbishness and their snobbish voices and ways. You do, don’t you? Yet all you put in their place is a horrid little refusal to have nasty thoughts or do nasty things or be nasty in any way. Do you know that every great thing in the history of art and every beautiful thing in life is actually what you call nasty or has been caused by feelings that you would call nasty? By passion, by love, by hatred, by truth. Do you know that?’

I don’t know what you’re talking about, I said. ‘Yes you do. Why do you keep on using these stupid words — nasty, nice, proper, right? Why are you so worried about what’s proper? You’re like a little old maid who thinks marriage is dirty and everything except cups of weak tea in a stuffy old room is dirty. Why do you take all the life out of life? Why do you kill all the beauty?’

I never had your advantages. That’s why. ‘You can change, you’re young, you’ve got money. You can learn. And what have you done? You’ve had a little dream, the sort of dream I suppose little boys have and masturbate about, and you fall over yourself being nice to me so that you won’t have to admit to yourself that the whole business of my being here is nasty, nasty, nasty —’ She stopped sudden then. ‘This is no good,’ she said. ‘I might be talking Greek.’

Коллекционер

143

— Я хочу здесь прибрать. — Таким это барским тоном, прямо что твоя леди высокородная. Я сам. — Это все из-за вас. Конечно. — Вы представляете собой совершеннейший пример мещанской глупости. В жизни ничего подобного не встречала. В самом деле? — Да, в самом деле. Вы презираете тех, кто принадлежит к высшим кругам, за их снобизм, за высокомерный тон, за напыщенные манеры, верно ведь? А что вы им противопоставляете? Мелкое тщеславие, любование собой, тем, что не позволяете себе неприличных мыслей, неприличных поступков, неприличного поведения. А вы знаете, что все великое в истории искусства, все прекрасное в жизни фактически либо оказывается тем, что вы считаете неприличным, либо рождено чувствами, с вашей точки зрения, совершенно неприличными? Страстью, любовью, ненавистью, истиной. Вам это известно? Не понимаю, о чем вы тут толкуете. — Да все вы прекрасно понимаете! Зачем вы постоянно повторяете эти дурацкие слова: неприлично, прилично, правильно, неправильно, должно, не должно? Почему вас все время тревожит, прилично это или неприлично? Вы — словно несчастная старая дева, которая полагает, что супружество  — это непотребство и что все на свете — непотребство, кроме чашки слабого чая в душной комнате, забитой старой, пыльной мебелью. Отчего вы лишаете жизни саму жизнь? Губите все прекрасное? У меня никогда не было ваших возможностей. Вот отчего. — Вы же можете измениться, вы молоды, у вас теперь есть деньги. Вы можете учиться. А вы что сделали? У вас была мечта, мелкая, маленькая, такие мечты, наверное, бывают у мальчишек, которые занимаются мелким детским грехом по ночам, а теперь вы из кожи вон лезете, стараясь вести себя со мной прилично, только чтобы скрыть от самого себя, что мое пребывание здесь отвратительно, отвратительно, отвратительно...  — Вдруг она замолчала.

144

The Collector

I understand, I said. I’m not educated. She almost shouted. ‘You’re so stupid. Perverse. ‘You have money — as a matter of fact, you aren’t stupid, you could become whatever you liked. Only you’ve got to shake off the past. You’ve got to kill your aunt and the house you lived in and the people you lived with. You’ve got to be a new human being.’ She sort of pushed out her face at me, as if it was something easy I could do, but wouldn’t. Some hope, I said. ‘Look what you could do. You could ... you could collect pictures. I’d tell you what to look for, I’d introduce you to people who would tell you about art—collecting. Think of all the poor artists you could help. Instead of massacring butterflies, like a stupid schoolboy.’

Some very clever people collect butterflies, I said. ‘Oh, clever ... what’s the use of that? Are they human beings?’ What do you mean? I asked. ‘If you have to ask, I can’t give you the answer.’ Then she said, ‘I always seem to end up by talking down to you. I hate it It’s you. You always squirm one step lower than I can go.’ She went like that at me sometimes. Of course I forgave her, though it hurt at the time. What she was asking for was someone different to me, someone I  could never be. For instance, all that night after she said I could collect pictures I  thought about it; I  dreamed myself collecting pictures, having a big house with famous pictures hanging on the walls, and people coming to see them. Miranda there, too, of course. But I knew all the time it was silly; I’d never collect anything but butterflies. Pictures don’t mean anything to me. I wouldn’t be doing it because I wanted, so there wouldn’t be any point. She could never see that.

Коллекционер

145

Потом говорит: — Бесполезно. Вам это все равно что китайская грамота. Я понял, говорю, мне не хватает образованности. Она — чуть не криком: — Что за тупость! Прямо извращенность какая-то. У вас же есть деньги, и, кстати говоря, вы вовсе не глупы, вы могли бы стать кем угодно. Только вам надо стряхнуть с себя прошлое. Убить в себе воспоминания о тетушке, о доме, где раньше жили, о людях, вас окружающих. Уйти от их влияния. Стать другим человеком. Лицо ко мне подняла и смотрит сердито, будто все это так просто сделать, да я не хочу. Ничего себе задачка, говорю. — Смотрите, вот что можно было бы сделать. Вы могли бы... Могли бы коллекционировать картины. Я бы вам помогла, говорила бы, что и где искать, познакомила бы с людьми, которые рассказали бы вам о том, как собирают произведения искусства. Подумайте, сколько бедных художников нуждаются в вашей помощи. Вы могли бы их спасать, а не уничтожать несчастных бабочек, как какой-нибудь глупый мальчишка. Бабочек коллекционируют и очень умные люди. — Умные... Что в этом толку? А вот можно ли назвать их людьми? Что вы этим хотите сказать? — спрашиваю. — Если вы сами не понимаете, как я могу вам объяснить?  — Потом говорит:  — Как-то так получается, что каждый наш разговор кончается поучениями; я начинаю назидать, говорить свысока. Вы всегда ухитряетесь сползти на ступеньку ниже той, на которую шагнула я. Она иногда вот так меня отчитывала. Конечно, я прощал ей, хотя в тот момент было очень неприятно. Ей нужно было, чтоб я стал совсем другим человеком, я таким в жизни не смог бы стать. Ну вот, например, после того как она сказала, что я мог бы коллекционировать картины, я всю ночь об этом думал; представлял, как я коллекционирую картины, и у меня огромный дом, и по стенам висят знаменитые картины, и люди приходят на них посмотреть. И Миранда, конечно, тоже тут. Но все время, пока об этом думал, знал, что это пустые мечты, что никогда я не стану коллекционировать ничего, кроме бабочек. Картины, они ведь для меня ничего не значат. Я бы их коллек-

146

The Collector

She did several more drawings of me which were quite good, but there was something in them I didn’t like, she didn’t bother so much about a nice likeness as what she called my inner character, so sometimes she made my nose so pointed it would have pricked you and my mouth was all thin and unpleasant, I mean more than it really is, because I know I’m no beauty. I didn’t dare think about the four weeks being up, I didn’t know what would happen, I just thought there would be arguing and she’d sulk and I’d get her to stay another four weeks — I mean I thought I had some sort of power over her, she would do what I wanted. I lived from day to day really. I mean there was no plan. I just waited. I even half expected the police to come. I had a horrible dream one night when they came and I had to kill her before they came in the room. It seemed like a duty and I had only a cushion to kill her with. I hit and hit and she laughed and then I jumped on her and smothered her and she lay still, and then when I took the cushion away she was lying there laughing, she’d only pretended to die. I woke up in a sweat, that was the first time I ever dreamed of killing anyone.

She started talking about going several days before the end. She kept on saying that she would never tell a soul, and of course I had to say I believed her, but I knew even if she meant it the police or her parents would screw it out of her in the end. And she kept on about how we’d be friends and she’d help me choose pictures and introduce me to people and look after me. She was very nice to me those days; not that of course she didn’t have her reasons. At last the fatal day (November ioth, the nth was her release day) came. The first thing she said when I took her in her coffee was, could we have a celebration party tonight?

Коллекционер

147

ционировал не потому, что мне этого хочется, так что и смысла не было бы этим заниматься. Вот этого ей было не понять. Она еще сделала несколько моих портретов, очень неплохих, только в них было что-то такое, что мне не нравилось; она уже теперь не старалась придать рисункам внешнее сходство, передать какие-то приятные черты, а больше пыталась, как она говорила, передать характер, так что иногда изображала меня с таким острым носом, что любого мог проткнуть, или рот делала узким и противным, я хочу сказать, хуже даже, чем на самом деле. Я-то знаю, что я не красавчик. Я и думать боялся, что четыре недели подходят к концу, не знал, что же дальше, что может случиться, просто думал, ну поспорит она, позлится, но я заставлю ее остаться еще на четыре недели; ну, я хочу сказать, я думал, все-таки она в моей власти, будет делать то, что я хочу. Просто жил изо дня в день, не планировал. Просто ждал. Даже был вроде готов, что вот-вот полицейские появятся. Как-то ночью мне приснился ужасный сон, вроде они пришли и я должен ее убить, прежде чем они в комнату войдут. Казалось, это мой долг, я его должен выполнить, а у меня вместо оружия только диванная подушка. Я ее бью, бью подушкой, а она все смеется. Тогда я прыгнул на нее и раздавил, а она затихла, а когда подушку поднял, она опять засмеялась, вроде только притворялась мертвой. Проснулся весь мокрый от пота, это в первый раз мне приснилось, что я кого-то убиваю. Она заговорила об отъезде за несколько дней до конца срока. Все говорила, что ни одной живой душе не скажет, и, конечно, пришлось сказать, что я ей верю, но я знал, что, даже если она и в самом деле не собирается никому говорить, полиция или родители вытянут из нее правду рано или поздно. А  она все говорила, что мы будем друзьями, и что она поможет мне покупать картины, и познакомит со всякими людьми, и будет обо мне заботиться. Она была в те дни очень со мной мила; ну конечно, не без причины. Наконец роковой день (десятое ноября; одиннадцатое ноября был день ее освобождения) наступил. Первое, что она сказала, когда я принес ей кофе: может, мы устроим сегодня праздник, прощальный вечер?

148

The Collector

What about guests, I said, joking, not that I was feeling lighthearted, need I add. ‘Just you and me. Because ... oh, well, we’ve come through, haven’t we?’ Then she said, ‘And upstairs, in your dining-room?’ To which I agreed. I had no choice. She gave me a list of things to buy at the posh grocer’s in Lewes, and then she asked if I’d buy sherry and a bottle of champagne and of course I said I would. I never saw her get so excited. I suppose I got excited too. Even then. What she felt, I felt. To make her laugh I said, evening dress, of course. And she said, ‘Oh, I wish I had a nice dress. And I must have some more hot water to wash my hair.’ I said, I’ll buy you a dress. Just tell me like before the colour and so on and I’ll see what there is in Lewes. Funny, I’d been so careful, and there I was, going red. She gave me a smile, however. ‘I knew it was Lewes. There’s a ticket on one of the cushions. And I’d like either a black dress, or no, a biscuit, stone — oh, wait’... and she went to her paint-box and mixed colours like she did before when she wanted a scarf of a special colour when I was going to London. ‘This colour, and it must be simple, knee-length, not long, sleeves like this (she drew it), or no sleeves, something like this or hike this.’ I always liked it when she drew. She was so quick, fluttery, you felt she couldn’t wait to draw whatever it was. Naturally my thoughts were far from happy that day. It was just like me not to have a plan. I don’t know what I thought would happen. I don’t even know if I didn’t think I would keep the agreement, even though it was forced out of me and forced promises are no promises, as they say. I actually went into Brighton and there after looking at a lot I saw just the dress in a small shop; you could tell it was real class, at first they didn’t want to sell it without a fitting although it was the right size. Well, going back to where I parked the van I passed another shop, a jeweller’s, and I suddenly had the idea

Коллекционер

149

А как насчет гостей? — говорю. Шучу, конечно, хотя не так уж легко было на душе, нечего и говорить. — Только вы и я. Потому что... Ну, ведь мы благополучно пережили это время, правда? — Потом говорит: — Только наверху, у вас в столовой, ладно? Пришлось согласиться, выбора-то не было. Она составила список, что купить в самом шикарном магазине в Луисе, и спросила, не соглашусь ли я купить херес и бутылку шампанского, и я, конечно, пообещал. Она была возбуждена и взволнована; я ее такой еще не видел. Думаю, я тоже был возбужден. Даже в тот день. Чувствовал себя так же, как она. Чтоб ее посмешить, говорю, в вечерних туалетах, разумеется. А она отвечает, ой, жалко, у меня нет красивого платья. И мне нужно побольше горячей воды, вымыть голову. Я говорю, мол, куплю вам новое платье, только скажите, какого цвета, и всякое такое, и я посмотрю, что в Луисе можно достать. Странно, я так всегда был осторожен, и вот вам, теперь стою и краснею. А она улыбается мне и говорит: — Да я давно знаю, что это Луис. На диванной подушке ярлык остался. А платье... мне хотелось бы черное, или нет, светло-коричневое... нет, подождите, я сейчас.  — И пошла к своим краскам, смешала их, как раньше, когда хотела, чтоб я ей шарфик в Лондоне купил какого-то особого цвета.  — Вот такого цвета, простое, до колен, не длиннее, и рукава вот такие (нарисовала), или совсем без рукавов, что-нибудь вроде этого, или вот такое. Мне всегда нравилось, когда она рисовала. Так быстро, легко, будто ей не терпится поскорее нарисовать то, что придумала. Ну естественно, мысли у меня в тот день были совсем не радостные. Всякий другой на моем месте составил бы план. Не понимаю, о чем я думал. Не уверен даже, что не думал о том, чтоб выполнить наше условие, хоть оно и было вырвано силой, а вынужденное обещание вовсе и не обещание, как говорится. На самом деле я поехал в Брайтон и обошел там кучу магазинов; и вдруг в одном маленьком магазинчике увидел как раз то, что ей хотелось; сразу было видно, платье высший класс, и сначала они даже не хотели его продавать без примерки, хоть оно было как раз нужного размера. Ну,

150

The Collector

that she would like a present, also it might make things easier when it came to the point. There was a sapphire and diamond necklace lying on a bit of black velvet, shape of a heart I remember — I mean they’d arranged the necklace into a heart shape. I went in and it was three hundred pounds and I nearly walked right out again, but then my more generous nature triumphed. After all, I had the money. The woman in the shop put it on and it looked really pretty and expensive. It’s only small stones, she said, but all very fine water and these Victorian designs. I remembered Miranda talking one day about how she liked Victorian things, so that did it. There was trouble about the cheque, of course. The woman wouldn’t take it at first, but I got her to ring my bank and she changed her tune very quick. If I’d spoken in a la-di-da voice and said I was Lord Muck or something, I bet... still I’ve got no time for that.

It’s funny how one idea leads to another. While I was buying the necklace I saw some rings and that gave me the plan I could ask her to marry me and if she said no then it would mean I had to keep her. It would be a way out. I knew she wouldn’t say yes. So I bought a ring. It was quite nice, but not very expensive. Just for show. When I got home I washed the necklace (I didn’t like to think of it touching that other woman’s skin) and hid it so that I  could get it out at the correct time. Then I  made all the preparations she said: there were flowers, and I put the bottles on the side-table, and laid out everything really grand hotel, with all the usual precautions, of course. We arranged I was to go down and fetch her at seven. After I  took in the parcels I wasn’t to see her, it was like it is before a wedding.

What I decided was I would let her come up ungagged and untied just this once, I would take the risk but watch her like a knife and I would have the chloroform and CTC handy, just in

Коллекционер

151

когда я шел к тому месту, где припарковал свой фургон, я прошел мимо другого магазинчика, ювелирного, и вдруг мне пришло в голову ей подарок сделать, может, понравится; а еще подумал, может, легче будет говорить с ней, когда дойдет до дела. В витрине, на черном бархате, лежало ожерелье — сапфиры с бриллиантами, в форме сердца; то есть я хочу сказать, ожерелье было так уложено, в форме сердца. Я вошел, оказалось, оно очень дорогое, триста фунтов, я чуть было не повернулся, чуть было не пошел прочь, но потом более щедрая часть моей натуры одержала верх. В конце концов, деньги-то у меня есть. Продавщица его примерила на себя, оно и в самом деле выглядело красиво, не дешевка какая-нибудь. А она говорит, правда, камни мелкие, но все чистой воды и стиль викторианский. Я вспомнил, Миранда как-то говорила, мол, очень любит вещи в викторианском стиле, это и решило дело. Ну конечно, начались неприятности из-за чека, продавщица не хотела его принимать, только я заставил ее позвонить в мой банк, она сразу запела по-другому. Конечно, если б я с ней говорил как какой-нибудь дерьмовый лорд Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, поспорить могу, она бы... Ну, у меня времени нет это здесь обсуждать. Странно, как одно тянет за собой другое. Когда покупал ожерелье, увидел кольца, и это сразу навело меня на мысль, какой план действий принять. Попрошу ее выйти за меня замуж, а если откажется, ну, тогда мне придется ее оставить у себя. Это будет хороший выход. Я же знал, она не согласится, не скажет «да». Ну и купил кольцо. Приличное, но недорогое. Просто чтоб было что показать. Приехал домой и помыл ожерелье (ведь его надевала та женщина в магазине, продавщица, мне даже думать об этом было противно), убрал его подальше, но так, чтоб в нужный момент сразу достать. Потом все приготовил, как она хотела: цветы, и вино на маленьком столике, и стол накрыл, ну прямо тебе гранд-отель, ну, конечно, и всегдашние предосторожности не забыл. Мы договорились, что я в семь часов за ней спущусь и приведу сюда. После того как отдал ей свертки с покупками, я не должен был к ней входить. Ну прямо как перед свадьбой. Ну, я что решил: я решил, что разрешу ей подняться наверх, и пусть на этот раз руки не будут связаны и рот не заклеен, только на один этот раз. Решил, пусть, пойду на

152

The Collector

case trouble blew up. Say someone knocked at the door, I could use the pad and have her bound and gagged in the kitchen in a very short time, and then open up.

Well, at seven I had my best suit and shirt and a new tie I bought on and I went down to see her. It was raining, which was all to the good. She made me wait about ten minutes and then she came out. You could have knocked me down with a feather. For a moment I  thought it wasn’t her, it looked so different. She had a lot of French scent which I gave her on and she was really made up for the first time since she was with me; she had the dress on and it really suited her, it was a creamy colour very simple but elegant, leaving her arms and her neck bare. It wasn’t a girl’s dress at all, she looked a real woman. Her hair was done up high unlike before, very elegant. Empire, she called it. She looked just like one of those model girls you see in magazines; it really amazed me what she could look like when she wanted. I remember her eyes were different too, she’d drawn black lines round them so she looked sophisticated. Sophisticated, that’s exactly the word. Of course, she made me feel all clumsy and awkward. I had the same feeling I did when I had watched an imago emerge, and then to have to kill it. I mean, the beauty confuses you, you don’t know what you want to do any more, what you should do.

‘Well?’ she said. She turned round, showing off. Very nice, I said. ‘Is that all?’ She gave me a look under her eyebrows. She looked a real sensation. Beautiful, I said. I didn’t know what to say, I wanted to look at her all the time and I couldn’t. I felt sort of frightened, too. I mean, we seemed further apart than ever. And I knew more and more I couldn’t let her go. Well, I said, shall we go up?

Коллекционер

153

риск, но уж следить за ней буду кинжально и хлороформ с четыреххлористым углеродом приготовлю, чтоб был под рукой, на всякий случай, если что случится. Скажем, ктото в дверь постучит, так я ее сразу в один момент в кухне усыплю, свяжу и рот заклею, а потом уж и дверь могу отворить. Ну, в семь часов я надел свой самый лучший костюм, и рубашку, и галстук новый — я его специально купил — и пошел вниз за ней. Шел дождь, это было к лучшему, меньше риска. Она заставила меня ждать, минут десять, потом вышла. Ну, я чуть с катушек не слетел. Мне даже на мгновение показалось, это и не она вовсе, все было другое. От нее пахло французскими духами, я ей их подарил, и она в первый раз за все время, что жила у меня, подкрасилась. И платье это надела, оно ей очень было к лицу, цвет такой вроде кремовый, очень простое и элегантное, руки до плеч и шея открыты. Платье было не девчачье, не молодежное, и она в нем казалась прямо настоящей женщиной. И волосы высоко заколола, тоже очень элегантно, не так, как раньше. Прическа в стиле ампир, так она сказала. Она была точь-в-точь как те девушки-манекенщицы в журналах; потрясающе, как она могла выглядеть, если хотела. Помню, даже глаза были другие, она их обвела черным и казалась взрослой и опытной. Опытной, вот точное слово. Конечно, я сразу почувствовал себя неловким и неуклюжим. У меня было такое чувство, какое бывает, когда следишь, как из кокона появляется имаго, расправляет крылышки, а ты знаешь, что придется его убить. Я  хочу сказать, красота сбивает с толку, забываешь, что ты собирался сделать и как тебе следует поступить. Она говорит: — Ну как? — и поворачивается, показывает себя. Очень мило, говорю. — И это все? — и смотрит, приподняв брови. Ну, выглядела она лучше некуда. Красиво, говорю. Просто не знал, что сказать, хотелось смотреть и смотреть не отрываясь, но я не мог. И еще — мне было страшно. Я хочу сказать, мы вроде как стали еще дальше друг от друга, чем раньше. И я все больше и больше понимал, что не могу ее отпустить. Ну, говорю, поднимемся наверх?

154

The Collector

‘No cords, no gag?’ It’s too late for that, I said. That’s all over. ‘I think what you’re doing today, and tomorrow, is going to be one of the best things that ever happened to you.’ One of the saddest, I couldn’t help saying. ‘No, it’s not. It’s the beginning of a new life. And a new you.’ And she reached out her hand and took mine and led me up the steps. It was pouring and she took one breath only before she went into the kitchen and through the dining—room into the lounge. ‘It’s nice,’ she said. I thought you said that word meant nothing, I said. ‘Some things are nice. Can I have a glass of sherry?’ I poured us one out each. Well, we stood there, she made me laugh, she kept on pretending that the room was full of people, waving at them, and telling me about them, and them about my new life, and then she put a record on the gramophone, it was soft music, and she looked beautiful. She was so changed, her eyes seemed alive, and what with the French scent she had that filled the room and the sherry and the heat from the fire, real logs, I managed to forget what I had to do later. I even said some silly jokes. Anyway she laughed.

Well, she had a second glass and then we went through to the other room where I’d slipped my present in her place, which she saw at once. ‘For me?’ Look and see, I said. She took off the paper and there was this dark blue leather case and she pressed the button and she just didn’t say anything. She just stared at them. ‘Are they real?’ She was awed, really awed. Of course. They’re only little stones, but they’re high quality. ‘They’re fantastic,’ she said. Then she held out the box to me. ‘I can’t take them. I understand, I think I understand why you’ve

Коллекционер

155

— Как, без связанных рук, без кляпа? Это время прошло, отвечаю. С этим покончено. — Я думаю, эти два дня — сегодня и завтра — будут одним из лучших периодов в вашей жизни. Из-за того, как вы собираетесь поступить. Одним из самых печальных, не удержался я. — Нет, неправда. Это начало новой жизни. И  новой личности. — Тут она взяла меня за руку и повела наверх по ступеням. Лил дождь, и она только раз глубоко вдохнула сырой воздух, прежде чем войти в кухню; потом прошла через столовую в залу. — Очень мило, — говорит. Мне казалось, вы говорили, что не любите это слово, что оно ничего не означает. — Ну почему же? Если вам что-то действительно нравится. Можно, я выпью хереса? Я наполнил бокалы. И вот мы так стояли, и я не мог не смеяться — она делала вид, что комната полна народу, и она приветствовала кого-то рукой и рассказывала мне, кто это и что, а им — о начале моей новой жизни, потом она поставила пластинку, заиграла тихая музыка, а сама она была такая красивая. Она так изменилась, глаза сияли, и вся она была оживлена, и эти французские духи, запах наполнил всю комнату, и херес, и тепло от настоящих поленьев, горевших в камине, так что я заставил себя забыть о том, как собирался с ней поступить. Я даже ухитрялся глупо шутить. Ну, во всяком случае, она этим шуткам смеялась. Ну, она выпила еще бокал вина, и мы перешли в другую комнату, где я потихоньку положил свой подарок рядом с ее прибором, только она сразу заметила: — Это мне? Возьмите посмотрите, говорю. Она сняла обертку, и там был футляр из темно-синей кожи, и вот она нажала кнопку замка и не может и слова сказать, смотрит на камешки и молчит. Потом говорит: — Настоящие? — и голос такой восхищенный и испуганный. Конечно. Камни мелкие, но высококачественные. — Сказочной красоты, — говорит. Потом протягивает мне футляр. — Я не могу это принять. Я понимаю. То есть, мне кажется, я понимаю, почему вы мне это дарите, и я

156

The Collector

given them to me, and I appreciate it very much, but... I can’t take them.’ I want you to, I said. ‘But... Ferdinand, if a young man gives a girl a present like this, it can only mean one thing.’ What, I asked. ‘Other people have nasty minds.’ I want you to have them. Please. ‘I’ll wear them for now. I’ll pretend they’re mine.’ They are yours, I said. She came round the table with the case. ‘Put them on,’ she said. ‘If you give a girl jewellery, you must put it on yourself.’ She stood there and watched me, right up close to me, then she turned as I picked up the stones and put them round her neck. I had a job fastening them, my hands were trembling, it was the first time I had touched her skin except her hand. She smelt so nice I could have stood like that all the evening. It was like being in one of those adverts come to life. At last she turned and there she was looking at me. ‘Are they nice?’ I nodded, I couldn’t speak. I wanted to say something nice, a compliment. ‘Would you like me to kiss you on the cheek?’ I didn’t say, but she put her hand on my shoulders and lifted up a bit and kissed my cheek. It must have seemed hot, I was red enough by that time to have started a bonfire. Well, we had cold chicken and things; I  opened the champagne and it was very nice, I was surprised. I wished I’d bought another bottle, it seemed easy to drink, not very intoxicating. Though we laughed a lot, she was really witty, talking with other people that weren’t there again and so on. After supper we made coffee together in the kitchen (I kept a sharp eye open, of course) and took it through to the lounge and she put on jazz records I’d bought her. We actually sat on the sofa together.

Коллекционер

157

благодарна вам и тронута... только я не могу такой подарок принять. Но я хочу, чтобы вы его взяли. — Но... Фердинанд, ведь если молодой человек дарит девушке такой подарок, это может означать лишь одно. Что? — спрашиваю. — У людей в таких случаях возникают гадкие мысли. Я хочу, чтобы оно было вашим. Прошу вас. — Я его надену только на сегодняшний вечер. Я сделаю вид, что оно — мое. Оно — ваше, говорю. Она обошла стол, а футляр держит в руке. — Пожалуйста, помогите мне его надеть. Тот, кто дарит девушке драгоценности, сам должен их на нее надеть. Стоит и смотрит на меня, близко так, потом, когда я взял ожерелье и надел ей на шею, повернулась спиной. Никак не мог застегнуть, так дрожали руки, это ведь я в первый раз коснулся ее кожи, не считая, конечно, когда руки ей связывал. И  так от нее хорошо пахло, я мог бы простоять так весь вечер. Как будто мы в рекламный плакат попали, вроде картинка из журнала ожила. Наконец она повернулась ко мне и смотрит в глаза: — Нравится? Я только кивнул, ничего не мог сказать. Хотелось сказать ей что-нибудь приятное, какой-нибудь комплимент. — Можно, я поцелую вас в щеку? Я не ответил, но она положила мне руку на плечо, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку. Щека у меня, наверное, была как огонь. Я в тот момент прямо как головешка был красный, мной костер можно было разжигать. Ну, потом мы ели холодного цыпленка и всякие закуски; я открыл шампанское, оно оказалось очень приятным, я не ожидал. Жаль, что купил только одну бутылку, оно вроде было очень легким, казалось, от него не пьянеешь. Хотя мы очень много смеялись; она острила, притворялась, что разговаривает с гостями, и всякое такое, а ведь никого не было. После ужина мы вместе пошли на кухню приготовить кофе (я, конечно, не переставал зорко за ней следить) и отнесли его в залу, и она опять включила проигрыватель,

158

The Collector

Then we played charades; she acted things, syllables of words, and I had to guess what they were. I wasn’t any good at it, either acting or guessing. I remember one word she did was ‘butterfly’. She kept on doing it again and again and I couldn’t guess. I said aeroplane and all the birds I could think of and in the end she collapsed in a chair and said I was hopeless. Then it was dancing. She tried to teach me to jive and samba, but it meant touching her, I got so confused and I never got the time right. She must have thought I was really slow.

The next thing was she had to go away a minute. I didn’t like it, but I knew I couldn’t expect her to go downstairs. I had to let her go up and I stood on the stairs where I could see if she did any monkey business with the light (the planks weren’t up, I slipped there). The window was high, I knew she couldn’t get out without my hearing, and it was quite a drop. Anyhow she came right out, seeing me on the stairs. ‘Can’t you trust me?’ She was a bit sharp. I said, yes, it’s not that. We went back into the lounge. ‘What is it, then?’ If you escaped now, you could still say I imprisoned you. But if I take you home, I can say I released you. I know it’s silly, I said. Of course I was acting it a bit. It was a very difficult situation. Well, she looked at me, and then she said, ‘Let’s have a talk. Come and sit here beside me.’ I went and sat. ‘What are you going to do when I’ve gone?’ I don’t think about it, I said. ‘Will you want to go on seeing me?’ Of course I will. ‘You’re definitely going to come and live in London? We’ll make you into someone really modern. Someone really interesting to meet.’

Коллекционер

159

на этот раз джазовую пластинку, я их ей еще когда купил. Мы сидели рядом на диване. Потом стали играть в шарады, она изображала разные вещи, части слов и целые слова, и я должен был отгадывать, что это такое. Только у меня не получалось, изображать не мог и отгадывать тоже. Помню, она загадала слово «бабочка», показывала снова и снова, а я никак не мог догадаться. Я сказал, это самолет, потом всяких птиц называл, какие могли в голову прийти, и в конце концов она бросилась в кресло и сказала, что я совершенно безнадежен. Потом начались танцы. Она пыталась научить меня под джаз танцевать и самбу, но ведь я тогда должен был прикасаться к ней и оконфузился, никак не мог попасть в такт. Она, наверное, и вправду решила, что я тупица. Ну, еще ей понадобилось выйти на минутку. Конечно, мне это не очень-то было по душе, но не мог же я отправить ее вниз. Пришлось позволить ей пойти наверх, в ванную, и я остался на площадке и следил, чтоб она там никаких хитростей не устроила со светом, окно-то я не забрал досками, промашку дал. Окно было высоко, я знал, вылезти она так, чтоб я не услышал, не может, да и падать было бы с большой высоты. Во всяком случае, она вышла и сразу меня увидела. — Так и не научились мне доверять? — резко так сказала. Да нет, я не поэтому, говорю. Пошли обратно в залу. — Почему же? Если вы сейчас устроите побег, вы все-таки сможете обвинить меня в том, что я вас держал в заточении. А если я сам вас отвезу домой, значит, я сам вас отпустил. Понимаю, это глупо, говорю. Ну конечно, я притворялся. Только ведь ситуация была очень трудная. Ну, она посмотрела на меня, потом говорит: — Давайте потолкуем. Садитесь здесь, рядом. Ну, я подошел к ней, сел. — Что вы собираетесь делать, когда меня здесь не будет? Не хочу об этом думать. — Захотите ли вы видеться со мной? Конечно, что за вопрос. — Вы определенно решили переехать в Лондон? Мы с вами сделаем так, что вы станете по-настоящему совре-

160

The Collector

You’d be ashamed of me with all your friends. It was all unreal. I knew she was pretending just like I was. I had a headache. It was all going wrong. ‘I’ve got lots of friends. Do you know why? Because I’m never ashamed of them. All sorts of people. You aren’t the strangest by a long way. There’s one who’s very immoral. But he’s a beautiful painter so we forgive him. And he’s not ashamed. You’ve got to be the same. Not be ashamed. I’ll help you. It’s easy if you try.’ It seemed the moment. Anyway I  couldn’t stand it any longer. Please marry me, I said. I had the ring in my pocket all ready. There was a silence. Everything I’ve got is yours, I said. ‘Marriage means love,’ she said. I don’t expect anything, I said. I don’t expect you to do anything that you don’t want. You can do what you like, study art, etcetera. I won’t ask anything, anything of you, except to be my wife in name and live in the same house with me. She sat staring at the carpet. You can have your own bedroom and lock it every night, I said. ‘But that’s horrible. It’s inhuman! We’ll never understand each other. We don’t have the same sort of heart.’ I’ve got a heart, for all that, I said. ‘I just think of things as beautiful or not. Can’t you understand? I don’t think of good or bad. Just of beautiful or ugly. I think a lot of nice things are ugly and a lot of nasty things are beautiful.’

You’re playing with words, I said. All she did was stare at me, then she smiled and got up and stood by the fire, really beautiful. But all withdrawn. Superior.

Коллекционер

161

менным человеком, с которым всем интересно будет познакомиться. Вы станете стыдиться меня перед вашими друзьями. Все это было нереально. Я понимал, что она притворяется, так же как я. Голова у меня гудела. Все шло не так. — У меня множество друзей. Знаете почему? Потому что я никого из них не стыжусь. Среди них  — самые разные люди, и вы далеко не самый странный. Есть, например, один, человек совершенно аморальный, но прекрасный художник, за это ему можно все простить. И он не чувствует себя ущемленным. И вы не должны. Не должны себя стесняться. Это не трудно, если только захотеть. Я помогу вам. Казалось, наступил тот самый момент. Во всяком случае, сил моих не было больше все это терпеть. Прошу вас, выходите за меня замуж, говорю. Кольцо лежало у меня в кармане, наготове. Наступила тишина. Все, что у меня есть, ваше, говорю. — Замуж выходят по любви, — отвечает. Я ведь ничего не прошу. Я  не прошу ничего такого, чего вам не хочется делать. Вы можете поступать, как вам нравится, изучать искусство и всякое такое. Я ничего не стану требовать от вас, только носите мою фамилию и живите в моем доме. Она сидела, уставившись на ковер. У вас будет отдельная спальня, и вы сможете запирать на ночь дверь. — Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно! Мы же не понимаем друг друга и никогда не поймем. И сердца наши воспринимают мир совсем по-разному. Мне кажется, вы просто забываете, что и у меня есть сердце. — Видите ли, для меня мир не делится на то, что прилично и что неприлично. Для меня главное в жизни  — красота. Я воспринимаю жизненные явления не как хорошие или плохие, а как прекрасные или уродливые. Понимаете, мне многое из того, что вы считаете хорошим, приличным, представляется уродливым, а многое такое, что вы считаете непристойным, мне кажется прекрасным. Это все слова, говорю, просто вы играете словами.

162

The Collector

I suppose you’re in love with that Piers Broughton, I said. I wanted to give her a jolt. She was really surprised, too. ‘How do you know about him?’ I told her it was in the papers. It said you and him were unofficially engaged, I said. I saw right off they weren’t. She just laughed. ‘He’s the last person I’d marry. I’d rather marry you.’ Then why can’t it be me? ‘Because I can’t marry a man to whom I don’t feel I belong in all ways. My mind must be his, my heart must be his, my body must be his. Just as I must feel he belongs to me.’ I belong to you. ‘But you don’t! Belonging’s two things. One who gives and one who accepts what’s given. You don’t belong to me because I can’t accept you. I can’t give you anything back.’ I don’t want much. ‘I know you don’t. Only the things that I have to give anyway. The way I look and speak and move. But I’m other things. I have other things to give. And I can’t give them to you, because I don’t love you.’ I said, that changes everything then, doesn’t it. I stood up, my head was throbbing. She knew what I meant at once, I could see it in her face, but she pretended not to understand. ‘What do you mean?’ You know what I mean, I said. ‘I’ll marry you. I’ll marry you as soon as you like.’ Ha ha, I said. ‘Isn’t that what you wanted me to say?’ I suppose you think I don’t know you don’t need witnesses and all, I said. ‘Well?’ I don’t trust you half an inch, I said.

Коллекционер

163

Она не ответила, только посмотрела на меня пристально, улыбнулась, встала и отошла к камину. Стоит у огня, такая красивая, но совсем чужая. Надменная. Я думаю, вы просто влюблены в этого Пирса Брафтона, говорю. Мне хотелось чем-нибудь ее поразить. Она и правда очень удивилась. — Откуда вы о нем знаете? Ну, я сказал, мол, про это было в газетах. Писали, что вы с ним неофициально помолвлены. Только я сразу понял, что ничего подобного. Она рассмеялась: — Вот уж за кого ни за что бы не вышла. Скорее уж за вас. Тогда почему не за меня? — Потому что я не могу выйти замуж за человека, который мне не близок ни в чем. Понимаете, я должна чувствовать, что могу принадлежать ему целиком, так же как и он мне. Умом, сердцем, телом. Я весь принадлежу вам. — Да нет же! Близость должна быть обоюдной. Оба отдают себя, и оба принимают этот дар. Вы не можете принадлежать мне, потому что я не могу принять вас. И не могу ничего дать вам взамен. Мне ведь не много нужно. — Я знаю. Вам нужно лишь то, что я отдаю независимо от воли и желания. То, как я выгляжу, как говорю, как двигаюсь. Только ведь это не вся я. Я ведь могу еще дарить и дарить. Но не вам, потому что я не люблю вас. Я говорю, тогда это все меняет, верно? И встал. В голове у меня стучало. Конечно, она сразу же поняла, я по выражению ее лица увидел, но сделала вид, что не понимает. — Что вы хотите сказать? Вы сами знаете что. — Хорошо. Я выйду за вас замуж. Когда захотите. Ха-ха. — Разве вы не этого хотели? Думаете, я не знаю, что вам даже не нужны будут свидетели и всякое такое? — И что же? Да я не верю вам ни на грош.

164

The Collector

The way she was looking at me really made me sick. As if I wasn’t human hardly. Not a sneer. Just as if I was something out of outer space. Fascinating almost. You think I don’t see through all the soft as soap stuff, I said. She just said, ‘Ferdinand.’ Like she was appealing. Another of her tricks. Don’t you Ferdinand me, I said. ‘You promised. You can’t break your promise.’ I can do what I like. ‘But I don’t know what you want of me. How can I prove I’m your friend if you never give me a chance of doing so?’ Shut up, I said. Then suddenly she acted, I knew it was coming, I was ready for it, what I wasn’t ready for was the sound of a car outside. Just as it came up to the house, she reached with her foot like to warm it, but all of a sudden she kicked a burning log out of the hearth on to the carpet, at die same moment screamed and ran for the window, then seeing they were padlocked, for the door. But I got her first. I didn’t get the chloroform which was in a drawer, speed was the thing. She turned and scratched and clawed at me, still screaming, but I wasn’t in the mood to be gentle, I beat down her arms and got my hand over her mouth. She tore at it and bit and kicked, but I was in a panic by then. I got her round the shoulders and pulled her where the drawer was with the plastic box. She saw what it was, she tried to twist away, her head side to side, but I got the pad out and let her have it. All the time listening, of course. And watching the log, it was smouldering badly, the room was full of smoke. Well, soon as she was under good and proper, I let her go and went and put the fire out. I poured the water from a vase over it. I had to act really fast, I decided to get her down while I had time, which I did, laid her on her bed, then upstairs again to make sure the fire was really out and no one about.

I opened the front door very casual, there was no one there, so it was O.K.

Коллекционер

165

Меня прямо затошнило от ее взгляда. Ну, вроде я и не человек, а так, непонятное что-то. С другой планеты. Не издевается, а с интересом так смотрит. Думаете, я не вижу, как вы тут мягко стелете, да потом-то что? — говорю. Она только сказала: «Фердинанд», умоляюще так. Еще одна из ее штучек. И нечего меня Фердинандом звать, говорю. — Вы же дали слово. Вы же не можете его нарушить. Я могу сделать все, что пожелаю. — Но я же не знаю, чего вы от меня хотите. Как смогу я доказать, что я вам друг, если вы не даете мне возможности это сделать? Заткнитесь вы, говорю. И тут вдруг она взялась действовать. Я  знал, что-то случится, был к этому готов, только вот к чему я не был готов, что автомобиль в это время по дороге пойдет. Приблизился к самому дому, и в этот самый момент она протянула к огню ногу, вроде погреть, и вдруг выбросила на ковер из камина горящую головешку, закричала и бросилась к окну, а когда увидела, что ставни на засов заперты, к двери. Но я ее успел сзади схватить. Хлороформ-то я не успел из ящика достать, тут важнее было действовать быстро. Держу ее, а она бьется, царапается, прямо как когтями рвет, и кричит не переставая. Только у меня настроение быть добрым да мягким прошло, я ей дал по рукам как следует и рот ладонью зажал. Она попыталась из-под ладони вывернуться, и кусалась, и лягалась, но я уже запаниковал. Обхватил ее и подтащил к шкафу, где в ящике тампон с хлороформом был приготовлен. Она сразу поняла, попыталась вывернуться, головой мотала из стороны в сторону, но я достал тампон и со всей силы прижал ей к лицу. Ну и конечно, прислушивался все время, может, стучит кто. И за головешкой следил. Она все горела, и комната была вся в дыму. Ну, как только ее сморило, я ее на пол опустил и пошел огонь заливать. Вылил на головешку воду из вазы с цветами. Надо было действовать быстро, решил, снесу ее вниз, пока время есть, снес, положил на кровать — и снова наверх, проверить, погас огонь или нет, и убедиться, что вокруг никого. Открыл наружную дверь как ни в чем не бывало, вокруг никого, так что все было о’кей.

166

The Collector

Well, then I went down again. She was still out, on the bed. She looked a sight, the dress all off one shoulder. I don’t know what it was, it got me excited, it gave me ideas, seeing her lying there right out. It was like I’d showed who was really the master. The dress was right off her shoulder, I could see the top of one stocking. I don’t know what reminded me of it, I remembered an American film I saw once (or was it a magazine) about a man who took a drunk girl home and undressed her and put her to bed, nothing nasty, he just did that and no more and she woke up in his pyjamas.

So I did that. I took off her dress and her stockings and left on certain articles, just the brassieres and the other so as not to go the whole hog. She looked a real picture lying there with only what Aunt Annie called strips of nothing on. (She said it was why more women got cancer.) Like she was wearing a bikini. It was my chance I had been waiting for. I got the old camera and took some photos, I  would have taken more, only she started to move a bit, so I had to pack up and get out quick. I started the developing and printing right away. They came out very nice. Not artistic, but interesting. I never slept that night, I got in such a state. There were times I thought I would go down and give her the pad again and take other photos, it was as bad as that. I am not really that sort and I was only like it that night because of all that happened and the strain I was under. Also the champagne had a bad effect on me. And everything she said. It was what they call a culmination of circumstances. Things were never the same again, in spite of all that happened. Somehow it proved we could never come together, she could never understand me, I suppose she would say I never could have understood her, or would have, anyhow.

Коллекционер

167

Ну, пошел снова вниз. Она все еще не пришла в себя, лежала, как я ее положил. Ну и вид был у нее, платье съехало все на одну сторону. Не могу объяснить, только я почему-то весь взволновался, мысли всякие в голову полезли, смотрю на нее, она лежит на кровати, бесчувственная, без сознания. Такое чувство было, что вот доказал ей, кто здесь настоящий хозяин. Платье у нее съехало с плеча, и один чулок до самого верха был виден. Не знаю даже, почему я вспомнил, только я вспомнил один американский фильм (а может, это в каком журнале было), там человек один привел девчонку пьяную к себе на квартиру, раздел ее и уложил в постель, ничего непристойного, только в постель уложил и ничего такого не сделал, а она утром проснулась в его пижаме. Ну, я тоже так сделал. Снял с нее платье и чулки, но некоторые предметы на ней оставил, ну там лифчик и еще кое-что, чтоб уж не до самого конца. Ну, она была как картинка, лежала на покрывале почти без ничего, вроде на пляже в бикини; тетушка Энни говорила: теперешние женщины одни тесемки вместо белья носят (от этого и раком в большинстве болеют). Вот я и дождался, наконец-то мне представился шанс. Взял свой фотоаппарат и сделал несколько снимков; я бы и еще всякие сделал, только она зашевелилась, и пришлось упаковаться и давай бог ноги. Сразу проявил и отпечатал. Очень прилично получилось. Не художественная фотография, зато интересно. Так в ту ночь и не заснул, в таком был состоянии. Временами даже думал, спущусь к ней, дам наркоз и еще другие сделаю снимки, вот до чего дошел. На самом-то деле я совсем не такой, только в тот вечер на меня такое нашло из-за всего, что случилось, и от нервного напряжения. Еще на меня шампанское плохо подействовало. И все, что она наговорила. Это была, как говорится, кульминация всех обстоятельств. Потом еще много чего было, только уже ничто не могло идти так, как раньше. Как-то так стало ясно, что мы никогда не сможем приблизиться друг к другу, она никогда не сможет меня понять, и, я думаю, она тоже сказала бы, что я не могу или не хочу понять ее.

168

The Collector

About what I did, undressing her, when I thought after, I saw it wasn’t so bad; not many would have kept control of themselves, just taken photos, it was almost a point in my favour. I considered what to do, I decided a letter was best. This is what I wrote: I am sorry for last night, I  dare say you think now you cannot ever forgive me. I did say I would not ever use force unless obliged. I think you will admit you did oblige me by what you did. Please understand that I did only the necessary. I took your dress off as I thought you might be ill again. I showed every respect I could under the circumstances. Please give me the credit for not going as far as some might in the same. I will not say any more. Except I must have you here a bit longer. Yours sincerely, etc.

I didn’t put any beginning. I couldn’t decide what to call her: Dear Miranda seemed familiar. Well, I went down and took in her breakfast. It was just like I thought. She was sitting in her chair, staring at me. I said good morning, she didn’t reply. I said something — do you want krispies or corn flakes?  — she just stared. So I  just left her breakfast with the letter on the tray and waited outside and when I went back nothing was touched, the letter was unopened, and she was stall sitting there staring at me. I knew it was no good talking, she had it in for me good and proper.

Коллекционер

169

Ну а если про то, что я с ней сделал, ну, в смысле, что ее раздел, я когда потом думал про это, то ведь не так уж плохо я поступил; не всякий бы смог, как я, держать свои чувства под контролем, пофотографировать — и все; так что это даже говорит в мою пользу. Думал, думал, что дальше делать, решил, лучше всего письмо написать. И написал вот что:

«Я сожалею о том, что случилось вчера вечером, смею думать, Вы считаете, что никогда не сможете меня простить. Я действительно говорил, что не применю силу, если Вы меня не вынудите к этому. Думаю, Вы согласитесь, что своим поведением Вы вынудили меня к этому. Пожалуйста, поймите, что я сделал только самое необходимое. Я снял с Вас платье, т. к. боялся, что Вам будет опять нехорошо. Я выказал Вам всевозможное почтение, какое в подобных обстоятельствах было возможно. Пожалуйста, отдайте мне должное в том, что я при этом не зашел настолько далеко, насколько могли бы другие. Я ничего больше не скажу Вам. Только что Вы должны пробыть здесь еще некоторое время. Искренне Ваш и т. д.». Письмо получилось без обращения. Я никакого обращения не мог придумать, не решился написать: «Дорогая Миранда», это могло показаться слишком фамильярным. Ну, я спустился вниз, отнес ей завтрак. Все так и вышло, как я думал. Она сидела в кресле и пристально так на меня поглядела. Я говорю, доброе утро, она не отвечает. Спрашиваю о чем-то, ну, вроде вам хрустящие хлебцы принести или кукурузные хлопья? — молчит и смотрит. Так что я оставил ей завтрак вместе с письмом на подносе и вышел в наружный подвал; подождал там, а когда снова вошел, вижу, она так ни к чему и не притронулась, письмо не вскрыто, и она по-прежнему сидит молча и смотрит на меня. Я знал, что нет смысла с ней заговаривать, она затаила на меня обиду на веки вечные, это уж точно.

170

The Collector

She kept it up several days. So far as I know all she had was some water. At least once a day, when I took in the food she always refused, I tried to argue with her. I took in the letter again and she read it this time, at least it was torn up, so she touched it. I tried everything: I spoke gentle, I pretended I was angry, bitter, I begged her, but it was all no use. Mostly she just sat with her back to me as if she didn’t hear me. I got special things like continental chocolate, caviare, the best food money could buy (in Lewes) but it was never touched.

I was beginning to get really worried. But then one morning when I went in she was standing by her bed with her back to me; however, she turned as soon as I came in and said good morning. But in a funny tone. Full of spite. Good morning, I said. It’s nice to hear your voice again. ‘Is it? It won’t be. You’ll wish you never heard it.’ That remains to be seen, I answered. ‘I’m going to kill you. I realize you’d let me starve to death. Just the thing you would do.’ I suppose I never brought you any food these last days? She couldn’t answer that one, she just started at me in the old style. ‘You’re not keeping me prisoner any more. You’re keeping death prisoner.’ Have some breakfast anyhow, I said. Well, from that time on she ate normally, but it wasn’t like before. She hardly spoke, if she did it was always sharp and sarcastic, she was so bad-tempered there was no staying with her. If I  was ever there more than a minute when it wasn’t necessary she used to spit at me to get out. One day soon after, I brought in a plate of perfectly nice baked beans on toast and she just picked it up and hurled it straight at me. I felt like giving her a good clip over the earhole. About this time I was fed up with the whole thing, there didn’t seem any point in it, I tried

Коллекционер

171

И так тянулось несколько дней. Насколько я знаю, она только воду пила, и то совсем немного. Ежедневно, по меньшей мере раз в день, когда еду приносил, а она есть отказывалась, я пытался ее уговорить. Снова принес ей письмо, и она, видно, его все-таки прочла, по крайней мере разорвала, так что хотя бы в руках его подержала. Я все перепробовал: ласково с ней говорил, притворялся сердитым, огорченным, просил, умолял — все напрасно. Чаще всего она сидела ко мне спиной, вроде и не слышит. Я  ей чего только не приносил: и шоколад не наш, заграничный, и икру, самые лучшие продукты, какие только можно за деньги достать (в Луисе), но она ни к чему не прикасалась. Я уже начал по-настоящему беспокоиться. Но тут как-то утром, когда я пришел, она стояла у кровати ко мне спиной, однако, как только я вошел, обернулась и сказала «доброе утро». Только тон был какой-то странный. Злобный. Доброе утро, говорю. Как приятно снова слышать ваш голосок. — Приятно? Сейчас станет неприятно. Лучше бы вам никогда его не слышать. Это еще как посмотреть, отвечаю. — Я убью вас. Я поняла, вам безразлично, что я могу тут умереть от истощения. Может быть, вы именно этого и хотите. С вас станется. Я, как видно, ни разу за последние дни не приносил вам никакой еды? Ну, на это ей нечего было сказать, она только стояла и смотрела на меня в этом своем обычном стиле. — Учтите, теперь вы держите в тюрьме не меня. Вы держите в тюрьме свою смерть. Ну, вы все-таки позавтракайте, говорю. С этого дня она стала есть нормально, только все теперь шло не так, как раньше. Она почти все время молчала, и если и говорила, то всегда очень резко, саркастично, такая стала раздражительная, так что и думать нечего было с ней посидеть. Случайно задержусь на минуту дольше, чем надо, она прямо как выплюнет: «Уходите». Как-то, вскоре после этого разговора про смерть, принес ей поджаренные хлебцы с печеными бобами, очень здорово они в тот раз получились, а она как швырнет их в меня. Ну, мне очень хотелось врезать ей по уху. Я уже по горло

172

The Collector

everything, but she would keep on holding that evening against me. It was like we had reached a dead end. Then one day she actually asked for something. I got in the habit of leaving at once after supper before she could shout at me, but this time she said, stop a minute. ‘I want a bath.’ It’s not convenient tonight, I said. I wasn’t ready for that. ‘Tomorrow?’ Don’t sec why not. With parole. ‘I’ll give my parole.’ She said it in a nasty hard voice. I knew what her parole was worth, ‘And I want to walk in the cellar.’ She pushed forward her hands, and I tied them up. It was the first time I touched her for days. Well, as usual I went and sat on the steps to the outer door and she walked up and down in the funny way she had. It was very windy, you could hear it down there, just the sound of her feet and the wind above. She didn’t speak for quite a time, I don’t know why but I knew she wanted to.

‘Are you enjoying life?’ she suddenly came out with. Not much, I answered. Cautious. She walked to and fro four or five times more. Then she started to hum music. That’s a nice tune, I said. ‘Do you like it?’ Yes, I said. ‘Then I don’t any more.’ Two or three more times she went up and down. ‘Talk to me.’ What about? ‘Butterflies.’ What about butterflies? ‘Why you collect them. Where you find them. Go on. Just talk.’ Well, it seemed odd, but I talked, every time I stopped she said, go on, talk. I must have talked half an hour there, until she stopped and said, that’s enough. She went back inside and I took

Коллекционер

173

сыт был всем этим и смысла уже не видел в этой истории. Я-то ведь все для нее старался, и так и этак, а она затаила на меня обиду с того вечера. Мы вроде как зашли в тупик. Ну а потом как-то она вдруг меня о чем-то попросила. Я уже привык после ужина сразу уходить поскорей, пока она на меня не закричала, а тут она говорит, мол, задержитесь на минутку. — Мне нужно принять ванну. Сегодня это неудобно, говорю. Не готов был к этому. — А завтра? Почему бы и нет? Под честное слово. — Я, конечно, дам вам честное слово. — И так она это сказала отвратительно, жестко так. Ну, я-то знал, чего стоит это ее честное слово. — И  мне надо походить в наружном подвале.  — И рывком руки сложенные подает, я их, конечно, связал. Первый раз за много дней до нее дотронулся. Ну, как всегда, я сел на ступеньки у двери в сад, а она начала ходить взад-вперед по подвалу, такая у нее была странная манера  — ходить взад-вперед. Было очень ветрено, даже внизу, в подвале, было слышно, как завывает в саду ветер, а здесь только ее шаги по каменным плитам и ветер там, наверху. Она долго ходила молча, только я знал, сам не знаю почему, что заговорит. — Наслаждаетесь жизнью? — вдруг спрашивает. Не очень, осторожно так отвечаю. Она еще походила взад-вперед, взад-вперед. Потом стала напевать что-то про себя. Милый мотивчик, говорю. — Вам нравится? — спрашивает. Да. — Тогда мне — нет. Еще походила. Потом говорит: — Расскажите что-нибудь. Про что? — Про бабочек. Что — про бабочек? — Зачем вы их коллекционируете? Где находите? Ну же. Рассказывайте. Ну, это может показаться странным, только я начал рассказывать, и, как только замолчу, она опять: «Ну же, продолжайте». Я, наверное, целых полчаса говорил, а она

174

The Collector

off the cord and she went straight and sat on her bed with her back to me. I asked her if she wanted any tea, she didn’t answer, all of a sudden I realized she was crying. It really did things to me when she cried, I couldn’t bear to see her so unhappy. I went up close and said, tell me what you want, I’ll buy you anything. But she turned round on me, she was crying all right, but her eyes were blazing, she stood up and walked towards me saying get out, get out, get out. It was terrible. She looked really mad.

The next day she was very quiet. Not a word. I got the planks up and everything ready and sure enough she showed she was all ready when she had had her walk (all in silence that time). So I gagged and corded her and took her upstairs and she had her bath and then she came out and put her hands out at once to be tied again and for the gag. I always went out of the kitchen first with my hand on her just in case, but there was a step there, I fell over it once myself, perhaps that was it, when she fell it seemed natural, and natural that the brushes and bottles and things she carried in a towel (her hands were done in front, so she always carried things up against her front) should all fall out with a noise on the path. She got up all innocent, bending and rubbing her knees and like a proper fool I knelt down to pick the stuff up. Of course I kept a hand on her dressing-gown, but I took my eyes off her which was fatal.

The next thing I knew was I got a terrible blow on the side of the head. Luckily it missed my head, my shoulder or rather my coat—collar took the force. Anyway I fell sideways, half to try and escape the next attack. I was off balance and couldn’t reach at her arms, though I still held on to her dressing—gown. I could see her with something in her hands, I suddenly knew it was the old odd-jobs axe; I used it in the garden only that morning where a branch came away off one of the old apple trees with the wind the night before. I knew like in a flash I had slipped at last. Left it out on the sill of the kitchen window and

Коллекционер

175

все ходила. Потом остановилась и говорит, хватит, мол, достаточно. Она пошла в свою комнату, я развязал ей руки, и она сразу села на кровать, ко мне спиной. Я спросил, может, она чаю хочет, она не ответила, и тут я понял, что она плачет. Ну, это было ужасно, я не мог этого выдержать, со мной всегда что-то такое делалось, когда она плакала. Подошел к ней и говорю, скажите, что вам нужно, я все, что хотите, вам куплю. Ну, тут она повернулась, резко так, плачет, но глаза прямо сверкают, встала и двинулась на меня и повторяет: «Вон отсюда, вон!» Ужасно. Прямо как сумасшедшая. На другой день она была какая-то притихшая. И молчала. Ни слова. Я забрал окно в ванной досками и все приготовил, и она, конечно, дала мне понять, что готова идти наверх, после того как походила по наружному подвалу (на этот раз молча). Ну, я рот ей заклеил, руки связал и отвел наверх, и она приняла ванну и вышла и сразу подошла и руки протянула, чтоб я связал и пластырь наклеил. Из кухни я всегда первым выходил, а рукой ее за плечи придерживал, на всякий пожарный, но там снаружи ступенька была, я даже как-то сам оступился и упал, может, из-за этого, когда она упала, я ничего такого не подумал, и понятно было, что щетки, расчески, разные там бутылочки и всякое такое — она их несла в полотенце (руки-то я ей теперь связывал впереди, не за спиной, и она все эти вещички к груди прижимала) — в самом деле выпали у нее из рук и с грохотом покатились по дорожке. Она поднялась вроде бы взаправду, наклонилась и коленки трет, ну а я как дурак на камнях ползаю, всю ее дребедень подбираю. Конечно, я ее за халат держал, руку не отпускал, но глаза отвел, и это была ужасная ошибка. В следующий момент я что почувствовал — почувствовал страшный удар в висок. Ну, к счастью, в висок этот удар не попал, попал в плечо, даже не в плечо, а в воротник пальто со всей силы пришелся. Во всяком случае, я упал на бок, хотел уйти от второго удара. Конечно, равновесие потерял и за руки ее схватить не мог, но за халат держал крепко. Вижу, она в руках что-то такое держит, и узнал старый топор, он у меня для всяких мелких дел в саду и во дворе, я как раз в то утро ветку обрубал на яблоне, ее ветром в ту ночь сломало. Ну, меня в один момент озарило, понял, где я наконец маху дал.

176

The Collector

she must have spotted it. Just one mistake, and you lose everything. For a moment she had me at her mercy, it was a miracle she didn’t do me in. She struck down again and I only half got my arm up and I felt a terrible gashing blow in the temple, it made my head ring and the blood seemed to gush out at once. I don’t know how I did it, instinct I suppose, but I kicked out sideways and twisted and she fell sideways, nearly on me, I heard the axe hit the stone. I got my hand on it and tore it away and threw it on the grass and then I got her hands before she could tear the gag off, that was her game. Well we had another fight, only a few seconds, she must have decided it was no good, she’d had her chance and missed it, she suddenly stopped fighting and I got her in her door and down. I was rough, I was feeling very bad, the blood pouring down my face. I pushed her in, and she gave me a very queer look before I slammed the door and got the bolts home. I didn’t care about her cords and the gag. Teach her a lesson, I thought. Well upstairs I went and washed it, I thought I was going to faint when I saw my face, there was blood everywhere. However I was very lucky, the axe wasn’t all that sharp and it glanced off my head, it looked a horrible jagged wound but it wasn’t deep. I sat a long time with a cloth pressed on it. I never thought I could stand blood like I did, I really surprised myself that evening. Of course I was bitter about it. If I hadn’t felt a bit faint I don’t know what I wouldn’t have done. It was just about the straw that broke the camel’s back, as the saying is, and certain ideas did come into my mind. I don’t know what I mightn’t have done if she’d kept on as before. Still, that’s neither here nor there now. The next morning I went down, I still had a headache, I was ready to get really nasty if she was, but you could have knocked me down with the feather, the first thing she did was to stand up and ask me how my head was. I knew by the way she asked that she was trying to be different. Kind.

Коллекционер

177

Оставил топор у кухни, на подоконнике, и она его углядела. Вот так, раз промахнешься, тут тебе и конец. На какой-то момент я оказался в ее власти, чудо еще, что она меня не пришила. Снова ударила: я еле успел руку поднять, только хотел прикрыться, как почувствовал ужасный удар, в голове прямо зазвенело, и мне показалось, что хлынула кровь. Не знаю, как мне удалось, просто, наверное, инстинкт какой-то был, я извернулся и ударил ногами, и она упала прямо чуть не на меня, и я услышал, как топор звякнул о камень. Я дотянулся до топора и выдернул его у нее из рук и отшвырнул подальше на газон, а потом схватил ее за руки, чтоб она пластырь со рта не сорвала, ей-то только этого и надо было. Ну, пришлось опять с ней бороться, только недолго, она, видно, поняла, что смысла нет, был у нее шанс, да она его упустила, и прекратила борьбу, и я втащил ее в дверь и вниз, в подвал. Грубо с ней обошелся, я ведь плохо себя чувствовал, и кровь текла по лицу. Втолкнул ее в комнату, но прежде, чем дверь закрыл и засовы задвинул, она на меня странно так взглянула. Я не стал ей руки развязывать и пластырь снимать, не хотел. Подумал, пусть потерпит, это будет ей хороший урок. Ну, пошел наверх, промыл рану. Чуть без сознания не грохнулся, когда в зеркале себя увидел, — все лицо было в крови. Ну, все-таки мне здорово повезло, топор был не больно острый, он только скользнул по коже, и рана страшная была только на вид, края рваные, но совсем не глубокая. Прижал к ране полотняную тряпочку и долго сидел так. Ну, я в тот вечер прямо сам себе удивлялся: я и не думал никогда, что так спокойно вид крови могу переносить. Чего говорить, конечно, я из-за всего этого огорчился. И если бы не чувствовал себя немножко ослабевшим после всего, не знаю, что бы я с ней сделал. Просто это была чуть не последняя капля, которая переполнила чашу, как говорится, и мне всякие такие мысли стали в голову приходить. Не знаю, что бы я с ней сделал, если б она так же себя и дальше вела. Ну, теперь-то уж чего об этом говорить. На следующее утро голова у меня все еще болела, и, когда я пошел вниз, я решил: покажу ей, где раки зимуют, если она опять будет фордыбачить. Ну, когда я вошел, я чуть не помер от удивления, она ведь что сделала — сразу встала и спрашивает, как, мол, голова. Ну, я сразу понял

178

The Collector

I’m lucky not to be dead, I said. She looked all pale, serious too. She held out her hands, she had got the gag off, but she must have slept with the cords (she was still in her dressing-gown). I undid them. ‘Let me look at it.’ I backed away, she had me very jumpy. ‘I’ve nothing in my hands. Did you wash it?’ Yes. ‘Disinfectant?’ It’s all right. Well she went and got a small bottle of Dettol she had, she diluted some with cotton wool and came back. What’s the game now, I said. ‘I want to dab this on. Sit down. Sit down.’ The way she said it you knew she meant well. Funny, sometimes you knew she couldn’t be lying. She took the plaster and lint off, very gentle, I felt her wince when she saw it, it wasn’t very pretty, but she washed it very softly and put the lint on again. Thanks very much, I said. ‘I’m sorry I did ... what I did. And I should like to thank you for not retaliating. You had every right to.’ It’s not easy when you’ve been like you’ve been. ‘I don’t want to talk about anything. Just to say I’m sorry.’ I accept your apologies. ‘Thank you.’ It was all formal, she turned away to have her breakfast, and I waited outside. When I knocked on the door to see if I  could clear away, she was dressed and the bed properly made, I asked if she wanted anything but she didn’t. She said I was to get TCP ointment for myself, and she handed me the tray with just the ghost of a smile. It doesn’t seem much, but it marked a big change. It almost seemed to make the head

Коллекционер

179

по ее тону: она старается вести себя по-другому. По-доброму. К счастью, пока не помер, говорю. Она была очень бледная. И серьезная такая. Руки мне протянула. Пластырь-то она отклеила, но, видно, всю ночь провела со связанными руками, шнур был тугой. (И не раздевалась, в халате была, как вчера.) Я  развязал ей руки. — Дайте я посмотрю, как ваша рана. Я сделал шаг назад. Она меня здорово напугала. — У меня же нет ничего в руках. Вы промыли рану? Да. — Продезинфицировали? Все нормально. Ну, тут она пошла и взяла с полки пузырек с «Деттолом», смочила вату и вернулась. Ну а теперь вы что задумали? — говорю. — Хочу смазать. Сядьте. Ну сядьте же. Как-то так она говорила, я сразу понял, что у нее ничего дурного на уме. Странно, только иногда сразу было видно, что она не врет, не умеет. Она сняла с раны повязку, сначала пластырь, потом бинт, очень осторожно, я почувствовал, как у нее дрогнули руки, когда она все это увидела, не очень-то это было приятно видеть, но промыла все так осторожно, не больно совсем, и снова наложила повязку. Премного благодарен, говорю. — Мне очень жаль, что так случилось. Что я так поступила... И я хочу поблагодарить вас за то, что вы не постарались отплатить мне... Вы были бы вправе это сделать. Не так-то легко было удержаться, так вы себя повели. — Я не хочу об этом говорить. Просто прошу меня извинить. Я принимаю ваши извинения. — Благодарю вас. Все это было сказано как-то официально, она отвернулась и принялась за свой завтрак, а я остался ждать в наружном подвале. Когда я постучался в дверь, чтоб узнать, можно ли забрать поднос с посудой, она уже переоделась и кровать была застелена как следует; я спросил, может, ей чего надо, она сказала «нет». Только добавила, что мне нужно для себя купить трикрезоловую мазь, и от-

180

The Collector

worth it. I was really happy that morning. Like the sun was coming out again.

After that for two or three days we were neither one thing nor the other. She didn’t say much, but she wasn’t bitter or cutting at all. Then one day after breakfast she asked me to sit down as I used to in the beginning so she could draw me. It was just to give herself an excuse to talk. ‘I want you to help me,’ she said. Carry on, I answered. ‘I have a friend, a girl, who’s got a young man in love with her.’ Go on, I  said. She stopped. To watch me walk into it, I suppose. ‘He’s so much in love with her that he’s kidnapped her. He’s keeping her prisoner.’ What a coincidence. ‘Isn’t it? Well, she wants to be free again and she doesn’t want to hurt him. And she just doesn’t know what to do. What would you advise?’ Patience, I said. ‘What must happen before the young man will release her?’ Anything might happen. ‘All right. Don’t let’s play games. Tell me what I must do to be set free.’ I couldn’t answer, I thought if I said live with me for ever we’d only be back where we started. ‘Marriage is no good. You can’t trust me.’ Not yet. ‘If I went to bed with you?’ She’d stopped drawing. I wouldn’t answer.

Коллекционер

181

дала мне поднос, и губы у нее как-то дрогнули, то ли улыбнулась, то ли нет. Ну конечно, ничего особенного, но все опять здорово изменилось. Я  даже подумал про голову, что, мол, стоило того. И  был по-настоящему счастлив. В то утро мне показалось, что вроде снова солнце светит. Два или три дня прошло, а все было как-то ни то ни се. Она почти не разговаривала со мной, но не злилась и вовсе не старалась меня оборвать. А потом как-то после завтрака пригласила меня посидеть, как раньше, мол, она нарисует мой портрет. Ну, я так понял, это только предлог был, чтоб поговорить. — Я хочу, чтобы вы мне помогли, — говорит. Ну-ну, говорю, дальше что? — У меня есть одна подруга, а у нее — молодой человек, который в нее влюблен. Ну, дальше, говорю. Потому что она тут остановилась. Думаю, чтоб посмотреть, попадусь я на эту удочку или нет. — Он так ее любит, что решил ее похитить. И теперь она его пленница. Какое совпадение. — Не правда ли? Ну естественно, она хочет вырваться на свободу, но не хочет причинить ему никакого вреда. И просто не знает, как ей следует поступить. Что бы вы ей посоветовали? Иметь терпение, отвечаю. — Что должно случиться, прежде чем этот человек отпустит ее на свободу? Всякое может случиться. — Ну хорошо. Оставим эту игру. Скажите мне, что я должна сделать, чтобы вы меня отпустили? Я не мог ей ответить, я подумал, если скажу ей: «Останьтесь со мной навсегда», мы просто вернемся к тому, с чего все началось. — Мы не можем стать мужем и женой. Вы мне не доверяете. Пока нет. — А  если я соглашусь просто так?  — Она перестала рисовать. Я не хотел отвечать на это.

182

The Collector

‘Well?’ I didn’t think you were that sort, I said. ‘I’m just trying to find your price.’ Just like it was a new washing-machine she was inquiring the pros and cons of. You know what I want, I said. ‘But that’s just what I don’t!’ You know all right. ‘Oh, God. Look. Just answer yes or no. Do you want to go to bed with me?’ Not like we are now. ‘What are we like now?’ I thought you were supposed to be the clever one. She took a deep breath. I liked having her on a bit. ‘You feel I’m only looking for a way to escape? Whatever I did would be just for that? Is that it?’ I said yes. ‘If you felt I was doing it for some other reason. Because I liked you. Just for fun. You would like it then?’ I can buy what you’re talking about in London any time I want, I said. That shut her up a bit. She started drawing again. After a bit she said, ‘You haven’t got me here because you find me sexually attractive.’ I find you very attractive, I said. The most. ‘You’re just like a Chinese box,’ she said. Then she went on drawing and we didn’t say any more. I tried to, but she said it spoilt the pose. I know what some would think, they would think my behaviour peculiar. I know most men would only have thought of taking an unfair advantage and there were plenty of opportunities. I could have used the pad. Done what I liked, but I am not that sort, definitely not that sort at all. She was like some caterpillar that takes three months to feed up trying to do

Коллекционер

183

— Так что же? Я не думал, что вы тоже из таких. — Но я же просто хочу выяснить, какую вы требуете плату. Ну прямо как новую стиральную машину покупает, выясняет все «за» и «против». Вы знаете, чего я требую. — Но ведь именно этого-то я и не знаю! Да знаете вы все прекрасно. — О господи. Послушайте. Ну отвечайте просто «да» или «нет». Вы хотите, чтобы я отдалась вам? Когда мы в таких отношениях — нет. — В каких мы таких отношениях? Я думал, это вы у нас самая умная. Она вздохнула, глубоко так. А  мне нравилось ее дразнить. — Вам кажется, я только ищу способа, как бы сбежать? Что бы я ни сделала, будет только ради этой цели? В этом все дело? Я сказал «да». — А если бы вы чувствовали, что я поступаю так из-за чего-то другого? Потому что вы мне нравитесь? Или потому, что мне этого хочется? Тогда бы вы этого хотели? То, о чем вы говорите, я могу купить в Лондоне сколько угодно и когда угодно, лишь бы деньги были. Это заставило ее замолчать. Она снова принялась рисовать. Потом говорит: — Вы меня здесь держите вовсе не потому, что я кажусь вам привлекательной. Как женщина. Я нахожу вас очень привлекательной. Самой привлекательной из всех. — Вы  — как китайская шкатулка. Вынимаешь одну коробочку, а в ней другая. И так без конца. И продолжала рисовать. Больше мы не говорили. Я  попытался было, только она сказала, это портит позу. И я замолчал. Я знаю, что многие могут подумать: многие могут подумать, что я вел себя странно. Я знаю, многие мужчины только и думали бы, как воспользоваться ситуацией, и возможность была, и не один раз. И я мог бы воспользоваться этим своим тампоном. Усыпил бы и сделал все, что хотел, но я не из таких, вот уж точно, что не из таких.

184

The Collector

it in a few days. I knew nothing good would come of it, she was always in such a hurry. People today always want to get things, they no sooner think of it they want to get it in their hands, but I am different, old-fashioned, I enjoy thinking about the future and letting things develop all in good time. Easy does it, as Uncle Dick used to say when he was into a big one.

What she never understood was that with me it was having. Having her was enough. Nothing needed doing. I just wanted to have her, and safe at last.

Two or three days passed. She never said much, but then one day after lunch she said, ‘I’m a prisoner for life, aren’t I?’ I could tell she was just talking, so I said nothing. ‘Hadn’t we better start being friends again?’ O.K. with me, I said. ‘I’d like a bath tonight.’ O.K. ‘Then could we sit upstairs? It’s this room. I get mad for a change.’ I said I’d see. Actually I lit the fire and got everything ready. Made sure there was nothing she could pick up and have a bash at me with. It’s no good pretending I had my old trust in her. Well, she went up to her bath and it was all like as usual. When she came out I did her hands, no gag, and I followed her downstairs. I noticed she had a lot of her French scent on, she’d done her hair up the way she did it before, and she was wearing a purple and white housecoat I bought her. She wanted some of the sherry we never finished (there was still half a bottle there)

Коллекционер

185

С ней было как, с ней было вроде как с гусеницей, которую до окукливания надо выкармливать три месяца, а ты пытаешься за три дня успеть. Я знал: ничего хорошего у нас не выйдет, она все время торопилась, спешила. Все теперь торопятся всё поскорей заполучить, только подумать успеют о чем-нибудь, уже им хочется это заиметь, хоть в руках подержать, но я не такой, я старомодный, мне нравится думать о будущем и чтоб все шло своим чередом, всему свое время. Как дядя Дик, бывало, говорил: тише едешь — дальше будешь. Это когда большую рыбину вытягивал. Вот чего она никогда не понимала, это что для меня самое важное было иметь ее при себе. При себе иметь — и все, этого мне было довольно. И  ничего больше не надо было. Просто хотел при себе ее иметь и чтоб все волнения наконец кончились, чтоб все было спокойно. Прошло еще два или три дня. Она теперь совсем мало говорила, но как-то после обеда спрашивает: — Это ведь пожизненное заключение? Ну, я видел, она это просто так сказала, поэтому не ответил. — Может, нам все-таки попробовать восстановить дружеские отношения? О’кей, отвечаю. — Мне хотелось бы принять ванну. О’кей. — Сегодня? И можно, мы посидим наверху? Все дело в этом подвале. Иногда я здесь просто рассудок теряю, так хочется отсюда выбраться. Посмотрим. Ну, на самом-то деле я, конечно, дрова в камине разжег и все приготовил. Убедился, что все везде в порядке и ей ничего под руку не попадется, чтоб на меня наброситься. Нет смысла притворяться, что я ей по-прежнему доверял. Ну, она пошла наверх ванну принимать, и все было вроде как раньше. Когда она вышла, я связал ей руки, рот не стал заклеивать и спустился следом за ней в залу. Я  еще обратил внимание, что она надушилась теми французскими духами и волосы в высокую прическу уложила, как тогда, и халатик на ней был темно-вишне-

186

The Collector

and I poured it out and she stood by the log fire looking down into it, holding out her bare feet turn by turn to warm them. We stood there drinking; we didn’t say anything but she gave me one or two funny looks, like she knew something I didn’t and that made me nervous.

Well she had another glass, and drank it off in a minute and then wanted another. ‘Sit down,’ she said, so I sat down on the sofa where she pointed. For a moment she watched me sitting there. Then she stood in front of me, very funny, looking down at me, moving from foot to foot. Then she came, twist, bang she sat on my knees. It took me right by surprise. Somehow she got her arms right round my head and the next thing was she was kissing me at the mouth. Then laying her head on my shoulder. ‘Don’t be so stiff,’ she said. I was like stunned. It was the last thing. ‘Put your arm round me,’ she said. ‘There. Isn’t that nice? Am I heavy?’ And she leant her head again on my shoulder, while I  had my hand on her waist. She was all warm and perfumed and I have to say that her housecoat was open very low and fell apart to above the knees, but she didn’t seem to care, she just stretched her legs along the sofa. What’s up? I said. ‘You’re so unrelaxed. Just relax. There’s nothing to worry about.’ Well, I tried, she lay still, but I knew there was something wrong in the situation. ‘Why don’t you kiss me?’ I knew something was really on then. I didn’t know what to do, I kissed the top of her head. ‘Not like that.’ I don’t want to, I said.

Коллекционер

187

вый с белым, я ей его в Лондоне купил. Ей хотелось выпить хереса, мы его тогда так и не допили (оставалось еще целых полбутылки), и я налил вино в бокалы, а она стояла у камина, глядела на огонь и протягивала к огню то одну босую ногу — погреть, — то другую. Так мы стояли и пили, молча, ни слова не говоря, только она пару раз глянула на меня странно так, вроде она знает чтото, о чем я не догадываюсь, и я из-за этого ужасно заволновался. Ну, она выпила еще бокал, очень быстро, и минуты не прошло, и еще попросила. Потом говорит: «Сядьте». И я сел на диван, она сама показала куда. И все смотрит на меня так странно. Через минуту подошла и встала передо мной и переминается с ноги на ногу. Потом вдруг как-то извернулась, раз  — и оказалась у меня на коленях. Ну, прямо застала меня врасплох. Как-то удалось ей руки мне за голову закинуть, и — хлоп! — она меня уже целует, да прямо в губы. Потом голову мне на плечо положила. И говорит: — Ну что же вы совсем застыли? Не надо так. Постарайтесь расслабиться. Я словно остолбенел. Никак такого не ждал. А она говорит: — Обнимите меня. Вот так. Разве вам неприятно? Я не слишком тяжелая? И опять голову мне на плечо положила, а мне пришлось руки ей на талию положить, чтоб не упала. Она была вся такая теплая, душистая, и, надо сказать, ворот халатика у нее раскрылся довольно низко и подол распахнулся до колен, но ей вроде было все равно, вроде и не замечает, и ноги положила на кушетку. Что это вы затеяли? — спрашиваю. — Вы очень напряжены, — отвечает. — Не надо так. И не волнуйтесь так, не нужно. Ну, я попытался расслабиться. Она тихонько так лежала, только я чувствовал, что-то во всем этом было неправильно. — Поцелуйте меня, — говорит. Ну, тут я понял: она и правда что-то затевает. Растерялся, не знал, как быть. Поцеловал ее в маковку. — Не так. Не хочу, говорю.

188

The Collector

She sat up still on my knees and looked at me. ‘You don’t want to?’ I looked away, it was difficult with her tied hands round my neck, I didn’t know what to say to stop her. ‘Why not?’ She was laughing at me. I might go too far, I said. ‘So might I.’ I knew she was laughing, making fun of me again. I know what I am, I said. ‘What are you?’ Not the sort you like. ‘Don’t you know there are times when every man is attractive? Eh?’ She sort of gave my head a bit of a jerk, like I was being stupid. I didn’t, I said. ‘Well, then.’ It’s what it could lead to. ‘I don’t care what it leads to. You are slow.’ And then all of a sudden she was kissing me again, I even felt her tongue. ‘Isn’t that nice?’ Of course I had to say, yes it was. I didn’t know what her real game was, it made me nervous, quite apart from me being very nervous anyhow about kissing and all the other business. ‘Come on, then. Try.’ Well she pulled my head round. I had to do it and her mouth was very nice. Very soft. I know I was weak. I should have told her straight out not to be disgusting. I was very weak. It was like I was drawn on against my will. She laid her head again so I couldn’t see her face.

Коллекционер

189

Она села, но с колен моих не слезает и глаза на меня подняла. — Не хотите? Я отвернулся. Это было трудно, ведь она связанными руками обнимала меня за шею, и я не знал, что сказать, как ее остановить. — Почему же?  — спрашивает и вроде смеется надо мной. Боюсь, я могу слишком далеко зайти. — Но ведь и я могу. Я понял: она опять смеется надо мной, издевается. Я знаю, какой я, говорю. — Какой же? Не такой, какие вам нравятся. — Разве вы не знаете, что бывают моменты, когда каждый мужчина становится привлекательным? Нет? И как-то вроде потрепала меня по голове, ну, как если бы я глупость сказал. Не знал до сих пор, говорю. — Так в чем же дело? В том, к чему все это может привести. — Зачем думать о том, к чему это может привести? О господи, что же вы, совсем ничего не понимаете? И вдруг опять стала меня целовать, и губы приоткрыла, даже язык чувствовался. — Вам неприятно? — спрашивает. Ну, пришлось сказать, мол, да, конечно приятно. Но я же не знал, что она на самом деле затеяла, и из-за этого все время нервничал, плюс к тому, что и так уже весь изнервничался, все эти поцелуи и всякое такое кого хочешь выбьют из колеи. — Ну поцелуйте меня. Не бойтесь. — И потянула мою голову вниз, к себе. Пришлось ее поцеловать. Губы у нее были очень приятные. Нежные. Я знаю, я слабовольный. Надо было ей тогда же прямо сказать, чтобы перестала, что она ведет себя отвратительно. С ней я был слабовольным. Вроде и не хотел, а все делал против воли, вроде кто меня на аркане тащил. Она опять прислонилась щекой к моему плечу, лица стало не видно.

190

The Collector

‘Am I the first girl you’ve ever kissed?’ Don’t be daft. ‘Just relax. Don’t be nervous, don’t be ashamed.’ Then she turned and was kissing me again, her eyes shut. Of course she’d had three glasses of sherry. What happened then was most embarrassing, I began to feel very worked up and I  always understood (from something I  heard in the army) that a gentleman always controls himself to the right moment and so I just didn’t know what to do. I thought she would be offended and so I tried to sit upright more when she took her mouth away.

‘What’s wrong? Am I hurting you?’ Yes, I said. She moved off my knees then, she unhooked her arms from my head, but she still sat very close. ‘Won’t you undo my hands?’ I got up, I was ashamed, I had to go the window and pretend to do something to the curtain, all the time she watched me over the back of the sofa, kneeling on it.

‘Ferdinand. What’s wrong?’ Nothing’s wrong, I said. ‘There’s nothing to be frightened of.’ I’m not frightened. ‘Come back then. Turn out the light. Let’s just have the firelight.’ I did what she said, I turned out the lights, but I stayed by the window. ‘Come on.’ Very coaxing, she was. I said, it’s not right. You’re only pretending. ‘Ami?’ You know you are. ‘Why don’t you come and see?’

Коллекционер

191

— Неужели вы до меня ни с кем не целовались? Я первая? Глупости какие. — Перестаньте же волноваться, не думайте ни о чем. И  стесняться не надо, ничего стыдного в этом нет.  — И  опять лицо ко мне подняла, и опять стала меня целовать, и глаза закрыла. Конечно, надо помнить, что она ведь хереса целых три бокала выпила. Ну тут совсем уж такое получилось, что я прямо не знал, куда деваться. Я весь так ужасно возбудился, а ведь прекрасно знал (еще в армии от кого-то слышал), что если ты настоящий джентльмен, то должен держаться до самого главного момента, так что я просто не знал, как быть. Я подумал, она оскорбится, и постарался сесть попрямее, чтоб она ничего не заметила, и колени повыше поднял. Она отстранилась и спрашивает: — Что-нибудь не так? Я сделала вам больно? Да, говорю. Она слезла с моих колен и руки свои связанные с моей шеи сняла, но все еще сидела очень близко. — Вы руки мне не развяжете? Я поднялся с дивана. Мне было так стыдно, что пришлось отойти к окну и сделать вид, что поправляю штору. Все это время она внимательно за мной наблюдала, встала на коленки на диване, на спинку оперлась и смотрит. — Фердинанд, что случилось? Ничего, говорю. — Не нужно бояться. Я и не боюсь. — Ну, тогда идите сюда. И свет погасите. Пусть останется только огонь в камине. Я сделал, как она хотела. Выключил все лампы, но вернулся и снова встал у окна. — Ну идите же сюда.  — И  таким тоном зовет, что трудно не поддаться. Я говорю, все это не то, вы притворяетесь. — Вы так думаете? Вы и сами это знаете. — Ну как мне убедить вас, если вы даже не хотите ко мне подойти?

