№149, том 32. 2022/№4 Логос

Citation preview

Содержание

1 Ростислав Капелюшников. Приключения «неолиберализма» И Г РА С Л О В

51 Данила Расков, Станислав Савицкий. ​​Игра слов / представлений / значений 57 Александр Погребняк. «Это, право, совершенно того…»: о значении частиц, которые решительно не имеют никакого значения 85 Денис Скопин. Фотограф как вредитель. Борьба с нежелательными визуальными эффектами в сталинской России 105 Андрей Россомахин. Игра букв, слов и образов: об одной строке Маяковского и ее визуализации (опыт дешифровки обложки сборника «НО. С» работы Родченко) 121 Мария Терехова. Костюмная тропология соцреализма: сдвиги вестиментарной семантики в текстах высокого и позднего сталинизма 153 Станислав Савицкий. О типологии цельности: Владимир Соловьев и Франсуа Рабле 181 Александр Панченко. «В сказку двери открываются…»: игра, вера и семантические сдвиги в современной религиозной культуре 199 Дмитрий Панченко. Безотрадная ночь киммерийцев: миф, история и игра случая И Н Т Е Л Л Е К Т УА Л Ь Н Ы Е Б И О Г РА Ф И И

235 Михаил Гершзон. Миры Зои Богуславской



i

149 Главный редактор Валерий Анашвили Редактор-составитель Станислав Савицкий (Игра слов) Редакционная коллегия Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Артем Морозов Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Полина Ханова Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Грэм Харман (Лос-Анджелес) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Телеграм: https://t.me/logosbook © Издательство Института Гайдара, 2022 http://www.iep.ru

ii

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 32 #4 2022 Редакция благодарит Анну Викторову (Школа философии и культурологии НИУ ВШЭ) за помощь в подготовке номера Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор сайта Анна Лаврик Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 4 4761 , в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 5.2.1. Экономическая теория (экономические науки) 5.7.1. Онтология и теория познания (философские науки) 5.7.2. История философии (философские науки) 5.7.4. Этика (философские науки) 5.7.6. Философия науки и техники (философские науки) 5.7.7. Социальная и политическая философия (философские науки) 5.7.8. Философская антропология, философия культуры (философские науки) Тираж 1000 экз.

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 32 · #4 · 2022

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Guest editor Stanislav Savitski (Word Play) Editorial B oard: Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Boris Groys (New York), Graham Harman (Los Angeles), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Website editor Anna Lavrik E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Telegram: https://t.me/logosbook Certificate of registration ПИ № ФС77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2022 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iii

Contents

1 Rostisl av Kapeliushnikov. The Adventures of “Neoliberalism” W O R D P L AY

51 Danil a R askov, Stanisl av Savitski. The Play of Words / Representations / Meanings 57 Alexander Po grebnyak. “That, really, is altogether sort of…”: On the Meaning of Particles That Have Decidedly no Meaning 85 Denis Skopin. Photographer as a Wrecker: Fighting Unwanted Visuals in Stalin’s Russia 105 Andrey Rossomakhin. A Play of Letters, Words, and Images: On One Line by Mayakovsky and Its Visualization (The Experience of Decoding the Cover of Rodchenko’s NO.S) 121 Maria Terekhova. Costume Tropology of Socialist Realism: Shifts in Vestimentary Semantics in the Texts of High and Late Stalinism 153 Stanisl av Savitski. On a Typology of the Wholeness: Vladimir Solovev and François Rabelais 181 Alexander Panchenko. “Welcome to the fairytale world…”: Belief, Play, and Semantic Shifts in Contemporary Religious Culture 199 Dmitri Panchenko. Baneful Night of Cimmerian Land: Poetry, History and the Whim of Chance I N T E L L E C T UA L B I O G R A P H I E S

235 Mikhail Gershzon. Zoya Boguslavskaya’s Worlds

iv

Приключения «неолиберализма» Р о с т и с л а в   К а п е л ю ш н и ко в

Национальный исследовательский институт мировой экономики и международных отношений им. Е. М. Примакова (ИМЭМО РАН); Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ), Москва, Россия, [email protected]. Ключевые слова: неолиберализм; классический либерализм; идеология; Александр Рюстов; Мишель Фуко. В статье рассматриваются генеалогия и метаморфозы концепта «неолиберализм» — одного из наиболее модных и распространенных понятий, активно используемых сегодня в самых различных социальных дисциплинах, от социологии, истории и географии до антропологии и гендерных исследований. Неолиберализм расценивается его критиками как самая успешная идеология во всей мировой истории. Утверждается, что он составляет смысл и суть современной эпохи и является истоком всех проблем сегодняшнего мира — неравенства, бедности, изменения климата, глобализации, финансовых кризисов, пандемии COVID-19 и т. д. В первой части анализируются уникальные черты бытования этого концепта: отсутствие живых «неолибералов», пейоративность, идеологическая асимметрия (присутствие только в лексиконе левых теоретиков), семантическая пустотность, безразмерность. Во второй части выделяются и рассматриваются пять различных исторических инкарнаций неолиберализма, от исходной, возникший в первые десятилетия XX века, до современной.