192

The Collector

I didn’t move, all the time I knew it was a bad mistake. The next thing was she went and stood by the fire. I didn’t feel excited any more, I felt all cold inside. It was the surprise. ‘Come and sit here.’ I’m all right here, I said. Well, suddenly she came to me, she took my hand in her two and pulled me to the fire, I let her. When we were there she held out her hands, she had such a look, so I untied them. At once she came close and kissed me again, for which she had to stand on tiptoe almost. Then she did something really shocking. I could hardly believe my eyes, she stood back a step and unfastened her housecoat and she had nothing on beneath. She was stark. I didn’t give no more than a quick look, she just stood there, smiling and waiting, you could feel it, for me to make a move. She put up her arms and began to undo her hair. It was deliberate provoking, standing there naked in the shadows and firelight. I  couldn’t believe it, rather I  had to believe it, but I couldn’t believe it was what it seemed.

It was terrible, it made me feel sick and trembling, I wished I was on the other side of the world. It was worse than with the prostitute; I  didn’t respect her, but with Miranda I  knew I couldn’t stand the shame. We stood there, she was just in front of me shaking her hair loose and I felt more and more ashamed. The next thing was she came up and began to take off my coat, then it was my tie, and she undid my shirt buttons one after the other. I was like putty in her hands. Then she started pulling my shirt out. I kept thinking, stop it, stop it, it’s wrong, but I was too weak. The next thing was I was naked and she was against me and holding me but I was all tense, it was like a different me and a different she. I  know I  wasn’t normal then, not doing the expected, she did some things which I won’t say except that

Коллекционер

193

Я не двинулся с места. Я тогда уже понял, что все это ужасная ошибка. Тогда она подошла к камину и встала перед огнем. Я уже не чувствовал возбуждения, только какой-то холод, вроде внутри у меня все замерзло. Удивительно. А она говорит: — Давайте посидим у огня. Мне и тут хорошо, отвечаю. Ну, тут вдруг она подошла ко мне, взяла мою руку в свои и повела к камину. Я уступил, позволил ей это сделать. У камина она протянула мне руки и так посмотрела на меня, пришлось их развязать. Она сразу подошла близко-близко и опять меня поцеловала, ей для этого пришлось на цыпочки встать. А потом она совершила свой самый отвратительный поступок. Я глазам своим поверить не мог, она отступила на шаг от меня, развязала халатик, а под ним  — совсем ничего. Стоит совсем голая. Я  только взглянул мельком и сразу отвернулся, а она стояла так, улыбалась и ждала. Понятно было, ждала, чтоб я сделал следующий шаг. Подняла руки, стала шпильки из прически вынимать, чтоб волосы распустить. Это все специально, чтоб меня спровоцировать, стоит так, совсем раздетая, и тени на ней и блики от огня в камине. Я своим глазам не верил. Приходилось верить, конечно, только я никак не мог поверить, что это все на самом деле происходит, что это в самом деле она. Это было ужасно, мне было нехорошо, я весь дрожал, и хотелось очутиться на краю света, подальше отсюда. Это было хуже, чем с той проституткой, ту ведь я нисколько не уважал, а с Мирандой не знал, куда деваться от стыда. Так мы стояли у камина, она прямо передо мной, и тут она головой тряхнула, и волосы рассыпались по плечам, а я прямо сгорал от стыда. Что она дальше сделала, подошла поближе и стала стягивать с меня пиджак, потом галстук, потом стала пуговицы на рубашке расстегивать, одну за другой. Я был как воск у нее в руках. Потом стала стягивать с меня рубашку. А я все думал: прекратите, прекратите, это все неправильно, это не то, но сказать вслух — воли не хватило. Я с ней был совсем слабовольный. Ну а дальше что было, дальше я оказался совсем раздетый рядом с ней, и она прижалась ко мне, обняла, только я весь застыл, будто это

194

The Collector

I would never have thought it of her. She lay beside me on the sofa and everything, but I was all twisted inside.

She made me look a proper fool. I  knew what she was thinking, she was thinking this was why I  was always so respectful. I wanted to do it, I wanted to show her I could do it so I could prove I was really respectful. I wanted her to see I could do it, then I would tell her I wasn’t going to, it was below me, and below her, it was disgusting. Well, we lay for some time still and I felt she was despising me, I was a freak. In the end she got up off the sofa and kneeled beside me and stroked my head. ‘It happens to lots of men, it doesn’t matter.’ You’d think she had all the experience in the world to have heard her. She went back by the fire and put her housecoat on and sat there watching me. I got my clothes on. I told her I knew I could never do it. I made up a long story so that she would pity me, it was all lies, I don’t know if she believed it; about how I could feel love but could never do it. How that was why I had to keep her.

‘But doesn’t it please you at all to touch me? You seemed to like kissing me.’ I said, it was when it got past the kissing. ‘I shouldn’t have given you such a shock.’ It’s not your fault, I said, I’m not like other people. Nobody understands. ‘I understand.’ I dream about it, I said. It can’t ever be real.

Коллекционер

195

и не я вовсе, и она уже не она, а кто-то другой. Я знаю, я повел себя не так, как ведут все нормальные мужчины в таких случаях, я не сделал, чего от меня ждали, а она... не буду говорить здесь, как она себя повела, только я от нее в жизни такого не ожидал. Легла рядом со мной на диван, и всякое такое, а у меня внутри все сжалось и ком к горлу подступил. Из-за нее я выглядел полным дураком. И я знал, что она подумала, она подумала, вот почему я к ней всегда уважительно относился. Я хотел ей доказать, что могу, что не поэтому, что я по-настоящему ее уважал. Я хотел, чтоб она поняла, что я все это умею, только не хочу, потому что это унижает меня и унижает ее, что мы должны быть выше этого, потому что все это отвратительно. Ну, мы лежали так довольно долго, молчали, и я представлял, как она меня презирает, считает, что я урод какой-то. Потом она встала с дивана, опустилась на колени передо мной и стала гладить меня по голове. — Это все не важно,  — говорит,  — это случается со многими мужчинами, не огорчайтесь. Послушать ее, так она прямо уж такая опытная, опытнее не бывает. Опять отошла к камину, надела халатик и села у огня, а сама все смотрит на меня, глаз не сводит. Я оделся. Сказал ей, мол, знаю, у меня это никогда не получится. Сочинил длиннющую историю, чтобы она меня пожалела. Конечно, все это было сплошное вранье, не знаю, поверила она или нет, только я ей наговорил такого... Что вроде я могу испытывать глубокое чувство любви и желание могу испытывать, но не могу его на деле осуществить, что, мол, поэтому не могу ее отпустить, она должна быть всегда со мной. — Но разве вам неприятно, когда вы прикасаетесь ко мне? Мне кажется, вам хотелось меня поцеловать. Я сказал, все дело в том, что следует за поцелуями. — Это я виновата. Я напугала вас. Я не должна была этого делать. Да нет, вы не виноваты. Просто я не такой, как другие. Никто этого не понимает. — Я понимаю. Я во сне часто вижу, как я это делаю. Только на самом деле я на это не способен.

196

The Collector

‘Like Tantalus.’ She explained who he was. She was quiet a long time. I felt like giving her the pad. Getting her downstairs and out of it I  wanted to be right alone. ‘What kind of doctor told you you could never do it?’ Just a doctor. (It was the lies I told her. I never saw any doctor, of course.) ‘A psychiatrist?’ In the army, I said. A psychiatrist. ‘What sort of dreams did you have about me?’ All sorts. ‘No sexy ones?’ She would go on like that. Never leave it alone. I’d be holding you, I said. That’s all. We would be sleeping side by side with the wind and the rain outside or something. ‘Would you like to try that now?’ It wouldn’t do any good. ‘I’ll do it if you want to.’ I don’t want to, I said. I wish you never started, I said. She was silent, it seemed ages. ‘Why do you think I did it? Just to escape?’ Not love, I said. ‘Shall I tell you?’ She stood up. ‘You must realize that I’ve sacrificed all my principles tonight. Oh, yes, to escape. I was thinking of that. But I do want to help you. You must believe that. To try to show you that sex — sex is just an activity, like anything else. It’s not dirty, it’s just two people playing with each other’s bodies. Like dancing. Like a game.’ She seemed to think I ought to say something, but I let her talk. ‘I’m doing something for you I’ve never done for any man. And — well, I think you owe me something.’

Коллекционер

197

— Танталовы муки, — говорит. Потом объяснила, кто такой Тантал. Потом долго молчали. Мне ужасно хотелось дать ей наркоз. Отнести вниз, освободиться от всего этого. Хотелось остаться в одиночестве. — А что за доктор сказал вам, что вы никогда не сможете стать мужчиной? Обыкновенный доктор. (Это все было вранье, я в жизни ни у какого врача не был.) — Психиатр? Еще в армии. Да, психиатр. — А меня вы видите во сне? Конечно. — Как? По-разному. — И эротические сцены вам тоже снятся? И все продолжает на ту же тему, никак не слезет со своего конька. Ну, снится, что я вас обнимаю. И  все. Что мы спим вместе, бок о бок, а за окном ветер и дождь. Всякое такое. — Хотите, мы так и сделаем? Хотите, попробуем сегодня? Это все равно не поможет. — Я останусь с вами, если вы этого хотите. Не хочу, отвечаю. Лучше бы вы этого вообще не затевали. Она замолчала надолго. Казалось, целую вечность молчала. Потом говорит: — Как вы думаете, почему я так поступила? Чтобы купить себе свободу? Ну не из любви же. — Сказать вам? — И встала. — Поймите, сегодня я поступилась всеми своими принципами. Да, конечно, чтобы купить себе свободу. Конечно, я думала об этом. Но я действительно хочу помочь вам. Прошу вас, поверьте мне. Я  хочу, чтобы вы поняли, я хотела показать вам, что секс — это полноправная часть жизни, ну если хотите, род деятельности, такой же деятельности, как и всякая другая. В этом нет ничего постыдного, грязного, просто двое дарят друг другу свои тела. Это как танец. Как игра. Кажется, она ждала, что я скажу что-нибудь, ждала ответа, но я промолчал, пусть выскажется.

198

The Collector

I saw her game, of course. She was very artful at wrapping up what she meant in a lot of words. Making you feel you really did owe her something, just like she never started it all in the first place. ‘Please say something.’ What, I said. ‘That you do at least understand what I’ve just said.’ I understand. ‘Is that all?’ I don’t feel like talking, I said. ‘You could have told me. You could have stopped me at the very beginning.’ I tried, I said. She knelt in front of the fire. ‘It’s fantastic. We’re further apart than ever.’ I said, you hated me before. Now I suppose you despise me as well. ‘I pity you. I pity you for what you are and I pity you for not seeing what I am.’ I can see what you are, I said. Don’t you think I can’t. I sounded sharp, I’d had enough. She looked round quick, then bent down, her hands covering her face. I think she was pretending to cry a bit. Well in the end she said in a very quiet voice, ‘Please take me down.’ So down we went. She turned when she was inside and I was going to go, having removed her cords. ‘We’ve been naked in front of each other,’ she said. ‘We can’t be farther apart.’

I was like mad when I got out. I can’t explain. I didn’t sleep the whole night. It kept on coming back, me standing and lying there with no clothes on, the way I acted and what she must think. I could just see her laughing at me down there. Every time

Коллекционер

199

— Знаете, я для вас сделала то, чего никогда в жизни не делала ни для одного мужчины. И... ну, я думаю, вы тоже должны что-то для меня сделать. Я, конечно, сразу понял, к чему она ведет, какую хитрую игру затеяла. И все это в кучу слов обернула, чтобы заставить человека почувствовать себя и вправду должником перед ней, вроде и не она первая все это затеяла. — Пожалуйста, не молчите, скажите что-нибудь. Что? — говорю. — Ну, хотя бы что вы понимаете, что я хотела сказать. Я понимаю. — И все? Мне не хочется разговаривать. — Вы ведь могли сразу мне сказать. Могли остановить меня в самом начале. Я пытался. Она опустилась на колени перед огнем. — Фантастика какая-то. Мы теперь еще дальше друг от друга, чем были. Я говорю, вы раньше меня терпеть не могли, а теперь небось еще и презирать стали. — Мне жаль вас. Мне жаль, что вы такой и что вы не видите, какая я. Я очень хорошо вижу, какая вы. Не думайте, что я и на это не способен. Очень резко я ей это сказал, сыт был по горло. Она обернулась ко мне, потом согнулась вся, лицо в ладони спрятала. Вроде бы слезу пустила. Думаю, опять притворялась. Наконец сказала, тихо так: — Пожалуйста, отведите меня вниз. Ну, мы отправились вниз. Когда уже были у нее в комнате, я руки ей развязал и собирался уйти, она повернулась ко мне и говорит: — Мы же видели друг друга обнаженными, наши нагие тела соприкасались. Мы не можем, не должны стать еще более чужими друг другу! Когда я от нее вышел, я был все равно как сумасшедший. Не могу толком объяснить. Не спал всю ночь. Все вспоминал и вспоминал, как на картинке видел, вот стою голый, вот лежу, и как себя вел, и что она могла

200

The Collector

I thought about it, it was like my whole body went red. I didn’t want the night to end. I wanted it to stay dark for ever. I walked about upstairs for hours. In the end I got the van out and drove down to the sea, real fast, I  didn’t care what happened. I could have done anything. I could have killed her. All I did later was because of that night. It was almost like she was stupid, plain stupid. Of course she wasn’t really, it was just that she didn’t see how to love me in the right way. There were a lot of ways she could have pleased me. She was like all women, she had a one—track mind. I never respected her again. It left me angry for days. Because I could do it. The photographs (the day I gave her the pad), I used to look at them sometimes. I could take my time with them. They didn’t talk back at me. That was what she never knew. Well, I went down the next morning, and it was like it never happened. She didn’t say a word about it, nor did I. I got her breakfast, she said she didn’t want anything in Lewes, she went out in the cellar to walk a bit, and then I locked her back in and went off. Actually I had a sleep. That evening it was different. ‘I want to talk to you.’ Yes, I said. ‘I’ve tried everything. There’s only one thing left for me to try. I’m going to fast again. I shan’t eat until you let me go.’ Thanks for the warning, I said. ‘Unless...’ Oh, so there’s an unless, I said. ‘Unless we come to an agreement.’

Коллекционер

201

подумать. Прямо видел, как она смеется надо мной там, у себя внизу. Стоило только об этом подумать, как все тело начинало гореть, вроде я весь становился красный. Хотелось, чтоб навеки осталась эта темнота. Я ходил и ходил у себя наверху, много часов подряд. В конце концов сел в свой фургон и помчался к морю. Здорово быстро ехал, было все равно, что со мной может случиться. Я был на все способен. Мог запросто ее убить. Все, что я потом сделал, все было из-за этой ночи. Получалось вроде, что она была глупая, глупая как пробка. Конечно, на самом-то деле это было не так, просто она не понимала, какая любовь мне нужна. Как правильно со мной себя вести. На самом-то деле много было способов доставить мне удовольствие. Она была как все женщины, ничем не отличалась. Шарики у нее в одну только сторону крутиться могли. Я ее больше не уважал. Она меня разозлила, я долго не мог успокоиться. Потому что я все это прекрасно мог. Эти фотографии (когда я ей наркоз дал)  — я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог. Этого она так никогда и не узнала. Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала: ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать. Вечером все было по-другому. — Я хочу с вами поговорить. Да? — говорю. — Я  все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите. Спасибо за предупреждение, говорю. — Если только... Ах, имеется еще «если только...»? — Если только мы не придем к соглашению.

202

The Collector

She seemed to wait. I haven’t heard it yet, I said. ‘I’m prepared to accept that you won’t let me go at once. But I’m not prepared to stay any longer down here. I want to be a prisoner upstairs. I want daylight and some fresh air.’ Just like that, I said. ‘Just like that.’ As from this evening, I suppose, I said. ‘Very soon.’ I suppose I get a carpenter in, and the decorators and all. She sighed then, she began to get the message. ‘Don’t be like this. Please don’t be like this.’ She gave me a funny look. ‘All this sarcasm. I didn’t mean to hurt you.’ It was no good, she had killed all the romance, she had made herself like any other woman, I didn’t respect her any more, there was nothing left to respect. I knew her lark, no sooner she was up out of the room she was as good as gone. Still, what I thought was I didn’t want the no eating business again, so it was best to play for time. How soon, I said. ‘You could keep me in one of the bedrooms. It could be all barred and boarded up. I could sleep there. Then perhaps you’d tie me up and gag me and let me sit sometimes near an open window. That’s all I ask.’ That’s all, I  said. What are people going to think with boarded-up windows all over the place? ‘I’d rather starve to death than stay down here. Keep me in chains upstairs. Anything. But let me have some fresh air and daylight.’ I’ll think about it, I said. ‘No. Now.’ You’re forgetting who’s the boss. ‘Now.’ I can’t say now. It needs thinking.

Коллекционер

203

И вроде бы ждет чего-то. Что ж, послушаем, говорю. — Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужны дневной свет и свежий воздух. Всего-навсего? — говорю. — Всего-навсего, — отвечает. И полагаю, прямо с сегодняшнего вечера? — Во всяком случае, скоро. Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое. Она вздохнула, видно, до нее стало доходить. — Не надо так. Пожалуйста, не надо так.  — А  сама смотрит так странно.  — Откуда этот сарказм? Я  ведь не хотела вас обидеть. Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала — и с концами, считай, сбежала. Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время. Как скоро? — говорю. — Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу. Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью? — Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня. Я подумаю. — Нет, ответьте сейчас. Вы забыли, кто здесь хозяин. — Сейчас. Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.

204

The Collector

‘Very well. Tomorrow morning. Either you tell me I can come up or I don’t touch any food. And that will be murder.’ Really fierce and nasty she looked. I just turned and went.

I thought it all out that night. I knew I had to have time, I had to pretend I would do it. Go through the motions, as they say. The other thing I thought was something I could do when it came to the point. The next morning I went down, I said I’d thought things over, I saw her point, I’d looked into the matter, etcetera — one room could be converted, but it would take me a week I thought she would start sulking but she took it O.K. ‘But if this is another put-off, I will fast. You know that?’ I’d do it tomorrow, I said. But it needs a lot of wood and ban special. It may take a day or two to get them. She gave me a good old tight look, but I just took her bucket.

After that, we got on all right, except that I was pretending all the time. We didn’t say much, but she wasn’t sharp. One night she wanted a bath and she wanted to see the room and what I’d done. Well, I knew she would; I had got some wood and made it look as if I was seriously doing things to the window (it was a back bedroom). She said she wanted one of those old Windsor chairs in it (quite like old times, her asking for something) which I got the next day and actually took down and showed her. She wouldn’t have it down there, it had to go back up. She said she didn’t want anything she had (in the way of furniture) downstairs upstairs. It was dead easy. After she saw the room and the screwholes she really seemed to think I was going to be soft enough to let her come up.

Коллекционер

205

— Хорошо. Завтра утром. Либо вы скажете, что я могу пойти наверх, либо я не прикоснусь к пище. И это будет равносильно убийству. Она была прямо в ярости. Злая такая. Я повернулся и вышел. В ту ночь я все хорошенько обдумал. Я знал, надо протянуть время, сделать вид, что я на все согласен. Только надо, как говорится, проделать все необходимые телодвижения. И еще кое-что обдумал, такое, что мог сделать, когда до дела дойдет. На следующее утро, когда я к ней спустился, я сказал, мол, все как следует продумал, что, мол, ее можно понять, и я всесторонне это все рассмотрел и всякое такое, и что одну комнату наверху можно переделать, только на это понадобится неделя. Я думал, опять начнет дуться, но все прошло о’кейно. — Только учтите, если это всего лишь новая отсрочка, я объявлю голодовку. Завтра же начну этим заниматься, говорю. Но ведь понадобятся доски и специальные засовы. Их достать тоже не так просто, пару дней придется только на это потратить. Она только взглянула, жестко так, ну а мне-то что, я взял ведро и пошел выносить. После этого все шло нормально, исключая, что я все время должен был притворяться. Мы не так уж много разговаривали, но она мне больше не дерзила. Раз вечером она заявила, что ей нужно принять ванну и заодно посмотреть на ту комнату и что уже сделано. Ну, я знал, что так случится, приготовил доски, все так устроил, чтоб выглядело, вроде я всерьез в этой спальне окном занимаюсь (оно выходило в сад). Она сказала, что ей хотелось бы поставить в этой комнате старое виндзорское кресло (совсем как в прежние времена попросила меня о чем-то), ну, я на следующий день купил и принес к ней в подвал — показать. Она говорит, нет, сюда не нужно, его место там, наверху. И все эти вещи (в смысле обстановки), которые у нее в подвале стояли, ей наверху не нужны, их место здесь. После того как она увидела ту комнату и дырки для винтов,

206

The Collector

The idea was I would go down and bring her up and we would have supper upstairs and then she would have her first night upstairs and in the morning she would see daylight. She got quite gay sometimes. I had to laugh. Well, I say laugh, but I was nervous, too, when the day came. The first thing she said when I went down at six was she had my cold, the one I got at the hairdresser in Lewes. She was all bright and bossy, laughing up her sleeve at me, of course. Only the joke was going to be on her. ‘These are my things for tonight. You can bring up the rest tomorrow. Is it ready?’ She already asked that at lunch, and I said yes. I said, it’s ready. ‘Come on then. Must I be tied?’ There’s just one thing, I said. One condition. ‘Condition?’ Her face dropped. She knew at once. I’ve been thinking, I said. ‘Yes?’ Really burning, her eyes were. I’d like to take some photographs. ‘Of me? But you’ve taken a lot already.’ Not the sort I mean. ‘I don’t understand.’ But I could see she did. I want to take pictures of you like you were the other evening, I said. She sat on the end of her bed. ‘Go on.’ And you’ve got to look as if you enjoyed posing, I said. You got to pose the way I tell you. Well she just sat there, not saying a word. I thought at least she would get angry. She just sat there wiping her nose.

Коллекционер

207

уже просверленные, она вроде поверила, что я такой дурак и разрешу ей перебраться наверх. План был такой, что я спущусь за ней, отведу ее наверх, мы поужинаем, а потом она проведет свою первую за все это время ночь наверху и утром увидит дневной свет. Иногда она даже бывала веселой, а мне было смешно. Ну, смеяться-то я смеялся, а только когда срок наступил, я ужасно разволновался. Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе. Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний. — Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово? Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал «да». Да, говорю, готово. — Тогда пошли, — говорит, — вы хотите меня опять связать? Вот что, говорю, есть одно условие. — Условие? — И прямо с лица спала. Видно, все сразу поняла. Я вот все думал, говорю. — Да? — И глаза прямо огнем горят. Мне хотелось бы сделать несколько снимков. — Еще? Но вы уже много раз меня фотографировали. Мне нужны другие снимки. — Не поняла, — говорит. Только я видел, все она прекрасно поняла. Я хочу сфотографировать вас в том виде, в каком вы были тогда вечером, говорю. Она села на край кровати. — Продолжайте. И вы должны выглядеть так, будто вы позируете с удовольствием. И позы должны быть, какие я скажу. Ну, она сидела там, на краешке кровати, и молчала — ни слова. Я думал, она хотя бы рассердится. А она сидит, платком нос утирает, и все. Потом говорит:

208

The Collector

‘If I do it?’ I’ll keep my side of the bargain, I said. I got to protect myself. I want some photos of you what you would be ashamed to let anyone else see. ‘You mean I’m to pose for obscene photographs so that if I escape I shan’t dare tell the police about you.’ That’s the idea, I said. Not obscene. Just photos you wouldn’t want to be published. Art-photographs. ‘No.’ I’m only asking what you did without asking the other day. ‘No, no, no.’ I know your game, I said. ‘What I did then was wrong. I did it, I did it out of despair that there is nothing between us except meanness and suspicion and hate. This is different. It’s vile.’ I don’t see the difference. She got up and went up to the end wall. You did it once, I said. You can do it again. ‘God, God, it’s like a lunatic asylum.’ She looked all round the room like I wasn’t there, like there was someone else listening or she was going to bust down the walls. Either you do it or you don’t go out at all. No walking out there. No baths. No nothing. I said, you took me in for a bit. You’ve just got one idea. Get away from me. Make a fool of me and get the police on to me. You’re no better than a common street-woman, I said. I used to respect you because I thought you were above what you done. Not like the rest. But you’re just the same. You do any disgusting thing to get what you want. ‘Stop it, stop it,’ she cried. I could get a lot more expert than you in London. Any time. And do what I liked.

Коллекционер

209

— И если я соглашусь?.. Тогда и я выполню свою часть договора. Я  должен иметь средство защиты, говорю, обеспечить свою безопасность. Мне нужно так вас сфотографировать, чтоб вам стыдно было, если кто эти снимки увидит. — Вы хотите сказать, что, если вы меня сфотографируете в непристойных позах, я не посмею обратиться в полицию, когда вырвусь отсюда? Да, примерно так. Только зачем же в непристойных? Просто чтоб вам было стыдно эти фотографии обнародовать. Это будут вполне художественные фотографии. — Нет. Я ведь только прошу вас сделать то, что вы без всякой просьбы сами сделали несколько дней назад. — Нет, нет, нет. Теперь-то я раскусил, какую игру вы затеяли, говорю. — Я  знаю, в тот вечер я повела себя неправильно. Я это сделала потому... Я была в отчаянии оттого, что между нами  — только злоба, подозрительность, ненависть. А то, о чем вы просите, совсем иное. Это гнусно. Не вижу разницы. Она встала и отошла в глубь комнаты, подальше от меня. Вы ведь уже сделали так разок, говорю, что вам стоит сделать это еще раз? — Господи, прямо сумасшедший дом какой-то, — говорит и оглядывает комнату, вроде к кому другому обращается, а меня тут и нет вовсе, или вроде сейчас она все стены тут разнесет. Или вы это сделаете, или вам придется сидеть взаперти. Обходиться без прогулок, без хождений наверх, без ванн. Без ничего. Говорю ей, вам на какое-то время удалось меня надуть. Больше не выйдет. Вы только и мечтаете, как бы удрать отсюда. Одурачить и полицейских на меня напустить. Чем вы лучше уличной девки? Я вас уважал, думал, вы выше этого, а вы что сделали? Я-то думал, вы не такая, как все. А вы не лучше других. На все готовы, на любую гадость, только бы заполучить то, что вам надо. — Перестаньте! — кричит, и слезы у нее льются. В Лондоне я могу сколько угодно таких иметь, да еще и поопытнее вас. И делать с ними могу все, что душе угодно.

210

The Collector

‘You disgusting filthy mean-minded bastard.’ Go on, I said. That’s just your language. ‘You’re breaking every decent human law, every decent human relationship, every decent thing that’s ever happened between your sex and mine.’ Hark at the pot calling the kettle black, I said. You took your clothes off, you asked for it. Now you got it. ‘Get out! Get out!’ It was a real scream. Yes or no, I said. She turned and picked up an ink-bottle on her table and hurled it at me. So that was that. I went out and bolted up. I didn’t take her any supper, I let her stew in her own juice. I had the chicken I bought in case and had some of the champagne and poured the rest down the sink. I felt happy, I can’t explain, I saw I was weak before, now I was paying her back for all the things she said and thought about me. I walked about upstairs, I went and looked at her room, it made me really laugh to think of her down there, she was the one who was going to stay below in all senses and even if it wasn’t what she deserved in die beginning she had made it so that she did now. I had real reasons to teach her what was what Well, I got to sleep in the end, I looked at the previous photos and some books and I got some ideas. There was one of the books called Shoes with very interesting pictures of girls, mainly their legs, wearing different sorts of shoes, some just shoes and belts, they were really unusual pictures, artistic.

However, when I went down in the morning, I knocked and waited as usual before going in, but when I  did I  was very surprised she was still in bed, she’d been asleep with her clothes on just under the top blanket and for a moment she didn’t seem to know where she was and who I was. I just stood there waiting for her to fly at me, but she just sat up on the edge of the bed

Коллекционер

211

— Вы грязный, гадкий, отвратительный выродок! Валяйте, валяйте. Какой язык — вполне в вашем стиле. — Вы попираете все законы человечности, извращаете нормальные отношения, втаптываете в грязь все то прекрасное, что может происходить между мужчиной и женщиной... Уж чья бы корова мычала, говорю, лучше вспомните-ка, кто первый одежки-то снял. Сами напросились, вот и получайте. — Вон отсюда! — прямо криком кричит. Да или нет? — говорю. Она схватила со стола пузырек с тушью и швырнула в меня. С  тем я и ушел. Запер дверь на засов. Ужин ей не понес, решил, пусть пар повыпустит сначала. Сам съел курицу, которую ей на всякий случай приготовил, и выпил шампанского, а остатки вылил в раковину. Не могу толком объяснить, только я был доволен. Я понял: раньше я был слабовольный, теперь — отплатил за все, что она мне говорила, за все, что обо мне думала. Походил у себя наверху, заглянул в ту комнату — даже посмеялся, что она так и осталась внизу; подумал: теперь-то ты ниже меня во всех смыслах, так теперь и будет всегда. Может, раньше она такого и не заслуживала, но потом-то так себя повела, что вполне это все заслужила. Теперь у меня были веские причины ее проучить, чтоб знала, что к чему. Ну, в конце концов я заснул. Сначала посмотрел на ее старые фотографии, в кое-какие книжки заглянул, кое-каких идей поднабрался. Была одна такая книжка, называлась «Туфельки», с очень интересными фотографиями: в основном женские ноги, в разных туфельках, а на некоторых снимках во весь рост девушки в туфельках, и больше ничего на них, иногда только туфельки и поясок. Очень необычные снимки — настоящее искусство. Однако утром, когда я спустился в подвал, я постучал и подождал какое-то время, как всегда делал, а когда вошел, очень удивился: она была еще в постели, заснула прямо в чем была, только покрывалом накрылась, и в первый момент вроде не могла сообразить, где она и кто я такой; ну, я стоял и ждал, что она на меня наки-

212

The Collector

and rested her arms on her knees and her head on her hands, like it was all a nightmare and she couldn’t bear to wake up. She coughed. It sounded a bit chesty. She looked a real mess. So I decided not to say anything then, and went and got her breakfast. She drank the coffee when I brought it and ate the cereal, the no eating was off, and then she just went back to the same position, her head on her hands. I knew her game, it was to try and get my pity. She looked properly beaten but I consider it was all a pose to make me fall on my knees and beg for forgiveness or something daft. Do you want some Coldrex, I asked. I knew she had the cold all right. Well, she nodded, her head still in her hands, so I went and got them and when I came back she hadn’t changed her position. You could see it was a big act. Like a sulk. So I thought, well, let her sulk away. I can wait. I asked if she wanted anything, she shook her head, so I left her. That lunch-time she was in bed when I went down. She just looked over the bedclothes at me, she said she wanted just some soup and tea, which I brought, and left. It was more or less the same at supper. She wanted aspirins. She hardly ate anything. But that was the game she played once before. We didn’t speak twenty words together all that day. The next day it was the same, she was in bed when I went in. She was awake though, because she was lying watching me. Well, I asked. She didn’t answer, she just lay there. I said, if you think you take me in with all this lying in bed lark you’re mistaken. That made her open her mouth. ‘You’re not a human being. You’re just a dirty little masturbating worm.’

Коллекционер

213

нется, как раньше, но она села на край кровати, согнулась, руки на колени положила и лицо в ладони опустила, вроде все вокруг сплошной кошмар и она не хочет, не желает просыпаться. Потом закашлялась. Грудной такой кашель. Вид у нее был кошмарный. Ну, я решил, ничего не буду пока ей говорить, пошел принес ей завтрак. Она выпила кофе и кашу съела, так что тема голодовки была закрыта, и снова села, как утром, согнулась, голова опущена на руки. Ну, я знал, все это игра, чтоб вызвать жалость. Конечно, вид у нее был как у побитой собачонки, но я думал, это всего-навсего поза, чтобы заставить меня на коленях ползать, прощения просить, а может, еще какая хитрость. Я спросил, может, ей таблетки от простуды принести, видел, она в самом деле не в форме. Ну, она кивнула, а голову не поднимает, прячет лицо в ладонях; я сходил за таблетками, пришел, она все в этой же позе сидит. Всякому понятно, что спектакль разыгрывает. Вроде злится. Ну, я подумал: пусть, позлится, позлится и перестанет. Могу и подождать. Спросил, может, ей чего надо, она помотала головой, и я ушел. В обед, когда я пришел вниз, она лежала в постели. Одеяло высоко натянула, только глаза видны, и сказала, мол, съест немного супа и выпьет чаю. Ну, я все это принес и ушел. Примерно то же самое было в ужин. Попросила аспирину, почти ничего не ела. Но ведь она не первый раз такой спектакль устраивала. За весь этот день мы с ней и десятком слов не обменялись. На следующий день все повторилось снова. Она не поднялась с постели, когда я вошел. Но уже не спала, лежала и наблюдала за мной. Ну что? — спрашиваю. Она не ответила, лежала молча. Я говорю, если вы думаете меня за нос водить всякими такими штучками, в постельке отлежаться, ничего у вас не получится. Это заставило ее ротик-то раскрыть. — Вы не человек. Вы  — выродок, гадкий, гнусный, скользкий, как червяк. Только на то и способны, что детским грехом по ночам заниматься.

214

The Collector

I acted like I hadn’t heard, I just went and got her breakfast. When I went to bring her her coffee, she said ‘Don’t come near me!’ Real poison in her voice. Supposing I just left you here, I said, teasing. What’d you do then? ‘If only I had the strength to kill you. I’d kill you. Like a scorpion. I  will when I’m better. I’d never go to the police. Prison’s too good for you. I’d come and kill you.’ I knew she was angry because her game wasn’t working. I had the cold, I knew it wasn’t much. You talk too much, I said. You forget who’s boss. I could just forget you. Nobody’d know. She just shut her eyes at that. I left then, I went into Lewes and got the food. At lunch she seemed to be asleep when I said it was ready, but she made a sort of movement so I left. At supper she was still in bed but sitting up and reading her Shakespeare I bought. I asked her if she was better. Sarcastic, of course. Well, she just went on reading, wouldn’t answer, I nearly snatched the book away to teach her then, but I kept control. Half an hour later, after I had my own supper, I went back and she hadn’t eaten and when I commented on that she hadn’t, she said, ‘I feel sick. I think I’ve got the flu.’ However, she was stupid enough to say next, ‘What would you do if I needed a doctor?’ Wait and see, I answered. ‘It hurts so when I cough.’ It’s only a cold, I said. ‘It’s not a cold.’ She really shouted at me. Of course it’s a cold, I said. And stop acting. I know your game. ‘I am not acting.’ Oh, no. You never acted in your life, I said. Of course not.

Коллекционер

215

Я сделал вид, что не слышу. Пошел приготовил ей завтрак. Когда вернулся с чашкой кофе, она сказала: — Не приближайтесь ко мне, — да таким злющим тоном, прямо куда там. Предположим, я вас здесь оставлю одну, говорю ей, чтоб подразнить. Что с вами будет? — Если бы у меня только хватило сил, я бы убила вас. Раздавила бы. Как скорпиона. Я это сделаю, вот только поправлюсь. Я бы даже и не пошла в полицию: тюрьма для вас — слишком мягкое наказание. Я бы вас своими руками убила. Я знал, она злится, потому что поняла: спектакль ее провалился. Она же от меня заразилась, а у меня был всего-навсего насморк. Что-то вы много болтаете, говорю ей. Забыли, кто тут хозяин? А вот я возьму и забуду, что вы тут. Никто в жизни не узнает. Она на это только глаза закрыла. Ну, после этого я ушел. Поехал в Луис за продуктами. В обед пришел, она вроде спала, ну, я сказал, мол, еда готова, она только чуть шевельнулась, так что я оставил ее в покое. В ужин она оставалась в постели, но сидела и читала своего Шекспира (я ей когда еще купил). Я спросил, может, ей получше, ну конечно, тон был саркастический. Ну, она продолжала читать и не подумала ответить, я чуть было Шекспира этого у нее не выхватил из рук, чтоб не забывалась, но сдержался. Через полчаса, когда я сам поужинал, снова спустился к ней, а она и не притронулась к еде, а когда я этот факт прокомментировал, она сказала: — Меня тошнит. Я очень плохо себя чувствую. У меня, видимо, грипп. — И все же глупости у нее хватило тут же добавить: — А как вы поступите, если мне понадобится врач? Поживем — увидим, отвечаю. — Очень больно кашлять. Это всего-навсего простуда, говорю. — Нет, это не простуда! — а сама прямо криком кричит. Самая настоящая простуда. И бросьте притворяться, тут дураков нет. — Да не притворяюсь я. Ну конечно же нет, и ни разу в жизни не притворялись. Никогда.

216

The Collector

‘Oh, God you’re not a man, if only you were a man.’ Say that again, I said. I had had some more champagne with my supper, there was a shop I found in Lewes with half-bottles, so I was not in the mood for her silliness. ‘I said you are not a man.’ All right, I said. Get out of bed. Go on, get up. From now on I give the orders. I had had enough, most men would have had it long before. I went and pulled the bedclothes off her and got hold of her arm to pull her up and she started to fight, scratching at my face. I said, all right, I’m going to teach you a lesson. I had the cords in my pocket and after a bit of a struggle I got them on her and then the gag, it was her own fault if they were tight, I got her on a short rope tied to the bed and then I  went and fetched the camera and flash equipment. She struggled of course, she shook her head, she looked daggers with her eyes, as they say, she even tried to go all soft, but I kept at her. I got her garments off and at first she wouldn’t do as I said but in the end she lay and stood like I ordered (I refused to take if she did not co-operate). So I got my pictures. I took her till I had no more bulbs left.

It was not my fault. How was I to know she was iller than she looked? She just looked like she had a cold. I got the pictures developed and printed that night. The best ones were with her face cut off. She didn’t look much anyhow with the gag, of course. The best were when she stood in her high heels, from the back. The tied hands to the bed made what they call an interesting motif. I can say I was quite pleased with what I got.

Коллекционер

217

— О господи, вы же не человек, не мужчина. Если бы только вы были мужчиной. А ну повторите, что вы сказали, говорю. Я за ужином выпил еще шампанского, нашел в Луисе магазинчик, где его полбутылками продавали, так что я был не настроен ее глупости терпеть. — Я сказала: вы не человек, не мужчина. Ах так, говорю, а ну вылезай из постели. Давай, давай, нечего разлеживаться. Теперь я тут командую. С меня было достаточно, я и так долго терпел. У других на моем месте давно бы терпение лопнуло. Подошел к ней и сдернул одеяло, потом схватил ее за руку повыше локтя и потянул, а она начала драться и царапаться, все пыталась до лица дотянуться. Ну подождите, говорю, я покажу вам, где раки зимуют, узнаете что почем. Веревки были у меня в кармане, и, хоть и пришлось с ней немного повозиться, я все-таки ей руки связал и рот заклеил. Может, слишком туго связал, только она сама напросилась. И  к кровати ее привязал, веревку покороче приспособил, а сам пошел за фотоаппаратом, вспышку принес и всякое такое. Конечно, она сопротивлялась, и головой трясла, и глазами сверкала, и волком смотрела, и даже притворялась, что в обморок падает, но я не отставал. Снял с нее, что было надето, и хоть она сначала отказывалась, в конце концов стала делать все, как я велел, и лежала и стояла как надо. (Я до тех пор не начинал фотографировать, пока она не согласилась сотрудничать.) Так что я сделал все снимки, какие хотел. Снимал, пока все лампы не вышли. Моей вины тут нет. Откуда я мог знать, что она хуже больна, чем кажется. Казалось, что у нее всего-навсего простуда. Снимки я проявил и отпечатал в ту же ночь. Самые лучшие те, где я лицо отрезал. Да и все равно с заклеенным ртом она не больно-то смотрелась. Самые лучшие были, где она стоит в туфельках на высоких каблуках, вид со спины. Привязанные к спинке кровати руки создавали, что называется, интересный ракурс. Должен сказать, я был очень доволен, как все получилось.

218

The Collector

The next day she was up when I went in, in her housecoat, like she was waiting for me. What she did was very surprising, she took a step forward and went down on her knees at my feet. Like she was drunk. Her face was very flushed, I did see; she looked at me and she was crying and she had got herself up into a state. ‘I’m terribly ill. I’ve got pneumonia. Or pleurisy. You’ve got to get a doctor.’ I said, get up and go back to bed. Then I went to get her coffee. When I came back I said, you know you’re not ill, if it was pneumonia you couldn’t stand up even. ‘I can’t breathe at nights. I’ve got a pain here, I have to lie on my left side. Please take my temperature. Look at it.’ Well I did and it was a 102 but I knew there were ways you could fake temperatures. ‘The air’s so stifling here.’ There’s plenty of air, I said. It was her fault for having used that game before. Anyway I got the chemist in Lewes to give me something he said was very good for congestion and special anti-flu pills and inhaler, all of which she took when offered. She tried to eat something at supper, but she couldn’t manage it, she was sick, she did look off-colour then, and I can say that for the first time I had reason to believe there might be something in it all. Her face was red, bits of her hair stuck on it with perspiration, but that could have been deliberate. I cleared up the sick and gave her her medicines and was going to leave when she asked me to sit on the bed, so she wouldn’t have to speak loud. ‘Do you think I could speak to you if I wasn’t terribly ill 1 After what you’ve done.’ You asked for what I did, I said. ‘You must see I’m really ill.’ It’s the flu, I said. There’s a lot in Lewes. ‘It’s not the flu. I’ve got pneumonia. Something terrible. I can’t breathe.’

Коллекционер

219

На следующий день, когда я к ней пришел, она уже встала, в халате была, вроде меня ждала. Что она сделала, очень меня удивило, она сделала шаг ко мне и опустилась передо мной на колени. Все равно как пьяная. Я заметил, что лицо у нее красное, прямо горит, она глаза ко мне подняла и плачет, прямо до истерики себя довела. — Я  очень больна,  — говорит,  — у меня воспаление легких. Или плеврит. Вы должны вызвать врача. Я говорю: встаньте с пола и ложитесь в постель. Потом пошел приготовить ей кофе. Когда вернулся, сказал: вы же сами видите, что не больны, если б у вас было воспаление легких, вас бы ноги не держали. — Я задыхаюсь по ночам. И вот здесь очень болит, я могу лежать только на левом боку. Пожалуйста, давайте смерим температуру, сами посмотрите какая. Ну, я измерил ей температуру, было 38,9, но я знал, что есть всякие способы набивать температуру. — Здесь душно, нечем дышать. Здесь вполне достаточно воздуха. Она сама была виновата, нечего было меня раньше разыгрывать. Ну, все равно я поехал в Луис и взял в аптеке какоето лекарство от приливов крови и от гриппа и еще ингалятор, и она все это взяла, не отказалась. Попыталась поесть за ужином, но не смогла, ее вырвало, и выглядела она совсем плохо, так что, должен сказать, я первый раз поверил, что, может, она и вправду больна. Лицо у нее было красное, потное, пряди волос намокли и прилипли ко лбу, но ведь все это она могла и нарочно сделать. Я убрал за ней, дал ей лекарства и собирался уже уйти, но тут она попросила меня сесть к ней на кровать, чтоб ей не надо было громко разговаривать. — Вы думаете, я могла бы заговорить с вами, если бы не была тяжело больна? После того, что вы сделали? Сами напросились, говорю. — Вы же видите, я в самом деле больна. Это грипп. В Луисе очень многие болеют. — Это не грипп. Это воспаление легких. Или еще какая-нибудь тяжелая болезнь. Очень трудно дышать.

220

The Collector

You’ll be all right, I said. Those yellow pills will do the trick. The chemist said they’re the best. ‘Not fetching a doctor is murder. You’re going to kill me.’ I tell you you’re all right. It’s fever, I said. As soon as she mentioned doctor, I was suspicious. ‘Would you mind wiping my face with my flannel?’ It was funny, I did what she said and for the first time for days I felt a bit sorry for her. It was a woman’s job, really. I mean it was a time when women need other women. She said thanks. I’ll go now then, I said. ‘Don’t go. I’ll die.’ She actually tried to catch hold of my arm. Don’t be so daft, I told her. ‘You must listen, you must listen,’ and suddenly she was crying again; I could see her eyes filling with tears and she sort of banged her head from side to side on the pillow. I felt sorry for her by then, as I say, so I sat on the bed and gave her a handkerchief and told her I would never not get a doctor if she was really ill. I even said I still loved her and I was sorry and some other things. But the tears just kept on coming, she hardly seemed to listen. Not even when I told her she looked much better than the day before, which was not strictly true.

In the end she grew calm, she lay there with her eyes shut for a while and then when I  moved she said, ‘Will you do something for me?’ What, I asked. ‘Will you stay down here with me and let the door be open for air?’ Well, I agreed, and we turned out the lights in her room, with only the light from outside and the fan, and I sat by her for quite a time. She began to breathe in a funny quick way like she’d just run upstairs, as she said she was stifled, and she spoke

Коллекционер

221

Все будет хорошо. Эти желтые таблетки сделают свое дело. Аптекарь сказал — это самое лучшее лекарство. — Если вы не вызовете врача, это будет равносильно убийству. Вы меня убьете. Да все у вас будет в порядке. Просто температура поднялась. Как только она заговорила о враче, я опять стал ее подозревать. — Пожалуйста, оботрите мне лицо платком. Как-то странно было. Я  сделал, что она просила, и в первый раз за все последнее время мне стало ее немножко жалко. Я делал для нее женскую работу. Ну, я хочу сказать, в такие моменты женщине нужна помощь женщины. Она сказала спасибо. Ну, я тогда пойду, говорю. — Не уходите. Я  скоро умру.  — И  попыталась удержать меня за руку. Хватит глупить, говорю. — Послушайте, послушайте же, вы должны меня выслушать. И опять плачет, я вижу: глаза у нее полные слез, и головой мотает по подушке из стороны в сторону. Ну, я уже сказал, мне в тот момент стало ее жалко, так что я сел опять к ней на край кровати, дал ей платок и говорю, мол, неужели бы я не вызвал к ней врача, если б она по-настоящему была больна. Я даже сказал, что все еще ее люблю и что прошу меня простить, и всякое такое. Но слезы у нее лились и лились, и она почти ничего не слушала. Даже когда я ей сказал, что она сегодня гораздо лучше выглядит, чем вчера, что, конечно, было не совсем так. Ну, в конце концов она успокоилась, полежала немного с закрытыми глазами, потом, когда я сделал какое-то движение, спрашивает: — Вы выполните мою просьбу? Какую? — говорю. — Побудьте со мной здесь, внизу, и дверь в тот подвал оставьте открытой. А то нечем дышать. Ну, я согласился, и мы выключили свет в ее комнате, только в наружном подвале горела лампа и вентилятор работал, и я сидел рядом с ней довольно долго. Она вдруг задышала как-то странно, часто-часто, вроде бежала

222

The Collector

several times — once she said, please don’t, and another I think she said my name but it was all blurred — well, I felt she was asleep and after I said her name and she didn’t answer, I went out and locked up and then set the alarm for early the next morning. I thought she went off to sleep so easy, I wasn’t to tell. I thought it was for the best, and I thought the pills might do the trick and she would be better the next morning, with the worst past. I even felt it was a good thing, her being ill, because if she hadn’t there would have been a lot of trouble of the old kind. What I  am trying to say is that it all came unexpected. I know what I did next day was a mistake, but up to that day I thought I was acting for the best and within my rights.

2 October 14th? It’s the seventh night. I keep on thinking the same thing. If only they knew. If only they knew. Share the outrage. So now I’m trying to tell it to this pad he bought me this morning. His kindness. Calmly. Deep down I get more and more frightened. It’s only surface calm. No nastiness, no sex thing. But his eyes are mad. Grey with a grey lost light in them. To begin with I watched him all the time. I thought it must be sex, if I turned my back I did it where he couldn’t spring at me, and I listened. I had to know exactly where he was in the room.

Power. It’s become so real.

Коллекционер

223

вверх по лестнице, ну, ведь она говорила, что задыхается, потом что-то сказала несколько раз, раз я расслышал «не надо», потом вроде мое имя произнесла, только нечетко, ну, я понял, она заснула, и, после того как позвал ее несколько раз, а она не ответила, вышел, запер все двери и будильник поставил, чтоб назавтра пораньше встать. Я думал, она так хорошо заснула. Откуда мне было знать? Я думал, все это к лучшему, думал, таблетки сделают свое дело и назавтра ей будет лучше, что самое худшее уже позади. Я даже чувствовал так, что вот эта ее болезнь к лучшему, потому что, если бы она не заболела, было бы опять много всего такого, что раньше было. Я что хочу сказать, я хочу сказать, что это все случилось для меня неожиданно. Я знаю: то, что я назавтра сделал, было ошибкой, но до самого этого дня я думал, все, что я делаю, — к лучшему, и считал, что я в своем праве.

Глава 2 14 октября? Уже седьмые сутки. Ночь. Все время думаю об одном. Если бы только они знали. Если бы они знали. Если бы хоть с кем-то поделиться. Возмущаться вместе. Вот и пытаюсь рассказать о том, что произошло, в записной книжке. Он купил мне ее сегодня утром. Он даже добр. Спокойно. В глубине души прячется страх. Все нарастает и нарастает. Спокойствие только внешнее. Ничего гадкого. Никакого секса. Но глаза у него  — глаза сумасшедшего. Серые, и где-то в глубине затерявшийся свет, тоже серый. Сначала я все время следила за ним. Думала: все дело в сексе, если поворачивалась спиной, то только тогда, когда он не мог наброситься на меня сзади, и все время прислушивалась. Мне нужно было каждое мгновение точно знать, в каком углу комнаты он находится. Власть. Она стала ощутимой реальностью.

224

The Collector

I know the H-bomb is wrong. But being so weak seems wrong now too. I wish I knew judo. Could make him cry for mercy. This crypt-room is so stuff y, the walls squeeze in, I’m listening for him as I write, the thoughts I have are like bad drawings. Must be torn up at once. Try try try to escape. It’s all I think of. A strange thing. He fascinates me. I  feel the deepest contempt and loathing for him, I  can’t stand this room, everybody will be wild with worry. I  can sense their wild worry. How can he love me? How can you love someone you don’t know? He wants desperately to please me. But that’s what madmen must be like. They aren’t deliberately mad, they must be as shocked in a way as everyone else when they finally do something terrible. It’s only this last day or two I could speak about him so. All the way down here in the van it was nightmare. Wanting to be sick and afraid of choking under the gag. And then being sick. Thinking I was going to be pulled into some thicket and raped and murdered. I  was sure that was it when the van stopped, I think that was why I was sick. Not just the beastly chloroform. (I kept on remembering Penny Lester’s grisly dormitory stories about how her mother survived being raped by the Japanese, I kept on saying, don’t resist, don’t resist. And then someone else at Ladymont once said that it takes two men to rape you. Women who let themselves be raped by one man want to be raped.) I know now that wouldn’t be his way. He’d use chloroform again, or something. But that first night it was, don’t resist, don’t resist.

I was grateful to be alive. I am a terrible coward, I don’t want to die, I  love life so passionately, I  never knew how much

Коллекционер

225

Я знаю: водородная бомба — это страшно. Но теперь мне кажется, быть такой слабой тоже страшно. Жаль, я не знаю дзюдо. Могла бы заставить его молить о милосердии. В этой подземной молельне так душно, стены словно сжимаются, я все время прислушиваюсь, не идет ли он, и мысли мои как дурные рисунки, которые следует сейчас же порвать. Пытаться, пытаться, пытаться бежать. Это единственное, о чем я могу думать. И вот что странно — он меня завораживает. Я испытываю к нему глубочайшее презрение, отвращение, мне невыносима эта комната, а дома все с ума сходят от беспокойства. Я даже здесь чувствую, как они волнуются. Как он может любить меня? Как можно полюбить того, кого не знаешь? Он отчаянно старается мне угодить. Но видимо, такими и бывают сошедшие с ума. Они же не во всем сумасшедшие, как и все нормальные люди, и, должно быть, сами чувствуют какое-то потрясение, если вдруг совершат что-то страшное. Только в последние день-два я способна вот так рассуждать о нем. Весь путь сюда из Лондона был сплошным кошмаром. Тошнота и боязнь захлебнуться под пластырем, заклеившим рот. Потом  — приступ рвоты. И  страх, что сейчас тебя затащат в кусты, изнасилуют и убьют. Когда фургон остановился, я была уверена — вот сейчас это случится. Наверное, потому меня и вырвало. А не только из-за этого зверского наркоза. (Я все вспоминала жуткие истории, которые Пенни Лестер рассказывала нам на ночь в школьном дортуаре, про то, как японцы изнасиловали ее мать, и я говорила себе: только не сопротивляться, только не сопротивляться. А потом еще кто-то там в Ледимонте как-то сказал: чтобы изнасиловать, нужны по крайней мере двое. Женщина, которая позволяет одному мужчине себя изнасиловать, сама на это идет.) Теперь-то я знаю, он не станет так поступать. Он снова воспользуется хлороформом или еще чем-нибудь в этом роде. Но в ту первую ночь я все твердила себе: только не сопротивляться. Я благодарна за то, что осталась жива. Я ужасная трусиха, я не хочу умирать, я страстно люблю жизнь, я раньше

226

The Collector

I wanted to live before. If I get out of this, I shall never be the same. I don’t care what he does. So long as I live. It’s all the vile unspeakable things he could do. I’ve looked everywhere for a weapon, but there’s nothing of any use, even if I had the strength and skill. I prop a chair against the iron door every night, so that at least I shall know if he tries to get in without my hearing. Hateful primitive wash-stand and place. The great blank door. No keyhole. Nothing. The silence. I’ve got a little more used to it now. But it is terrible. Never the least sound. It makes me feel I’m always waiting. Alive. Alive in the way that death is alive. The collection of books on art. Nearly fifty pounds’ worth, I’ve added them up. That first night it suddenly dawned on me that they were there for me. That I wasn’t a haphazard victim after all. Then there were the drawers full of clothes — shirts, skirts, dresses, coloured stockings, an extraordinary selection of weekend-in-Paris underwear, night-dresses. I could see they were about my size. They’re too large, but he says he’s seen me wear the colours. Everything in my life seemed fine. There was G.P. But even that was strange. Exciting. Exciting. Then this. I slept a little with the light on, on top of the bed. I would have loved a drink, but I thought it might be drugged. I still half expect the food to be doped. Seven days ago. It seems like seven weeks. He looked so innocent and worried when he stopped me. He said he’d run over a dog. I  thought it might be Misty. Exactly the sort of man you would not suspect. The most unwolf like.

Коллекционер

227

даже не подозревала, что так хочу жить. Если когда-нибудь выберусь отсюда, я уже не смогу быть такой, как прежде. Мне все равно, что он сделает со мной. Только бы остаться в живых. Все думаю о том подлом и гадком, что он мог бы сделать со мной. Все везде осмотрела, искала хоть какое-нибудь оружие, но нигде ничего подходящего, даже если бы умела и имела силы этим оружием воспользоваться. Каждую ночь приставляю стул к обитой железом двери, чтобы хоть знать, если он попытается неслышно войти в комнату. Отвратительный примитивный умывальник и унитаз. Огромная гладкая дверь. Ни замочной скважины, ни швов. Ничего. Тишина. Сейчас я уже стала привыкать к ней. Но она ужасна. Ни малейшего звука. Создается ощущение, что все время чего-то ждешь. Жива. Жива, но все равно что мертва. Коллекция книг по искусству. Почти на пятьдесят фунтов книг, я подсчитала... В  ту первую ночь до меня вдруг дошло, что все эти книги — для меня. Что я вовсе не случайная жертва. Потом — этот шкаф, полный белья и одежды: блузки, юбки, платья, чулки разных цветов, удивительный набор белья, как для поездки с кем-нибудь в Париж на выходные, ночные рубашки. Все примерно моего размера. Великоваты, но цвета — мои. Он сказал, что видел, какие цвета я ношу. Казалось, все в моей жизни идет прекрасно. В  ней был Ч. В. И  это казалось странным. Возбуждающим. Волнующим. А потом — вот это. Я немного поспала при свете, не расстилая постели. Я бы рада была выпить чаю или какао, но побоялась, что он что-нибудь туда подсыпал. Я до сих пор боюсь, что он может что-то подсыпать в еду. Семь суток. А кажется — семь недель. Он выглядел таким безобидным и взволнованным, когда остановил меня на улице. Сказал, что сшиб собаку. Я подумала: а вдруг это наш Мисти? Внешность человека, которого абсолютно ни в чем нельзя заподозрить. Совершенно не похожий на «волка».

228

The Collector

Like falling off the edge of the world. There suddenly being an edge. Every night I do something I haven’t done for years. I he and pray. I don’t kneel, I know God despises kneelers. I he and ask him to comfort M and D and Minny, and Caroline who must feel so guilty and everyone else, even the ones it would do good to suffer for me (or for anyone else). Like Piers and Antoinette. I ask him to help this misery who has me under his power. I ask him to help me. Not to let me be raped or abused and murdered. I ask him for light.

Literally. Daylight. I can’t stand the absolute darkness. He’s bought me nightlights. I go to sleep with one glowing beside me now. Before that I left the light on. Waking up is the worst thing. I wake up and for a moment I think I’m at home or at Caroline’s. Then it hits me. I don’t know if I believe in God. I prayed to him furiously in the van when I thought I was going to die (that’s a proof against, I can hear G.P. saying). But praying makes things easier. It’s all bits and pieces. I can’t concentrate. I’ve thought so many things, and now I can’t think of one. But it makes me feel calmer. The illusion, anyway. Like working out how much money one’s spent. And how much is left.

October 15th He has never had any parents, he’s been brought up by an aunt. I can see her. A thin woman with a white face and a nasty tight mouth and mean grey eyes and dowdy beige tea-cosy hats and a thing about dirt and dust. Dirt and dust being everything outside her foul little back-street world.

Коллекционер

229

Это было словно падение в бездну с края земли. Словно у земли вдруг образовался край. Каждую ночь я делаю то, чего не делала много-много лет. Лежу и молюсь. Я не опускаюсь на колени, я уверена: Бог презирает коленопреклоненных. Я лежу и прошу Его утешить М., и П., и Минни, и Кэролайн, которая, должно быть, чувствует себя виноватой передо мной, и всех остальных, даже тех, кому неплохо было бы и поволноваться из-за меня (или из-за кого-нибудь другого). Например, Пирса и Антуанетту. Я прошу Его помочь этому несчастному, во власти которого я нахожусь. Он не допустит, чтобы меня изнасиловали, мучили, убили. Прошу у него света. Буквально. Дневного света. Не могу, физически не могу примириться с этой абсолютной темнотой. Он купил мне ночник. Ложусь спать при свете, ночник горит рядом с кроватью. Раньше я просто не тушила свет. Самое худшее — просыпаться утром. Просыпаюсь и в первые мгновения думаю, что я дома или у Кэролайн. Потом — словно удар. Вспоминаю, где я. Не знаю, верю ли я в Бога. Я страстно молилась Ему, когда меня везли сюда, когда я думала, что скоро умру (слышу, как Ч. В. говорит: вот вам и доказательство, что не верите). Когда молишься, становится легче. Получаются какие-то кусочки, обрывки. Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном. Но от этого становится спокойнее на душе. Если даже это только иллюзия. Как это бывает, когда подсчитываешь, сколько денег истратила. И сколько осталось.

15 октября Родителей у него не было. Воспитывался у тетки. Я хорошо ее вижу. Тощая, с бледным лицом и злым, плотно сжатым ртом, с хитрыми глазками, носит уродливые бесцветные шляпы, похожие на стеганый чехол для чайника, и совершенно помешана на борьбе с пылью и грязью. Пыль и грязь для нее — все, что выходит за пределы ее узенького и затхлого захолустного мирка.

230

The Collector

I told him he was looking for the mother he’d never had, but of course he wouldn’t listen. He doesn’t believe in God. That makes me want to believe. I talked about me. About D and M, in a bright little matterof-fact voice. He knew about M. I  suppose the whole town knows. My theory is that I have to unmartyr him. The time in prison. Endless time. The first morning. He knocked on the door and waited ten minutes (as he always does). It wasn’t a nice ten minutes, all the consoling thoughts I’d scraped together during the night ran away and I was left alone. I stood there and said, if he does, don’t resist, don’t resist. I was going to say, do what you like, but don’t kill me. Don’t kill me, you can do it again. As if I was washable. Hard-wearing.

It was all different. When he came in he just stood there looking gawky and then at once, seeing him without a hat on, I knew who he was. I suppose I memorize people’s features without thinking. I knew he was the clerk from the Town Hall Annexe. The fabulous pools win. His photo in the paper. We all said we’d seen him about. He tried to deny it, but he went red. He blushes at everything. Simple as sneezing to put him on the defensive. His face has a sort of natural ‘hurt’ set. Sheepish. No, giraffish. Like a lanky gawky giraffe. I kept on popping questions, he wouldn’t answer, all he could do was look as if I had no right to ask. As if this wasn’t at all what he’d bargained for. He’s never had anything to do with girls. With girls like me, anyway. A lilywhite boy. He’s six feet. Eight or nine inches more than me. Skinny, so he looks taller than he is. Gangly. Hands too big, a nasty fleshy

Коллекционер

231

Я сказала ему: он стремится найти свою мать, которую никогда не знал, но он, естественно, и слушать не стал. Он не верит в Бога. Поэтому мне так хочется верить. Рассказала ему о себе. О М. и П., этаким бодрым, безразличным тоном. Он знал про М. Видимо, весь город знает. Придумала гениальную теорию: я должна помочь ему перестать считать себя мучеником. Жизнь в тюрьме. Время тянется бесконечно. Первое утро. Он постучал в дверь и подождал десять минут (он так всегда делает). Не могу сказать, чтобы эти десять минут показались очень приятными, все разумные и утешительные доводы, которые мне удалось наскрести за ночь, моментально разбежались, оставив меня в полном одиночестве. Я стояла в этом подвале и говорила себе: «Если он это сделает, не сопротивляйся». Я собиралась сказать ему: «Делайте со мной что хотите, только не убивайте. Не убивайте меня, тогда вы снова сможете сделать это». Словно я рекламирую предмет долговременного пользования. Но все было совсем по-другому. Он вошел, неловко остановился в дверях с довольно глупым видом, и вдруг я его узнала, он ведь был без шляпы. Наверное, я запоминаю лица, не осознавая этого. Я его узнала, он работал в Ратуше, делопроизводителем. Это он выиграл баснословные деньги на скачках. Его фотографию поместили в городской газете. Мы еще говорили, что у него знакомое лицо. Он попытался отрицать это, но покраснел. Он легко краснеет. Проще простого заставить его занять круговую оборону. На  лице застыло выражение врожденной обиды. Лицо — вытянутое, как морда у овцы. Нет, пожалуй, как у жирафа. Этакий длинный, неуклюжий жираф. Я забросала его вопросами, он не хотел отвечать, и все, что ему оставалось, это сделать вид, будто я не имела права их задавать. Будто на такое он вовсе не рассчитывал. У него никогда не было девушки. Во всяком случае, такой, как я. Девственно чистый юноша. Высокий. Метр восемьдесят два. Сантиметров на двадцать выше меня. Очень худой, так что кажется еще

232

The Collector

white and pink. Not a man’s hands. Adam’s apple too big, wrists too big, chin much too big, underlip bitten in, edges of nostrils red. Adenoids. He’s got one of those funny inbetween voices, uneducated trying to be educated. It keeps on letting him down. His whole face is too long. Dull black hair. It waves and recedes, it’s coarse. Stiff. Always in place. He always wears a sports coat and flannels and a pinned tie. Even cuff-links.

He’s what people call a ‘nice young man’. Absolutely sexless (he looks). He has a way of standing with his hands by his side or behind his back, as if he doesn’t know what on earth to do with them. Respectfully waiting for me to give my orders. Fish-eyes. They watch. That’s all. No expression. He makes me feel capricious. Like a dissatisfied rich customer (he’s a male assistant in a draper’s). It’s his line. The mock-humble. Ever-so-sorry. I sit and eat my meals and read a book and he watches me. If I tell him to go, he goes. He’s been secretly watching me for nearly two years. He loves me desperately, he was very lonely, he knew I would always be ‘above’ him. It was awful, he spoke so awkwardly, he always has to say things in a roundabout way, he always has to justify himself at the same time. I sat and listened. I couldn’t look at him. It was his heart. Sicked up all over the hideous tangerine carpet. We just sat there when he had finished. When he got up to go I tried to tell him that I understood, that I wouldn’t say anything if he would take me home, but he backed away out. I tried to look very understanding, very sympathetic, but it seemed to frighten him.

Коллекционер

233

выше ростом. Нескладный. Руки слишком велики, неприятные, мясистые, цвета сырой ветчины. Не мужские. Слишком широкие кисти. Слишком сильно выступающий кадык, слишком длинный подбородок; крылья носа красные, верхняя губа выдается над нижней. Голос такой, будто у него полипы в носу. И странные интонации. Какието промежуточные — интонации человека некультурного, старающегося говорить «культурно». Из-за этого он все время попадает впросак. Лицо слишком длинное. Тусклые темные волосы вьются, но кажутся жесткими, грубыми. Зачесаны назад, волосок к волоску. Пиджак спортивного покроя, брюки из шерстяной фланели, галстук с булавкой. Даже запонки. То, что называется «приличный молодой человек». Выглядит существом абсолютно бесполым. Часто с таким видом стоит, опустив руки по швам или убрав их за спину, будто не имеет ни малейшего представления, что ему с этими руками делать. Почтительно ждет моих приказаний. Рыбьи глаза. Следят. И все. Никакого выражения. Его манера поведения заставляет меня капризничать. Становлюсь похожей на привередливую богачку покупательницу, а он — на продавца в магазине тканей. У него именно такой стиль. Притворно-униженный. «Всегда пожалуйста» или «простите великодушно». Сижу, ем, читаю книгу, а он наблюдает. Скажешь ему: «Уходите» — уходит. Он тайно следил за мной почти два года. Был безнадежно влюблен, чувствовал себя совершенно одиноким, сознавал, что я всегда буду «выше» его. Это было ужасно, он говорил так неловко, неуклюже. Он всегда ходит вокруг да около, ничего не скажет прямо, все обиняками, и все время оправдывается. Я сидела и слушала. Глаз не могла поднять. Он раскрыл мне свою душу. Распустил нюни, хватило бы на весь этот кошмарный оранжевый ковер, что на полу. Когда он замолчал, мы посидели еще немного. Потом он собрался уходить, и я сказала ему, что все понимаю, что никому ничего не скажу, если он отвезет меня домой, но он попятился и вышел из комнаты. Я очень старалась показать ему, что и понимаю, и сочувствую, но, видимо, только напугала.

234

The Collector

The next morning I tried again, I found out what his name was (vile coincidence!), I was very reasonable, I looked up at him and appealed, but once again it just frightened him. At lunch I told him I could see he was ashamed of what he was doing, and that it wasn’t too late. You hit his conscience and it gives, but it doesn’t hurt him at all. I am ashamed, he says; I know I ought, he says. I told him he didn’t look a wicked person. He said, this is the first wicked thing I’ve ever done.

It probably is. But he’s been saving up. Sometimes I think he’s being very clever. He’s trying to enlist my sympathy by pretending he’s in the grip of some third thing. That night I tried not being decent, being sharp and bitchy, instead. He just looked more hurt than ever. He’s very clever at looking hurt. Putting the tentacles of his being hurt around me. His not being my ‘class’. I know what I am to him. A butterfly he has always wanted to catch. I remember (the very first time I met him) G.P. saying that collectors were the worst animals of all. He meant art collectors, of course. I didn’t really understand, I thought he was just trying to shock Caroline — and me. But of course, he is right. They’re anti-life, anti-art, anti-everything.

I write in this terrible nightlike silence as if I feel normal. But I’m not. I’m so sick, so frightened, so alone. The solitude is unbearable. Every time the door opens I want to rush at it and out. But I know now I must save up my escape attempts. Outwit him. Plan ahead.

Survive.

Коллекционер

235

На следующее утро я сделала еще одну попытку, выяснила, как его зовут (какое злое совпадение!), была очень благоразумна, смотрела на него снизу вверх, упрашивала и опять напугала. За обедом сказала ему, что вижу, как он стыдится того, что совершил, и что еще не поздно. Пытаешься достучаться до его сознания, и оно будто бы откликается, но уколов совести он не чувствует, ему не больно. «Да, мне очень стыдно, — говорит он, — я знаю, мне должно быть стыдно». Я сказала: он не кажется мне человеком жестоким. Он ответил: «Это первый жестокий поступок в моей жизни». Может быть, и так. Значит, он просто копил силы. Иногда мне кажется, он ведет себя очень умно. Хитроумно. Пытается вызвать мое сочувствие, изображая дело так, будто он весь во власти некоей третьей силы. В тот вечер я больше не старалась быть благоразумной, разговаривала резко, срывалась. А он выглядел еще более обиженным, чем обычно. Ему замечательно удается выражение обиды на лице. Оплетает меня паутиной своих обид. Все время твердит, что он «не моего круга». Я знаю, что я для него такое. Бабочка, которую он всю жизнь мечтал поймать. Помню, когда я впервые встретилась с Ч. В., он говорил, что коллекционеры — самые отвратительные из всех живущих на земле скотов. Он, конечно, имел в виду тех, кто коллекционирует произведения искусства. Тогда я его не поняла, я подумала, он просто стремится шокировать Кэролайн  — и меня заодно. Но он, разумеется, прав. Коллекционирование — это антижизнь, антиискусство, анти — все на свете. Я пишу в этой ужасной гробовой тишине так, будто чувствую себя нормально. Но это неправда. Мне так плохо, так страшно, так одиноко. Одиночная камера — невыносимо. Каждый раз, когда открывается дверь, мне хочется броситься прочь. Но теперь, я знаю, нельзя торопиться с побегом, нужно продумать все как следует. Перехитрить его. Планировать намного вперед. Выжить.

236

The Collector

October 16th It’s afternoon. I should be in life class. Does die world go on? Does the sun still shine? Last night, I thought — I am dead. This is death. This is hell. There wouldn’t be other people in hell. Or just one, like him. The devil wouldn’t be devilish and rather attractive, but like him. I drew him this morning. I  wanted to get his face, to illustrate this. But it wasn’t any good, and he wanted it. Said he would pay TWO HUNDRED guineas for it. He is mad. It is me. I am his madness. For years he’s been looking for something to put his madness into. And he found me. I can’t write in a vacuum like this. To no one. When I draw I always think of someone like G.P. at my shoulder. All parents should be like ours, then sisters really become sisters. They have to be to each other what Minny and I are. Dear Minny. I have been here over a week now, and I miss you very much, and I miss the fresh air and the fresh faces of all those people I so hated on the Tube and the fresh things that happened every hour of every day if only I  could have seen them  — their freshness, I mean. The thing I miss most is fresh light. I can’t live without light. Artificial light, all the Lines lie, it almost makes you long for darkness. I haven’t told you how I tried to escape. I thought about it all night, I couldn’t sleep, it was so stuffy, and my tummy’s all wrong (he tries his best to cook, but it’s hopeless). I pretended something was wrong with the bed, and then I just turned and ran. But I couldn’t get the door shut to lock him in and he caught me in the other cellar. I  could see daylight through a keyhole.

Коллекционер

237

16 октября День. У нас в училище сейчас класс живой натуры. Неужели мир все еще существует? Солнце еще светит? Прошлой ночью мне померещилось, что я уже умерла. Это смерть. Это ад. В аду ведь не будет других людей. Только такие, как он. И  дьявол не будет похож на дьявола и, может быть, будет даже довольно привлекательным, но похожим на него. Сегодня утром я его рисовала. Надеялась, мне удастся передать сходство, чтобы проиллюстрировать все это. Получилось очень плохо, но ему понравилось. Он сказал, что заплатит ДВЕ СОТНИ гиней за эту мазню. Совершенно сошел с ума. Из-за меня. Я — его безумие. Годы напролет он искал, во что бы воплотить свое безумие. И нашел меня. Не могу писать в этом безвоздушном пространстве. Никому. Когда рисую, всегда представляю себе, что кто-то вроде Ч. В. стоит у меня за спиной. Все родители должны быть похожими на моих, тогда все сестры будут действительно сестрами друг другу. Как Минни и я. Минни, моя хорошая! Я здесь уже больше недели и очень о тебе тоскую, и тоскую без свежего воздуха, без новых лиц, без всех тех людей, которые так раздражали меня в метро, без свежих впечатлений, дарившихся мне каждый день, каждый час, если бы только я их тогда замечала! Я хочу сказать: если бы могла тогда оценить их свежесть и новизну. Больше всего я тоскую о свежем дневном свете. Не могу жить без света. Искусственное освещение  — все линии лгут; так тяжко, почти готова мечтать о полной тьме. Я еще не рассказала тебе, как пыталась бежать. Думала о побеге всю ночь, не могла заснуть, здесь такая духота, и живот у меня болел (он очень старается повкуснее готовить, но все напрасно). Я  соврала, что кровать сломалась, и, когда он наклонился, бросилась бежать. Но не смогла захлопнуть дверь, и он поймал меня в наружном подвале. Зато сквозь замочную скважину я увидела дневной свет.

238

The Collector

He thinks of everything. He padlocks the door open. It was worth it. One keyholeful of light in seven days. He foresaw I would try and get out and lock him in. Then I treated him for three days with a view of my back and my sulky face. I fasted. I slept. When I was sure he wouldn’t come in I got up and danced about a bit, and read the art books and drank water. But I didn’t touch his food. And I brought him to terms. His condition was six weeks. A  week ago six hours would have been too much. I  cried. Brought him down to four weeks. I’m not less horrified at being with him. I’ve grown to know every inch of this foul little crypt, it’s beginning to grow on me like those coats of stones on the worms in rivers. But the four weeks seem less important. I don’t seem to have any energy, any will, I’m constipated in all ways. Minny, going upstairs with him yesterday. First, the outside air, being in a space bigger than ten by ten by twenty (I’ve measured it out), being under the stars, and breathing in wonderful wonderful, even though it was damp and misty, wonderful air. I thought I might be able to run. But he gripped my arm and I was gagged and bound. It was so dark. So lonely. No lights. Just darkness. I didn’t even know which way to run. The house is an old cottage. I think it may be timbered outside, indoors there are a lot of beams, the floors all sag, and the ceilings are very low. A lovely old house really, done up in the most excruciating women’s magazine ‘good taste’. Ghastliest colour-dashes, mix-up of furniture styles, bits of suburban fuss, phoney antiques, awful brass ornaments. And the pictures! You wouldn’t believe me if I described the awfulness of the pictures. He told me some firm did all the furniture choosing and decorating. They must have got rid of all the junk they could find in their store-rooms.

Коллекционер

239

Он ни о чем не забывает. Закрепляет открытую дверь специальным засовом. Все равно стоило того. Целая замочная скважина дневного света. Первый раз за неделю. Он предвидел, что я попытаюсь запереть его в моем подвале и устроить побег. После этого три дня подряд я позволяла ему лицезреть мою спину или — для разнообразия — мою сердитую физиономию. Я  голодала. Спала. Когда я была уверена, что он не появится, я вставала с постели и немножко танцевала по комнате, читала книги по искусству, пила воду. Но не прикасалась к пище. И я заставила его пойти на уступки. Его условия были  — шесть недель. Неделю назад мне и шесть часов были бы чересчур. Я расплакалась. Он уступил, согласился на четыре. Я все так же боюсь оставаться с ним. Я изучила каждый сантиметр этого отвратительного подземелья, у меня такое чувство, что каменные своды разбухают, обволакивают и сжимают меня, как окаменелая раковина речной улитки. Но четыре недели все-таки не шесть. Такое ощущение, что у меня не осталось ни воли, ни сил, что меня заперло во всех смыслах этого слова. Минни, вчера я ходила с ним наверх, в дом. Прежде всего  — свежий воздух, свободное пространство, не каменный мешок три на три на пять (я все тщательно измерила), звезды над головой и чудесный-чудесный воздух, хоть и сырой и холодный, но все равно чудесный. Я думала, может быть, удастся сбежать. Но он крепко держал меня за руку повыше локтя. Кроме того, он связал мне руки и заклеил пластырем рот. Было совсем темно. Темно и пусто. Никаких огней. Сплошная тьма. Я даже не знала бы, в какую сторону бежать. Дом очень старый. Может быть, даже деревянный, внутри повсюду деревянные балки, полы проседают, и очень низкие потолки. На самом деле — прелестный старый дом, но обставлен в мучительно «хорошем вкусе» по стандартам дамских журналов. Убийственные столкновения цветовых пятен, смешение стилей в обстановке, мещанская показуха, фальшивая старина, кошмарные медные украшения. А картины! Ты бы не поверила, если бы я попыталась описать эту безвкусицу. Он сказал, какая-то фирма занималась обстановкой дома. Должно быть, они сбагрили ему всю рухлядь, залежавшуюся у них на складе.

240

The Collector

The bath was delicious. I knew he might burst in (no lock on the door, couldn’t even shut it, there was a screwed-in bit of wood). But somehow I knew he wouldn’t. And it was so lovely to see a bathful of hot water and a proper place that I almost didn’t care. I made him wait hours. Just outside. He didn’t seem to mind. He was ‘good’. Nothing makes him mind. But I’ve seen a way to get a message out. I  could put a message in a little bottle down the place. I could put a bright ribbon round it. Perhaps someone would see it somewhere some day. I’ll do it next time. I listened for traffic, but there was none. I heard an owl. And an aeroplane. If only people knew what they flew over. We’re all in aeroplanes. The bathroom window was boarded up. Great screws. I looked everywhere for a weapon. Under the bath, behind the pipes. But there’s nothing. Even if I found one I don’t know how I’d use it. I watch him and he watches me. We never give each other a chance. He doesn’t look very strong, but he’s much stronger than me. It would have to be by surprise. Everything’s locked and double-locked. There’s even a burglar-alarm on my cell door. He’s thought of everything. I thought of putting a note in laundry. But he doesn’t send any. When I  asked him about sheets, he said, I buy them new, tell me when you want some more. Down-the-place is the only chance. Minny, I’m not writing to you, I’m talking to myself. When I came out, wearing the least horrid of the shirts he’d bought for me, he stood up (he’d been sitting all the time by the door). I felt like the girl-at-the-ball-coming-down-the-grandstaircase. I knocked him over. I suppose it was seeing me in ‘his’ shirt. And with my hair down. Or perhaps it was just shock at seeing me without the gag. Anyway I  smiled and I  wheedled and he let me be

Коллекционер

241

Ванна  — какое наслаждение! Я  знала, он может ворваться в любой момент, дверь не только не запирается, даже не прикрывается плотно (к полу привинчен деревянный брусок). Но я почему-то была уверена, что он не войдет. И  это так замечательно  — увидеть наконец ванну, полную восхитительной горячей воды, и нормальный унитаз; мне стало как-то почти безразлично, войдет он или нет. Я заставила его ждать долго-долго. За дверью. Он не возражал. Был «добрым». Но я придумала, как отправить весточку о себе. Положу записку в пузырек и спущу в унитаз. Можно обвязать пузырек яркой ленточкой. Может быть, кто-нибудь и увидит. Кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь. В  следующий раз так и сделаю. Прислушивалась, может быть, услышу — идет машина. Ни одной. Слышала крик совы. Пролетел самолет. Если бы люди знали, над чем они летят. Все мы вот так и летим, каждый в своем самолете. Окно в ванной забито досками. Огромные винты. Искала оружие. Повсюду — под ванной, за трубами. Нигде ничего. Только если бы и нашла, не знаю, как бы я его использовала. Я постоянно слежу за ним, а он — за мной. Не оставляем друг другу ни одного шанса. Он на вид не такой уж сильный, но все равно много сильнее, чем я. Нужно застать его врасплох. Все кругом заперто-перезаперто. На входной двери в подвал есть даже ревун от воров. Он все предусмотрел. Я думала, положу записку в белье, приготовленное для прачечной. Но он не сдает белья. Когда я его спросила про простыни, он сказал: «Я куплю новые, только скажите, когда надо». Одна надежда на затею с унитазом. Минни, это я не тебе пишу, просто разговариваю сама с собой. Когда я вышла из ванной в блузке, которую он для меня купил — я выбрала наименее ужасную, — он встал. (Все это время он сидел у двери в ванную.) Я  почувствовала себя словно юная красавица на балу, спускающаяся по великолепной мраморной лестнице. Он был сражен. Думаю, тем, что увидел меня в «его» блузке. И с распущенными волосами. А может быть, просто его потрясло то, что я сорвала кляп. Ну, во всяком случае, я ему улыбалась и всячески

242

The Collector

without the gag and he let me look round. He kept very close to me. I knew that if I made the slightest false step he would leap at me. Upstairs, bedrooms, lovely rooms in themselves, but all fusty, unlived-in. A  strange dead air about everything. Downstairs what he (he would) called ‘the lounge’ is a beautiful room, much bigger than the other rooms, peculiarly square, you don’t expect it, with one huge crossbeam supported on three uprights in the middle of the room, and other crossbeams and nooks and delicious angles an architect wouldn’t think of once in a thousand years. All massacred, of course, by the furniture. China wild duck on a lovely old fireplace. I couldn’t stand it, I got him to retie my hands in front and then I unhooked the monsters and smashed them on the hearth.

That hurt him almost as much as when I slapped his face for not letting me escape. He makes me change, he makes me want to dance round him, bewilder him, dazzle him, dumbfound him. He’s so slow, so unimaginative, so lifeless. Like zinc white. I see it’s a sort of tyranny he has over me. He forces me to be changeable, to act. To show off. The hateful tyranny of weak people. G.P. said it once. The ordinary man is the curse of civilization. But he’s so ordinary that he’s extraordinary. He takes photographs. He wants to take a ‘portrait’ of me. Then there were his butterflies, which I suppose were rather beautiful. Yes, rather beautifully arranged, with their poor little wings stretched out all at the same angle. And I felt for them, poor dead butterflies, my fellow-victims. The ones he was proudest of were what he called aberrations! Downstairs he let me watch him make tea (in the outer cellar), and something ridiculous he said made me laugh — or want to laugh.

Коллекционер

243

подъезжала, и он позволил мне побыть без кляпа и даже походить по дому. Шел за мной по пятам. Я хорошо понимала: стоит сделать опрометчивый шаг, и он сразу бросится на меня. Наверху комнаты — очаровательные сами по себе, но затхлые, нежилые. Какой-то странный, мертвый воздух. Внизу — то, что он называет «зала» (совершенно в его стиле), — очень красивая комната, намного просторнее всех других, в форме неправильного квадрата  — совершенно неожиданно в этом доме — и с огромной балкой под потолком. Балка опирается на три другие, стоящие вертикально, и делит комнату пополам. Неожиданные углубления в стенах, неправильные углы, другие балки, поменьше, — никакой архитектор ничего подобного не придумал бы и за тысячу лет. И вся эта красота уничтожена, убита обстановкой. Фарфоровые утки над прелестным старинным камином. Я  не могла этого вынести. Попросила его связать мне руки впереди, а не сзади, сняла уток с крючка и разбила о плиты камина. Это его обидело почти так же, как та пощечина, что я влепила ему, когда он не дал мне сбежать. Он вынуждает меня быть иной, мне хочется скакать вокруг него, поражать, ослеплять, приводить в замешательство. Он такой тугодум, лишенный воображения, лишенный жизни. Словно цинковые белила. Я понимаю, что против воли поддаюсь его влиянию. Его тирании. Она заставляет меня менять обличья, разыгрывать спектакли. Красоваться. Ненавистная тирания слабых. Это Ч. В. както раз сказал. Ординарность — бич цивилизации. Но он настолько ординарен, что это делает его неординарным. Он фотографирует. Хочет сделать мой «портрет». Потом были бабочки. Наверное, это даже красиво. Да. Они красиво подобраны и уложены, их бедные мертвые крылышки распростерты все под одним углом. И  мне было так жаль их, бедных, мертвых: они такие же его жертвы, как я. А тех, которыми он больше всего гордится, он называет «аберрации»! Внизу он позволил мне смотреть, как он готовит чай в наружном подвале, произнес какую-то нелепость, и я рассмеялась — или хотела рассмеяться.

244

The Collector

Terrible. I suddenly realized that I was going mad too, that he was wickedly wickedly cunning. Of course he doesn’t mind what I say about him. That I break his miserable china duck. Because suddenly he has me (it’s mad, he kidnapped me) laughing at him and pouring out his tea, as if I’m his best girl-friend. I swore at him. I was my mother’s daughter. A bitch. There it is, Minny. I wish you were here and we could talk in the dark. If I  could just talk to someone for a few minutes. Someone I love. I make it sound brighter so much brighter than it is. I’m going to cry again. It’s so unfair.

October 17th I hate the way I have changed. I accept too much. To begin with I thought I must force myself to be matter-of-fact, not let his abnormality take control of the situation. But he might have planned it. He’s getting me to behave exactly as he wants. This isn’t just a fantastic situation; it’s a fantastic variation of a fantastic situation. I mean, now he’s got me at his mercy, he’s not going to do what anyone would expect. So he makes me falsely grateful. I’m so lonely. He must realize that. He can make me depend on him.

I’m on edge, I’m nowhere near as calm as I seem (when I read what I’ve written). It’s just that there’s so much time to get through. Endless endless endless time. What I write isn’t natural. It’s like two people trying to keep up a conversation.

Коллекционер

245

Ужасно. Я вдруг поняла, что тоже схожу с ума, что он жесток и коварен. Конечно, для него не имеет значения все, что я ему наговорила. Что я разбила его злосчастных уток. Потому что я здесь, в его доме, смеюсь с ним вместе и наливаю ему чай, словно я — его лучший друг или возлюбленная. Это и есть безумие, ведь он меня похитил! Я выругалась. Я — истинная дочь своей матери. Стерва. Вот так-то, Минни. Как мне хочется, чтобы ты была рядом, хочется поговорить с тобой в темноте. Если б только можно было с кем-то поговорить, хоть несколько минут. С кем-то близким, кого люблю. То, что я пишу, звучит намного светлее и радостнее, чем то, что есть на самом деле. Опять хочется плакать. Все это так несправедливо.

17 октября Я так изменилась, что начинаю ненавидеть себя. Я слишком многое принимаю. Поначалу я думала: нужно заставить себя быть сухой и реалистичной, не допустить, чтобы его ненормальность определяла мое поведение. Но он, видимо, все как следует продумал и рассчитал. Он добился того, что я веду себя именно так, как ему хочется. Это не просто фантастическая ситуация; это фантастичнейший вариант фантастической ситуации. Я  хочу сказать, он и не думает делать ничего такого, что можно было бы ожидать. Заставляет меня испытывать неоправданное чувство благодарности. Мне здесь так одиноко. Он, должно быть, прекрасно это видит. И  пользуется этим, чтобы заставить меня чувствовать свою зависимость от него. Я в нетерпении, все время нервничаю. Совсем не так спокойна, как может показаться из того, что я пишу (когда перечитываю свои записи). Просто дело в том, что еще так невыносимо долго ждать. Бесконечно, бесконечно, бесконечно долго. То, что я пишу, кажется мне неестественным, вымученным. Словно двое пытаются поддерживать ненужную беседу.

246

The Collector

It’s the very opposite of drawing. You draw a line and you know at once whether it’s a good or a bad line. But you write a line and it seems true and then you read it again later. Yesterday evening he wanted to take a photograph of me. I let him take several. I think, he may be careless, someone may see me lying around. But I think he lives quite alone. He must do. He must have spent all last night developing and printing them (as if he’d go to the chemist’s! I don’t think). Flashlit me’s on glossy paper. I didn’t like the flashlight. It hurt my eyes. Nothing has happened today, except that we have come to a sort of agreement about exercise. No daylight yet. But I can go in the outer cellar. I felt sulky so I was sulky. I asked him to go away after lunch and I asked him to go away after supper, and he went away both times. He does everything he’s told. He’s bought me a record-player and records and all the things on the huge shopping-list I gave him. He wants to buy things for me. I could ask for anything. Except my freedom. He’s given me an expensive Swiss watch. I say I will use it while I am here and give it back when I go. I said I couldn’t stand the orangeady carpet any more and he’s bought me some Indian and Turkish rugs. Three Indian mats and a beautiful deep purple, rose-orange and sepia white-fringed Turkish carpet (he said it was the only one ‘they’ had, so no credit to his taste). It makes this cell more liveable in. The floor’s very soft and springy. I’ve broken all the ugly ashtrays and pots. Ugly ornaments don’t deserve to exist. I’m so superior to him. I  know this sounds wickedly conceited. But I am. And so it’s Ladymont and Boadicea and noblesse oblige all over again. I feel I’ve got to show him how decent human beings live and behave.

Коллекционер

247

Совсем не то что рисовать. Проводишь линию  — и сразу видишь, верна она или нет. А когда пишешь, каждая строка кажется правдивой, но стоит потом перечитать... Вчера вечером ему захотелось меня сфотографировать. Я  позволила сделать несколько снимков. Я  думаю, может быть, он по небрежности оставит мои фотографии где-нибудь на столе и кто-нибудь их увидит. Но я думаю, он живет совсем один. Скорее всего. Он, видимо, всю ночь провел, проявляя и печатая снимки. Не мог же он их отдать в мастерскую. Думаю — нет. Я во множестве — в свете вспышек, на глянцевой бумаге. Меня раздражала вспышка, болели глаза. Сегодня ничего особенного не произошло, если не считать того, что мы пришли к соглашению по поводу физических упражнений. Дневной свет мне пока не дозволен. Но я могу ходить по наружному подвалу. Настроение у меня было дурное, я этого не скрывала. Попросила его уйти после обеда. Попросила уйти после ужина. И  оба раза он послушно ушел. Делает, что велят. Купил мне проигрыватель и пластинки и все, что было в длиннющем списке покупок, который я составила. Ему хочется покупать мне всякие вещи. Могу требовать что угодно. Кроме свободы. Подарил мне дорогие швейцарские часики. Говорю, поношу их, пока я здесь, и отдам, уходя. Еще раньше сказала: не могу больше выносить этот ужасный ковер цвета оранжада. Он купил мне несколько ковриков. Три индийских — на пол и один  — побольше  — турецкий, замечательный, темно-вишневый, с узором розовым, оранжевым и сепией, с белой бахромой. (Он сказал, это единственный, что у «них» был, так что его вкус тут ни при чем.) Моя камера становится более обжитой. Пол мягкий, пружинит под ногами. Я разбила все его уродские пепельницы и керамические вазы. Уродливые украшения не имеют права на существование. Я настолько выше его. Я понимаю — это звучит жестоко, самовлюбленно, хвастливо. Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании, в моей частной школе, в noblesse obligе1. Я чувствую себя обязанной показать ему, как нужно по-настоящему жить и вести себя. 1

Положение обязывает (фр.).

248

The Collector

He is ugliness. But you can’t smash human ugliness. Three nights ago was so strange. I was so excited at leaving this crypt. I  felt so nearly in complete control. It suddenly seemed all rather a grand adventure, something I’d one day soon be telling everyone about. A sort of chess-game with death I’d rather unexpectedly won. A feeling that I had run a terrible risk and now everything was going to be all right. That he was going to let me go, even. Mad. I have to give him a name. I’m going to call him Caliban. Piero. I’ve spent the whole day with Piero, I’ve read all about him, I’ve stared at all the pictures in the book, I’ve lived them. How can I ever become a good painter when I know so little geometry and mathematics? I’m going to make Caliban buy me books. I shall become a geometrician. Shattering doubts about modern art. I thought of Piero standing in front of a Jackson Pollock, no, even a Picasso or a Matisse. His eyes. I can just see his eyes. The things Piero says in a hand. In a fold in a sleeve. I know all this, we’ve been told it and told it and I’ve said it. But today I really felt it. I felt our whole age was a hoax, a sham. The way people talk and talk about tachism and cubism and this ism and that ism and all the long words they use — great smeary clots of words and phrases. All to hide the fact that either you can paint or you can’t.

I want to paint like Berthe Morisot, I don’t mean with her colours or forms or anything physical, but with her simplicity and light. I  don’t want to be clever or great or ‘significant’ or given all that clumsy masculine analysis. I want to paint sunlight on children’s faces, or flowers in a hedge or a street after April rain. The essences. Not the things themselves. Swimmings of light on the smallest things.

Коллекционер

249

Он — воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь. Три ночи тому назад у меня было такое странное чувство. Я была так радостно возбуждена — ведь я вышла наверх из подземелья. Мне казалось, я почти полностью владею ситуацией. Вдруг показалось, что все это — великолепное приключение, о котором когда-нибудь я буду рассказывать всем и каждому. Словно о партии в шахматы со смертью, в которой мне неожиданно удалось одержать победу. Такое чувство, что я была в смертельной опасности, но теперь все позади, все будет хорошо. Что он собирается меня отпустить. Безумие. Я должна дать ему имя. Буду называть его Калибаном. Пьеро. Провела целый день с Пьеро, читала о нем, рассматривала репродукции его картин в альбоме, жила в них. Как я могу надеяться стать настоящим художником, если так слаба в геометрии, в математике вообще? Нужно будет, чтобы Калибан купил мне специальные книги. Займусь геометрией. Покончила с сомнениями по поводу модернизма в искусстве. Представила себе картины Пьеро, стоящие рядом с работами Джексона Поллока, да нет, даже рядом с Пикассо или Матиссом. Глаза на его картинах. Так и вижу эти глаза. Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я  все это знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила. Но по-настоящему почувствовала это только сегодня. Я  почувствовала, что наш нынешний век — век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме, о кубизме, о том или другом «изме» и произносят длинные слова и фразы  — огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И  все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт  — либо ты можешь писать картины, либо — нет. Хочу писать как Берта Моризо. Не подражать ей в цвете, форме, в чем-либо физически воплощенном, а писать так же просто, с таким же светом. Я не хочу быть художницей умной, великой, «значительной», не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками-искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя. Суть предметов. Не сами предметы. Как на всем играет свет, даже на мельчайших деталях.

250

The Collector

Or am I being sentimental? Depressed. I’m so far from everything. From normality. From light. From what I want to be.

October 18th G.P. — You paint with your whole being. First you learn that. The rest is luck. Good resolution: I must not be fey. This morning I drew a whole series of quick sketches of bowls of fruit. Since Caliban wants to give, I don’t care how much paper I waste. I ‘hung’ them and asked him to choose which one was best. Of course he picked all those that looked most like the wretched bowl of fruit. I started to try to explain to him. I  was boasting about one of the sketches (die one J liked best). He annoyed me, it didn’t mean anything to him, and he made it clear in his miserable I’ll-take-your-wordfor-it way that he didn’t really care. To him I was just a child amusing herself. Blind, blind, other world. My fault. I was showing off. How could he see the magic and importance of art (not my art, of art) when I was so vain? We had an argument after lunch. He always asks me if he may stay. Sometimes I feel so lonely, so sick of my own thoughts, that I let him. I want him to stay. That’s what prison does. And there’s escape, escape, escape. The argument was about nuclear disarmament. I  had doubts, the other day. But not now. Dialogue between Miranda and Caliban. M. (I was sitting on my bed, smoking. Caliban on his usual chair by the iron door, the fan was going outside). What do you think about the H-bomb? C. Nothing much.

Коллекционер

251

Может быть, я просто расчувствовалась? Подавлена. Я так далеко от всего. От всего нормального. От света. От того, чем хочу быть.

18 октября Ч. В.: пишешь всем своим существом. Сначала учишься этому, дальше — как повезет. Прекрасное решение: я не должна быть слабой. Сегодня утром сделала целую серию быстрых набросков вазы с фруктами. Раз Калибан жаждет давать, не буду беспокоиться об испорченной бумаге. Я  «развесила» наброски и попросила его выбрать лучший. И конечно, он выбрал те, которые были больше всего похожи на эту злосчастную вазу с фруктами. Я попыталась ему объяснить. Расхвасталась по поводу одного из набросков (который больше всего понравился мне). Он меня разозлил: все это ничего для него не значит, и он дал мне понять своим униженным «Поверю вам на слово», что на самом-то деле все это его ничуть не интересует. А я для него — дитя малое. Подход — «чем бы дитя ни тешилось». Он слеп, слеп. Существо из другого мира. Сама виновата. Красовалась перед ним. Как же мог он понять волшебство и значительность искусства (не моего искусства, Искусства вообще), когда я была так тщеславна? После обеда мы поспорили. Он всегда просит моего разрешения остаться, побыть со мной. Иногда мне так одиноко, что разрешаю. Хочу, чтобы он побыл со мной. Вот что делает тюрьма. Бежать, бежать, бежать. Спор о ядерном разоружении. Несколько дней назад у меня были сомнения. Теперь нет. ДИАЛОГ МЕЖДУ МИРАНДОЙ И КАЛИБАНОМ М. (Я сидела на кровати, курила. Калибан — на стуле, на своем обычном месте, у открытой железной двери. В наружном подвале работал вентилятор.): Что вы думаете о водородной бомбе? К.: А что о ней думать?

252

The Collector

M. You must think something. C. Hope it doesn’t drop on you. Or on me. M. I realize you’ve never lived with people who take things seriously, and discuss seriously. (He put on his hurt face.) Now let’s try again. What do you think about the H-bomb? C. If I said anything serious, you wouldn’t take it serious. (I stared at him till he had to go on.) It’s obvious. You can’t do anything. It’s here to stay. M. You don’t care what happens to the world? C. What’d it matter if I did? M. Oh, God. C. We don’t have any say in things. M. Look, if there are enough of us who believe the bomb is wicked and that a decent nation could never think of having it, whatever the circumstances, then the government would have to do something. Wouldn’t it? C. Some hope, if you ask me. M. How do you think Christianity started? Or anything else? With a little group of people who didn’t give up hope. C. What would happen if the Russians come, then? (Clever point, he thinks.) M. If it’s a choice between dropping bombs on them, or having them here as our conquerors — then the second, every time. C. (check and mate). That’s pacifism. M. Of course it is, you great lump. Do you know I’ve walked all the way from Aldermaston to London? Do you know I’ve given up hours and hours of my time to distribute leaflets and address envelopes and argue with miserable people like you who don’t believe anything? Who really deserve the bomb on them? C. That doesn’t prove anything. M. It’s despair at the lack of (I’m cheating, I didn’t say all these things — but I’m going to write what I want to say as well as what I did) feeling, of love, of reason in the world. It’s despair

Коллекционер

253

М.: Ну что-то вы же должны думать? К.: Надеюсь, она на вас не упадет. И на меня тоже. М.: У меня создается впечатление, что вам не приходилось общаться с людьми, которые всерьез воспринимают то, что происходит. (Он создал обиженное лицо.) Ну давайте попробуем еще раз. Что вы думаете о водородной бомбе? К.: Если я и скажу что-нибудь всерьез, вы этого всерьез не примете. (Я уставилась на него и не отрывала взгляда, пока он не заговорил снова.) Это же ясно. Ничего тут не поделаешь. Никуда от нее не денешься. М.: И вам все равно, что случится с человечеством? К.: Все равно — не все равно, какое это имеет значение? М.: О господи. К.: Нас ведь не спросят. М.: Послушайте, ведь если нас будет много, нас, тех, кто считает, что ядерное оружие — это зло и что честный народ, честное государство и помыслить не должны о том, чтобы это оружие у себя иметь, какими бы ни были обстоятельства, правительству придется что-то делать. Правда? К.: Тоже мне, нашли на что надеяться. М.: А  с чего, вы думаете, начиналось христианство? Или еще что-нибудь такое? С  крохотной горстки людей, которые верили и надеялись. К.: Ну а что будет, если русские нападут? (Он полагает, это убедительный аргумент.) М.: Если нужно выбирать, я предпочитаю, чтобы они завоевали нас, а не мы бросали водородные бомбы на них. И всегда я буду за это. К. (шах и мат): Ну, это пацифизм. М.: Конечно же — пацифизм, эх вы, бездушный человек. Если хотите знать, я прошла пешком от Олдермастона до самого Лондона. У меня не так уж много свободного времени, но я не жалею, что часами стояла на улице, раздавая листовки, надписывала конверты с воззванием, пыталась переубедить таких же, как вы, несчастных, которые ни во что не верят и за это и вправду заслуживают, чтобы на них сбросили бомбу. К.: И ничего это не доказывает. М.: Я просто в отчаянии. (Тут я немножко жульничаю, я не все смогла ему сказать. Но здесь я хочу записать не только то, что действительно сказала, но и то, что хочу сказать.)

254

The Collector

that anyone can even contemplate the idea of dropping a bomb or ordering that it should be dropped. It’s despair that so few of us care. It’s despair that there’s so much brutality and callousness in the world. It’s despair that perfectly normal young men can be made vicious and evil because they’ve won a lot of money. And then do what you’ve done to me.

C. I thought you’d get on to that. M. Well, you’re part of it. Everything free and decent in We is being locked away in filthy little cellars by beastly people who don’t care. C. I know your lot. You think the whole blooming world’s all arranged so as everything ought to be your way. M. Don’t be so wet. C. I was a private in the army. You can’t tell me. My lot just do what they’re told (he was really quite worked up — for him) and better look out if they don’t. M. You haven’t caught up with yourself. You’re rich now. You’ve got nothing to be hurt about. C. Money doesn’t make all that difference. M. Nobody can order you about any more. C. You don’t understand me at all. M. Oh, yes I do. I know you’re not a teddy. But deep down you feel like one. You hate being an underdog, you hate not being able to express yourself properly. They go and smash things, you sit and sulk. You say, I won’t help the world. I won’t do the smallest good thing for humanity. I’ll just think of myself and humanity can go and stew for all I care. (It’s like continually slapping someone across the face — almost a wince.) What use do you think money is unless it’s used? Do you understand what I’m talking about?

C. Yes. M. Well?

Коллекционер

255

В отчаянии оттого, что людям в этом мире не хватает сочувствия, любви, здравого смысла. Оттого, что кто-то может запросто рассуждать о возможности сбросить ядерную бомбу, не говоря уже о том, чтобы отдать приказ ее сбросить. Оттого, что нас, неравнодушных, всего лишь горстка. Оттого, что в мире столько жестокости, подозрительности и злобы. Оттого, что большие деньги могут превратить абсолютно нормального молодого человека в злого и жестокого преступника. Способного совершить то, что вы сделали со мной. К.: Так и знал, что до этого дойдет. М.: Да вы же — неотъемлемая часть всего этого. Ведь все, что есть в мире свободного, честного,  — все это заперто на замок в отвратительных тесных подвалах! Людьми, отупевшими от равнодушия. К.: Знаю я вас. Вы все считаете, что мир должен быть устроен только так, как вам надо, чтоб все шло по-вашему. М.: Ну тут вы попали пальцем в небо. К.: Уж я-то знаю. Я  был в армии простым солдатом. Такие, как я, имеют право только приказы выполнять. (Тут он по-настоящему вышел из себя — насколько мог.) И пусть попробуют отказаться. М.: Зачем же застревать на том, что было раньше? Теперь вы богаты, нет никаких оснований считать себя обиженным судьбой. К.: Разве все дело в деньгах? М.: Во всяком случае, теперь никто не может вам ничего приказать. К.: Где уж вам меня понять. М.: Ну почему же? Прекрасно понимаю. Я знаю, вы вовсе не тедди-ненавистник. Но в глубине души вы прячете ненависть. Из-за того, что по положению ниже кого-то. Что не умеете четко выражать свои мысли. Они хулиганят и крушат все вокруг, а вы сидите и злитесь на весь мир. Сидите и твердите себе: «Делать добро людям? И пальцем не шевельну. Помочь человечеству выжить? Да пусть оно катится подальше, это человечество. Надо о себе позаботиться, а оно и так обойдется». (У меня было такое чувство, что я бью его наотмашь по щекам и он вздрагивает от пощечин.) Какой кому толк от ваших денег, если их не использовать по назначению? Вы хоть понимаете, о чем речь? К.: Да. М.: О чем?

256

The Collector

C. Oh ... you’re right. As always. M. Are you being sarcastic again? C. You’re like my Aunt Annie. She’s always going on about the way people behave nowadays. Not caring and all that. M. You seem to think it’s right to be wrong. C. Do you want your tea? M (superhuman effort). Look, for the sake of argument, we’ll say that however much good you tried to do in society, in fact you’d never do any good. That’s ridiculous, but never mind. There’s still yourself. I don’t think the Campaign for Nuclear Disarmament has much chance of actually affecting the government. It’s one of the first things you have to face up to. But we do it to keep our self-respect, to show to ourselves, each one to himself or herself, that we care. And to let other people, all the lazy, sulky, hopeless ones like you, know that someone cares. We’re trying to shame you into thinking about it, about acting. (Silence — I shouted.) Say something!

C. I know it’s evil. M. Do something, then! (He gawped at me as if I’d told him to swim the Atlantic.) Look. A friend of mine went on a march to an American air-station in Essex. You know? They were stopped outside the gate, of course, and after a time the sergeant on guard came out and spoke to them and they began an argument and it got very heated because this sergeant thought that the Americans were like knights of old rescuing a damsel in distress. That the H-bombers were absolutely necessary — and so on. Gradually as they were arguing they began to realize that they rather liked the American. Because he felt very strongly, and honestly, about his views. It wasn’t only my friend. They all agreed about it afterwards. The only thing that really matters is feeling and living what you believe — so long as it’s something more than belief in your own comfort. My friend said he was nearer to that American sergeant than to all the grinning idiots who

Коллекционер

257

К.: О, вы, конечно, правы. Как всегда. М.: А вы, как всегда, иронизируете? К.: Вы точно как моя тетушка. Вечно распространяется о нынешней молодежи и о том, как люди нынче себя ведут. Что всем все равно и всякое такое. М.: Вы говорите так, будто гордитесь тем, что не правы. К.: Чай будете пить? М. (сверхчеловеческим усилием воли): Ну хорошо, давайте на минуту предположим, что все то доброе, что человек может сделать ради человечества, ни к чему хорошему не приведет. Такое предположение смехотворно, но допустим. Но ведь речь идет о каждом из нас. Я не думаю, что Движение за ядерное разоружение способно поначалу сколько-нибудь значительно повлиять на действия правительства. Здесь приходится смотреть правде в глаза. Но те, кто участвует в этом движении, показывают и себе и другим, что им не все равно, что будет с человечеством. Это помогает хотя бы сохранить самоуважение. И  помогает увидеть всем другим  — ленивым, злым, обиженным на весь мир, утратившим надежду, всем, похожим на вас, — что есть такие, кому небезразлично, что кто-то принимает близко к сердцу судьбы мира. Мы пытаемся пристыдить вас и этим заставить вас задуматься. И  начать действовать. (Молчание. Потом я закричала.) Да скажите же что-нибудь! К.: Я понимаю: это нехорошо. М.: Ну так сделайте же что-нибудь! (Он вытаращил на меня глаза так, будто я настаиваю, чтобы он вольным стилем переплыл Атлантику.) Послушайте. Один мой друг прошел пешком до американской военной базы в Эссексе. Вы слышали про эти марши? Их, разумеется, остановили у ворот, а потом к ним вышел сержант охраны, и они поспорили, и спор вышел очень горячий, потому что сержант этот думал, что американцы — это что-то вроде средневековых рыцарей, а Англия — прекрасная дама, которую надо выручать из беды. Что без ядерных бомбардировщиков не обойтись, они совершенно необходимы и тому подобное. Постепенно, пока шел этот спор, участники марша стали осознавать, что этот сержант вовсе не такой ужасный человек, что он им даже нравится. Потому что он искренне и честно отстаивал свои взгляды и верил в то, что говорил. И  не только мой друг рассказывал об

258

The Collector

watched them march past on the way. It’s like football. Two sides may each want to beat the other, they may even hate each other as sides, but if someone came and told them football is stupid and not worth playing or caring about, then they’d feel together. It’s feeling that matters. Can’t you see?

C. I thought we were talking about the H-bomb. M. Go away. You exhaust me. You’re like a sea of cotton wool. C (he stood up at once). I do like to hear you talk. I do think about what you say. M. No, you don’t. You put what I say in your mind and wrap it up and it disappears for ever. C. If I wanted to send a cheque to the ... this lot... what’s the address? M. To buy my approval? C. What’s wrong with that? M. We need money. But we need feeling even more. And I don’t think you’ve got any feeling to give away. You can’t win that by filling in a football coupon. C (there was an awkward silence). See you later, then. (Exit Caliban. I hit my pillow so hard that it has looked reproachful ever since.) (This evening — as I knew I would and could — I coaxed and bullied him, and he wrote out a cheque for a hundred pounds, which he’s promised to send off tomorrow. I know this is right. A year ago I would have stuck to the strict moral point. Like Major Barbara. But the essential is that we have money. Not where the money comes from, or why it is sent.)

Коллекционер

259

этом, другие тоже. Самое главное  — это чувствовать и жить в соответствии со своими идеалами, если только эти идеалы не ограничиваются собственным идеальным комфортом. Мой друг тогда сказал, что этот американский сержант казался ему ближе, чем толпы глупо ухмылявшихся англичан, глазевших на колонну участников марша. Это как в футбольном матче. Обе стороны стремятся победить, и та и другая могут даже ненавидеть друг друга как противника в игре, но, если кто-то придет и убедит их, что футбол — тупая игра, в которую и играть-то не стоит, а тем более уж тратить на нее нервы, тогда все поймут, что они  — вместе, что они чувствуют одинаково. Важно со-чувствовать, не быть равнодушным. Неужели вам непонятно? К.: Я думал, мы говорим о водородной бомбе. М.: Уходите. Я от вас устала. Вы словно море, в котором вместо воды — вата. К. (Он тут же поднялся, чтобы уйти.): Я  люблю слушать, как вы говорите. И я всегда думаю о том, что вы сказали. М.: Да ничего подобного. Вы превратили свой мозг в склад, где все, что вы от меня слышите, хранится в тщательно упакованном виде. И навсегда исчезает. К.: А если бы я захотел отправить деньги этим, ну, как их... По какому адресу? М.: Только чтоб купить мое одобрение? К.: А что в этом плохого? М.: Конечно, нам нужны деньги. Но еще больше нам нужно сочувствие. А мне не кажется, что в этом смысле вам есть что отдать. Вы не можете выиграть в матче, всего лишь заполнив карточку «Спортлото». К. (после неловкой паузы): Тогда до вечера. (Калибан уходит. Я так ударила кулаком по подушке, что она до сих пор смотрит на меня с укоризной.) (Вечером — я знала, что так и сделаю, знала, что добьюсь своего, — поддразниваниями, уговорами, насмешками заставила его выписать чек на сто фунтов, который он обещал завтра же отправить. Я  знаю, что поступила правильно. Год назад я строго дepжaлacь бы морального аспекта проблемы. Как майор Барбара. Но очень важно, чтобы у нашего движения были деньги. Независимо от того, кто и почему нам их посылает.)

260

The Collector

October 19 th I have been out. I was copying all the afternoon (Piero) and I was in the sort of mood where normally I have to go out to the cinema or to a coffee-bar, anywhere. But out. I made him take me by giving myself to him like a slave. Bind me, I said, but take me. He bound and gagged me, held my arm, and we walked round the garden. Quite a big one. It was very dark, I could just make out the path and some trees. And it is very lonely. Right out in the country somewhere. Then suddenly in the darkness I knew something was wrong with him. I couldn’t really see him, but I was suddenly frightened, I just knew he wanted to kiss me or something worse. He tried to say something about being very happy; his voice very strained. Choked. And then, that I didn’t think he had any deep feelings, but he had. It’s so terrible not being able to speak. My tongue’s my defence with him, normally. My tongue and my look. There was a little silence, but I knew he was pent up.

All the time I was breathing in beautiful outdoor air. That was good, so good I can’t describe it. So living, so full of plant smells and country smells and the thousand mysterious wet smells of the night. Then a car passed. So there is a road which is used in front of the house. As soon as we heard the engine his grip tightened. I prayed the car would stop, but its Lights just swept past behind the house. Luckily I’d thought it out before. If I ever try to escape, and fail, he’ll never let me out again. So I must not jump at the first chance. And I knew, out there, that he would have killed me rather than let me get away. If I’d tried to run for it. (I couldn’t have, anyway, he held my arm like a vice.)

Коллекционер

261

19 октября Я выходила на воздух. Целый день копировала (Пьеро) и была в таком каком-то настроении, когда — в нормальной обстановке — мне просто нужно выйти из дома, пойти в кино или в бар, куда-нибудь. Но обязательно — выйти. Я умолила его вывести меня отсюда. Была покорна, словно рабыня. Свяжите меня, сказала я ему, только выведите на воздух. Он меня связал, заклеил рот, крепко держал за руку повыше локтя, и мы походили по саду. Большой сад. Было совсем темно, я едва могла разглядеть дорожку и какие-то деревья. И очень далеко отовсюду. Дом стоит на отшибе, где-то в абсолютной глуши. Потом вдруг в этой тьме я почувствовала, что с ним что-то происходит. Я не видела его лица, но мне вдруг стало очень страшно, я вдруг поняла — сейчас он меня поцелует или еще что-нибудь похуже. Он заговорил, попытался сказать, как он счастлив, а голос такой напряженный. Сдавленный. Потом говорит: «Вы думаете, я не умею глубоко чувствовать, а я умею». Это так ужасно, когда не можешь говорить. Выразительная речь  — моя защита от него, в нормальной обстановке. Выразительная речь и выразительный взгляд. Он замолчал, но я чувствовала, что он страшно возбужден. А я вдыхала чудесный, свежий воздух, воздух сада. Замечательный воздух, такой прекрасный, я не в силах его описать. Живой, наполненный запахами трав и деревьев и еще сотнями, тысячами таинственных, влажных запахов ночи. Потом проехала машина. Значит, перед домом есть дорога и по ней ездят. Как только послышался звук мотора, его пальцы крепче сжали мою руку. Я стала молиться, чтобы машина остановилась, но ее огни промелькнули и скрылись за домом. К счастью, я успела еще раньше все как следует обдумать. Если я попытаюсь бежать и эта попытка не удастся, он никогда больше не выпустит меня наружу. Поэтому я не могу позволить себе спешить. И в тот вечер, там, в саду, я очень четко поняла, что он скорее убьет меня, чем выпустит из рук. Если бы я вдруг бросилась бежать. (Да я бы и

262

The Collector

But it was terrible. Knowing other people were so near. And knew nothing. He asked me if I wanted to go round again. But I shook my head. I was too frightened. Back down here I told him that I had to get the sex business cleared up. I told him that if he suddenly wanted to rape me, I wouldn’t resist, I would let him do what he liked, but that I would never speak to him again. I  said I  knew he would be ashamed of himself, too. Miserable creature, he looked ashamed enough as it was. It was ‘only a moment’s weakness’. I made him shake hands, but I bet he breathed a sigh of relief when he got outside again. No one would believe this situation. He keeps me absolutely prisoner. But in everything else I am mistress. I realize that he encourages it, it’s a means of keeping me from being as discontented as I should be. The same thing happened when I was lameducking Donald last spring. I began to feel he was mine, that I knew all about him. And I hated it when he went off to Italy like that, without telling me. Not because I was seriously in love with him, but because he was vaguely mine and didn’t get permission from me. The isolation he keeps me in. No newspapers. No radio. No TV. I miss the news terribly. I never did. But now I feel the world has ceased to exist. I ask him every day to get me a newspaper, but it’s one of those things where he sticks his heels in. No reason. It’s funny, I know it’s no good asking. I might just as well ask him to drive me to the nearest station. I shall go on asking him, all the same. He swears bund that he sent the CND cheque, but I don’t know. I shall ask to see the receipt.

Коллекционер

263

не смогла  — его пальцы словно тисками сжимали мою руку.) Но это было ужасно: знать, что рядом — другие люди. И что они ничего не знают. Он спросил, не хочу ли я еще раз пройти по саду. Но я помотала головой. Мне было слишком страшно. Внизу, в подвале, я сказала, что хочу выяснить наши с ним отношения в том, что касается секса. Сказала, что, если он вдруг вознамерится меня изнасиловать, я не стану сопротивляться, разрешу ему сделать со мной все, что ему угодно, но никогда, никогда больше не стану с ним разговаривать. Сказала, что знаю  — ему потом тоже будет стыдно, он не сможет уважать себя. Жалкое создание, он и так выглядел достаточно пристыженным. Это была «минутная слабость». Я  настояла на том, чтобы мы пожали друг другу руки, но могу поклясться, он вздохнул с облегчением, когда выбрался отсюда. Кто бы мог поверить, что такое возможно? Я целиком и полностью в его власти, он держит меня в заточении. Но во всем остальном я — хозяйка положения. Понимаю, что он всеми средствами добивается, чтобы я думала именно так, это его способ заставить меня быть спокойнее, поменьше тревожиться. Точно так же было прошлой весной, когда я опекала Дональда. Я стала привыкать к мысли, что он — мой, что я все о нем знаю. Я почувствовала себя уязвленной, когда он вдруг уехал в Италию, ни слова мне не сказав. Не потому, что я всерьез была влюблена в него, а из-за смутного ощущения, что я — хозяйка, а он уехал, не спросив разрешения. Он держит меня в полной изоляции. Никаких газет. Никакого радио. Никакого телевизора. Тоскую без информации. Никогда ничего подобного не ощущала. А теперь мне кажется, мир перестал существовать. Каждый день прошу его купить мне газету, но это одна из позиций, где он абсолютно несгибаем. Без причины. Странно. Понимаю — уговаривать бессмысленно. Все равно что попросить его отвезти меня на ближайшую станцию и посадить в поезд. Все равно не перестану просить. Он клянется всеми святыми, что отправил деньги в фонд Движения за ядерное разоружение, но я не уверена. Попрошу показать квитанцию.

264

The Collector

Incident. Today at lunch I wanted the Worcester sauce. He hardly ever forgets to bring anything I  might want. But no Worcester sauce. So he gets up, goes out, undoes the padlock holding the door open, locks the door, gets the sauce in the outer cellar, unlocks the door, re-padlocks it, conies back. And then looks surprised when I laugh. He never gives the locking-unlocking routine a miss. Even if I do get out into the outer cellar unbound, what can I do? I can’t lock him in, I can’t get out. The only chance I might have is when he comes in with the tray. Sometimes he doesn’t padlock the door back first. So if I could get past him then, I could bolt him in. But he won’t come past the door unless I’m well away from it. Usually I go and take the tray.

The other day I wouldn’t. I just leant against the wall by the door. He said, please go away. I just stared at him. He held out the tray. I ignored it. He stood there undecided. Then he bent very cautiously, watching my every move, and put the tray down in the doorway. Then went back into the outer cellar. I was hungry. He won. No good. I can’t sleep. It’s seemed a funny day. Even for here. He took a lot more photos of me this morning. He really enjoys it. He likes me to smile at the camera, so twice I pulled shocking faces. He was not amused. Then I put my hair up with one hand and pretended I was a model. You ought to be a model, he said. Quite serious. He didn’t realize I was guying the whole idea. I know why he likes the photographing business. He thinks it makes me think he’s artistic. And of course he hasn’t a clue. I mean he gets me in focus, and that’s all. No imagination.

Коллекционер

265

Интересный инцидент. Сегодня за обедом мне понадобился вустерский соус. Калибан почти никогда не забывает принести сразу все, что может понадобиться. Но соуса нет. Он встает, выходит, снимает закрепляющий открытую дверь засов, закрывает и запирает дверь, берет соус в наружном подвале, отпирает дверь, закрепляет ее и входит. И удивляется, что меня разбирает смех. Он никогда не упускает ни одной детали из этой процедуры открывания-закрывания. Даже если мне удастся выбраться несвязанной в наружный подвал, что дальше? Я не смогу запереть его в своем подземелье, я не смогу выйти из подвала наружу. Единственная возможность — когда он появляется с подносом. В таких случаях он иногда оставляет открытую дверь на время незакрепленной. Так что если бы я смогла проскочить мимо него, можно было бы запереть его внутри. Но он ни за что не войдет, если я стою у двери. Обычно я подхожу и беру из его рук поднос. Пару дней назад я этого не сделала. Прислонилась к стене у двери и стою. Он говорит: «Пожалуйста, отойдите». А я смотрю на него и молчу. Он протягивает мне поднос. Я не обращаю внимания. Он постоял в нерешительности. Потом, не спуская с меня глаз, следя за каждым моим движением, осторожно наклонился и поставил поднос на порог. И вышел в наружный подвал. Я была голодна. Он победил. Бессмысленно. Не могу уснуть. Какой-то странный был день. Даже здесь он кажется странным. Сегодня утром он снова меня фотографировал, сделал гораздо больше снимков. Ему это доставляет колоссальное удовольствие. Ему нравится, чтобы я улыбалась в объектив, поэтому я состроила две ужасающие рожи. Ему это вовсе не показалось забавным. Потом я приподняла волосы одной рукой и встала в позу, словно натурщица. — Из  вас получилась бы прекрасная натурщица,  — сказал он. Не понял, что это была пародия, что я хотела высмеять самую мысль о позировании. Я знаю, почему ему так нравится вся эта затея с фотографированием. Он думает этим доказать мне, что он тоже художник. Но разумеется, он совершенно лишен художествен-

266

The Collector

It’s weird. Uncanny. But there is a sort of relationship between us. I make fun of him, I attack him all the time, but he senses when I’m ‘soft’. When he can dig back and not make me angry. So we slip into teasing states that are almost friendly. It’s partly because I’m so lonely, it’s partly deliberate (I want to make him relax, both for his own good and so that one day he may make a mistake), so it’s part weakness, and part cunning, and part charity. But there’s a mysterious fourth part I can’t define. It can’t be friendship, I loathe him.

Perhaps it’s just knowledge. Just knowing a lot about him. And knowing someone automatically makes you feel close to him. Even when you wish he was on another planet. The first days. I couldn’t do anything if he was in the room. I  pretended to read, but I  couldn’t concentrate. But now I sometimes forget he’s here. He sits by the door and I read in my chair, and we’re like two people who’ve been married years. It is not that I have forgotten what other people are like. But other people seem to have lost reality. The only real person in my world is Caliban. It can’t be understood. It just is.

October 20th It’s eleven o’clock in the morning. I’ve just tried to escape. What I did was to wait for him. to unbolt the door, which opens outwards. Then to push it back as violently as possible. It’s only metal-lined on this side, it’s made of wood, but it’s very heavy. I thought I might hit him with it and knock him out, if I did it at just the right moment.

Коллекционер

267

ной жилки. Я хочу сказать, он всего лишь правильно помещает меня в фокусе, больше ничего. Никакого воображения. Сверхъестественно. Мистика какая-то. Возникли какие-то взаимоотношения. Я его высмеиваю, нападаю беспрестанно, но он отлично чувствует, когда я «мягка». Когда он может нанести ответный удар, меня не разозлив. Так что мы начинаем, сами того не замечая, поддразнивать друг друга, и наши пикировки становятся почти дружескими. Это происходит отчасти потому, что мне здесь так одиноко, отчасти же я делаю это нарочно (хочу, чтобы он расслабился как для его же собственной пользы — он очень напряжен, — так и для того, чтобы в один прекрасный день он мог совершить ошибку), так что это отчасти — слабость, отчасти  — хитрость, а отчасти  — благотворительность. Но существует еще и некая четвертая часть, которую я не в силах определить словами. Это не может быть дружеское расположение, он мне отвратителен. Возможно, дело просто в том, что я его знаю. Так много знаю о нем. А если человека хорошо знаешь, это тебя с ним сближает. Даже если тебе хочется, чтобы он очутился где-нибудь на другой планете. В самые первые дни я не могла ничем заняться, когда он был здесь. Притворялась, что читаю, но не могла сосредоточиться. Теперь я иногда забываю о его присутствии. Он сидит у двери, а я читаю в кресле, и мы становимся похожи на мужа и жену, проживших вместе многие годы. И вовсе не в том дело, что я забыла, как выглядят другие люди. Просто утратила ощущение, что эти другие люди реально существуют. Единственное реальное существо в моем теперешнем мире — Калибан. Этого не понять. Просто так оно и есть.

20 октября Одиннадцать утра. Я только что пыталась бежать. Вот что я решила: подождать, пока он отодвинет засов  — дверь открывается наружу,  — и толкнуть ее изо всех сил. Дверь обита металлом только с моей стороны, она из дерева, но ужасно тяжелая. Я подумала, может, если правильно выбрать момент, удастся ударить его дверью и свалить с ног.

268

The Collector

So as soon as it began to move back, I gave it the biggest push I could manage. It knocked him back and I rushed out, but of course it depended on his being stunned. And he wasn’t at all. He must have taken the force of it on his shoulder, it doesn’t swing very smoothly. At any rate he caught my jumper. For a second there was that other side of him I sense, the violence, hatred, absolute determination not to let me go. So I said, all right, and pulled myself away and went back. He said, you might have hurt me, that door’s very heavy. I said, every second you keep me here, you hurt me. I thought pacifists didn’t believe in hurting people, he said. I just shrugged and lit a cigarette. I was trembling. He did all the usual morning routine in silence. Once he rubbed his shoulder in rather an obvious way. And that was that. Now I’m going to look properly for loose stones. The tunnel idea. Of course I’ve looked before, but not really closely, literally stone by stone, from top to bottom of each wall.

It’s evening. He’s just gone away. He brought me my food. But he’s been very silent. Disapproving. I laughed out loud when he went away with the supper-things. He behaves exactly as if I ought to be ashamed. He won’t be caught by the door trick again. There aren’t any loose stones. All solidly concreted in. I suppose he thought of that as well as of everything else. I’ve spent most of today thinking. About me. What will happen to me? I’ve never felt the mystery of the future so much as here. What will happen? What will happen?

Коллекционер

269

Ну вот, когда дверь приоткрылась, я собралась с силами и резко ее толкнула. От толчка он отлетел назад, и я выскочила из комнаты, но, конечно, все зависело от того, насколько силен удар, насколько К. оглушен. А он и бровью не повел. Видимо, вся сила удара пришлась в плечо, дверь не очень гладко ходит в петлях. Во всяком случае, ему удалось схватить меня за джемпер. На  какое-то мгновение приоткрылись черты, которые я всегда лишь ощущаю в нем: склонность к насилию, злоба, ненависть, неколебимая решимость не выпустить меня отсюда ни за что. Я сказала, ну ладно, высвободилась из его рук и ушла в комнату. Он сказал: вы могли причинить мне боль, дверь очень тяжелая. Я ответила: каждую секунду, что вы держите меня здесь, вы причиняете мне боль. — А я думал, пацифисты против того, чтобы причинять людям боль, — сказал он. На это я только пожала плечами. Закурила сигарету. Меня била дрожь. Он молча проделал весь обычный утренний ритуал. Пару раз демонстративно потер плечо, на том все и кончилось. Теперь я собираюсь по-настоящему заняться поисками плохо пригнанных плит. Мысль о подкопе. Конечно, я уже обдумывала эту возможность, но не занималась поисками всерьез, не проверила все подземелье, не простукала буквально камень за камнем сверху донизу, в стенах и в полу. Вечер. Он только что ушел. Приносил ужин. Но был очень молчалив. Неодобрителен. Я  даже вслух рассмеялась, когда он ушел, унося поднос с посудой. Он ведет себя так, будто это мне на самом деле должно быть стыдно. Теперь его уже не подловишь на трюк с дверью. И нет здесь ни одной плохо пригнанной плиты. Все прочно зацементировано. Думаю, он и это предусмотрел, как и все остальное. Почти весь день провела, обдумывая свое положение. Что со мной будет? Никогда еще я не чувствовала так ясно непредсказуемость будущего, как чувствую это здесь. Что будет? Что будет?

270

The Collector

It’s not only now, in this situation. When I get away. What shall I do? I want to marry, I want to have children, I want to prove to myself that all marriages needn’t be like D and M’s. I know exactly the sort of person I want to marry, someone with a mind like G.P.’s, only much nearer my own age, and with the looks I like. And without his one horrid weakness. But then I want to use my feelings about life. I don’t want to use my skill vainly, for its own sake. But I want to make beauty. And marriage and being a mother terrifies me for that reason. Getting sucked down into the house and the house things and the baby-world and the child-world and the cooking-world and the shoppingworld. I have a feeling a lazy-cow me would welcome it, would forget what I once wanted to do, and I would just become a Great Female Cabbage. Or I would have to do miserable work like illustrating, or even commercial stuff, to keep the home going. Or turn into a bitchy ginny misery like M (no, I couldn’t be like her). Or worst of all be like Caroline, running along pathetically after modern art and modern ideas and never catching up with them because she’s someone quite different at heart and yet can never see it.

I think and think down here. I understand things I haven’t really thought about before. Two things. M. I’ve never really thought of M objectively before, as another person. She’s always been my mother I’ve hated or been ashamed of. Yet of all the lame ducks I’ve met or heard of, she’s the lamest. I’ve never given her enough sympathy. I haven’t given her this last year (since I left home) one half of the consideration I’ve given the beastly creature upstairs just this last week. I feel that I could overwhelm her with love now. Because I  haven’t felt so sorry for her for years. I’ve always excused myself — I’ve said, I’m kind and tolerant with everyone else, she’s the one person I can’t be like that with, and there has to be an exception to the general rule. So it doesn’t matter. But of course that’s wrong. She’s the last person that should be an exception to the general rule.

Коллекционер

271

Я думаю не только о сегодняшнем дне, об этой ситуации. Что будет, когда я выйду отсюда? Что я буду делать? Хочу выйти замуж, хочу детей, хочу доказать самой себе, что не все семьи похожи на семью моих родителей. И я точно знаю, каким должен быть мой муж: это будет человек с интеллектом, как у Ч. В., только гораздо ближе мне по возрасту и с внешностью, которая мне может понравиться. И без этого его ужасного пристрастия. И еще мне хочется воплотить в жизнь то, что я чувствую. Не хочу, чтобы то, что умею, пропало втуне, не хочу творить только ради творчества. Хочу создавать красоту. И  замужество, и материнство пугают меня. Не хочу, чтобы меня засосала трясина домашнего быта, мира вещей, детских и подростковых проблем, кухни, магазинов, сплетен. У меня такое чувство, что та я, которую иначе, чем ленивой коровой, не назовешь, была бы рада погрязнуть во всем этом, забыла бы о том, что когда-то хотела совершить, и превратилась бы в нечто огромное и неподвижное, словно тыква в огороде, или принялась бы за жалкие ремесленные поделки вроде дешевых иллюстраций или даже торговой рекламы, чтобы сводить концы с концами. Или превратилась бы в жалкую сварливую пьянчужку вроде М. (нет, я никогда не стану такой, как она!). Или, что еще хуже, стала бы такой, как Кэролайн, которая так трогательно семенит вдогонку за современным искусством и самыми новыми идеями, но не в силах за ними угнаться, потому что в глубине души все современное ей совершенно чуждо, только ей самой это невдомек. Здесь, в подземелье, я все думаю и думаю. Начинаю понимать то, о чем и не задумывалась раньше. Во-первых, М. Никогда раньше не думала о М. объективно, как о другом человеке. Всегда только как о моей матери, которую не любила, которой стыдилась. А ведь из всех мне известных «несчастненьких» она самая несчастная. Я никогда не дарила ее своим сочувствием. За весь тот год, с тех пор как уехала в Лондон, я не проявила к ней и сотой доли той чуткости, какой всю последнюю неделю оделяю это отвратительное существо, обитающее наверху в доме. Теперь я чувствую: я могла бы ошеломить, оглушить ее своей любовью к ней, потому что никогда раньше, ни разу за все эти годы, я не испытывала к ней такой жалости. Я  всегда оправдывала себя. Говорила себе: я добра и терпима ко всем, она — единственная, с кем я не могу быть такой, должно же

272

The Collector

Minny and I have so often despised D for putting up with her. We ought to go down on our knees to him. The other thing I think about is G.P. When I first met him I told everyone how marvellous he was. Then a reaction set in, I  thought I  was getting a silly schoolgirl hero-pash on him, and the other thing began to happen. It was all too emotional. Because he’s changed me more than anything or anybody. More than London, more than the Slade. It’s not just that he’s seen so much more life. Had so much more artistic experience. And is known. But he says exactly what he thinks, and he always makes me think. That’s the big thing. He makes me question myself. How many times have I disagreed with him? And then a week later with someone else I find I’m arguing as he would argue. Judging people by his standards.

He’s chipped off all (well, some of, anyway) my silliness, my stupid fussy frilly ideas about life and art, and modern art. My feyness. I’ve never been the same since he told me how he hated fey women. I even learnt the word from him. List of the ways in which he has altered me. Either directly. Or confirmed alterations in progress. 1. If you are a real artist, you give your whole being to your art. Anything short of that, then you are not an artist. Not what G.P. calls a ‘maker’. 2. You don’t gush. You don’t have little set-pieces or set-ideas you gush out to impress people with. 3. You have to be Left politically because the Socialists are the only people who care, for all their mistakes. They feel, they want to better the world,

Коллекционер

273

быть хоть одно исключение из общего правила. Значит, это не важно. И разумеется, была не права. Именно она-то и не должна была стать исключением из общего правила. Мы обе, Минни и я, часто презирали П. за то, что он мирится с М. А надо было просто встать перед ним на колени. Во-вторых, я думаю о Ч. В. Когда я впервые познакомилась с ним, я всем и каждому твердила, какой он замечательный. Потом наступила реакция, я решила, что глупейшим образом создаю себе кумира, словно экзальтированная девчонка-школьница. И ударилась в другую крайность. Все это было слишком эмоционально. Потому что он заставил меня измениться гораздо сильнее, чем Лондон, значительнее, чем училище Слейда. Не просто потому, что он гораздо лучше знает жизнь. Что у него такой огромный художнический опыт. Что он широко известен. Но потому, что он всегда говорит то, что думает. Точно выражает свои мысли. И заставляет думать меня. В  этом  — самое главное. Он заставляет меня усомниться в себе. Как часто я не соглашалась с ним! А неделей позже, в разговоре с кем-нибудь другим, я ловила себя на том, что аргументирую его аргументами, сужу о людях по его критериям. Он словно соскоблил с меня всю мою глупость (ну, во всяком случае, хоть какую-то ее часть), мои дурацкие, легкомысленные, суетные представления о жизни, об искусстве. Мою «надмирность». Я стала совершенно иной после того, как он заявил, что терпеть не может женщин «не от мира сего». Я и выражение это впервые услышала от него. Вот какие новые принципы он заставил меня принять. Либо прямо. Либо высказывая одобрение в том или ином случае. 1. Если ты истинный художник, ты отдаешь себя творчеству целиком, без остатка. Ни малейших уступок, иначе ты не художник. Во всяком случае, не тот, кого Ч. В. называет «творцом». 2. Избегай словоизвержений. Не разглагольствуй на заранее заготовленные темы, не вещай о заранее обсосанных идеях, чтобы произвести впечатление на слушателей. 3. В политике придерживайся левых взглядов, ибо только сторонники социализма  — несмотря на все их просчеты  — по-настоящему неравнодушны к людям. Они сочувствуют, они стремятся изменить мир к лучшему.

274

The Collector

4. You must make, always. You must act, if you believe something. Talking about acting is like boasting about pictures you’re going to paint. The most terrible bad form. 5. If you feel something deeply, you’re not ashamed to show your feeling. 6. You accept that you are English. You don’t pretend that you’d rather be French or Italian or something else. (Piers always talking about his American grandmother.) 7. But you don’t compromise with your background. You cut off all the old you that gets in the way of the maker you. If you’re suburban (as I realize D and M are — their laughing at suburbia is just a blind), you throw away (cauterize) the suburbs. If you’re working class, you cauterize the working class in you. And the same, whatever class you arc, because class is primitive and silly.

(It’s not only me. Look at that time Louise’s boy-friend — the miner’s son from Wales — met him, and how they argued and snarled at each other, and we were all against G.P. for being so contemptuous about working-class people and working— class life. Calling them animals, not human beings. And David Evans, all white and stammering, don’t you tell me my father’s a bloody animal I’ve got to kick out of the way, and G.P. saying I’ve never hurt an animal in my life, you can always make out a case for hurting human beings, but human animals deserve every sympathy. And then David Evans coming up to me last month and actually admitting it had changed him, that evening.)

8. You hate the political business of nationality. You hate everything, in politics and art and everything else, that is not genuine and deep and necessary. You don’t have any time for silly trivial things. You live seriously. You don’t go to silly films, even if you want to; you don’t read cheap newspapers; you don’t listen to trash on the wireless and the telly; you don’t waste time talking about nothing. You use your life.

Коллекционер

275

4. Ты должен творить, всегда и во всем. Если ты веришь во что-либо, ты должен действовать. Разглагольствовать о том, что собираешься сделать, — все равно что хвастаться картинами, которых ты еще не написал. Это не просто дурной тон, это абсолютная утрата Лица. 5. Если испытываешь по-настоящему глубокое чувство, не стыдись его проявлять. 6. Не стыдись своей национальности. Если ты — англичанин, не притворяйся, что тебе хочется быть французом, итальянцем или кем-то еще. (Например, Пирс вечно всем рассказывает, что его бабушка — американка.) 7. Но не иди на компромиссы со своим окружением. Отсекай в себе все, что мешает быть творцом. Если ты вырос среди мещан (а М. и П., как я теперь понимаю, типичные мещане, хоть и смеются над своим мещанским окружением), высвободись из-под их влияния, заставь умолкнуть собственное мещанство. Если ты вырос в рабочей среде, пусть и это на тебя не давит, не стоит у тебя на пути. То же самое относится к любому классу, откуда бы ты ни вышел, ибо ограничивать свое сознание классовой принадлежностью — глупо и примитивно. (И дело не только во мне. Вот ведь когда друг Луизы, сын шахтера из Уэльса, познакомился с Ч. В., они заспорили, чуть не бросились друг на друга с кулаками, и мы все были против Ч. В. из-за того, что он так презрительно говорил о рабочих, о том, как они живут. Они не люди, а животные, говорил он, потому что вынуждены влачить животное существование. А Дэвид Эванс, побелев и почти утратив дар речи, рычал: не смейте говорить мне, что мой отец — животное и я должен пинками согнать его со своего пути. А Ч. В. ответил, что ни разу в жизни не ударил животное, а вот человека ударить всегда найдется повод. Но люди, вынужденные жить как животные, заслуживают глубочайшего сочувствия. А через некоторое время Дэвид пришел ко мне и признался, что именно тот вечер заставил его изменить свои взгляды.) 8. Относись нетерпимо к политическим играм с проблемой национальной принадлежности. Относись нетерпимо ко всему в политике, в искусстве, в любых других областях, что не является истинным, глубоким, жизненно необходимым. Не трать времени на вещи глупые, тривиальные. Живи всерьез. Не ходи на дурацкие фильмы, даже если тебе этого очень хочется; не читай дешевку в газетах

276

The Collector

I must have always wanted to believe in those things; I did believe in them in a vague sort of way, before I met him. But he’s made me believe them; it’s the thought of him that makes me feel guilty when I break the rules. If he’s made me believe them, that means he’s made a large part of the new me. If I had a fairy godmother — please, make G.P. twenty years younger. And please, make him physically attractive to me. How he would despise that! It’s odd (and I feel a little guilty) but I have been feeling happier today than at any time since I came here. A feeling — all will turn out for the best. Partly because I did something this morning. I tried to escape. Then, Caliban has accepted it. I mean if he was going to attack me, he’d surely do it at some time when he had a reason to be angry. As he was this morning. He has tremendous self-control, in some ways. I know I also feel happy because I’ve been not here for most of the day. I’ve been mainly thinking about G.P. In his world, not this one here. I remembered so much. I would have liked to write it all down. I gorged myself on memories. This world makes that world seem so real, so living, so beautiful. Even the sordid parts of it. And partly, too, it’s been a sort of indulging in wicked vanity about myself. Remembering things G.P. has said to me, and other people. Knowing I am rather a special person. Knowing I am intelligent, knowing that I am beginning to understand life much better than most people of my age. Even knowing that I shall never be so stupid as to be vain about it, but be grateful, be terribly glad (especially after this) to be alive, to be who I am — Miranda, and unique.

Коллекционер

277

и журналах; не слушай чепухи, звучащей по радио или по телику, не трать жизнь на разговоры ни о чем. Пусть жизнь твоя не будет бесполезной. Должно быть, мне всегда хотелось жить в соответствии с этими принципами; я смутно верила во все это еще до встречи с ним. Но он заставил меня принять эти взгляды; и мысль о нем заставляет меня испытывать чувство вины, если я нарушаю правила. И если благодаря ему я поверила, что все это правильно, то, значит, именно он создал мое новое «я», во всяком случае, огромную его часть. Если бы у меня, как у Золушки, была волшебница крестная... Пожалуйста, сделай Ч. В. на двадцать лет моложе. И пожалуйста, пусть он станет немного привлекательнее внешне! Как презрительно засмеялся бы он, услышав такое! Как странно. Я  даже чувствую себя немножко виноватой: сегодня у меня легче и радостнее на душе, чем за все время пребывания здесь. Такое чувство, будто все в конце концов образуется, все кончится хорошо. Это потому — отчасти,  — что я что-то сделала сегодня утром. Попыталась бежать. Кроме того, Калибан принял навязанные ему условия. То есть теперь ясно, что если он когда-нибудь и набросится на меня, то только если я сама вызову его гнев. Как сегодня. Он иногда способен совершать чудеса самоконтроля. Я знаю — у меня радостно на душе еще и потому, что почти целый день я была не здесь. Я все время мысленно была с Ч. В. В его мире. Я так много вспомнила. Мне хотелось бы все это записать. С наслаждением купалась в воспоминаниях. В этом подземелье мир Ч. В. кажется особенно реальным, выпуклым, таким живым и прекрасным. Даже его отталкивающие стороны. Ну и отчасти потому, что я с удовольствием тешила свое тщеславие, вспоминая, что говорил Ч. В. мне и что — другим. Думала, что я все-таки человек особенный. Умный, начинающий разбираться в жизни лучше, чем многие другие в моем возрасте. Даже настолько умный, чтобы не гордиться этим, не тщеславиться, а испытывать чувство глубокой благодарности, счастья (особенно после того, что случилось), что живу на свете, что я — Миранда, что таких, как я, больше нет.

278

The Collector

I shall never let anyone see this. Even if it is the truth, it must sound vain. Just as I never never let other girls see that I know I am pretty; nobody knows how I’ve fallen over myself not to take that unfair advantage. Wandering male eyes, even the nicest, I’ve snubbed. Minny: one day when I’d been gushing about her dress when she was going out to a dance. She said, shut up. You’re so pretty you don’t even have to try. G.P. saying, you’ve every kind of face. Wicked.

October 21st I’m making him cook better. Absolute ban on frozen food. I must have fruit, green vegetables. I have steak. Salmon. I ordered him to get caviare yesterday. It irritates me that I can’t think of enough rare foods I haven’t had and have wanted to have. Pig. Caviare is wonderful. I’ve had another bath. He daren’t refuse, I think he thinks ‘ladies’ fall down dead if they don’t have a bath when they want one. I’ve put a message down the place. In a little plastic bottle with a yard of red ribbon round it. I  hope it will become unrolled and someone may see it. Somewhere. Some time. They ought to find the house easily enough. He was silly to tell me about the date over the door. I had to end by saying THIS IS NOT A  HOAX. Terribly difficult not to make it sound like a silly joke. And I said anyone ringing up D and telling him would get £25. I’m going to launch a bottle on the sea (hmm) every time I have a bath. He’s taken down all the brass gewgaws on the landing and stairs. And the horrible viridian-orange-magenta

Коллекционер

279

Никому никогда не покажу этих записок. Даже если это все правда, все равно это, несомненно, звучит тщеславно. Точно так же я никогда не показываю другим, что знаю — я хороша собой; никто даже не догадывался, как я из кожи вон лезла, чтобы не пользоваться этим своим преимуществом: ведь это было бы несправедливо. И я всегда гордо отворачивалась от восхищенных взглядов мужчин, даже самых симпатичных. Минни. Как-то раз, когда я выражала бурный восторг по поводу ее нового платья (она шла на танцы), она сказала: — Замолкни. Ты такая хорошенькая, тебе и наряжаться не надо. А Ч. В. сказал мне: «Ваше лицо может быть всяким». Жестоко.

21 октября Заставляю его готовить получше. Запретила кормить меня морожеными продуктами. Очень нужны фрукты, зелень, свежие овощи. Он приготовил бифштекс. Купил осетрину. А вчера я заказала икру. Зло берет: не хватает фантазии придумать, каких еще никогда в жизни не пробованных деликатесов я могу потребовать. Все-таки я — свинья. Черная икра — это потрясающе. Сегодня снова принимала ванну. Он не решился отказать мне. Он, кажется, полагает, что, если «леди» не могут принять ванну, когда им этого хочется, они тут же падают и умирают. Бросила в унитаз письмо. В  маленьком пластмассовом флакончике. Обмотала флакончик красной лентой. Может быть, лента размотается и ее заметит кто-нибудь. Где-нибудь. Когда-нибудь . Дом очень легко найти. Калибан сделал глупость, сказав мне про год над входной дверью. Пришлось закончить письмо словами: ЭТО НЕ РОЗЫГРЫШ. Очень трудно написать так, чтобы это не выглядело глупой шуткой. Написала: «Всякий, кто позвонит и сообщит П., получит 25 фунтов». Буду бросать бутылку в морскую пучину (ха-ха!) каждый раз, как окажусь в ванной. Он убрал всю медную мишуру с лестницы и с площадки. А из холла — ужасные картины в голубовато-зеленых,

280

The Collector

paintings of Majorcan fishing-villages. The poor place sighs with relief. I like being upstairs. It’s nearer freedom. Everything’s locked. All the windows in the front of the house have indoor shutters. The others are padlocked. (Two cars passed tonight, but it must be a very unimportant road.) I’ve also started to educate him. Tonight in the lounge (my hands tied, of course) we went through a book of paintings. No mind of his own. I don’t think he listens half the time. He’s thinking about sitting near me and straining to be near without touching. I don’t know if it’s sex, or fear that I’m up to some trick. If he does think about the pictures, he accepts everything I say. If I said Michelangelo’s David was a frying—pan he’d say — ’I see.’ Such people. I must have stood next to them in the Tube, passed them in the street, of course I’ve overheard them and I knew they existed. But never really believed they exist. So totally blind. It never seemed possible.

Dialogue. He was sitting still looking at the book with an Art-Is-Wonderful air about him (for my benefit, not because he believes it, of course). M. Do you know what’s really odd about this house? There aren’t any books. Except what you’ve bought for me. C. Some upstairs. M. About butterflies. C. Others. M. A few measly detective novels. Don’t you ever read proper books — real books? (Silence.) Books about important things by people who really feel about life. Not just paperbacks to kill time on a train journey. You know, books?

Коллекционер

281

оранжевых и ядовито-красных тонах, изображающие рыбацкие деревни на Майорке. Бедный дом вздохнул с облегчением. Люблю бывать наверху. Ближе к свободе. Все заперто. Все окна, выходящие на дорогу, закрыты внутренними ставнями. Остальные заперты на засовы. (Сегодня мимо дома прошли две машины, но, видимо, дорога совсем захолустная.) Начала заниматься его образованием. Сегодня в «зале» мы с ним (руки у меня были связаны, разумеется) просмотрели альбом репродукций. Никакого собственного мнения. Кажется, большую часть времени он и не слушает, что я говорю. Думает о том, как бы, сидя рядом со мной, не дай бог ко мне не прикоснуться. И непонятно, боится ли он, что не совладает с собой или что я затеваю какую-то пакость. Если он все же сосредоточивается на картинах, то принимает на веру все, что я говорю. Если бы я заявила, что «Давид» Микеланджело похож на сковородку, он ответил бы: «Да, конечно». Какие есть люди! Ведь я стояла рядом с ними в метро, проходила мимо на улице, слышала их разговоры и, разумеется, знала об их существовании. Но никогда по-настоящему не верила, что они реально существуют. Слепые и глухие ко всему на свете. Это казалось совершенно невозможным. Диалог. Он сидел очень тихо, уставившись в альбом и всем своим видом демонстрируя, что ИСКУССТВО ПРЕКРАСНО (ради моего удовольствия, а вовсе не потому, что сам так думает). М.: Знаете, что кажется самым странным в этом доме? В нем совершенно нет книг. Кроме тех, что вы купили для меня. К.: Наверху есть. М.: Про бабочек. К.: И другие. М.: Несколько жалких детективов. Вы хоть когда-нибудь читаете хорошие книги? Настоящие? (Молчание.) Книги о важных вещах, написанные людьми, которые по-настоящему чувствуют и понимают жизнь? Не ту дешевку, которую берут с собой, чтобы убить время в метро или электричке. Понимаете — книги?!

282

The Collector

C. Light novels are more my line. (He’s like one of those boxers. You wish he’d lie down and be knocked out.) M. You can jolly well read The Catcher In The Rye. I’ve almost finished it. Do you know I’ve read it twice and I’m five years younger than you are? C. I’ll read it. M. It’s not a punishment. C. I looked at it before I brought it down. M. And you didn’t like it. C. I’ll try it. M. You make me sick. Silence then. I felt unreal, as if it was a play and I couldn’t remember who I was in it. And I asked him earlier today why he collected butterflies. C. You get a nicer class of people. M. You can’t collect them just because of that. C. It was a teacher I had. When I was a kid. He showed me how. He collected. Didn’t know much. Still set the old way. (Something to do with the angle of the wings. The modem way is to have them at right angles.) And my uncle. He was interested in nature. He always helped. M. He sounds nice. C. People interested in nature always are nice. You take what we call the Bug Section. That’s the Entomological Section of the Natural History Society back home. They treat you for what you are. Don’t look down their noses at you. None of that. M. They’re not always nice. (But he didn’t get it.) C. You get the snob ones. But they’re mostly like I say. A nicer class of people than what you... what I meet ... met in the ordinary way. M. Didn’t your friends despise you? Didn’t they think it was cissy? C. I didn’t have any friends. They were just people I worked with. (After a bit he said, they had their silly jokes.) M. Such as? C. Just silly jokes.

Коллекционер

283

К.: Легкое чтение мне больше по душе. (Он вроде тех боксеров, которым от всей души желаешь нокаута.) М.: Вам бы почитать «Над пропастью во ржи». Я уже почти дочитала. Знаете, я эту книгу уже два раза прочла, а ведь я младше вас на целых пять лет. К.: Обещаю прочесть. М.: Это вовсе не наказание. К.: Я ее посмотрел, когда купил. М.: И она вам не понравилась. К.: Попробую прочесть. М.: Вы мне надоели. Наступило молчание. Мне казалось, все это происходит не на самом деле. Словно разыгрывается пьеса, а я не могу вспомнить, кого же я в ней играю. А еще раньше я спросила его, зачем он коллекционирует бабочек. К.: Это дает возможность встречаться с более приличными людьми. М.: Но не может же человек только из-за этого заниматься коллекционированием. К.: У меня был учитель. Я был совсем мальчишкой. Он показал мне, как надо. Сам не очень-то много про это знал. По-старому их накалывал. (Речь идет о том, под каким углом располагать крылья. Современный способ требует, чтобы угол был прямой.) И еще — дядюшка. Он интересовался природой. Всегда мне помогал. М.: Он, видно, был очень хороший. К.: Люди, которые интересуются природой, всегда хорошие. Возьмите нашу секцию жесткокрылых. Это энтомологическая секция Общества естественной истории в нашем городе. Они относятся к человеку так, как он того заслуживает. Не смотрят на вас сверху вниз. Ничего такого и в помине нет. М.: И среди них — не все хорошие. (Но до него не дошло!) К.: Вы имеете в виду снобов. Но большинство — хорошие. Поприличнее тех, с которыми приходится... то есть приходилось... обычно иметь дело. Я, конечно, про себя говорю. М.: А ваши друзья не смеялись над вами? Не считали, что это детское занятие? К.: У меня не было друзей. Просто сослуживцы. (Потом он признался, что над ним глупо подшучивали.) М.: Что же это были за шутки? К.: Просто глупые шутки.

284

The Collector

I didn’t go on. I have an irresistible desire sometimes to get to the bottom of him, to drag things he won’t talk about out of him. But it’s bad. It sounds as if I  care about him and his miserable, wet, unwithit life. When you use words. The gaps. The way Caliban sits, a certain bowed-and-upright posture — why? Embarrassment? To spring at me if I  run for it? I  can draw it. I  can draw his face and his expressions, but words are all so used, they’ve been used about so many other things and people. I write ‘he smiled’. What does that mean? No more than a kindergarten poster painting of a turnip with a moon-mouth smile. Yet if I draw the smile ...

Words are so crude, so terribly primitive compared to drawing, painting, sculpture. ‘I sat on my bed and he sat by the door and we talked and I tried to persuade him to use his money to educate himself and he said he would but I  didn’t feel convinced.’ Like a messy daub. Like trying to draw with a broken lead. All this is my own thinking. I need to see G.P. He’d tell me the names often books where it’s all said much better. How I hate ignorance! Caliban’s ignorance, my ignorance, the world’s ignorance! Oh, I could learn and learn and learn and learn. I could cry, I want to learn so much. Gagged and bound. I’ll put this to bed where it lives under the mattress. Then I’ll pray to God for learning.

October 22nd A fortnight today. I have marked the days on the side of the screen, like Robinson Crusoe. I feel depressed. Sleepless. I must, must, must escape.

Коллекционер

285

Я не стала продолжать. Хотя иногда испытываю непреодолимое желание докопаться до самой глубины, извлечь на свет божий то, о чем он не желает говорить. Но это дурно. Можно подумать, что меня заботят он и его жалкая, промозглая, никчемная жизнь. Описания. Какая пропасть между мыслью и словом. Например, как Калибан сидит  — очень напряженно и слегка пригнувшись. Почему так? От смущения? Или он всегда готов к прыжку, если я вдруг брошусь бежать? Я могу это нарисовать. Могу нарисовать его лицо, выражение глаз, рта. Но слова... Их столько раз использовали для описания других людей, других предметов, что они словно стерлись от употребления. Я пишу: «Он улыбнулся». Что это означает? Словно детсадовский плакатик: репка с улыбкой-полумесяцем посередине. А вот если бы я нарисовала эту улыбку... Слова так невыразительны, неточны, так ужасно примитивны в сравнении с рисунком, живописью, скульптурой. «Я сидела на кровати, а он — у двери, и мы беседовали, и я пыталась уговорить его использовать деньги для самообразования, и он сказал, что согласен, но я не была убеждена, что это действительно так». Словно жалкая пачкотня на чистом листе. Словно пытаешься рисовать тупым карандашом. Все это мои собственные соображения. Мне нужен Ч. В. Он назвал бы мне десяток книг, в которых все это сказано гораздо лучше. Ненавижу невежество! Невежество Калибана, собственное невежество, невежество всего мира! О, я могла бы учиться без конца. До слез хочется — учиться, учиться, учиться, учиться. Кляп во рту и связанные руки. Уложу дневник спать, он живет у меня под матрасом. И  стану молиться Богу, пусть даст мне возможность учиться.

22 октября Сегодня — две недели. Отмечаю дни на раме ширмы, словно Робинзон Крузо. Подавлена. Не сплю. Я должна, должна, должна бежать.

286

The Collector

I’m getting so pale. I feel ill, weak, all the time. This terrible silence. He’s so without mercy. So incomprehensible. What does he want? What is to happen? He must see I’m getting ill. I told him this evening that I must have some daylight. I made him look at me and see how pale I am. Tomorrow, tomorrow. He never says no outright. Today I’ve been thinking he could keep me here for ever. It wouldn’t be very long, because I’d die. It’s absurd, it’s diabolical — but there is no way of escape. I’ve been trying to find loose stones again. I could dig a tunnel round the door. I could dig a tunnel right out. But it would have to be at least twenty feet long. All the earth. Being trapped inside it. I could never do it. I’d rather die. So it must be a tunnel round the door. But to do that I must have time. I must be sure he is away for at least six hours. Three for the tunnel, two to break through the outer door. I feel it is my best chance, I  mustn’t waste it, spoil it through lack of preparation.

I can’t sleep. I must do something. I’m going to write about the first time I met G.P. Caroline said, oh, this is Miranda. My niece. And went on telling him odiously about me (one Saturday morning shopping in the Village) and I didn’t know where to look, although I’d been wanting to meet him. She’d talked about him before. At once I liked the way he treated her, coolly, not trying to hide he was bored. Not giving way before her, like everyone else. She talked about him all the way home. I knew she was shocked by him, although she wouldn’t admit it. The two broken marriages and then the obvious fact that he didn’t think much of her. So that I wanted to defend him from the beginning.

Коллекционер

287

Стала очень бледной. Все время чувствую себя больной и слабой. Эта ужасная тишина. Он совершенно лишен чувства сострадания. Безжалостен. Непонятен. Чего он хочет? Что должно произойти? Ведь он видит, что я заболеваю. Сегодня вечером сказала ему, что мне необходим дневной свет. Сказала: посмотрите на меня! Видите, какая я бледная? — Завтра, завтра. — Он никогда не отказывает сразу. Сегодня я подумала, что он может продержать меня здесь всю жизнь. Это будет не очень долго, я скоро умру. Абсурд, дьявольщина какая-то, но бежать отсюда невозможно. Я  опять пыталась обнаружить плохо пригнанные плиты. Я могла бы сделать подкоп рядом с дверью или прорыть тоннель прямо наружу. Но тогда он должен быть длиной метров пять. Столько земли! Оказаться под землей, как в ловушке! Не могу. Лучше умереть. Так что нужно сделать подкоп рядом с дверью. Но для этого мне нужно время. Я должна быть уверена, что он не появится по крайней мере часов шесть. Три часа  — на тоннель, два  — чтобы выломать наружную дверь. Я чувствую, это мой единственный шанс, я не должна его потерять, не должна спешить, чтобы не провалить все дело из-за плохой подготовки. Не могу спать. Надо что-то делать. Напишу о том, как в первый раз встретилась с Ч. В. Это было как-то в субботу утром, в магазине. Кэролайн сказала: «О, это Миранда. Моя племянница». И отвратительнейшим образом продолжала рассказывать ему обо мне, я прямо не знала, куда глаза девать, хоть давно уже хотела с ним познакомиться. Кэролайн много рассказывала мне о нем. Мне сразу понравилось, как он ведет себя с Кэролайн: холодновато, не скрывая, что ему скучно. Не стараясь подстроиться к ней, как это обычно бывает. На обратном пути она говорила о нем не умолкая. Я видела, он ее шокировал, хоть она и не хотела в этом признаться. Два развода, и, кроме того, было совершенно очевидно, что он о ней самой не очень высокого мне-

288

The Collector

Then meeting him walking on the Heath. Having wanted to meet him again, and being ashamed again. The way he walked. Very self-contained, not loosely. Such a nice old pilot-coat. He said hardly anything, I knew he really didn’t want to be with us (with Caroline) but he’d caught us up; he can’t have spotted from behind who we were, he was obviously going the same way. And perhaps (I’m being vain) it was something that happened when Caroline was going on in her silly woman-of-advanced-ideas way — just a look between us. I knew he was irritated and he knew I was ashamed. So he went round Kenwood with us and Caroline showed off. Until she said in front of the Rembrandt, ‘Don’t you think he got the teeniest bit bored halfway through — I mean I never feel I feel what I ought to feel. You know?’ And she gave him her stupid listen-to-me laugh.

I was looking at him and his face suddenly went minutely stiff, as if he’d been caught off guard. It wasn’t done for me to see, it was the minutest change in the set of his mouth. He just gave her one look. Almost amused. But his voice wasn’t. It was icy cold. I must go now. Goodbye. The goodbye was for me. It wrote me off. Or it said — so you can put up with this? I mean (looking back on it) he seemed to be teaching me a lesson. I  had to choose. Caroline’s way, or his. And he was gone, we didn’t even answer, and Caroline was looking after him, and shrugging and looking at me and saying, well, really. I watched him go out, his hands in his pockets. I was red. Caroline was furious, trying to slide out of it. (‘He’s always like that, he does it deliberately.’) Sneering at bis painting all the way home (‘second-rate Paul Nash’ — ridiculously unfair). And me feeling so angry with her, and sorry for her at the same time.

Коллекционер

289

ния. Так что с самого начала мне захотелось броситься на его защиту. Потом встретила его в парке. Очень хотела его встретить. И очень стыдно было, что хотела. Как он шел. Погруженный в свои мысли. Очень собранный, все движения удивительно точные. В  замечательной старой куртке. Почти ничего не говорил, я поняла, ему не очень-то хотелось идти с нами (с Кэролайн), но он нагнал нас, просто шел в ту же сторону, а сзади он не сразу понял, что это мы. И может быть (все-таки я тщеславна), все началось из-за того, что произошло, когда Кэролайн снова заговорила в этом дурацком стиле «женщины весьма передовых взглядов». Он посмотрел на меня, я — на него. Я поняла, что он раздражен, а он понял, что мне стыдно. И он пошел с нами в Кенвуд, а Кэролайн продолжала разглагольствовать. До тех пор, пока не произнесла, остановившись перед Рембрандтом: «Вам не кажется, что ему становится чуть-чуть скучновато писать где-то посередине работы? Понимаете, что я хочу сказать? Мне никогда не удается почувствовать то, что я должна была бы почувствовать, глядя на его полотна. Понимаете?» И она издала глупенький смешок, словно бы говоря: «Ах, послушать только, что я такое мелю!» А я смотрела на него, и вдруг его лицо на мгновение застыло, затвердело, словно его застали врасплох. Он не предполагал, что я вижу: что-то чуть-чуть изменилось в складке рта. Он бросил на нее быстрый взгляд. Глаза его будто бы даже смеялись. Но тон был совершенно ледяной: «Я должен идти. Прощайте». «Прощайте» было предназначено мне. Зачеркивало меня напрочь. Или говорило: «Ты можешь мириться с этим?» Мне кажется (теперь, когда я об этом вспоминаю), он хотел дать мне урок. Следовало выбрать, за кем идти: за Кэролайн или за ним. И он ушел, мы даже не успели ничего сказать в ответ, а Кэролайн смотрела ему вслед, пожимая плечами. А потом взглянула на меня и произнесла: «Ну и ну!» Я смотрела, как он уходил, засунув руки в карманы. Чувствовала, что покраснела до корней волос. Кэролайн была просто в ярости, не знала, как покрасивей выпутаться из этой неловкости. — Он всегда такой. Нарочно так себя ведет.

290

The Collector

I couldn’t speak. I couldn’t be sorry for her, but I couldn’t tell her he was right.

Between them Caroline and M have every quality I hate in other women. I  had a sort of despair for days afterwards, thinking how much of their rotten, pretentious blood I must have in me. Of course, there are times when I like Caroline. Her briskness. Her enthusiasm. Her kindness. And even all the pretentiousness that’s so horrid next to the real thing — well, it’s better than nothing. I used to think the world of her when she came to stay. I used to love staying with her. She backed me up when there was the great family war about my future. All that till I lived with her and saw through her. Grew up. (I’m being a Hard Young Woman.)

Then a week later I ran into the lift at the Tube and he was the only other person there. I said hallo, too brightly. Went red again. He just nodded as if he didn’t want to speak, and then at the bottom (it was vanity, I couldn’t bear to be lumped with Caroline) I said, I’m sorry my aunt said that at Kenwood. He said, she always irritates me. I knew he didn’t want to talk about it. As we went towards the platforms, I said, she’s frightened of seeming behind the times. Aren’t you? — and he gave me one of his dry little smiles. I thought, he doesn’t like me playing at ‘us’ against ‘her’. We were passing a film poster and he said, that’s a good film. Have you seen it? Do. When we came out on the platform, he said, come round one day. But leave your bloody aunt at home. And he smiled.

Коллекционер

291

И всю дорогу домой издевалась над его манерой писать картины: — Второсортный Пол Нэш.  — (До смешного несправедливо.) А я так злилась на нее и в то же время — жалела. Не могла ни слова произнести. Я не должна была жалеть ее, но не могла сказать ей, что он прав. М. и Кэролайн обладают всеми женскими качествами, которые так противны мне в других. После этого случая очень долго, целые дни напролет, я приходила в отчаяние от мысли, сколько во мне должно быть претенциозности и притворства, унаследованного вместе с их дурной кровью. Конечно, временами я восхищаюсь Кэролайн. Ее живописью. Энтузиазмом. Добротой. И даже ее претенциозностью, которая так страшна рядом с чем-то истинным, настоящим, — ну все равно это гораздо лучше, чем пустота. Когда она приезжала к нам, я была от нее без ума. Очень любила у нее гостить. Она встала за меня горой, когда разгорелась Великая семейная война из-за моих планов на будущее. Я любила ее. Но все это до тех пор, пока не стала жить с ней вместе и не разглядела ее как следует. Пока не повзрослела. (Рассуждаю как Серьезная Молодая Женщина.) Потом, через неделю, я оказалась с ним вместе в лифте метро. Мы были вдвоем. Я сказала: «Привет!» — таким это веселеньким тоном. И опять покраснела. Он лишь кивнул в ответ, не хотел разговаривать. Когда мы спустились, я сказала: мне очень жаль, что тетушка сказала такое тогда в Кенвуде. (Чистейшее тщеславие: мне было невыносимо, что он может подумать, будто мы с ней из одного теста.) Он ответил: — Она меня ужасно раздражает. Я поняла: ему не хочется говорить об этом. Когда мы шли к платформе, я сказала: просто она очень боится отстать от времени. — А вы? — И он улыбнулся мне, довольно сухо. Я подумала, ему не нравится, что я пытаюсь объединить «нас с ним» против «нее», вроде бы пытаюсь сыграть на этом. Мы прошли мимо киноафиши. Он бросил: — Очень хороший фильм. Видели? Посмотрите. Когда вышли на платформу, он сказал: — Приходите как-нибудь. Только без этой чертовой тетки.

292

The Collector

A little infectious mischievous smile. Not bis age, at all. Then he walked off. So by-himself. So indifferent. So I did go round. One Saturday morning. He was surprised. I had to sit in silence for twenty minutes with him and the weird Indian music. He got straight back on to the divan and lay with his eyes shut, as if I shouldn’t have come and I felt I ought never to have come (especially without telling C), and I felt as well that it really was a bit much, a pose. I couldn’t relax. At the end he asked me about myself, curtly, as if it was all rather a bore. And I stupidly tried to impress him. Do the one thing I shouldn’t. Show off. I kept on thinking, he didn’t really mean me to come round.

Suddenly he cut me short and took me round the room and made me look at things. His studio. The most beautiful room. I always feel happy there. Everything in harmony. Everything expressing only him (it’s not deliberate, he hates ‘interior decoration’ and gimmicks and Vogue). But it’s all him. Toinette, with her silly female House and Garden ideas of austere good taste, calling it ‘cluttered’. I could have bitten her head off. The feeling that someone lives all his life in it, works in it, thinks in it, is it.

And we thawed out. I stopped trying to be clever. He showed me how he gets his ‘haze’ effect. Tonksing gouache. With all his little home-made tools. Some friends of his came in, Barber and Frances Cruikshank. He said, this is Miranda Grey I can’t stand her aunt, all in one breath, and they laughed, they were old friends. I wanted to leave. But they were going for a walk, they had come in to make him go with them, and they wanted me to go too. Barber Cruikshank did; he had special seduction eyes for me.