Неолиберализм 1 был рожден в 1920-е годы в Австрии усилиями марксистских и протонацистских авторов. У истоков Неолиберализма 2 стоял известный экономист и социолог Александр Рюстов, входивший в круг немецких ордолибералов. Неолиберализм 3 увидел свет в Латинской Америке в 1970-е годы, когда левые интеллектуалы стали обозначать так экономические реформы в Чили при Аугусто Пиночете. Неолиберализм 4 явился интеллектуальным детищем французского философа Мишеля Фуко, выбравшего этот термин в качестве родового понятия для всех школ «экономического» либерализма. Наконец из скрещения Неолиберализма 3 и Неолиберализма 4 появился современный Неолиберализм 5. В ходе этих метаморфоз «неолиберализм» не раз полностью менял смысл и оценочную окраску. Автор приходит к выводу, что данный концепт представляет собой ключевой элемент картины мира современных левых интеллектуалов, где он принимает вид безликого метафизического зла, распростершего крылья над всем человечеством и ведущего его от одной катастрофы к другой.

1

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Александр Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву

Введение

Н

АС Т ОЯ Щ И Й текст представляет собой экскурс в  историю идей. Как ясно из названия, речь пойдет о генеалогии и метаморфозах концепта «неолиберализм». В современных социальных дисциплинах это одно из наиболее модных и наиболее распространенных понятий, активно использующееся в  самых разных областях знания. По подсчетам, за последние четыре десятилетия вышло более 400 тыс. академических публикаций с  его использованием; количество же посвященных ему публицистических текстов вообще не поддается исчислению. Благодаря феноменальной популярности, междисциплинарности и идеологической нагруженности «неолиберализм» предстает сегодня не просто как один из концептов, а как главный метаконцепт социальной мысли конца XX — начала XXI века. В центре той картины мира, которая возникает при попытках теоретического осмысления современной эпохи, неизменно оказывается он. Примерно до середины 1970-х годов термин «неолиберализм» оставался эзотерическим, почти не встречаясь в академической литературе. Однако на рубеже 1970–1980-х годов начинается экспоненциальный рост частоты его употребления, по ходу которого он получает права гражданства практически во всех науках об обществе (похоже, единственным исключением остается экономическая теория). «Неолиберализм», как он понимается сегодня, — это одновременно и особый тип идеологии и вырастающая из нее особая институциональная система. Его абсолютное идеологическое и политическое господство во всех сферах жизни современных обществ принимается большинством пишущих о нем как самоочевидный факт, не требующий доказательств. Присутствие в  слове «неолиберализма» префикса «нео» сигнализирует, что речь идет не  просто о  либерализме, а  о  неком новом, модернизированном, модифицированном, небывалом, «инаковом» либерализме, отличным от того, каким он был пер2

Логос · Том 32 · #4 · 2022

воначально при рождении. Однако на вопрос, в чем именно заключается его новизна, разные авторы отвечают по-разному, а некоторые, как ни странно, вообще отрицают, что она у него есть. Чаще всего его связывают с проникновением прорыночной идеологии (что бы это ни значило) в институты власти и экономическую (и не только!) жизнь общества. Если говорить о жанровой принадлежности настоящего очерка, то она двоякая. С одной стороны, его можно рассматривать просто как элементарную историческую справку, где в хронологическом порядке излагаются определенные события и  факты. С другой — как упражнение в экзорцизме, поскольку концепт неолиберализма обладает всеми атрибутами самой настоящей нечистой силы и к нему полностью приложимы вынесенные в эпиграф слова Радищева про «стозевное чудище». Дальнейшее изложение распадается из три части. В первой я попытаюсь набросать обобщенный портрет «неолиберализма» в его современном понимании; во второй кратко коснусь семейства либерализмов без приставки «нео», существовавших до его появления; в третьей попробую реконструировать родословную этого концепта, поскольку за время своего существования он несколько раз полностью менял как содержательное наполнение, так и оценочную окраску.