Коллекционер

293

И улыбнулся. Такой веселой, заговорщической улыбкой. Совсем как мальчишка. И ушел. Совершенно сам по себе. Даже не оглянулся. Ну конечно, я пришла. Как-то в субботу, утром. Он очень удивился. Пришлось просидеть целых двадцать минут молча: он слушал странную индийскую музыку. Открыл дверь, повернулся, прошел прямо к дивану и улегся с закрытыми глазами, будто мне вовсе не следовало приходить, и я сразу почувствовала, что и не надо было приходить (особенно не предупредив К.), и еще я почувствовала, что он немножко переигрывает, что на самом деле это поза. Никак не могла расслабиться. Ну, под конец он попросил меня рассказать о себе, довольно сухо, будто все это ему вовсе не интересно. И  я по-глупому попыталась произвести впечатление. Единственное, чего не следовало делать. Красовалась, разглагольствовала. Меня не покидала мысль, что он вовсе не хотел, чтобы я пришла. Вдруг он меня перебил и повел по студии. Заставил увидеть то, что там было. Студия Ч. В. Самая замечательная комната на свете. Там я всегда чувствовала себя счастливой. Все так гармонично. Все выражает самую его суть. (Это не специально, он терпеть не может «декорированные интерьеры», безделушки, ухищрения в стиле «Вог».) Но его студия — это он сам. Туанетта, с ее бабскими представлениями о строгом вкусе (из журнала «Дом и сад»), утверждает, что комната «захламлена». Я готова была ей голову оторвать. Чувствуешь, что здесь человек живет полной жизнью, здесь работает, здесь мыслит, что это все — часть его самого. И мы оттаяли. Я больше не старалась казаться умнее, чем на самом деле. Он показал, как он добивается эффекта «дымки». Особая гуашь. И всякие сделанные собственными руками инструменты. Пришли его друзья, Барбер и Франсис Крукшенк. Он произнес: это Миранда Грей, терпеть не могу ее тетку, — все на одном дыхании, и они рассмеялись, они давно его знают, старые друзья. Я  собралась уходить. Но они шли гулять и хотели, чтоб он пошел с ними  — потому и зашли, — и меня позвали с собой. Это Барбер Крукшенк настоял; он смотрел на меня особым «мужским» обольстительным взглядом.

294

The Collector

Supposing aunt sees us, said G.P. Barber’s got the foulest reputation in Cornwall. I said, she’s my aunt. Not my duenna. So we all went to the Vale of Health pub and then on to Kenwood. Frances told me about their life in Cornwall and I felt for the first time in my life that I was among people of an older generation that I understood, real people. And at the same time I couldn’t help seeing Barber was a bit of a sham. All those funny malicious stories. While G.P. was the one who led us into all the serious things. I don’t mean that he wasn’t gay, too. Only he has this strange twist of plunging straight into what matters. Once when he was away getting drinks, Barber asked me how long I’d known G.P. Then he said, I wish to God I’d met someone like G.P. when I was a student. And quiet little Frances said, we think he’s the most wonderful person. He’s one of the few. She didn’t say which few, but I knew what she meant.

At Kenwood G.P. made us split. He took me straight to the Rembrandt and talked about it, without lowering his voice, and I  had the smallness to be embarrassed because some other people there stared at us. I thought, we must look like father and daughter. He told me all about the background to the picture, what Rembrandt probably felt like at that time, what he was trying to say, how he said it. As if I knew nothing about art. As if he was trying to get rid of a whole cloud of false ideas I probably had about it. We went out to wait for the others. He said, that picture moves me very much. And he looked at me, as if he thought I might laugh. One of those flashes of shyness he has. I said, it moves me now, too. But he grinned. It can’t possibly. Not for years yet. How do you know?

Коллекционер

295

— А вдруг тетка нас увидит? — сказал Ч. В. — У Барбера — самая грязная репутация в Корнуолле. Я ответила, что она моя тетка, а не дуэнья. Мы все отправились в бар «Долина здоровья», а потом пошли в Кенвуд. Франсис рассказала мне, как они живут там, в Корнуолле, и я впервые в жизни почувствовала себя своей среди взрослых. Это были люди старшего поколения, но я понимала их, мы говорили на одном языке. Настоящие люди. В то же время я не могла не видеть, что Барбер притворяется, играет некую роль. Все эти его смехотворные злодейские истории... а вот все серьезные разговоры начинал Ч. В. Я вовсе не хочу сказать, что он был скучный и не участвовал в общем веселье. Только у него такая удивительная особенность — докапываться до самой сути, до самого важного. Когда в баре Ч. В. пошел принести всем выпить, Барбер спросил: вы давно знаете Ч. В.? Потом сказал, господи, как жалко, что я не встретил кого-нибудь вроде Ч. В., когда учился. А тихая маленькая Франсис добавила: мы считаем, что он — просто замечательный человек. Один из немногих. Она не уточнила, каких «немногих», но я поняла, что она хотела сказать. В Кенвуде Ч. В. сделал так, что мы отделились. Повел меня прямо к той картине Рембрандта и стал говорить о ней, не понижая голоса, а у меня хватило низости смутиться, потому что другие посетители разглядывали нас. Я подумала: мы выглядим как отец с дочерью. Он рассказал мне об обстановке, в которой была написана картина; что, по всей вероятности, чувствовал Рембрандт, когда ее писал; что пытался выразить и как сумел это сделать. Как будто я вообще ничего не знаю. Как будто он хочет избавить меня от густого тумана ложных представлений об искусстве. Мы вышли из дворца и стали поджидать Крукшенков. Ч. В. сказал: — Эта картина очень меня трогает,  — и посмотрел так, будто думал, я стану над ним смеяться. У него иногда бывают такие приступы неуверенности в себе. А я сказала: теперь она трогает и меня. Он усмехнулся: — Вряд ли. Слишком рано. Это придет с возрастом. Откуда вы знаете?

296

The Collector

He said, I suppose there are people who are purely moved by great art. I  never met a painter who was. I’m not. All I think of when I see that picture is that it has the supreme mastery I have spent all my life trying to attain. And shall not. Ever. You’re young. You can understand. But you can’t feel that yet.

I said, I think I do. He said, then that’s bad. You should be blind to failure. At your age. Then he said, don’t try to be our age. I shall despise you if you do. He said, you’re like a kid trying to see over a six-foot wall. That was the first time. He hated me for attracting him. The Professor Higgins side of him. Later, when the Cruikshanks came out, he said, as they walked towards us, Barber’s a womanizer. Refuse to meet him if he asks. I gave him a surprised look. He said, smiling at them, not you, I can’t stand the pain for Frances. Back in Hampstead I left them and went on home. All the way back there I’d realized that G.P. was making sure Barber Cruikshank and I shouldn’t be left alone. They (Barber) asked me to come to see them if I was ever in Cornwall. G.P. said, sec you one day. As if he didn’t care whether he did or not. I told Caroline I’d met him by chance. He had said he was sorry (lie). If she’d rather I didn’t see him, I wouldn’t. But I found him very stimulating to be with, full of ideas, I needed to meet such people. It was too bad of me, I knew she would do the decent thing if I put it like that. I was my own mistress — and so on.

Коллекционер

297

Он ответил: — Я думаю, есть люди, которых просто трогают великие произведения искусства. Но я никогда не встречал таких среди художников. Я и сам не такой. Когда я смотрю на эту картину, все, о чем я могу думать,  — это великое мастерство ее творца. Мастерство, достичь которого я стремился всю жизнь. И знаю теперь, что никогда не достигну. Никогда. А вы молоды. Вы можете это понять. Но не можете этого чувствовать. Пока. Я сказала, нет, кажется, могу. — Тогда это очень плохо, — ответил он. — Вы должны легко относиться к неудачам. В вашем-то возрасте. — Потом добавил: — Не старайтесь казаться такой же взрослой, как мы. Это нелепо. Вы словно ребенок, который тянется заглянуть за высокий глухой забор. Это был наш первый разговор. Его злило, что я ему нравлюсь. Словно мы — профессор Хиггинс и Элиза. Потом, когда Крукшенки вышли из дворца и направились к нам, Ч. В. сказал: — Барбер  — бабник. Если он попросит вас о свидании, откажитесь. Я удивленно на него посмотрела. Он смотрел на них, им улыбался, а мне тихо сказал: да не в вас дело, не могу видеть, как Франсис страдает. Вернулись в Хэмпстед, я попрощалась и пошла домой. По дороге, обдумывая все, что было, я вдруг увидела, как Ч. В. старался не оставлять нас с Барбером наедине. Крукшенки (Барбер!) пригласили меня навестить их, если случится быть в Корнуолле. Ч. В. сказал: — Ну, пока, еще увидимся.  — Словно ему все равно, увидимся или нет. Кэролайн я сказала, что встретила Ч. В. случайно. Что он просил его извинить (врушка!). Если она возражает, я не стану с ним видеться. Но я нахожу встречи с ним очень полезными для себя, стимулирующими творчество. У Ч. В. — масса идей, и мне просто необходимо встречаться с такими людьми. Все это было очень нехорошо, я же знала, она поведет себя «как порядочный человек», если я представлю дело таким образом. Мол, я сама себе хозяйка и могу поступать, как мне заблагорассудится, и т. д.

298

The Collector

And then she said, darling, you know I’m the last person to be a prude, but his reputation... there must be fire, there’s so much smoke. I said, I’d heard about it. I could look after myself. It’s her own fault. She shouldn’t insist on being called Caroline and treated like a girl in so many ways. I can’t respect her as an aunt. As a giver of advice. Everything’s changing. I keep on thinking of him: of things he said and I said, and how we neither of us really understood what the other meant. No, he understood, I think. He counts possibilities so much faster than I can. I’m growing up so quickly down here. Like a mushroom. Or is it that I’ve lost my sense of balance? Perhaps it’s all a dream. I jab myself with the pencil. But perhaps that’s a dream, too. If he came to the door now I should run into his arms. I should want him to hold my hand for weeks. I mean I believe I could love him in the other way, his way, now.

October 23rd The curse is with me. I’m a bitch to C. No mercy. It’s the lack of privacy on top of everything else. I made him let me walk in the cellar this morning. I think I could hear a tractor working. And sparrows. So daylighty, sparrows. An aeroplane. I  was crying. My emotions are all topsy—turvy, like frightened monkeys in a cage. I felt I was going mad last night, so I wrote and wrote and wrote myself into the other world. To escape in spirit, if not in fact. To prove it still exists.

Коллекционер

299

И тут она сказала: — Моя хорошая, ты же знаешь, я не ханжа, но у него такая репутация... Просто не может быть, чтоб здесь не было огня, слишком много дыма! Я ответила: знаю я это все, слышала. Но у меня ведь есть голова на плечах. Кэролайн сама виновата. Не надо было ей настаивать, чтобы я звала ее просто по имени и вела себя с ней на равных, как с подружкой. Не могу относиться к ней как к тетке, с должным почтением. Как к старшей, к чьим советам следует прислушиваться. Все меняется. Не перестаю думать о нем: о том, что он сказал, что я ответила и как мы оба, оказывается, не понимали, что хочет сказать другой. Впрочем, нет, я думаю, онто понимал. Он гораздо быстрее, чем я, способен увидеть и оценить все возможные перипетии. А я здесь так быстро взрослею. Расту как гриб. А может быть, это просто оттого, что я утрачиваю душевное равновесие? А может быть, все это сон? Колю себя острым кончиком карандаша. Но может быть, и это мне снится? Если бы он вошел сейчас в эту дверь, я бросилась бы ему на шею. Мне бы хотелось, чтобы он долго — неделями — не выпускал мою руку из своей. Я хочу сказать, что теперь я думаю, что смогла бы любить его по-другому, так, как он хочет, чтобы его любили.

23 октября Вся беда — во мне самой. Веду себя с К. как настоящая стерва. Никакого милосердия. Помимо всего прочего, сказывается невозможность уединиться, когда хочу. Сегодня утром добилась, чтобы он разрешил мне походить по наружному подвалу. Показалось, что слышу: в поле работает трактор. И воробьи чирикают. Значит, дневной свет. Воробьи. Самолет пролетел. Расплакалась. Хаотические эмоции. Все вверх ногами, словно перепуганные обезьянки в клетках. Прошлой ночью мне показалось: я схожу с ума. Взялась писать дневник и писала, писала, пока не очутилась в том, совершенно ином, мире. Совершила побег; если и не на самом деле, то хотя бы мысленно. Чтобы доказать себе, что тот мир все еще существует.

300

The Collector

I’ve been making sketches for a painting I shall do when I’m free. A view of a garden through a door. It sounds silly in words. But I see it as something very special, all black, umber, dark, dark grey, mysterious angular forms in shadow leading to the distant soft honey-whitish square of the light-filled door. A sort of horizontal shaft. I sent him away after supper and I’ve been finishing Emma. I am Emma Woodhouse. I feel for her, of her and in her. I have a different sort of snobbism, but I understand her snobbism. Her priggishness. I admire it. I know she does wrong things, she tries to organize other people’s lives, she can’t see Mr Knightley is a man in a million. She’s temporarily silly, yet all the time one knows she’s basically intelligent, alive. Creative, determined to set the highest standards. A real human being. Her faults are my faults: her virtues I must make my virtues.

And all day I’ve been thinking — I shall write some more about G.P. tonight. There was the time I took some of my work round for him to look at. I took the things I thought he would like (not just the clever-clever things, like the perspective of Ladymont). He didn’t say a thing as he looked through them. Even when he was looking at the ones (like the Carmen at Ivinghoe) that I think are my best (or did then). And at the end he said, they’re not much good. In. my opinion. But a bit better than I expected. It was as if he had turned and hit me with his fist, I couldn’t hide it. He went on, it’s quite useless if I think of your feelings in any way at all. I can see you’re a draughtsman, you’ve a fairish sense of colour and what-not, sensitive. All that. But you wouldn’t be at the Slade if you hadn’t.

Коллекционер

301

Делала наброски к картине, которую напишу, когда выйду отсюда. Вид сада через открытую дверь. На словах звучит глупо. Но я вижу эту картину совсем по-особенному, все черное, темно-коричневое, темное, темно-серое, таинственные угловатые формы в глубокой тени; они уходят вдаль, а там — мягкий, медово-белый прямоугольник открытой, залитой светом двери. Нечто вроде горизонтально идущего шахтного ствола. После ужина отослала К. прочь. Дочитывала «Эмму». Я Эмма Вудхауз. Сочувствую ей, чувствую как она, чувствую себя в ней. Мой снобизм — иной, чем у нее. Но я ее понимаю. Понимаю, откуда ее резонерство. Оно меня восхищает. Я понимаю: она поступает неправильно, пытается организовать жизнь других людей так, как ей представляется необходимым. Она не видит, что Найтли — человек, каких на миллион едва ли один найдется. Какое-то время она ведет себя глупо, но вот читаешь и постоянно чувствуешь, что по глубинной своей сути она умна, интеллигентна, полна жизни. Мыслит творчески, стремится все делать в соответствии с самыми высокими принципами. Настоящий человек. Ее недостатки — это мои недостатки. А ее достоинства... Мне еще надо добиться, чтобы и они стали моими. И весь сегодняшний день не перестаю думать... Ночью снова буду писать о Ч. В. Было время, я относила ему некоторые свои работы: пусть посмотрит. Отбирала те, которые, на мой взгляд, должны были ему понравиться (не просто те, что считались удачными-преудачными, вроде пейзажа Ледимонта со зданием школы вдали). Он их разглядывал молча, ни словечка не произнес. Даже когда увидел мои самые лучшие («Кармен в Ивинго») — во всяком случае, тогда я считала их самыми лучшими. В конце концов сказал: — Не очень получилось. Мне так кажется. Но несколько лучше, чем я ожидал. Это было словно удар кулаком в лицо. Я  не смогла скрыть этого ощущения. А он сказал: — Какая польза от того, что я пощадил бы ваши чувства? Я же вижу, вы прекрасный рисовальщик, обладаете вполне приличным чувством цвета, вкусом; вы впечатли-

302

The Collector

I wanted him to stop but he would go on. You’ve obviously seen quite a lot of good painting. Tried not to plagiarize too flagrantly. But this thing of your sister — Kokoschka, a mile off ’. He must have seen my cheeks were red because he said, is all this rather disillusioning? It’s meant to be.

It nearly killed me. I know he was right; it would have been ridiculous if he hadn’t said exactly what he thought. If he’d just kind-uncled me. But it hurt. It hurt like a series of slaps across the face. I’d made up my mind that he would like some of my work. What made it worse was his coldness. He seemed so absolutely serious and clinical. Not the faintest line of humour or tenderness, even of sarcasm, on his face. Suddenly much, much older than me. He said, one has to learn that painting well  — in the academic and technical sense — comes right at the bottom of the list. I mean, you’ve got that ability. So have thousands. But the thing I look for isn’t here. It just isn’t here. Then he said, I know this hurts. As a matter of fact, I nearly asked you not to bring this round. But then I thought... there’s a sort of eagerness about you. You’d survive.

You knew they wouldn’t be any good, I said. I expected just about this. Shall we forget you brought them? But I knew he was challenging me. I said, tell me in detail what is wrong with this. And I gave him one of the street scenes. He said, it’s quite graphic, well composed, I can’t tell you details. But it’s not living art. It’s not a limb of your body. I don’t expect you to understand this at your age. It can’t be taught you. You either have it one day, or you don’t. They’re teaching you to express personality at the Slade — personality in general. But

Коллекционер

303

тельны и чутки. Все это есть. Но не будь этого, вы не попали бы к Слейду. Мне хотелось, чтобы он замолчал. Но он не останавливался. — Вы — это совершенно ясно — видели и знаете множество замечательных полотен. И  пытаетесь избежать слишком явного плагиата. Но возьмите этот портрет вашей сестры — это же Кокошка, во всяком случае, весьма похоже. Наверное, он заметил, как я покраснела, потому что сказал: — Рушатся иллюзии? Я этого и хотел. Я была совершенно убита. Конечно, он был прав: было бы на самом деле смешно, если бы он сказал вовсе не то, что думал. Если бы принялся играть роль доброго дядюшки. Но его слова причиняли такую боль! Будто он хлестал меня по щекам: рраз, рраз... Я ведь решила, что ему обязательно понравятся хотя бы некоторые мои работы. А  еще хуже мне было от его ледяного спокойствия. Он казался холодно-серьезным, словно историю болезни читал. В голосе — ни тени юмора или жалости; ни даже саркастической усмешки на губах. И стал вдруг много, очень много, старше меня. Он сказал: — Со временем понимаешь, что способность хорошо писать — в академическом, в техническом смысле — идет последним номером в списке. Я хочу сказать, вы обладаете этой способностью. Как и тысячи других. Но ведь я не этого ищу в ваших работах. И того, что я ищу, в них нет. — Потом добавил: — Я знаю, вам сейчас очень больно. Кстати говоря, я чуть было не попросил вас не приносить мне ваши работы. Потом подумал... в вас есть какое-то нетерпение, некая устремленность... Вы выдюжите. Я сказала: вы знали, что ничего хорошего не увидите. Ответ был почти предсказуем: — Забудем, что вы их сюда приносили? Но я знала — это вызов. И протянула ему один из листов (это была уличная сценка). Объясните в деталях, почему это не годится. Он сказал: — Графически здесь все в порядке, композиционно сделано хорошо; я не могу разбирать это все в деталях. Но это не живое искусство. Не часть вас самой, не орган вашего тела. Я не думаю, что вы, в вашем возрасте, сможете

304

The Collector

however good you get at translating personality into line or paint it’s no go if your personality isn’t worth translating. It’s all luck. Pure hazard.

He spoke in fits and starts. And there was a silence. I said, shall I tear them up? and he said, now you’re being hysterical. I said, I’ve got so much to learn. He got up and said, I think you’ve got something in you. I don’t know. Women very rarely have. I mean most women just want to be good at something, they’ve got good-at minds, and they mean deftness and a flair and good taste and what-not. They can’t ever understand that if your desire is to go to the furthest limits of yourself then the actual form your art takes doesn’t seem important to you. Whether you use words or paint or sounds. What you will. I said, go on. He said, it’s rather like your voice. You put up with your voice and speak with it because you haven’t any choice. But it’s what you say that counts. It’s what distinguishes all great art from the other kind. The technically accomplished buggers are two a penny in any period. Especially in this great age of universal education. He was sitting on his divan, talking at my back. I had to stare out of the window. I thought I was going to cry. He said, critics spiel away about technical accomplishment. Absolutely meaningless, that sort of jargon. Art’s cruel. You can get away with murder with words. But a picture is like a window straight through to your inmost heart. And all you’ve done here is build a lot of little windows on to a heart full of other fashionable artists’ paintings. He came and stood beside me and picked out one of the new abstracts I’d done at home. You’re saying something here about Nicholson or Pasmore. Not about yourself. You’re using a camera. Just as trompe-l’œil is mischannelled photography, so is painting in someone else’s style. You’re photographing here. That’s all.

Коллекционер

305

это понять. Этому нельзя научить. Оно либо придет к вам когда-нибудь само, либо нет. У Слейда вас учат выражать личность  — личность вообще. Но как бы хорошо вы ни научились выражать личность в линии и цвете, ничего не получится, если личность эту незачем выражать. Риск огромный. Редко кому везет. Он говорил неровно, отрывочно. Потом совсем умолк. Я спросила: что же мне, все это порвать? — Не надо истерики, — ответил он. А я сказала: мне еще так много надо узнать. Он встал. — Я думаю, в вас есть что-то... Не знаю. С женщинами это редко случается. Ну, я хочу вот что сказать. Большинство женщин стремятся к тому, чтобы уметь что-то делать хорошо. При этом они имеют в виду хорошие руки, чутье и вкус, все в этом роде. И не способны понять, что, если ты стремишься дойти до самой глубинной своей сути, форма, в которую выливается твое искусство, для тебя совершенно не имеет значения. Не важно, будут это слова, краски или звуки. Все, что угодно. Я сказала: продолжайте. — Это все равно что твой собственный голос. Каким бы он ни был, ты миришься с ним и говоришь как можешь, ибо у тебя нет выбора. Но важно, что ты говоришь. Именно это отличает великое искусство от всего остального. Шельмецов, овладевших техникой письма, во все времена хватало, а в нынешний благословенный век всеобщего универсального образования — и подавно. Он сидел на диване и обращался к моей спине: я смотрела в окно, не могла повернуться. Боялась, что разревусь. — Критики обожают рассуждать о высочайших достижениях в технике письма. Совершенная бессмыслица, пустой жаргон. Искусство жестоко. Слова могут помочь вам избежать наказания, даже если вы совершили убийство. Но картина... она словно окно в самую глубь, в святая святых твоей души. А  вы здесь понастроили оконца, в которые всего-то и видны картины известных художников. Он подошел и встал рядом, и выбрал один из этюдов, абстрактный, я писала его еще дома. — Здесь вы говорите кое-что о Никольсоне или Пасморе. Не о себе. Вы словно работаете с фотоаппаратом. И как trompe 1’oeil  — всего лишь сбившаяся с пути фотография,

306

The Collector

I’ll never learn, I said. It’s to unlearn, he said. You’ve nearly finished the learning. The rest is luck. No, a little more than luck. Courage. Patience. We talked for hours. He talked and I listened. It was like wind and sunlight. It blew all the cobwebs away. Shone on everything. Now I write down what he said, it seems so obvious. But it’s something in the way he says things. He is the only person I know who always seems to mean what he says when he talks about art. If one day you found he didn’t, it would be like a blasphemy. And there is the fact that he is a good painter, and I know he will be quite famous one day, and this influences me more than it should. Not only what he is, what he will be. I remember later he said (Professor Higgins again), you don’t really stand a dog’s chance anyhow. You’re too pretty. The art of love’s your line: not the love of art. I’m going to the Heath to drown myself, I said. I shouldn’t marry. Have a tragic love affaire. Have your ovaries cut out. Something. And he gave me one of his really wicked looks out of the corners of his eyes. It wasn’t just that. It was frightened in a funny little-boy way, too. As if he’d said something he knew he shouldn’t have, to see how I would react. And suddenly he seemed much younger than me.

He so often seems young in a way I can’t explain. Perhaps it’s that he’s made me look at myself and see that what I believe is old and stuffy. People who teach you cram old ideas, old views, old ways, into you. Like covering plants with layer after layer of old earth; it’s no wonder the poor things so rarely come up fresh and green.

Коллекционер

307

так и использование чужого стиля в живописи есть простое фотографирование. Вы здесь фотографируете. Всего-навсего. — Я никогда не научусь. — Да вам теперь надо разучиться, — сказал он. — Вы почти всему уже научились. Остальное зависит от везения. Впрочем, не только. Нужно мужество. И терпение. Мы говорили часами. Говорил он. Я слушала. Это было словно ветер и солнечный свет. Сдувало всю паутину и освещало все вокруг. Теперь, когда я записываю то, что он говорил, все это кажется самоочевидным. Но дело в том, как он говорил. Из всех, кого я знаю, кажется, только он говорит именно то, что думает, когда рассуждает об искусстве. Если бы в один непрекрасный день он вдруг заговорил иначе, это прозвучало бы как кощунство. А ведь он на самом деле очень хороший художник и, я уверена, когда-нибудь станет по-настоящему знаменит, и это имеет для меня огромное значение, гораздо большее, чем следовало бы. Оказывается, мне важно не только то, какой он сейчас, но — каким будет. Помню, позже, через какое-то время, он сказал (снова в стиле профессора Хиггинса): — Не думаю, что из вас выйдет что-нибудь путное. Ни капли надежды. Вы слишком красивы. Ваша стезя — искусство любви, а не любовь к искусству. Я ответила: иду на пруд, топиться. А он продолжал: — Замуж не выходите. Устройте себе трагическую любовь. Или пусть вам придатки вырежут. Или еще что-нибудь в этом роде. И выдал мне такой злющий взгляд — он умеет вот так, по-настоящему зло взглянуть, исподлобья. Но на этот раз взгляд был не просто злой. Еще и испуганный, как-то совсем по-мальчишечьи. Как будто он сказал то, чего вовсе не следовало говорить, и знает, что не следовало, но уж очень ему хотелось увидеть мою реакцию. И  в этот момент он показался мне гораздо моложе, чем я. Он так часто кажется мне совсем молодым, не могу понять, отчего это происходит. Может быть, оттого, что благодаря ему я увидела себя со стороны и поняла, как я мелка и ограниченна, какие у меня устаревшие понятия обо всем. Те, кто нас учит, забивают нам головы старыми идеями, старыми взглядами, старыми условностями и

308

The Collector

But G.P. has. I didn’t recognize it as fresh-green-shootiness for a long time. But now I do.

October 24th Another bad day. I made sure it was bad for Caliban, too. Sometimes he irritates me so much that I could scream at him. It’s not so much the way he looks, though that’s bad enough. He’s always so respectable, his trousers always have creases, his shirts are always clean. I really think he’d be happier if he wore starched collars. So utterly not with it. And he stands. He’s the most tremendous stander—around I’ve ever met. Always with that I’m—sorry expression on his face, which I begin to realize is actually contentment. The sheer joy of having me under his power, of being able to spend all and every day staring at me. He doesn’t care what I  say or how I  feel  — my feelings are meaningless to him — it’s the fact that he’s got me.

I could scream abuse at him all day long; he wouldn’t mind at all. It’s me he wants, my look, my outside; not my emotions or my mind or my soul or even my body. Not anything human. He’s a collector. That’s the great dead thing in him. What irritates me most about him is his way of speaking. Cliché after cliché after cliché, and all so old-fashioned, as if he’s spent all his life with people over fifty. At lunch-time today he said, I called in with regard to those records they’ve placed on order. I said, Why don’t you just say, ‘I asked about those records you ordered?’

Коллекционер

309

традициями. Словно сыплют на слабенькие бледные ростки слой за слоем сухую, бесплодную землю. Где же им, бедняжкам росткам, пробиться сквозь эту толщу и стать свежими и сочными зелеными побегами. Но Ч. В. пробился. Очень долго я не могла распознать в нем эту сочную свежесть. Теперь смогла.

24 октября Еще один плохой день. Я  очень постаралась, чтобы он стал плохим и для Калибана. Иногда К. вызывает во мне такое раздражение, что хочется заорать. И дело не в том, как он выглядит, хоть это достаточно противно. Он всегда такой респектабельный, брюки отглажены, безукоризненная складка, сорочки безупречно свежие. Кажется, если бы сейчас носили высокие крахмальные воротнички, он был бы самым счастливым человеком на свете. Вот уж кто воистину устарел! И все время стоит. Самый невероятный стояльщик из всех, кого я знаю. И  вечно с такой миной, будто хочет сказать: «Простите великодушно!» Но теперь-то я уже поняла, что на самом деле эта мина выражает абсолютное довольство собой. Глубочайшее наслаждение тем, что я — в его власти, что все дни напролет он может проводить, разглядывая меня. Ему безразлично, что я говорю, что чувствую, мои чувства ничего для него не значат. Ему важно только, что он меня поймал. Словно бабочку. И что я — здесь. Я могла бы выкрикивать ему в лицо всяческие ругательства сутки напролет  — он бы и глазом не моргнул. Ему нужна я, мой вид, моя наружность, а вовсе не мои чувства, мысли, душа, даже и не тело. Ничего, что есть во мне одушевленного, человеческого. Он  — коллекционер. Коллекционерство  — огромное мертвое нечто, заполняющее все его существо. Больше всего меня раздражает то, как он говорит. Штамп за штампом, клише за клише, и все такие устаревшие, будто всю жизнь он общался с одними стариками. Сегодня за обедом он произнес: «Я наведался в магазин по поводу тех пластинок, в отношении которых был сделан заказ». А я говорю: почему бы просто не сказать: «Я узнавал про пластинки, которые вы просили»?

310

The Collector

He said, I know my English isn’t correct, but I try to make it correct. I didn’t argue. That sums him up. He’s got to be correct, he’s got to do whatever was ‘right’ and ‘nice’ before either of us was born.

I know it’s pathetic, I know he’s a victim of a miserable nonconformist suburban world and a miserable social class, the horrid timid copycatting genteel in-between class. I used to think D and M’s class the worst. All golf and gin and bridge and cars and the right accent and the right money and having been to the right school and hating the arts (the theatre being a pantomime at Christmas and ‘Hay Fever’ by the Town Rep — Picasso and Bartók dirty words unless you wanted to get a laugh). Well, that is foul. But Caliban’s England is fouler.

It makes me sick, the blindness, deadness, out-of-dateness, stodginess and, yes, sheer jealous malice of the great bulk of England. G.P. talks about the Paris rat. Not being able to face England any more. I can understand that so well. The feeling that England stifles and smothers and crushes like a steamroller over everything fresh and green and original. And that’s what causes tragic failures like Matthew Smith and Augustus John — they’ve done the Paris rat and they live ever after in the shadow of Gauguin and Matisse or whoever it may be — just as G.P. says he once lived under the shadow of Braque and suddenly woke up one morning to realize that all he had done for five years was a lie, because it was based on Braque’s eyes and sensibilities and not his own. Photography. It’s all because there’s so little hope in England that you have to turn to Paris, or somewhere abroad. But you have to force

Коллекционер

311

Он ответил: — Я сознаю, что моя речь не вполне правильна, но я стараюсь говорить корректно. Я не стала спорить. В этом — весь он. Он стремится выглядеть корректно, он должен вести себя прилично и поступать правильно, в соответствии с нормами, существовавшими задолго до нашего рождения. Я понимаю — это трагедия, я понимаю, он — жертва убогого мещанского мирка, насквозь пропитанного затхлыми установлениями нонконформистской церкви; жалкая жертва промежуточного социального слоя, униженно и гротескно стремящегося перенять стиль жизни и манеры людей из «высшего общества». Раньше я считала тот круг, к которому принадлежат М. и П., самым ужасным. Все только гольф, и джин, и бридж, и именно такая марка машины, и именно такой акцент речи, именно такая сумма денег в банке, и обучение именно в той школе, и презрение к искусству, которого не знают и не понимают, поскольку ничего в театре, кроме рождественской пантомимы, не видели, а Пикассо и Барток для них — всего лишь бранные слова или тема для шуток. Конечно, все это отвратительно. Но мир Калибана — отвратительней стократ. Я просто заболеваю, когда думаю о слепом, мертвом безразличии, затхлой неповоротливости и консерватизме огромного множества людей у нас в стране. И конечно же, самое отвратительное в них — всепоглощающая злобная зависть. Ч. В. часто говорит о «парижских крысах». О тех, что покинули Англию, словно тонущий корабль, и не решаются вернуться. Прекрасно их понимаю. Такое ощущение, что Англия душит, ломает все живое, свежее и оригинальное, расплющивает и давит насмерть, словно паровой каток. Отсюда и такие провалы, такие трагические судьбы, как Мэтью Смит и Огастус Джон: они стали «парижскими крысами» и прозябают в тени Гогена и Матисса или еще кого-нибудь, кто поразит их воображение... Ч. В. говорит, что и он когда-то вот так же прозябал в тени Брака, но однажды утром проснулся и понял, что все сделанное за пять лет  — ложь, потому что основано на видении и чувствованиях Брака, а сам Ч. В. тут вовсе ни при чем. Фотографирование. И вот потому, что здесь, в Англии, у нас остается так мало надежды, приходится бежать в Париж или еще ку-

312

The Collector

yourself to accept the truth — that Paris is always an escape downwards (G.P.’s words) — not saying anything against Paris, but you have to face up to England and the apathy of the environment (these are all G.P.’s words and ideas) and the great deadweight of the Calibanity of England.

And the real saints are people like Moore and Sutherland who fight to be English artists in England. Like Constable and Palmer and Blake. Another thing I said to Caliban the other day — we were listening to jazz — I said, don’t you dig this? and he said, in the garden. I said he was so square he was hardly credible. Oh, that, he said. Like rain, endless dreary rain. Colour-killing.

I’ve forgotten to write down the bad dream I had last night. I always seem to get them at dawn, it’s something to do with the stuffiness of this room after I’ve been locked in it for a night. (The relief — when he comes and the door is open, and the fan on. I’ve asked him to let me go straight out and breathe the cellar air, but he always makes me wait till I’ve had breakfast. As I think he might not let me have my half-hour in midmorning if he let me go out earlier, I don’t insist.) The dream was this. I’d done a painting. I  can’t really remember what it was like but I was very pleased with it. It was at home. I went out and while I was out I knew something was wrong. I had to get home. When I rushed up to my room M was there sitting at the pembroke table (Minny was standing by the wall — looking frightened, I think G.P. was there, too, and other people, for some peculiar reason) and the picture was in shreds — great long strips of canvas. And M was stabbing at the table top with her secateurs and I could see she was white with rage. And I felt the same. The most wild rage and hatred.

Коллекционер

313

да-нибудь за границу. Но нужно заставить себя взглянуть горькой правде в лицо: бежать в Париж  — значит опуститься, скатиться вниз (это Ч. В. так говорит). И дело не в Париже, что можно сказать против этого прекрасного города! Просто нужно иметь мужество лицом к лицу встретиться с Англией, с равнодушием окружающих тебя соотечественников (это все — мысли и выражения Ч. В.), вынести на своих плечах мертвый груз затхлого всебританского калибанства. И просто святые — Мур и Сазерленд, которые борются за то, чтобы здесь, у себя в Англии, быть английскими художниками. И Констебл, и Палмер, и Блейк. На днях забавно получилось. Слушали пластинки, джаз. Говорю Калибану: какая музыка. Сечете? А он отвечает: — Иногда, в саду. У меня и секатор хороший есть. А я сказала, господи, ну как можно было так невероятно отстать от жизни! А он протянул: — Вот вы в каком смысле. Словно дождь, бесконечный, серый, мрачный. Размывающий краски. Забыла записать: прошлой ночью видела кошмарный сон. Кажется, эти сны приходят ко мне под утро, наверное, из-за духоты. Невозможно дышать в этом подземелье, когда заперта в нем всю ночь. (Какое облегчение, когда К. приходит, и дверь открыта, и вентилятор включен. Просила его разрешить мне сразу выходить в наружный подвал, подышать, там больше воздуха, но он всегда заставляет меня сначала съесть завтрак. А так как я боюсь, вдруг он не позволит мне выходить туда и после завтрака, я не настаиваю.) Сон был такой. Я написала картину. Не помню какую, но только я была очень ею довольна. Снилось, что я  — дома. Пошла куда-то, и, пока меня не было, что-то стряслось — я это почувствовала. Бросилась домой. Вбежала в комнату, а там, у стола, сидит М. Минни стоит у стены с испуганным видом. Кажется, Ч. В. тоже был там и еще какие-то люди, непонятно почему. А  картина вся изрезана на длинные узкие полосы. М. держит в руке секатор и тычет остриями в крышку стола. И я вижу — она вся белая

314

The Collector

I woke up then. I have never felt such rage for M — even that day when she was drunk and hit me in front of that hateful boy Peter Catesby. I can remember standing there with her slap on my cheek and feeling ashamed, outraged, shocked, everything ... but sorry for her. I went and sat by her bed and held her hand and let her cry and forgave her and defended her with Daddy and Minny. But this dream seemed so real, so terribly natural.

I’ve accepted that she tried to stop me from becoming an artist. Parents always misunderstand their children (no, I won’t misunderstand mine), I knew I was supposed to be the son and surgeon poor D never was able to be. Carmen will be that now. I mean I have forgiven them their fighting against my ambition for their ambitions. I won, so I must forgive.

But that hatred in that dream. It was so real. I don’t know how to exorcize it. I could tell it to G.P. But there’s only the slithery scratch of my pencil on this pad. Nobody who has not lived in a dungeon could understand how absolute the silence down here is. No noise unless I make it. So I feel near death. Buried. No outside noises to help me be living at all. Often I put on a record. Not to hear music, but to hear something.

I have a strange illusion quite often. I think I’ve become deaf. I have to make a little noise to prove I’m not. I clear my throat to show myself that everything’s quite normal. It’s like the little Japanese girl they found in the ruins of Hiroshima. Everything dead; and she was singing to her doll.

Коллекционер

315

от злости. И я вдруг почувствовала то же самое — дикую злобу и ненависть. И проснулась. Я никогда не испытывала такой ненависти к М., даже в тот раз, когда она напилась и дала мне пощечину в присутствии этого отвратительного мальчишки  — Питера Кэйтсби. Очень хорошо помню, как стояла с горящей от ее ладони щекой, и этот стыд, и боль, и потрясение, но никакой ненависти... Мне было так ее жаль... Потом я пошла и села рядом с ней на кровать и держала ее руку, и она плакала, а я ее простила и заступилась за нее, когда разговаривала с папой и Минни. Но этот ужасный сон... Все в нем было по-настоящему, как в жизни. Я простила ей и то, что она пыталась помешать мне стать художницей. Родители никогда не понимают детей (впрочем, я обязательно постараюсь понять своих). И я знала — они хотели сына и чтобы он стал хирургом, ведь П. так и не смог им стать. Зато хирургом скоро станет Кармен. Я хочу сказать: я не сержусь на М. и П. за то, что они так яростно сопротивлялись моим стремлениям, отстаивая свои. Ведь я победила — я должна прощать. Но эта ненависть во сне... Она была до ужаса реальной. Не знаю, как очиститься от нее. Я могла бы рассказать об этом Ч. В. Но я только бессильно царапаю карандашом по бумаге. Ни один человек в мире — если только ему не приходилось сидеть в подземелье  — не сможет представить себе, какая здесь стоит мертвая тишина. Ни звука. Из-за этого мне часто кажется, что я уже умерла. Что меня похоронили. Ни звука — ни внутри, ни снаружи, чтобы можно было убедиться, что я еще жива. Я часто включаю проигрыватель. Не для того, чтобы слушать музыку, просто чтобы слышать звуки. И меня еще часто посещает странное ощущение. Мерещится, что я оглохла. И  мне надо произнести что-нибудь, пошуметь, откашляться, чтобы убедиться, что все в порядке. Вспоминаю ту маленькую девочку из Хиросимы. Все вокруг в развалинах, повсюду — смерть. А когда ее нашли, она пела песенку кукле.

316

The Collector

October 25th I must must must escape. I spent hours and hours today thinking about it. Wild ideas. He’s so cunning, it’s incredible. Foolproof. It must seem I never try to escape. But I can’t try every day, that’s the trouble. I have to space out the attempts. And each day here is like a week outside. Violence is no good. It must be cunning. Face-to-face, I can’t be violent. The idea makes me feel weak at the knees. I remember wandering with Donald somewhere in die East End after we’d been to the Whitechapel and we saw a group of teddies standing round two middle-aged Indians. We crossed the street, I  felt sick. The teddies were shouting, chivvying and bullying them off the pavement on to the road. Donald said, what can one do, and we both pretended to shrug it off, to hurry away. But it was beastly, their violence and our fear of violence. If he came to me now and knelt and handed me the poker, I couldn’t hit him.

It’s no good. I’ve been trying to sleep for the last half-hour, and I can’t. Writing here is a sort of drug. It’s the only thing I look forward to. This afternoon I read what I wrote about G.P. the day before yesterday. And it seemed vivid. I know it seems vivid because my imagination fills in all the bits another person wouldn’t understand. I mean, it’s vanity. But it seems a sort of magic, to be able to call my past back. And I just can’t live in this present. I would go mad if I did. I’ve been thinking today of the time I  took Piers and Antoinette to meet him. The black side of him. No, I was stupid, stupid. They’d come up to Hampstead to have coffee and we were to go to the Everyman, but the queue was too long. So I let them bully me into taking them round.

Коллекционер

317

25 октября Я должна, должна, должна бежать. Сегодня думаю об этом не переставая. Самые дикие мысли приходят в голову. Он очень хитер. Невероятно предусмотрителен. Застрахован от любых случайностей. Может показаться, я и не пытаюсь бежать. Но беда в том, что я не могу каждый день пытаться это сделать. Необходимы длительные перерывы между попытками. А каждый день здесь — что неделя на воле. Силой ничего не сделаешь. Нужна хитрость. Если смотреть правде в глаза, я просто физически не могу причинить человеку боль. При одной мысли об этом у меня колени подгибаются. Как-то мы с Дональдом ходили в Уайтчепел, а потом бродили по Ист-Энду и увидели, как целая банда тедди окружила двух пожилых индийцев. Мы перешли на другую сторону, мне просто стало дурно. Тедди вопили, гонялись за ними по улице, сталкивали их с тротуара на мостовую. Дональд сказал: «Ну что тут можно поделать?» — и мы сделали вид, что нас это не касается, и поспешили прочь. Но это было настоящее скотство — их жажда насилия и наш страх перед ним. Если бы даже К. подошел и сам подал мне кочергу и опустился на колени, я не смогла бы его ударить. Бесполезно. Чуть не час пыталась заснуть — ничего не получается. Эти записки словно наркотик. Только о них и думаю, с нетерпением жду, когда снова смогу за них приняться. Днем перечитала то, что написала о Ч. В. позавчера. По-моему, получилось очень живо. Я знаю, все это живет на бумаге просто потому, что мое воображение дополняет те места, которые были бы непонятны постороннему читателю. В общем, опять во мне заговорило тщеславие. Но кажется такой таинственной, волшебной эта возможность снова жить в прошлом. А в настоящем я жить не могу. Сойду с ума. Сегодня вспоминала, как привела Пирса и Антуанетту с ним познакомиться. И как он был ужасен. Впрочем, это я наглупила. Они приехали ко мне в Хэмпстед позвать меня выпить кофе и посмотреть фильм в «Эвримене», но была огромная очередь. И я позволила себя уговорить — уж очень они настаивали — зайти вместе к Ч. В.

318

The Collector

It was vanity on my part. I’d talked too much about him. So that they began to hint that I couldn’t be so very friendly if I was afraid to take them round to meet him. And I fell for it. I could see he wasn’t pleased at the door, but he asked us up. And oh, it was terrible. Terrible. Piers was at his slickest and cheapest and Antoinette was almost parodying herself, she was so sex-kittenish. I tried to excuse everyone to everyone else. G.P. was in such a weird mood. I knew he could withdraw, but he went out of his way to be rude. He could have seen Piers was only trying to cover up his feeling of insecurity.

They tried to get him to discuss his own work, but he wouldn’t. He started to be outrageous. Four—letter words. All sorts of bitter cynical things about the Slade and various artists — things I know he doesn’t believe. He certainly managed to shock me and Piers, but of course Antoinette just went one better. Simpered and trembled her eyelashes, and said something fouler still. So he changed tack. Cut us short every time we tried to speak (me too). And then I did something even more stupid than the having gone there in the first place. There was a pause, and he obviously thought we would go. But I  idiotically thought I  could see Antoinette and Piers looking rather amused and I was sure it was because they felt I didn’t know him as well as I’d said. So I had to try to prove to them that I could manage him. I said, could we have a record, G.P.? For a moment he looked as if he would say no, but then he said, why not? Let’s hear someone saying something. For a change. He didn’t give us any choice, he just went and put a record on.

Коллекционер

319

И опять все из-за моего тщеславия. Я слишком много о нем рассказывала. Ну, они и стали меня поддразнивать, говорить, что не мог он со мной вот так подружиться. А если мы с ним друзья, то чего же я трушу, почему боюсь взять их с собой? И я попалась на эту удочку. Уже в дверях я поняла, что он страшно недоволен, но все же он пригласил нас подняться в студию. И  это был кошмар. Кошмар. Пирс одну за другой выкладывал свои самые дешевые идейки, а Антуанетта так старалась выглядеть сексапильной кошечкой, что казалось, она сама себя пародирует. Я пыталась все всем объяснить и всех со всеми примирить. А Ч. В. был в каком-то удивительном состоянии. Я знала, он умеет отстраняться от всего окружающего. Но на этот раз он просто из кожи вон лез, чтобы казаться неотесанным грубияном. А ведь мог бы заметить, что Пирса несло просто из-за неуверенности в себе, которую он всячески пытался скрыть. Они хотели втянуть Ч. В. в обсуждение его собственных работ, но он не поддавался. Повел себя безобразно. Даже сквернословил. Гадко и цинично говорил об училище Слейда, о многих художниках. А я знала, что на самом деле ничего подобного у него и в мыслях нет. Конечно, ему удалось шокировать Пирса и меня. Но Антуанетта! Она старалась его перещеголять во всем. Вздыхала, ресницы ее трепетали, и произносила что-нибудь еще более циничное и грязное, чем он. Тогда он сменил тактику. Стал обрывать нас, только мы рот откроем. (Меня тоже.) А потом... Мало того что я их к нему привела, мне надо было совершить еще большую глупость. В разговоре наступила долгая пауза, и он, видно, решил, что вот сейчас мы встанем и уйдем. Но я, как последняя идиотка, подумала: теперь Пирс и Антуанетта могут решить, что я с ним вовсе не так хорошо знакома, как говорила, и станут подсмеиваться надо мной. И мне надо им сейчас же доказать, что я умею с ним управляться. И я спросила Ч. В.: может, мы послушаем пластинки? С минуту казалось, он ответит отрицательно, но, помолчав, он сказал: — Почему бы и нет? Давайте послушаем кого-нибудь, кому есть что сказать. Для разнообразия. И, не предложив нам самим выбрать пластинку, он пошел и включил проигрыватель.

320

The Collector

He lay on the divan with his eyes closed, as usual, and Piers and Antoinette obviously thought it was a pose. Such a thin strange quavering noise, and such a tense awkward atmosphere had built up; I mean it was the music on top of everything else. Piers started to smirk and Antoinette had a fit of — she can’t giggle, she’s too slinky, her equivalent — and I smiled. I admit it. Piers cleaned out his ear with his little finger and then leant on his elbow with his forehead on outstretched fingers — and shook his head every time the instrument (I didn’t know what it was then) vibrated. Antoinette half-choked. It was awful. I knew he would hear. He did. He saw Piers cleaning his ears again. And Piers saw himself being seen and put on a clever sort of don’t-mind-us smile. G.P. jumped up and turned off the player. He said, you don’t like it? Piers said, have I got to like it?

I said, Piers, that wasn’t funny. Piers said, I wasn’t making a noise, was I? Have we got to like it? G.P. said, get out. Antoinette said, I’m afraid I always think of Beecham. You know. Two skeletons copulating on a tin roof? G.P. said (frightening, his face, he can look devilish) first, I’m delighted that you should admire Beecham. A pompous little duckarsed bandmaster who stood against everything creative in the art of his time. Second, if you can’t tell that from a harpsichord, Christ help you. Third (to Piers), I think you’re the smuggest young layabout I’ve met for years and you (me) — are these your friends? I stood there, I couldn’t say anything, he made me furious, they made me furious and anyhow I  was ten times more embarrassed than furious.

Коллекционер

321

Потом лег на диван и закрыл глаза — он всегда так делает. А Пирс и Антуанетта, конечно, решили, что это просто поза. Раздался странный, тонкий, дрожащий звук, и возникла такая тяжкая, напряженная атмосфера; то есть, ко всему прочему, нам только этой музыки не хватало. Пирс заерзал, а Антуанетта — нет, она не фыркнула от смеха, она слишком для этого элегантна, но из ее уст послышался некий тому эквивалент. Я  тоже улыбнулась, должна признаться. А  Пирс мизинчиком прочистил ухо и оперся лбом на растопыренные пальцы руки и тряс головой каждый раз, как этот странный инструмент (я тогда не знала, что это такое) вибрировал особенно сильно. Антуанетта задыхалась от смеха. Я  знала — Ч. В. не может этого не слышать. И конечно, он слышал. Увидел, как Пирс снова прочистил мизинцем ухо. И Пирс понял, что его засекли, и сделал умное выражение лица и улыбнулся, словно желая сказать: «Не обращайте на нас внимания». Ч. В. вскочил и выключил проигрыватель. И спросил: — Не нравится? А Пирс в ответ: «А что, это должно нравиться?» Я сказала: Пирс, это не смешно. Он ответил: «В чем дело? Я же не поднимаю шума, я просто спрашиваю: что, это обязательно должно нам нравиться?» Ч. В. говорит: — Убирайтесь. А Антуанетта: «Знаете, это мне напоминает что-то из Бичема: два скелета совершают половой акт на железной крыше». Ч. В. произносит (а лицо у него ужасающее, словно сам дьявол в него вселился): — Во-первых, я счастлив, что вы восхищаетесь Бичемом. Помпезный занюханный дирижеришка, насмерть вставший против всего творческого и свежего в искусстве. Во-вторых, если вы не способны отличить клавесин от всякой дряни, я вам ничем помочь не могу. В-третьих (это — Пирсу), в жизни не видел более наглого и самодовольного бездельника, чем вы. А вам (это мне)... И это — ваши друзья? Я молчала, словно язык проглотила. Была страшно возмущена. Им. И ими тоже. Но в сто раз больше я была смущена и растеряна.

322

The Collector

Piers shrugged, Antoinette looked bewildered, but vaguely amused, the bitch, and I was red. It makes me red again to think of it (and of what happened later — how could he?). Take it easy, said Piers. It’s only a record. I suppose he was angry, he must have known it was a stupid thing to say. You think that’s only a record, G.P. said. Is that it? It’s just a record? Are you like this stupid little bitch’s aunt — do you think Rembrandt got the teeniest bit bored when he painted? Do you think Bach made funny faces and giggled when he wrote that? Do you? Piers looked deflated, almost frightened. Well, DO YOU? shouted G.P. He was terrible. Both ways. He was terrible, because he had started it all, he had determined to behave in that way. And wonderfully terrible, because passion is something you never see. I’ve grown up among people who’ve always tried to hide passion. He was raw. Naked. Trembling with rage. Piers said, we’re not as old as you are. It was pathetic, feeble. Showed him up for what he really is. Christ, said G.P. Art students. ART students. I can’t write what he said next. Even Antoinette looked shocked. We just turned and went. The studio door slammed behind us when we were on the stairs. I hissed a damn—you at Piers at the bottom and pushed them out. Darling, he’ll murder you, said Antoinette. I  shut the door and waited. After a moment I heard the music again. I went up the stairs and very slowly opened the door. Perhaps he heard, I don’t know, but he didn’t look up and I sat on a stool near the door until it was finished.

Коллекционер

323

Пирс пожал плечами. Антуанетта пребывала в замешательстве, но тем не менее видно было, что все это ее забавляет. (Ну и дрянь же она все-таки.) А я покраснела до ушей. И опять краснею, когда вспоминаю об этом и о том, что произошло после. Как он мог?! — Полегче на поворотах,  — сказал Пирс,  — подумаешь, из-за какой-то пластинки. Видно, он здорово разозлился, если не понял, какую сморозил глупость. — Вы полагаете, это всего лишь «какая-то пластинка», не правда ли? В этом все дело? Вы что же, вроде тетки этой маленькой сучонки, полагаете, что Рембрандту было самую чуточку скучно писать свои картины? Полагаете, что Бах корчил рожи и фыркал от смеха, когда это писал? Вы так полагаете? Из Пирса словно выпустили воздух, как из шарика. Казалось, он немного испугался. А Ч. В. выкрикнул: — Ну так что же? Вы ТАК полагаете? Он был ужасен. И потому, что сам все это затеял, решив повести себя именно так. И еще потому, что мы обычно не видим, как выражается бурная страсть. Но в страсти своей он был еще и прекрасен. Я ведь выросла среди людей, приученных скрывать свои чувства. А  он был весь наружу. Обнажен. Содрогался от гнева. Пирс сказал: «Нам ведь не столько лет, сколько вам». Это прозвучало жалко, слабо. Сразу вывело его на чистую воду. — Господи, — сказал Ч. В., — вы ведь изучаете искусство. ИСКУССТВО! Не могу написать, что он потом произнес. Его слова шокировали даже Антуанетту. Тогда мы повернулись и пошли прочь. Дверь студии с грохотом захлопнулась за нами, как только мы вышли на лестничную площадку. Внизу я прошипела: «Катитесь ко всем чертям!» — и вытолкала их на улицу. — Дорогая, он же тебя убьет, — сказала Антуанетта. Я закрыла за ними дверь и стала ждать. Музыка зазвучала снова. Я поднялась по лестнице и очень тихо открыла дверь в студию. Может, он и слышал, не знаю, но он не посмотрел в мою сторону, и я села на табурет у двери и слушала молча, пока музыка не кончилась.

324

The Collector

He said, what do you want, Miranda? I said, to say I’m sorry. And to hear you say you’re sorry. He went and stared out of the window. I said, I know I was stupid, I may be little, but I’m not a bitch. He said, you try (I think he didn’t mean, you try to be a bitch). I said, you could have told us to go away. We would have understood. There was a silence. He turned to look at me across the studio. I said, I’m very sorry. He said, go home. We can’t go to bed together. When I stood up, he said, I’m glad you came back. It was decent of you. Then he said, you would.

I went down the stairs and he came out behind me. I don’t want to go to bed with you, I’m speaking about the situation. Not us. Understand? I said, of course I understand. And I went on down. Being female. Wanting to make him feel I was hurt. As I opened the bottom door he said, I’ve been hitting it. He must have seen I didn’t understand, because he added, drinking. He said, I’ll telephone you. He did, he took me to a concert, to hear the Russians play Shostakovich. And he was sweet. That’s just what he was. Even though he never apologized.

October 26th I don’t trust him. He’s bought this house. If he lets me go he’ll have to trust me. Or he’ll have to sell it and disappear before

Коллекционер

325

Он спросил: — Что вам здесь нужно, Миранда? — Хочу попросить у вас прощения. И  чтобы вы попросили прощения у меня. Он встал, подошел к окну и стал смотреть на улицу. Я говорю ему: я знаю, я сделала глупость, и, может быть, я и вправду маленькая, но я вовсе не сучонка. Он ответил: — Вы стараетесь. (Надеюсь, он не хотел сказать, вы стараетесь быть сучонкой.) Я говорю: вы же прямо могли сказать нам, чтобы мы ушли. Мы бы не обиделись. Он промолчал. Потом повернулся и посмотрел на меня от окна, где стоял, через всю студию. Я говорю: простите меня, пожалуйста. Тогда он сказал: — Отправляйтесь домой. Не могу же я вас уложить к себе в постель. Я поднялась с табурета. А он продолжал: — Я рад, что вы вернулись. Вы — молодчина. — Потом добавил: — Я знал, что вы вернетесь. Я пошла вниз по лестнице, а он вышел вслед за мной. — Я вовсе не хочу, чтобы вы спали со мной. Я сейчас говорю о ситуации, в которой мы с вами оказались. Это не для нас. Вы меня понимаете? — Конечно, я понимаю вас. — И пошла вниз по лестнице, вся такая женственная. Хотела, чтобы он видел, что я обижена. Когда открывала дверь на улицу, он сказал сверху: — Я опять пустился во все тяжкие. — И наверное, почувствовал, что я не поняла, потому что добавил: — Пью по-черному. — Потом сказал: — Я вам позвоню. И позвонил. Повел меня на концерт: русский оркестр играл Шостаковича. А Ч. В. был мил и заботлив. Даже нежен. Но так и не извинился.

26 октября Я ему не верю. Он ведь купил этот дом на свое имя. Если он меня отпустит, ему придется мне довериться. Или

326

The Collector

I can (could) get to the police. Either way it would be unlike him. It’s too depressing. I have to believe he’ll keep his word. He spends pounds and pounds on me. It must be nearly two hundred already. Any book, any record, any clothes. He has all my sizes. I sketch what I want, I mix up the colours as a guide. He even buys all my underwear. I can’t put on the black and peach creations he bought before, so I told him to go and get something sensible at Marks and Spencer. He said, can I buy a lot together? Of course it must be agony for him to go shopping for me (what does he do at the chemist’s?), so I suppose he prefers to get it all over in one go. But what can they think of him? One dozen pants and three slips and vests and bras. I asked him what they said when he gave the order and he went red, I think they think I’m a bit peculiar, he said. It was the first time I’ve really laughed since I came here.

Every time he buys me something I think it is proof that he’s not going to kill me or do anything else unpleasant. I shouldn’t, but I like it when he comes in at lunch-time from wherever he goes. There are always parcels. It’s like having a perpetual Christmas Day and not even having to thank Santa Claus. Sometimes he brings things I haven’t asked for. He always brings flowers, and that is nice. Chocolates, but he eats more of them than I do. And he keeps on asking me what I’d like him to buy. I know he’s the Devil showing me the world that can be mine. So I don’t sell myself to him. I cost him a lot in little things, but I know he wants me to ask for something big. He’s dying to make me grateful. But he shan’t. An awful thought that came to me today: they will have suspected G.P. Caroline is bound to give the police his name. Poor man. He will be sarcastic and they won’t like it.

Коллекционер

327

продать дом и исчезнуть, прежде чем я смогу (смогла бы) сообщить в полицию. Он не пойдет ни на то, ни на другое. Это очень тяжко. Я  должна верить, что он сдержит слово. Он тратит на меня кучу денег. Уже, наверное, сотни две фунтов истратил. Любую книгу, пластинку, одежду, что бы я ни попросила. Знает все мои размеры. Я рисую то, что мне нужно. Смешиваю краски, чтобы он знал, чем руководствоваться при выборе цвета. Он даже белье мне покупает сам. Я  просто не могу надеть все то розовое и черное, что он накупил раньше. Попросила его купить что-нибудь поскромнее. А он спрашивает: «Можно, я куплю сразу много?» Конечно, он стесняется покупать для меня некоторые вещи (как, например, он выглядит в аптеке?), поэтому и хочет покончить со всеми покупками одним махом. Но что о нем подумают? Дюжина трусиков, три комбинации и куча ночных рубашек и лифчиков? Я спросила, что ему сказали, когда он все это заказывал, и он покраснел. «Мне кажется, они подумали, что у меня с головой не все в порядке», — ответил он. И впервые за все время, что я здесь, мне стало по-настоящему смешно. Каждый раз, когда он что-нибудь мне покупает, я думаю — вот еще одно доказательство того, что он не собирается меня убивать или сделать мне какую-нибудь гадость. Это ужасно, но теперь я радуюсь, когда он возвращается к обеду из своих поездок. Всегда привозит множество свертков. Ощущение такое, как в канун Рождества. И даже не нужно выражать благодарность Санта-Клаусу. Иногда он привозит мне то, о чем я и не просила. Всегда приносит цветы, и это приятно. Шоколадные конфеты. Только сам он съедает их гораздо больше, чем я. И все время спрашивает, что мне еще купить. Я понимаю, он — дьявол, демонстрирующий мне мир, который я могу обрести. Поэтому не соглашаюсь продать себя. Он много тратит на меня по мелочам, но я знаю, он хочет, чтобы я попросила у него что-нибудь значительное. До смерти жаждет заставить меня быть ему благодарной. Не выйдет. Сегодня мне в голову пришла страшная мысль: ведь они могут заподозрить Ч. В. Кэролайн обязательно даст полиции его адрес. Бедняга. Он не удержится от сарказма, боюсь, полицейским это может прийтись не по вкусу.

328

The Collector

I’ve been trying to draw him today. Strange. It is hopeless. Nothing like him. I know he is short, only an inch or two more than me. (I’ve always dreamed tall men. Silly.) He is going bald and he has a nose like a Jew’s, though he isn’t (not that I’d mind if he was). And the face is too broad. Battered, worn; battered and worn and pitted into a bit of a mask, so that I never quite believe whatever expression it’s got on. I glimpse things I think must come from behind; but I’m never very sure. He puts on a special dry face for me sometimes. I see it go on. It doesn’t seem dishonest, though, it seems just G.P. Life is a bit of a joke, it’s silly to take it seriously. Be serious about art, but joke a little about everything else. Not the day when the H-bombs drop, but the ‘day of the great fry-up’. ‘When the great fry-up takes place.’ Sick, sick. It’s his way of being healthy.

Short and broad and broad-faced with a hook-nose; even a bit Turkish. Not really English-looking at all. I have this silly notion about English good looks. Advertisement men. Ladymont men.

October 27th The tunnel round the door is my best bet. I feel I must try it soon. I think I’ve worked out a way of getting him away. I’ve been looking very carefully at the door this afternoon. It’s wood faced with iron on this side. Terribly solid. I could never break it down or lever it open. He’s made sure there’s nothing to break and lever with, in any case. I’ve begun to collect some ‘tools’. A tumbler I can break. That will be something sharp. A fork and two teaspoons. They’re

Коллекционер

329

Сегодня попыталась набросать его портрет. Странно. Совершенно безнадежно: ничего похожего. Я хорошо помню, он невысок. Всего на десяток сантиметров выше меня. (Всегда мечтала о высоких мужчинах. Глупость несусветная.) Он лысеет, и нос у него еврейский, хоть он и не еврей (а даже если бы и еврей, мне совершенно все равно). И лицо слишком широкоскулое. Усталое, в морщинах, морщины застыли, словно маска, и трудно бывает поверить, что это лицо на самом деле выражает его чувства. Иногда мне кажется: вот удалось поймать что-то, пробивающееся из-за маски, но я никогда не бываю полностью в этом уверена. Иногда его лицо принимает особенно сухое и холодное выражение — специально для меня. Я даже вижу, как это выражение возникает. Но в этом совершенно нет неискренности, просто такой уж Ч. В. человек. Жизнь  — это что-то вроде шутки, глупо принимать ее всерьез. Серьезного отношения заслуживает лишь искусство, а все остальное следует воспринимать иронически. Он ни за что не скажет: «В день, когда будет сброшена ядерная бомба», а: «В день всемирного барбекю». У него болезненно-обостренное восприятие всего на свете. Ирония помогает ему выжить, сохранить себя. Невысокий, коренастый, широкоскулый, нос крючком, пожалуй, больше всего похож на турка. На вид — совершенно ничего английского. У меня глупейшие представления об истинно английской внешности. Мужчины с обложек журналов и рекламных проспектов. Мальчики из частной школы в Ледимонте.

27 октября Подкоп около двери — единственное, на что я могу надеяться. Чувствую, что просто должна сделать эту попытку. И как можно скорее. Сегодня очень тщательно осмотрела дверь. Толстые доски, с моей стороны обитые железным листом. Ужасно прочная. Мне ее ни за что не выломать и с петель не снять. Да и он очень постарался, чтоб я не отыскала тут ничего, чем это можно было бы сделать. Начала собирать кое-какие «орудия». Бокал  — его можно разбить. Все-таки что-то острое. Вилка и две чай-

330

The Collector

aluminium, but they might be useful. What I  need most is something strong and sharp to pick out the cement between the stones with. Once I can make a hole through them it shouldn’t be too difficult to get round into the outer cellar. This makes me feel practical. Businesslike. But I haven’t done anything. I feel more hopeful. I don’t know why. But I do.

October 28th G.P. as an artist. Caroline’s ‘second-rate Paul Nash’ — horrid, but there is something in it. Nothing like what he would call ‘photography’. But not absolutely individual. I think it’s just that he arrived at the same conclusions. And cither he sees that (that his landscapes have a Nashy quality) or he doesn’t. Either way, it’s a criticism of him. That he neither sees it nor says it.

I’m being objective about him. His faults. His hatred of abstract painting  — even of people like Jackson Pollock and Nicholson. Why? I’m more than half convinced intellectually by him, but I  still feel some of the paintings he says are bad are beautiful. I mean, he’s too jealous. He condemns too much. I don’t mind this. I’m trying to be honest about him, and about myself. He hates people who don’t ‘think things through’ — and he does it. Too much. But he has (except over women) principles. He makes most people with so-called principles look like empty tin-cans. (I remember he once said about a Mondrian — ‘It isn’t whether you like it, but whether you ought to like it’  — I mean, he dislikes abstract art on principle. He ignores what he feels.) I’ve been leaving the worst to last. Women.

Коллекционер

331

ные ложки. Алюминиевые, но могут пригодиться. Больше всего мне нужно что-нибудь очень твердое и острое, чтобы выковыривать цемент, скрепляющий каменные плиты. Если удастся пробиться под плиты, не очень трудно будет выбраться в наружный подвал. Чувствую себя очень деловой. Очень практичной. А ничего еще не сделала. Полна надежд. На что — не знаю. И все-таки надеюсь.

28 октября Ч. В. — художник. Высказывание Кэролайн в том духе, что Ч. В. «второсортный Пол Нэш», — свинство, но что-то в этом все-таки есть. Конечно, в его работах нет того, что он сам назвал бы «фотографированием», но они не абсолютно индивидуальны. Думаю, он просто пришел к такому же восприятию мира. Может быть, он даже видит, что в его пейзажах есть что-то от Нэша, а может быть, и не видит. И в том и в другом случае его можно подвергнуть критике за то, что не способен увидеть или что не хочет признаться вслух. Стараюсь отнестись к нему объективно. Говорю о недостатках. Злое неприятие абстрактной живописи, даже таких художников, как Поллок и Никольсон. Откуда это? Разумом я уже почти согласна с ним, но, если говорить о чувстве, я все еще чувствую, как прекрасны картины, которые он ругает. Мне кажется, он завидует. Слишком многое отвергает. Ну и что? Это совсем не важно. Просто я пытаюсь быть честной, говоря о нем. И о себе. Он терпеть не может людей, которые «ни о чем не задумываются», а он — задумывается. Даже слишком. Но он — человек с принципами (если речь идет не о женщинах). Рядом с ним многие из тех, кто считает себя людьми, так сказать, принципиальными, выглядят пустыми жестянками из-под консервов. (Помню, он как-то сказал о Мондриане: «Тут дело не в том, нравится вам это или нет на самом деле, а в том, должно ли это нравиться». Я  хочу сказать, он отвергает абстрактное искусство в принципе. Не желает принимать во внимание то, что он сам чувствует.) Самое дурное оставляю напоследок. Женщины.

332

The Collector

It must have been about the fourth or fifth time I  went round to see him. There was the Nielsen woman. I suppose (now) they’d been to bed together. I was so naive. But they didn’t seem to mind my coming. They needn’t have answered the bell. And she was rather nice to me in her glittery at-home sort of way. Must be forty — what could he see in her? Then a long time after that, it was May, and I’d been the night before, but he was out (or in bed with someone?) and that evening he was in and alone, and we talked some time (he was telling me about John Minton) and then he put on an Indian record and we were quiet. But he didn’t shut his eyes that time, he was looking at me and I  was embarrassed. When the raga ended there was a silence. I said, shall I turn it? but he said, no. He was in the shadow, I couldn’t see him very well.

Suddenly he said, Would you like to come to bed? I said, no I  wouldn’t. He caught me by surprise and I sounded foolish. Frightened. He said, his eyes still on me, ten years ago I would have married you. You would have been my second disastrous marriage. It wasn’t really a surprise. It had been waiting for weeks. He came and stood by me. You’re sure? I said, I haven’t come here for that. At all. It seemed so unlike him. So crude. I think now, I know now, he was being kind. Deliberately obvious and crude. Just as he sometimes lets me beat him at chess. He went to make Turkish coffee and he said through the door, you’re misleading. I went and stood in the kitchen door, while he watched the vriki. He looked back at me. I could swear you want it sometimes.

Коллекционер

333

Это случилось в третий, а может, в четвертый мой визит. У него была эта женщина. Нильсен ее зовут. Наверное (это я сейчас только поняла), они только что встали. Спали вместе. Я была тогда ужасно наивна. Но они, кажется, ничего не имели против моего прихода. Ведь могли бы и не открывать, когда я позвонила в дверь. Она была со мной очень мила и гостеприимна, прямо сверкала улыбками, хотела, чтобы я поняла: она-то здесь — дома. Ей, наверное, лет сорок, что он в ней нашел? Потом как-то, уже много времени прошло, кажется, в мае, я зашла к нему вечером. Я и накануне вечером приходила, но его не было дома (а может, они не хотели открывать?), но на этот раз он был дома и в одиночестве, и мы с ним разговаривали (он рассказывал мне о Джоне Минтоне), а потом он поставил ту индийскую пластинку, и мы молчали. Но на этот раз он не закрывал глаза, смотрел на меня в упор. И я смутилась. Когда музыка кончилась, такая воцарилась долгая тишина... Потом я сказала: поставить то, что на обороте? Но он ответил «нет». Он лежал на кушетке, лицо было в тени, мне плохо было видно. Вдруг он сказал: — Хочешь, иди ко мне. Я сказала «нет». Это было так неожиданно, он застал меня врасплох. И мой ответ прозвучал глупо. Будто я перепугалась. Он сказал: — Десять лет назад я бы на тебе женился. И это был бы уже второй злополучный брак. На самом деле это было не так уж неожиданно. Назревало давно. Он встал, подошел ко мне. — Ты уверена, что не хочешь? — Я вовсе не за тем сюда пришла. Все это так не похоже было на него. Грубо, примитивно. Сейчас-то я думаю, просто уверена, он поступил честно и на самом деле был добр со мной. Нарочно был груб, нарочно сказал все, всеми буквами. Чтоб было ясно. Точно так же, как иногда позволял мне выиграть у него в шахматы. Пошел приготовить турецкий кофе и сказал из кухни: — Вы неправильно себя ведете. Вводите в заблуждение. Я подошла и встала в дверях, а он не отрываясь следил за джезвой. Потом мельком взглянул на меня.

334

The Collector

How old are you? I said. I could be your father. Is that what you mean? I hate promiscuity, I said. I didn’t mean that. He had his back turned to me. I felt angry with him, he seemed so irresponsible. I said, anyhow, you don’t attract me that way in the least. He said, with his back still turned, what do you mean by promiscuity? I said, going to bed for pleasure. Sex and nothing else. Without love. He said, I’m very promiscuous then. I never go to bed with the people I love. I did once. I said, you warned me against Barber Cruikshank. I’m warning you against myself now, he said. He stood watching the vriki. You know the Ashmolean Uccello? ‘The Hunt’? No? The design hits you the moment you see it. Apart from all the other technical things. You know it’s faultless. The professors with Middle-European names spend their lives working out what the great inner secret is, that thing you feel at the first glance. Now, I see you have the great inner secret, too. God knows what it is. I’m not a Middle-European professor, I don’t really care how it is. But you have it. You’re like Sheraton joinery. You won’t fall apart. He spoke it all in a very matter-of-fact voice. Too. It’s hazard, of course, he said. The genes. He lifted the vriki off the gas-ring at the last possible moment. The only thing is, he said, there’s that scarlet point in your eye. What is it? Passion? Stop? He stood staring at me, the dry look. It’s not bed, I said.

Коллекционер

335

— Мог бы поклясться, что вы иногда сами этого хотите. Я говорю: сколько вам лет? — Я вам в отцы гожусь. Вы это хотите сказать? — Терпеть не могу неразборчивости в отношениях. И вовсе не думала, что вы мне в отцы годитесь. Он стоял ко мне спиной. Я злилась — он вдруг показался таким несерьезным, безответственным. И я добавила: кроме того, в этом смысле вы вовсе не кажетесь мне привлекательным. Он спросил, по-прежнему не оборачиваясь: — А что вы называете неразборчивостью? Я ответила: когда отправляются в постель ради минутного наслаждения. Без любви. Просто секс, и больше ничего. А он: — Значит, я ужасно неразборчив. Никогда не отправляюсь в постель с теми, кого люблю. Хватило одного раза. Я говорю: вы же сами предостерегали меня от Барбера Крукшенка. — А теперь предостерегаю от себя самого. — А сам все смотрит на джезву, не оборачивается. — Вы помните картину Учелло в Музее Ашмола? «Охота». Нет? Композиция потрясает сразу, с первого взгляда. Прежде чем все остальное, техника, детали... Просто сразу сознаешь  — картина безупречна. Профессора жизни не жалеют, чтоб докопаться, что в ней за секрет, что за великая тайна, отчего это с первого взгляда осознаешь ее совершенство. Ну вот. В вас тоже есть эта великая тайна. Бог его знает, что это такое. Я не профессор. Мне вовсе не важно, как это получается. Но в вас есть некая цельность. Вы — словно шератоновский шедевр, не распадаетесь на составные части. И все это говорится таким равнодушным тоном. Холодным. — Разумеется, вам просто повезло. Сочетание генов. Он снял джезву с огня в самый последний момент. И продолжил: — Только вот что интересно. Что это за алый отблеск замечаю я в вашем взгляде? Что это может быть? Страсть? Или стоп-сигнал? Теперь он повернулся и смотрел на меня, пристально и сухо. Я сказала, во всяком случае, не желание отправиться с вами в постель.

336

The Collector

But for someone? For no one. I sat on the divan and he on his high stool by the bench. I’ve shocked you, he said. I was warned. By aunt? Yes. He turned and very slowly, very carefully, poured the coffee into the cups. He said, all my life I’ve had to have women. They’ve mostly brought me unhappiness. The most has been brought by the relationships that were supposed to be pure and noble. There — he pointed at a photo of his two sons — that’s the fine fruit of a noble relationship. I went and got my coffee and leant against the bench, away from him. Robert’s only four years younger than you are now, he said. Don’t drink it yet. Let the grounds settle. He didn’t seem at ease. As if he had to talk. Be on the defensive. Disillusion me and get my sympathy at the same time. He said, lust is simple. You reach an understanding at once. You both want to get into bed or one of you doesn’t. But love. The women I’ve loved have always told me I’m selfish. It’s what makes them love me. And then be disgusted with me. Do you know what they always think is selfishness? He was scraping the glue away from a broken Chinese blue-and-white bowl he’d bought in the Portobello Road, and repaired, two fiendishly excited horsemen chasing a timid little fallow-deer. Very shortfingered, sure hands. Not that I will paint in my own way, live in my own way, speak in my own way — they don’t mind that. It even excites them. But what they can’t stand is that I hate them when they don’t behave in their own way.

It was as if I was another man.

Коллекционер

337

— А если не со мной? — Ни с кем. Я села на диван, а он — на высокий табурет, рядом с верстаком. — Я вас шокировал. — Меня предупреждали. — Тетушка? — Да. Он опять отвернулся и очень медленно, очень осторожно разлил кофе по чашкам. И снова заговорил: — Всю жизнь мне нужны были женщины. И  всю жизнь они почти ничего не приносили мне, кроме горя. И больше всего — те, к кому я питал самые, так сказать, чистые и самые благородные чувства. Вон, смотрите, — и он кивнул на фотографию двух его сыновей,  — прелестные плоды весьма благородных и чистых взаимоотношений. Я пошла и взяла свой кофе и прислонилась к верстаку, подальше от Ч. В. — Роберт всего на четыре года младше вас, — сказал он. — Подождите пить, пусть отстоится. Казалось, ему неловко говорить. Но необходимо. Будто он защищается. Хочет, чтобы я в нем разочаровалась и — в то же самое время — чтобы сочувствовала. Он сказал: — Секс — это ведь просто. Взаимопонимание достигается сразу. Либо оба хотят отправиться вместе в постель, либо один не хочет. Но любовь... Женщины, которых я любил, всегда упрекали меня в эгоизме. Это мой эгоизм привлекает, а потом отталкивает их от меня. А знаете, что они принимают за эгоизм? Теперь он пытался соскрести остатки клея с бело-голубой китайской вазы; он купил — разбитую — на Портобелло-роуд и склеил: два дьявольски разъяренных всадника гнались на ней за маленькой робкой ланью. Короткопалые, уверенные, сильные руки. — Не в том дело, что я пишу картины по-своему, живу по-своему, говорю по-своему, — против этого они ничего не имеют. Это им нравится, даже возбуждает. Но они терпеть не могут, когда мне не нравится, что они сами не способны поступать по-своему. Он говорил со мной так, словно я — мужчина.

338

The Collector

People like your bloody aunt think I’m a cynic, a wrecker of homes. A rake. I’ve never seduced a woman in my life. I like bed, I like the female body, I like the way even the shallowest of women become beautiful when their clothes are off and they think they’re taking a profound and wicked step. They always do, the first time. Do you know what is almost extinct in your sex? He looked sideways at me, so I shook my head. Innocence. The one time you see it is when a woman takes her clothes off and cannot look you in the eyes (as I couldn’t then). Just that first Botticelli moment of the first time of her taking her clothes off. Soon shrivels. The old Eve takes over. The strumpet. Exit Anadyomene. Who’s she? I asked. He explained. I was thinking, I shouldn’t let him talk like this, he’s drawing a net round me. I didn’t think it, I felt it. He said, I’ve met dozens of women and girls like you. Some I’ve known well, some I’ve seduced against their better nature and my better nature, two I’ve even married. Some I’ve hardly known at all, just stood beside them at an exhibition, in the Tube, wherever. After a while he said, you’ve read Jung? No, I said. He’s given your species of the sex a name. Not that it helps. The disease is just as bad. Tell me the name, I said. He said, you don’t tell diseases their names. Then there was a strange silence, as if we’d come to a full stop, as if he’d expected me to react in some other way. Be more angry or shocked, perhaps. I was shocked and angry afterwards (in a peculiar way). But I’m glad I didn’t run away. It was one of those evenings when one grows up. I suddenly knew I had either to behave like a shocked girl who had still been at school that time the year before; or like an adult.

Коллекционер

339

— Люди вроде вашей чертовой тетки считают, что я циник, разрушитель семейных очагов. Распутник. А  я в жизни своей не совратил ни одной женщины. Я  люблю женщин, люблю женское тело, мне нравится, что даже самая пустая, вздорная бабенка превращается в прекрасную женщину, когда с нее спадает одежда, когда ей кажется, что она совершает решительный и ужасный шаг. Все они так думают в первый раз. А знаете, что совершенно отсутствует у особей вашего пола? Он взглянул на меня искоса. Я покачала головой. — Невинность. Единственный раз, когда ее можно заметить, это когда женщина раздевается и не может поднять на тебя глаза. — (В тот момент и я не могла.) — Только в этот самый первый Боттичеллиев миг, когда она раздевается в самый первый раз. Очень скоро этот цветок увядает. Праматушка Ева берет свое. Потаскуха. Роль Анадиомены окончена. — А это кто? Он объяснил. Я подумала: не надо позволять ему так говорить со мной, он меня как сетями опутывает. Даже не подумала — почувствовала. Он сказал: — Я много встречал женщин и девушек вроде вас. Некоторых хорошо знал, с некоторыми спал — а лучше бы не надо; на двух даже был женат. Других и вовсе не знал, просто стоял рядом на выставке или в метро, да это и не важно  — где.  — Помолчал немного. Потом спросил:  — Вы Юнга читали? — Нет. — Он дал название подобным вам особям вашего пола. Правда, это все равно не помогает. Болезнь от этого не становится легче. — А какое название? — Болезням бесполезно сообщать, как они называются. Потом была странная тишина, будто мы сами и все вокруг нас замерло, остановилось. Казалось, он ждет от меня какой-то иной реакции, ждет, что я ужасно рассержусь или буду еще сильнее шокирована. Я и была и сердита и шокирована — только позже (и совсем не поэтому). Но я рада, что тогда не убежала, не хлопнула дверью. Это был такой вечер... В  такие вечера сразу взрослеешь. Я вдруг поняла, что стою перед выбором: либо вести себя

340

The Collector

You’re a weird kid, he said at last. Old-fashioned, I said. You’d be a bloody bore if you weren’t so pretty. Thank you. I didn’t really expect you to go to bed with me, he said. I know, I said. He gave me a long look. Then he changed, he got out the chess-board and we played chess and he let me beat him. He wouldn’t admit it, but I  am sure he did. We hardly said anything, we seemed to communicate through the chessmen, there was something very symbolic about my winning. That he wished me to feel. I don’t know what it was. I don’t know whether it was that he wanted me to see my ‘virtue’ triumph over his ‘vice’, or something subtler, that sometimes losing is winning.

The next time I went he gave me a drawing he had done. It was of the vriki and the two cups on the bench. Beautifully drawn, absolutely simple, absolutely without fuss or nervousness, absolutely free of that clever art-student look the drawings of simple objects I do have. Just the two cups and the little copper vriki and his hand. Or a hand. Lying by one of the cups, like a plaster cast. On the back he wrote, Apres, and the date. And then, pour ‘une’ princesse lointaine. The ‘une’ was very heavily underlined. I wanted to go on about Toinette. But I’m too tired. I want to smoke when I write, and it makes the air so stuffy.

Коллекционер

341

как девчонка, год назад еще бегавшая в школу, либо быть взрослой. Наконец он нарушил молчание: — Вы странная девочка. — Старомодная. — Если бы не ваша внешность, с вами можно было бы помереть со скуки. — Благодарю вас. — На самом деле я и не думал, что вы отправитесь со мной в постель. — Я знаю. Он смотрел на меня долго-долго. Потом настроение у него изменилось, он достал шахматы и, когда мы играли, дал мне себя обыграть. Не признался, но я уверена: он это сделал нарочно. Мы больше не разговаривали, казалось, наши мысли передаются через шахматные фигуры, и в том, что я его обыграла, было что-то символическое. Он хотел, чтобы я почувствовала. Не знаю, что именно. Не знаю, хотел ли он, чтобы я думала, что моя «добродетель» одержала верх над его «греховностью», или имел в виду что-нибудь более тонкое, ну, что вроде иногда побежденный оказывается победителем. Не знаю. В следующий мой визит он подарил мне рисунок: джезва и две чашки на верстаке. Замечательный рисунок, совершенно простой, сделанный без всякой суеты и нервозности, абсолютно без самолюбования, какое бывает у способной студентки художественного училища, когда она рисует простые предметы. То есть у меня. Просто две чашки и маленькая медная джезва и его рука. Или — просто чья-то рука. Рядом с одной из чашек, как гипсовый слепок. На обороте он написал: «Après...» — и число. А ниже: «Pour une princesse lointaine»1. «Une» он подчеркнул очень жирной чертой. Хотела еще написать про Туанетту. Но очень устала. Когда пишу, хочется курить, а от этого здесь становится очень душно.

1

«После... Единственной принцессе Грезе» (фр.).

342

The Collector

October 29th (Morning.) He’s gone into? Lewes. Toinette. It was a month after the evening of the record. I ought to have guessed, she had been purring over me for days, giving me arch looks. I thought it was something to do with Piers. And then one evening I rang the bell and then I noticed the lock was up, so I pushed the door open and looked up the stairs, at the same time as Toinette looked down round the door. And we were looking at each other. After a moment she came out on the landing and she was dressing. She didn’t say anything, she just gestured me to come up and into the studio and what was worst, I was red, and she was not. She was just amused. Don’t look so shocked, she said. He’ll be back in a minute. He’s just gone out for ... but I never heard what it was, because I went. I’ve never really analysed why I was so angry and so shocked and so hurt. Donald, Piers, David, everyone knows she lives in London as she lived in Stockholm  — she’s told me herself, they’ve told me. And G.P. had told me what he was like. It was not just jealousy. It was that someone like G.P. could be so close to someone like her — someone so real and someone so shallow, so phoney, so loose. But why should he have considered me at all? There’s not a single reason. He’s twenty-one years older than I am. Nine years younger than D. For days afterwards it wasn’t G.P. I was disgusted with, but myself. At my narrow—mindedness. I forced myself to meet, to listen to Toinette. She didn’t crow at all. I think that must have been G.P.’s doing. He ordered her not to. She went back the next day. She said it was to say she was sorry. And (her words), ‘It just happened.’ I was so jealous. They made me feel older than they were. They were like naughty children. Happy-with-a-secret. Then that I was frigid. I couldn’t bear to see G.P. In the end, it must

Коллекционер

343

29 октября (Утро.) Он уехал. Куда? В Луис. Туанетта. После той истории с пластинкой прошел месяц... Я должна бы догадаться — уж так она со мной мурлыкала, так лукаво посматривала. Я подумала: что-нибудь у нее с Пирсом. А  потом как-то вечером позвонила в дверь, вижу — не заперто и вошла. Взглянула наверх, и как раз в это время Туанетта приоткрыла дверь из студии и посмотрела вниз. Так мы и смотрели друг на друга с минуту. Потом она вышла на площадку, полуодетая. Ничего не сказала, просто махнула мне рукой, чтоб я поднялась наверх. Хуже всего было то, что я прямо залилась краской, а она — нет. Ей все это показалось забавным. — Неужели это тебя шокирует? — спросила она. — Да брось ты. Он сейчас вернется. Вышел за... А я уже не слышала, за чем он там вышел: бросилась прочь. По-настоящему я до сих пор не пыталась анализировать, что меня так рассердило, так шокировало, отчего мне было так больно. И Дональд, и Пирс, и Дэвид, буквально все знают, что в Лондоне она ведет себя точно так, как раньше в Стокгольме. Она и сама мне говорила, и все они тоже. А Ч. В. ведь очень четко объяснил мне, каков он сам. Думаю, дело не просто в ревности. Как мог такой человек, как Ч. В., сблизиться с ней  — такой практичной, неглубокой, такой фальшивой и распущенной. Впрочем, какой резон был ему со мной считаться? Вовсе никакого. Он старше меня на двадцать один год. Всего на девять лет младше П. Потом, очень долго, я испытывала отвращение не к Ч. В., а к себе самой. К своей собственной узколобости. Заставляла себя встречаться с Туанеттой, слушать ее болтовню. Она вовсе не хвасталась, не торжествовала. Наверное, Ч. В. запретил ей. После того как мы у Ч. В. были втроем, на следующий день она пошла к нему, будто бы извиниться. И (по ее словам) «так уж вышло». Мне было завидно. Глядя на них, я чувствовала себя просто старухой. А  они вели себя как расшалившиеся дети. Радовались, что у них есть тайна. Веселились. А  я

344

The Collector

have been a week later, he rang me up again one evening at Caroline’s. He didn’t sound guilty. I said I was too busy to see him. I wouldn’t go round that evening, no. If he had pressed, I would have refused. But he seemed to be about to ring off, and I said I’d go round the next day. I so wanted him to know I was hurt. You can’t be hurt over a telephone.

Caroline said, I think you’re seeing too much of him. I said, he’s having an affaire with that Swedish girl. We even had a talk about it. I was very fair. I defended him. But in bed I lay and accused him to myself. For hours. The first thing he said the next day was (no pretending) — has she been a bitch to you? I said, no. Not at all. Then, as if I didn’t care, why should she? He smiled. I know what you’re feeling, he seemed to say. It made me want to slap his face. I couldn’t look as if I didn’t care, which made it worse. He said, men are vile. I said, the vilest thing about them is that they can say that with a smile on their faces. That is true, he said. And there was silence. I wished I hadn’t come, I wished I’d cut him out of my life. I looked at the bedroom door. It was ajar, I could see the end of the bed. I said, I’m not able to put life in compartments yet. That’s all. Look, Miranda, he said, those twenty long years that he between you and me. I’ve more knowledge of life than you, I’ve lived more and betrayed more and seen more betrayed. At your age one is bursting with ideals. You think that because I can sometimes see what’s trivial and what’s important in art I ought

Коллекционер

345

вдруг испугалась: может быть, я фригидна? Перестала видеться с Ч. В. Просто не могла его видеть. В конце концов, примерно через неделю, он позвонил мне домой, к Кэролайн. Разговаривал обычным тоном, вовсе не виноватым. Я сказала, что ужасно занята, просто не выберу времени его повидать. Нет, и сегодня вечером не смогу зайти. Если бы он настаивал, я бы продолжала отказываться. Но он уже готов был повесить трубку, и я сказала, что зайду завтра. Мне так хотелось, чтобы он увидел — я обижена. Невозможно выглядеть обиженной по телефону. А Кэролайн сказала: — Мне кажется, ты слишком часто с ним видишься. Я ответила: у него роман с этой девушкой из Швеции. Мы с ней даже побеседовали на эту тему. Я была ужасно объективна. Я  его защищала. Но когда отправилась спать, долго про себя обвиняла его во всех смертных грехах. Не могла остановиться. На следующий день он сразу же спросил (без всякого притворства): — Она что, наговорила вам гадостей? Я ответила: совсем нет. И добавила, будто мне все равно, — с чего бы вдруг? Он улыбнулся. Будто хотел сказать, знаю, знаю, каково тебе сейчас. И мне захотелось дать ему пощечину. Я не могла больше делать вид, что мне все равно. И  от этого чувствовала себя еще хуже. А он сказал: — Все мужчины — подлецы. Я ответила: подлее всего, что они способны улыбаться, признаваясь в этом. — Вы правы, — сказал он. И замолчал. Надолго. Я пожалела, что пришла. Что не могу вычеркнуть его из своей жизни. Взглянула на дверь в спальню. Она была приоткрыта, и можно было видеть изножье кровати. Потом сказала: просто я еще не умею делить свою жизнь, как вагон — на купе. В одном купе то, в другом — это. Вот и все. — Миранда, послушайте. Эти долгие двадцать лет, что нас разделяют... Я  лучше знаю жизнь, я прожил дольше и больше предавал и больше видел людей, которых предал кто-то другой. Вы же полны светлых идеалов. Так и должно быть — возраст у вас такой. Вам кажется, что раз я способен

346

The Collector

to be more virtuous. But I don’t want to be virtuous. My charm (if there is any) for you is simply frankness. And experience. Not goodness. I’m not a good man. Perhaps morally I’m younger even than you are. Can you understand that?

He was only saying what I felt. I was stiff and he was supple, and it ought to be the other way round. The fault all mine. But I kept on thinking, he took me to the concert, and he came back here to her. I remembered times when I rang the bell and there had been no answer. I see now it was all sexual jealousy, but then it seemed a betrayal of principles. (I still don’t know — it’s all muddled in my mind. I can’t judge.)

I said, I’d like to hear Ravi Shankar. I couldn’t say, I forgive you. So we listened to that. Then played chess. And he beat me. No reference to Toinette, except at the very end, on the stairs, when he said, it’s all over now. I didn’t say anything. She only did it for fun, he said. But it was never the same. It was a sort of truce. I saw him a few times more, but never alone, I wrote him two letters when I was in Spain, and he sent a postcard back. I saw him once at the beginning of this month. But I’ll write about that another time. And I’ll write about the strange talk I had with the Nielsen woman. Something Toinette said. She said, he talked about his boys and I felt so sorry for him. How they used to ask him not to go to their posh prep school, but to meet them in the town. Ashamed to have him seen. How Robert (at Marlborough) patronizes him now. He never talked to me about them. Perhaps he secretly thinks I belong to the same world.

Коллекционер

347

иногда различить, что в искусстве тривиально, а что существенно, значит, я должен быть преисполнен добродетелей. Но это не так. Да я и не стремлюсь быть добродетельным. Вас влечет ко мне — если и в самом деле влечет — моя откровенность. И опыт. А вовсе не мои прекрасные качества. Их нет. И может быть, в том, что касается этики, морали, я даже моложе вас. Вы понимаете, что я хочу сказать? Он говорил именно то, что я чувствовала, но не могла сформулировать. Я закостенела, а он сохранил гибкость, но ведь должно было быть совсем наоборот. И  вина тут была только моя, моя собственная, я не могла не думать о том, что он пригласил меня на концерт, а потом вернулся сюда, к ней. Я вспоминала случаи, когда звонила у его двери и никто не откликался. Теперь я понимаю: это была самая настоящая ревность, но тогда мне все это казалось предательством, отказом от собственных принципов. (Я и сейчас ни в чем не уверена, все в голове перемешалось, не могу здраво рассуждать.) Я сказала: очень хочется послушать ту индийскую пластинку. (Не могла же я сказать — я вас прощаю.) Послушали пластинку. Потом играли в шахматы. И он выиграл. И  ни слова о Туанетте. Только уже потом, на лестнице, когда я уходила, он сказал: — С этим покончено. Я ничего не ответила. — Она просто развлекалась. И все. Но все уже было не так, как раньше. Словно мы заключили перемирие. Мы еще несколько раз виделись, но больше не оставались вдвоем. Я написала ему из Испании два письма, и он ответил открыткой. Потом я как-то виделась с ним в начале октября. Но про это я напишу в другой раз. И  еще напишу про странный разговор с этой Нильсен. Вот что еще Туанетта рассказывала. Он говорил ей про сыновей. И мне так его стало жалко. Как они его просили не приезжать к ним в эту их пижонскую частную школу, а встречаться с ними в городе. Стеснялись, не хотели, чтобы его в этой школе видели. Как Роберт (он теперь в колледже в Мальборо) разговаривает с ним свысока. Со мной он об этом никогда не говорил. Может быть, в глубине души он считает, что и я из этих. Добродетель-

348

The Collector

A little middle-class boarding-school prig. (Evening.) I tried to draw G.P. from memory again today. Hopeless. C sat reading The Catcher in the Rye after supper. Several times I saw him look to see how many pages more he had to read. He reads it only to show me how hard he is trying. I was passing the front door tonight (bath) and I said, well, thank you for a lovely evening, goodbye now. And I made as if to open the door. It was locked, of course. It seems stuck, I said. And he didn’t smile, he just stood watching me. I said, it’s only a joke, I know, he said. It’s very peculiar — he made me feel a fool. Just by not smiling. Of course G.P. was always trying to get me into bed. I don’t know why but I see that more clearly now than I ever did at the time. He shocked me, bullied me, taunted me — never in nasty ways. Obliquely. He didn’t ever force me in any way. Touch me. I mean, he’s respected me in a queer way. I don’t think he really knew himself. He wanted to shock me — to him or away from him, he didn’t know. Left it to chance.

More photos today. Not many. I said it hurt my eyes too much. And I don’t like him always ordering me about. He’s terribly obsequious, would I do this, would I oblige by ... no he doesn’t say ‘oblige’. But it’s a wonder he doesn’t. You ought to go in for beauty comps, he said when he was winding up his film. Thank you, I said. (The way we talk is mad, I don’t see it till I write it down. He talks as if I’m free to go at any minute, and I’m the same.) I bet you’d look smashing in a wotchermercallit, he said. I looked puzzled. One of those French swimming things, he said.

Коллекционер

349

ная мещаночка, резонерствующая тупица из частного пансиона. (Вечер.) Сегодня опять пыталась по памяти сделать карандашный портрет Ч. В. Безнадежно. После ужина К. сидел у меня и читал «Над пропастью во ржи». Несколько раз — думая, что я не вижу, — проверял, сколько еще ему страниц надо прочесть. Читает, только чтобы показать мне, как он старается. Сегодня проходила мимо парадной двери (после ванны) и говорю ему: «Ну, благодарю вас за чудесный вечер, мне пора. Всего вам хорошего». И дернула дверь. Конечно, заперта на все замки. «Не открывается, видно, заело», — говорю. Он даже не улыбнулся. Стоял и смотрел. Я сказала: «Шучу, конечно». — «Я понял», — говорит. Странно — я почувствовала себя полной идиоткой. Просто потому, что он не улыбнулся. Конечно, Ч. В. хотел, чтобы я согласилась спать с ним. Не знаю отчего, только сейчас я это понимаю гораздо лучше, чем тогда. Он меня дразнил, говорил колкости, не хамил, нет, но ему удавалось меня шокировать. Он никогда не нажимал, не уговаривал. Ни разу, даже случайно, ко мне не прикоснулся... Я  хочу сказать, что по-своему он даже относился ко мне с уважением. Не думаю, что он сам четко это осознавал. Он стремился шокировать меня и тем привлечь. Или оттолкнуть. Как получится. Сегодня К. опять фотографировал. Не очень много. Я сказала: болят глаза от вспышки. И мне не нравится, как он заставляет меня делать то одно, то другое. Он вежлив до подобострастия: пожалуйста, будьте добры, не соблаговолите ли... Нет, он, разумеется, не говорит «соблаговолите». Но это даже кажется странным. — Вам бы в конкурсах красоты участвовать, — сказал он, перематывая пленку. Спасибо, говорю. (Мы разговариваем, как двое сумасшедших. Увидела это только сейчас, когда записала. Он говорит так, будто я вольна в любой момент идти куда заблагорассудится, а я отвечаю в том же духе.) — Честное слово, вы бы здорово смотрелись в этом, как его... Я только посмотрела удивленно.

350

The Collector

A bikini? I asked. I can’t allow talk like that, so I stared coldly at him. Is that what you mean? To photograph like, he said, going red. And the weird thing is, I know he means exactly that. He didn’t mean to be nasty, he wasn’t hinting at anything, he was just being clumsy. As usual. He meant literally what he said. I would be interesting to photograph in a bikini. I used to think, it must be there. It’s very deeply suppressed, but it must be there. But I don’t any more. I don’t think he’s suppressing anything. There’s nothing to suppress.

October 30th A lovely night—walk. There were great reaches of clear sky, no moon, sprinkles of warm white stars everywhere, like milky diamonds, and a beautiful wind. From the west. I made him take me round and round, ten or twelve times. The branches rustling, an owl hooting in the woods. And the sky all wild, all free, all wind and air and space and stars. Wind full of smells and far—away places. Hopes. The sea. I am sure I could smell the sea. I said (later, of course I was gagged outside), are we near the sea? And he said, ten miles. I said, near Lewes. He said, I can’t say. As if someone else had strictly forbidden him to speak. (I often feel that with him — a horrid little cringing good nature dominated by a mean bad one.)

Indoors it couldn’t have been more different. We talked about his family again. I’d been drinking scrumpy. I do it (a— little) to see if I can get him drunk and careless, but so far he won’t touch it. He’s not a teetotaller, he says. So it’s all part of his warderishness. Won’t be corrupted.

Коллекционер

351

— Ну, в этих французских купальных штучках, как их там... — Бикини? — И посмотрела на него ледяным взором. Не могу же я позволить ему так со мной разговаривать. — Ну, только чтоб сфотографироваться,  — говорит. И весь залился краской. Самое удивительное, что я верю: он только это и имел в виду. Ничего неприличного. Ни на что не намекал. Просто неловко выразился. Как всегда. Имел в виду буквально то, что сказал. Интересно было бы сфотографировать меня в бикини. Раньше я думала, это сидит в нем. Глубоко запрятанное, подавленное, но сидит. Теперь я так не думаю. Не думаю, что это запрятано. Ему просто нечего прятать, нечего подавлять.

30 октября Прелестная вечерняя прогулка. Широкие просветы безлунного ночного неба сквозь деревья, с алмазной россыпью звезд, ярких, словно добела раскаленных, и замечательный ветер. Западный. Я  заставляла его снова и снова ходить со мной по саду, мы сделали десять или двенадцать кругов. Шуршали ветви, вдали в лесу ухала сова. И небо — свободное, неприрученное, все из воздуха и ветра, из пространства и звезд. Ветер, полный запахами дальних мест. Надежд. Моря. Я совершенно уверена, что почувствовала запах моря. Спросила (потом, когда вернулись, ведь в саду рот у меня был заклеен): «Море близко?» Он ответил: «В десяти милях отсюда». — «Рядом с Луисом?» — «Не могу вам сказать». Словно ему кто-то другой строго-настрого запретил говорить. (Я часто ощущаю это, общаясь с ним: жалкий, маленький, съежившийся от страха уродец — его добродушие раболепно подчиняется могущественному великану подлости и зла.) А в доме... Разве можно сравнивать... мы снова говорили о его семье. Я  здорово много выпила. Специально (иногда) пью, чтобы заставить его напиться и утратить бдительность, но до сих пор он ни разу даже не пригубил. А  говорит, что вовсе не такой уж трезвенник. Так что и это — воздержание тюремщика. Не поддается соблазнам.

352

The Collector

M. Tell me some more about your family. C. Nothing more to tell. That’d interest you. M. That’s not an answer. C. It’s like I said. M. As I said. C. I used to be told I was good at English. That was before I knew you. M. It doesn’t matter. C. I suppose you got the A level and all that. M. Yes, I did. C. I got O level in Maths and Biology. M (I was counting stitches — jumper — expensive French wool). Good, seventeen, eighteen, nineteen ... C. I won a prize for hobbies. M. Clever you. Tell me more about your father. C. I told you. He was a representative. Stationery and fancy goods. M. A commercial traveller. C. They call them representatives now. M. He got killed in a car-crash before the war. Your mother went off with another man. C. She was no good. Like me. (I gave him an icy look. Thank goodness his humour so rarely seeps out.) M. C. M. C. M. C.

So your aunt took you over. Yes. Like Mrs Joe and Pip. Who? Never mind. She’s all right. She kept me out of the orphanage.

M. And your cousin Mabel. You’ve never said anything about her. C. She’s older than me. Thirty. There’s her older brother, he went out to Australia after the war to my Uncle Steve. He’s a real Australian. Been out there years. I never seen him. M. And haven’t you any other family? C. There’s relations of Uncle Dick. But they and Aunt Annie never got on.

Коллекционер

353

М.: Расскажите еще что-нибудь о себе. К.: Да нечего больше рассказывать. Такого, что вам интересно. М.: Это не ответ. К.: Никакого значения все это для вас не может играть. М.: Не может иметь. К.: Раньше все говорили, что я правильно говорю, грамотно. Пока не встретился с вами. М.: Не обижайтесь. К.: Вы-то, видно, всегда отличницей были. М.: Да. К.: А у меня четверки были по биологии и математике. М. (Я в это время считала петли — джемпер из очень дорогой французской шерсти.): Молодец... семнадцать, восемнадцать, девятнадцать... К.: И еще я приз получил на конкурсе увлечений. М.: Умница. Расскажите еще о своем отце. К.: Рассказывал уже. Он был представителем фирмы. Писчебумажные и галантерейные товары. М.: Коммивояжер. К.: Теперь их называют представителями. М.: Он погиб в автокатастрофе как раз перед войной. А ваша мать сбежала с каким-то мужчиной. К.: Она была ничтожеством. Вроде меня. (Я посмотрела на него холодно-прехолодно. Слава богу, чувство юмора у него просыпается весьма редко.) М.: И тетушка взяла вас к себе. К.: Да. М.: Как миссис Джо и Пип. К.: Кто? М.: Не важно. К.: Она хорошая женщина. Если бы не она, быть бы мне в сиротском доме. М.: А  ваша двоюродная сестра? Мейбл? Вы ничего о ней не рассказывали. К.: Она старше меня. Ей тридцать. Еще у нее брат есть, старший. Он после войны уехал в Австралию, к дяде Стиву. Дядя  — настоящий австралиец. Целую вечность там прожил. Я и не видал его никогда. М.: А еще родные у вас есть? К.: Родственники дядюшки Дика. Только они с тетушкой Энни не больно ладили.

354

The Collector

M. You haven’t said what Mabel’s like. C. She’s deformed. Spastic. Real sharp. Always wants to know everything you’ve done. M. She can’t walk? C. About the house. We had to take her out in a chair. M. Perhaps I’ve seen her. C. You haven’t missed much. M. Aren’t you sorry for her? C. It’s like you have to be sorry for her all the time. It’s Aunt Annie’s fault. M. Go on. C. She like makes everything round her deformed too. I can’t explain. Like nobody else had any right to be normal. I mean she doesn’t complain outright. It’s just looks she gives, and you have to be dead careful. Suppose, well, I  say not thinking one evening, I nearly missed the bus this morning, I had to run like billy-o, sure as fate Aunt Annie would say, think yourself lucky you can run. Mabel wouldn’t say anything. She’d just look. M. How vile! C. You had to think very careful about what you said. M. Carefully. C. I mean carefully. M. Why didn’t you run away? Live in digs? C. I used to think about it. M. Because they were two women on their own. You were being a gent. C. Being a charley, more like it. (Pathetic, his attempts at being a cynic.) M. And now they’re in Australia making your other relations miserable. C. I suppose so. M. Do they write letters? C. Yes. Not Mabel. M. Would you read one to me one day? C. What for? M. I’d be interested.

Коллекционер

355

М.: А как выглядит Мейбл? Вы мне не рассказывали. К.: Она калека. Припадочная. Здорово умная. И всюду свой нос сует, вечно ей все про всех знать надо. М.: Она что, совсем не может ходить? К.: Только по дому. Мы вывозили ее в специальном кресле. М.: Кажется, я ее видела. К.: Вы очень наблюдательная. М.: Разве вам ее не жалко? К.: Ну, получается, вроде бы ты обязан ее все время жалеть. Это тетушка Энни виновата. М.: Как это? К.: Она вроде так как-то делает, что все вокруг тоже кажутся ненормальными. Не могу толком объяснить. Вроде как никто вокруг не имеет права быть нормальным. Я  не хочу сказать, что она все время жалуется. Она просто смотрит. И надо всегда быть начеку. Ну вот, к примеру, скажешь вечером, ни о чем таком вовсе не думая: «Сегодня утром чуть на автобус не опоздал, пришлось мчаться со всех ног». И тут уж тетушка шанса не упустит, наверняка скажет: «Ну и радуйся, что у тебя-то ноги есть». А Мейбл промолчит, но так взглянет, сам не рад будешь, что рот раскрыл. М.: Свинство какое. К.: Над каждым словом более тщательнее приходилось думать. М.: Более тщательно. К.: Ну да, я так и хотел сказать. М.: Почему же вы не ушли от них? Не сняли себе комнату? К.: Подумывал об этом. М.: Потому что тогда эти две женщины остались бы совершенно одни. Вы поступили как настоящий джентльмен. К.: Да куда там. Скорей уж как настоящий лопух. (Эти его жалкие попытки казаться циничным!) М.: А теперь они обе досаждают родным в Австралии. К.: Похоже на то. М.: Пишут вам письма? К.: Да. Только не Мейбл. М.: Вы мне не почитаете какое-нибудь? К.: А зачем? М.: Мне было бы интересно.

356

The Collector

C (great inner struggle). I got one this morning. I’ve got it on me. (A lot of argy-bargy, but in the end he took the letter from out of his pocket.) They’re stupid. M. Never mind. Read it out. All of it.

He sat by the door, and I knitted, knitted, knitted — I can’t remember the letter word for word, but it was something like this: Dear Fred (that’s the name she calls me by, he said, she doesn’t like Ferdinand — red with embarrassment). Very pleased to have yours and as I said in my last it’s your money, God has been very kind to you and you mustn’t fly up in the face of his kindness and I wish you had not taken this step, your Uncle Steve says property’s more trouble than it’s worth. I notice you don’t answer my question about the woman to clean. I know what men are and just remember what they say cleanliness is next to godliness. I  have no right and you have been very generous, Fred, Uncle Steve and the boys and Gertie can’t understand why you didn’t come here with us, Gert only said this morning that you ought to be here, your place is with us, but don’t think I am not grateful. I hope the Lord will forgive me but this has been a great experience and you wouldn’t know Mabel, she is brown in the sun here, it is very nice, but I don’t like the dust. Everything gets dirty and they live in a different way to what we do at home, they speak English more like Americans (even Uncle Steve) than us. I shan’t be sorry to get home to Blackstone Rd, it worries me to think of the damp and the dirt, I hope you did what I said and aired all the rooms and linen like I said and got a good cleaning woman in like I said the same as with you, I hope.

Fred I am worried with all that money you won’t lose your head, there are a lot of clever dishonest people (she means women, he said) about these days, I brought you up as well as I could and if you do wrong it’s the same as if I did. I shan’t show this to Mabel she says you don’t like it. I know you are over age

Коллекционер

357

К. (тяжкая внутренняя борьба): Как раз сегодня утром получил. Кажется, оно у меня с собой. (Споры, споры, уговоры, но в конце концов письмо извлечено на свет божий.) Они же глупые, необразованные. М.: Да какое это имеет значение! Прочтите вслух. Все целиком. Он сидел у двери, а я вязала, вязала, вязала... не помню слово в слово, но письмо звучало примерно так: «Дорогой Фред. (Она так меня называет, ей не нравится имя Фердинанд — а сам весь красный от смущения.) Рада была получить от тебя ответ, и, как в последнем писала, это твои деньги. Бог был к тебе так милостив, не оскорби Его, употребив во зло, помни про Мне отмщение, и зря ты сделал такой шаг, дядя Стив говорит, недвижимость  — дело хлопотное, затраты не окупаются, не стоит того. Ты, видно, нарочно не отвечаешь на мои вопросы, кто приходит прибирать, может, какая женщина согласилась. Я мужчин хорошо знаю, и не зря говорят: чистота — залог здоровья и Богу угодна. Фред, я знаю, у меня прав таких нету и ты был очень к нам щедрый, только дядя Стив, и мальчики, и Герти тоже в толк не возьмут, чего ты с нами не поехал, Герта даже сказала, как раз нынче утром, тебе стыдно должно быть, что ты не с нами, твое место здесь, в семье, только не думай, что я тебе не благодарная. Уповаю на Бога, что простит мне излишества, только все было очень необыкновенно, а Мейбл ты бы и не узнал, она загорела на здешнем солнце, и тут очень мило и прилично, если бы не пыль. Все тут очень быстро пачкается, и живут они все совсем не так, как мы жили дома, в Англии, и по-английски говорят как все равно американцы какие, даже дядя Стив. Так что мне не жаль было бы вернуться домой в Блэкстоун, сырость и пыль очень действуют на нервы, и еще надеюсь, ты сделал, как я велела, проветрил комнаты, и белье просушил, как я учила, и пригласил хорошую уборщицу это все сделать, как я говорила, а ты обещал. Надеюсь на тебя. Фред, очень я волнуюсь, чтоб все эти деньги тебе боком не вышли, не теряй голову, в наши дни очень много бесчестных людей развелось. (Она имеет в виду женщин, пояснил он.) Так и шныряют вокруг, я тебя растила и воспитывала, как умела, и, если ты пойдешь по дурной до-

358

The Collector

(over 21, she means, he said) but I worry about you because of all that happened (she means me being an orphan, he said).

We liked Melbourne, it is a big town. Next week we are going to Brisbane to stay with Bob again and his wife. She wrote a nice letter. They will meet us at the station. Uncle Steve, Gert and the children send their love. So does Mabel and your everloving. Then she says I needn’t worry about money, it’s lasting very well. Then she hopes I got a woman who will work, she says the young ones don’t clean proper nowadays. (There was a long silence then.) M. Do you think it’s a nice letter? C. She always writes like that. M. It makes me want to be sick. C. She never had any real education. M. It’s not the English. It’s her nasty mean mind. C. She took me in. M. She certainly did. She took you in, and she’s gone on taking you in. She’s made an absolute fool out of you. C. Thank you very much. M. Well, she has! C. Oh, you’re right. As per usual. M. Don’t say that! (I put down my knitting and closed my eyes.) C. She never bossed me about half as much as you do. M. I don’t boss you. I try to teach you. C. You teach me to despise her and think like you, and soon you’ll leave me and I’ll have no one at all. M. Now you’re pitying yourself.

Коллекционер

359

рожке, грех все равно как мой. Мейбл я это все не покажу, она говорит, тебе не по душе такое читать. И я понимаю, ты уже давно в возраст вошел (она хочет сказать, я уже совершеннолетний и сам могу за себя отвечать), только я все равно о тебе беспокоюсь, потому как все так случилось. (Она имеет в виду, что у меня родителей нет.) Мельбурн нам понравился. Город большой. На  будущей неделе вернемся в Брисбен, погостим у Боба с женой. Она нас пригласила письмом. Очень достойно с ее стороны. Встретят нас на вокзале. Дядя Стив, Герта и мальчики шлют привет. Мейбл тоже, как и твоя любящая я». — Потом она пишет, чтоб я не беспокоился, деньги пока еще не кончились. И опять пишет, чтоб я старушку пригласил прибирать в доме, она, мол, все более тщательнее сделает, молодые теперь так не умеют. (Потом мы долго молчали.) М.: Как вам кажется, хорошее письмо? К.: Она всегда так пишет. М.: Меня от него просто тошнит. К.: Ну, она ведь совсем необразованная. М.: Да дело же не в том, как она пишет, а в том, что думает! Ужасная гадость. К.: Она же меня забрала и столько лет держала. М.: Еще бы, забрала и держала, и держит до сих пор, не выпускает. Сделала из вас тупицу и хочет, чтоб вы навсегда таким и оставались. К.: Премного благодарен. М.: Но ведь это действительно так! К.: Да правы вы, правы. А как же. Вы ж всегда во всем правы. М.: Зачем вы так? (Я отложила вязанье и глаза закрыла.) К.: Во всяком случае, она и вполовину так меня не гоняла, как вы гоняете. М.: Да кто вас гоняет? Я просто пытаюсь хоть чему-то вас учить. К.: Вы меня учите ее презирать и думать, как вы, а потом уедете, а я с кем останусь? Совсем один? М.: Ох, как вам себя жалко!

360

The Collector

C. It’s the one thing you don’t understand. You only got to walk into a room, people like you, and you can talk with anyone, you understand things, but when ... M. Do shut up. You’re ugly enough without starting to whine. I picked up my knitting and put it away. When I looked round he was standing there with his mouth open, trying to say something. And I knew I’d hurt him, I know he deserves to be hurt, but there it is, I’ve hurt him. He looked so glum. And I remembered he’d let me go out in the garden. I felt mean. I went to him and said I was sorry and held out my hand, but he wouldn’t take it. It was queer, he really had a sort of dignity, he was really hurt (perhaps that was it) and showing it. So I took his arm and made him sit down again, and I said, I’m going to tell you a fairy story. Once upon a time (I said, and he stared bitterly bitterly at the floor) there was a very ugly monster who captured a princess and put her in a dungeon in his castle. Every evening he made her sit with him and ordered her to say to him, ‘You are very handsome, my lord.’ And every evening she said, ‘You are very ugly, you monster.’ And then the monster looked very hurt and sad and stared at the floor. So one evening the princess said, ‘If you do this thing and that thing you might be handsome,’ but the monster said, ‘I can’t, I can’t.’ The princess said, ‘Try, try.’ But the monster said, ‘I can’t, I can’t.’ Every evening it was the same. He asked her to lie, and she wouldn’t. So the princess began to think that he really enjoyed being a monster and very ugly. Then one day she saw he was crying when she’d told him, for the fiftieth time, that he was ugly. So she said, ‘You can become very handsome if you do just one thing. Will you do it?’ Yes, he said, at last, he would try to do it. So she said, then set me free. And he set her free. And suddenly, he wasn’t ugly any more, he was a prince who had been bewitched. And he followed the princess out of the castle. And they both lived happily ever afterwards.

Коллекционер

361

К.: Вот этого вам никогда не понять. Вам стоит только в комнату войти, и вы уже всем по душе, умеете поговорить со всяким и разбираетесь во всяких вещах, а я... М.: Да бросьте вы хныкать! И без того смотреть на вас тошно. Я встала и убрала вязанье. Обернулась, а он стоит с раскрытым ртом, хочет что-то сказать и не может. И я поняла, что причинила ему боль. Конечно, он вполне этого заслуживает, но мне вдруг стало его жалко. Ему было по-настоящему больно. Он оскорбился. До глубины души. И я подумала: ведь он разрешил мне погулять в саду. И почувствовала себя ужасно подлой. Подошла к нему и попросила прощения и протянула ему руку, но он не захотел ее пожать. Странно, тут он держался с достоинством, был поистине оскорблен (может быть, в томто и дело?) и не скрывал этого. Тогда я взяла его под руку, усадила и сказала, а сейчас я расскажу вам сказку. За синими морями, за зелеными лесами (начала я, а он грустно-грустно смотрел в пол) жило страшное чудовище. Оно захватило в плен принцессу и держало у себя в замке, в темнице. Каждый вечер чудовище заставляло принцессу садиться рядом с ним и говорить: «Вы прекрасны, милорд». Но каждый вечер она говорила: «Ты ужасно, чудовище». И  чудовище мрачнело и грустно глядело в пол. И вот как-то вечером принцесса сказала: «Если ты сделаешь то-то и то-то, ты сможешь стать поистине прекрасным». — «Не могу, никак не могу», — отвечало чудовище. А принцесса сказала: «Попытайся». — «Нет, не могу». Так повторялось каждый вечер. Чудовище просило, чтобы принцесса солгала, а она всегда говорила правду. И тогда она подумала: «А может быть, ему нравится быть таким страшным?» И вот как-то увидела принцесса, что чудовище плачет. Это было после того, как она в сотый раз повторила, что оно ужасно. И  тогда она сказала: «Ты сможешь стать очень красивым, если сделаешь то, что я попрошу. Обещай мне». И чудовище наконец согласилось и обещало сделать, как она велит. И она сказала: «Отпусти меня на волю». И чудовище ее отпустило. И вдруг на месте чудовища оказался прекрасный принц, раньше он был заколдован. И принц последовал за принцессой, и они жили долго и счастливо.

362

The Collector

I knew it was silly as I was saying it. Fey. He didn’t speak, he kept staring down. I said, now it’s your turn to tell a fairy story. He just said, I love you. And yes, he had more dignity than I did then and I felt small, mean. Always sneering at him, jabbing him, hating him and showing it. It was funny, we sat in silence facing each other and I had a feeling I’ve had once or twice before, of the most peculiar closeness to him — not love or attraction or sympathy in any way. But linked destiny. Like being shipwrecked on an island — a raft — together. In every way not wanting to be together. But together. I feel the sadness of his life, too, terribly. And of those of his miserable aunt and his cousin and their relatives in Australia. The great dull hopeless weight of it. Like those Henry Moore drawings of the people in the Tubes during the blitz. People who would never see, feel, dance, draw, cry at music, feel the world, the west wind. Never be in any real sense.

Just those three words, said and meant. I love you. They were quite hopeless. He said it as he might have said, I have cancer. His fairy story.

October 31st Nothing. I psycho-analysed him this evening. He would sit so stiffly beside me. We were looking at Goya’s etchings. Perhaps it was the etchings themselves, but he sat and I thought he wasn’t really looking at them. But thinking only of being so close to me. His inhibition. It’s absurd. I talked at him as if he could easily be normal. As if he wasn’t a maniac keeping me prisoner here. But a nice young man who wanted a bit of chivvying from a jolly girl-friend.

Коллекционер

363

Ужасная глупость. Я поняла это, еще не кончив говорить. Совершенно сумасбродная попытка. Он молчал. Сидел, уставившись в пол. Я сказала, а теперь ваша очередь рассказывать сказку. Он ответил только: «Я люблю вас». Да, в тот вечер он вел себя с большим достоинством, а я почувствовала себя мелкой и подлой. Эти мои вечные насмешки, колкости, неприязнь к нему и стремление всячески ее выказать. Странно, мы сидели молча, лицом друг к другу, и у меня возникло ощущение, уже не в первый раз, какой-то необъяснимой близости, не любви, не симпатии, нет. Но соединенности судеб. Словно потерпевшие кораблекрушение на клочке земли... нет, на плоту... вдвоем. Против собственной воли, но — вдвоем. Вместе. И я вдруг осознала, как печальна жизнь, которую он ведет. Как и сестра его, и тетка, эти жалкие, несчастные люди. И  их родственники в Австралии. Почувствовала тяжкую, тупую, всепоглощающую безнадежность такой жизни. Словно люди на рисунках Генри Мура, в темных тоннелях метро, во время немецкой бомбежки. Им не дано видеть, чувствовать, танцевать, рисовать, плакать, слушая музыку, ощущать мир вокруг и западный ветер... им не дано быть в истинном смысле этого слова. Всего три слова. Я  люблю вас. Они прозвучали так безнадежно. Будто он сказал: «Я болен раком». Вот и вся его сказка.

31 октября Ничего не получается. Я  устроила ему сегодня сеанс психоанализа. Он всегда такой застывший, когда сидит рядом со мной. Мы рассматривали офорты Гойи. Может быть, все дело в офортах, только мне показалось, что он сидит и лишь делает вид, что смотрит, а на самом деле поглощен мыслью, что вот мы сидим так близко друг к другу. Эта его вечная скованность. Абсурд! Я разговаривала с ним так, будто он вполне нормальный. Будто он не маньяк, заточивший меня в этом душном подвале. А милый юноша, которого надо расшевелить, и его веселая подружка пытается это сделать.

364

The Collector

It’s because I never see anyone else. He becomes the norm. I forget to compare. Another time with G.P. It was soon after the icy douche (what he said about my work). I was restless one evening. I went round to his Hat. About ten. He had his dressing-gown on. I was just going to bed, he said. I wanted to hear some music, I said. I’ll go away. But I didn’t. He said, it’s late. I said I was depressed. It had been a beastly day and Caroline had been so silly at supper. He let me go up and made me sit on the divan and he put on some music and turned out the lights and the moon came through the window. It fell on my legs and lap through the skylight, a lovely slow silver moon. Sailing. And he sat in the armchair on the other side of the room, in the shadows. It was the music. The Goldberg Variations. There was one towards the end that was very slow, very simple, very sad, but so beautiful beyond words or drawing or anything but music, beautiful there in the moonlight. Moonmusic, so silvery, so far, so noble. The two of us in that room. No past, no future. All intense deep that-time-only. A feeling that everything must end, the music, ourselves, the moon, everything. That if you get to the heart of things you find sadness for ever and ever, everywhere; but a beautiful silver sadness, like a Christ face. Accepting the sadness. Knowing that to pretend it was all gay was treachery. Treachery to everyone sad at that moment, everyone ever sad, treachery to such music, such truth.

Коллекционер

365

Это потому, что я никого больше не вижу. Нормой становится он. Не с кем сравнивать. И я забываю это делать. Еще о Ч. В. Это случилось вскоре после знаменитого ледяного душа (его характеристика моих работ). Как-то вечером не могла места себе найти. Пошла к его дому. Около десяти. Он вышел в халате. — Как раз собирался лечь спать, — говорит. — А  я хотела немножко послушать музыку. Сейчас уйду. — Но не ушла. Он сказал: — Уже поздно. А я в ответ: у меня очень скверно на душе. День был неудачный, да еще Кэролайн наговорила кучу глупостей за ужином. Он разрешил мне подняться в студию, усадил на диван, поставил пластинку и выключил лампу, и в комнату вошел лунный свет. Луч улегся ко мне на колени, луна смотрела сквозь окно на потолке, прелестная серебряная луна, медленно-медленно плывущая в небе. А он сидел в кресле напротив, в густой тени. Ох эта музыка. Вариации Гольдберга. Там есть одна мелодия, в самом конце, в очень медленном темпе, очень простая и печальная, но такая щемяще прекрасная — невозможно передать ни словом, ни рисунком, ничем иным, только самой музыкой, такой удивительно красивой в лунном свете. Лунная музыка, светлая, далекая, возвышающая. И мы вдвоем в комнате. Не было прошлого. Не было будущего. Только яркое, глубокое ощущение единственности этого мгновения в настоящем. Такое чувство, что вот сейчас кончится, исчезнет все: музыка, мы, луна, все на свете. Что вот сейчас проникнешь в самую суть вещей и обретешь печаль, вечную и неизбывную, но прекрасную, светлую, словно лик Иисуса Христа. И приемлешь эту печаль. Сознаешь: нельзя делать вид, что жизнь есть веселье, ибо это будет предательством. Предательством. Предательством по отношению к тем, кто печален сейчас, и к тем, кто когда-то был печален, по отношению к этой музыке, к этой единственной правде.

366

The Collector

In all the fuss and anxiety and the shoddiness and the business of London, making a career, getting pashes, art, learning, grabbing frantically at experience, suddenly this silent silver room full of that music. Like lying on one’s back as we did in Spain when we slept out looking up between the fig-branches into the star-corridors, the great seas and oceans of stars. Knowing what it was to be in a universe. I cried. In silence. At the end he said, now can I go to bed? Gently, making fun of me a little bit, bringing me back to earth. And I went. I don’t think we said anything. I can’t remember. He had his little dry smile, he could see I was moved. His perfect tact. I would have gone to bed with him that night. If he had asked. If he had come and kissed me.

Not for his sake, but for being alive’s.

November 1st A new month, and new luck. The tunnel idea keeps nagging at me, but the difficulty till now has been something to dig the concrete out with. Then yesterday as I was doing my prison— exercise in the outer cellar I saw a nail. A big old one, down against the wall in the far corner. I dropped my handkerchief so that I could get a closer look. I couldn’t pick it up, he watches me so closely. And it’s awkward with bound hands. Then today, when I was by the nail (he always sits on the steps up), I said (I did it on purpose) run and get me a cigarette. They’re on the chair by the door. Of course he wouldn’t. He said, what’s the game? I’ll stay here, I won’t move. Why don’t you get them yourself? Because sometimes I like to remember the days when men were nice to me. That’s all.

Коллекционер

367

В моей лондонской жизни с ее сутолокой, суматохой, волнениями, дешевой показухой и настоящими делами, работой всерьез и праздничной суетой, занятиями искусством и учебой, неуемной жаждой поскорее набраться опыта  — посреди всего этого, вдруг  — тишина и покой этой комнаты, полной музыки и лунного света. Будто лежишь на спине, как тогда в Испании (мы спали во дворе), и смотришь вверх сквозь ветви олив, вглядываешься в звездные коридоры, в моря, океаны звезд. Ощущаешь себя частицей мироздания. Я плакала. Молча. Потом он сказал: — Ну можно, я все-таки лягу спать?  — очень мягко, чуть-чуть подсмеиваясь надо мной, спуская меня с небес на грешную землю. И я ушла. По-моему, мы ничего больше не сказали друг другу. Не помню. Он улыбался этой своей едва заметной суховатой улыбкой. Видел, что я растрогана. Был предельно деликатен. А я согласилась бы остаться с ним в ту ночь. Если бы он попросил. Если бы подошел ко мне и поцеловал. Не ради него. Просто чтобы почувствовать, что я — живу.

1 ноября С новым месяцем, с новым счастьем! Мысль о подкопе меня не покидает, но трудность в том, что нечем выковыривать цемент, скрепляющий плиты. Так было до вчерашнего дня. И вот во время «тюремной зарядки» в наружном подвале я заметила гвоздь. Огромный ржавый гвоздь лежал у стены в дальнем углу. Я  уронила платок, чтобы, наклонясь, рассмотреть гвоздь получше. Поднять его не могла, К. все время пристально за мной наблюдает. Да и со связанными руками это очень неудобно. Сегодня, когда я была совсем близко к тому углу (К. всегда сидит на верхней ступеньке), я попросила (нарочно): сходите принесите мне сигарету. Они на стуле, у самой двери. Конечно, он возразил: «Что это вы затеваете? Не пойму». Я сказала: я буду здесь. С места не сойду. «А почему сами не сходите?» Просто иногда хочется вспомнить то время, когда мужчины были со мной любезны. Всего-навсего.

368

The Collector

I didn’t think it would work. But it did. He suddenly decided that there wasn’t anything I could possibly do, nothing I could pick up. (He locks things away in a drawer when I come out here.) So he went through the door. Only a second. But I stooped like lightning and got the nail up and into my skirt pocket — specially put on — and I was standing exactly as he left me when he jumped back. So I got my nail. And made him think he could trust me. Two birds with one stone. Nothing. But it seems a tremendous victory. I’ve started putting my plan into effect. For days I’ve been telling Caliban that I don’t see why D and M and everyone else should be left in the dark about whether I still exist. At least he could tell them I’m alive and all right. Tonight after supper I told him he could buy paper from Woolworths and use gloves and so on. He tried to wriggle out of it, as usual. But I kept at him. Every objection I squashed. And in the end I felt he really was beginning to think he might do it for me. I told him he could post the letter in London, to put the police off the track. And that I wanted all sorts of things from London. I’ve got to get him away from here for at least three or four hours. Because of the burglar alarms. And then I’m going to try my tunnel. What I’ve been thinking is that as the walls of this cellar (and the outer one) are stones — not stone — then behind the stones there must be earth. All I have to do is to get through the skin of stones and then I shall be in soft earth (I imagine). Perhaps it’s all wild. But I’m in a fever to try it. The Nielsen woman. I’d met her twice more at G.P.’s, when there were other people there — one was her husband, a Dane, some kind of importer. He spoke perfect English, so perfect it sounded wrong. Affected. I met her one day when she was coming out of the hairdresser’s and I’d been in to make an appointment for Caroline. She had on that special queasy-bright look women like her put on for girls of my age. What Minny calls welcometo-the-tribe-of-women. It means they’re going to treat you like

Коллекционер

369

Я и не надеялась, что это сработает. Но сработало. Он неожиданно решил, что я ничего такого не могу сделать, найти или подобрать (когда я выхожу сюда, он все запирает в шкаф). И  он скрылся за дверью. На  одну секунду. Я наклонилась — молниеносно, — схватила гвоздь и спрятала в карман юбки — специально ее надела — и стою как стояла. Он выскочил из двери, а я вроде и вправду с места не сдвинулась. Так я заполучила гвоздь. И убедила К., что он может мне доверять. Убила сразу двух зайцев. Ерунда. А  кажется  — такая победа. Начала понемногу осуществлять свой план. Уже много дней твержу Калибану, что не понимаю, зачем оставлять М. и П. и всех остальных в неведении, жива я или нет. Он мог хотя бы сообщить им, что я жива и здорова. Сегодня после ужина сказала ему, что можно ведь купить конверты и писчую бумагу у Вулворта, браться за все это в перчатках и т. д. Как всегда, он попытался отвертеться. Но я не отставала. Разбила все его доводы. И под конец мне показалось, он склоняется к мысли, что в самом деле может это сделать. Сказала ему, что можно послать письмо из Лондона, чтобы сбить с толку полицию. И что мне нужно купить в Лондоне множество вещей. Мне необходимо было, чтобы он уехал хотя бы часа на три-четыре. Из-за ревуна на двери. И потому, что хочу начать свой подкоп. Я рассудила, что, раз стены моего подвала (и наружного тоже) из каменных плит, не из цельного камня, за ними должна быть земля. И мне надо лишь проникнуть за каменную оболочку, чтобы добраться до мягкой земли (так я себе это представляю). Может быть, это бредовая затея. Но меня прямо лихорадит от нетерпения поскорее начать. Об этой Нильсен. Я встретилась с ней еще раза два, когда у Ч. В. были гости. Один из них — ее муж, датчанин, он что-то куда-то импортирует. Английским владеет в совершенстве, из-за этого его речь кажется неправильной. Нарочитой. Как-то встретила ее в парикмахерской: она уже уходила, а я пришла договориться с мастером, Кэролайн просила. Ее лицо сразу приобрело тошнотворно-приторное выражение, взрослые женщины специально надевают его, когда встречаются с девчонками вроде меня. Минни назы-

370

The Collector

a grown-up, but they don’t really think you are and anyhow they’re jealous of you. She would take me for coffee. I was silly, I should have lied. It was all rhubarb, about me, about her daughter, about art. She knows people and tried to dazzle me with names. But it’s what people feel about art that I respect. Not what or who they know

. I know she can’t be a lesbian, but she dings like that to one’s words. Things in her eyes she doesn’t dare tell you. But wants you to ask her to. You don’t know what’s gone on and what still goes on between G.P. and me, she seemed to say. I dare you to ask me. She talked on and on about Charlotte Street in the late ‘thirties and the war. Dylan Thomas. G.P. He likes you, she said. I know, I answered. But it was a shock. Both that she should know (had he told her?) and that she wanted to discuss it. I know she did. He’s always fallen for the really pretty ones, she said. She wanted terribly to discuss it. Then it was her daughter. She said, she’s sixteen now. I just can’t get across to her. Sometimes when I talk to her I feel like an animal in a zoo. She just stands outside and watches me. I knew she’d said it before. Or read it somewhere. You can always tell. They’re all the same, women like her. It’s not the teenagers and daughters who are different. We haven’t changed, we’re just young. It’s the silly new middle-aged people who’ve got to be young who’ve changed. This desperate silly trying to stay with us. They can’t be with us. We don’t want them to be with us. We don’t want them to wear our clothes-styles and use our language

Коллекционер

371

вает его «Добро пожаловать в клан взрослых женщин». Оно должно означать, что с тобой будут обращаться как с равной, а на самом деле никто из них взрослой тебя не считает и каждая завидует тебе. Ей вздумалось угостить меня кофе. Я сглупила, надо было соврать что-нибудь. Начался кисло-сладкий тягучий разговор обо мне, о ее дочери, об искусстве. Она многих знает и старалась произвести впечатление, запросто называя знаменитые имена. Только я с уважением отношусь к тем, кто чувствует, понимает произведения искусства. Не к тем, кто что-нибудь о них слышал или с кем-нибудь ужасно известным знаком. Конечно, она не лесбиянка. Но она просто глаз не отрывала от моих губ, ловила каждое слово. Боялась заговорить о том, что и так у всех на виду, и в то же время явно хотела, чтобы ее расспрашивали. Всем видом своим она говорила: «Вы ведь не знаете, что произошло и происходит между мной и Ч. В. А ну-ка, спросите меня об этом!» Она все говорила и говорила о поэтах и художниках, о конце тридцатых и о войне, о встречах с Диланом Томасом и наконец добралась до Ч. В. — Вы ему нравитесь, — сказала она. — Я знаю, — спокойно сказала я. Но была потрясена. И тем, что она это знает (неужели он ей сказал?), и тем, что ей хочется говорить на эту тему. Я чувствовала, ей этого ужасно хотелось. — Он всегда влюбляется в настоящих красавиц, не может устоять. Потом заговорила о дочери: — Ей сейчас шестнадцать. Не могу пробиться к ней — никакого контакта. Порой, когда говорю ей что-нибудь, сама себе кажусь каким-то диковинным зверем в зоопарке. А она стоит поодаль от клетки и наблюдает. Я сразу почувствовала  — она уже говорила это кому-то. Или где-то вычитала. Это всегда заметно. Все они одинаковые, эти взрослые. И вовсе не сыновья, не дочери-подростки — иные. Мы не иные, мы просто молодые. Это теперешние взрослые не такие, как раньше: изо всех сил стремятся доказать, что еще молоды, примазываются, пытаются жить нашей жизнью. Глупо, безнадежно. Не могут они быть такими, как мы. Мы не хотим этого. Мы не хотим,

372

The Collector

and have our interests. They imitate us so badly that we can’t respect them. But it made me feel, that meeting with her, that G.P. did love me (want me). That there’s a deep bond between us — his loving me in his way, my liking him very much (even loving him, but not sexually) in my way — a feeling that we’re groping towards a compromise. A sort of fog of unsolved desire and sadness between us. Something other people (like the N  woman) couldn’t ever understand. Two people in a desert, trying to find both themselves and an oasis where they can live together. I’ve begun to think more and more like this  — it is terribly cruel of fate to have put these twenty years between us. Why couldn’t he be my age, or me his? So the age thing is no longer the all—important factor that puts love right out of the question but a sort of cruel wall fate has built between us. I don’t think any more, the wall is between us, I think, the wall keeps us apart.

November 2nd He produced the paper after supper, and dictated an absurd letter that I had to write out. Then the trouble started. I had prepared a little note, written in my smallest writing, and I slipped it into the envelope when he wasn’t looking. It was very small, and in the best spy stories wouldn’t have been noticed. He did. It upset him. Made him see things in the cold light of reality. But he was genuinely shocked that I  should be frightened. He can’t imagine himself killing or raping me, and that is something. I let him have his pet, but in the end I went and tried to be nice to him (because I knew I must get him to send that letter). It was a job. I’ve never known him in such a huff.

Коллекционер

373

чтобы они одевались, как мы, говорили, как мы, жили теми же интересами. Взрослые до того бездарно нам подражают — невозможно относиться к ним с уважением. И все-таки именно эта встреча помогла мне поверить, что Ч. В. меня любит (что его ко мне влечет). Что между нами существует некая глубинная связь; что он любит меня по-своему, а мне он очень нравится, я даже люблю его, тоже по-своему (без всякой физиологии). Возникло ощущение, что мы ощупью пробираемся навстречу друг другу. В  поисках общности, сквозь разъединяющий нас туман неудовлетворенного желания и светлой печали. Вряд ли это доступно пониманию таких, как эта Н. Двое в пустыне пытаются отыскать не только друг друга, но и оазис, где они смогут быть вместе. Здесь я все время думаю, как жестока судьба, разделившая нас этими двадцатью годами. Почему ему не столько лет, сколько мне? Или мне не столько, сколько ему. Теперь для меня разница в возрасте перестала быть тем главным фактором, из-за которого о любви и речи быть не может; возраст стал чем-то вроде мрачной стены, возведенной меж нами роком. Только теперь мне уже не кажется, что стена эта глухая, она всего лишь перегородка на нашем пути друг к другу.

2 ноября После ужина он вручил мне писчую бумагу и продиктовал совершенно абсурдное письмо. Деваться некуда — надо было писать под диктовку. Потом начались неприятности. Я заранее приготовила записочку на папиросной бумаге, мелким-мелким почерком, и украдкой вложила ее в конверт, когда К. отвернулся. Бумажка была крохотная. По самым строгим канонам (самых лучших детективных романов) ее нельзя было обнаружить. Но К. обнаружил. Его прямо-таки передернуло. Он вдруг взглянул на происходящее в холодном свете реальности. Но больше всего его поразило то, что я его боюсь. Он даже и мысли не допускает, что меня можно убить или изнасиловать. А это уже что-то! Я дала ему возможность некоторое время позлиться, но потом попыталась быть милой и хорошей (должна была убедить его отправить письмо). Прямо из кожи

374

The Collector

Wouldn’t he call it a day, and let me go home?

No. What did he want to do with me then? Take me to bed? He gave me such a look, as if I was being really disgusting. Then I had an inspiration. I acted a little charade. His oriental slave. He likes me to play the fool. The stupidest things I  do he calls witty. He has even got in the habit of joining in, stumbling after me (not that I’m very dazzling) like a giraffe. So I got him to let me write another letter. He looked in the envelope again. Then I talked him into going to London, as my plan requires. I gave him a ridiculous list of things (most of them I don’t want, but it’ll keep him busy) to buy. I told him it was impossible to trace a letter posted in London. So he finally agreed. He likes me to wheedle, the brute.

One request — no, I don’t ask him for things, I order them. I commanded him to try and buy a George Paston. I gave him a list of galleries where he might find things by G.P. I even tried to get him to go to the studio. But as soon as he heard it was in Hampstead, he smelt a rat. He wanted to know if I knew this George Paston. I said, no, well, just by name. But it didn’t sound very convincing; and I was afraid he wouldn’t buy any of his pictures anywhere. So I said, he’s a casual friend of mine, he’s quite old, but he’s a very good painter, and he badly needs money and I should very much like some of his pictures. We could hang them on the walls. If you bought straight from him we wouldn’t be paying money to the galleries, but I can see you’re frightened to go, I said, so there’s an end to it. Of course he didn’t fall for that. He wanted to know if G.P. was one of these paintpot-at-thewall chaps. I just gave him a look.

Коллекционер

375

лезла вон. Никогда еще не видела его в таком раздражении. — Может быть, все-таки покончим со всем этим и вы отпустите меня домой? — Нет. — Чего же вы хотите? Уложить меня к себе в постель? Он так взглянул на меня, будто я и в самом деле веду себя совершенно неприлично. Тут на меня снизошло вдохновение, и я разыграла шараду. Восточная рабыня целиком в его власти. Он обожает, когда я валяю дурака. Глупейшие глупости кажутся ему остроумными, если их творю я. Он даже пытается как-то участвовать, неуверенно, неуклюже, как слон в посудной лавке. Правда, и я делаю все это не так уж блестяще. Словом, он разрешил мне написать еще одно письмо. Тщательно проверил конверт. Потом я упросила его поехать в Лондон (все по плану). Вручила ему длиннющий список покупок (большинство из этих вещей мне никогда не понадобится, но хотелось задержать его там подольше). Сказала, что невозможно выявить, откуда на самом деле письмо, если оно отправлено из Лондона. В  конце концов он согласился. Обожает, чтобы я пресмыкалась перед ним, вот скотина. И еще одна просьба. Впрочем, нет, не просьба, требование. Велела ему попытаться приобрести одну из картин Чарлза Вестона. Составила список картинных галерей, где это можно сделать. Даже попробовала уговорить его прямо пойти в студию к Ч. В. Но ведь студия — в Хэмпстеде, и он сразу почувствовал, что пахнет жареным. Захотел выяснить, знакома ли я с этим Чарлзом Вестоном. Я сказала: да что вы, просто известное имя. Но прозвучало это вовсе не убедительно. Кроме того, я боялась, что картины Ч. В. нигде не купить. Так что пришлось сказать, мол, это случайное знакомство, он уже совсем пожилой, но очень хороший художник, и, если купить прямо у него, это будет намного дешевле, не придется платить комиссионные. Впрочем, вижу, вы боитесь, сказала я, так что прекратим этот разговор. На эту удочку К., разумеется, не попался. Поинтересовался, может, это мазила из современных. Я только взглянула выразительно.

376

The Collector

C. I was only joking. M. Then don’t After a bit, he said, he would want to know where I came from and all. I told him what he could say, and he said he’d think about it. Which is Calibanese for ‘no’. It was too much to expect; and there probably won’t be anything in any of the galleries. And I don’t worry because I’m not going to be here this time tomorrow. I’m going to escape. He’ll go off after breakfast. He’s going to leave my lunch. So I shall have four or five hours (unless he cheats and doesn’t get all I’ve asked, but he’s never failed before). I felt sorry for Caliban this evening. He will suffer when I am gone. There will be nothing left. He’ll be alone with all his sex neurosis and his class neurosis and his uselessness and his emptiness. He’s asked for it. I’m not really sorry. But I’m not absolutely unsorry.

November 4th I couldn’t write yesterday. Too fed up. I was so stupid. I got him away all yesterday. I had hours to escape. But I never really thought of the problems. I saw myself scooping out handfuls of soft loamy earth. The nail was useless, it wouldn’t dig the cement properly. I thought it would crumble away. It was terribly hard. I took hours to get one stone out. There wasn’t earth behind, but another stone, a bigger one, chalk, and I couldn’t even find where its edge was. I got another stone out of the wall, but it didn’t help. There was the same huge stone behind. I began to get desperate, I saw the tunnel was no good. I hit violently at the door, I tried to force it with the nail, and managed to hurt my hand. That’s all. All I had at the end was a sore hand and broken fingernails. I’m just not strong enough, without tools. Even with tools. In the end I put the stones back and powdered (as well as I could) the cement and mixed it with water and talcum powder

Коллекционер

377

К.: Я пошутил. М.: Напрасно. Через некоторое время К. сказал, он ведь захочет узнать, кто я и откуда. Я посоветовала ему, что ответить, и он сказал: «Подумаю». На калибанском языке это значит «нет». Конечно, я слишком многого требую, да и вряд ли можно где-нибудь купить его картины. Да я и не беспокоюсь, я не предполагаю завтра в это время все еще быть здесь. Собираюсь бежать. Он уедет после завтрака. Заранее приготовит мне обед. Так что у меня будет четыре-пять часов (конечно, если он не схитрит и не вернется без покупок. Правда, раньше он никогда не подводил). Сегодня мне жаль Калибана. Он в самом деле будет страдать без меня. Останется один на один со своими комплексами, и социальным, и сексуальным; один на один с собственной бесполезностью и пустотой. Сам виноват. Так что на самом деле мне его не жаль. Но не так уж абсолютно не жаль.

4 ноября Вчера не могла писать. Я больше так не могу. Господи, до чего же я тупа. Заставила его уехать на целый день. Целый день, чтобы устроить побег. Но ничего толком не продумала. Была уверена, что доберусь до мягкой, рыхлой земли и горстями стану ее выгребать. Гвоздь оказался никуда не годным, цемент слишком твердым. Я боялась — скорее раскрошится гвоздь. Часы понадобились, чтобы вытащить одну плиту. За ней оказался камень размерами гораздо больше, чем эта плита, известняк. Я даже край его не смогла отыскать. Выковыряла еще одну плиту из стены — все напрасно. За ней все тот же камень. Пришла в совершенное отчаяние. Поняла, с подкопом ничего не выйдет. Стала биться в дверь, пыталась взломать ее при помощи гвоздя. Повредила руку. Вот и все. Весь результат. Ободранные руки и обломанные ногти. Без инструментов у меня не хватит сил. С инструментами тоже. В конце концов я вставила плиты на место, растолкла цемент, как могла, смешала с водой и тальком и замазала щели,

378

The Collector

to camouflage the hole. It’s typical of the states I get in here — I suddenly told myself that the digging would have to be done over a number of days, the only stupid thing was to expect to do it all in one. So I spent a long time trying to hide the place. But it was no good, little bits fell out, and I’d started in the most obvious place, where he’s bound to spot it. So I gave up. I suddenly decided it was all petty, stupid, useless. Like a bad drawing. Unrescuable. When he came at last, he saw it at once. He always sniffs round as soon as he enters. Then he started to see how far I had gone. I sat on the bed and watched him. In the end I threw the nail at him. He’s cemented the stones back. He says it’s solid chalk behind all the way round. I wouldn’t speak to him all the evening, or look at the things he’d bought, even though I could see one of them was a pictureframe. I took a sleeping—pill and went to bed straight after supper. Then, this morning (I woke up early) before he came down, I decided to pass it off as something unimportant. To be normal. Not to give in. I unpacked all the things he’d bought. First of all, there was G.P.’s picture. It is a drawing of a girl (young woman), a nude, not like anything else of his I have seen, and I think it must be something he did a long time ago. It is his. It has his simplicity of line, hatred of fussiness, of Topolski—itis. She’s half—turned away, hanging up or taking down a dress from a hook. A pretty face? It’s difficult to say. Rather a heavy Maillol body. It’s not worth dozens of things he’s done since. But real. I kissed it when I unwrapped it. I’ve been looking at some of the lines not as lines, but as things he has touched. All morning. Now. Not love. Humanity. Caliban was surprised that I seemed so positively gay when he came in. I thanked him for all he had bought. I said, you can’t be a proper prisoner if you don’t try to escape and now don’t let’s talk about it — agreed?

Коллекционер

379

чтобы как-то замаскировать дыру. Очень характерно для настроений, которые мной здесь овладевают: я вдруг решила, что на подкоп уйдет много дней, что глупость моя лишь в том, что я рассчитывала успеть за несколько часов. Потратила много времени, чтобы замести следы. Все напрасно. Какие-то куски постоянно вываливались, и место это было все на виду, так что он никак не мог не заметить. И я сдалась. Вдруг решила: все это недостойно, глупо, бесполезно. Как плохой рисунок. Непоправимо. Когда К. наконец вернулся, он сразу все понял. Вечно вынюхивает, высматривает, все ли в порядке, как только появляется здесь. Проверил, как глубоко я прокопала. Я сидела на кровати и наблюдала. Потом швырнула в него гвоздем. Он вставил на место и зацементировал плиты. Сказал, подвал вырублен в цельном камне. Я с ним не разговаривала. Не взглянула на покупки, хотя и видела, что среди них есть картина в раме. Приняла снотворное и сразу после ужина улеглась в постель. Сегодня утром (проснулась очень рано) перед его приходом решила вести себя так, будто ничего не произошло. Нормально. Не опускать руки, не уступать. Распаковала покупки. Прежде всего — картину. Рисунок Ч. В. Молодая женщина. Обнаженная. Рисунок совсем не похож на те, что я до сих пор видела, думаю, очень давний. Но, несомненно, его. Характерная простота линий, нелюбовь к показухе, красивости. Вполоборота к зрителю, она снимает с крючка (или вешает) платье. Красиво ли лицо? Трудно сказать. Тяжеловатое тело, как у Майоля. Похуже тех его картин, что я знаю. Но все равно это — настоящее. Развернула картину — и поцеловала. Смотрела на эти линии не как на линии. Как на что-то, чего касалась его рука. Все утро. И сейчас тоже. Не любовь. Человеколюбие. Калибан поразился — я казалась просто веселой, когда он вошел. Поблагодарила его за покупки и сказала: нельзя быть настоящей пленницей, если не пытаешься бежать. А теперь — давайте забудем об этом, договорились?

380

The Collector

He said that he’d telephoned every gallery I gave him the name of. There was only the one thing. Thank you very much, I said. May I keep it down here? And when I go, I’ll give it to you. (I shan’t — he said he’d rather have a drawing of mine, in any case.) I asked him if he had posted the letter. He said he had, but I saw he was going red. I told him I believed him and that it would be such a dirty trick not to post the letter that I was sure he must have posted it. I feel almost certain he funked it, as he funked the cheque. It would be just like him. But nothing I say will make him post it. So I’ve decided that I will suppose he has posted it. Midnight. I had to stop. He came down. We’ve been playing the records he bought. Bartók’s ‘Music for Percussion and Celeste’. The loveliest. It made me think of Collioure last summer. The day we went, all four of us with the French students, up through the ilexes to the tower. The ilexes. An absolutely new colour, amazing chestnut, rufous, burning, bleeding, where they had cut away the cork. The cicadas. The wild azure sea through the stems and the heat and the smell of everything burnt in it. Piers and I  and everyone except Minny got a bit tipsy. Sleeping in the shade, waking up staring through the leaves at the cobalt blue sky, thinking how impossible things were to paint, how can some blue pigment ever mean the living blue light of the sky? I suddenly felt I didn’t want to paint, painting was just showing off, the thing was to experience and experience for ever more.

The beautiful clean sun on the blood-red stems. And coming back I had a long talk with the nice shy boy, JeanLouis. His bad English and my bad French, yet we understood each other. Terribly timid he was. Frightened of Piers. Jealous of him. Jealous of his throwing an arm round me, the silly lout Piers is. And when I discovered he was going to be a priest.

Коллекционер

381

Он рассказал, что обзвонил все галереи (по моему списку). И нашел только этот рисунок. — Огромное вам спасибо. Можно, я повешу его здесь, внизу? А когда я уеду, я его вам отдам. (Даже не собираюсь. Все равно он сказал, что лучше повесит наверху какой-нибудь мой рисунок.) Спросила, отправил ли он письмо. Он сказал «да», но сильно покраснел при этом. Ну, я сказала, что верю, потому что было бы низостью письмо не отправить и что он на это не способен. А я почти уверена, он его порвал и выкинул. Так же, как тот чек. Это абсолютно в его духе. Но что бы я ни сказала, все равно не поможет. Так что будем делать вид, что он письмо отправил. Полночь. Бросаю. Он пришел. Слушали пластинки, которые он привез из Лондона. Барток: «Музыка для ударных и челесты». Замечательно. Почему-то вспомнилось, как мы вчетвером ездили в Коллиур и вместе с французскими студентами поднимались наверх, на смотровую площадку, сквозь рощу каменных дубов. Каменные дубы. Совершенно новые сочетания цветов: удивительные оттенки орехового, красновато-коричневого, ржаво- и пламенно-красного, кровавого там, где срезана кора. Цикады. Свобода лазурного моря из-за строя стволов, и зной, и запахи всего, что плавится и сгорает в этом зное. Пирс, я и все остальные, кроме Минни, чуточку опьянели. Заснули в тени, а когда проснулись, над нами, сквозь листву,  — синий кобальт неба. И я подумала: невозможно все это написать; невозможно бездушными красками передать эту живую трепетную синеву. Вдруг почувствовала, что больше не хочу заниматься живописью, это не настоящее. Надо жить, вбирать в себя окружающий мир, познавать его, набираться впечатлений и опыта. Неописуемой красоты и чистоты солнечный диск на кроваво-красных стволах. Когда вернулись, у меня был долгий разговор с милым, застенчивым мальчиком, Жаном-Луи. Его плохой английский и мой ужасный французский не мешали нам понимать друг друга. Он так робел. Боялся Пирса. И ревновал. Завидовал, что Пирс — наглец — запросто обнима-

382

The Collector

Piers was so crude afterwards. That stupid clumsy frightened-of-being-soft English male cruelty to the truth. He couldn’t see that of course poor Jean-Louis liked me, of course he was sexually attracted, but there was this other thing, it wasn’t really shyness, it was a determination to try to be a priest and to live in the world. A simply colossal effort of coming to terms with oneself. Like destroying all the paintings one’s ever done and making a new start. Only he had to do it every day. Every time he saw a girl he liked. And all Piers could say was: I bet he’s having dirty dreams about you.

So ghastly, that arrogance, that insensitivity of boys who’ve been to public schools. Piers is always going on about how he hated Stowe. As if that solves everything, as if to hate something means it can’t have affected you. I always know when he doesn’t understand something. He gets cynical, he says something shocking. When I told G.P. about it much later, he just said, poor frog, he was probably on his knees praying to forget you. Watching Piers throw stones out to sea — where was it? — somewhere near Valencia. So beautiful, like a young god, all golden-brown, with his dark hair. His swimming-slip. And Minny said (she was lying beside me, oh, it’s so clear) she said, wouldn’t it be wonderful if Piers was dumb. And then she said, could you go to bed with him? I said, no. Then, I don’t know. Piers came up just then and wanted to know what she was smiling about. Nanda’s just told me a secret, she said. About you. Piers made some feeble joke and went off to get the lunch from the car with Peter. What’s the secret, I wanted to know.

Коллекционер

383

ет меня за плечи. А потом выяснилось, что Жан-Луи готовится стать священником. Тогда Пирс стал невыносимо груб с ним. Ох эта идиотская, неуклюжая, типично английская жестокость: настоящий мужчина не должен ни в чем проявлять слабость. Пирс был не способен понять, как может Жан-Луи быть робким, раз я ему нравлюсь, раз его ко мне влечет. А это и не робость, это совсем другое. Решимость оставаться священником, даже живя мирской жизнью. Невероятным усилием воли достичь согласия с самим собой. Все равно как одним махом уничтожить все свои картины, чтобы начать с нуля. Только ему-то приходилось совершать это каждый день. Каждый раз, когда он видел девушку, которую полюбил. А Пирс не нашел ничего лучше как сказать: «Бьюсь об заклад, он видит про тебя гаденькие сны». До чего отвратительны это высокомерие, эта бесчувственность мальчишек из привилегированных частных школ. Пирс не умолкая твердит, что терпеть не мог свою школу в Стоу. Будто это что-то меняет. Будто если ты чего-нибудь терпеть не можешь, оно перестает на тебя влиять. Я  всегда замечаю: когда Пирсу что-то непонятно, он сразу становится циничным, начинает говорить гадости. Когда много времени спустя я рассказала об этом Ч. В., он заметил только: — Бедняга лягушатник, боюсь, ему пришлось на коленях молиться о том, чтобы забыть вас. Мы смотрели, как Пирс швыряет камешки в море... Где же это было? Где-то недалеко от Валенсии. Прекрасный, словно юный бог, тело золотисто-коричневое от загара. Великолепная шапка темных вьющихся волос, узенькие плавки... И Минни сказала (она лежала на песке рядом со мной, господи, как ярко я все это вижу), так вот, Минни сказала: — Ох, если б только он не раскрывал рта! — А потом спросила: — А ты могла бы стать его любовницей? Я ответила: — Нет! — А потом: — Не знаю. Тут подошел Пирс и спросил, что это ее так рассмешило. — Нанда только что выдала мне одну тайну. Про тебя. Пирс попытался сострить, но не вышло, и он отправился с Питером к машине за свертками с едой. — Интересно, что это за тайна? — спросила я.

384

The Collector

Bodies beat minds, she said. Clever Carmen Grey always knows what to say. I knew you’d say that, she said. She was doodling in the sand and I was on my tummy watching her. She said, what I mean is he’s so terribly good-looking, one could forget he’s so stupid. You might think, I could marry him and teach him. Couldn’t you? And you know you couldn’t. Or you could go to bed with him just for fun and one day you’d suddenly find you were in love with his body and you couldn’t live without it and you’d be stuck with his rotten mind for ever and ever. Then she said, doesn’t it terrify you?

Not more than so many other things. I’m serious. If you married him I’d never speak to you again. And she was serious. That very quick grey shy look she puts on, like a little lance. I got up and kissed her on the way up and went to meet the boys. And she sat there, still looking down at the sand. We’re both terrible lookers-through. We can’t help it. But she’s always said, I believe this, I shall act like this. It’s got to be someone you at least feel is your equal, who can look through as well as you. And the body thing’s always got to be second. And I’ve always secretly thought, Carmen will be another spinster. It’s too complicated for set ideas. But now I think of G.P. and I compare him to Piers. And Piers has got nothing on his side. Just a golden body throwing stones aimlessly into the sea.

November 5th I gave him hell tonight. I started throwing things around upstairs. First cushions and then plates. I’ve been longing to break them.

Коллекционер

385

— Тело берет верх над разумом. — Ну и дока Кармен Грей, все-то знает, всех умней! — Так и знала, что ты это скажешь,  — ответила Минни. Она пальцем чертила узоры, а я легла животом на горячий песок и следила за ее рукой. — Я просто хотела сказать: он так потрясающе хорош собой, что порой забываешь, до чего он глуп. Тебе может вдруг взбрести в голову что-нибудь вроде «могу выйти за него замуж и перевоспитать». Верно? Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. А то вдруг возьмешь и станешь его любовницей, просто из интереса. И в один прекрасный день обнаружишь, что влюблена в это тело и жить без него не можешь. И застрянешь на всю жизнь рядом с этим жалким, грязным умишком... — Потом спросила: — А тебя это не пугает? — Не больше, чем все остальное. — Нет, серьезно. Если ты выйдешь за него замуж, я перестану с тобой знаться. Навсегда. Она и в самом деле говорила серьезно. Смущенный взгляд серых глаз и лицо, полное решимости. Маленький воин. Я  поднялась, чмокнула ее в щеку и пошла помочь мальчишкам. А она осталась сидеть и все чертила узоры на песке, не поднимая головы. Ужасно: мы обе слишком многое видим. И  понимаем. Ничего не можем с этим поделать. Минни еще всегда говорит: я убеждена в том-то, я поступлю так-то. И еще — надо, чтобы это был человек по крайней мере равный тебе по духу, способный видеть и понимать все не хуже тебя. А физиология должна быть на втором месте, это не главное. И я втайне боюсь, что у нас в семье будет одной старой девой больше. Все это слишком сложно, не вмещается в застывшие схемы. Но теперь я думаю о Ч. В., сравниваю его с Пирсом. И у Пирса — никаких преимуществ. Всего лишь золотисто-коричневое тело; мальчишка, бездумно швыряющий камешки в морскую волну.

5 ноября Ну и скандал я закатила сегодня вечером. У него наверху. Начала швырять на пол всякие вещи. Сначала подушки. Потом — тарелки. Мне давно не терпелось их разбить.

386

The Collector

But I was beastly, really. Spoilt. He suffered it all. He’s so weak. He ought to have slapped me across the face. He did catch hold of me, to stop me breaking another of his wretched plates. We so rarely touch. I hated it. It was like icy water. I lectured him. I told him all about himself and what he ought to do in life. But he doesn’t listen. He likes me to talk about him. It doesn’t matter what I say. I won’t write any more. I’m reading Sense and Sensibility and I must find out what happens to Marianne. Marianne is me; Eleanor is me as I ought to be. What happens if he has a crash? A stroke. Anything. I die. I couldn’t get out. All I did the day before yesterday was to prove it.

November 6th It’s afternoon. No lunch. Another escape. So nearly, it seemed at one point. But it never was. He’s a devil. I tried the appendicitis trick. I thought of it weeks ago. I’ve always thought of it as a sort of last resort. Something I must not bungle through unpreparedness. I didn’t write about it here, in case he found this. I rubbed talc into my face. Then when he knocked on the door this morning I swallowed a whole lot of saved—up salt and water and pressed my tongue and the timing was perfect, he came in and saw me being sick. I put on a tremendous act. Lying on the bed with my hair in a mess and holding my tummy. Still in my pyjamas and dressing-gown. Groaning a little, as if I was being terribly brave. All the time he stood and said, what’s wrong, what’s wrong? And we had a sort of desperate broken

Коллекционер

387

Но я и в самом деле вела себя безобразно. Как истеричка. А он терпел. Никакой твердости. Надо было просто дать мне пощечину. Все-таки он меня схватил, чтобы не дать разбить еще одну из этих его жалких декоративных тарелок. Он редко ко мне прикасается. Было ужасно противно. У него руки как ледышки. Прочла ему целую лекцию. Про то, какой он и что должен в жизни совершить. Но он не слушает. Ему просто нравится, когда я о нем говорю. А что говорю — не имеет значения. Бросаю писать. Читаю «Разум и чувствительность» и должна поскорее выяснить, что же случится с Марианной. Марианна — это я. Элеонора — тоже я, такая, какой должна быть. А вдруг он погибнет в автокатастрофе? Или от удара? Или еще от чего-нибудь? Что тогда? Я умру. Я же не выберусь отсюда. Все, чего я смогла добиться позавчера, — это доказать себе, что выбраться отсюда невозможно.

6 ноября День. Сижу без обеда. Еще одна попытка. На какой-то момент показалось, что вот-вот... Ничего подобного. Он просто дьявол во плоти. Притворилась, что у меня приступ аппендицита. Придумала давным-давно. Держала про запас, как последнее средство. Обдумывала, чтобы не сорвалось из-за плохой подготовки. Не писала об этом, боялась, вдруг попадет к нему в руки. Натерла лицо тальком. Когда он утром постучал в дверь, быстро проглотила заранее припасенную соль с водой и засунула два пальца в рот. Расчет был точный. Он вошел и увидел, что меня рвет. Разыграла целый спектакль. Скорчилась в постели, волосы спутаны, руками держусь за живот. Не одета, только пижама и халат. И постанываю, не очень громко: храбро превозмогаю боль. А он стоял у кровати и повторял:

388

The Collector

conversation, Caliban trying to get out of taking me to hospital, I insisting that he must. And then suddenly he seemed to give way. He muttered something about it being ‘the end’ and rushed out. I heard the iron door go (I was still staring at the wall) but no bolts. Then the outer door. And there was silence. It was weird. So sudden, so complete. It had worked. I pulled on some socks and shoes and ran to the iron door. It had sprung back an inch or two — was open. I thought it might be all a trap. So I kept up the act, I opened the door and said his name in a quiet voice and hobbled weakly across the cellar and up the steps. I could see the light, he hadn’t locked the outer door, either. It flashed across my mind that it was just what he would do, he wouldn’t go to the doctor. He’d run away. Crack up completely. But he’d take the van. So I would hear the engine. But I couldn’t. I must have waited several minutes, I  should have known but I  couldn’t bear the suspense. I pulled the door open and rushed out. And he was there. At once. In all the daylight.

Waiting. I couldn’t pretend I  was ill. I’d put shoes on. He had something (a hammer?) in his hand, peculiar wide eyes, I’m sure he was going to attack me. We sort of stood poised for a moment, neither of us knowing what to do. Then I turned and ran back. I don’t know why, I didn’t stop to think. He came after me, but he stopped when he saw me go inside (as I instinctively knew he would — the only safe place from him was down here). I heard him come and the bolts were shot to. I know it was the right thing to do. It saved my life. If I had screamed or tried to escape he would have battered me to death. There are moments when he is possessed, quite out of his own control. His trick.

Коллекционер

389

— Что случилось, что с вами? И начался нудный прерывистый разговор, я упрашивала, а Калибан пытался отвертеться, не хотел везти меня в больницу; я требовала, грозила, что умру. И  вдруг он будто бы согласился. Пробормотал что-то вроде: «Это конец» — и выбежал из подвала. Я услышала (лежала лицом к стене), как открылась и закрылась железная дверь, но засов не был задвинут, потом открылась наружная. И — тишина. Это было так необычно. Так странно. Так неожиданно. Свершилось! Сработало! Натянула первые попавшиеся носки, сунула ноги в туфли и бросилась к двери. Она подалась на несколько сантиметров: не заперта. Я подумала, возможно, это ловушка. Продолжала спектакль. Открыла дверь, позвала его слабым голосом, заковыляла, полусогнувшись, по наружному подвалу и  — наверх по ступенькам. Светилась щель — наружную дверь он тоже не запер. Молниеносная мысль: так он и должен был поступить. Ни к какому врачу он не пойдет. Просто сбежит. Струсит. Но он должен вывести машину, так что я услышу звук мотора. Однако ничего не было слышно. Я подождала несколько минут. Должна была бы догадаться, но уже не было сил ждать... Дернула дверь, она открылась, и я выскочила наружу. Там стоял он. Прямо у двери. В ярком свете дня. Ждал. Я не могла притвориться, что мне плохо. Я ведь надела туфли. У него в руке было что-то тяжелое (молоток?) и странно расширились глаза. Уверена, он собирался меня ударить. Так мы какое-то время стояли, застыв, друг перед другом, не знали, что делать дальше. Ни он, ни я. Потом я повернулась и бросилась назад. Не знаю почему: сделала это не задумываясь. Он — за мной. Но, увидев, что я вбежала к себе, остановился. (Подсознательно я была уверена, что так и будет. Единственное укрытие от него  — здесь, внизу.) Слышала, как он подошел к двери и задвинул засов. Уверена, я все сделала правильно. Это спасло мне жизнь. Если бы я закричала или попыталась бежать, он забил бы меня до смерти. Случаются минуты, когда он — словно одержимый. Совершенно теряет власть над собой. Перехитрил.

390

The Collector

(Midnight.) He brought me supper down here. He didn’t say a word. I’d spent the afternoon doing a strip cartoon of him. The Awful Tale of a Harmless Boy. Absurd. But I have to keep the reality and the horror at bay. He starts by being a nice little clerk and ends up as a drooling horror—film monster. When he was going I showed it to him. He didn’t laugh, he simply looked at it carefully. It’s only natural, he said. He meant, that I should make such fun of him. I am one in a row of specimens. It’s when I try to flutter out of line that he hates me. I’m meant to be dead, pinned, always the same, always beautiful. He knows that part of my beauty is being alive, but it’s the dead me he wants. He wants me living— but-dead. I felt it terribly strongly today. That my being alive and changing and having a separate mind and having moods and all that was becoming a nuisance.

He is solid; immovable, iron—willed. He showed me one day what he called his killing-bottle. I’m imprisoned in it. Fluttering against the glass. Because I can see through it I still think I can escape. I have hope. But it’s all an illusion. A thick round wall of glass.

November 7th How the days drag. Today. Intolerably long. My one consolation is G.P.’s drawing. It grows on me. On one. It’s the only living, unique, created thing here. It’s the first thing I look at when I wake up, the last thing at night. I stand in front of it and stare at it. I know every line. He made a fudge of one of her feet. There’s something slightly unbalanced about the whole composition, as if there’s a tiny bit missing somewhere. But it lives.