Неолиберализм как господствующий дух времени Возможно, самое важное для понимания «неолиберализма» в том смысле, какой чаще всего вкладывают в него сегодня, заключается в том, что он олицетворяет собой правящее современным миром абсолютное метафизическое зло. В этом амплуа он присутствует в социально-политической мысли уже более полувека, оттеснив на периферию любых иных потенциальных претендентов на ту же роль (включая даже понятие глобализации). В посвященной неолиберализму критической литературе он изображается как главный, а по сути дела как единственный источник социального зла в современном мире. Именно на него возлагается ответственность за все нынешние беды и проблемы человечества, как реальные, так и  мнимые, будь то  бедность, неравенство, изменение климата, дерегулирование, системный расизм, проникновение денег в политику или «ужасы, связанные с глобализацией и повторяющимися финансовыми кризисами»1. 1. Jones D. S. Masters of the Universe: Hayek, Friedman and the Birth of Neoliberal Politics. Princeton: Princeton University Press, 2012. P. 2. Ростислав Капелюшников

3

Неолиберализмом сегодня объясняют любые негативные явления — от самых мелких до самых крупных. (Например, именно он, как нам сообщают, породил засилье реалити-шоу на современном телевидении2.) Не будет преувеличением сказать, что это универсальный козел отпущения, которому можно вменять в вину все что угодно в зависимости от идеологических пристрастий того или иного теоретика. Война в Ираке, волна мусульманского терроризма в Европе3, Великая рецессия 2008–2009 годов, пандемия коронавируса — в конечном счете во всем этом виноват именно он. Кто-то может спросить: а почему виновником даже коронавирусного кризиса является неолиберализм? Ответ самоочевиден: а кто же еще? Больше-то ведь попросту некому… Как мы узнаем из критической литературы по неолиберализму, он вездесущ, давно и глубоко проник во все поры общества, хотя внешне незаметен и неуловим, причем эта незримость делает его еще более зловещим: «Неолиберализм повсюду, но в то же время нигде»4. Как ни удивительно, но ему удалось захватить весь мир еще до того, как тот вообще узнал о факте его существования. Уже несколько десятилетий прогрессистские силы, вооруженные идеями марксизма и критической теории, ведут с ним непримиримую борьбу, но всякий раз, когда после очередного глобального кризиса, в который он ввергает человечество, начинает казаться, что его век подошел к концу, он непостижимым образом возрождается, продолжая сеять зло: «По существу нет… ни одного места на земле, куда бы не проник феномен неолиберализма. Он царит везде и всюду»5. Если говорить совсем кратко, то неолиберализм — это господствующий дух нашего времени: именно он составляет смысл и существо переживаемой нами эпохи. Те, кто рассуждает на связанные с ним темы, склонны рассматривать его на фоне всеобщей панорамы человеческой истории. Так, они описывают его как «ка-

2. Dunn B. Against Neoliberalism as a Concept // Capital and Class. 2017. Vol. 41. № 3. P. 435–454. 3. Van der Walt J. When one Religious Extremism Unmasks Another: Reflections on Europe’s States of Emergency as a Legacy of Ordo-Liberal De-Hermeneuticisation // New Perspectives. 2016. Vol. 24. № 1. P. 79–101. 4. Venugopal R. Neoliberalism as Concept // Economy and Society. 2015. Vol. 44. № 2. P. 165. 5. Laidlaw J. The Concept of Neoliberalism Has Become an Obstacle to the Anthropological Understanding of the Twenty-First Century // Journal of the Royal Anthropological Institute. 2015. Vol. 21. № 4. P. 912. 4

Логос · Том 32 · #4 · 2022

питализм в его тысячелетней манифестации»6. По их представлениям, это «наиболее успешная идеология во всей мировой истории»7. Оказывается, что «все мы живем в эпоху неолиберализма» и что «это доминирующая идеология, формирующая сегодня наш мир»8. Утверждение неолиберальной системы — эпохальное событие как в концептуальном, так и в политическом плане. Переход к ней стал «революционным поворотным пунктом мировой социальной и экономической истории»9, полностью изменившим и сознание, и реальную жизнь современных обществ. В сфере практической политики неолиберализм принял форму «экономического цунами, пронесшегося за несколько последних десятилетий по всей планете»10. Он заявил о себе как о … доминирующей и всепроникающей программе экономической политики нашего времени, мощной и экспансионистской политической программе классового господства и эксплуатации, манифестации «возрождающегося капитала», всеобъемлющем зловещем духе эпохи позднекапиталистических эксцессов11.

Последствия реализации этой программы ожидаемо катастрофичны, поскольку за ней скрывается …антигуманная, антисоциальная и потенциально человеконенавистническая идеология, циничное проявление незримых анонимных сил, стремящихся эксплуатировать большинство и весь мир в интересах меньшинства12.

Под влиянием неолиберальных идей на  рубеже XX–XXI веков в мире восторжествовала «гегемонистская система растущей эксплуатации большинства», «глобальная система по  насаждению власти меньшинства, разграблению наций и  разрушению окру-

6. Comaroff J., Comaroff J. L. Millennial Capitalism: First Thoughts on a Second Coming // Public Culture. 2000. Vol. 12. № 2. P. 298. 7. Anderson P. Renewals // New Left Review. 2000. Vol. 238. № 1. P. 17. 8. Saad Filho A., Johnston D. Neoliberalism: A Critical Reader. L.: Pluto Press, 2004. P. 5. 9. Harvey D. A Brief History of Neoliberalism. Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 2. 10. Ong A. Neoliberalism as Exception: Mutations in Citizenship and Sovereignty. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 1. 11. Vonegopal R. Op. cit. P. 165. 12. Hartwich O. M. Neoliberalism: The Genesis of a Political Swearword. Melburn: Centre for Independent Studies. Occasional Paper № 114. P. 1. Ростислав Капелюшников

5

жающей среды»13. Деструктивные плоды деятельности этой системы видны невооруженным глазом: Нетрудно распознать зверя, когда он вторгается на новые территории, попирая бедных, подрывая права и возможности и преодолевая сопротивление посредством комбинации политического, экономического, правового, идеологического и медийного давления внутри отдельных стран, которое подкрепляется международным шантажом и, если потребуется, военной силой14.

Таким образом, неолиберализм выступает как идеология, отражающая новейшую стадию развития капиталистической системы15. Исторически он возник как глобальный «политический проект, направленный на восстановление власти капиталистического класса после экономического и социального кризиса 1970-х годов»16. Его сверхзадачей было и остается спасение и укрепление капитализма как социальной системы, то есть обеспечение условий для бесперебойного накопления капитала, приносящего высокие прибыли. В этом качестве он служит интересам бизнеса, финансового капитала и транснациональных корпораций в ущерб интересам рабочего класса и социальных меньшинств. Едва ли не главное, чем он озабочен на практике, — это «установление доминирования над жизнью общества гигантских корпораций»17, прежде всего — транснациональных. Острее всего транснациональный капитал нуждается в поддержании стабильности мировой экономики. Для этого он прибегает к манипулированию в своих интересах как национальными правительствами, так и международными институтами, вроде Международного валютного фонда, Всемирного банка, Всемирной торговой организации и других, а при необходимости даже к военной мощи крупнейших держав (таких как США), обеспечивая этой хищнической стратегии идеологическое прикрытие. Через насаждение идеологии рынка и распространение западных (прежде всего — потреби 13. Saad Filho A., Johnston D. Op. cit. P. 2. 14. Ibidem. 15. Thorsen D. E. The Politics of Freedom: A Study of the Political Thought of Isaiah Berlin and Karl Popper, and of the Challenge of Neoliberalism. Oslo: University of Oslo, 2011. P. 172. 16. Van Apeldoorn B., Overbeek H. Introduction: The Life Course of the Neoliberal Project and the Global Crisis // Neoliberalism in Crisis / H. Overbeek, B. Van Apeldoorn (eds). Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2012. P. 4. 17. Crouch C. The Strange Non-Death of Neo-Liberalism. Cambridge: Polity Press, 2011. P. VII. 6

Логос · Том 32 · #4 · 2022

тельских) ценностей он способствует все большей концентрации власти и богатства в руках корпораций и других элитных групп. Его идеал — рынок, не сдерживаемый государственным регулированием и перераспределительной фискальной политикой, то есть возврат к худшим чертам безудержного «антисоциального» капитализма, существовавшего еще до того, как социализм и идеология государства благосостояния бросили ему вызов, попытавшись если не заменить его, то хотя бы его ограничить. Наверное, наиболее энергично и красочно высказался по этому поводу известный мексиканский революционер субкоманданте Маркос, прямо заявивший, что неолиберализм — это синоним Четвертой мировой войны и что его конечная цель — «превратить весь мир в один огромный торговый центр, где можно будет покупать индейцев здесь, а женщин там»18.