Коллекционер

391

(Полночь.) Он принес мне ужин прямо сюда, вниз. Не произнес ни слова. Провела день, рисуя. Рассказ в картинках. Приключения Калибана. «Страшная сказка про безобидного мальчика». Абсурд. Но мне нужно как-то отвлечься от действительности. Отогнать страх. Начинается сказка с приключений милого безобидного клерка, кончается его превращением в рыкающее страшилище из фильма ужасов. Когда он собирался уходить, я показала ему эти картинки. Он даже не улыбнулся. Только внимательно их рассмотрел. И произнес: «Что ж, вполне естественно». Хотел сказать, для меня вполне естественно его высмеивать. Я — один из экземпляров коллекции. И когда пытаюсь трепыхать крылышками, чтобы выбиться из ряда вон, он испытывает ко мне глубочайшую ненависть. Надо быть мертвой, наколотой на булавку, всегда одинаковой, всегда красивой, радующей глаз. Он понимает, что отчасти моя красота — результат того, что я живая. Но по-настоящему живая я ему не нужна. Я  должна быть живой, но как бы мертвой. Сегодня я почувствовала это особенно ясно. То, что я живая, не всегда одна и та же, думаю не так, как он, бываю в дурном настроении — все это начинает его раздражать. Он — чугунный, тяжелый, из цельного куска. Его не сдвинуть. Не переубедить. Как-то он показал мне сосуд. Называется «морилка». Усыплять бабочек. Вот я и сижу в такой морилке. Бьюсь крыльями о стекло. Оттого, что оно прозрачно, мне кажется, что побег возможен. Что есть надежда. Только это всего лишь иллюзия. Толстое стекло. Стена. Со всех сторон. Выхода нет.

7 ноября Как тянутся дни! Нескончаемое сегодня. Единственное утешение — рисунок Ч. В. Все больше и больше захватывает. Он здесь единственное живое, удивительное, неповторимое создание. Он первый, с кем я встречаюсь утром, и последний, с кем прощаюсь вечером. Стою перед ним, смотрю не отрываясь. Знаю каждую линию наизусть. Одна ступня у него не получилась. И  вся

392

The Collector

After supper (we’re back to normal) Caliban handed me The Catcher in the Rye and said, I’ve read it. I knew at once by his tone that he meant — ‘and I don’t think much of it’. I feel awake, I’ll do a dialogue. M. Well? C. I don’t see much point in it. M. You realize this is one of the most brilliant studies of adolescence ever written? C. He sounds a mess to me. M. Of course he’s a mess. But he realizes he’s a mess, he tries to express what he feels, he’s a human being for all his faults. Don’t you even feel sorry for him? C. I don’t like the way he talks. M. I don’t like the way you talk. But I don’t treat you as below any serious notice or sympathy. C. I suppose it’s very clever. To write like that and all. M. I gave you that book to read because I thought you would feel identified with him. You’re a Holden Caulfield. He doesn’t fit anywhere and you don’t. C. I don’t wonder, the way he goes on. He doesn’t try to fit. M. He tries to construct some sort of reality in his life, some sort of decency. C. It’s not realistic. Going to a posh school and his parents having money. He wouldn’t behave like that. In my opinion. M. I know what you are. You’re the Old Man of the Sea. C. Who’s he? M. The horrid old man Sinbad had to carry on his back. That’s what you are. You get on the back of everything vital, everything trying to be honest and free, and you bear it down. I won’t go on. We argued — no, we don’t argue, I say things and he tries to wriggle out of them.

Коллекционер

393

композиция немножко прихрамывает, будто где-то какой-то малости недостает. И все же рисунок живет. После ужина (нормальные отношения возобновились) он вручил мне «Над пропастью во ржи» и сказал: «Прочел». По его тону я сразу поняла — «ничего особенного». Спать не хочется. Запишу этот диалог. М.: Ну? К.: Не вижу, для чего это все. М.: Но вы же понимаете, что это замечательное исследование психологии подростка. Может быть, даже самое замечательное из того, что было написано на эту тему. К.: По-моему, с ним не все в порядке. М.: Разумеется, с ним не все в порядке. Но он и сам это понимает. И  пытается выразить свои чувства. Он  — настоящий человек, несмотря на все его недостатки. Неужели вам его не жаль? К.: Мне не нравится, как он разговаривает. М.: А мне не нравится, как вы разговариваете. Но ведь я не считаю, что было бы ниже моего достоинства отнестись к вам с вниманием и сочувствием. К.: Ну, наверное, это очень умная книга. Умно написана, и всякое такое. М.: Я вам дала почитать эту книгу, потому что думала, он вам близок. Ведь вы тоже — Холден Колфилд. Он никуда не вписывается. Вы — тоже. К.: И  неудивительно. Посмотрите, как он себя ведет. Он даже не пытается вписаться. М.: Он пытается придать своей жизни хоть какой-то смысл, сохранить порядочность. К.: Это нереалистично. Учится в пижонской школе, родители купаются в деньгах. Не может он так себя вести. По моему мнению. М.: Ну вот, я поняла, кто вы на самом деле. Вы старик-водяной. К.: Это еще кто? М.: Кошмарный старикашка, которого Синдбаду пришлось тащить на спине. И  вы такой же: взбираетесь на спину всему, что только есть живого, порядочного, честного и свободного, и давите, давите, давите... Не стану продолжать. Мы поспорили. Да нет, с ним невозможно спорить. Я что-то говорю, а он выкручивается.

394

The Collector

It’s true. He is the Old Man of the Sea. I can’t stand stupid people like Caliban, with their great deadweight of pettiness and selfishness and meanness of every kind. And the few have to carry it all. The doctors and the teachers and the artists — not that they haven’t their traitors, but what hope there is, is with them — with us. Because I’m one of them. I’m one of them. I feel it and I’ve tried to prove it. I felt it during my last year at Ladymont. There were the few of us who cared, and there were the silly ones, the snobbish ones, the would-be debutantes and the daddy’s darlings and the horsophiles and the sex-cats. I’ll never go back to Ladymont. Because I  couldn’t stand that suffocating atmosphere of the ‘done’ thing and the ‘right’ people and the ‘nice’ behaviour. (Boadicea writing ‘in spite of her weird political views’ on my report — how dared she?) I will not be an old girl of such a place.

Why should we tolerate their beastly Calibanity? Why should every vital and creative and good person be martyred by the great universal stodge around? In this situation I’m a representative. A martyr. Imprisoned, unable to grow. At the mercy of this resentment, this hateful millstone envy of the Calibans of this world. Because they all hate us, they hate us for being different, for not being them, for their own not being like us. They persecute us, they crowd us out, they send us to Coventry, they sneer at us, they yawn at us, they blindfold themselves and stuff up their ears. They do anything to avoid having to take notice of us and respect us. They go crawling after the great ones among us when they’re dead. They pay thousands and thousands for the Van Goghs and Modiglianis they’d have spat on at the time they were painted. Guffawed at. Made coarse jokes about. I hate them.

Коллекционер

395

Это правда: он старик-водяной. Терпеть не могу тупиц вроде Калибана, задавленных собственной мелочностью, низостью, эгоизмом. Сколько таких! А  меньшинство обязано тащить на спине этот мертвый груз. Врачи, преподаватели, люди искусства. Конечно, и среди них есть отступники и предатели. Но если и осталась в жизни какая-то надежда, вся надежда — на них. Немногих. На нас. Потому что и я — одна из них. Я — одна из них. Я это чувствую. И пытаюсь доказать. Я поняла это еще в школе, в Ледимонте. Нас, тех, кому не все равно, было совсем немного. А  тупиц, снобов, будущих «цариц бала», папиных душечек, тряпичниц и кошечек, помешанных на сексе, — хоть отбавляй. Никогда не поеду в Ледимонт. Даже на вечер встречи. Потому что не выносила этой затхлой атмосферы: все должно делаться «как принято», общаться можно лишь с «приличными людьми», вести себя «мило и достойно». (Боацисия начертала на моем сочинении: «...несмотря на странные политические взгляды» — и как только посмела?) Не хочу быть «своей» в клане этих выпускниц. Почему мы должны мириться с их скотским калибанством? Почему живые, творческие, добрые и порядочные люди мучительно отступают перед бесформенной серой массой, заполоняющей мир? В теперешней ситуации я — типичная представительница Немногих. Мученица. Пленница, лишенная возможности расти, развиваться. Отданная на милость этому воплощению вечной обиды, согбенному под жерновами неприязни и злобной зависти, этому олицетворению всемирного калибанизма. Потому что все калибаны мира ненавидят нас за то, что сами они не такие, как мы. Калибаны преследуют нас, вытесняют, отправляют под бомбы, на гибель, издеваются, смеются над нами, зевают нам в лицо, закрывают глаза и уши, чтобы только не замечать нас, не проявить — хотя бы случайно  — уважения, пока мы живы. Зато пресмыкаются перед величайшими из нас, когда мы умираем. Готовы платить десятки, сотни тысяч за картину Ван Гога или Модильяни, которым при жизни плевали вслед. Гоготали. Отпускали грубые шутки по поводу тех же самых картин. Ненавижу.

396

The Collector

I hate the uneducated and the ignorant. I hate the pompous and the phoney. I hate the jealous and the resentful. I hate the crabbed and the mean and the petty. I hate all ordinary dull little people who aren’t ashamed of being dull and little. I hate what G.P. calls the New People, the new-class people with their cars and their money and their tellies and their stupid vulgarities and their stupid crawling imitation of the bourgeoisie. I love honesty and freedom and giving. I love making, I love doing, I love being to the full, I love everything which is not sitting and watching and copying and dead at heart. G.P. was laughing at my being Labour one day (early on). I remember he said, you are supporting the party which brought the New People into existence — do you realize that? I said (I was shocked, because from what he had said about other things, I thought he must be Labour, I knew he had been a Communist once), I’d rather we had the New People than poor people. He said, the New People are still the poor people. Theirs is the new form of poverty. The others hadn’t any money and these haven’t any soul. He suddenly said, have you read Major Barbara? How it proved people had to be saved financially before you could save their souls. They forgot one thing, he said. They brought in the Welfare State, but they forgot Barbara herself. Affluence, affluence, and not a soul to see. I know he’s wrong somewhere (he was exaggerating). One must be on the Left. Every decent person I’ve ever met has been anti—Tory. But I see what he feels, I mean I feel it myself more and more, this awful deadweight of the fat little New People on everything. Corrupting everything. Vulgarizing everything. Raping the countryside, as D  says in his squire moods. Everything mass-produced. Mass-everything. I know we’re supposed to face the herd, control the stampede  — it’s like a Wild West film. Work for them and tolerate them. I shall never go to the Ivory Tower, that’s the most

Коллекционер

397

Ненавижу невежество и необразованность. Напыщенность и фальшь. Злобу и зависть. Ворчливость, низость и мелочность. Всех заурядных мелких людишек, которые не стыдятся своей заурядности, коснеют в невежестве и серости. Ненавижу тех, кого Ч. В. называет «новыми людьми», этих нуворишей, выскочек с их машинами, деньгами, теликами; ненавижу их тупую вульгарность и пресмыкательство перед старыми буржуазными семьями и рабское стремление им подражать. Люблю честность, свободолюбие, стремление отдавать. Созидание и творчество. Жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, подражательству, омертвению души. Ч. В. посмеивался надо мной за то, что я — лейбористка (когда-то давным-давно). Сказал: — Вы хоть осознаете, что поддерживаете партию, вызвавшую к жизни всех этих «новых»? Я была поражена. Ведь, судя по тому, что он всегда говорил, он сам — с моей точки зрения — лейборист, кроме того, я знала, раньше он был коммунистом. И ответила: по мне, лучше эти «новые», чем бедняки. А он сказал: — Эти «новые» — тоже бедняки. Это новая форма нищеты. У тех нет ни гроша за душой, а у этих — нет души. — И спросил вдруг: — Вы читали «Майора Барбару»? Там доказывается, что сначала нужно спасти людей от нищеты материальной, лишь тогда можно будет спасти от нищеты их души. И знаете, о чем там забыли? Создали государство всеобщего благоденствия, напрочь забыв про Барбару. Изобилие, изобилие, и ни одной живой души в поле зрения. Я знаю, он в чем-то не прав. Преувеличивает. Человек должен быть левым. Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против консерваторов. Но мне понятно, что он чувствует. Я и сама все чаще чувствую то же самое. Этот разжиревший «новый слой», мертвым грузом давящий все вокруг. Разлагающий все и вся. Вульгаризирующий. Насилующий природу (так говорит П., когда им овладевают землевладельческие настроения). Все делается массово. Масскультура. Масс-все-на-свете. Я понимаю: мы не должны отступать, должны взять под контроль и направить стихийное движение толп, словно ковбои в фильмах о Диком Западе. Трудиться ради

398

The Collector

despicable thing, to choose to leave life because it doesn’t suit you. But sometimes it is frightening, thinking of the struggle life is if one takes it seriously. All this is talk. Probably I shall meet someone and fall in love with him and marry him and things will seem to change and I shan’t care any more. I shall become a Little Woman. One of the enemy. But this is what I feel these days. That I belong to a sort of band of people who have to stand against all the rest. I don’t know who they are — famous men, dead and living, who’ve fought for the right things and created and painted in the right way, and unfamous people I know who don’t lie about things, who try not to be lazy, who try to be human and intelligent. Yes, people like G.P., for all his faults. His Fault. They’re not even good people. They have weak moments. Sex moments and drink moments. Coward and money moments. They have holidays in the Ivory Tower. But a part of them is one with the band. The Few.

November 9th I’m vain. I’m not one of them. I want to be one of them, and that’s not the same thing. Of course, Caliban is not typical of the New People. He’s hopelessly out of date (he will call the record-player, the ‘gramophone’). And there’s his lack of confidence. They’re not ashamed of themselves. I remember D saying they think they’re all equal to the best as soon as they have a telly and a car. But deep down Caliban’s one of them — there’s this hatred of the unusual, this wanting everybody to be the same. And the awful misuse of money. Why should people have money if they don’t know how to use it? It sickens me every time I think of all the money Caliban has won; and of all the other people like him who win money.

Коллекционер

399

этих людей, быть к ним терпимыми. Никогда не укроюсь в башне из слоновой кости, ничего не может быть отвратительнее, чем прятаться от жизни, которая тебя не устраивает. Но порой страшно подумать, с чем и как нужно бороться, если принимать жизнь всерьез. Все это пока разговоры. Возможно, я встречу человека, которого полюблю, выйду замуж, и все покажется иным, и мне станет все равно. Стану «маленькой миленькой женщиной». Перейду в стан врага. Но сейчас я думаю и чувствую именно так. Что я принадлежу к некоей группе людей, призванной противостоять толпе. Я не знаю, сколько их и кто составляет эту группу, люди известные, ушедшие и живые, те, кто сражался за истинное, творил и создавал, писал настоящие картины; и никому, кроме меня, не известные, не способные лгать, стремящиеся жить не праздно, быть гуманными и интеллигентными людьми. Да, именно так, как Ч. В., несмотря на его недостатки. Его недостаток. Эти люди даже не всегда хорошие. У каждого из них могут быть свои слабости. Неразборчивость в связях. Запои. Они порой трусят. Любят деньги. Отсиживаются в башнях из слоновой кости. Но какая-то часть их души всегда вместе с нами. С Немногими.

9 ноября Я тщеславна. Я не одна из них. Я только хочу быть с ними. А это не одно и то же. Разумеется, Калибан  — не типичный «новый». Он безнадежно отстал от времени (например, проигрыватель он называет «граммофон»). Ему не хватает уверенности в себе. «Новые» же не испытывают комплекса неполноценности. Помню, П. как-то сказал: все они считают себя равными самым лучшим людям нашего общества, раз имеют телик и машину. Но в глубине души Калибан такой же, как они: эта ненависть ко всему необычному, желание подстричь всех под одну гребенку. И то, как он распоряжается своими деньгами. Ужасно. Зачем человеку так много денег, если он не знает, как их лучше использовать? Мне больно думать о том, сколько денег он выиграл, о всех других вроде него.

400

The Collector

So selfish, so evil. G.P. said, that day, the honest poor are the moneyless vulgar rich. Poverty forces them to have good qualities and pride in other things besides money. Then when they have money they don’t know what to do with it. They forget all the old virtues, which weren’t real virtues anyway. They think the only virtue is to make more money and to spend. They can’t imagine that there are people to whom money is nothing. That die most beautiful things are quite independent of money.

I’m not being frank. I still want money. But I know that it’s wrong. I believe G.P. — I don’t have to believe him when he says it, I can see it’s true — he hardly worries about money at all. He has just enough to buy his materials, to live, to have a working holiday every year, to manage. And there’re a dozen others — Peter. Bill McDonald. Stefan. They don’t live in the world of money. If they have it they spend it. If they don’t they go without.

Persons like Caliban have no head for money. They’ve only got to have a little, like the New People, and they become beastly. All the horrid people who wouldn’t give me money when I was collecting. I could tell, I only had to look in their faces. Bourgeois people give because they’re embarrassed if you pester them. Intelligent people give or at least they look honestly at you and say no. They’re not ashamed not to give. But the New People are too mean to give and too small to admit it. Like the horrid man in Hampstead (he was one of them) who said, I’ll give you half a dollar if you can prove it doesn’t go into someone’s pocket. He thought he was being funny.

I turned my back on him, which was wrong, because my pride was less important than the children. So I put a half— crown in for him later. But I still hate him.

Коллекционер

401

Таких себялюбивых и злобных. В тот день Ч. В. сказал: честный бедняк мало отличается от нувориша, только тем, что денег нет. Бедность заставляет человека гордиться своими достоинствами (и иметь их, чтобы было чем гордиться), видеть ценность каких-то иных, чем деньги, вещей. Когда такой человек вдруг разбогатеет, он не знает, что делать с этим богатством. Забывает о прежних своих достоинствах — впрочем, они никогда и не были истинными. Он полагает теперь, что главное достоинство  — это делать и тратить деньги. Не может представить себе, что есть люди, для которых деньги — пустой звук, ничто. Что самые прекрасные в мире вещи имеют самостоятельное, не зависящее от денег значение. Я не искренна. Все-таки хочется, чтоб у меня были деньги. Но я знаю, что это нехорошо. Я верю Ч. В. Не потому, что он говорит это; я вижу, понимаю, это действительно так, он почти совсем не думает о деньгах. Ему в обрез хватает на материалы, на жизнь, на короткие рабочие поездки раз в году, на то, чтобы сводить концы с концами. И  есть десятки других: Питер, Билл Макдоналд, Штефан. Они живут вне мира денег. Если у них есть деньги, они их тратят. Если нет — обходятся без них. Люди вроде Калибана не умеют распорядиться деньгами  — головы на это не хватает. Достаточно сравнительно небольшой суммы, и они, эти «новые», начинают вести себя по-свински. Все эти ужасные людишки, которым жалко было денег, когда я собирала на Детский благотворительный фонд. Одного взгляда было достаточно, сразу можно было понять. В  старых буржуазных семьях давали  — неловко было отказывать, если к ним приставали. Интеллигенты давали или честно говорили, что не дадут. Не стыдились отказывать. А этим «новым» и денег жалко, и признаться в этом стыдно. Например, тот отвратительный тип в Хэмпстеде (вот уж точно один из этих), который заявил: «Я дам вам полдоллара, если докажете, что денежки не уплывут в чужой карман». Думал, что удачно сострил. Я повернулась и ушла, а зря: незачем было делать оскорбленный вид, дети важнее. Так что потом внесла свои полкроны вместо него. Но до сих пор мне противно о нем вспоминать.

402

The Collector

With Caliban it’s as if somebody made him drink a whole bottle of whisky. He can’t take it. The only thing that kept him decent before was being poor. Being stuck to one place and one job. It’s like putting a blind man in a fast car and telling him to drive where and how he likes. A nice thing to end with. The Bach record came today, I’ve played it twice already. Caliban said it was nice, but he wasn’t ‘musical’. However, he sat with the right sort of expression on his face. I’m going to play the parts I like again. I’m going to lie in bed in the darkness and the music and think I’m with G.P. and he’s lying over there with his eyes shut and his pitted cheek and his Jew’s nose; as if he was on bis own tomb. Only there’s nothing of death in him.

Even so. This evening Caliban was late coming down. Where’ve you been, I  snapped at him. He just looked surprised, said nothing. I said, you seem so late. Ridiculous. I  wanted him to come. I  often want him to come. I’m as lonely as that.

November 10th We had an argument this evening about his money. I said he ought to give most of it away. I tried to shame him into giving some away. But he won’t trust anything. That’s what’s really wrong with him. Like my man in Hampstead, he doesn’t trust people to collect money and use it for the purpose they say they will. He thinks everyone is corrupt, everyone tries to get money and keep it. It’s no good my saying I know it’s used for the right purpose. He says, how do you know? And of course I can’t tell him. I can only say I feel sure — it must go where it’s needed. Then he smiles as if I’m too naive to have any right on my side. I accused him (not very bitterly) of not having sent the CND cheque. I challenged him to produce a receipt. He said the gift was anonymous, he hadn’t sent his address. It was on the tip of

Коллекционер

403

Деньги ударили К. в голову. Будто он выпил целую бутылку виски, а пить не умеет. Единственное, что удерживало его в рамках порядочности, — бедность. Невозможность уехать из дому, уйти с работы. Словно слепого посадили за руль машины — пусть ведет ее, как и куда ему заблагорассудится. Закончу приятным: принес мне сегодня пластинку Баха. Я  уже два раза ее прослушала. Калибан говорит, очень мило, но сам он недостаточно музыкален. Тем не менее сидел с подобающим выражением лица. Хочу прослушать еще раз те места, которые особенно понравились. Улягусь в постель, выключу свет, буду слушать музыку и постараюсь вообразить, что я — в студии Ч. В., он лежит на кушетке с закрытыми глазами, и я вижу в полутьме его крючковатый нос и изрезанную морщинами щеку. Лежит словно каменное изваяние на собственном надгробии. Только ничего мертвого в нем нет. Вот как бывает. Калибан опоздал с ужином. Я  очень резко спросила: где это вы были? Он только посмотрел удивленно и ничего не ответил. Я сказала: мне показалось, вас очень долго не было. Гротескная ситуация. Мне хотелось, чтобы он скорее пришел. Мне этого часто хочется. Так здесь одиноко.

10 ноября Сегодня вечером мы поспорили из-за денег. Я заявила, что большую часть он должен раздать. Уговаривала его и стыдила, пыталась убедить раздать хоть какую-то часть. Но он ничему не верит. В этом-то вся беда. Как тот человек из Хэмпстеда, К. не верит, что те, кто собирает деньги по подписке, действительно используют их по назначению. Все ему кажутся бесчестными, все только и жаждут заполучить денежки и никогда с ними не расставаться. Бессмысленно доказывать, что я знаю, куда идут эти деньги. Что никто их не прикарманивает. Он спрашивает: «Откуда это вам известно?» А  я могу только ответить, что вполне уверена в этом. Тогда он усмехается, словно я наивная девчонка и мне не дано правильно судить об этом. Я упрекнула его (не очень сердито), что он так и не отправил чек организации «Движение за ядерное разоружение». Подначива-

404

The Collector

my tongue to say, I shall go and find out when I’m free. But I didn’t. Because it would be one more reason for him not to set me free. He was red, I’m sure he was lying, as he lied about the letter to D and M. It’s not so much a lack of generosity — a real miserliness. I mean (forgetting the absurdity of the situation), he is generous to me. He spends hundreds of pounds on me. He’d kill me with kindness. With chocolates and cigarettes and food and flowers. I said I’d like some French perfume the other evening — it was just a whim, really, but this room smells of disinfectant and Airwick. I have enough baths, but I don’t feel clean. And I said I wished I could go and sniff the various scents to see which I liked best. He came in this morning with fourteen different bottles. He’d ransacked all the chemists’ shops. It’s mad. Forty pounds’ worth. It’s like living in the Arabian Nights. Being the favourite in the harem. But the one perfume you really want is freedom. If I could put a starving child before him and give it food and let him watch it grow well, I know he’d give money. But everything beyond what he pays for and sees himself get is suspicious to him. He doesn’t believe in any other world but the one he lives in and sees. He’s the one in prison; in his own hateful narrow present world.

November 12th The last night but one. I daren’t think about it, about not escaping. I’ve kept reminding him, recently. But now I  feel I should have sprung it on him more or less suddenly. Today I decided that I would organize a little party tomorrow night. I shall say I feel differently towards him, that I want to be his friend and lameduck him in London. It won’t be altogether a lie, I feel a responsibility towards him that I don’t really understand. I so often hate him, I think

Коллекционер

405

ла, чтобы он предъявил квитанцию. Он ответил, это был анонимный дар, он не оставил своего адреса. Чуть не сказала: вот выйду на волю, проверю. Еле удержалась. Не то возникла бы еще одна причина меня не отпустить. К. был весь красный, как в тот раз, когда наврал мне про письмо П. и М. Тут дело даже не в недостатке щедрости, не в скупости. Я имею в виду (если забыть об абсурдности всего происходящего), что со мной он очень щедр. Не жалеет денег, тратит на меня сотни фунтов. Просто убивает своей готовностью исполнить любое желание. Засыпает конфетами, сигаретами, всякими вкусностями, цветами. Как-то вечером сказала, хорошо бы французские духи. Просто в голову взбрело; правда, эта моя комната пропахла дезодорантом. Часто принимаю ванну, но все равно не чувствую себя достаточно чистой. И еще сказала, вот бы пойти и понюхать разные духи, и самой выбрать то, что хочется. И утром он явился и принес четырнадцать флаконов французских духов. Обшарил все аптеки и парфюмерные лавки Луиса. Безумие. На  сорок фунтов. Живу словно в сказках «Тысяча и одной ночи». Любимая жена в гареме. Но на самом-то деле мне не нужны никакие духи. Только свобода. Если бы поместить у него на виду умирающего от голода ребенка и накормить и сделать так, чтобы ребенок здоровел и рос у него на глазах, уверена, он не пожалел бы на это денег. Но все, что за пределами привычного быта, где он не может сразу получить то, за что заплачено, кажется ему подозрительным. Он не верит, что может существовать иной мир помимо того, в котором он существует, который видит воочию. По-настоящему это он — заключенный. Заключенный в своем собственном, отвратительно узеньком сегодняшнем мирке.

12 ноября Предпоследняя ночь. Не смею и думать об этом. Вдруг не удастся? Все последнее время напоминала ему о сроке. Но сейчас подумала: надо было не так, надо было напомнить неожиданно, вдруг. Сегодня мне пришло в голову устроить в последний вечер праздник. Сказать, что изменила к нему отношение, что хочу быть ему другом и по-дружески заботиться о нем в Лондоне. Это даже не совсем неправда. Я испытываю по отношению к нему какое-то непонятное мне самой чувство ответ-

406

The Collector

I ought to for ever hate him. Yet I don’t always. My pity wins, and I do want to help him. I think of people I could introduce him to. He could go to Caroline’s psychiatrist friend. I’d be like Emma and arrange a marriage for him, and with happier results. Some little Harriet Smith, with whom he could be mousy and sane and happy. I know I have to steel myself against not being freed. I tell myself it’s a chance in a hundred that he’ll keep his word. But he must keep his word. G.P. I hadn’t seen him for two months, more than two months. Being in France and Spain and then at home. (I did try to see him twice, but he was away all September.) There was a postcard in answer to my letters. That was all. I telephoned him and asked him if I could go round, the first evening I was back with Caroline. He said the next day, there were some people there that evening. He seemed glad to see me. I was trying to look as if I hadn’t tried to look pretty. I had. And I told him all about France and Spain and the Goyas and Albi and everything else. Piers. And he listened, he wouldn’t really say what he had been doing, but later he showed me some of the things he’d done in the Hebrides. And I felt ashamed. Because we’d none of us done much, we’d been too busy lying in the sun (I mean too lazy) and looking at great pictures to do much drawing or anything. I said (having gushed for at least an hour), I’m talking too much. He said, I don’t mind. He was getting the rust off an old iron wheel with some acid. He’d seen it in a junk-shop in Edinburgh, and brought it all the way down. It had strange obtuse teeth, he thought it was part of an old church clock. Very elegant tapered spoke-arms. It was beautiful.

Коллекционер

407

ственности. Он так часто вызывает к себе неприязнь, что естественно было бы всегда относиться к нему неприязненно. Однако это не так. Побеждает жалость, и я в самом деле хотела бы ему помочь. Думаю о тех, с кем могла бы его познакомить. Можно сводить его к приятелю Кэролайн (психиатру). Буду как Эмма и постараюсь устроить его брак, только более успешно. С какой-нибудь милой Гэрриет Смит. С ней он был бы спокойным, нормальным и счастливым. Я знаю, надо быть сильной, надо быть готовой к тому, что он меня не отпустит. Все время твержу себе: есть лишь один шанс из ста, что он сдержит слово. Но он должен его сдержать. Ч. В. Не видела его уже два месяца. Даже дольше. Ездила во Францию, в Испанию, потом домой. (Пробовала застать его в студии пару раз, но он весь сентябрь был в отъезде.) Прислал открытку в ответ на мои письма — и все. Позвонила ему в первый же вечер, как вернулась к Кэролайн, спросила, можно ли зайти. Он ответил — завтра; у него народ. Казалось, что он рад меня видеть. А я пыталась сделать вид, что мне все равно, как я выгляжу. На самом деле я очень старалась выглядеть получше. Рассказывала ему о Франции и Испании, о картинах Гойи, о музее Тулуз-Лотрека в Альби и вообще обо всем. О Пирсе. Он слушал. Ничего не говорил о себе. А потом показал несколько картин из тех, что написал, когда был на Гебридах. И мне стало стыдно. Ведь никто из нас почти ничего не написал за лето. У нас и так было слишком много дела (слишком много лени!) — греться на солнце да глазеть на картины великих мастеров. Я сказала (после того, как меня несло чуть ли не целый час): что-то я разговорилась. Он ответил: — Почему бы и нет? Он оттирал кислотой ржавчину со старого железного колеса. Углядел его в какой-то лавке в Эдинбурге и привез с собой в Лондон. По ободу колеса шли странные тупые зубцы, и Ч. В. полагал, что оно от старых церковных часов. Изящные конусообразные выпуклые спицы. Очень красиво.

408

The Collector

We didn’t say anything for a while, I was leaning beside him against his bench watching him clean off the rust. Then he said, I’ve missed you. I said, you can’t have. He said, you’ve disturbed me. I said (knight to cover his pawn), have you seen Antoinette? He said, no. I thought I told you I gave her the boot. He looked sideways. His lizard look. Still shocked? I shook my head. Forgiven? I said, there was nothing to forgive. He said, I  kept on thinking about you in the Hebrides. I wanted to show you things. I said, I wished you were with us in Spain.

He was busy emery-papering between the teeth. He said, it’s very old, look at this corrosion. Then, in the same tone, in fact I decided that I want to marry you. I didn’t say anything and I wouldn’t look at him. He said, I asked you to come here when I was alone, because I’ve been thinking quite hard about this. I’m twice your age, I ought to take things like this in my stride — Christ only knows it’s not the first time. No, let me finish now. I’ve decided I’ve got to stop seeing you. I was going to tell you that when you came in. I can’t go on being disturbed by you. I shall be if you keep on coming here. This isn’t a roundabout way of asking you to marry me. I’m trying to make it quite impossible. You know what I am, you know I’m old enough to be your father, I’m not reliable at all. Anyhow, you don’t love me. I said, I can’t explain it. There isn’t a word for it. Precisely, he answered. He was cleaning his hands with petrol. Very clinical and matter-of-fact. So I have to ask you to leave me to find my peace again.

Коллекционер

409

Некоторое время мы молчали. Я стояла рядом с ним, опершись на верстак, смотрела, как он счищает ржавчину. Потом он сказал: — Я скучал по вам. Я ответила: — Не может быть. Он сказал: — Вы — возмутитель спокойствия. Я спросила (конем — его пешку!): — А вы виделись с Антуанеттой? — Нет, — ответил он, — я ведь, кажется, говорил, что выставил ее вон. — И посмотрел искоса. — Все еще возмущены? Я покачала головой. — Я прощен? — Вы ни в чем не виноваты. — Я все время думал о вас там, на Гебридах. Хотелось показывать вам все, что видел сам. — А мне хотелось, чтобы вы были с нами в Испании. Теперь все его внимание было обращено на зубцы: он отчищал их наждачной бумагой. Сказал: — Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. — Потом добавил, не изменив тона: — По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас. Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять. Он продолжал: — Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз... Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе. Я сказала: не могу это объяснить. Не найду нужного слова. — Вот именно, — ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клини-

410

The Collector

I stared at his hands. I was shocked. He said, in some ways you’re older than I am. You’ve never been deeply in love. Perhaps you never will be. He said, love goes on happening to you. To men. You become twenty again, you suffer as twenty suffers. All the dotty irrationalities of twenty. I may seem very reasonable at the moment, but I don’t feel it. When you telephoned I nearly peed in my pants with excitement. I’m an old man in love. Stock comedy figure. Very stale. Not even funny.

Why do you think I’ll never be deeply in love, I said. He took a terribly long time to clean his hands. He said, I said perhaps. I’m only just twenty. He said, an ash tree a foot high is still an ash tree. But I did say perhaps. And you’re not old. It’s nothing to do with our ages. He gave me a faintly hurt look then, smiled and said, you must leave me some loophole. We went to make coffee, the wretched little kitchen, and I thought, anyhow I couldn’t face up to living here with him — just the domestic effort. A vile irrelevant wave of bourgeois cowardice. He said, with his back to me, until you went away I thought it was just the usual thing. At least I tried to think it was. That’s why I misbehaved myself with your Swedish friend. To exorcize you. But you came back. In my mind. Again and again, up north. I used to go out of the farmhouse at night, into the garden. Look south. You do understand?

Yes, I said.

Коллекционер

411

ке. — Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие. Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена. Он сказал: — В некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И — может быть — никогда не полюбите. Способность любить... Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я — влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной. — Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю? Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил: — Я сказал «может быть». — Мне ведь только двадцать. — Маленький куст рябины — уже рябина, — ответил он. — Но я и правда сказал «может быть». — И вы совсем не старый. Дело не в возрасте. Он взглянул на меня — мне показалось, я причинила ему боль, — улыбнулся и сказал: — Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку. Мы пошли на кухню приготовить кофе — кошмарная тесная кухонька, — и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости. Он сказал, стоя ко мне спиной: — Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете? — Да.

412

The Collector

It was you, you see. Not just the other thing. Then he said, it’s a sudden look you have. When you’re not a kid any more. What sort of look? The woman you will be, he said. A nice woman? A much more than nice woman. There’s no word to say how he said it. Sadly, almost unwillingly. Tenderly, but a shade bitterly. And honestly. Not teasing, not being dry. But right out of his real self. I’d been looking down all the time we were talking, but he made me look up then, and our eyes met and I know something passed between us. I could feel it. Almost a physical touch. Changing us. His saying something he totally meant, and my feeling it.

He remained staring at me, so that I was embarrassed. And still he stared. I said, please don’t stare at me like that. He came and put his arm round my shoulders then and led me gently towards the door. He said, you are very pretty, at times you’re beautiful. You are sensitive, you are eager, you try to be honest, you manage to be both your age and natural and a little priggish and old-fashioned at the same time. You even play chess quite well. You’re just the daughter I’d like to have. That’s probably why I’ve wanted you so much these last few months. He pushed me through the door, face forward, so I couldn’t see him. I can’t say such things to you without turning your head. And you mustn’t turn your head, in any sense. Now, go. I felt him press my shoulders an instant. And he kissed the back of my head. Pushed me away. And I went two or three steps down the stairs before I  stopped and looked back. He was smiling, but it was a sad smile. I said, please don’t let it be too long. He just shook his head. I don’t know if he meant ‘no, not too long’ or ‘it’s no good hoping it will be anything else but very

Коллекционер

413

— Мне нужны вы. Не просто то, другое... — И добавил:  — У  вас иногда бывает такой взгляд. Совсем не детский. — А какой? — Взгляд женщины, какой вы когда-нибудь станете. — Хорошей женщины? — Много лучше, чем просто хорошей. Не найду слов, чтобы объяснить, как он это сказал. Грустно, почти против воли. Нежно, но с какой-то горечью. И серьезно. Не поддразнивая. И вовсе не сухо, не холодно. Но как-то из самой глубины, из настоящего себя. Все то время, что мы разговаривали, я не поднимала головы. Но тут он заставил меня взглянуть на него, и мы встретились глазами. И в этот момент — я знаю — между нами что-то произошло. Я  чувствовала, ощутила словно физическое соприкосновение... И все изменилось. Он высказал то, что думал, и я его поняла. Он не отводил взгляда, так что мне стало неловко. А он все смотрел. Я попросила: пожалуйста, не смотрите так. Он подошел, обнял меня за плечи и очень мягко повел к двери. И сказал: — Ты очень хороша собой, иногда просто красива. Чувствуешь тонко, полна жизни и всяческих стремлений, стараешься быть со всеми искренней и честной. Тебе както удается сочетать юность и непосредственность с некоторой старомодностью и резонерством. Ты даже вполне сносно играешь в шахматы. Словом, мне очень хотелось бы иметь такую дочку. Может быть, поэтому ты так нужна была мне все это время. И он мягко вытолкнул меня за дверь, лицом к лестнице, чтобы я не могла на него посмотреть. — Я не должен бы говорить тебе это, как бы у тебя голова не закружилась. И не оборачивайся, не то она может закружиться в буквальном смысле. Теперь иди. Он слегка сжал мои плечи. Поцеловал в затылок. И легонько толкнул. Я спустилась на две или три ступеньки и только тогда остановилась и обернулась. Он улыбался, но так печально. Я сказала: пожалуйста, пусть это будет не очень надолго. Он только головой покачал. Не знаю, что он хотел сказать. «Нет, не надолго» — или — «не нужно надеяться, что

414

The Collector

long’. Perhaps he didn’t know himself. But he looked sad. He looked sad all through. Of course I looked sad. But I didn’t really feel sad. Or it wasn’t a sadness that hurt, not an all-through one. I  rather enjoyed it. Beastly, but I  did. I  sang on the way home. The romance, the mystery of it. Living.

I thought I knew I didn’t love him. I’d won that game. And what has happened since? That first day or two, I kept on thinking he would telephone, that it was all a sort of whim. Then I would think, I shan’t see him again for months, perhaps years, and it seemed ridiculous. Unnecessary. Stupid beyond belief. I hated what seemed his weakness. I thought, if he’s like this, to hell with him. That didn’t last very long. I decided to decide that it was for the best. He was right. It was best to make a clean break. I would concentrate on work. Be practical and efficient and everything that I’m not really by nature. All that time I kept thinking, do I love him? Then, obviously, there was so much doubt, I couldn’t. And now I have to write down what I feel now. Because I have changed again. I know it. I feel it. Looks; I know it is idiotically wrong to have preconceived notions about looks. Getting excited when Piers kisses me. Having to stare at him sometimes (not when he would notice, because of his vanity) but feeling his looks intensely. Like a beautiful drawing of something ugly. You forget about the ugliness. I know Piers is morally and psychologically ugly — just plain and dull, phoney. But even there I’ve changed. I think about G.P. holding me and caressing me. There’s a sort of nasty perverted curiosity in me — I mean, all the women he’s had and all the things he must know about being in bed.

Коллекционер

415

это не надолго». Может быть, он и сам этого не знал. Но выглядел очень печальным. Таким печальным... Разумеется, я тоже выглядела печальной. Но на самом деле печали я не чувствовала. Во всяком случае, это была не та печаль, от которой болит душа, не та, которая овладевает тобой целиком. Пожалуй, мне даже было приятно. Свинство, но так оно и было. Я даже напевала по дороге домой. Было так романтично, так таинственно. Так хорошо жить. Мне казалось: я уверена, что не люблю Ч. В. Я победила в этой игре. Что же произошло потом? Первые дня два я все думала, он позвонит, что у него это просто мимолетная прихоть. Потом испугалась, что не увижу его долго — месяцы, может, и годы. Это казалось до смешного нелепым. Ненужным. Невероятно глупым. Меня злила его слабость. Я решила: раз он такой, пусть катится. Этого настроения хватило ненадолго. Я решила: решу, что все это к лучшему. Он прав. Лучше всего порвать окончательно. Сосредоточиться на работе. Быть практичной, деловой, серьезной, то есть совершенно на себя непохожей. И все это время меня занимала мысль — а не люблю ли я его? Но ведь если столько сомнений, то вряд ли? А теперь я должна написать, что чувствую сейчас. Потому что я снова изменилась. Я знаю. Чувствую. Внешность. Я понимаю — идиотство иметь раз и навсегда определенные понятия о внешности. Испытывать волнение, когда целуешься с Пирсом. Быть не в силах отвести от него взгляд (конечно, когда он этого не видит, не то зазнается). Постоянно осознавать, до чего он красив. Словно прекрасно выполненный рисунок с уродливой натуры. Забываешь об уродстве. Я  ведь знаю: этически и психологически Пирс уродлив, просто туп, скучен, фальшив. Но даже в этом я очень изменилась. Вспоминаю, как Ч. В. обнял меня за плечи. Во мне живет какое-то гадкое любопытство. Я  хочу сказать: Ч. В. знал столько женщин и он, наверное, очень опытен в постели.

416

The Collector

I can imagine his making love to me and it doesn’t disgust me. Very expert and gentle. Fun. All sorts of things, but not the thing. If it’s to be for life. Then there’s his weakness. The feeling that he would probably betray me. And I’ve always thought of marriage as a sort of young adventure, two people of the same age setting out together, discovering together, growing together. But I would have nothing to tell him, nothing to show him. All the helping would be on his side. I’ve seen so little of the world. I know that G.P. in many ways represents a sort of ideal now. His sense of what counts, his independence, his refusal to do what the others do. His standing apart. It has to be someone with those qualities. And no one else I’ve met has them as he has. People at the Slade seem to have them — but they’re so young. It’s easy to be frank and to hell with convention when you’re our age.

Once or twice I’ve wondered whether it wasn’t all a trap. Like a sacrifice in chess. Supposing I had said on the stairs, do what you like with me, but don’t send me away? No, I won’t believe that of him. Time-lag. Two years ago I couldn’t have dreamed of falling in love with an older man. I was always the one who argued for equal ages at Ladymont. I remember being one of the most disgusted when Susan Grillet married a Beastly Baronet nearly three times her age. Minny and I used to talk about guarding against being ‘father’ types (because of M) and marrying fatherhusbands. I don’t feel that any more. I think I need a man older than myself because I  always seem to see through the boys I meet. And I don’t feel G.P. is a father-husband.

It’s no good. I could go on writing arguments for and against all night.

Коллекционер

417

Представляю себя с ним, и мне не противно. Как он обнимает меня. Нежно и уверенно. Интересно: все могу себе представить, кроме главного. И что это нужно делать всю жизнь. Потом, это его несчастное пристрастие. Чувствую, изза этого он может меня когда-нибудь предать. А я всегда представляла себе брак как увлекательную авантюру: двое юных ровесников отправляются в путь, вместе совершая открытия, вместе становясь все более зрелыми, взрослыми. А ему — что я ему могу рассказать, чем помочь? Помогать и рассказывать тут мог бы только он. Я так мало видела и знаю. Понимаю, Ч. В. во многом представляет идеал человека. С  его умением распознать, что поистине важно, независимостью, нежеланием быть и поступать как все. С его исключительностью. Мне нужен человек, обладающий именно этими качествами. Но их нет ни у кого, кроме Ч. В. Из тех, кого я знаю. В училище есть ребята, которые  — на первый взгляд  — отличаются теми же свойствами. Но ведь они все — мои ровесники. А в нашем возрасте не так уж трудно быть откровенными друг с другом и посылать условности куда подальше. Как-то раз мне пришло в голову: а не уловка ли это? Как жертва фигуры в шахматах. А вдруг бы — уже на лестнице  — я обернулась и сказала: поступайте со мной как хотите, только не прогоняйте? Нет. Такое о нем даже подумать невозможно. Что значит — время. Года два назад я и предположить не могла бы, что способна влюбиться в человека настолько старше меня. В Ледимонте я всегда ратовала за возрастное равенство. Помню, что чуть ли не больше всех возмущалась, когда Сюзан Гриллет вышла замуж за Безобразного Баронета, чуть не втрое старше ее. Мы с Минни (глядя на М. и П.) часто рассуждали о том, что нельзя влюбляться в мужчин, способных «по-отечески» относиться к своим женам (отношения между П. и М.), тем более выходить замуж за тех, кто тебе в отцы годится. Теперь я настроена совершенно иначе. Я  думаю, мне нужен человек много старше, потому что своих ровесников я просто вижу насквозь. Кроме того, я не думаю, что Ч. В. способен относиться к своей жене по-отечески. Все это бессмысленно. Могу всю ночь приводить доводы «за» и «против».

418

The Collector

Emma. The business of being between inexperienced girl and experienced woman and the awful problem of the man. Caliban is Mr Elton. Piers is Frank Churchill. But is G.P. Mr Knightley? Of course G.P. has lived a life and has views that would make Mr Knightley turn in his grave. But Mr Knightley could never have been a phoney. Because he was a hater of pretence, selfishness, snobbism. And they both have the one man’s name I really can’t stand. George. Perhaps there’s a moral in that.

November 18th I have eaten nothing for five days. I’ve drunk some water. He brings me food, but I have touched not one crumb. Tomorrow I am going to start eating again. About half an hour ago, I stood up and felt faint. Had to sit down again. I haven’t felt ill so far. Just tummy pains and a bit weak. But this was something different. A warning. I’m not going to die for him. I haven’t needed food. I have been so full of hatred for him and his beastliness. His vile cowardice. His selfishness. His Calibanity.

November 19th For all that time, I didn’t want to write. Sometimes I wanted to. Then it seemed weak. Like accepting things. I knew as soon as I wrote it down I’d go off the boil. But now I think it needs writing down. Recording. He did this to me. Outrage.

Коллекционер

419

Я  — Эмма. Не такая уж неопытная девочка, но еще не взрослая женщина. И та же проблема: кто тот единственный «w»? Калибан — мистер Элтон. Пирс — Фрэнк Черчилль. Нет сомнения, Ч. В. вовсе не мистер Вестон (еще одно несоответствие имен!), но можно ли считать, что он — мистер Найтли? Разумеется, и образ жизни Ч. В., и его взгляды заставили бы мистера Найтли в гробу перевернуться. Но мистер Найтли ни в чем не мог бы сфальшивить. Потому что не был снобом и ненавидел претенциозность и эгоцентризм. Кроме того, каждый из них носит имя, которое я терпеть не могу. Один  — Джордж, другой  — Чарлз. Нет ли здесь потаенного смысла?

18 ноября Не ем целых пять дней. Только немного воды. Он приносит еду, но я не взяла в рот ни крошки. Завтра снова начну есть. Полчаса назад поднялась со стула и вдруг почувствовала, что теряю сознание. Пришлось снова сесть. До этого момента я чувствовала себя не так уж плохо. Только немножко болел живот и слабость во всем теле. Но эта дурнота — совсем другое дело. Не желаю умирать из-за этого подонка. Совершенно не чувствовала голода  — до того полна была ненависти к нему. Отвратительная жестокость. Злобная трусость. Эгоизм. Калибанство.

19 ноября Все это время не хотела ничего писать. Иногда возникало желание взяться за дневник. Потом казалось — это слабость. Согласие принять все, что происходит. Ведь я чувствую: как только запишу что-то, сразу перекипаю, успокаиваюсь. Но сейчас мне кажется, необходимо все записать. Как протокол. Потому что он это сделал. Гадость.

420

The Collector

What little friendship, humanity, good nature there was between us has gone. From now on we are enemies. Both ways. He said things that showed he hates me as well. He resents my existence. That’s exactly it. He doesn’t realize it fully yet, because he’s trying to be nice to me at the moment. But he’s much nearer than he was. One day soon he’s going to wake up and say to himself — I hate her. Something nasty. When I came round from the chloroform I was in bed. I  had my last underclothes on, but he must have taken everything else off. I was furious, that first night. Mad with disgust. His beastly gloating hands touching me. Peeling my stockings off. Loathsome. Then I thought of what he might have done. And hadn’t. I decided not to fly at him. But silence. To shout at someone suggests that there’s still contact. Since then I’ve thought two things. First: he’s weird enough to have undressed me without thinking, according to some mad notion of the ‘proper’ thing to do. Perhaps he thought I  couldn’t lie in bed with my clothes on. And then that perhaps it was a sort of reminder. Of all the things he might have done, but hadn’t. His chivalry. And I accept that. I have been lucky. But I even find it frightening that he didn’t do anything. What is he? There is a great rift between us now. It can never be bridged. He says now he will release me in another four weeks. Just talk. I don’t believe him. So I’ve warned him I’m going to try to kill him. I would now. I wouldn’t think twice about it.

Коллекционер

421

Если и существовали между нами отношения, хоть в чем-то напоминающие дружеские, какая-то человечность, доброе расположение, — от всего этого не осталось и следа. Отныне мы враги. Я  и он. Он наговорил такого, что ясно — он тоже меня ненавидит. Ему ненавистно само мое существование. В этом все дело. Может быть, он и сам еще не полностью осознал это, потому что сейчас он со мной воплощенная любезность. Но это время не за горами. Однажды утром он проснется и скажет себе: «Я ее ненавижу». Отвратительно. Когда пришла в себя после хлороформа, я обнаружила, что лежу в постели. На мне были трусики и лифчик, все остальное он с меня снял. Я была в ярости. Сначала. Просто обезумела от отвращения. Представила его огромные противные руки, беспрепятственно шарящие по моему телу. Как он снимает с меня чулки. Гадость. Потом подумала о том, что он мог со мной сделать. И  не сделал. Решила, что не стану устраивать скандал. Но — молчать. Ведь скандалить, кричать на кого-то означает, что есть еще какой-то контакт. С тех пор мне в голову пришли еще две вещи. Первое: он нелеп и странен настолько, что мог раздеть меня, вовсе и не думая ни о чем таком, в силу ему одному известных представлений о том, что «подобает», а что «не подобает» делать. Может быть, он просто думал, что «не подобает» лежать в постели одетой. А может быть, он хотел мне напомнить. О том, что он мог бы сделать со мной, но не сделал. О своем благородстве. С  этим я могу согласиться. Мне действительно повезло. Только от этого мне еще страшнее. Почему он ничего не сделал? Что он такое на самом деле? Между нами теперь глубокая пропасть. О наведении мостов и речи быть не может. Теперь он говорит, что отпустит меня только через четыре недели. Болтовня. Не верю ни одному слову. Предупредила, что постараюсь его убить. И могла бы. Не задумываясь. Ни на секунду.

422

The Collector

I’ve seen how wrong I was before. How blind. I prostituted myself to Caliban. I mean, I let him spend all that money on me, and although I told myself it was fair, it wasn’t. Because I felt vaguely grateful, I’ve been nice to him. Even my teasing was nice, even my sneering and spitting at him. Even my breaking things. Because it takes notice of him. And my attitude should have been what it will be from now on — ice.

Freeze him to death. He is absolutely inferior to me in all ways. His one superiority is his ability to keep me here. That’s the only power he has. He can’t behave or think or speak or do anything else better than I can — nearly as well as I can — so he’s going to be the Old Man of the Sea until I shake him off somehow. It will have to be by force. I’ve been sitting here and thinking about God. I don’t think I believe in God any more. It is not only me, I think of all the millions who must have lived like this in the war. The Anne Franks. And back through history. What I feel I know now is that God doesn’t intervene. He lets us suffer. If you pray for liberty then you may get relief just because you pray, or because things happen anyhow which bring you liberty. But God can’t hear. There’s nothing human like hearing or seeing or pitying or helping about him. I mean perhaps God has created the world and the fundamental laws of matter and evolution. But he can’t care about the individuals. He’s planned it so some individuals are happy, some sad, some lucky, some not. Who is sad, who is not, he doesn’t know, and he doesn’t care. So he doesn’t exist, really.

These last few days I’ve felt Godless. I’ve felt cleaner, less muddled, less blind. I still believe in a God. But he’s so remote, so cold, so mathematical. I see that we have to live as if there is no God. Prayer and worship and singing hymns — all silly and useless.

Коллекционер

423

Понимаю, как я была не права. Слепа. Продалась Калибану, как уличная девка. Позволила ему тратить на меня столько денег. И хотя сама себя убеждала, что это только справедливо, это вовсе не так. Я все-таки испытывала чувство благодарности, из-за этого старалась относиться к нему получше. Даже когда дразнила, шипела, даже когда смеялась над ним. Даже когда швырялась его драгоценными тарелками. Ведь все это доказывало: он что-то для меня значит. А надо было показать ему, что он для меня не существует. Теперь так и будет. Сплошной лед. Заморожу его до смерти. Он во всем слабее меня. Его единственное преимущество — то, что он держит меня здесь. Только в этом его власть надо мной. Он ничего не умеет делать лучше, чем я. Ни вести себя, ни разговаривать. Он гораздо хуже. Настоящий старик-водяной. От него не избавишься, если не стряхнешь со спины. Силой. Вот сижу здесь и думаю о Боге, Кажется, я больше не верю в Бога. Дело не только во мне. Я думаю обо всех, кто вынужден был вот так жить во время войны. Об Анне Франк и множестве таких, как она. И еще о далеком прошлом. Об истории. И я чувствую, знаю: Бог не вмешивается. Позволяет нам страдать. Если молишь о свободе, тебе может стать полегче уже просто потому, что молишься, или потому, что обстоятельства так складываются: приносят свободу. Но Бог не слышит. Не может. В Нем нет ничего человеческого, у Него — ни слуха, ни зрения, ни жалости или стремления помочь. Я думаю, может быть, Бог и создал мир и основные законы эволюции материи. Но Он не может заботиться о каждом из нас. Он так все и задумал: какие-то люди радостны, другие печальны, одним везет, другим — нет. Кто печалится, кто радуется — Ему неизвестно, да и неинтересно. Так что на самом деле Бога не существует. В последние дни чувствую, что утратила веру. Странное ощущение, будто стала чище, мысли прояснились, ушла слепота. Все-таки верю в некоего Бога. Но Он такой недосягаемый, холодный, расчетливый. Понимаю: нужно нам всем жить так, будто Бога нет. Молитвы, поклонение, песнопения — все это бесполезная ерунда.

424

The Collector

I’m trying to explain why I’m breaking with my principles (about never committing violence). It is still my principle, but I see you have to break principles sometimes to survive. It’s no good trusting vaguely in your luck, in Providence or God’s being kind to you. You have to act and fight for yourself. The sky is absolutely empty. Beautifully pure and empty. As if the architects and builders would live in all the houses they built! Or could live in them all. It’s obvious, it stares you in the face. There must be a God and he can’t know anything about us.

(Same evening.) I’ve been very mean with him all day. Several times he’s tried to speak, but I’ve shut him up. Did I want him to bring me anything? I said, I want nothing. I am your prisoner. If you give me food I shall eat it to keep alive. Our relations from now on are strictly those of a prisoner and a warder. Now please leave me alone. Luckily I’ve plenty to read. He’ll go on bringing me cigarettes (if he doesn’t I shan’t ask him for them) and food. That’s all I want of him. He’s not human; he’s an empty space disguised as a human.

November 20th I’m making him wish he never set eyes on me. He brought in some baked beans for lunch. I was reading on the bed. He stood for a moment and then started to go out. I jumped to the table, picked up the plate and hurled it at him. I don’t like baked beans, he knows it, I suppose he’d been lazy. I wasn’t in a temper, I just pretended. He stood there with the filthy little bits of orange sauce on his so-clean clothes and looking sheepish. I  don’t want any lunch, I  snapped at him. And turned my back. I ate chocolates all the afternoon. He didn’t reappear until supper-time. There was caviare and smoked salmon and cold

Коллекционер

425

Пытаюсь объяснить, почему отказываюсь от собственных принципов (от несовершения насилия). Я не отказываюсь. Только вижу — иногда приходится их нарушать, просто чтобы выжить. Бессмысленно доверяться везению, провидению или верить, что Бог будет к тебе милостив. Нужно действовать самой, бороться за свою жизнь. В небесах — пусто. Чистые, прекрасные, но совершенно пустые небеса. Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители жили во всех тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно. Все это настолько очевидно, как я раньше не догадалась! Бог должен быть, но Он не может знать о нас ничего. (Вечер.) Целый день вела себя с ним отвратительно. Он несколько раз пытался заговорить, но я заставляла его замолчать. Не хочу ли я, чтобы он принес мне что-нибудь? Ничего не хочу. Я — пленница. Если дадите мне есть, буду есть, чтобы не умереть с голоду. Отныне наши отношения — отношения заключенного и тюремщика, и не более того. Теперь оставьте меня в покое. К счастью, у меня здесь много книг. Он постоянно приносит еду и сигареты. Если не принесет — просить не стану. Это все, что мне нужно. Он  — нелюдь, пустое пространство, заключенное в человеческую оболочку.

20 ноября Скоро он пожалеет, что вообще когда-то обратил на меня внимание. Сегодня принес на обед бобы. Я читала, сидя на кровати. Он постоял и направился к двери. Я подскочила к столу, схватила тарелку и швырнула в него. Терпеть не могу бобы, и он прекрасно это знает. Просто ему было лень. Я вовсе не рассердилась. Только сделала вид. Он стоял потупившись, всегда свежую рубашку и безупречно отглаженный пиджак украшали кусочки еды и противный красный соус. Я крикнула: не желаю обедать! И повернулась спиной. Весь день питалась шоколадом. К. не появился до ужина. Принес икру, осетрину, жареного цыпленка (он

426

The Collector

chicken (he buys them ready-cooked somewhere) — all things he knows I like — and a dozen other things he knows I like, the cunning brute. It’s not the buying them that’s cunning, it’s just that I can’t help being grateful (I didn’t actually say I was grateful, but I wasn’t sharp), it’s that he presents them so humbly, with such an air of please-don’t-thank-me and I-deserve-it-all. When he was arranging my supper-things on the table, I  had an irresistible desire to giggle. Awful. I wanted to collapse on the bed and scream. He was so perfectly himself. And I  am so cooped up. Down here my moods change so rapidly. All determination to do one thing one hour; all for another the next It’s no use. I’m not a hater by nature. It’s as if somewhere in me a certain amount of good-will and kindness is manufactured every day; and it must come out. If I bottle it up, then it bursts out. I wasn’t nice to him, I  don’t want to be nice to him, I shan’t be nice to him. But it was a struggle not to be ordinary to him. (I mean little things like ‘that was a nice meal’.) As it was I said nothing. When he said, ‘Will that be all’ (like a butler), I said, ‘Yes, you can go now’, and turned my back. He would have got a shock if he could have seen my face. It was smiling, and when he shut the door, I was laughing. I couldn’t help it again. Hysteria. Something I have been doing a lot these last days. Staring at myself in the mirror. Sometimes I don’t seem real to myself, it suddenly seems that it isn’t my reflection only a foot or two away. I have to look aside. I look all over my face, at my eyes, I try to see what my eyes say. What I am. Why I’m here. It’s because I’m so lonely. I have to look at an intelligent face. Anyone who has been locked away like this would understand. You become very real to yourself in a strange way. As you never were before. So much of you is given to ordinary people, suppressed, in ordinary life. I watch my face and I watch it move as if it is someone else’s. I stare myself out.

Коллекционер

427

покупает их где-то в готовом виде) — мои любимые блюда и еще множество вкусностей, которые я люблю, подлый хитрец. Подлость не в том, что он их покупает, а в том, что я не могу не чувствовать благодарности за это (конечно, я не сказала ему, что благодарна, но больше не была с ним резка). Кроме того, он приносит все это с таким покорным видом, с таким умоляющим выражением лица («пожалуйста, не стоит благодарности, я этого совершенно не заслуживаю»). Когда он накрывал на стол к ужину, я чуть не фыркнула от смеха. Ужасно. Захотелось броситься навзничь на кровать и кричать. Он остается верен себе. А я — взаперти, и выхода нет. Здесь, в подвале, мои решения меняются с невероятной быстротой. В  некий момент я полна решимости поступить именно так, а не иначе. Через час  — поступаю именно иначе, а не так. Бесполезно. Я  не умею ненавидеть. Такое впечатление, что во мне ежедневно вырабатывается определенное количество доброты и благожелательности и им нужен выход. Если я их удерживаю в себе, они силком вырываются наружу. Я вовсе не была мила с ним. Не хочу и не буду. Но приходится бороться с собой, чтобы не вести себя нормально (не говорить «спасибо, все было очень вкусно»). Я так ничего и не сказала. Когда он спросил: «Вам больше ничего не нужно?» (словно дворецкий), я ответила: «Нет. Вы можете быть свободны». И  отвернулась. Если бы он видел мое лицо, с ним мог случиться удар: я улыбалась. А когда он закрыл дверь, я не могла удержаться от смеха. Ничего не могла с собой поделать. Истерика. Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в зеркало. Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе не мое отражение. Приходится отводить взгляд. Разглядываю свое лицо, глаза. Пытаюсь разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему — здесь. Я так одинока. Мне нужно хоть иногда бросить взгляд на лицо мыслящего человека. Надеюсь, всякий, кто посидел, как я, взаперти, меня поймет. Начинаешь осознавать себя, свое существование, как никогда раньше. В  обычной жизни так много себя отдаешь другим, столь многое в себе подавляешь. Рассматриваю свое лицо, слежу за мимикой, словно

428

The Collector

I sit with myself. Sometimes it’s like a sort of spell, and I have to put my tongue out and wrinkle my nose to break it. I sit down here in the absolute silence with my reflection, in a sort of state of mystery. In a trance.

November 21st It’s the middle of the night. I can’t sleep. I hate myself. I nearly became a murderess tonight. I shall never be the same again. It is difficult to write. My hands are bound. I’ve got the gag off. It all began at lunch. I realized that I was having to struggle not to be nice to him. Because I felt I must talk to someone. Even him. At least he is a human being. When he went away after lunch, I wanted to call him back to talk. What I felt was quite different from what I decided I should feel two days ago. So I made a new decision. I could never hit him with anything down here. I’ve watched him so much with that in mind. And he never turns his back to me. Besides, there’s no weapon. So I thought, I’ve got to get upstairs and find something, some means. I had several ideas.

Otherwise I  was afraid I  would fall into the old trap of pitying him. So I was a bit nicer at supper-time and said I needed a bath (which I did). He went away, came back, we went up. And there, it seemed a sign, specially left for me, was a small axe. It was on the kitchen window-sill, which is next to the door. He must have been chopping wood outside and forgotten to hide it. My always being down here.

Коллекционер

429

гляжу на кого-то другого. Пытаюсь сама себя переглядеть (как в гляделки). Общаюсь с собой. Иногда чувствую себя какой-то зачарованной, приходится показывать себе язык и строить гримасы, чтобы выбраться из этого состояния. Сижу здесь, под землей, в абсолютной тишине, в компании с собственным отражением, и словно погружаюсь в таинственное небытие. В транс.

21 ноября Глубокая ночь. Не могу спать. Ненавижу себя. Чуть не стала убийцей. Никогда не смогу быть прежней. Трудно писать. Связаны руки. Еле содрала кляп. Все началось за обедом. Поняла, что придется пересиливать себя, чтобы не обращаться с ним по-хорошему. Чувствовала — мне необходимо с кем-то говорить. Хотя бы с ним. Все-таки человеческое существо. Когда после обеда он ушел, чуть не позвала его обратно. То, что я теперь чувствовала, разительно отличалось от того, что я решила чувствовать два дня назад. Так что я приняла новое решение. Здесь, внизу, я никогда не смогу его ударить. Все время слежу за ним (с этой точки зрения)  — он никогда не поворачивается ко мне спиной. Кроме того  — нечем. Так что я подумала  — надо как-то попасть наверх и что-нибудь отыскать, какое-то орудие. Кое-что придумала. Боялась, что иначе, как всегда, попаду в собственную ловушку: начну его жалеть. Так что за ужином была с ним чуть-чуть подобрее и сказала, что мне нужно принять ванну (что вполне соответствовало действительности). Он ушел, вернулся, и мы пошли наверх. И там, словно знамение, словно специально для меня, лежал небольшой топор. На  подоконнике, рядом со входом в кухню. Видимо, К. рубил дрова у крыльца и забыл убрать топор. Я же теперь всегда внизу, наверху не бываю.

430

The Collector

We passed indoors too quickly for me to do anything then. But I lay in the bath and thought. I decided it must be done. I had to catch up the axe and hit him with the blunt end, knock him out. I hadn’t the least idea where on the head was the best place to hit or how hard it had to be. Then I asked to go straight back. As we went out through the kitchen door, I dropped my talcum powder and things and stood to one side, towards the window-sill, as if I was looking to see where they’d gone. He did just what I wanted and bent forward to pick them up. I wasn’t nervous, I picked the axe up very neatly, I didn’t scrape the blade and it was the blunt end. But then... it was like waking up out of a bad dream. I had to hit him and I couldn’t but I had to. Then he began to straighten up (all this happened in a flash, really) and I did hit him. But he was turning and I didn’t hit straight. Or hard enough. I mean, I lashed out in a panic at the last moment. He fell sideways, but I knew he wasn’t knocked out, he still kept hold of me, I suddenly felt I had to kill him or he would kill me. I bit him again, but he had his arm up, at the same time he kicked out and knocked me off my feet. It was too horrible. Panting, straining, like animals. Then suddenly I  knew it  — I  don’t know, undignified. It sounds absurd, but that was it. Like a statue lying on its side. Like a fat woman trying to get up off the grass. We got up, he pushed me roughly towards the door, keeping a tight hold of me. But that was all. I had a funny feeling it was the same for him — disgusting. I thought someone may have heard, even though I couldn’t call out. But it was windy. Wet and cold. No one would have been out. I’ve been lying on the bed. I soon stopped crying. I’ve been lying for hours in the dark and thinking.

November 22 nd I am ashamed. I let myself down vilely. I’ve come to a series of decisions. Thoughts.

Коллекционер

431

Мы вошли в дом слишком быстро, я ничего не успела сделать. Но, лежа в ванне, я обдумывала, как быть. Решила: это необходимо. Нужно схватить топор и ударить. Тупым концом. Оглушить. Ни малейшего представления, куда лучше всего ударить или с какой силой, у меня не было. Потом попросила сразу отвести меня обратно. Когда мы выходили в кухонную дверь, я уронила свои купальные вещички, тальк и прочее и встала в сторону, ближе к окну, будто бы взглянуть, куда они покатились. А он наклонился — как я того и хотела — и принялся подбирать их с земли. Я нисколько не волновалась, взяла топор очень осторожно, даже не поцарапалась, и нацелилась тупым концом. И тут... Будто очнулась от скверного сна. Я должна была его ударить, и не могла, и все-таки должна была ударить. Он стал выпрямляться (все это произошло в одно мгновенье), и тут я его ударила. Но он повернулся, и удар пришелся сбоку. Или был недостаточно сильным. Словом, ударила я уже в совершенной панике. Запаниковала буквально в последний момент. К. упал на бок, но я знала, он не оглушен — он так и не выпустил меня, крепко держал, и я поняла, что, если я его не убью, он убьет меня. Ударила снова, но он закрыл голову рукой и тут же ударил меня ногами, и я упала. Это было невыразимо страшно. Мы оба извивались на земле, тяжело дыша. Словно звери. И вдруг я увидела, как это все... ну, не знаю... недостойно, что ли, некрасиво. Как валяющаяся на земле статуя. Как тучная женщина, неловко встающая с травы. Мы поднялись, он грубо протолкнул меня в дверь, ни на минуту не отпуская. И все. У меня было странное ощущение, что он чувствует то же самое: отвращение. Я подумала: может быть, кто-то слышал? Хоть я и не могла крикнуть (из-за кляпа). Но было очень ветрено. Мокро и холодно. Вряд ли кто-нибудь мог гулять в такую погоду. Легла в постель. Плакать перестала довольно быстро. Долго лежала в темноте и думала.

22 ноября Мне очень стыдно. Так уронить себя. Много думаю. Пришла к целому ряду решений.

432

The Collector

Violence and force are wrong. If I use violence I descend to his level. It means that I have no real belief in the power of reason, and sympathy and humanity. That I lameduck people only because it flatters me, not because I believe they need my sympathy. I’ve been thinking back to Ladymont, to people I lameducked there. Sally Margison. I lameducked her just to show the Vestal Virgins that I  was cleverer than they. That I could get her to do things for me that she wouldn’t do for them. Donald and Piers (because I’ve lameducked him in a sense, too)  — but they’re both attractive young men. There were probably hundreds of other people who needed lameducking, my sympathy, far more than those two. And anyway, most girls would have jumped at the chance of lameducking them.

I’ve given up too soon with Caliban. I’ve got to take up a new attitude with him. The prisoner-warder idea was silly. I won’t spit at him any more. I’ll be silent when he irritates me. I’ll treat him as someone who needs all my sympathy and understanding. I’ll go on trying to teach him things about art. Other things. There’s only one way to do things. The right way. Not what they meant by ‘the Right Way’ at Ladymont. But the way you feel is right. My own right way. I am a moral person. I am not ashamed of being moral. I will not let Caliban make me immoral; even though he deserves all my hatred and bitterness and an axe in his head. (Later.) I’ve been nice to him. That is, not the cat I’ve been lately. As soon as he came in I made him let me look at his head, and I dabbed some Dettol on it. He was nervous. I make him jumpy. He doesn’t trust me. That is precisely the state I shouldn’t have got him into. It’s difficult, though. When I’m being beastly to him, he has such a way of looking sorry for himself that I begin to hate myself. But as soon as I begin to be nice to him, a sort of self-satisfaction seems to creep into his voice and his

Коллекционер

433

Насилие, применение силы — это дурно. Если я прибегаю к насилию, я опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в силу разума, сострадания и человечности. Что я способна помогать несчастным только потому, что это тешит мое тщеславие, вовсе не из истинного сострадания. Вспоминала Ледимонт и девочек, которых там опекала. Сэлли Мэрджисон, например. Опекала ее, просто чтобы доказать сестрам-воспитательницам, что я умнее их. Что Сэлли для меня сделает то, чего для них не сделает никогда. Разумеется, помогала Дональду и Пирсу (Пирса тоже опекала до некоторой степени). Но они оба — весьма привлекательные молодые люди. Наверняка были и есть сотни других, нуждающихся в помощи, в сострадании и сочувствии гораздо больше, чем эти двое. Тем не менее большинство девчонок прямо из рук рвали бы возможность поопекать именно их. С Калибаном у меня слишком скоро опустились руки. Нужно выработать к нему совершенно иное отношение. Принцип «заключенный — тюремщик» — глупость. Нужно перестать шипеть. Молчать, когда он меня раздражает. Относиться к нему как к человеку, нуждающемуся в понимании и сочувствии. Пытаться продолжать занятия по искусству. Научить его понимать. Не только произведения искусства. Единственный способ действовать  — это поступать должным образом. ДОЛЖНЫМ ОБРАЗОМ не в том смысле, как это понималось в Ледимонте. А так, как сама считаю правильным поступать. По-своему. Я считаю себя человеком нравственным и не стыжусь этого. И не допущу, чтобы Калибан сделал из меня безнравственное существо. Даже если он все это вполне заслужил: и мою ненависть, и ожесточение, и даже удар топором. (Позже.) Была с ним вполне мила. То есть не была такой злой кошкой, как все последнее время. Как только он пришел, уговорила его дать мне осмотреть рану на голове. Протерла ссадину «Деттолом». Он нервничает. Вздрагивает от страха. Перестал мне доверять. Мне вовсе не следовало доводить его до такого состояния. Но все это очень трудно. Когда я веду себя по-свински, у него такое жалостное выражение лица, ему так себя жалко, что я становлюсь сама себе противна. Но когда я обращаюсь с ним по-хорошему, в его голосе и манере по-

434

The Collector

manner (very discreet, he’s been humility itself all day, no reproach about last night, of course) and I begin to want to goad and slap him again. A tightrope. But it’s cleared the air. (Night.) I tried to teach him what to look for in abstract art after supper. It’s hopeless. He has it fixed in his poor dim noddle that art is fiddling away (he can’t understand why I don’t ‘rub out’) until you get an exact photographic likeness and that making lovely cool designs (Ben Nicholson) is vaguely immoral. I can see it makes a nice pattern, he said. But he won’t concede that ‘making a nice pattern’ is art. With him, it’s that certain words have terribly strong undertones. Everything to do with art embarrasses him (and I suppose fascinates him). It’s all vaguely immoral. He knows great art is great, but ‘great’ means locked away in museums and spoken about when you want to show off. Living art, modern art shocks him. You can’t talk about it with him because the word ‘art’ starts off a whole series of shocked, guilty ideas in him.

I wish I knew if there were many people like him. Of course I know the vast majority — especially the New People — don’t care a damn about any of the arts. But is it because they are like him? Or because they just couldn’t care less? I mean, does it really bore them (so that they don’t need it at all in their lives) or does it secretly shock and dismay them, so that they have to pretend to be bored?

November 23rd I’ve just finished Saturday Night and Sunday Morning. It’s shocked me. It’s shocked me in itself and it’s shocked me because of where I am.

Коллекционер

435

ведения появляется такое самодовольство (едва брезжит: он очень осторожен, сама деликатность, и  — разумеется  — никаких упреков по поводу вчерашнего), что мне снова хочется его злить, дразнить, надавать пощечин. Я словно канатоходец. Оступишься... Но атмосфера очистилась. (Ночь.) После ужина пыталась объяснить К., что следует искать в абстрактном искусстве. Безнадежно. Бедняга вбил себе в башку, что писать картины — значит просто баловаться карандашом или кистью, пока не добьешься фотографического сходства (поэтому он и не может понять, почему я не «стираю»). Он считает, что создавать замечательные бессюжетные композиции (как у Бена Никольсона) как-то аморально. К. говорит: «Я вижу, получается красивый узор». Но он ни за что не соглашается считать этот «красивый узор» произведением искусства. Дело в том, что для него некоторые слова приобретают некий странный, тайный смысл, иное звучание. Все, что имеет отношение к искусству, приводит его в смущение (и даже, кажется, оказывает какое-то гипнотическое воздействие). Искусство вообще несколько аморально. Он знает, что великие произведения искусства — велики, но «великое» — значит запертое в музеях, и рассуждают о нем только ради показухи. Живое искусство, современные художники и их картины его шокируют. Невозможно говорить с ним об этом: самое слово «искусство» явно вызывает в его мозгу целую череду греховных помыслов. Очень хотелось бы знать, много ли на свете таких, как он. Разумеется, я знаю, огромное большинство, особенно эти «новые», вообще искусство ни в грош не ставят. Но из-за чего? Из-за того же, что К.? Или им просто все равно? Я  хочу сказать, оно у них просто скуку вызывает (и совсем не нужно, «не может пригодиться в жизни») или втайне шокирует и заставляет недоумевать, так что они вынуждены притворяться, что им скучно.

23 ноября Только что закончила «В субботу вечером, в воскресенье утром». Книга меня потрясла. Сама по себе. И из-за того, где я ее прочла.

436

The Collector

It shocked me in the same way as Room at the Top shocked me when I read it last year. I know they’re very clever, it must be wonderful to be able to write like Alan Sillitoe. Real, unphoney. Saying what you mean. If he was a painter it would be wonderful (he’d be like John Bratby, much better), he’d be able to set Nottingham down and it would be wonderful in paint. Because he painted so well, put down what he saw, people would admire him. But it isn’t enough to write well (I mean choose the right words and so on) to be a good writer. Because I  think Saturday Night and Sunday Morning is disgusting. I  think Arthur Seaton is disgusting. And I  think the most disgusting thing of all is that Alan Sillitoe doesn’t show that he’s disgusted by his young man. I think they think young men like that are really rather fine.

I hated the way Arthur Seaton just doesn’t care about anything outside his own little life. He’s mean, narrow, selfish, brutal. Because he’s cheeky and hates his work and is successful with women, he’s supposed to be vital. The only thing I like about him is the feeling that there is something there that could be used for good if it could be got at. It’s the inwardness of such people. Their not caring what happens anywhere else in the world. In life. Their being-in-a-box. Perhaps Alan Sillitoe wanted to attack the society that produces such people. But he doesn’t make it clear. I know what he’s done, he’s fallen in love with what he’s painting. He started out to paint it as ugly as it is, but then its ugliness conquered him, and he started trying to cheat. To prettify. It shocked me too because of Caliban. I see there’s something of Arthur Seaton in him, only in him it’s turned upside down. I mean, he has that hate of other things and other people outside his own type. He has that selfishness — it’s not even an honest

Коллекционер

437

Потрясена и возмущена. Так же как в прошлом году, когда прочла «Путь наверх». Я понимаю, они все очень умные и талантливые, и, наверное, замечательно, когда можешь писать как Алан Силлитоу. Точно, без фальши. Говоря именно то, что хочешь сказать. Если бы он был художником, было бы чудесно (как Джон Брэтби, даже лучше), он смог бы запечатлеть на холсте Ноттингем, и как здорово это смотрелось бы в красках! Он так живописно все это изобразил бы, все, что видел. Все бы восхищались. А когда пишешь книгу, недостаточно хорошо писать (выбирать точные слова и т. п.), чтобы быть хорошим писателем. Мне, например, кажется, «В субботу вечером, в воскресенье утром» — отвратительная книга. Артур Ситон  — отвратителен. И  самое отвратительное то, что Алан Силлитоу не показывает, как ему самому отвратителен его молодой герой. Мне кажется, на самом деле эти писатели считают своих героев прекрасными молодыми людьми. Мне ужасно не нравится, что Артуру Ситону совершенно безразлично, что делается за пределами его собственного крохотного мирка. Он низок, узколоб, эгоистичен и жесток. А оттого, что дерзок, терпеть не может свою работу и пользуется успехом у женщин, все должны считать его человеком, полным жизни и энергии. Единственное, что мне по душе, это ощущение, что есть в нем хорошее, только бы до этого хорошего докопаться, развить, как-то использовать. Погруженность этих людей в самих себя. Безразличие к тому, что творится в мире. В жизни. Их тяжкое положение. Безысходность. Словно в глухом темном ящике. Возможно, Алан Силлитоу хотел осудить общество, порождающее таких людей. Но у него это недостаточно четко выражено. Я знаю, что с ним произошло: он влюбился в то, что изображает. Начал изображать все как есть, писать об уродливом, потом увлекся, уродливое его захватило, и он смошенничал. Приукрасил. Еще книга меня потрясла из-за Калибана. Я увидела, что в К. есть что-то от Артура Ситона, только в нем это все перевернуто с ног на голову. То есть я хочу сказать, что он точно так же ненавидит все непривычное и всех, кто не

438

The Collector

selfishness, because he puts the blame on life and then enjoys being selfish with a free conscience. He’s obstinate, too. This has shocked me because I think everyone now except us (and we’re contaminated) has this selfishness and this brutality, whether it’s hidden, mousy, and perverse, or obvious and crude. Religion’s as good as dead, there’s nothing to hold back the New People, they’ll grow stronger and stronger and swamp us. No, they won’t. Because of David. Because of people like Alan Sillitoe (it says on the back he was the son of a labourer). I mean the intelligent New People will always revolt and come across to our side. The New People destroy themselves because they’re so stupid. They can never keep the intelligent ones with them. Especially the young ones. We want something better than just money and keeping up with the Joneses. But it’s a battle. It’s like being in a city and being besieged. They’re all around. And we’ve got to hold out. It’s a battle between Caliban and myself. He is the New People and I am the Few. I must fight with my weapons. Not his. Not selfishness and brutality and shame and resentment. He’s worse than the Arthur Seaton kind. If Arthur Seaton saw a modern statue he didn’t like, he’d smash it. But Caliban would drape a tarpaulin round it. I don’t know which is worse. But I think Caliban’s way is.

November 24th I’m getting desperate to escape. I can’t get any relief from drawing or playing records or reading. The burning burning need I have (all prisoners must have) is for other people. Caliban is only half a person at the best of times. I want to see dozens and dozens of strange faces. Like being terribly thirsty and gulping down glass after glass of water. Exactly like that. I read

Коллекционер

439

такой, как он. Он так же эгоистичен, только его эгоизм какой-то нечестный: К. считает, что все виноваты в том, как он живет, и это дает ему право с чистой совестью заботиться только о самом себе. И так же, как Ситон, он упрям. Книга потрясла меня еще потому, что я подумала — теперь все, кроме нас (да и мы тоже не без греха), так же эгоистичны и жестоки, только у одних эгоизм и жестокость робки, глубоко запрятаны и принимают извращенные формы, а у других вполне очевидны, грубо и резко выражены. Религиозность — при последнем издыхании. Ничто не может остановить этих «новых», они распространяются, набирают силу и скоро поглотят нас всех, словно трясина. Нет. Этого не случится. Потому что есть такие, как Дэвид. Такие, как Алан Силлитоу (на обложке сказано, что он — сын рабочего). Я хочу сказать, что интеллигентные «новые» люди всегда будут восставать против серости и переходить на нашу сторону. «Новые» саморазрушаются из-за собственной тупости. Они выталкивают интеллигентных прочь из своей среды. Особенно молодых. Ведь нам нужно иное. Не деньги. Не возможность угнаться за соседями и быть как все. А это значит — борьба. Как в осажденном городе. Мы окружены. И нужно держаться изо всех сил. Борьба между Калибаном и мной. Он  — представитель «новых», я — Немногих. Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь. К. гораздо хуже, чем Артур Ситон. Если Артур Ситон увидит современную скульптуру и она не придется ему по вкусу, он разобьет ее вдребезги. А Калибан закроет ее брезентом. Не знаю, что хуже. Только думаю, что второе.

24 ноября Отчаянно хочу вырваться отсюда. Не помогают ни рисование, ни музыка, ни чтение. Жгучая, жгучая необходимость (наверное, у всех узников так) видеть других людей. Калибан всего лишь полуличность, даже в самые удачные моменты. Мне хочется видеть десятки, сотни незнакомых лиц. Как в зной, испытывая жажду, пить стакан за стака-

440

The Collector

once that nobody can stand more than ten years in prison, or more than one year of solitary confinement. One just can’t imagine what prison is like from outside. You think, well, there’d be lots of time to think and read, it wouldn’t be too bad. But it is too bad. It’s the slowness of time. I’ll swear all the clocks in the world have gone centuries slower since I came here. I shouldn’t complain. This is a luxury prison. And there’s his diabolical cunning about the newspapers and radio and so on. I never read the papers very much, or listened to the news. But to be totally cut off. It’s so strange. I feel I’ve lost all my bearings. I spend hours lying on the bed thinking about how to escape. Endless.

November 25th (Afternoon.) This morning I had a talk with him. I got him to sit as a model. Then I asked him what he really wanted me to do. Should I become his mistress? But that shocked him. He went red and said he could buy that in London. I told him he was a Chinese box. And he is. The innermost box is that I should love him; in all ways. With my body, with my mind. Respect him and cherish him. It’s so utterly impossible — even if I could overcome the physical thing, how could I ever look in any way but down on him? Battering his head on a stone wall. I don’t want to die. I feel full of endurance. I shall always want to survive. I will survive.

November 26th The only unusual thing about him — how he loves me. Ordinary New People couldn’t love anything as he loves me. That is blindly. Absolutely. Like Dante and Beatrice.