Экзотические черты Стоит, однако, присмотреться к  концепту «неолиберализм» повнимательнее, как у него обнаруживаются достаточно необычные черты. Во-первых, как остроумно заметил американский историк Филлип Мэгнесс, он выглядит как настоящий полтергейст19: о нем непрерывно говорят на всех углах, про него ежегодно выходят тысячи статей и книг, его разоблачением заняты легионы теоретиков, однако людей, которые сами осознавали бы себя неолибералами, не существует: их физически нет. Во-вторых, это не аналитический (то есть не нейтральный), а насквозь пейоративный термин, который на практике используется исключительно как бранная кличка с тем, чтобы дискредитировать личность и взгляды оппонента. В-третьих, в  пользовании им наблюдается строгая идеологическая асимметрия: он присутствует в лексиконе только интеллектуалов левого толка (наследников марксизма и  критической теории), тогда как авторы, принадлежащие к иным частям политического спектра, его принципиально избегают и практически никогда к нему не обращаются. В-четвертых, и это, возможно, главное, этот термин семантически пуст: у него отсутствуют какие-либо устойчивые, твердо закрепленные за ним референты 18. Цит. по: Martinez E, Garcia A. What is Neoliberalism? A Brief Definition for Activists // CorpWatch. 01.01.1997. URL: https://www.corpwatch.org/article/ what-neoliberalism. 19. Magness Ph. W. The Pejorative Origins of the Term “Neoliberalism” // American Institute for Economic Research. 10.12.2018. URL: https://www.aier.org/ article/the-pejorative-origins-of-the-term-neoliberalism/. Ростислав Капелюшников

7

в реальном мире. Как показывает анализ его употребления, он может означать все что угодно, а, следовательно, не означает ничего: разные авторы по своему желанию наделяют его диаметрально противоположным смыслом. Следствием семантической пустоты становится его безразмерность: и в качестве существительного («неолиберализм»), и в качестве прилагательного («неолиберальный») он может адресоваться практически любым социальным феноменам и любым персоналиям. Вполне достаточно, чтобы эти феномены или персоналии вызывали у критиков неолиберализма неприятие и осуждение. Слово-призрак. Возможно, самое необычное свойство концепта «неолиберализм» заключается в том, что в современной социальной мысли он присутствует в виде призрака-невидимки: Хотя есть множество тех, кто раздает или получает титул неолиберала, нет никого, кто принял бы это прозвище на свой счет и  называл бы себя так. Не  существует никакого современного направления мысли, которое именовало бы себя неолиберализмом, никого, кто считал бы себя теоретиком неолиберализма, занятым его разработкой, никаких политических деятелей или практиков, пытающихся его реализовать. По этому предмету не существует ни базовых учебников, ни продвинутых курсов, ни преподавателей, ни учебных программ, ни изучающих его студентов, нет политиков или предвыборных манифестов, которые обещали бы воплотить его в жизнь (хотя нет недостатка в тех, кто обещает его низвергнуть)20.

Действительно, у неолиберализма есть множество противников, стремящихся с ним покончить, но совсем нет сторонников, собирающихся его внедрять, — если, конечно, не считать тех, кого произвольно назначают неолибералами его критики: Самая удивительная характеристика неолиберализма заключается в том, что сегодня практически невозможно найти человека, который определял бы себя как «неолиберала». В прежние времена идеологические битвы велись, скажем, между консерваторами и социалистами, коллективистами и индивидуалистами. И хотя никакого согласия между этими враждующими группами быть не могло, по крайней мере, они сошлись бы на том, что действительно являются теми, за кого себя (или их) выдают. Социалиста не оскорбит, если бы консерватор назвал его социалистом, и наоборот. В отличие от этого в сегодняшних спорах о неоли 20. Vonegopal R. Op. cit. P. 179. 8

Логос · Том 32 · #4 · 2022

берализме те, кого обвиняют в неолиберальных взглядах, никогда не назовут себя «неолибералами»21.

В  итоге неолиберализм предстает как уникальная идеология, у которой по каким-то необъяснимым причинам нет и никогда не было живых сторонников из плоти и крови: Обратившись к элементарному, казалось бы, вопросу о том, кто на самом деле исповедует неолиберализм, легко обнаружить, что реально почти никто не придерживается этой якобы доминирующей парадигмы. Практически не существует реальных людей, которые бы называли себя «неолибералами» — которые бы отстаивали, принимали или пытались внедрить «неолиберализм» в экономику. И никогда не было22.

Впрочем, это нисколько не мешает тем, кто теоретизирует на темы неолиберализма, изображать этот глобальный полтергейст вполне реалистически — как …сотворенное по  сознательному плану злобное существо, которое использует власть в своих интересах, сея по всему мире хаос и разрушение среди обездоленных людей ради собственной наживы23.

В  конечном счете получается так, что неолиберализм никогда не говорит от своего имени: за него всегда говорят его критики. Пейоративность. Еще одно важнейшее отличительное свойство концепта «неолиберализм» — его пейоративность. В современном политическом дискурсе он используется не  как аналитический или дескриптивный термин, а  как уничижительное прозвище: Неолиберализм определяется, концептуализируется и используется исключительно теми, кто находится по отношению к нему в явной оппозиции, так что само употребление этого слова имеет двойной эффект — идентификации самого себя как не-неолиберала и вынесения негативного морального приговора предполагаемому неолибералу. Как следствие, даже в сухих ученых трактатах, неолиберализм часто изображают с использовани 21. Hartwich O. M. Op. cit. P. 2. 22. Magness Ph. W. The Fairytale Of Hegemonic Neoliberalism // American Institute for Economic Research. 05.06.2019. URL: https://www.aier.org/article/ the-fairytale-of-hegemonic-neoliberalism/. 23. Ibidem. Ростислав Капелюшников

9

ем риторических приемов окарикатуривания и  поношения, а не анализа и обсуждения24.

В современных социальных дисциплинах он служит «универсальной обличительной категорией»25. Будучи чисто пейоративным, этот концепт, по сути, используется с единственной целью — дискредитировать предполагаемого неолиберала как носителя социального зла, не вступая с ним в предметный спор: Если неолиберализм почти никогда не определяется, если он может означать все, с чем вы не желаете соглашаться, то становится понятно, что он возник не из попыток получить теоретическое знание, а из желания опорочить своих политических оппонентов. Таким образом ярлык неолиберализма стал частью политической риторики, хотя и в качестве оскорбления, практически лишенного какого бы то ни было содержания26.

Как показывает практика, издевательский ярлык «неолиберала» навешивается на любого несогласного или недостаточно согласного с прогрессистскими взглядами, которые априорно принимаются за единственно возможный моральный стандарт: Функционально «неолиберализм» служит как аморфный ярлык для обозначения экономически враждебного «другого». Он определяется прежде всего фактом противостояния позиции авторов, принадлежащих к крайне левому экономическому флангу, которая аксиоматически предполагается и нормативно преподносится в качестве заведомо лучшей этической системы. Таким образом, быть названным «неолибералом» значит противостоять нормативному лефтизму, подвергаясь за это поношениям27.

Получить позорное клеймо «неолиберала» значит быть приговоренным к  моральному осуждению за  то, что вы против бедных, апологет богатых и сторонник увеличения экономического неравенства:

24. Vonegopal R. Op. cit. P. 179. 25. Flew T. Six Theories of Neoliberalism // Thesis Eleven. 2014. Vol. 122. № 1. P. 51. 26. Hartwich O. M. Op. cit. P. 2. 27. Magness Ph. W. Why I Am Not a Neoliberal // American Institute for Economic Research. 06.03.2021. URL: https://www.aier.org/article/why-i-am-not-aneoliberal/. 10

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Уничижительный посыл, отличающий это прозвище, возникает из убежденности говорящего в том, что он служит общему делу экономической и политической справедливости, которому мешают только корыстные интересы неолиберального оппонента28.

Идеологическая асимметрия. Все комментаторы единодушно отмечают еще одну странность — к концепту «неолиберализм» апеллируют почти исключительно противники философии свободного рынка, тогда как ее сторонники никогда им не оперируют и на него не ссылаются. Эта идеологическая асимметрия настолько абсолютна, что даже характеризуется некоторыми авторами как «загадочная»: Бросающаяся в глаза загадка, с которой сталкивается любой, кто хочет более подробно изучить неолиберальную идеологию, заключается в том, что, похоже, нет никого, кто писал бы о неолиберализме сочувственно или хотя бы нейтрально. Практически все пишущие о нем делают это в рамках критики неолиберальной идеологии или того, что они за нее принимают29.