Коллекционер

441

ном холодную воду. Именно так. Когда-то читала, что человек может вынести не больше десяти лет в заключении. И не больше года — в одиночном. Просто невозможно представить, что такое заключение, пока не испытаешь на себе. Думаешь: ну, будет масса времени читать, размышлять, все не так страшно. Но это так страшно! Замедляется время. Даю голову на отсечение, все часы в мире отстали на целую вечность, с тех пор как я очутилась здесь. Не следует жаловаться. У меня роскошная тюрьма. Но эта его скотская низость с газетами, радио и т. п. Я никогда не увлекалась чтением газет или слушанием последних известий по радио. Но быть абсолютно изолированной от всего... Так странно. Чувствую, что совершенно теряю ориентацию. Часами лежу и придумываю, как бы сбежать. Без конца.

25 ноября (День.) Утром разговаривала с К. Заставила его позировать. Потом спросила, чего же он все-таки от меня хочет. Чтобы я стала его любовницей? Но он был шокирован. Ответил, что это запросто может купить в Лондоне. Очень сильно покраснел. Я сказала, что он словно китайская шкатулка. Так оно и есть. Глубже других запрятанная шкатулочка — это то, что я должна его полюбить. Во всех смыслах. Душой и телом. Уважать его, преклоняться. Это абсолютно невозможно, даже если бы удалось преодолеть физическое отвращение. Смогу ли я смотреть на него иначе чем сверху вниз? Бьется лбом в стену. Не хочу умирать. Чувствую в себе готовность выстоять. Всегда буду хотеть жить. И выживу.

26 ноября Единственная необычная черта в нем  — то, как он меня любит. «Новые» не способны ничего любить так, как любит он. Слепо. Абсолютно. Как Данте — Беатриче.

442

The Collector

He enjoys being hopelessly in love with me. I  expect Dante was the same. Mooning around knowing it was all quite hopeless and getting lots of good creative material from the experience. Though of course Caliban can’t get anything but his own miserable pleasure. People who don’t make anything. I hate them. How frightened of dying I was in those first days. I don’t want to die because I  keep on thinking of the future. I’m desperately curious to know what life will bring to me. What will happen to me, how I’ll develop, what I’ll be in five years’ time, in ten, in thirty. The man I will marry and the places I will live in and get to know. Children. It isn’t just a selfish curiosity. This is the worst possible time in history to die. Space-travel, science, the whole world waking up and stretching itself. A new age is beginning. I know it’s dangerous. But it’s wonderful to be alive in it. I love, I adore my age. I keep on having thoughts today. One was: uncreative men plus opportunity-to-create equals evil men. Another one was: killing him was breaking my word to what I believe. Some people would say — you’re only a drop, your word-breaking is only a drop, it wouldn’t matter. But all the evil in the world’s made up of little drops. It’s silly talking about the unimportance of the little drops. The little drops and the ocean are the same thing. I’ve been daydreaming (not for the first time) about living with G.P. He deceives me, he leaves me, he is brutal and cynical with me, I am in despair. In these daydreams there isn’t much sex, it’s just our living together. In rather romantic surroundings. Sea-and-island northern landscapes. White cottages. Sometimes in the Mediterranean. We are together, very close in spirit. All silly magazine stuff, really, in the details. But there is the closeness of spirit. That is something real. And the situations I imagine (where he forsakes me) are real. I mean, it kills me to think of them.

Коллекционер

443

Наслаждается своей безответной ко мне любовью. Думаю, то же испытывал и Данте. Грустить, зная, что все безнадежно, и из печального опыта извлекать материал для творчества. Впрочем, Калибан из этого опыта ничего извлечь не способен. Кроме жалкого довольства самим собой. Люди, не способные ничего создавать. Ненавижу. Как я боялась смерти в первые дни здесь! Не хочу умирать. Все время думаю о будущем. Отчаянно хочется знать, что готовит мне жизнь. Что со мной случится, что из меня выйдет, какой я стану — через пять лет, через десять, через тридцать? За кого выйду замуж, где буду жить, где побываю, что узнаю? А дети? И это не просто эгоистическое любопытство. Я живу в такое время — самый неудачный для смерти момент за всю историю человечества. Полеты в космос, наука, весь мир просыпается и тянется вперед и вверх. Начинается новый век. Я знаю, он полон опасностей. Но чудесно жить в этом новом веке. Это мой век. И я его люблю. Сегодня меня одолевают мысли. Одна такая: человек нетворческий плюс возможность творить равняется человеку плохому. Другая: попытка его убить означала, что я нарушила собственные принципы. Кто-нибудь может сказать: это не падение, это лишь капля в море, это не имеет большого значения. Но все зло в мире составляется из таких малых капель. Глупо говорить о незначительности этих малых капель. Капли в море и океан — это одно и то же. Представляла себе (и не в первый раз), что живу вместе с Ч. В. Он мне неверен, он уходит от меня, он циничен со мной и жесток. Я  в отчаянии. В  этих снах наяву секс почти не имеет места. Просто мы живем вместе. В довольно романтичной обстановке. Северные ландшафты, море и острова. Белые домики. Иногда  — Средиземноморье. Мы вместе и очень близки духовно. А детали — глупейшие, все из модных журналов. Но духовная близость существует. На самом деле. И ситуации, которые я воображаю (когда он меня бросает), вполне реальны. То есть я хочу сказать, мне в самом деле больно думать об этом.

444

The Collector

Sometimes I’m not very far from utter despair. No one knows I am alive any more. I’m given up for dead by now, I’m accepted for dead. There’s that — the real situation. And there are the future situations I sit on the bed here and think about: my utter love for some man; I know I can’t do things like love by halves, I know I have love pent up in me, I shall throw myself away, lose my heart and my body and my mind and soul to some cad like G.P. Who’ll betray me. I feel it. Everything is tender and rational at first in my daydreams of living with him, but I know it wouldn’t be in fact. It would be all passion and violence. Jealousy. Despair. Sour. Something would be killed in me. He would be hurt, too. If he really loved me he couldn’t have sent me away. If he really loved me he would have sent me away.

November 27th Midnight. I’ll never escape. It drives me mad. I must must must do something. I feel as if I’m at the earth’s heart. I’ve got the whole weight of the whole earth pressing in on this little box. It grows smaller smaller smaller. I can feel it contracting. I want to scream sometimes. Till my voice is raw. To death. I can’t write it. There aren’t the words. Utter despair. I’ve been like that all day. A kind of endless panic in slow— motion. What can he have thought when he first got me here? Something’s gone wrong in his plans. I’m not acting like the girl of his dreams I was. I’m his pig in a poke. Is that why he keeps me? Hoping the dream Miranda will appear? Perhaps I should be his dream-girl. Put my arms round him and kiss him. Praise him, pat him, stroke him. Kiss him.

Коллекционер

445

Иногда я готова совершенно впасть в отчаяние. Ведь никто-никто не знает, что я еще жива. Меня считают мертвой, утратили надежду, примирились с этой мыслью. Это так, никуда от этого не денешься. Это настоящее. А я сижу здесь, на кровати, и представляю себе будущее: как я поглощена любовью к некоему человеку; я знаю — я ничего не могу делать вполовину, не могу любить вполовину, я чувствую — меня переполняет любовь, и я готова отдать все — сердце, душу и тело — какому-нибудь цинику вроде Ч. В. Который меня предаст. Предчувствую это. В  этих снах наяву о жизни с ним сначала все полно нежности и благоразумия, но я знаю: на самом деле так быть не может. Будет страсть и неистовство. Ревность. Отчаяние. Горечь. Что-то во мне погибнет. В нем тоже. Если он любит меня по-настоящему, как мог он меня прогнать? Если он любит меня по-настоящему, мог ли он меня не прогнать?

27 ноября Полночь. Мне никогда не удастся бежать. Я  должна, должна, должна что-то сделать. Ощущение такое, что я в самых недрах земли, в самом ее сердце. И  тяжесть планеты всей своей силой давит на эту тесную коробку. Коробка становится все меньше, меньше, меньше. Я  чувствую, как она съеживается. Иногда так хочется кричать. До хрипоты. До смерти. Невозможно писать об этом. Не хватает слов. Всепоглощающее отчаяние. Весь день так. Бесконечная тягучая паника. Замедленное время. О чем он думал, когда впервые привез меня сюда? Чтото не получилось, пошло не так, как он задумал. Я  веду себя иначе, чем девушка его мечты. Я  оказалась котом в мешке. Может быть, он поэтому меня не отпускает? Ждет, пока появится Миранда его мечты? Может быть, мне надо ею стать? Обвить его шею руками, поцеловать? Хвалить его, гладить по головке, ласкать, восхищаться? И целовать?

446

The Collector

I didn’t mean that. But it’s made me think. Perhaps I really should kiss him. More than kiss him. Love him. Make Prince Charming step out. I’m thinking hours between each sentence I write. I’ve got to make him feel that finally I’ve been touched by his chivalry and so on and so on... This is extraordinary. He would have to act. I am sure I can do it. At least he’s scrupulously clean. He never smells of anything but soap. I’m going to sleep on it.

November 28th I’ve come to a tremendous decision today. I’ve imagined being in bed with him. It’s useless just kissing him. I’ve got to give him such a tremendous shock that he’ll have to release me. Because you can’t very well imprison someone who’s given herself to you. I shall be in his power. I  couldn’t ever go to the police. I should only want to hush it up. It’s so obvious. It stares one in the face. Like a really good sacrifice at chess. It’s like drawing. You can’t nibble at a line. The boldness is the line. I thought out all the sex facts. I wish I knew a little more about men, I wish I was absolutely sure, that I didn’t have to go on things heard, read, half understood, but I’m going to let him do what Piers wanted to do in Spain — what they call Scotch love. Get me into bed if he wants. Play with me if he wants. But not the final thing. I’m going to tell him it’s my time of the month, if he tries to go too far. But I think he’ll be so shocked that I shall be able to make him do what I want. I mean, I’m going to do all the seducing. I know it would be a terrible risk with ninety-nine men out of a hundred, but I think he’s the hundredth. He’ll stop when I tell him.

Коллекционер

447

Я вовсе не то имела в виду. Но написала и задумалась. Может быть, и в самом деле я должна его целовать? И более того. Пойти на близость с ним. Чтобы снять отвратительные чары с Волшебного Принца. Напишу одну фразу и сижу целый час, размышляю, прежде чем написать следующую. Нужно сделать так, чтобы он почувствовал: я растрогана его благородством, преданностью и т. д. и т. п. Это невероятно. Ему придется как-то реагировать. Уверена, я смогу заставить себя. Во всяком случае, он очень опрятен. Пахнет дорогим мылом. Ничем другим. Завтра решу. Утро вечера мудренее.

28 ноября Сегодня я приняла страшно важное решение. Представила себя в постели с К. Просто поцеловать его ни к чему не приведет. Нужен какой-то страшный шок, потрясение, которое заставит его отпустить меня. Ведь никто не может держать в заключении того, кто отдал ему себя. Я буду целиком в его власти. Не смогу обратиться в полицию. Единственным моим желанием будет скрыть, замять все, что произошло. Это же очевидно. Бросается в глаза. Как своевременная жертва ферзя. Как в рисунке. Нельзя колебаться, ведя линию. Смелость и есть линия. Я все как следует продумала. Конечно, хорошо бы знать побольше о мужчинах. Хорошо бы все знать самой, а не из книг и рассказов, которые и понимаешь-то лишь наполовину. Но я решила позволить ему зайти довольно далеко. Но не до конца. Лечь со мной в постель, ласкать... Скажу ему, что сейчас не время, что у меня как раз лунный период, если он попытается зайти слишком далеко. Мне кажется, он будет так потрясен, что я смогу заставить его послушаться. Ну, я хочу сказать: это ведь я буду его соблазнять. Я понимаю, девяносто девять мужчин из ста в таких ситуациях неуправляемы, и это ужасный риск, но

448

The Collector

Even if it came to the point. He didn’t stop. I’d take the risk. There are two things. One’s the need to make him let me go. The other’s me. Something I wrote on Nov. 7th — ‘I love being to the full, I love everything which is not sitting and watching.’ But I’m not being to the full at all. I’m just sitting and watching. Not only here. With G.P. All this Vestal Virgin talk about ‘saving yourself up’ for the right man. I’ve always despised it. Yet I’ve always held back. I’m mean with my body. I’ve got to get this meanness out of the way. I’ve got sunk in a sort of despair. Something will happen, I say. But nothing will, unless I make it. I must act. Another thing I wrote (one writes things and the implications shriek — it’s like suddenly realizing one’s deaf), ‘I must fight with my weapons. Not his. Not selfishness and brutality and shame and resentment.’ Therefore with generosity (I give myself) and gentleness (I kiss the beast) and no-shame (I do what I do of my own free will) and forgiveness (he can’t help himself). Even a baby. His baby. Anything. For freedom. The more I think about it the more I feel sure that this is the way. He has some secret. He must want me physically. Perhaps he’s ‘no good’. Whatever it is, it will come out. We’ll know where we are. I haven’t written much about G.P. these last days. But I think about him a great deal. The first and last thing I look at every day is his picture. I begin to hate that unknown girl who was his

Коллекционер

449

Калибан, мне кажется, как раз сотый. Он остановится, если я попрошу. Но даже если дойдет до этого. Даже если не остановится. Я все равно рискну. Две причины. Одна — нужно заставить его меня отпустить. Вторая — во мне самой. Я же сама записала 7 ноября: «Люблю жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, омертвению души». Но разве я живу взахлеб? Сижу и наблюдаю. И не только здесь. С Ч. В. тоже. Все эти разговоры сестер-воспитательниц о том, что «следует беречь себя для будущего спутника жизни». Я всегда смеялась над этим. И все же всегда что-то меня удерживало. Собственное тело. Нужно побороть в себе эту трусость. Охватывает какое-то странное отчаяние. Говорю себе: что-то должно случиться. Но ничего не случится, если я сама ничего не буду делать. Нужно действовать. Еще я записала (когда пишешь, скрытый смысл выявляется и вопиет: читаешь, и ощущение такое, что до сих пор была глуха): «Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь». Значит, мое оружие  — великодушие (отдаю себя), и нежность (придется целовать это отвратительное существо), и НЕ-досада (я ведь делаю то, что делаю, совершенно добровольно), и прощение (он ничего с собой поделать не может). Даже если ребенок. Его ребенок. Все, что угодно. Ради свободы. Чем дольше думаю об этом, тем яснее мне видно — это единственный выход. Какая-то тайна все же существует. Не может быть, чтобы он не испытывал ко мне физического влечения. Может быть, он «никуда не годится» как мужчина? Что бы то ни было, это должно выясниться. Будем знать, на каком мы свете. В последние дни почти не пишу о Ч. В. Но много думаю о нем. Начинаю и заканчиваю каждый день тем, что смотрю на его картину. Рождается какая-то ненависть к

450

The Collector

model. He must have gone to bed with her. Perhaps she was his first wife. I shall ask him when I get out. Because the first thing I shall do — the first real positive thing, after I’ve seen the family, will be to go to see him. To tell him that he has been always in my thoughts. That he is the most important person I have ever met. The most real. That I am jealous of every woman who has ever slept with him. I still can’t say that I love him. But now I begin to see that it’s because I don’t know what love is. I’m Emma with her silly little clever-clever theories of love and marriage, and love is something that comes in different clothes, with a different way and different face, and perhaps it takes a long time for you to accept it, to be able to call it love. Perhaps he would be dry and cold when it came to it. Say I’m too young, he wasn’t ever really serious, and — a thousand things. But I’m not afraid. I would risk it. Perhaps he’s in mid-affaire with somebody else. I’d say, I’ve come back because I’m not sure any more that I’m not in love with you. I’d say, I’ve been naked with a man I loathed. I’ve been at bottom. I’d let him have me. But I still couldn’t bear to see him sneaking off with someone else. Reducing it all to sex. I should wither up and die inside if he did. I know it’s not very emancipated of me. This is what I feel. Sex doesn’t matter. Love does. This afternoon I wanted to ask Caliban to post a letter to G.P. from me. Quite mad. Of course he wouldn’t. He’d be jealous. But I so need to be walking up the stairs and pushing open the studio door, and seeing him at his bench, looking over his shoulder at me, as if he’s not in the least interested to see who it is. Standing there, with his faint, faint smile and eyes that understand things so quickly. This is useless. I’m thinking of the price before the painting. Tomorrow. I must act now.

Коллекционер

451

этой незнакомой женщине, его натурщице. Наверняка она была его любовницей. Может быть, это его первая жена? Спрошу у него, когда выйду отсюда. Потому что самое первое, что я собираюсь сделать, самое нужное, настоящее дело  — после того, как побываю дома, увижу родных, — будет пойти к нему. Сказать ему, что постоянно думала о нем. Что он самый главный человек в моей жизни. Самый настоящий. Что я ревную его ко всем женщинам, которых он когда-либо обнимал. Но теперь начинаю понимать: это потому, что я еще не знаю, что такое любовь. Я  — Эмма, с ее глупенькими, ужасно умными теориями о любви и браке, а любовь приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть ее по имени. Может быть, он будет со мной холоден и сух. Скажет, я слишком молода, он никогда по-настоящему не принимал меня всерьез и еще тысячу гадостей. Но мне не страшно. Я рискну. А может быть, у него роман с кем-то, самый пик. А я скажу: я пришла, потому что больше не уверена, что не люблю вас. Я скажу: человек, который противен мне до глубины души, видел меня обнаженной. Я очень низко пала. И я позволю ему все. Но все равно я бы не вынесла, если бы он изменил мне с какой-то другой женщиной. Свел все к постели. Во мне все увяло бы, умерло, если бы это случилось. Я понимаю — это несовременно. Но это как я на самом деле чувствую. Постель, секс — это не главное. Главное — любовь. Сегодня решила попросить Калибана отправить письмо Ч. В. Сумасбродство. Разумеется, он откажет. Станет ревновать. Но мне так хочется взбежать по лестнице и толчком отворить дверь в студию и увидеть, как он повернется от верстака и взглянет через плечо, будто ему вовсе не интересно, кто пришел. Как он поднимется с табурета. Увидеть его легкую, чуть заметную улыбку и глаза, которые сразу все понимают. Бессмысленно. Думаю об оплате, а картина еще и не начата. Завтра. Действовать нужно немедленно.

452

The Collector

I started today really. I’ve called him Ferdinand (not Caliban) three times, and complimented him on a horrid new tie. I’ve smiled at him, I’ve dutifully tried to look as if I like everything about him. He certainly hasn’t given any sign of having noticed it. But he won’t know what’s hit him tomorrow. I can’t sleep. I’ve got up again and put on G.P.’s clavichord record. Perhaps he’s been listening to it, too, and thinking of me. The Invention I like best is the one after the one he loves best — he loves the fifth, and I the sixth. So we he side by side in Bach. I always used to think Bach was a bore. Now he overwhelms me, he is so human, so full of moods and gentleness and wonderful tunes and things so simple-deep I play them over and over again as once I used to copy drawings I liked. I think, perhaps I’ll just try putting my arms round him and kissing him. No more. But he’d grow to like that. It would drag on. It’s got to be a shock. All this business, it’s bound up with my bossy attitude to life. I’ve always known where I’m going, how I want things to happen. And they have happened as I have wanted, and I have taken it for granted that they have because I know where I’m going. But I have been lucky in all sorts of things. I’ve always tried to happen to life; but it’s time I let life happen to me.

November 30th Oh, God. I’ve done something terrible. I’ve got to put it down. Look at it. It is so amazing. That I  did it. That what happened happened. That he is what he is. That I am what I am. Things left like this. Worse than ever before. I decided to do it this morning. I knew I had to do something extraordinary. To give myself a shock as well as him. I arranged to have a bath. I was nice to him all day.

Коллекционер

453

На самом деле начала уже сегодня. Трижды назвала его Фердинандом (не Калибаном) и похвалила ужасный новый галстук. Улыбалась ему и старательно делала вид, что все в нем мне нравится. Естественно, он и глазом не моргнул, будто не заметил. Ну ничего. То ли еще будет завтра. Не могу спать. Встала и поставила любимую пластинку Ч. В.: клавирные произведения Баха. Может быть, он тоже слушает ее и думает обо мне. Мне больше всего нравится та часть, которая после его любимой: он любит инвенцию пятую, а я — шестую. Так что в Бахе мы тоже рядом. Раньше Бах мне казался скучным. Сейчас он захватывает меня целиком, он так человечен, так полон чувства, нежности, так мелодичен, так прост и глубок... Я ставлю пластинку снова и снова, как когда-то копировала снова и снова рисунки любимых художников. Я думаю: может быть, ограничиться просто поцелуем? Обнять его за шею и поцеловать? И все? А если ему понравится? И так будет тянуться без конца? Нет. Нужен шок. Все, что случилось, связано с моим хозяйским отношением к жизни. Я всегда точно знала, куда иду, чего хочу, как все должно быть. И все было так, как я хотела, и я принимала это как должное, как результат того, что я знаю, чего хочу. А мне просто везло. Во всем. Я всегда пыталась управлять жизнью. Пора позволить жизни управлять мной.

30 ноября О боже. Что я наделала. Это ужасно. Я должна написать об этом. Увидеть. Это поразительно. Что я смогла сделать такое. Что случилось то, что случилось. Что он такой, как есть. Что я такая, как есть. Что все осталось так, как есть. Даже еще хуже. Сегодня утром решила это сделать. Я знала — нужно что-то из ряда вон выходящее. Шок. Мне так же, как и ему. Договорилась о ванне. Была мила с ним весь день.

454

The Collector

I dolled myself up after the bath. Oceans of Mitsouko. I stood in front of the fire, showing my bare feet for his benefit. I was nervous. I didn’t know if I could go through with it. And having my hands bound. But I  had three glasses of sherry quickly. I shut my eyes then and went to work. I made him sit down and then I sat down on his lap. He was so stiff, so shocked, that I had to go on. If he’d clutched at me, perhaps I’d have stopped. I let the housecoat fall open, but he just sat there with me on his lap. As if we had never met before and this was some silly party game. Two strangers at a party, who didn’t much like each other.

In a nasty perverted way it was exciting. A woman-in-me reaching to a man-in-him. I can’t explain, it was also the feeling that he didn’t know what to do. That he was sheer virgin. There was an old lady of Cork who took a young priest for a walk. I must have been drunk.

I had to force him to kiss me. He made a sort of feeble pretence of being afraid that he might lose his head. I don’t care if you do, I said. And I kissed him again. He did kiss me back then, as if he wanted to press his wretched thin inhibited mouth right through my head. His mouth was sweet. He smelt clean and I shut my eyes. It wasn’t so bad.

But then he suddenly went away by the window and he wouldn’t come back. He wanted to run away, but he couldn’t, so he stood by his desk, half turned, while I knelt half-naked by the fire and let my hair down, just to make it quite obvious. In the end I had to go up to him and bring him back to the fire. I made him undo my hands, he was like someone in a trance, and then I undressed him and I undressed myself. I said, don’t be nervous, I want to do this. Just be natural. But he wouldn’t, he wouldn’t. I did everything I could.

Коллекционер

455

После ванны долго прихорашивалась. Море духов. Встала перед камином, демонстрируя голые ножки. Нервничала ужасно. Не верилось, что смогу через это пройти. Да еще со связанными руками. И выпила три бокала хереса в один присест. Зажмурилась и принялась за дело. Усадила его на диван и уселась к нему на колени. Он весь застыл и был так шокирован, что мне пришлось продолжать. Если бы он схватил меня, сжал, я бы, наверное, остановилась. Халатик мой распахнулся, будто бы нечаянно, а К. все сидел со мной на коленях, не шелохнувшись. Словно мы совершенно не знакомы и это просто глупая забава на молодежной вечеринке. Двое совершенно чужих людей случайно встретились на вечеринке, да к тому же еще и не очень по душе друг другу. Почему-то — и это было отвратительно мне самой — меня охватило странное возбуждение. Словно женщина во мне вдруг устремилась к нему — мужчине. Не знаю, как объяснить, но, может быть, дело в том, что он совершенно растерялся и не знал, что делать. Я поняла, что он девственник, никогда не знал женщины. «Однажды старушка из Бурка монашка взяла на прогулку...» Наверное, херес подействовал слишком сильно. Пришлось заставить его поцеловать меня. Он сделал слабую попытку притвориться, что боится утратить самообладание, потерять контроль над собой. Ну и что же такого, сказала я, пусть. И  поцеловала его. И  еще раз. Тогда он ответил, да так, словно стремился мне челюсти проломить своими несчастными, тонкими, никогда никого не целовавшими губами. Мне не было неприятно. У него нежная кожа, и пахнет от него чистотой. Я закрыла глаза. И вдруг он отошел и встал у окна. И не хотел возвращаться. Он готов был сбежать, но не мог и отошел к своему бюро, полуотвернувшись, а я устроилась  — полуголая — на коленях у огня и распустила волосы; соблазнять так соблазнять. В конце концов пришлось встать, подойти к нему, подвести к камину. Упросила, чтобы он развязал мне руки. Он был словно в трансе. И тогда я сняла с него одежду и разделась сама. Сказала: не нужно нервничать, я хочу, чтобы это случилось. Просто ведите себя естественно, постарайтесь

456

The Collector

But nothing happened. He wouldn’t thaw out. He did hold me tight once. But it wasn’t natural. Just a desperate imitation of what he must think the real thing’s like. Pathetically unconvincing. He can’t do it. There’s no man in him. I got up, we were lying on the sofa, and knelt by him and told him not to worry. Mothered him. We put our clothes back on. And gradually it all came out. The truth about him. And later, his real self. A psychiatrist has told him he won’t ever be able to do it. He said he used to imagine us lying in bed together. Just lying. Nothing else. I offered to do that. But he didn’t want to. Deep down in him, side by side with the beastliness, the sourness, there is a tremendous innocence. It rules him. He must protect it. He said he loved me, even so. I said, what you love is your own love. It’s not love, it’s selfishness. It’s not me you think of, but what you feel about me. I don’t know what it is, he said. And then I made a mistake, I felt it had all been a sacrifice in vain, I felt I had to make him appreciate what I’d done, that he ought to let me go — so I tried to tell him. And his true self came out. He got beastly. Wouldn’t answer me. We were further apart than ever. I said I pitied him and he flew at me. It was terrible. It made me cry. The terrible coldness, the inhumanity of it. Being his prisoner. Having to stay. Still. And realizing at last that this is what he is. Impossible to understand. What is he? What does he want? Why am I here if he can’t do it? As if I’d lit a fire in the darkness to try and warm us. And all I’d done was to see his real face by it.

Коллекционер

457

быть самим собой. Но он не слушал, не хотел. Я сделала все — буквально все, — что могла. И ничего не произошло. Он так и не оттаял. Правда, один раз он обнял меня, очень крепко. Но это было неестественно. Словно он отчаянно пытается имитировать то, что, как ему кажется, полагается делать в подобных случаях. Жалко и неубедительно. Он просто не может. Он не мужчина. Тогда я поднялась (мы лежали на диване) и встала рядом с ним на колени и сказала: не надо огорчаться. Была с ним по-матерински нежна. Мы оделись. И постепенно все выяснилось. Вся правда. И то, какой он на самом деле. Какой-то психиатр сказал ему, что он никогда не сможет. К. сказал, что часто представлял себе, как мы вместе лежим в постели. Просто лежим. Больше ничего. Я сказала: давайте так и сделаем. Но он не захотел. Где-то в самой глубине его души, рядом с жестокостью и озлобленностью, уживается невероятная чистота, невинность. Управляет его поступками. Он ее оберегает. Он даже сказал, что любит меня. А я ответила: вы любите не меня, а свою любовь. Это не любовь, это эгоизм. Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что вы ко мне чувствуете. — Я не знаю, что это такое, — сказал он. А потом я совершила ошибку. Я чувствовала, что моя жертва оказалась напрасной, и мне хотелось, чтобы он хотя бы оценил то, что я сделала, чтобы за это отпустил меня на волю... И я попыталась все это ему сказать. И тут настоящее его нутро вылезло наружу. Он страшно обозлился. Не желал отвечать мне. Мы еще больше отдалились друг от друга. Я сказала, что мне жаль его, и он набросился на меня. Это было ужасно. Я разрыдалась. Ужасный холод. Бесчеловечность. У него в плену. Без надежды. Без конца. Зная, каков он на самом деле. Невозможно понять. Что он такое? Чего хочет? Зачем я здесь, если ему не нужно мое тело? Словно я разожгла огонь во тьме, чтобы согреть нас обоих. И огонь этот лишь высветил его истинное обличье.

458

The Collector

The last thing I said was — We can’t be further apart. We’ve been naked in front of each other. But we are. I feel better now. I’m glad nothing worse happened. I was mad to take the risk. It’s enough to have survived.

December 1st He’s been down, I’ve been out in the cellar, and it is absolutely plain. He’s angry with me. He’s never been angry like this before. This isn’t a pet. It’s a deep suppressed anger. It makes me furious. Nobody could ever understand how much I put into yesterday. The effort of giving, of risking, of understanding. Of pushing back every natural instinct. It’s him. And it’s this weird male thing. Now I’m no longer nice. They sulk if you don’t give, and hate you when you do. Intelligent men must despise themselves for being like that. Their illogicality. Sour men and wounded women. Of course, I’ve discovered his secret. He hates that. I’ve thought and thought about it. He must always have known he couldn’t do anything with me. Yet all his talk about loving me. That must mean something. This is what I  think it is. He can’t have any normal pleasure from me. His pleasure is keeping me prisoner. Thinking of all the other men who would envy him if they knew. Having me. So my being nice to him is ridiculous. I  want to be so unpleasant that he gets no pleasure from having me. I’m going to fast again. Have absolutely nothing to do with him.

Коллекционер

459

Последнее, что я сказала ему: «Мы не можем остаться чужими. Мы были обнаженными друг перед другом». И тем не менее — мы чужие. Сейчас мне полегче. Счастье еще, что все так обошлось. Могло быть гораздо хуже. Безумием было так рисковать. Хорошо, что я еще жива.

1 декабря Он приходил сюда, вниз. Выпускал меня в наружный подвал. Все совершенно ясно. Он злится на меня. Никогда еще он не был так зол. Он не просто дуется, как раньше. Это глубоко запрятанная злость. Это приводит меня в ярость. Никому никогда не понять, чего мне стоил вчерашний вечер. Каких усилий мне стоило пойти на то, чтобы рискнуть отдать себя, постараться понять. Подавить все естественные чувства и инстинкты. Он сам виноват. И  злится, как всякий мужчина. А  я больше не могу быть с ним милой. Они дуются, если ты им отказываешь, и терпеть тебя не могут, если соглашаешься. Умный мужчина должен бы презирать себя за это. За алогичность. Озлобленные мужчины и уязвленные женщины. Разумеется, теперь я знаю его тайну. Ему это претит. Думаю, думаю и думаю об этом. Должно быть, он всегда знал, что ничего не сможет. И все-таки все время говорил мне о любви. Что это значит? Думаю, дело вот в чем. Он не может испытать наслаждение от обладания мной, как нормальный мужчина. Думаю обо всех других мужчинах: «Они бы мне позавидовали, если бы знали». Потому что он владеет мной. Поэтому смехотворны мои попытки быть с ним милой. Собираюсь вести себя так, чтобы ему не доставляло удовольствия держать меня здесь. Снова объявлю голодовку. Не желаю иметь с ним ничего общего. Не буду с ним разговаривать.

460

The Collector

Strange ideas. That I’ve done for the first time in my life something original. Something hardly anyone else can have done. I steeled myself when we were naked. I  learnt what ‘to steel oneself ’ meant. The last of the Ladymont me. It’s dead. I remember driving Piers’s car somewhere near Carcassonne. They all wanted me to stop. But I wanted to do eighty. And I kept my foot down until I did. The others were frightened. So was I. But it proved I could do it (Late afternoon.) Reading The Tempest again all the afternoon. Not the same at all, now what’s happened has happened. The pity Shakespeare feels for his Caliban, I feel (beneath the hate and disgust) for my Caliban. Half— creatures. ‘Not honour’d with a human shape.’ ‘Caliban my slave, who never yields us kind answer.’ ‘Whom stripes may move, not kindness.’ PROS. ... and lodged thee In mine own cell, till thou didst seek to violate The honour of my child. Cal. O ho, O ho! — Would’t had been done! Thou didst prevent me; I had peopled else This isle with Calibans....

Prospero’s contempt for him. His knowing that being kind is useless. Stephano and Trinculo are the football pools. Their wine, the money he won. Act III, scene 2. ‘I cried to dream again.’ Poor Caliban. But only because he never won the pools. ‘I’ll be wise hereafter.’

Коллекционер

461

В голову приходят странные мысли. Что для К. я впервые в жизни совершила нечто оригинальное. Что-то такое, что вряд ли сделал бы кто-то еще. Я собрала все свое мужество, когда мы были обнаженными друг перед другом. Узнала, что значит «собрать все свое мужество». Конец институтки из Ледимонта. Она умерла. Помню, как вела машину Пирса. Где-то недалеко от Каркассона. Все хотели, чтобы я остановилась. А мне хотелось идти на 100. И я жала и жала на педаль. Все перепугались до смерти. И я тоже. Но доказала, что могу. (Перед вечером.) Снова читаю «Бурю». Целый день. Совсем другое впечатление. После того, что произошло. Сострадание, которое Шекспир испытывает к своему Калибану. И я (где-то под ненавистью и отвращением) к своему — тоже. Получудовища. «Людским обличьем он не был одарен». «Гнусный раб, в пороках закосневший...» «...От него мы, верно, не услышим ни слова доброго». «С тобой добром не сладишь, только плетью». Просперо: Ты жил в моей пещере. Но потом Ты дочь мою замыслил обесчестить! Калибан: Хо-хо! Хо-хо! А жаль, не удалось! Не помешай ты мне — я населил бы Весь остров Калибанами... Презрение Просперо. Уверенность, что доброта в случае с Калибаном — бесполезна. Стефано и Тринкуло — тотализатор. Их вино — выигрыш. Акт III, сцена 2: «И плачу я о том, что я проснулся». Бедный Калибан. Но только потому, что он-то ничего не выиграл. «И стану впредь умней».

462

The Collector

‘O brave new world.’ O sick new world. He’s just gone. I said I would fast unless he let me come upstairs. Fresh air and daylight every day. He hedged. He was beastly. Sarcastic. He actually said I was ‘forgetting who was boss’. He’s changed. He frightens me now. I’ve given him until tomorrow morning to make up his mind.

December 2nd I’m to go upstairs. He’s going to convert a room. He said it would take a week. I said, all right, but if it’s another put-off... We’ll see. I lay in bed last night and thought of G.P. I thought of being in bed with him. I wanted to be in bed with him. I wanted the marvellous, the fantastic ordinariness of him. His promiscuity is creative. Vital. Even though it hurts. He creates love and life and excitement around him; he lives, the people he loves remember him. I’ve always felt like it sometimes. Promiscuous. Anyone I see, even just some boy in the Tube, some man, I think what would he be like in bed. I look at their mouths and their hands, put on a prim expression and think about them having me in bed. Even Toinette, getting into bed with anyone. I used to think it was messy. But love is beautiful, any love. Even just sex. The only thing that is ugly is this frozen lifeless utter lack-love between Caliban and me. This morning I was imagining I’d escaped and that Caliban was in court. I was speaking for him. I said his case was tragic, he needed sympathy and psychiatry. Forgiveness. I wasn’t being noble. I despise him too much to hate him.

Коллекционер

463

«Прекрасный новый мир». Ужасный новый мир. Он только что ушел. Я сказала, что не буду есть, пока он не переведет меня наверх. Мне нужны свет и свежий воздух — ежедневно. Он попытался уйти от ответа. Обозлился. Перешел на саркастический тон. И заявил — всеми буквами, — что я «забываю, кто здесь хозяин». Он стал совсем другим. Он меня пугает. Дала ему срок до завтра: пусть решает, что делать.

2 декабря Я перейду наверх. Он собирается переделать для меня одну из комнат. Сказал, это займет примерно неделю. Я согласилась, но если это опять отсрочка... Увидим. Прошлой ночью лежала и думала о Ч. В. Представила себя в его объятиях. Мечтала об этом. Мне так нужна его чудесная, фантастическая, человеческая нормальность. Его неразборчивость в отношениях... Даже она — созидательна. От полноты жизни. Пусть даже это причиняет мне боль. Он создает любовь, жизнь, волнение; он полон жизни, и те, кого он любил, не в силах его забыть. Порой мне и самой хотелось бы так жить. Любить свободно. Иногда даже представляла себе, как отдаю себя мужчине, даже незнакомому. Посмотрю на какого-нибудь юношу в метро или на взрослого мужчину, на его губы, на руки, сделаю строгое выражение лица и представляю себе... Вот, например, Туанетта. Спит с кем попало. Раньше я думала, это противно, грязно. Но любовь, какой бы она ни была, прекрасна. Даже если это только влечение. Только одно поистине отвратительно на свете: ледяная, мертвая, абсолютная НЕ-любовь между Калибаном и мной. Сегодня утром представила себе, что мой побег удался и Калибан предстал перед судом. Я его защищала. Сказала, что это трагедия. Что он нуждается в сочувствии и лечении у психиатра. В прощении. Это не было проявлением благородства с моей стороны. Просто я слишком презираю его, чтобы ненавидеть.

464

The Collector

It’s runny. I probably should speak for him. I know we shouldn’t be able to meet again. I could never cure him. Because I’m his disease.

December 3rd I shall go and have an affaire with G.P. I’ll marry him if he wants. I want the adventure, the risk of marrying him. I’m sick of being young. Inexperienced. Clever at knowing but not at living. I want his children in me. My body doesn’t count any more. If he just wants that he can have it. I couldn’t ever be a Toinette. A collector of men. Being cleverer (as I thought) than most men, and cleverer than all the girls I knew. I always thought I knew more, felt more, understood more. But I don’t even know enough to handle Caliban. All sorts of bits left over from Ladymont days. From the days when I was a nice little middle-class doctor’s daughter. They’ve gone now. When I was at Ladymont I thought I could manipulate a pencil very nicely. And then when I  went to London, I began to find I couldn’t. I was surrounded by people who were just as skilled as I was. More so. I haven’t begun to know how to handle my life — or anyone else’s. I’m the one who needs lameducking. It’s like the day you realize dolls are dolls. I pick up my old self and I see it’s silly. A toy I’ve played with too often. It’s a little sad, like an old golliwog at the bottom of the cupboard. Innocent and used-up and proud and silly.

Коллекционер

465

Странно. Вполне вероятно, что я стала бы его защищать. Уверена: встретиться с ним снова было бы совершенно невозможно. Я не смогла бы его излечить. Потому что его болезнь — я.

3 декабря Возьму и соглашусь на интрижку с Ч. В. Выйду за него замуж, если он захочет. Пойду на эту авантюру: рискну выйти за него замуж. Хочу этого. Мне надоело быть молодой. Неопытной. О многом знать и ничего не уметь. Хочу родить ему детей. Мое тело — что оно значит теперь для меня? Если Ч. В. нужно только одно — пусть. Все равно я не смогу быть Туанеттой. Коллекционировать мужчин. Я думала, я умнее очень многих мужчин. И уж наверняка умнее всех девчонок, которых знала. Всегда считала, что больше их знаю, тоньше чувствую, лучше понимаю. Но я не знаю даже, как обращаться с Калибаном. Кусочки, обрывки выученного в Ледимонте. Вынесенного из тех дней, когда я была милой маленькой девочкой из буржуазной семьи среднего достатка, докторской дочкой. Все это ни к чему. Когда я училась в Ледимонте, мне казалось, я очень неплохо владею карандашом. В Лондоне я обнаружила, что это вовсе не так. Что меня окружают люди, умеющие это делать нисколько не хуже, а то и гораздо лучше, чем я. Я даже не начала еще учиться тому, как обращаться с собственной жизнью. Не говоря уже ни о чьей другой. Это я нуждаюсь в опеке. Словно в тот день, когда вдруг понимаешь, что куклы  — всего лишь куклы. Разглядываю себя  — прежнюю — и поражаюсь: до чего же тупа. Игрушка, к которой слишком привыкла. Грустная до слез, как заброшенный на самое дно шкафа, забытый, никому больше не нужный Голливог. Бедная кукла. Наивная, смешная, ненужная, но гордая собой.

466

The Collector

G.P. I shall be hurt, lost, battered and buffeted. But it will be like being in a gale of light, after this black hole. It’s simply that. He has the secret of life in him. Something spring-like. Not immoral. It’s as if I’d only seen him at twilight; and now suddenly I see him at dawn. He is the same, but everything is different. I looked in the mirror today and I could see it in my eyes. They look much older and younger. It sounds impossible in words. But that’s exactly it. I am older and younger. I am older because I have learnt, I am younger because a lot of me consisted of things older people had taught me. All the mud of their stale ideas on the shoe of me. The new shoe of me.

The power of women! I’ve never felt so full of mysterious power. Men are a joke. We’re so weak physically, so helpless with things. Still, even today. But we’re stronger than they are. We can stand their cruelty. They can’t stand ours. I think — I will give myself to G.P. He can have me. And whatever he does to me I shall still have my woman-me he can never touch. All this is wild talk. But I feel full of urges. New independence. I don’t think about now. Today. I know I’m going to escape. I feel it. I can’t explain. Caliban can never win against me. I think of paintings I shall do. Last night I thought of one, it was a sort of butter-yellow (farm-butter-yellow) field rising to a white luminous sky and the sun just rising. A strange rose-pink, I knew it exactly, full of hushed stillness, the beginning of things, lark-song without larks.

Коллекционер

467

Ч. В. Я буду обижена, растеряна, выбита из колеи, устану от ударов по самолюбию. И все равно это будет жизнь в потоке яркого света, после этой черной дыры. Все очень просто. Он владеет тайной жизни. Вечной весной. Словно чистый родник. Вовсе не аморален. Кажется, будто я всегда видела его в сумерках, а сейчас вдруг вижу в лучах рассвета. Он остался прежним, но все вокруг изменилось. Сегодня взглянула на себя в зеркало и удивилась собственным глазам. Они постарели. Но и помолодели тоже. Когда говоришь об этом, это кажется невозможным. Но это в самом деле именно так. Я  стала старше и моложе. Старше, потому что теперь я сама знаю. Моложе, потому что мое «я» в значительной мере состояло из того, чему я научилась от старших. Тяжкий груз затхлых, устаревших представлений на этом «я» — словно грязь и глина, налипшие на новый ботинок. Могущество женщины! Никогда раньше не ощущала в себе такой таинственной, необъяснимой силы. Какие же дураки мужчины. Мы так слабы физически. Беспомощны. Даже теперь, в наши дни. Но все равно мы — сильнее. Мы можем вынести их жестокость. Они не способны перенести нашу. Я все думаю. Если уж так нужно, отдам Ч. В. себя. И как бы он со мной ни обращался, я останусь самой собой. Глубинная женская суть во мне останется неприкосновенной. Все, что я здесь пишу, дикость. Но я полна стремлений. Какой-то новой независимости. Перестала думать о «сейчасном». О сегодняшнем. Уверена — я выберусь отсюда. Чувствую это. Не могу объяснить. Только Калибану меня никогда не осилить. Думаю о будущих картинах. Прошлой ночью представила себе, как напишу желтое, как сливочное масло (деревенское масло!), поле, уходящее к белому светящемуся небу, и солнце только-только встает. Странное, румяно-розовое (я очень четко представила себе это) затишье до начала всех вещей, песня жаворонка до появления жаворонка.

468

The Collector

Two strange contradictory dreams. The first one was very simple. I was walking in the fields, I don’t know who I was with, but it was someone I liked very much, a man. G.P. perhaps. The sun shining on young corn. And suddenly we saw swallows flying low over the corn. I could see their backs gleaming, like dark blue silk. They were very low, twittering all around us, all flying in the same direction, low and happy. And I felt full of happiness. I said, how extraordinary, look at the swallows. It was very simple, the unexpected swallows and the sun and the green corn. I was filled with happiness. The purest spring feeling. Then I woke up.

Later I had another dream. I was at the window on the first floor of a large house (Ladymont?) and there was a black horse below. It was angry, but I felt safe because it was below and outside. But suddenly it turned and galloped at the house and to my horror it leapt gigantically up and straight at me with bared teeth. It came crashing through the window. Even then I thought, it will kill itself, I am safe. But it sprawled and flailed round in the small room and I suddenly realized it was going to attack me. There was nowhere to escape. I woke again, I had to put on the light. It was violence. It was all I hate and all I fear.

December 4th I shan’t go on keeping a diary when I leave here. It’s not healthy. It keeps me sane down here, gives me somebody to talk to. But it’s vain. You write what you want to hear. It’s funny. You don’t do that when you draw yourself. No temptation to cheat. It’s sick, sick, all this thinking about me. Morbid. I long to paint and paint other things. Fields, southern houses, landscapes, vast wide-open things in vast wide-open light.

Коллекционер

469

Два странных, противоречивых сна. Первый совсем простой. Я  гуляла где-то в поле. Не знаю с кем, только это был кто-то очень мне дорогой. Может быть, Ч. В. Солнечные лучи на зелени хлебов. И вдруг — ласточки, низко над хлебами. Мне видны были их спинки, блестевшие на солнце, словно иссинячерный шелк. Ласточки летели очень низко, все вокруг наполнилось щебетом. Летели рядом, и впереди, и сзади нас, туда же, куда шли мы, такие же радостные, счастливые. И меня охватило чувство такого счастья... Я сказала: до чего же чудесно, ты только посмотри на этих ласточек! Все было очень просто: неизвестно откуда взявшиеся ласточки, и солнце, и зеленые хлеба. И  счастье. Чистое, весеннее чувство. Тут я проснулась. Потом — другой сон. Стою у окна на втором этаже огромного дома (в Ледимонте?), а внизу — черный конь. Он в ярости, но мне не страшно, ведь я — наверху, за окном. И вдруг — к моему ужасу  — он поворачивается, скачет галопом прямо к дому и гигантским прыжком, оскалив зубы, бросается ко мне. Окно — вдребезги. А я — даже в этот ужасный миг — думаю: он разобьется, никакой опасности нет. Но он упал на спину и бьет ногами в воздухе, все ближе, ближе, ближе, а комната тесная, и я вдруг понимаю, что сейчас он забьет меня копытами насмерть. И некуда бежать. Когда я проснулась, пришлось зажечь свет. Насилие. То, чего я больше всего боюсь. Больше всего ненавижу.

4 декабря Когда выберусь отсюда, не стану вести дневник. Это не настоящее. Здесь, под землей, он помогает мне сохранить рассудок, с ним я разговариваю по ночам. Но он подстегивает тщеславие. Пишешь то, что хочешь услышать о себе. Забавно. Когда рисуешь, пишешь автопортрет, нет желания польстить себе. Схитрить. Это нездоровое, болезненное стремление — копаться в себе. Патология какая-то. Так хочется писать картины, писать все совсем иное: поля, домики где-нибудь на юге, пейзажи, огромные открытые пространства, залитые огромным открытым светом.

470

The Collector

It’s what I’ve been doing today. Moods of light recalled from Spain. Ochre walls burnt white in the sunlight. The walls of Avila. Cordoba courtyards. I don’t try to reproduce the place, but the light of the place. Fiat lux. I’ve been playing the Modern Jazz Quartet’s records over and over again. There’s no night in their music, no smoky dives. Bursts and sparkles and little fizzes of light, starlight, and sometimes high noon, tremendous everywhere light, hke chandeliers of diamonds floating in the sky.

December 5th G.P. The Rape of Intelligence. By the moneyed masses, the New People. Things he says. They shock you, but you remember them. They stick. Hard, meant to last. I’ve been doing skyscapes all day. I just draw a line an inch from the bottom. That’s the earth. Then I think of nothing but the sky. June sky, December, August, spring-rain, thunder, dawn, dusk. I’ve done dozens of skies. Pure sky, nothing else. Just the simple line and the skies above. A strange thought: I  would not want this not to have happened. Because if I escape I shall be a completely different and I think better person. Because if I don’t escape, if something dreadful happened, I shall still know that the person I was and would have stayed if this hadn’t happened was not the person I now want to be. It’s like firing a pot. You have to risk the cracking and the warping. Caliban’s very quiet. A sort of truce. I’m going to ask to go up tomorrow. I want to see if he’s actually doing anything.

Коллекционер

471

Именно этим я занималась сегодня. Переменчивость света: воспоминания об Испании. Охряные стены, добела обожженные солнечным светом. Крепостные стены Авилы. Дворики Кордовы. Не пытаюсь воспроизвести место. Только свет. Fiat lux!1 Снова и снова слушала записи «Модерн-джаз-квартета». В их музыке совершенно нет мрака ночи, клубящихся тьмой провалов. Взрывы света, искры и сполохи, звездный блеск, а иногда — свет полудня, огромный всеобъемлющий свет, алмазные канделябры, плывущие в небесах.

5 декабря Ч. В. Разум распят. Разбогатевшими выскочками. Толпами «новых». То, что говорит Ч. В., возмущает. Но не забывается. Остается в памяти навсегда. Жесткие, прочные слова, рассчитанные на долгую жизнь. Целый день пишу небо. Просто провожу линию в нескольких сантиметрах от нижнего края. Это земля. И больше не думаю ни о чем, кроме неба. Июньское небо. Декабрьское. Августовское. В весеннем дожде. В молниях. На заре. В сумерках. Написала уже с десяток небес. Только небо, больше ничего. Просто линия, а над ней — небо. Странная мысль: я бы не хотела, чтобы этого не произошло. Потому что, если выберусь отсюда, я стану совершенно иной и, надеюсь, гораздо лучше, чем раньше. Потому что, если не выберусь, если случится что-нибудь ужасное, я все равно буду знать, что та, какой я была, какой осталась бы, если бы этого не случилось, совсем не такая, какой я хочу быть теперь. Как в стрельбе по тарелочкам. Тут уж не станешь думать, как бы не разбить да не испортить. Калибан совсем притих. Что-то вроде перемирия. Завтра попрошу его отвести меня наверх. Хочу посмотреть, правда ли он готовит для меня комнату. 1

Да будет свет! (лат.)

472

The Collector

Today I asked him to bind me and gag me and let me sit at the foot of the cellar steps with the door out open. In the end he agreed. So I could look up and see the sky. A pale grey sky. I saw birds fly across, pigeons, I think. I heard outside sounds. This is the first proper daylight I’ve seen for two months. It lived. It made me cry.

December 6th I’ve been up for a bath and we’ve been looking at the room I shall occupy. He has done some things. He’s going to see if he can’t find an antique Windsor chair. I drew it for him. It’s made me feel happy. I’m restless. I can’t write here. I feel half-escaped already. The thing that made me feel he was more normal was this little bit of dialogue. M. (we were standing in the room). Why don’t you just let me come and live up here as your guest? If I gave you my word of honour? C. If fifty people came to me, real honest respectable people, and swore blind you wouldn’t escape, I wouldn’t trust them. I wouldn’t trust the whole world. M. You can’t go all through life trusting no one. C. You don’t know what being alone is. M. What do you think I’ve been these last two months? C. I bet a lot of people think about you. Miss you. I might be dead for all anyone I knew ever cared. M. Your aunt. C. Her. (There was a silence.) C. (he suddenly burst out with it). You don’t know what you are. You’re everything. I got nothing if you go. (And there was a great silence.)

Коллекционер

473

Сегодня попросила, чтобы он меня связал, и рот заклеил, и дал посидеть перед открытой дверью. Не снаружи, нет, в подвале, на самой нижней ступеньке. Он согласился. Не сразу. И я могла смотреть вверх и видеть небо. Бледно-серое небо. Летящие птицы. Кажется, голуби. Слышала звуки извне. Впервые за два месяца  — настоящий дневной свет. Живой свет. Я плакала.

6 декабря Ходила наверх принимать ванну, и мы посмотрели комнату, которую я займу. Кое-что он уже сделал. Собирается поискать для меня старинное виндзорское кресло. Я это кресло ему нарисовала. Почувствовала себя почти счастливой. Не могу успокоиться. Не могу писать. Такое чувство, будто я почти выбралась отсюда. Вот какой разговор позволяет мне думать, что К. более нормален, чем прежде. М. (мы стояли в моей будущей комнате): Почему бы вам просто не позволить мне пожить здесь в качестве гостьи? Если я дам вам честное слово? К.: Даже если полсотни честных и заслуженных людей, более лучших, чем меня окружают, побожились, что вы не сбежите, я б им ни за что не поверил. Никому в мире не поверил бы. М.: Нельзя же всю жизнь никому не верить. К.: Вам никогда не понять, что значит жить в одиночестве. М.: А как, по-вашему, я живу эти два месяца? К.: Ну уж тут и спору нет — о вас там многие думают. Скучают. А  обо мне... Никому никакого дела нет, жив я или давно помер. М.: А тетушка? К.: Она-то... (Долгая пауза.) К. (вдруг у него вырвалось, может быть, против воли): Вы не знаете, что вы для меня. Вы все, что у меня есть. Если вас не будет — не будет ничего. (И наступило великое молчание.)

474

The Collector

December 7th He’s bought the chair. He brought it down. It’s nice. I wouldn’t have it down here. I don’t want anything from down here. A complete change. Tomorrow I’m going upstairs for good. I  asked him afterwards, last night. And he agreed. I haven’t got to wait the whole week. He’s gone into Lewes to buy more things for the room. We’re going to have a celebration supper. He’s been much nicer, these last two days. I’m not going to lose my head and try and rush out at the first chance. He’ll watch me, I know. I can’t imagine what he’ll do. The window will be boarded and he’ll lock the door. But there’ll be ways of seeing daylight. Sooner or later there’ll be a chance (if he doesn’t let me go of his own accord) to run for it. But I  know it will be only one chance. If he caught me escaping he’d put me straight back down here. So it must be a really good chance. A sure one. I tell myself I must prepare for the worst. But something about him makes me feel that this time he will do what he has said. I’ve caught his cold. It doesn’t matter. Oh my God my God I could kill myself. He’s going to kill me with despair. I’m still down here. He never meant it. He wants to take photographs. That’s his secret. He wants to take my clothes off and... oh God I never knew till now what loathing was. He said unspeakable things to me. I was a street—woman, I asked for what he suggested. I went mad with rage. I threw a bottle of ink at him.

Коллекционер

475

7 декабря Он купил это кресло. Принес сюда, вниз. Не хочу, чтобы оно стояло здесь. Не хочу, чтобы там, наверху, было что-нибудь отсюда. Пусть все будет совсем по-другому. Завтра я навсегда уйду отсюда. Переберусь наверх. Вчера попросила его об этом. И  он согласился. Мне не придется ждать целую неделю. Он уехал в Луис — покупать вещи для моей комнаты. Мы собираемся устроить праздничный ужин. Последние два дня он был более приветлив, чем обычно. Не собираюсь терять голову и пытаться бежать при первой же возможности. Разумеется, он будет следить. Не могу представить, что еще он сделает. Конечно, заколотит досками окно, запрет дверь. Но найдется какой-нибудь способ видеть дневной свет. Рано или поздно должен представиться шанс (если К. сам, по своей воле, меня не отпустит) вырваться на свет. Знаю, шанс этот будет последним. Если он меня поймает, посадит снова назад, в подземелье. Так что я должна как следует использовать этот последний шанс. Действовать наверняка. Убеждаю себя, что надо готовиться к худшему. Но что-то необычное в нем заставляет верить: на этот раз он сделает то, что обещал. Заразилась от него насморком. Ничего страшного. Боже мой, боже мой, что мне делать, убить себя что ли? Умру от отчаяния. К. убивает меня безнадежностью. Я все еще здесь, внизу. Он и не собирался меня переселять. Он хочет делать снимки. Вот и вся его тайна. Он хочет меня раздеть и... о боже, я и не знала прежде, что такое отвращение. Он наговорил мне множество гадостей. Что я — уличная. Предлагала себя. Сама напросилась. Я просто рассудок потеряла от ярости. Швырнула в него пузырьком с тушью.

476

The Collector

He said that if I didn’t do it he’d stop me having baths or going out in the cellar. I’ll be here all the time. The hate between us. It came seething out. I’ve caught his wretched cold. I can’t think straight. I couldn’t kill myself, I’m too angry with him. He’s always abused me. From the very beginning. That story about the dog. He uses my heart. Then turns and tramples on it. He hates me, he wants to defile me and break me and destroy me. He wants me to hate myself so much that I destroy myself. The final meanness. He’s not bringing me any supper. I’m to fast, on top of everything else. Perhaps he’s going to leave me to starve. He’s capable of it. I’ve got over the shock. He won’t beat me. I won’t give in. I won’t be broken by him. I’ve got a temperature, I feel sick. Everything’s against me, but I won’t give in. I’ve been lying on the bed with G.P.’s picture beside me. Holding the frame in one hand. Like a crucifix. I will survive. I will escape. I will not give in. I will not give in. I hate God. I hate whatever made this world, I hate whatever made the human race, made men like Caliban possible and situations like this possible. If there is a God he’s a great loathsome spider in the darkness. He cannot be good. This pain, this terrible seeing-through that is in me now. It wasn’t necessary. It is all pain, and it buys nothing. Gives birth to nothing. All in vain. All wasted. The older the world becomes, the more obvious it is. The bomb and the tortures in Algeria and the starving babies in the Congo. It gets bigger and darker. More and more suffering for more and more. And more and more in vain. It’s as if the lights have fused. I’m here in the black truth.

Коллекционер

477

Он сказал: если я не соглашусь, он запретит мне бывать наверху, принимать ванну и выходить в наружный подвал. Я не выйду отсюда. Никогда. Наша ненависть. Теперь она просочилась наружу. Я заразилась его гадкой простудой. Мысли путаются. Не смогу убить себя. Слишком злюсь на него. Он всегда манипулировал мной в своих целях. С самого начала. Эта выдумка с собакой. Взывает к чувству, к сердцу. Потом топчет его каблуками. Он меня ненавидит. Стремится унизить, сломать, уничтожить. Хочет, чтобы я возненавидела себя до предела, до самоуничтожения. И последняя подлость — он не принес мне ужин. Ко всему прочему, я еще должна сидеть голодной. Может быть, собирается уморить меня голодом. Он и на это способен. Справилась с собой. Ему меня не осилить. Не сдамся. Не позволю ему сломать меня. Поднимается температура. Чувствую себя совсем больной. Все против меня, но я не сдамся. Лежу на кровати. Картина Ч. В. рядом со мной. Держусь за раму. Как за распятие. Выживу. Выберусь. Не сдамся. Не сдамся. Ненавижу Бога. Ненавижу силу, создавшую этот мир. Людей. Сделавшую возможным существование Калибана. Возникновение таких ситуаций, как эта. Если Бог существует, то Он огромный отвратительный паук, во тьме плетущий свою сеть. Он не может быть добрым. Какая боль, какое ужасное прозрение живет во мне сейчас. Все это было совершенно не нужно. Одна сплошная боль, ее ничем не окупишь. Из нее ничто не может родиться. Все напрасно. Все впустую. Чем старше мир, тем это очевиднее. Атомная бомба и пытки в Алжире, умирающие от голода дети в Конго. Тьма растет и расползается. Все больше страданий. Все больше страдающих. И все напрасно. Словно короткое замыкание: свет погас. И я здесь, во тьме прозрения. Истина черна.

478

The Collector

God is impotent. He can’t love us. He hates us because he can’t love us. All the meanness and the selfishness and the lies. People won’t admit it, they’re too busy grabbing to see that the lights have fused. They can’t see the darkness and the spiderface beyond and the great web of it all. That there’s always this if you scratch at the surface of happiness and goodness. The black and the black and the black. I’ve not only never felt like this before, I never imagined it possible. More than hatred, more than despair. You can’t hate what you cannot touch, I can’t even feel what most people think of as despair. It’s beyond despair. It’s as if I can’t feel any more. I see, but I can’t feel.

Oh God if there is a God. I hate beyond hate. He came down just now. I was asleep on top of the bed. Fever. The air so stuffy. It must be flu. I felt so rotten I said nothing. No energy to say my hate. The bed’s damp. My chest hurts. I didn’t say a word to him. It’s gone beyond words. I wish I was a Goya. Could draw the absolute hate I have in me for him. I’m so frightened. I don’t know what will happen if I’m really ill. I  can’t understand why my chest hurts. As if I’ve had bronchitis for days. But he’d have to get a doctor. He might kill me, but he couldn’t just let me die. Oh, God, this is horrible. (Evening.) He brought a thermometer. It was 100 at lunch, and now it’s 101.1 feel terrible. I’ve been in bed all day. He’s not human.

Коллекционер

479

Бог — импотент. Он не может любить нас. Ненавидит, потому что бессилен любить. Вся эта подлость, эгоизм, ложь. Люди не признаются в этом. Слишком заняты: гребут и гребут под себя. Некогда заметить, что произошло замыкание и свет погас. Не видят тьмы и паучьего лика за сетью, не чувствуют, как липка паутина. Что она — всегда и везде, стоит только чуть поскрести тоненький слой счастья и добра. Черная, черная, черная тьма. Не только никогда не испытывала ничего подобного, даже представить себе не могла, что такое возможно. Сильнее, чем ненависть. Глубже, чем отчаяние. Нельзя ненавидеть то, что тебя не касается. Я уже не способна чувствовать то, что люди называют отчаянием. Я — за пределами отчаяния. Такое ощущение, что просто ничего не чувствую. Все вижу, но не чувствую ничего. О Боже, если только Ты существуешь. Моя ненависть больше, чем ненависть. Он только что приходил. Я спала не раздеваясь, не разобрав постели. Лихорадит. Душно. Все-таки это грипп. Чувствовала себя паршиво. Ничего не сказала. Нет сил высказать ему свою ненависть. Постель отсырела. Боль в груди. Не произнесла ни слова. Слишком далеко зашло — какие могут быть слова? Если бы я была — Гойя. Смогла бы в рисунке выразить всепоглощающую ненависть к нему. Мне очень страшно. Даже представить страшно, что будет, если я в самом деле больна. Не пойму, отчего так болит в груди. Словно у меня уже много дней тяжелый бронхит. Но он должен вызвать врача. Он мог бы меня убить, но он вряд ли способен вот так позволить мне умереть. О боже, как страшно. (Вечер.) Принес термометр. Перед обедом было 37,7, сейчас уже 38,3. Чувствую себя ужасно. Целый день в постели. Он не человек.

480

The Collector

Oh God I’m so lonely so utterly alone. I can’t write. (Morning.) A really bad bronchial cold. Shivering. I haven’t slept properly. Horrid dreams. Weird, very vivid dream. G.P. was in one. It made me cry. I feel so frightened. I can’t eat. There’s a pain in my lung when I breathe, and I keep on thinking of pneumonia. But it can’t be. I won’t die. I won’t die. Not for Caliban. Dream. Extraordinary. Walking in the Ash Grove at L. I look up through the trees. I see an aeroplane in the blue sky. I know it will crash. Later I see where it has crashed. I am frightened to go on. A girl walks towards me. Minny? I  can’t see. She is in peculiar Greek clothes — drapery. White. In sunshine through the still trees. Seems to know me but I do not know her (not Minny). Never close. I want to be close. With her. I wake up. If I die, no one will ever know. It puts me in a fever. I can’t write. (Night.) No pity. No God. I shouted at him and he went mad. I was too weak to stop him. Bound and gagged me and took his beastly photographs. I don’t mind the pain. The humiliation. I did what he wanted. To get it over. I don’t mind for myself any more. But oh God the beastliness of it all. I’m crying I’m crying I can’t write. I will not give in. I will not give in. December I can’t sleep. I’m going mad. Have to have the light on. Wild dreams. I think people are here. D. Minny.

Коллекционер

481

О боже, как мне одиноко, я совсем одна. Писать не могу. (Утро.) Тяжелая простуда, осложненная бронхитом. Трясет. Плохо спала. Страшные сны. Странные, очень живые. Один — про Ч. В. Расплакалась. Мне так страшно... Не могу есть. Болит спина, там, где легкое. Больно дышать. Все время думаю: вдруг это воспаление легких? Но этого не может быть. Не умру. Не умру. Назло Калибану. Сон. Необыкновенный. Гуляю в рябиновой роще в Л. Гляжу наверх, сквозь зелень деревьев. Вижу самолет в синем небе. И знаю — он разобьется. Потом вижу место, где он разбился. Боюсь идти дальше. Недалеко от меня идет девушка. Минни? Мне не видно. На ней странная одежда вроде греческой. Ниспадает складками. Белая. В лучах яркого солнца сквозь зелень притихших деревьев. Кажется, она знает меня, а я ее — нет. (Не Минни.) Не приближается. Мне нужно быть с ней рядом. Близко. Но нет. Я просыпаюсь. Если умру, никто никогда не узнает. От этой мысли бросает в дрожь. Температура. Не могу писать. (Ночь.) Милосердия не существует. Бога нет. Накричала на него, и он обозлился. Я так слаба — не могла его остановить. Связал, заклеил рот и сделал свои гадкие снимки. Пусть больно. Пусть унизительно. Я сделала, как он хотел. Чтобы покончить с этим. Дело не во мне — мне уже все равно. Но господи, какое скотство. Плачу и плачу, не могу писать. Не сдамся. Не сдамся. Декабрь. Не могу спать. Схожу с ума. Приходится жечь свет. Ужасные сны. Кажется, в комнате люди. П., Минни.

482

The Collector

It’s pneumonia. He must get a doctor. It is murder. I can’t write it down. Words are useless. (He’s come.) He won’t listen. I’ve begged him. I’ve said it’s murder. So weak. Temperature 102. I’ve been sick. Nothing about last night, him or me. Did it happen? Fever. I get delirious. If only I knew what I have done. Useless useless. I won’t die I won’t die. Dear dear G.P., this Oh God oh God do not let me die. God do not let me die. Do not let me die.

3 What I am trying to say is that it all came unexpected. It started off badly because when I went down at half past seven I saw her lying by the screen, she’d knocked it over in falling, and I knelt by her and her hands were like ice, but she was breathing, it was a kind of rasping sigh, very quick, and when I lifted her back to bed she came to, she must have fainted in the night when she’d gone behind the screen. She was cold all over, she began to shiver terribly, and then to sweat more and she was delirious, she kept on saying, get the doctor, get the doctor, please get the doctor (sometimes it was general practitioner — G.P., G.P. she kept on, over and over again, like a rhyme), it wasn’t her ordinary voice but what they call singsong, and she didn’t seem to be able to fix her eyes on me. She was silent a while, and then it was ‘Yankee Doodle Dandy’, only the words were all slurred like she was drunk and she stopped in the middle. Twice she called Minny Minny like she thought she was in the next room (it was her sister), and then she started to mumble a lot of names and words, all mixed up with bits of

Коллекционер

483

Воспаление легких. Он должен вызвать врача. Это убийство. Не могу писать об этом. Слова бессильны. (Он пришел.) Не слушает. Я  умоляла. Сказала  — это убийство. Слабость. Температура 39. Несколько раз вырвало. Ни слова о вчерашнем. Ни он, ни я. Было ли это на самом деле? Лихорадка. Брежу. Если б я только знала, в чем виновата. Что я сделала. Бесполезно, бесполезно. Не умру, не умру. Мой дорогой Ч. В., это О Боже, Боже не дай мне умереть Боже, не дай, мне умереть Не дай умереть

Глава 3 Я что хочу сказать, я хочу сказать, это все случилось совершенно неожиданно. Началось все очень плохо, потому что, когда я спустился вниз в полвосьмого, я увидел, она лежит около ширмы, а ширма рядом с ней валяется, видно, она ее опрокинула, когда сама упала, и я встал на колени около нее, руки у нее были ледяные, но она дышала, дыхание было странное, будто по терке скребут, очень частое, и, когда я ее поднял, чтоб в постель отнести, она пришла в себя, видно, ночью сознание потеряла, когда пошла туда, за ширму. Вся была холодная, прямо ледяная, и дрожать начала ужасно, и вся мокрая была от пота, и бредила, все повторяла «пожалуйста, позовите доктора, позовите доктора» (а иногда говорила «частного врача», сокращала «Ч. В.», и повторяла, как стих какой-нибудь, «пожалуйста, позовите Ч. В., Ч. В., Ч. В.»), и говорила все это не обычным своим голосом, а, как говорится, бубнила и вроде не могла взгляд на мне остановить, сфокусировать не могла. Потом помолчала и вдруг запела «Янки дудль денди», только слов

484

The Collector

sentence. Then it was she wanted to get up and I had to stop her. She really struggled. I kept on talking to her and she would stop a minute, but so soon as I went away to look after the tea or something she was off again. Well, I held her up to try to help her to drink the tea but it made her cough, she turned her head away, she didn’t want it. I forgot to say she had nasty yellow pimples one corner of her lips. And she didn’t smell fresh and clean like before.

In the end I got her to take a double dose of the pills, it said on the packet not to exceed the stated dose, but I heard once you ought to take twice what they said, they were scared to make it too strong for legal reasons. I must have gone down four or five times that morning, I  was that worried. She was awake but she said she wanted nothing, she knew what was what, she shook her head anyhow. At lunch she drank a little tea and then went off to sleep and I sat out in the outer room. Well, the next time I switched on her light it was about five she was awake. She looked weak, very flushed, but she seemed to know where she was all right and who I was, her eyes followed me quite normally and I thought she was past the worst, the crisis as they call it She had a bit more tea and then she made me help her behind the screen, she could just about walk and so I left her a few minutes and came back and helped her back. She lay a while in bed with her eyes open, staring at the ceiling, she had difficulty in getting her breath as usual and I was going to go away, but she made me stop. She started to talk in a low hoarse voice, quite normal mentally, though. She said, ‘I’ve got pneumonia. You must get a doctor.’ I said, you’re over the worst, you look much better.

Коллекционер

485

было не разобрать, вроде она пьяная совсем, и замолчала на середине. Два раза позвала «Минни, Минни» (сестру свою звала), вроде казалось ей, что та в соседней комнате, потом забормотала, забормотала, много имен, обрывки предложений, все вперемешку. Потом так получилось, что ей захотелось встать, а мне пришлось ее удерживать. Она по-настоящему пыталась бороться со мной, сопротивлялась. Я все ее уговаривал, а она остановится на минуту — и опять, только я отойду чаю согреть или еще что, она с постели соскакивает. Ну, я ее приподнял, чтобы чаем напоить, но она закашлялась и голову отвернула, не захотела пить. Забыл сказать, у нее в одном углу рта появились какие-то желтые прыщи, ужасно противные, и от нее уже не пахло свежим и чистым, не то что раньше. Ну, в конце концов мне удалось заставить ее выпить двойную дозу тех таблеток, на коробочке было написано: не превышать указанной дозировки, но я слышал от кого-то, что приходится принимать вдвое против того, как назначено, что они там боятся готовить слишком сильные лекарства, чтобы не пришлось потом отвечать. Я в то утро так беспокоился, что, наверное, раз пять или шесть к ней спускался. Она пришла в себя и уже понимала, что и как, но сказала, ей ничего не нужно, во всяком случае, помотала головой. В обед выпила немного чаю и заснула, а я сидел в наружном подвале. Ну, когда я снова зажег у нее в комнате свет, она уже не спала, это было около пяти. Она казалась ослабевшей, и лицо было все красное, но вроде прекрасно понимала, где находится и кто я такой, и глазами за мной следила вполне нормально, и я подумал: самое худшее позади, кризис прошел, как говорится. Она выпила еще чаю, потом мне пришлось помочь ей пройти за ширму, она еле могла ноги передвигать, ну, я оставил ее на пару минут, потом вернулся и помог ей дойти до кровати. Она полежала немного с открытыми глазами, смотрела в потолок и опять дышала очень трудно, и я уже собрался уходить, но она меня задержала. Заговорила хриплым, низким голосом, но умственно вполне нормально. Говорит: — У меня воспаление легких. Вы должны вызвать врача. Я сказал, мол, все худшее уже позади и выглядит она лучше, чем раньше.

486

The Collector

‘I must have penicillin or something.’ Then she began to cough, and she couldn’t breathe and she certainly sweated terribly. Then she wanted to know what had happened in the night and die morning and I told her. ‘Terrible nightmares,’ she said. Well, I said I’d stay with her all night and that she looked better and she asked me if I was sure she looked better and I said she was. I wanted her to be better by then, so I suppose I was seeing things. I promised that if she wasn’t well the next day I would carry her upstairs and get a doctor to come. So then she wanted to go up at once, she even wanted to know the time and when I told her, not thinking, she pointed out it was night and no one would see. But I said none of the rooms or beds was aired. Then she changed, she said, ‘I feel so afraid. I’m going to die.’ She didn’t speak quickly, there were pauses. She said, ‘I’ve tried to help you. You must try to help me now.’ I said of course I would, I sponged her face again and she seemed to be dropping off, which was what I wanted, but she spoke up again.

She said in a loud voice, ‘Daddy? Daddy?’ Go to sleep, I said. You’ll be recovered tomorrow. She began to cry again. It wasn’t like ordinary crying, she just lay there with the tears around her eyes as if she didn’t know she was crying. Then suddenly she said, ‘What will you do if I die?’ I said, you’re not going to die, don’t be silly. ‘Will you tell anyone?’ I’m not going to talk about it, I said. ‘I don’t want to die,’ she said. And then, ‘I don’t want to die,’ again. And a third time, and each time I said don’t talk about it, but she didn’t seem to hear. ‘Would you go away? If I died?’ I said, you’re daft. ‘What would you do with your money?’

Коллекционер

487

— Мне нужен пенициллин или что-нибудь в этом роде.  — И  закашлялась, и стала задыхаться, и вся стала мокрая от пота. Потом захотела узнать, что с ней было ночью и утром, и я ей рассказал. — Ужасные кошмары снились, — говорит. Ну, я сказал ей, что останусь здесь на всю ночь и что она выглядит гораздо лучше, и она спросила, уверен ли я, что ей лучше, и я сказал, конечно, уверен. Ну, мне ведь тогда хотелось, чтоб ей было лучше, так что, я думаю, мне и правда казалось, что это так. Я ей пообещал, что, если на следующий день ей не станет лучше, я отнесу ее наверх и вызову врача. Ну, ей захотелось сразу отправиться наверх и даже захотелось время узнать, и я, не подумавши, сказал ей, она заявила, что ведь уже поздно, темно и никто не увидит. Ну, я сказал, что комнаты не проветрены и постель тоже не приготовлена. Потом она как-то переменилась и говорит: — Я так боюсь. Я, наверное, скоро умру. — Медленно так сказала, останавливалась на каждом слове. Потом говорит:  — Я  же пыталась вам помочь. Попытайтесь и вы теперь помочь мне. Я сказал, конечно, я помогу вам, протер ей лицо губкой, и она вроде стала засыпать, а мне именно этого и надо было, только вдруг она снова заговорила. Громко так говорит: — Папа, папочка! Спите, говорю ей, завтра все будет хорошо. Она опять заплакала. Не так, как обычно плачут, а просто лежала, и глаза в слезах плавали, вроде и не понимала, что плачет. Потом спрашивает: — А что вы сделаете, если я умру? Я говорю, да не умрете вы, что за глупости. — Вы кому-нибудь сообщите? Не собираюсь даже говорить на эту тему. — Я не хочу умирать, — говорит. И снова: — Я не хочу умирать. Потом опять, в третий раз. И  каждый раз я говорил ей, не надо об этом, но она вроде и не слышала. — Вы уедете отсюда? Если я умру? Я говорю, мол, что за глупости. — А что вы сделаете со своими деньгами?

488

The Collector

I said, please let’s talk about something else, but she insisted, after a pause, she was speaking normally, but there were funny gaps and then she’d suddenly say something again. I said I didn’t know, I hadn’t thought. I was just humouring her. ‘Leave it to the children.’ I said, what children, and she said, ‘We collected money for them last term, they eat earth,’ and then a bit later, ‘We’re all such pigs, we deserve to die,’ so I reckon they pinched the money they should have given in. Well, the next thing was she went to sleep for it must have been ten minutes. I didn’t move, I thought she was well asleep but suddenly she said, ‘Would you?’ again, as if we hadn’t stopped talking. Then, ‘Are you there?’ and she even tried to sit up to see me. Of course I calmed her down but she was awake again and she would go on about this fund she had collected for.

I gave up trying to say it was all silly, she wasn’t going to die, so I said, yes, I would, but she wasn’t, and so on. ‘You promise?’ Yes. Then she said, ‘Promises.’ Then some time after, ‘They eat earth.’ And she said that two or three times while I tried to pat her calm, it seemed it really distressed her. The last thing she said was, ‘I forgive you.’ She was delirious of course, but I said I was sorry again. You might say things were different from this time. I forgot all she did in the past and I was sorry for her, I was truly sorry for what I did that other evening, but I wasn’t to know she was really ill. It was spilt milk; it was done and there was an end to it. It was really funny, though, how just when I thought I was really fed up with her all the old feelings came back. I kept on thinking of nice things, how sometimes we got on well and all the things she meant to me back home when I had nothing else. All the part from when she took off her clothes and I no longer

Коллекционер

489

Я говорю, ну пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом, но она все настаивала, потом помолчала и опять заговорила, нормально, но с большими, странными какими- то перерывами, вроде провалами, и повторялась. Я ей отвечаю, не знаю, мол, не думал об этом, просто чтоб ее подбодрить. — Оставьте их детям. Я спрашиваю, каким детям, а она отвечает: — Мы собирали деньги для детей в прошлом семестре. Они едят всякую дрянь.  — Потом через некоторое время: — Мы все такие свиньи, повесить нас мало. Так что я решил, они, видно, присвоили те деньги, которые на детей должны были отдать. Ну, тут она заснула и минут десять, должно быть, спала. Я не двигался, думал, она крепко спит, а она вдруг сказала: «Вы согласны?» Потом спрашивает: — Вы здесь? И даже попыталась сесть, чтобы меня разглядеть. Конечно, я постарался ее успокоить, но она совсем проснулась и все говорила и говорила про этот Детский фонд, для которого они деньги собирали. Ну, я уже больше не говорил, что это все глупости, что она не умрет, и сказал, конечно, мол, я отдам деньги детям, только она не умрет, и всякое такое. — Обещаете? Да. Потом она говорит: «Обещания». И — через некоторое время: «А они едят всякую дрянь». И так два или три раза повторила, а я все пытался ее успокоить и по голове гладил, потому что она вроде ужасно расстраивалась из-за этих детей. Последнее, что она сказала, было: «Я вас прощаю». Бредила, конечно. Только я опять сказал: простите меня. Можно сказать, с этого времени все пошло по-другому. Я забыл все, что она делала в прошлом, и я ее жалел и жалел о том, что сделал в тот вечер, но только откуда мне было знать, что она на самом деле больна. Снявши голову, по волосам не плачут, что было, то было, и все тут. По правде говоря, странно было, что вот я только подумал, как она мне надоела, и вдруг все прежние чувства вернулись. Я все вспоминал о хорошем, как мы иногда с ней прекрасно уживались и что она для меня значила еще там, дома, когда у меня, кроме нее, ничего не было. Вся та

490

The Collector

respected her, that seemed to be unreal, like we both lost our minds. I mean, her being ill and me nursing seemed more real.

I stayed in the outer room like the night before. She was quiet half an hour or so, but then she began talking to herself, I said are you all right, and she stopped, but then later on she began talking again, or rather muttering and then she called my name out really loud, she said she couldn’t breathe, and then she brought up a mass of phlegm. It was a funny dark brown, I didn’t like the look of it at all, but I  thought the pills might have coloured it. After that she must have dozed off for an hour or so, but suddenly she began to scream, she couldn’t, but she was trying and when I rushed in she was half out of bed. I don’t know what she was trying to do, but she didn’t seem to know me and she fought like a tiger, in spite of being so weak. I really had to fight to lay her down again.

Then she was in a horrible sweat, her pyjamas were soaked, and when I tried to get the top off to put on new ones she started fighting, rolling about as if she was mad, and getting in a worse sweat. I never had a worse night, it was so terrible I can’t describe it. She couldn’t sleep, I gave her as many sleeping tablets as I dared but they seemed to have no effect, she would doze off a little while and then she would be in a state again, trying to get out of bed (once she did before I could get to her and fell to the floor). Sometimes she was in a delirium, calling for a G.P. and talking to people who she’d known, I suppose. I didn’t mind that so much, as long as she lay quiet. I took her temperature, it was over 104 degrees, and I knew she was ill, really ill. Well, just about five the next morning I went up to have a breath of fresh air, it seemed another world out there, and I made up my mind that I would have to get her upstairs and ask a doctor in, I couldn’t put it off any longer. I was there about ten minutes standing in the open door but then I heard her calling again, she brought up a bit more of the red-brown phlegm and then she was sick, so I had to get her out of bed and make it up again while she lay slopped in the chair. It was the way she breathed that was worst, it was so quick and gasping, as if she was panting all the time.

Коллекционер

491

часть нашей истории, когда она с себя одежки сняла и я перестал ее уважать, все это казалось нереальным, вроде мы оба сошли с ума. Я что хочу сказать, я хочу сказать, что вот когда она заболела и я за ней ухаживал, вот это казалось более реальным. Я остался в наружном подвале, как и прошлую ночь. Она спокойно лежала, так, наверное, с полчаса, потом начала сама с собой разговаривать, я спросил, с вами все в порядке, она замолчала, а через некоторое время опять заговорила, не заговорила  — забормотала, потом назвала меня по имени, очень громко, сказала, что не может дышать, потом у нее вышло много мокроты. Странного такого цвета, красно-коричневого, мне это совсем не понравилось, но я подумал, может, это таблетки дали такой цвет. После этого она, видно, заснула часа на полтора, а потом вдруг начала кричать во весь голос, ей это не очень-то удавалось, но она все пыталась крикнуть погромче, и, когда я к ней в комнату вбежал, она уже наполовину слезла с кровати. Не знаю, что уж она хотела сделать, только вроде она меня не узнавала и сражалась со мной, как тигрица, хоть и совсем была слабая. По-настоящему воевать с ней пришлось, чтоб в постель уложить. Она была вся мокрая от пота, пижама промокла насквозь, а когда я хотел пижаму сменить и стал кофту с нее снимать, она опять стала со мной драться, каталась по кровати, как сумасшедшая, и еще сильней вспотела. В жизни своей ничего страшнее той ночи не видал, такой был ужас, невозможно описать. Она не могла заснуть, и я дал ей снотворных таблеток, сколько посмел, но они вроде не подействовали, она засыпала ненадолго, а потом опять впадала в буйное состояние, пыталась встать с постели (один раз я не успел ее схватить, и она упала на пол). Иногда опять бредила, все звала Ч. В. и вроде разговаривала со своими знакомыми. Ну, мне-то что, лишь бы из постели не выскакивала, лежала спокойно. Я измерил ей температуру, было выше сорока, и я точно теперь знал: она больна, по-настоящему больна. Ну, около пяти утра я вышел наверх, воздуха глотнуть, как в другой мир попал, и я решил, что возьму ее наверх и приглашу врача, не могу больше откладывать. Постоял в раскрытых дверях минут десять, тут слышу, она опять зовет, и опять у нее красно-коричневая мокрота пошла, и ее вырвало, так что пришлось ее из кровати на

492

The Collector

That morning (she seemed quieter) she was able to take in what I said, so I told her I was going for the doctor and she nodded, I consider she understood, though she didn’t speak. That night seemed to take all her strength away, she just lay there still. I know I could have gone to the village and phoned or got a doctor but for obvious reasons I never had dealings there, village gossip being what it is. Anyhow I was so without sleep I didn’t know what I was doing half the time. 1 was all on my own, as always. 1 had no one to turn to. Well, I went into Lewes and (it was just after nine) into the first chemist I saw open and asked for the nearest doctor, which the girl told me from a list she had. It was a house in a street I’d never been. I saw on the door surgery began at 8.30 and I ought to have guessed there would be a lot of people as usual, but for some reason I just saw myself going in and seeing the doctor straight off. I must have looked daft in the room, with all the people looking at me, all the seats were taken and another young man was standing up. Well, they all seemed to be looking at me, I hadn’t the nerve to go straight through to the doctor so I stood by the wall. If only I could have gone straight in I’d have done it, everything would have been all right, it was having to be with all those other people in that room. I hadn’t been in a room with other people for a long time, only in and out of shops, it felt strange, as I say, they all seemed to look at me, one old woman especially wouldn’t take her eyes off me, I thought I must look peculiar in some way. I picked a magazine off the table, but of course I didn’t read it.