Действительно, те, кто относят себя к сторонникам классического либерализма, никогда не именуют себя «неолибералами» сами и  резко возражают, когда их  пытаются аттестовать так другие. Причина проста: они прекрасно понимают, что термин «неолиберализм» — это дискурсивное оружие, прямо и недвусмысленно направленное против них. Так, известный индийский экономист Дипак Лал назвал выражение «неолиберализм» «бессмысленной мерзкой фразой»30. Перуанский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Марио Варгас Льоса высказался по этому поводу более развернуто: На протяжении всей своей некороткой карьеры я не имел чести познакомиться ни с одним неолибералом. Что вообще значит «неолиберал»? Против чего он, собственно, выступает? Назвать кого-либо «неолибералом», по сути, ничем не лучше, чем, скажем, «полулибералом» или «псевдолибералом». Этот термин придумали не для того, чтобы обозначить концептуальную реальность, а скорее в качестве разрушительного оружия 28. Idem. Coining Neoliberalism: Interwar Germany and the Neglected Origins of a Pejorative Moniker // SSRN. 16.10.2020. URL: https://ssrn.com/ abstract=3681101. 29. Thorsen D. E. Op. cit. P. 172. 30. Lal D. Reviving the Invisible Hand: The Case for Classical Liberalism in the Twenty-First Century. Princeton: Princeton University Press, 2006. P. 237. Ростислав Капелюшников

11

осмеяния, изобретенного с целью семантически обесценить теорию либерализма31.

Семантическая пустотность. Критики неолиберализма сами описывают его как «аморфное» и  как «часто используемое, но плохо определяемое понятие»32; оно «вездесуще», но в тоже время «размыто»33; оно «меняет свой облик от публикации к публикации»34; «и  то, что им обозначается, и  то, что им объясняется, порождает неразбериху и путаницу»35; «это ускользающее понятие, интеллектуально невнятное и  политически бесполезное»36. Оно страдает от «странного сочетания чрезмерно широкого охвата с недоопределенностью смысла»37 и способно становиться «ключевой категорией, используемой при интерпретации и  объяснении любых политических программ в  самом разном контексте»38. Лейтмотив критической литературы по неолиберализму — жалобы на то, что он ускользает от любых попыток его определить: до сих пор «сколько-нибудь ясное и непротиворечивое определение неолиберализма отсутствует»39; «с содержательной точки зрения у неолиберализма в его современном словоупотреблении нет почти никакого общего знаменателя»40; «чисто теоретически определить его невозможно»41; «большинство попыток придать этому термину бóльшую точность остаются тщетными»42. 31. Vargas Llosa M. Liberalism in the New Millennium // Global Fortune / I. Vasquez (ed.). Washington, D.C.: Cato Institute, 2000. P. 16. Еще пример: знаменитый британский журнал Economist позиционирует себя как журнал классического либерализма. Поэтому, когда в его публикациях встречается слово «неолиберализм», оно всегда берется в кавычки. 32. Mudge S. What is Neo-Liberalism? // Socio-Economic Review. 2008. Vol. 6. № 4. P. 703. 33. Clarke J. Living With/in and Without Neo-Liberalism // Focal. 2008. № 1. P. 135. 34. Castree N. From Neoliberalism to Neoliberalisation: Consolations, Confusions, and Necessary Illusions // Environment and Planning. 2006. Vol. 38. № 1. P. 1. 35. Turner R. Neo-Liberal Ideology. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2008. P. 2. 36. Dunn B. Op. cit. P. 436. 37. Brenner N. et al. Variegated Neoliberalization: Geographies, Modalities, Pathways // Global Networks. 2010. Vol. 10. № 2. P. 182. 38. Rose N. et al. Governmentality // Annual Review of Law and Social Science. 2006. Vol. 2. № 1. P. 97. 39. Hartwich O. M. Op. cit. P. 1–2. 40. Vonegopal R. Op. cit. P. 145. 41. Saad Filho A., Johnston D. Op. cit. P. 1. 42. Magness Ph. W. Why I Am Not a Neoliberal. 12

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Специальный контентный анализ, проделанный Тейлором Боасом и Джорданом Ганс-Морзе, показал, что этот концепт действительно семантически пуст, меняя смысл от автора к автору, от работы к работе: его используют для обозначения множества самых разных явлений, зачастую не имеющих между собой ничего общего43. Его можно сравнить с бездонным резервуаром, куда без разбора сливают все что угодно (точнее — что неугодно) тому или иному радикально настроенному автору. В конечном счете «неолиберализм» предстает как перегруженный и  громоздкий термин, занимающий текучую и  расплывчатую смысловую территорию, которая по желанию может произвольно расширяться и сжиматься сразу в нескольких измерениях, но у которой отсутствуют устойчивые референты в реальном мире44. Безразмерное слово-паразит. В  современных публикациях — как академических, так и  неакадемических — «неолиберализм» функционирует как слово-паразит, способное «приклеиваться» к кому угодно и к чему угодно: Оно употребляется настолько широко и означает такое множество различных вещей, что становится почти неправдоподобно расплывчатым. Опыт социальных изменений в отдельных странах, не сводимый ни к какому общему знаменателю, обессмысливает то всеохватное определение, которое дается ему в большинстве текстов, посвященных неолиберализму45.