Well, I began to think there all about what would happen, it would be all right for a day or two, the doctor and M perhaps wouldn’t talk, but then ... I knew what he would say, she must go into hospital, I couldn’t look after her properly. And then

Коллекционер

493

кресло перенести и постель перестелить. Хуже всего было слышать, как она дышит, часто, с перерывами и всхлипами, вроде все время задыхается. В то утро (она вроде была поспокойнее) она понимала, что я ей говорил, и я сказал, что иду за врачом, и она кивнула, так что я считаю, что поняла, хоть и не ответила. Казалось, прошлая ночь все силы у нее отняла, и она тихо лежала не шевелясь. Я знаю, я мог бы поехать в деревню и оттуда позвонить или привезти врача, но по понятным причинам я там ни с кем дела не имел, поскольку всем известно, что такое деревенские сплетни. И потом, все-таки я до такого дошел, не спавши, я большую часть времени сам не знал, что делаю. И  как всегда, был совершенно один. Не к кому было обратиться. Ну, поехал в Луис и в первую открытую аптеку зашел (было около девяти) и спросил, где тут поблизости доктора найти, и девушка за прилавком посмотрела в списке, который у них был. Дом этот находился на улице, которую я и не проезжал никогда. На  двери увидел объявление: «Прием с 8.30», и можно было сообразить, что там, как всегда, полно народу, но я почему-то представил себе, что вхожу и сразу попадаю к врачу. Наверное, выглядел полным тупицей в приемной, где все кресла были заняты людьми, и все сразу на меня уставились, а еще один молодой человек вроде меня даже и места не имел, чтобы сесть, стоял. Ну, все они вроде на меня уставились, и у меня духу не хватило прямо в кабинет войти, и я встал около стенки. Если б только я сразу в кабинет прошел, я б все сделал как надо и все было бы нормально, это все из-за того, что надо было находиться в приемной со всеми этими людьми. Я давно уже не находился в одном помещении с таким количеством людей, только разве в магазине, но там ведь зайдешь и выйдешь, а тут все казалось таким странным, я уже сказал, вроде все на меня уставились, одна бабка особенно, прямо глаз с меня не сводила, и я подумал: я, наверное, как-нибудь не так выгляжу. Взял со стола какой-то журнал, но мне было не до чтения. Ну, стоя там, я начал думать про все, что может случиться, что дня два все будет нормально, доктор и М., наверное, не будут много разговаривать, а после... Я знал, что он скажет; он скажет, надо в больницу, я, мол, не смогу обеспечить

494

The Collector

I thought I might get a nurse in, but she wouldn’t be long finding out what happened — Aunt Annie always said nurses were the nosiest parkers of them all, she never could abide people with long noses and nor could L The doctor came out just then to call in the next patient, he was a tall man with a moustache, and he said, ‘Next’ as if he was sick of seeing all these people. I mean, he sounded really irritated, I don’t think it was my imagination, I saw a woman make a face at the one next to her when he went back in his room.

He came out again and I could see he was the officer type in the army, they’ve got no sympathy with you, they just give you orders, you’re not their class and they treat everyone else as if they were dirt. On top of that, this old woman started staring at me again and she made me hot under the collar, I hadn’t slept all night and I was wrought up, I suppose. Anyhow, I knew I’d had enough. So I turned and walked out and went and sat in the van. It was seeing all those people. It made me see Miranda was the only person in the world I wanted to live with. It made me sick of the whole damn lot. What I did then was to go to a chemist and say I wanted something for very bad flu. It was a shop I hadn’t been to before, luckily there was no one else there, so I could give my story. I said I had a friend who was a Peculiar Person (they don’t believe in doctors) and he had very bad flu, perhaps pneumonia, and we had to give him something secretly. Well, the girl produced the same stuff as I’d bought before and I said I wanted penicillin or the other stuff, but she said it had to be on doctor’s prescription. Unfortunately, the boss came out that moment, and she went and told him and he came up and said I must see a doctor and explain the case. I said I’d pay anything, but he just shook his head and said it was against the law. Then he wanted to know if my friend lived locally, and I left before he started nosing any further. I tried two other chemists, but they both said the same and I was scared to ask any more so I took some medicine they could sell, a different kind. Then I went back. I could hardly drive, I was so tired.

Коллекционер

495

ей правильный уход, и всякое такое. Потом я подумал, можно ведь сиделку нанять, но тут уж не много ей времени понадобится, чтоб увидеть, что к чему; тетушка Энни всегда говорила, что если кто сует свой длиннющий нос в чужие дела, так это сиделки, а она таких длинноносых всегда терпеть не могла, да и я тоже. Тут как раз доктор вышел пригласить следующего, высокий такой, с усами, и так он это слово «следующий» выговорил, будто ему на всю эту толпу смотреть было противно. Я  хочу сказать, очень он раздраженно это слово выговорил, не думаю, что это мне одному так показалось, я видел, одна женщина состроила гримасу своей соседке, когда доктор обратно в кабинет ушел. Потом он опять вышел, и я увидел, он был вроде как офицер в армии, из тех типов, что никакого к вам сочувствия не имеют, только приказания отдают, раз вы не из их круга, то и смотрят на вас как на грязь под ногами. А тут еще эта бабка опять на меня уставилась, я прямо весь взмок под рубашкой, я же всю ночь не спал, поэтому, наверное, весь был на нервах. Ну, во всяком случае, я тут почувствовал, с меня хватит. Повернулся и вышел, сел за руль и посидел так какое-то время. Все из-за этих людей. Я, когда их увидел, понял: Миранда — вот единственный человек на свете, с кем мне хотелось вместе жить. А от этих всех, от этой толпы проклятой, меня просто мутило. Что я потом сделал, потом я пошел в аптеку и сказал там, что мне нужно лекарство от очень тяжелого гриппа. В этой аптеке я раньше не был, и, по счастью, там было пусто, никого, кроме меня, так что я смог выложить то, что придумал. Я сказал, что у моего друга тяжелый грипп, а он из Избранных (которые в докторов не верят), а грипп очень тяжелый, может, даже и воспаление легких, и надо ему давать лекарство так, чтоб он не знал. Ну, аптекарша мне предложила те же самые таблетки, а я сказал, мол, надо пенициллин или что там еще в этом роде, а она сказала — это по рецепту. Ну, тут неудачно получилось, потому что вышел хозяин и она ему все рассказала, а он говорит, обратитесь к врачу и все ему объясните. Я сказал, заплачу, сколько скажете, а он головой покачал и сказал, что это, мол, противозаконно. Потом поинтересовался, где этот мой друг живет, в Луисе или нет, и я ушел, пока он не сунул свой длинный нос еще поглубже. Я зашел еще в две аптеки, и везде было то же самое, а еще

496

The Collector

Of course I went down as soon as I got back, and she was lying there breathing away. As soon as she saw me she began talking, she seemed to think I was someone else because she asked me if I’d seen Louise (I never heard her talk of her before)  — luckily she didn’t wait for an answer, she started talking about some modern painter, then she said she was thirsty. It wasn’t sense, things seemed to come in her head and go. Well, I gave her a drink and she lay still a while and she suddenly seemed to get halfback to normal (in mind, that is) because she said, when will Daddy come, you have been? I lied, it was a white lie, I said he’d be here soon. She said, wash my face, and when I did, she said he must see some of that stuff I’ve brought up. I say she said, but it was all in a whisper.

She said she wished she could sleep. It’s the fever, I said, and she nodded, for a bit she quite understood all I was saying, and no one could believe it but I decided to go back to Lewes to get a doctor. I helped her behind the screen, she was so weak I knew she couldn’t run away, so what I decided was I would go up and try and get two hours’ sleep and then I’d carry her upstairs and I’d go down to Lewes and get another doctor out. I don’t know how it happened, I always get up as soon as the alarm sounds; I think I must have reached out and turned it off in my sleep, I don’t remember waking up, once. Anyway it was four, not half past twelve when I  woke up. Of course, I rushed down to see what had happened. She had pulled all the top clothes off her chest, but luckily it was warm enough, I don’t think it mattered then anyway, she was in a terrible fever and she didn’t know me, and when I lifted to take her upstairs she tried to struggle and scream, but she was so weak she couldn’t. What’s more her coughing stopped her screaming and seemed to make her realize where we were. I had a proper job getting her upstairs, but I managed it and put her in the bed in the spare room (I had got it all warmed), where she seemed happier. She didn’t say anything, the cold air had made her cough and bring

Коллекционер

497

где-нибудь спрашивать я побоялся, так что пришлось взять то, что продавалось, какое-то другое лекарство. Потом поехал домой. Еле мог фургон свой вести, такой был усталый. Ну конечно, как приехал, сразу пошел вниз, она все лежала там, дышала тяжело. Как только увидела меня, сразу заговорила, только вроде за кого-то другого меня приняла, потому что спросила, виделся я с Луизой или нет (я и не слышал никогда, чтоб она про Луизу говорила), ну, к счастью, она и не ждала, чтобы я ответил, заговорила о каком-то современном художнике, потом сказала, что хочет пить. Никакого смысла не было, казалось, ей в голову что-то как приходит, так сразу же и уходит. Ну, я дал ей попить, и она полежала немножко молча, потом вдруг пришла почти что в норму (в смысле головы), потому что спросила: «А папа когда приедет? Вы съездили?» Тут я ей солгал, только это была ложь во спасение, я сказал, он скоро будет здесь. Она сказала: «Обмойте мне лицо». Когда я это сделал, она сказала: «Надо, чтоб он посмотрел то, что я выкашляла». Я говорю «сказала», только она говорить не могла, все шептала. Потом сказала: «Если б только я могла поспать». Это все из-за температуры, говорю. Она кивнула. Какое-то время она понимала все, что я ей говорил, и никто не поверит, только я решил снова поехать в Луис за доктором. Я помог ей сходить за ширму, она такая была слабая, видно было, что не убежит, так что я решил: пойду к себе, посплю часа два, потом перенесу ее наверх и съезжу в Луис и привезу другого врача. Не знаю уж, как это получилось, я всегда встаю сразу, как будильник зазвонит; я думаю, просто я тогда во сне его выключил. Во всяком случае, не помню, чтоб я просыпался. Во всяком случае, когда проснулся, было не полпервого, а четыре. Конечно, я сразу бросился вниз, посмотреть, что там делается. Она стянула с себя все одеяла, чтоб грудь была открыта, но в комнате, по счастью, было вполне тепло. Вообщето я не думаю, что это могло иметь значение, она вся горела и бредила и меня не узнавала, и, когда я поднял ее, чтобы наверх отнести, она попыталась сопротивляться, попыталась закричать, но не смогла, совсем ослабела. Да еще кашель кричать ей не дал, и казалось, она тут пришла в себя, поняла, где она и что.

498

The Collector

up, her face was the funny purplish colour, too. I  said, the doctor’s coming, which she seemed to understand.

I stayed a bit to see if she would be all right, I was afraid she might have just the strength to go to the window and attract the attention of anyone passing. I  knew she couldn’t really, but I seemed to find reasons not to go. I went several times to her open door, she was lying there in the darkness, I could hear her breathing, sometimes she was muttering, once she called for me and I went and stood beside her and all she could say was doctor, doctor, and I said he’s coming, don’t worry and I wiped her face, she couldn’t stop sweating. I don’t know why I didn’t go then, I tried, but I couldn’t, I couldn’t face the idea of not knowing how she was, of not being able to see her whenever I wanted. I was just like in love with her all over again. And another thing, all those days I used to think, well, she’ll be getting over it a long time, she’ll need me, it will be very .nice when she has turned the corner. I don’t know why, I also thought the new room might help. It would make a change. It was like when I had to take Mabel out in her chair. I could always find a dozen reasons to put it off. You ought to be grateful you have legs to push, Aunt Annie used to say (they knew I didn’t like being seen out pushing the chair). But it’s in my character, it’s how I was made. I can’t help it.

Time passed, it must have been midnight or more and I went up to see how she was, to see if she’d drink a cup of tea, and I couldn’t get her to answer me, she was breathing faster than ever, it was terrifying the way she panted, she seemed to catch at the air as if she could never get it fast enough. I shook her but she seemed asleep although her eyes were open, her face was very livid and she seemed to be staring at something on the

Коллекционер

499

Это была тяжелая работка — наверх ее отнести, но я и с этим справился и уложил ее в постель в свободной комнате (как следует нагрел комнату заранее), и вроде ей было там получше. Она ничего не говорила, от холодного воздуха она раскашлялась, и опять мокрота отошла, и лицо у нее стало какого-то странного синевато-красного цвета. Я сказал, скоро доктор придет, она вроде бы поняла. Я немножко побыл с ней, чтобы посмотреть, все ли в порядке, боялся, может, у нее хватит сил подойти к окну, привлечь внимание какого-нибудь прохожего. На самом-то деле я понимал, что не хватит, но, видно, искал повода, чтоб не ехать. Несколько раз подходил к открытой двери в ее комнату, она лежала там в темноте, слышно было, как она дышит, иногда бормочет что-то, один раз позвала меня, и я вошел и постоял около нее, а она только и могла прошептать: «Доктора, доктора», а я сказал, сейчас придет, не беспокойтесь, и обтер ей лицо, она все потела и потела, вся мокрая была. Не знаю, почему я тогда не поехал, я хотел, но не мог, не мог заставить себя с ней расстаться, не мог не знать каждую минуту, как она, не видеть ее хоть недолго. Я вроде бы опять был влюблен в нее, как раньше. И еще одно: все эти дни я думал, ну, она долго будет болеть, долго будет выздоравливать, и я буду ей все время нужен, и все будет хорошо, когда мы через все плохое перевалим. Не знаю почему, только я думал: перемена обстановки тоже сделает свое дело. В этой новой комнате все пойдет по-новому. Все равно как раньше, когда мне надо было Мейбл в ее инвалидной коляске на прогулку вывозить. Всегда мог найти тыщу причин, чтоб отложить это дело. «Благодари Бога, что своими ногами ходишь и что коляску есть чем толкать», — говорила мне тетушка Энни (все знали, что я не люблю на людях с этой коляской показываться). Но такой уж у меня характер. С  этим родился, с этим и умру. Ничего тут не поделаешь. Время шло, уже было, наверное, за полночь, и я пошел посмотреть, как она там, узнать, может, хочет чаю выпить, но не мог добиться ответа, и дыхание у нее стало еще чаще, прямо страшно было, так она задыхалась, казалось, она прямо хватает ртом воздух, хватает все быстрей и быстрей, и все равно ей все мало. Я ее потряс за плечи, но она вроде спала, хоть и с открытыми глазами, лицо у нее посинело, и глаза

500

The Collector

ceiling. Well I felt really frightened, I thought, I’ll give her half an hour and then I must go. I sat by her, I could see that things were definitely worse by the way she was sweating and her face was terrible. Another thing she did those days was picking at the sheets. Pimples had spread all over both corners of her mouth and lips. Well at last having locked her door in case, I set off again to Lewes, I remember I got there just after 1.30, everything shut up, of course. I went straight to the street where the doctor lived and stopped a bit short of his house. I was just sitting there in the dark getting ready to go and ring the bell, getting my story straight and so on, when there was a tapping on the window. It was a policeman. It was a very nasty shock. I lowered the window. Just wondered what you were doing here, he said. Don’t tell me it’s no parking. Depends what your business is, he said. He had a look at my licence, and wrote down my number, very deliberate. He was an old man, he can’t have been any good or he wouldn’t have been a constable still. Well, he said, do you live here? No, I said. I know you don’t, he said. That’s why I’m asking what you’re doing here. I haven’t done anything, I said. Look in the back, I said, and he did, the old fool. Anyhow it gave me time to think up a story. I told him I couldn’t sleep and I was driving around and then I got lost and I had stopped to look at a map. Well, he didn’t believe me or he didn’t look as if he did, he said I should get on home. Well the result of it all was that I drove away, I couldn’t get out with him watching and go to the doctor’s door, he’d have smelt a rat at once. What I thought I would do was drive home and see if she was worse and if she was I’d drive her into the hospital and give a false name and then drive away and then I’d have to run away and leave the country or something  — I couldn’t think beyond giving her up.

Коллекционер

501

смотрели куда-то в потолок. Ну, я здорово перепугался, решил, подожду еще полчаса, а потом надо ехать. Сидел рядом с ней, все смотрел, видно было: ей определенно стало хуже, вся была мокрая от пота, и лицо ужасное. Еще что она в эти дни делала: она делала пальцами такие движения, вроде подбирала что-то с простыни, с одеяла. И прыщи эти у нее теперь были в обоих углах рта и на губах. Ну, наконец я запер дверь ее комнаты, на всякий пожарный, и отправился в Луис, я помню, приехал туда после 1 ч. 30 м., конечно, все везде было закрыто. Я проехал прямо на ту улицу, где врач жил, и остановился, чуть не доехав до его дома. Сидел в своем фургоне, в полной темноте, готовился пойти и позвонить в дверь, продумывал, что буду говорить, и всякое такое, вдруг в стекло постучали. Это был полицейский. Ну, меня прямо чуть удар не хватил. Я опустил стекло. — Интересно, что вы здесь делаете? — говорит. Вы что, хотите сказать, здесь не место для стоянки? — Это зависит от того, по какому делу вы здесь остановились. Ну, он потребовал мои права, записал номер, делал все очень медленно. Старый был уже, видно, не очень к службе способный, а то не дежурил бы на городских улицах по ночам. — Вы что, здесь проживаете? Нет, говорю. — Вижу, что нет, — отвечает, — потому и спрашиваю, что вы здесь делаете. Пока ничего еще не сделал, говорю, можете заглянуть в фургон. И он согласился, старый дурень. Во всяком случае, это дало мне время придумать объяснение. Я сказал, у меня бессонница, и вот я решил поездить на машине, и заблудился, и остановился, чтобы взглянуть на карту. Ну, он мне не поверил, во всяком случае, вид у него такой был, что не поверил, и сказал, чтоб я ехал домой. Ну, результат был такой, что пришлось мне уехать оттуда, не мог же я выйти и направиться к докторскому дому у полицейского на глазах, он сразу бы понял, что это дело дурно пахнет. Я что подумал, я подумал, что съезжу домой и посмотрю, может, ей хуже, и если хуже, то прямо отвезу ее в больницу и оставлю под чужим именем и уеду, а потом мне придется бежать, может, даже и уехать из Ан-

502

The Collector

Well, she was on the floor again, she’d tried to get out of bed, I suppose to go to the bathroom or to try and escape. Anyway I lifted her back to bed, she seemed to be half in a coma, she said some words but I  couldn’t make them out and she didn’t understand anything I said. I sat by her almost all night, some of the time I slept off. Twice she struggled to get out of bed again, it was no good, she hadn’t the strength of a flea. I said the same old things again, I said the doctor was coming and it seemed to calm her. Once she asked what day it was, and I lied, I said it was Monday (it was Wednesday) and she Seemed a bit calmer then, too. She just said Monday, but you could tell it didn’t mean anything. It was like her brain was affected, too. I knew she was dying then, I knew all that night, I could have told anyone. I just sat there, listening to her breathing and muttering (she never seemed to sleep properly) and thinking about the way things turned out. Thinking about my rotten life and her life, and everything else. Anyone there would see what it was like. I was truly and really in despair, although I say it myself. I couldn’t do anything, I wanted her to live so, and I couldn’t risk getting help, I was beaten, anyone would have seen it. All those days I knew I would never love another die same. There was only Miranda for ever. I knew it then. Another thing was, she was the only one who knew I loved her. She knew what I really was. Not like anyone else could ever understand. Well, it dawned, the last day came. Strange, it was a beauty, I don’t believe there was a cloud all day, one of those cold winter days when there’s no wind and the sky is very blue. It seemed specially arranged, most appropriate, seeing she passed away so peaceful. The last words she spoke were about ten when she said (I think) ‘the sun’ (it was coming in the window) and she tried to sit up but she could not manage it.

Коллекционер

503

глии или еще что, трудно было загадывать дальше того, что, мол, в больницу ее сдам. Ну, она опять лежала на полу, думаю, хотела в туалет пройти, а может, пыталась бежать. Ну, во всяком случае, я ее поднял и отнес снова в постель, она была в полубессознательном состоянии, какие-то слова говорила, только я не мог ничего разобрать, и она не понимала, что я ей говорил. Я просидел около нее почти всю ночь, иногда засыпал прямо на стуле. Раза два она попыталась вскочить с постели, только ничего у нее не вышло, силенок у нее было не больше, чем у букашки какой. Я все повторял одно и то же, что скоро доктор придет, и это ее вроде успокаивало. Один раз она спросила, какой день недели, и я сказал  — понедельник (была среда), и это ее тоже вроде успокоило. Она повторила «понедельник», только видно было, что это ничего не означает. Вроде болезнь как-то повлияла и на ее мозги. Я понял, она умирает, всю эту ночь я знал, что она умирает, голову мог на отсечение дать, что это так. Так и сидел, слушал, как она дышит, бормочет что-то (она как будто и не спала по-настоящему, не могла заснуть), и все думал про то, как все обернулось. О  своей пропащей жизни, о ее жизни и всякое такое. Если б кто это видел, он бы понял все как было. Я был просто в отчаянии, хоть мне могут и не поверить. Я не мог ничего сделать, я ведь не хотел, чтобы она умерла, но не мог рисковать, не мог позвать на помощь, я был просто раздавлен, всякий тогда мог бы это понять. И все эти дни я понимал, что никого больше не смогу полюбить, как ее любил. Для меня на всю жизнь существовала только одна Миранда. Я это тогда ясно понял. И еще одно было важно: только она одна знала, что я ее люблю. Только она одна знала, какой я на самом деле. Никто не мог меня так понять, как могла она. Ну, скоро рассвело, наступил последний день. Странное дело, но только день был замечательно красивый, по-моему, в небе не было ни одного облачка за целый день, это был один из тех ясных и морозных зимних дней, когда нет ветра и небо ярко-синее. Вроде кто специально так устроил, должным образом постарался, чтоб она отошла спокойно, мирно. Последние слова, которые она произнесла, так часов около десяти, были (так мне показа-

504

The Collector

She never said another word to be understood, she lingered on all the morning and afternoon and went with the sun. Her breathing had got very faint and (just to show what I was like) I even thought she had gone into a sleep at last I don’t know exactly when she died, I know she was breathing about half past three when I went downstairs to do a bit of dusting and so on to take my mind off things, and when I came back about four, she was gone. She was lying with her head to one side and it looked awful, her mouth was open and her eyes were staring white like she’d tried to see out of the window one last time. I felt her and she was cold, though her body was still warm. I ran and got a mirror. I knew that was the way and held it over her mouth but there was no mist. She was dead. Well, I shut her mouth up and got the eyelids down. I didn’t know what to do then, I went and made myself a cup of tea. When it was dark I got her dead body and carried it down to the cellar. I know you’re meant to wash dead bodies, but I didn’t like to, it didn’t seem right, so I laid her on the bed and combed out her hair and cut a lock. I tried to arrange her face so it had a smile but I couldn’t. Anyway she looked very peaceful. Then I knelt and said a prayer, the only one I knew was Our Father, so I said some of that and God rest her soul, not that I believe in religion, but it seemed right. Then I went upstairs. I don’t know why it was one little thing that did it; you’d think it would be seeing her dead or carrying her down the last time, but it wasn’t; it was when I saw her slippers in the room where she was upstairs. I picked them up and suddenly I knew she wouldn’t ever wear them again. I wouldn’t ever go down and draw the bolts again (funny, I had still bolted her in, though), and none of it would ever happen again, the good or the bad. I suddenly knew she was dead and dead means gone for ever, for ever and ever.

Коллекционер

505

лось) — «солнце, солнце» (оно как раз появилось в окне), и она попыталась сесть, но не смогла. Больше она ничего не говорила такого, чтоб можно было разобрать, она протянула еще все утро и всю светлую часть дня и отошла вместе с солнцем. Дыхание у нее было еле слышное, и (чтоб объяснить, в каком я был состоянии) я даже подумал, что она наконец уснула. Не знаю точно, когда она умерла, знаю только, что в полчетвертого она еще дышала, когда я пошел вниз, прибрать там и всякое такое и отвлечься немного, а когда я вернулся около четырех, она уже отошла. Она лежала, свернув голову набок, это выглядело ужасно, и рот был открыт, зрачки закатились, и белые глаза уставились в окно, будто она хотела еще в последний раз увидеть свет. Я  пощупал ей лоб, он был холодный, хотя вся она была еще теплая. Побежал за зеркалом. Знал, так делают, чтоб определить, и прижал зеркало к ее губам, но оно не затуманилось. Она умерла. Ну, я закрыл ей рот, опустил веки. Не знал, что дальше делать, пошел вскипятил чайник, выпил крепкого чаю. Когда стемнело, я отнес тело вниз, в подвал. Я  знал, полагается мертвых обмывать, но мне не хотелось, казалось, это будет нехорошо, так что я положил ее на кровать и волосы ей расчесал и одну прядь отрезал. Хотел ей лицо поправить, чтоб она вроде как улыбалась, но не получилось. Во всяком случае, она казалась очень спокойной. Потом я встал на колени и прочел молитву, я знал только одну, «Отче наш», и то не всю, но я потом сказал: «Упокой ее душу, Господи», не то чтоб я верил в какую-нибудь религию, просто считал, что так будет правильно. Потом пошел к себе наверх. Не знаю уж почему, только все до меня дошло из-за какой-то мелочи; ни когда я ее мертвой увидел и даже ни когда ее вниз нес в последний раз, это до меня дошло, когда я ее туфельки ночные увидел в той комнате наверху. Я их поднял, и вдруг до меня дошло, что она никогда их больше не наденет. И  что мне уже не нужно будет спускаться в подвал и задвигать засовы (между прочим, как ни странно, я ее и в этот раз запер на все засовы), и что ничего этого никогда больше в моей жизни не будет, ни хорошего, ни плохого. Я вдруг понял, что она умерла, что ее больше никогда не будет, никогда, никогда.

506

The Collector

Those last days I had to be sorry for her (as soon as I knew it wasn’t acting), and I forgave her all the other business. Not while she was living, but when I knew she was dead, that was when I finally forgave her. All sorts of nice things came back. I remembered the beginning, the days in the Annexe just seeing her come out of the front door, or passing her the other side of the street, and I couldn’t understand how it all happened so that she was there below, dead. It was like a joke mousetrap I once saw, the mouse just went on and things moved, it couldn’t ever turn back, but just on and on into cleverer and cleverer traps until the end. I thought how happy I  was, feelings I  had those weeks I never had before and I wouldn’t ever have again.

The more I thought about it, the worse it seemed. It came to midnight and I couldn’t sleep, I had to have all the lights on, I don’t believe in spirits but it seemed better with the lights. I kept on thinking of her, thinking perhaps it was my fault after all that she did what she did and lost my respect, then I thought it was her fault, she asked for everything she got. Then I didn’t know what to think, my head seemed to go bang bang bang, and I knew I couldn’t live at Fosters any more. I wanted to drive away and never come back. I thought, I could sell up and go out to Australia. But then there was all the covering up to do first. It was too much. The next thing was I got the police on the brain. I decided the best thing was to go to the police and tell them the lot. I even got my coat on to drive down. I thought I was going mad, I kept on looking in the mirror and trying to see it in my face. I had this horrible idea, I was mad, everyone else could see it, only I  couldn’t. I  kept remembering how people in Lewes seemed to look at me sometimes, like the people in that doctor’s waiting-room. They all knew I was mad. It came to two o’clock. I don’t know why, I began to think her being dead was all a mistake, perhaps she had just been

Коллекционер

507

В те последние дни я не мог ее не жалеть (как только увидел, что она не спектакль разыгрывает), и я простил ей то, как она в тот вечер себя повела. Не тогда, когда она еще была жива, а когда понял, что ее больше нет, вот когда по-настоящему ее простил. Вспомнились всякие приятные случаи, самое начало, дни в Ратуше, когда видел, как она из дому выходит, как мимо нее по другой стороне улицы проходил; и теперь я никак не мог понять, как же могло случиться, что вот она умерла и лежит там, в подвале, мертвая. Все это было похоже на одну интересную игрушечную мышеловку, я как-то раз видел такую, мышь туда попадала, все сразу начинало двигаться, и она не могла уже повернуть назад, только бежала все вперед и вперед, в еще более сложные ловушки, до самого конца. Я думал про то, какой я был счастливый, какие у меня все это время были чувства, я таких раньше никогда не переживал и уж никогда больше не переживу. Чем больше я про это думал, тем хуже мне становилось. Наступила полночь, а я не мог спать. Пришлось зажечь всюду свет, я не верю в привидения, но со светом было как-то легче. Я все думал о ней, даже подумал, может, и моя вина была в том, что она сделала, из-за чего потеряла мое к ней уважение, а потом подумал: нет, она сама во всем виновата, сама напросилась и получила по заслугам. Потом совсем уж не знал, что и думать, в голове звенело  — дондон-дон, и я понял, что не смогу больше жить в этом доме. Мне хотелось уехать и больше никогда не возвращаться. Я подумал: можно все продать и уехать в Австралию. Но ведь сначала надо все следы уничтожить. Это было слишком тяжело. Тут мне в голову полезли всякие мысли про полицию. Я решил, лучше всего прямо пойти в полицию и про все там рассказать. Даже за пальто уже взялся, чтоб ехать в Луис. Потом подумал, схожу с ума, даже в зеркало стал смотреться, видно это по моему лицу или нет. Испугался ужасно, думал, я ненормальный, все это видят, кроме меня. Стал вспоминать, как на меня люди в Луисе смотрели, в приемной у врача например. Все понимали, что я ненормальный. Время подошло к двум. Не знаю почему, только я вдруг подумал: это все ошибка, она не умерла, она просто

508

The Collector

asleep. So I had to go down to make sure. It was horrible. Soon as I went down in the outer cellar I started imagining things. Like she might step out of a corner with a hatchet. Or she would not be there — even though the door was bolted she would have vanished. Like in a horror-film. She was there. Lying there, all in the silence. I touched her. She was so cold, so cold it gave me a shock. I  still couldn’t understand it was true, how she’d been living only a few hours before, and just a few days back walking about, drawing, doing her knitting. And now this. Then something moved at the other end of the cellar, back by the door. It must have been a draught. Something broke in me, I lost my head, I rushed out and fell up the stair in the outer cellar and out. I locked the door down double quick and got into the house and locked that door and all the bolts home.

After a while the shaking stopped, I canned down. But all I could think was how this was the end. I couldn’t live with her down there like that. It was then I got the idea. It kept on coming back, this feeling that she was lucky to be done with it all, no more worries, no more hiding, no more things you want to be and won’t ever be. But finished, the lot. All I  had to do was kill myself, then the others could think what they liked. The people in the waiting-room, the Annexe people, Aunt Annie and Mabel, all of them. I would be out of it.

I started thinking how I could do it, how I could go into Lewes as soon as the shops opened and get a lot of aspros and some flowers, chrysanths were her favourite. Then take the aspros and go down with the flowers and lie beside her. Post a letter first to the police. So they would find us down there together. Together in the Great Beyond. We would be buried together. Like Romeo and Juliet. It would be a real tragedy. Not sordid.

Коллекционер

509

спит. Так что пришлось спуститься в подвал, чтоб убедиться. Это было ужасно. Только я спустился в наружный подвал, в голову полезло всякое такое. Вроде как она выйдет из темного угла с топором. Или — что ее там нет, хоть все засовы были на месте и дверь на замке, а она все-таки исчезла. Ну прямо как в фильме ужасов. Она была там. Лежала в этой страшной тишине. Я дотронулся, она была холодная, холодная как лед, я даже вздрогнул. Все не мог поверить, что это правда, как всего несколько часов назад она была живая и теплая, а несколько дней назад ходила здесь, рисовала, вязала. А теперь — вот это. Потом вдруг что-то в подвале зашевелилось, в другом конце, у самой двери. Наверное, просто сквозняк. Что-то во мне сломалось, я прямо голову потерял, бросился прочь, поскользнулся и упал на ступеньках в наружном подвале, вскочил и давай бог ноги. Двери запер вдвое быстрей, чем обычно, и вбежал в дом и закрылся на все замки и засовы. Дрожать перестал не скоро, но все-таки постепенно успокоился. Только все, о чем мог думать, это что всему конец. Что не могу жить, когда она там внизу такая лежит. Как раз тогда мне в голову пришла одна мысль. И все возвращалась и возвращалась. Я чувствовал, что это даже хорошо, повезло ей, что она со всем этим покончила, никаких больше волнений и тревог, и прятаться больше не надо, и не надо думать о том, чем ты хочешь и никогда не сможешь стать. Со всем этим покончено раз и навсегда. Все, что мне надо было сделать, — это убить себя, и пусть другие думают что хотят. Эти люди в приемной, в Ратуше, тетушка Энни и Мейбл, все. А  я уже буду ни при чем. Начал думать, как это сделаю, как поеду рано утром в Луис, как только откроются магазины, и куплю много-много аспирина и цветов, хризантем, она их очень любила. Потом приму весь этот аспирин, возьму цветы и пойду вниз и лягу рядом с ней. Сначала отправлю письмо в полицию. И  они найдут нас в подвале с ней вместе. Вместе за Великим Пределом. И похоронят вместе. Как Ромео и Джульетту. И это будет великая трагедия. Ничего грязного.

510

The Collector

I would get some proper respect if I did it. If I destroyed the photos, that was all there was, people would see I never did anything nasty to her, it would be truly tragic. I thought it out, and then I went and got the photos and the negatives, all ready to burn first thing in the morning. It was like I had to have some definite plan. Anything, so long as it was definite. There was the money, but I  didn’t care any more. Aunt Annie and Mabel would get it. Miranda talked about chanties, but she was already half off her rocker.

I wanted what money couldn’t buy. If I really had got a nasty mind I would not have gone to all the trouble I did, I would have just visited the women you read about on the boards in Paddington and Soho and done what I wanted. You can’t buy happiness. I must have heard Aunt Annie say that a hundred times. Ha ha, I always thought, just let’s have a try first. Well, I had my try. Because what it is, it’s luck. It’s like the pools — worse, there aren’t even good teams and bad teams and likely draws. You can’t ever tell how it will turn out. Just A versus B, C versus D, and nobody knows what A and B and C and D are. That’s why I never believed in God. I think we are just insects, we live a bit and then die and that’s the lot There’s no mercy in things. There’s not even a Great Beyond. There’s nothing.

About three o’clock I dozed off, so I went up to get a last sleep, I lay in bed seeing it all, the going into Lewes when I woke up, coming back, having a bonfire, locking up (one last look at my collection) and then going down. She was waiting for me down there. I would say we were in love, in the letter to the police. A suicide pact. It would be ‘The End’.

Коллекционер

511

И я заслужу уважение, если так поступлю. Если уничтожу все эти фотографии, никто не узнает, что я с ней нехорошо поступил, и все это будет выглядеть настоящей трагедией. Ну, я все это продумал, пошел и приготовил снимки и негативы, чтоб первым делом их утром сжечь. Чувство было такое, что надо иметь определенный план и все будет хорошо. Какой угодно, только определенный. Оставались деньги, но мне было все равно. Их получат тетушка Энни и Мейбл. Миранда говорила про Фонд спасения детей, но у нее тогда уже половины винтиков в голове не хватало. Все эти попечительские фонды наполовину из жуликов состоят. Лучше бы назвали его Фондом спасения попечителей. Что мне нужно было  — это то, что за деньги нельзя купить. Если б я и вправду был испорченный, я бы не стал делать всего, что для нее сделал, я просто бы ходил к женщинам, про которых на обложках в Паддингтоне и Сохо можно прочитать, и делал бы с ними что угодно. А счастье не купишь. Я это чуть не тыщу раз от тетушки Энни слышал. Ну, только тогда я думал, ха-ха, дайте сперва попробовать. Ну, я попробовал. Потому что все дело в чем, все дело в везении. Как на тотализаторе, только еще хуже, тут не узнаешь, какая хорошая упряжка, какая плохая и как жеребьевка пройдет. Не можешь угадать, как все обернется. Просто А против В, С против D, и никто не знает, кто такие А, В, С и D, какие они. Поэтому я никогда не верил в Бога. Я думаю, все мы просто насекомые, живем какое-то время, потом умираем, вот и все. Нет в жизни никакого милосердия. Нет никакого Великого Предела. И за ним — ничего. Около трех я начал задремывать, так что решил пойти и выспаться напоследок, лежал в постели и все это себе представлял, как отправлюсь в Луис, когда проснусь, потом возвращусь, сожгу все, что надо, все везде запру (бросив последний взгляд на мою коллекцию) и спущусь вниз. Она меня ждет там, внизу. В письме в полицию я напишу, что мы любили друг друга. Совместное самоубийство. И это будет КОНЕЦ.

512

The Collector

4 As it happened, things turned out rather different. I didn’t wake up till after ten, it was another nice day. I  had breakfast and then I  went into Lewes and I  got the aspros and flowers and came back and went down and then I thought I would just have a last look through her things. It was lucky I did. I found her diary which shows she never loved me, she only thought of herself and the other man all the time. As it so happens, anyway, as soon as I woke up I began to have more sensible ideas, it’s just like me to see only the dark side last thing at night and to wake up different. These ideas came while I  was having breakfast, not deliberate, they just came. About how I could get rid of the body. I thought, if I wasn’t going to die in a few hours, I could do this and that. I had a lot of ideas. I thought how I would like to prove it could be done. Nobody finding out. It was a lovely morning. The country round Lewes is very pretty. I also thought that I was acting as if I killed her, but she died, after all. A doctor probably could have done little good, in my opinion. It was too far gone. Another thing that morning in Lewes, it was a real coincidence, I was just driving to the flower-shop when a girl in an overall crossed the crossing where I stopped to let people over. For a moment it gave me a turn, I thought I was seeing a ghost, she had the same hair, except it was not so long; I mean she had the same size and the same way of walking as Miranda. I couldn’t take my eyes off her, and I just had to park the car and go back the way she was where I had the good fortune to see her go into the Woolworths. Where I followed and found she works behind the sweet counter. Well, I  came back with the stuff and went down to see Miranda, to arrange the flowers really; I could see I wasn’t in the mood for the other thing and I thought I had better think it over first and then in any case I found the diary. The days passed, it is now three weeks since all that.

Коллекционер

513

Глава 4 Но так случилось, что все вышло по-другому. Я проснулся только в одиннадцатом часу, и опять день был прекрасный. Позавтракал и отправился в Луис, купил аспирин и цветы и спустился вниз и вдруг подумал: просмотрю в последний раз ее вещички. Ну, должен сказать, тут мне здорово повезло. Я  нашел ее дневник, а из него ясно видно: она меня никогда не любила, всю дорогу думала только о себе и об этом мужчине. Ну, как бывает, когда проснешься, мысли уже совсем другие, во всяком случае, утром я уже рассуждал более здраво, у меня всегда так: ночью вижу все в мрачном свете, а утром все совсем другое. Мысли эти пришли мне в голову, когда я завтракал, я не нарочно так стал думать, они пришли сами по себе. Про то, как избавиться от трупа. Я подумал: если не умру в ближайшие часы, то можно будет сделать то-то и то-то. Много всяких мыслей. Подумал: хорошо бы доказать, что это возможно. Чтобы никто не узнал. Утро было прекрасное. Окрестности Луиса очень красивые. Еще я подумал: веду себя  — вроде это я ее убил, а она ведь сама умерла, в конце-то концов. И доктор, по моему мнению, мало что мог бы сделать, болезнь зашла слишком далеко. И еще одна вещь случилась в то утро, вот уж настоящее совпадение, в Луисе, я как раз ехал к цветочному магазину и остановился, чтоб дать пешеходам дорогу, а по переходу через улицу прошла девушка в униформе. На минуту мне показалось, я вижу привидение, я даже вздрогнул, у нее были точно такие же волосы, только покороче; я хочу сказать, у нее и размер, и рост, и походка — все было как у Миранды. Я  прямо глаз от нее оторвать не мог, и прямо против воли, как на аркане потянуло припарковать фургон и вернуться туда, где я ее заметил, и мне здорово повезло, я увидел, как она зашла к Вулворту. Я пошел за ней и увидел, она работает в кондитерском отделе. Ну, я вернулся с покупками и спустился к Миранде, пошел разложить цветы; я уже понял, настроение сделать то, другое, что я раньше наметил, прошло, и я подумал: надо как следует все еще раз продумать, ну и тут-то я нашел ее дневник. Уже много дней прошло, четвертая неделя идет, как это все случилось.

514

The Collector

Of course I shall never have a guest again, although now Aunt Annie and Mabel have decided to stay Down Under, it would not be difficult. Still as a matter of interest I have since been looking into the problems there would be with the girl in Woolworths. She lives in a village the other side of Lewes from here, in a house a quarter mile or so from the bus-stop. You have to go along a country-lane to get to it. As I say, it would be possible (if I hadn’t learnt my lesson). She isn’t as pretty as Miranda, of course, in fact she’s only an ordinary common shop-girl, but that was my mistake before, aiming too high, I ought to have seen that I could never get what I wanted from someone like Miranda, with all her la-di-da ideas and clever tricks. I ought to have got someone who would respect me more. Someone ordinary I could teach.

She is in the box I made, under the appletrees. It took me three days to dig the hole. I thought I would go mad the night I did it (went down and got her in the box I made and outside). I don’t think many could have done it. I did it scientific. I planned what had to be done and ignored my natural feelings. I couldn’t stand the idea of having to look at her again, I once heard they go green and purple in patches, so I went in with a cheap blanket I bought in front of me and held it out till I was by die bed and then threw it over the deceased. I  rolled it up and all the bedclothes into the box and soon had the lid screwed on. I got round die smell with fumigator and die fan. The room’s cleaned out now and good as new. I shall put what she wrote and her hair up in die loft in die deed-box which will not be opened till my death, so I don’t expect for forty or fifty years. I have not made up my mind about Marian (another M! 1 heard the supervisor call her name), this time it won’t be love, it would just be for the interest of the thing and to compare them and also the other thing, which as I say I would like to go into in more detail and I could teach her how. And the clothes would fit. Of course I would make it clear from the start who’s boss and what I expect. But it is still just an idea. I only put the stove down there today because the room needs drying out anyway.

Коллекционер

515

Конечно, у меня никогда уже не будет такой гостьи, хотя теперь, когда тетушка Энни и Мейбл решили остаться Там Внизу (в Австралии), сделать это было бы вовсе не трудно. Но все-таки, просто из интереса, я занимался всякими проблемами в связи с той девушкой у Вулворта. Она живет в деревне, если ехать отсюда, то по ту сторону Луиса, и дом ее довольно далеко от автобусной остановки, около четверти мили примерно. И пройти к нему можно только по глухому деревенскому переулку. Так что, я бы сказал, возможности есть (если б я не был уже хорошо научен). Конечно, она не такая красивая, как Миранда, самая обыкновенная продавщица из магазина, но в том и была моя ошибка, что я слишком высокие цели себе ставил, я еще раньше должен был понять, что от такой, как Миранда, никогда не получу того, что мне надо, со всеми ее идеалами, прямо фу-ты ну-ты какими высокими, и всякими хитроумными штучками. Мне надо было заполучить кого-нибудь, кто меня мог бы больше уважать. Кого-нибудь попроще, чем она, пообыкновенней, кого я сам мог бы кое-чему научить. Она лежит в ящике, я сам его сколотил, лежит в саду под яблонями. Три ночи яму копал. Думал, совсем с ума сойду в ту ночь, когда это сделал (спустился в подвал, уложил ее в этот ящик и вытащил наружу). Думаю, не многие были бы способны на это. Все сделал по науке. Хорошо все распланировал, на чувства свои уже внимания не обращал. Я не мог даже и подумать, как я опять на нее взгляну. Я как-то слышал, что они покрываются зелеными, синими и красными пятнами, так что я, когда пошел вниз, взял дешевое байковое одеяло, которое специально купил, и держал его перед собой, пока не дошел до кровати, и тогда накинул одеяло на усопшую. Скатал все в рулон вместе с постелью и положил в ящик и потом привинтил крышку. А  с запахом в комнате справился потом с помощью курилки и вентилятора. Комнату вычистил, она опять как новенькая. То, что она написала, я вместе с прядью ее волос положу в ящик для деловых бумаг и уберу его на чердак, с указанием вскрыть только после моей смерти, а этого, думаю, не случится еще лет сорок-пятьдесят. Я  еще не решил окончательно насчет Мэриэн (еще одно М. Я слышал, как завотделом называл ее по имени). Только на этот раз тут уже не будет любви, это будет из интереса к делу, чтобы их сравнить, и для того, другого, чем я хотел бы заняться, скажем, более детально, и я сам буду ее учить, как это надо делать. И одежки все подойдут. Ну конечно, этой я сразу растолкую, кто здесь хозяин и чего от нее ждут. Но пока это только мысли. Сегодня я там, внизу, обогреватель включил, все равно комнату надо просушить.

Примечания С. 5. Перламутровка (Great Spangled Fritillaria) — крупная бабочка красивой перламутровой окраски. С. 11. Имаго — взрослая стадия развития бабочки. Фритилларии — несколько родов бабочек сем. нимфалид. (Нимфалиды — дневные бабочки, более 2 тыс. видов.) Может, нимфа Лида из Виргинии? — Нимфалида Виргинская (Vanessa Virginiensis) — название бабочки. С. 13. Чек был на 73 091 фунт и еще сколько-то шиллингов и пенсов. — Действие происходит до денежной реформы в Великобритании. Нонконформисты — наименование членов английских церковных организаций, не признающих обряды и учение государственной англиканской церкви. С. 19. Сохо — район центрального Лондона, средоточие ресторанов, ночных клубов, увеселительных заведений и магазинчиков, часто сомнительного характера. С. 21. ...несколько парусников, например, махаона, большую синюю голубянку, редкие фритилларии, вересковую и селену и всякое такое. — Названия бабочек: Papilio machaon; голубянки (Lycanidae) — семейство дневных бабочек красивой синей, голубой, зеленой окраски. Вересковая (Issoria lathonia) и селена (Glossiana selena) — бабочки, разновидности фритилларий. Паддингтон — район центрального Лондона, место расположения дешевых гостиниц. Художественное училище Слейда (Slade School) — художественное училище при Лондонском университете, основано в 1871 г., названо в честь Ф. Слейда, филантропа и коллекционера произведений искусства. С. 27. Национальная галерея  — крупнейшее в Великобритании собрание картин; открылась в 1825 г.

Коллекционер

517

Галерея Тейта — собрание картин английских (начиная с XVI в.) и зарубежных мастеров XIX—XX вв., основана Генри Тейтом в 1897 г. Объявление было необыкновенное: «ВДАЛИ ОТ ШУМНОЙ ТОЛПЫ»...  — в поразившем Клегга объявлении использовано название известного романа Томаса Гарди, о чем Клегг не подозревает. Суссекс — графство на юго-востоке Англии. Дом и точно выглядел очень старым, белый с черными балками, крыша — старинная черепица. — Имеется в виду фахверковый дом, представляющий собой каркас из вертикальных элементов, пересеченных горизонтальными, и раскосов из деревянного бруса с заполнением промежутков камнем или кирпичом. Типичен для Западной Европы в Средние века. С. 39. Хэмпстед — фешенебельный район на севере Лондона, частично сохраняет характер живописной деревни. Там же расположен лесопарк Хэмпстед-Хит. С. 51. Адмирал (Pyrameis Atalanta)  — крупная дневная бабочка семейства нимфалид. С. 57. Суффолк — графство на юго-востоке Англии. С. 99. Показал ей ящики и с голубянками, и с перламутровками, и с меловками. — Клегг смешивает специальные и бытовые названия бабочек. У меня есть и ночные var., и дневные... — Видимо, Клегг не подозревает, что «var.», списанное им с ярлыков в музее, означает «вариант». С. 81. И еще, она никогда не слыхала про аберрации. — Аберрация  — здесь: изменение внешнего вида бабочки, в основном окраски, вызванное неправильным расположением чешуек на крыльях. C. 101 Сифорд — город и порт на юге Англии. С. 109. Двести гиней — в старой системе английского денежного исчисления 210 фунтов. С. 113. Калибан  — персонаж пьесы Шекспира «Буря», уродливый злой дикарь. Доброе, светлое начало в пьесе воплощено в волшебнике Просперо, его прекрасной дочери Миранде и благородном принце Фердинанде. С. 127. у Вулворта. — «У Вулворта» (Woolworth’s) — однотипные универсальные магазины филиала американской компании «Ф. У. Вулворт» (F. W. Woolworth), специализирующиеся на продаже товаров широкого потребления.

518

The Collector

С. 151. ...стиль викторианский — т. е. времен королевы Виктории (правила с 1837 по 1901 г.); в стиле XIX в. С. 179. «Деттол» — фирменное название дезинфицирующего средства компании «Рэкитт энд Коулмэн». С. 205. Виндзорское кресло — полированное деревянное, без обивки, с выгнутой, состоящей из узких планок спинкой и с прямыми подлокотниками. С. 249. Пьеро — Пьеро ди Козимо (1462—1521) — итальянский художник, создатель портретов и картин на мифологические сюжеты. Джексон Поллок (1912—1956)  — американский художник, абстрактный экспрессионист. Ташизм (от фр. tache — пятно) — течение в живописи XX в., абстрактный экспрессионизм; стремясь достичь острой эмоциональности колорита, ташисты превращают живопись в сочетание цветовых пятен, свободное от преднамеренной композиции и рисунка. Дж.  Поллок  — один из представителей этого течения. Берта Моризо (1841—1895)  — известная французская художница, родственница Эд. Мане, следовала эстетическим принципам импрессионизма. С. 253. я прошла пешком от Олдермастона до самого Лондона.  — Олдермастонские марши  — весенние демонстрации английских сторонников мира и участников борьбы за запрещение ядерного оружия в рамках британского движения «Кампания за ядерное разоружение». Организуются обычно по маршруту Олдермастон — Лондон и заканчиваются митингом на Трафальгарской площади. С. 255. Тедди (в 1950-х — начале 1960-х гг. в Великобритании) — молодые люди, в основном подростки, выражавшие протест против властей предержащих; собирались в шумные группы, устраивали яростные драки, разбивали витрины, ломали и поджигали автомобили и т. п. Одной из отличительных черт тедди была одежда в стиле эпохи Эдуарда VII (правил с 1901 по 1910 г.), откуда и кличка. (Тедди — уменьшительное от Эдуард.) С. 259. Майор Барбара. — героиня одноименной пьесы Дж. Б. Шоу (1856—1950), майор благотворительной Армии спасения, стремящаяся поселить в человеческих душах добрые чувства: честность, самоотверженность, гуманность — и презирающая деньги.

Коллекционер

519

С. 265. Вустерский соус — пикантный соевый соус, первоначально изготовлявшийся в графстве Вустершир. С. 283. «Над пропастью во ржи» (1951) — роман американского писателя Дж. Д. Сэлинджера (1919—2010). С. 289. Кенвуд — дворец-музей в английском неоклассическом стиле на северо-западе Лондона. Имеет богатое собрание картин, особенно работ английских портретистов, и мебели. В дворцовом парке летом даются концерты. Построен в XVIII в. Робертом Адамом. С. 291. Пол Нэш  (1889—1946)  — английский художник-сюрреалист, один из первых представителей так называемого магического реализма. С. 295. Корнуолл — исторический район и графство на юго—западе Великобритании; крупный центр туризма. С. 301. Эмма Вудхауз. — героиня романа «Эмма» (1816), последнего, самого знаменитого произведения английской писательницы Джейн Остин (1775—1817), снова обретшей популярность в 30—50-е гг. XX в. Найтли — «значащая» фамилия: Knightly (англ.) — рыцарственный. С. 303. Кокошка, Оскар (1886—1980) — австрийский живописец и график, представитель экспрессионизма. Творчество характерно нервной напряженностью и резкой импульсивностью манеры, трагическим ощущением мира. Вместе с тем его пейзажи отличаются лиризмом и цветовым богатством, а портреты остро схватывают реальные черты характера. С. 305. Никольсон, Бен (1894—1982) — крупнейший современный художник-абстракционист, член Королевской академии художеств. Картины представлены в ведущих художественных галереях мира. Пасмор, Виктор (1908—1998) — известный английский художник-абстракционист, один из организаторов первой послевоенной выставки абстрактного искусства. Trompe 1’oeil — обман зрения (фр.). Стиль живописи, при котором изображенный на картине предмет с определенного расстояния кажется реально существующим. Эффект достигается, в частности, строгим использованием законов перспективы. С. 311. Барток, Бела (1881—1945) — известный венгерский композитор и музыковед-фольклорист. В своих произведениях сочетал элементы архаичного фольклора с совре-

520

The Collector

менными динамичными средствами выражения. Оказал большое влияние на формирование композиторских школ 30—50-х гг. в странах Восточной и Центральной Европы. Мэтью Смит (1879—1959)  — английский художник, главным образом колорист. Много лет работал в Париже. В  творчестве тяготел к французской живописи (импрессионистам). Огастус Джон (1878—1961)  — английский художник, представитель новых направлений в искусстве первой четверти XX в. Романтизировал образы цыган Северного Уэльса. Позднее — модный портретист, предпочитавший внешнюю красивость изображения психологической глубине. Брак, Жорж (1882—1963)  — французский художник, график, скульптор. Наряду с Пикассо был основателем кубизма. В 20-е годы отходит от кубизма, пишет разнообразные по цвету плоскостные полотна, в которых линия обретает орнаментальную выразительность и гибкость. С. 313. Мур, Генри (1898—1986)  — английский скульптор, художник и график, создатель как конкретных, так и абстрактных или фантастически изощренных образов. Его произведениям присуща также органическая связь с окружающей средой. Известен и как выдающийся рисовальщик. Сазерленд, Грэм (1903—1980) — английский художник, в начале творчества тяготевший к романтикам  — Блейку и Палмеру, затем к абстракционизму; после Второй мировой войны создавал яркие реалистические полотна. Констебл, Джон (1776—1837)  — английский художник, впервые в истории пейзажа писавший многие картины прямо с натуры. Оказал заметное влияние на живопись XIX в. Палмер, Сэмюэл (1805—1881)  — английский художник XIX в., крупнейший представитель романтического направления в живописи. Особенно известен своими пейзажами. Блейк, Уильям (1757—1827) — английский поэт и художник-график, тяготевший к романтической фантастике, философским аллегориям, смелой, произвольной игре линий. С. 317. Уайтчепел — один из беднейших уголков ИстЭнда. «Эвримен» — название нескольких кинотеатров в предместьях Лондона, демонстрирующих заграничные фильмы.

Коллекционер

521

С. 321. Сэр Томас Бичем (1879—1961) — композитор и дирижер, основатель английского Королевского филармонического оркестра. С. 331. Мондриан, Питер Корнелис (1872—1944) — нидерландский художник-абстракционист. Его картины представляют собой сочетания простейших геометрических фигур, причем художник при их изображении использовал лишь основные цвета. С. 333. Джон Минтон (1917—1957)  — английский художник, работавший в жанре пейзажа, портрета, композиций с фигурами, театральной живописи. Иллюстрировал книги. Посткубист парижской школы, позднее — романтик, примыкавший к группе Г. Сазерленда. Покончил жизнь самоубийством. С. 335. Учелло, Паоло ди Доно (1397—1475) — художник итальянского Возрождения, резчик, создатель мозаик. Значительно развил учение о перспективе. Музей Ашмола — музей и библиотека древней истории, изящных искусств и археологии при Оксфордском университете. Основан в 1683 г., назван по имени основателя, Элиаса Ашмола. шератоновский шедевр  — Шератон, Томас (1751— 1806) — английский краснодеревщик, создатель стиля мебели XVIII в., отличающейся неоклассической простотой формы и тонким изяществом. С. 337. Портобелло-роуд — уличный рынок в Лондоне, известен своими антикварными лавками. Называется по имени улицы, на которой расположен. С. 339. Анадиомена  — «появившаяся на поверхности моря» (гр.), одно из прозвищ Афродиты Пенорожденной — богини любви и красоты, вечной весны и жизни. Юнг, Карл Густав (1875—1961) — швейцарский психолог, врач-психиатр. С. 347. Колледж Мальборо — мужская привилегированная частная средняя школа в г. Мальборо, в графстве Уилтшир. Основана в 1843 г. С. 353. Миссис Джо и Пип — персонажи романа Чарльза Диккенса «Большие надежды» (1861). С. 357. Мне отмщение...  — часть цитаты из Послания апостола Павла к римлянам: «Мне отмщение. Аз воздам, — говорит Господь» (Рим., 12,19).

522

The Collector

С. 365. Гольдберг, Йохан Готлиб (1728—1756) — немецкий композитор и музыкант, ученик И. С. Баха. Часть IV «Сборника клавиров» Баха широко известна под названием «Вариации Гольдберга». С. 371. Дилан Томас (1914—1953) — английский поэт из Уэльса, классик XX в. Его наследие невелико, но значительно как новизной формы и метафоричностью языка, так и философским содержанием произведений. С. 379. Майоль, Аристид (1861—1944)  — французский скульптор. Его скульптуры характерны величавой гармонией мощных, иногда грузных форм и плавностью линий силуэта. Изображая главным образом обнаженную женскую фигуру, Майоль стремился воплотить в ней идеал прекрасного человека. С. 381. Коллиур — небольшой городок во Франции, на берегу Средиземного моря. С. 383. Валенсия  — город на востоке Испании, центр исторической области и провинции Валенсия. С. 387. «Разум и чувствительность» («Sense and Sensibility», 1811) — роман английской писательницы Джейн Остин. С. 393. Холден Колфилд  — главный герой романа Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (см. прим. к с. 283). С. 399. Башня из слоновой кости (tour d’ivoire) — употребляется в значении: убежище, в котором можно укрыться от действительности. Источник выражения — послание французского поэта и критика Сент-Бёва (1804—1869) к Виллемону. Впоследствии образ, использованный Г. Флобером (1821—1880) как символ элитарности, отъединенности человека искусства от внешнего мира и его повседневных проблем. С. 407. Гэрриет Смит — одна из героинь романа Джейн Остин «Эмма», наивная необразованная простушка. Альби — город на юге Франции. Гебриды — Гебридские острова, архипелаг в Атлантическом океане, у западных берегов Шотландии. С. 424. Анна Франк (1929—1945) — девочка из еврейской семьи, несколько лет скрывавшейся от немцев в оккупированном Амстердаме; после доноса в 1944 г. отправлена в концлагерь, где умерла от тифа. Опубликованный после войны дневник Анны Франк потряс весь мир и послужил основой для многочисленных спектаклей, кинофильмов, полотен.

Коллекционер

523

С. 435. «В субботу вечером, в воскресенье утром» (1958) — роман современного английского писателя Алана Силлитоу (1928—2010). С. 437. «Путь наверх» (1957) — роман современного английского писателя Джона Брейна (1922—1986). Джон Брэтби (1928—1992) — английский писатель и художник реалистического направления, с яркой, экспрессивной манерой письма; автор романов, которые иллюстрировал сам. С. 455. «Однажды старушка из Бурка монашка взяла на прогулку...»  — Начало лимерика с шутливо-неприличным содержанием. С. 461. Каркассон — город на юге Франции. «Людским обличьем он не был одарен». — Здесь и далее «Буря» цитируется по переводу М. Донского (Шекспир У. Полн. собр. соч. В 8 т. М., 1960. Т. 8). С. 465. Голливог — «крупная, мужского пола кукла в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуговицами вместо глаз» (см.: Набоков В. Другие берега). С. 471. Авила — город в Испании, где сохранилась крепость XI в. Кордова — город в Испании на р. Гвадалквивир. С. 483. «Янки дудль денди» — песня времен Войны за независимость американских колоний (1775—1783). Существуют жаргонные значения глагола «янк, янки» (yank, yankee): 1) арестовать, посадить в тюрьму; 2) обмануть, провести кого-либо. С. 495. «Избранный (или — Особенный) народ» — религиозная секта; не имеет духовенства; отвергает медицину, полагаясь на силу молитвы; основана в Лондоне в 1838 г.

Activities Fragment 1 Exercise 1. Match the “weather expressions” from the 1st column with their meanings from the 2nd and compare them with their translations in the 3rd. 1 Come on to thunder

A to get free of clouds

а накрапывать

2 teem

B to drizzle

б быть душным

3 Clear up

C Be windy with alternating strong and weak airstreams

в лить

4 Overcast (the sky)

D Start making a loud noise coming from the sky

г быть порывистым (о ветре)

5 Spot with rain

E

д проясниться

6 Be gusty

F To be covered with clouds

е погромыхивать

7 Be close

G to rain heavily

ж затянуть тучами

Exercise 2. Fill the gaps in the passage with word-forms of the expressions from exercise 1.

Коллекционер

525

The day we met on the way to our friends’ place will never be erased from my memory. It was warm but (1)________ — sometimes the wind was so strong that we could not move on. The sky was (2)_________ and it didn’t seem to be going to (3)___________. In a while it got (4)_________ — the air was so thick it was difficult to breathe and we felt that the weather would soon change for the worse – and it did. We could hear it (5)_______________ from afar and from time to time there were lightning flashes. Then it started to (6)_________ which later turned into a real shower. When we arrived it (7)____________ and we got soaked to the skin. Exercise 3. Match Russian expressions with their English equivalents. А фигурально выражаясь

1 That’s the lot.

Б помягче объяснить

2 on its own

В легко отделались

3 behind the scenes

Г Это всё.

4 once in a lifetime

Д ложка дегтя в бочке меда

5 good riddance

Е душа в пятках

6 in the flesh

Ж каши маслом не испортишь

7 in reason

З за глаза

8 first go

И на отшибе

9 a fly in the ointment

К с первого захода

10 to break it gently

Л раз в жизни

11 heart-in-mouth

М во плоти

12 (not to) spoil the ship for the little bit of tar

Н в пределах разумного

13 in a manner of speaking

Exercise 4. Complete the excerpt from a dialogue using English equivalents of Russian expressions similar to or identical with the ones from exercise 3.

526

The Collector

— I  heard you’ve managed to carry through buying a country house. Why did you start all the fuss? You’ve already got something. — I  used to, but (1) скатертью дорожка to that wicked place. It was very far from all the facilities and stuck (2) в захолустье. I hated that haunted house — (3) в переносном смысле – so old and ugly it was. — There’s always (4) ложка дегтя whatever you have and do. Don’t you want to find excuse and justify the deal? I often told you (5) каши маслом не испортишь – in my humble opinion any country house needs redecoration and yours wasn’t the exception. — (6) Мягко говоря, nobody could take that miserable hovel for a treasure. Our buyer was a miracle (7) во плоти – he bought the cottage (8) с первого захода. The deals like that happen (9) раз в жизни. — And your new purchase? Anything special? — The direct opposite – new, comfortable, spacious, well fitted out and not far from our place. (10) Это всё. — Do you think the advantages will pay the costs? — The price wasn’t excessive. (11) В пределах разумного. — You don’t know what some of our mutual acquaintances say (12) у тебя за спиной? — I don’t mind. Thank goodness I could afford it – when I had been looking around the house, (13) душа была в пятках, I thought it would be a lot more expensive, so it will pay for sure. Exercise 5. Match the adjectives found in the book (left column) with their opposites (right column). 1 uncanny

A tangible

2 secluded

B mean

3 elusive

C dignified

4 refined

D miserable

5 slimy

E clear

Коллекционер

6 snoopy

F crowded

7 flashy

G coarse

8 chivalrous

H uninterested

527

Exercise 6. Replace the Russian words with their English equivalents from exercise 5. 1. Our impressions of the new acquaintance as a (1) утонченное creature contrasted with her companion’s (2) грубое behavior which eventually proved to be deceptive. 2. Some idle and (3) чрезмерно любопытные residents of our community got in the habit of finding out whether their neighbours (4) равнодушные in gossip due to hard work have any extra income. 3. In the bar several (5) гнусных drunk characters started to harass the people at hand but their more (6) достойные fellows dragged them away. 4. My parents have always lived in (7) многолюдные communities and are so exhausted that now they would prefer to dwell in a remote (8) уединенное place. 5. I often see her wearing (9) шикарные tawdry threads and loads of bling-bling and surprisingly they never cease to seem (10) убогими. 6. Our (11) по-рыцарски великодушная landlady made a difference compared with other generally (12) скаредными and unfriendly specimens of this social circle we had happened to meet. 7. The concatenation of events we faced was so (13) сверхъестественная, that we couldn’t find any (14) понятное explanation for them. 8. A special (15) неуловимая beauty of the girl at the next table distinguished her from the other visitors of the restaurant who seemed to be more (16) осязаемых and down-to-earth. Exercise 7. Choose the proper English expressions from the box to match with their Russian equivalents below and use them to make up sentences about yourself.

528

The Collector

— with the verb BE: быть не хуже других, не относиться к делу, насквозь позеленеть от зависти, быть корыстолюбивым, быть в жутком виде, перемешаться; — with the verb GET: затевать (выкинуть, «отколоть»), позволить себе роскошь заняться чем-то, понять («дойти»), выйти из трудной ситуации, возмущаться, наседать на кого-либо («приставать»); — with the verb HAVE: иметь в своей власти, иметь свои причуды; — with the verb GO: распространяться (рассуждать) о чем-то, приставать к кому-либо, обмякнуть, позволить себе лишнего; — with the verb TAKE: заняться чем-либо (предпринять что-либо), провести кого-либо (одурачить, надуть) get through, take somebody in, go at somebody, be all in a whirl, get a go at something, take up something, have somebody at one’s mercy, go a bit far, be all green round the gills, get right up on one’s high horse, be a real sight, get up to something, be on the grab, get at somebody, go limp, be beside the point, get the point, go on about something, have one’s whims, be as good as the next man

Exercise 8. Find the meanings of the following set phrases in the translation and use them to make up sentences about yourself or weave them into a story. To blow one’s own trumpet, flash a look, hold somebody to ransom, kick about, to resort to something, to think out, to play hard to get something, tell somebody flat, butter up to somebody, set one’s heart on doing something, set free, keep somebody captive, keep somebody awake, keep still, catch somebody’s eye, catch somebody off guard.

Fragment 2 Exercise 1. Divide the words into three groups concerning parts of speech they belong to (nouns, adjectives, adverbials). Try to define the adjectives with opposite meanings.

Коллекционер

529

A mischievous

1 inclined to act in a teasing way

а сногсшибательный

B decent

2 completely

б злобный

C twice running

3 a person/thing lacking individuality

в приличный

D fellow-victim

4 a building of historical interest included in a list of places to be preserved

г ничем не примечательный предмет/ человек

E chichi

5 extremely fashionable and stylish

д с трех попыток

F nondescript

6 respectable or having good reputation

е исторический памятник

G spiteful

7 again

ж безликий

H in three guesses

8 full of anger

з

I ever-so-cultured

9 affectedly wellmannered

и озорной

J scheduled building

10 a person you suffer harm together

к товарищ по несчастью

K featureless

11 quickly

л жутко воспитанный

L to smithereens

12 inexpressive, without distinctive qualities

м два раза подряд

вдребезги

530

The Collector

Combine the words to make up sentences: a) fellow-victim – twice running – mischievous – ever-so-cultured b) scheduled building  — to smithereens – featureless – chichi c) nondescript – in three guesses – spiteful – decent Exercise 2. Choose the appropriate verbs in the box to match with their Russian equivalents below. Then use them to describe a situation which took place in your life. — with the verb BE: быть настороже, быть привередливым, не попадаться под руку — with the idea of “promise”: верить на слово, выпустить под честное слово, дать слово чести — with the word “business”: поднять вопрос, вытворить что-нибудь — with inchoative (linking) verbs: раздобыть, дуться, озадачить get hold of something, let somebody out on parole, go sulky, be on the lookout, bring up the business about something, keep somebody busy, be particular about something, give somebody one’s parole of honour, be well out of harm’s way, take your word for it, ry any funny/monkey business

Exercise 3. Match the sayings with their Russian equivalents. Use them to fill the gaps in the sentences below. A come out of the blue (with smth)

1 двум смертям не бывать, а одной не миновать; семь бед – один ответ

B let bygones be bygones

2 как гром среди ясного неба; с неба свалиться

C hung for a sheep as well as a lamb

3 что было, то прошло; забыть обиды

Коллекционер

531

1. She recommended her upset daughter to ignore her classmates’ digs and _____________. 2. My friend did not have the cheek to ask for promotion and just waited about for some opportunities ________________________. 3. My fellow-traveler could not resist the pleasure of visiting that remote African village and decided to act on impulse and go there in spite of all dangers and warnings. We live only once, he said to himself, _____________________________. 4. Hardly had we taken to our new responsibilities at work the announcement of the takeover and reorganization _________________________ which drew the souls out of us and made us fall over ourselves to look for new jobs.

Fragment 3 Exercise 1. Study the example and use the adjectives below to make word combinations with superlatives. Make up sentences characterizing your relatives, acquaintances or colleagues. Example: My ex-husband was not the strangest by a long way compared with his fellow-workers who never missed a chance to crack silly jokes. – Мой бывший муж был далеко не самым странным по сравнению со своими сослуживцами, которые по любому поводу отпускали дурацкие шутки. artful witty useless successful desperate knowledgeable

hospitable

helpful

Exercise 2. Match the verb expressions in the left column with their definitions in the right column and then complete the sentences using them instead of their Russian equivalents.

532

The Collector

1 keep one’s side of the bargain

A look away

2 keep a sharp eye open

B be on the way of a heavy thing moving

3 keep the agreement

C use events or somebody’s actions for one’s benefit

4 take the force

D honour one’s commitments against contract

5 take one’s eyes off

E fulfill the term (of a contract)

6 take an unfair advantage

F watch closely

1. (1) Чтобы выполнить свою часть договора, first of all our company should have tried hard to contact with all the suppliers and urge them (2) выполнить условия accepted by them and put into the contract, but under the circumstances many of them went bankrupt. 2. During the exam the invigilator (3) зорко следил to prevent cheating but as soon as something drew his attention and he (4) отводил взгляд we had enough time to share the right answers. 3. In the fight the criminal saw one of the policemen turning away, (5) воспользовался ситуацией в своих интересах, snatched his baton out of his hands and threw it at me, but another policeman stepped forward and (6) принял удар на себя. Exercise 3. Match the expressions with their meanings and complete the sentences replacing Russian word combinations by the English ones. Compare them with the details of the story and find out whether they are relevant to the characters’ behavior. A change one’s tune very quick

1 pretend to be ill

B reach a dead end

2 go smoothly

Коллекционер

533

C mean well

3 forget about what matters for you

D develop all in good time

4 not take somebody seriously

E sacrifice all one’s principles

5 start acting in a different way

F play for time

6 have good intentions

G laugh up one’s sleeve at somebody

7 not find the way out

H fake temperatures

8 use your chances in a clever way

1. Miranda did not expect that (1) поступившись своими принципами and having seduced Fred she would not escape from his house but only (2) зайдет в тупик. 2. Fred hoped that sooner or later Miranda (3) запоет по-другому and preferred everything (4)  идти своим чередом. 3. Miranda tried going on hunger strike, (5) набивать температуру or being nice to Fred but he did not trust her and just waited in order to (6) выиграть время. 4. Sometimes Fred thought that Miranda (7) не имела ничего плохого на уме but in a while he understood that she had just (8) смеялась изподтишка at him. Exercise 4. Which Russian saying best agrees with the English one? How could it be used in dialogues between quarrelling siblings, spouses, fellow workers or roommates? Develop any situation you like to end it with the saying.

Hark at the pot calling the kettle black

1 Чья бы корова мычала 2 Горшок котел сажей корил 3 В своем глазу бревна не замечать

534

The Collector

Fragment 4 Exercise 1. Match every word with its translation and put “character” and “quality” nouns together with “attitude” verbs into sentences below. 1 underdog

A самодовольство

2 get in the way

B подстраиваться под кого-либо

3 feyness

C мириться (с фактом), смотреть правде в глаза

4 wheedle

D оттаивать, смягчаться

5 priggishness

E неудачник, аутсайдер

6 stick one’s heels in

F черствость

7 overdog

G девица в трудном положении

8 thaw out

H подольститься, обхаживать

9 damsel in distress

I хозяин положения, лидер

10 lameduck

J чутье

11 give way before somebody

K мешать

12 callousness

L быть непреклонным

13 haphazard victim

M «несчастненький», неудачник

14 flair

N опекать «несчастненького»

15 face up to

O «надмирность», чудаковатость

16 lame duck

P случайная жертва

1. Being an (1) хозяин положения our boss did not like anybody (2) мешал and demonstrated (3) черствость when he got rid of his competitors. 2. Despite her apparent (4) чудинка the girl was self-sufficient and (5) ни под кого не подстраивалась.

Коллекционер

535

3. My ex-husband tried hard to (6) подольститься and get his (7) самодовольство pent up to obtain some property from me but my (8) чутье did not fail and I (9) была непреклонна. 4. He behaved like (10) девица, попавшая в беду and expected us (11) опекали him. 5. Although many of her (12) «несчастненьких» just pretended to be (13) неудачниками she has always been reluctant to (14) мириться с этим. 6. The jury understood that the accused was in fact (15) случайной жертвой of judicial error and (16) смягчились. Exercise 2. Match the words having negative meanings with their Russian equivalents. Group them according to four types they belong to: 1) similar to “horrible”, 2) similar to “poor”, 3) describing awkward appearance, 4) describing places which are not looked after. Think of people or places you could characterize with the words and make up a short description. miserable gangly hideous

fusty

wicked

gawky

wretched

cluttered

vicious

lanky

measly

порочный затхлый несчастный угловатый

нечестивый мерзкий захламленный жалкий ничтожный долговязый

ужасный неуклюжий

Exercise 3. Complete the dialogue with adverbials and conversational clichés given in the box. It’s no go. it is. topsy-turvy through

in a roundabout way It’s here to stay

There halfway

536

The Collector

дым коромыслом обиняками Ничего не получится. Вот так-то.

Никуда от этого не денешься. на полпути

— Hi, Peter! How’ve you been? — Hi! Trying to be through with my driving test. So far it’s been the third try and it’s always (1)дым коромыслом. I’m afraid (2) ничего не получится. — Don’t be silly, everybody has the same problem – (3) никуда от этого не денешься. So carry on trying and don’t lose heart (4) на полпути. — They can’t even explain where I’m wrong. (5) Вот такто. — Don’t complain – it’s high time you understood that they do and arrange and explain everything (6) обиняками. Just accept it and carry it out. Better luck next time!

Fragment 5 Exercise 1. Find Russian equivalents for pairs of adjectives which have similar meanings. obsequious – queasy-bright crabbed – glum worn phony – affected genteel – faultless pompous – smug slick подобострастный ворчливый изысканный дутый безупречный тошнотворно-приторный потрепанный блестящий изношенный щеголевато-самодовольный ловкий напыщенный показной

battered – dazzling –

хмурый

Коллекционер

537

Exercise 2. Match the nouns with their definitions and Russian equivalents. Then translate into English the phrases made up of the nouns and the adjectives above. You will have to transform one of the adjectives into noun. 1 copycat

A a rich man living in an immoral way

а тунеядец

2 layabout

B a person who considers himself perfect in every way

б трезвенник

3 rake

C someone who lacks their own ideas

в франт

4 prig

D someone who never drinks alcoholic beverages

г повторюшка

5 teetotaller

E someone who is unwilling to work

д повеса

Напыщенный франт, щеголевато-самодовольный повеса, дутая безупречность, подобострастный подражатель, тошнотворно-приторный повторюшка, ворчливый хмурый бездельник, блестящий ловкий повеса, благородный безупречный трезвенник, показная безупречность. Exercise 3. Find the appropriate translation for each verb or verb phrase. Put these verbs and the word combinations from exercise 2 into the sentences instead of their Russian equivalents. 1 enjoy life to the full

A «в упор не слышать»

2 got a bit tipsy

B плакаться, ныть

3 stuff up one’s ears

C жить взахлеб

4 blindfold oneself

D идти на ощупь, искать

5 whine

E подвыпить

6 grope (towards something)

F «в упор не видеть»

538

The Collector

1. This повеса got used to жить взахлеб but in the end he looked deflated, потрепанным и изношенным. 2. Being подобострастным и тошнотворно-приторным that подражатель was usually reluctant нащупывать towards original ways and ideas. 3. When this usually ворчливый и хмурый трезвенник forgot about his principles and выпивал he turned into блестящего ловкого повесу. 4. As a бездельник he is always ноет but can be really изысканным and even безупречным when it is necessary to impress somebody. 5. This напыщенный самодовольный франт is always showing off his дутую показную безупречность although when somebody needs his hand to help he ничего в упор не слышит и не видит. Exercise 4. Match the phrases with their meanings and make them fit into the sentences in exercise 3. 1 for all one’s faults

A Он весь в этом

2 for some peculiar reason

B несмотря на все недостатки

3 That sums him up

C непонятно почему

Fragment 6 Exercise 1. Match the nouns with their definitions and put them into sentences instead of their Russian equivalents. 1 inwardness

A ability to bear something unpleasant or difficult for a long time

2 solitary confinement

B something implied by or included in a situation

3 endurance

C a delay between cause and result

Коллекционер

539

4 implication

D being kept alone, usually in a prison

5 time-lag

E keeping your thoughts and emotions inside your mind

During his ten-year (1) одиночного заключения he demonstrated an incredible (2)  выносливость and was not broken down by the end of his time in prison. Set free he was never involved in illegal activities in spite of the fact that the (3) последствия of imprisonment had effect on his personality. Although many people were suspicious of him due to his (4) замкнутость and gloomy looks he did not consider his life useless. For him the imprisonment was only a (5) отсрочкой или упущенным моментом but not a dead end of life. Exercise 2. Replace underlined Russian adjectives and adverbs in the sentences below by their English equivalents from the box. Try to explain the difference between words set in pairs in the box. morbid – delirious innermost – pent up deep down – right out of one’s real self

gloating – preconceived dutifully – scrupulously

1. He always had troubles because of his предвзятого attitude to everything new and unknown. 2. She tried to hide her нездоровое curiosity, but it burst out anyway. 3.The soldiers старательно carried out orders, always without questions. 4. When the ambulance arrived she was в бреду. 5. В  глубине души he is soft and vulnerable despite his outward assertiveness. 6. At her presentation they gave out with злорадные comments about the way she was dressed. 7. They performed the experiment so тщательно that nobody could find any fault with the procedure.

540

The Collector

8. She gives away neither her сокровенные thoughts and feelings nor passions сдерживаемые under her serene appearance. 9. His words were so sincere that it seemed they came из глубины души. Exercise 3. Match the English verbs and verb expressions with their Russian equivalents and divide them according to the way different ideas are expressed in them: 1) the idea of manifesting emotions, 2) the idea of using one of your five senses. Make up your own sentences to describe emotions you happened to experience or delicate situations you faced. 1 set eyes on something/ somebody

A подавлять, сдерживать

2 go off the boil

B отводить взгляд, отвлекаться

3 burst out

C перекипать, терять остроту

4 stare somebody out

D вырываться наружу

5 bottle it up

E играть в гляделки, переглядеть

6 look aside

F обращать внимание на чтолибо / кого-либо

Exercise 4. Match the expressions in boxes and replace Russian set phrases by their English equivalents in the sentences below. be a pig in a poke keep up with the Joneses take something in one’s stride leave somebody a loophole give somebody the boot lose all one’s bearings descend to somebody’s level fall into the old trap (of something)

Коллекционер

Кот в мешке наступить на те же грабли до чьего-либо уровня оставить лазейку выставить вон соседями/быть не хуже других справляться походя терять ориентиры

541

опуститься состязаться с

1. Her father would not find out whether my intentions towards his daughter were good or not and выставил меня вон straight away. 2. Miranda felt that if she preferred force and violence to sympathy, humanity and the power of reason in her relationship with Fred she would опустилась до его уровня. 3. Staying in a remote village and being cut off the world I learned to do without television and newspapers but gradually потерял все ориентиры and felt extremely depressed. 4. Miranda considered herself to be котом в мешке for Fred rather than a dream of his life which eventually came true. 5. The exam on Mathematics turned out to be much easier than I had expected and I справился с ним походя. 6. In communication with girls he usually наступал на те же грабли and bewildered them by haste and impatience. 7. My counterpart did not agree to theoretical grounds my dissertation was based on and не оставил мне никакой лазейки in the discussion. 8. Why should I состязаться с соседями if I don’t accept their values don’t look upon them as an authority?

Fragment 7 Exercise 1. Match the verb expressions with their Russian equivalents and use them to complete the sentences below. A be over/past the worst

1 отвлечься от чего-либо

B be hot under the collar

2 пойти по-новому, внести изменения

542

The Collector

C do covering up

3 ставить себе слишком высокие цели

D look peculiar

4 хватить духу

E make a change

5 взмокнуть

F take one’s mind off (something)

6 оставить худшее позади

G aim too high

7 замести следы, уничтожить улики

H have the nerve to do something

8 выглядеть странно

1. When all the affair (1) закончилось и худшее осталось позади, Fred started thinking about (2) как замести все следы. 2. Waiting in the surgery and facing visitors’ hateful looks Fred (3) взмок and (4) у него не хватило духа to jump the queue. 3. Fred understood that he (5) выглядел странно due to continuous anxiety but he was not able to (6) отвлечься от his guest. 4. After Miranda’s death Fred met another girl and realised that if he (7) не будет ставить себе слишком высокие цели and got to know her better it (8) внесет изменения in his life. Exercise 2. Divide the words into four groups according to whether they are similar or opposite in meaning to the adjectives “slurred” and “deceased”. Complete the chart and find out what four general ideas are covered by the words. extinct clear lively

obvious dim

blurred alive

slurred similar

lifeless evident

vague exhausted

deceased opposite

similar

opposite

Коллекционер

543

Exercise 3. What specific meanings do the words in bold have? What particulars of the story do the underlined words and word combinations suggest? 1. For obvious reasons Fred never came into the same shop twice to purchase clothes and cosmetics for Miranda. 2. Fred was confused when he saw Miranda exhausted by the screen and could hardly understand her slurred words. 3. Some dim recollections of Fred’s blurred pictures in newspapers dawned on Miranda during their very first talk. 4. Miranda would remain alive in case she had accepted Fred’s conditions and had not resisted his idea to have her as his “guest”. 5. Fred threw the blanket over the deceased and put the body into a box to bury it and start doing all the covering up. 6. Shortly before death Miranda revealed her extinct feeling of sympathy towards Fred and forgave him. 7. It was evident to Miranda that the house and its neighbourhood were almost lifeless. 8. Being a captive Miranda didn’t cease to be a creative and lively person. 9. In spite of some vague ideas coming to Fred about how to get rid of Miranda’s body he seemed to have a clear conscience.

Учебное издание СОВРЕМЕННЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР: БИЛИНГВА Джон Фаулз КОЛЛЕКЦИОНЕР = THE COLLECTOR (орыс тілінде) Ответственный редактор Н. Уварова Редактор Е. Вьюницкая Младший редактор Е. Тульгук Художественный редактор В. Безкровный Технический редактор Л. Зотова Компьютерная верстка В. Андриановой Корректор Н. Хотинский

Сведения о подтверждении соответствия издания согласно законодательству РФ о техническом регулировании можно получить по адресу: http://eksmo.ru/certification/ 6ндірген мемлекет: Ресей Сертификация 9арастырылма;ан Подписано в печать 07.05.2015. Формат 84x100 1/32. Гарнитура «Minion Pro». Печать офсетная. Усл. печ. л. 26,44. Тираж экз. Заказ