Сегодня оно сделалось «настолько безразмерным и рыхлым, что почти ничего уже не значит»46. Сфера его употребления практически безгранична. Каждый год мы становимся свидетелями рождения все новых и новых конструктов, куда оно оказывается включено в качестве определяющего элемента.

43. Boas T. C., Gans-Morse J. Neoliberalism: From New Liberal Philosophy to AntiLiberal Slogan // Studies in Comparative International Development. 2009. Vol. 44. № 2. P. 137–161. 44. В частности, критики неолиберализма никак не могут договориться, что же он все-таки означает: то ли уход государства из экономики и возврат к системе laissez-faire, то ли, напротив, все более активное вмешательство государства в интересах капитала и крупнейших корпораций. Есть немало авторов, которым удается придерживаться этих взаимоисключающих точек зрения одновременно. 45. Dunn B. Op. cit. P. 436. 46. Laidlaw J. Op. cit. P. 914. Ростислав Капелюшников

13

Вот далеко не полный перечень явлений и понятий, с которыми свободно может сочетаться эпитет «неолиберальный»: Государство, пространство, логика, техника, технологии, дискурс, дискурсивная рамка, идеология, способ мышления, проект, повестка, программа, правление, меры, режимы, развитие, этноразвитие, видимость развития, глобальные формы контроля, социальная политика, мультикультурализм, ревизия культуры, менеджеризм, реструктуризация, реформа, приватизация, нормативные рамки, корпоративное правление, хорошее корпоративное правление, НПО, третий сектор, субъекты, субъективация, индивидуализация, профессионализация, нормализация, рыночная логика, рыночные формы расчетов, деэтатизация правительств и обезгосударствление государств47.

«Неолиберальными» могут объявляться целые страны, хотя было бы напрасно искать здесь какую-либо логику. Так, современная Австралия почему-то оказывается «не-неолиберальной», а Сирия Башара Асада «неолиберальной». По  ироническому замечанию известного британского антрополога Джеймса Лэйдлоу, это всего лишь вопрос времени, когда кому-либо придет в голову мысль назвать «неолиберальной» Северную Корею Ким Чен Ына48. Ярлык «неолиберализма» навешивается на  самые различные направления мысли и  практической политики, которые могут не  иметь между собой ничего общего, но  которые почемулибо вызывают острое неприятие у того или иного автора. Здесь и  рыночная экономика, и  экономическая наука, и  консерватизм, и анархизм, и либертарианство, и движение хиппи, и авторитаризм, и милитаризм, и практика коммодификации, и левоцентристский или рыночный прогрессизм, и глобализм, и социал-демократические государства благосостояния, и сторонники или противники иммиграции, и сторонники или противники международной торговли и глобализации, и тэтчеризм, и социализм с китайскими чертами — и так далее практически до бесконечности49. Иллюстрируя всеядность неолиберализма в качестве объяснительного принципа, Лэйдлоу отмечает, что ссылками на него объясняют, в частности, … изменения в моделях родительства в странах Карибского бассейна, торговлю поддельными брендовыми хиджабами в странах, где исламизм находится на подъеме, маргинализацию малайцев 47. Clarke J. Op. cit. P. 138. 48. Laidlaw J. Op. cit. P. 914. 49. Magness Ph. W. Why I Am Not a Neoliberal. 14

Логос · Том 32 · #4 · 2022

в Сингапуре, антигомосексуальное законодательство в Уганде, а также образовательную политику в Марокко50.

Наконец, от  получения позорного клейма «неолиберала» не  застрахован ни один политик, ни один исследователь и ни один международный институт. Среди тех, на ком оно когда-либо ставилось, мы встречаем Аугусто Пиночета, Дэн Сяо Пина, Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана, Джимми Картера, Франсуа Миттерана, Тони Блэра, Альберта Гора, Билла и Хилари Клинтон, Дональда Трампа, Алана Гринспена, Сэмюэля Хантингтона, Френсиса Фукуяму, Ральфа Нейдера, Лоуренса Саммерса, Джозефа Стиглица, Пола Кругмана, представителей Чикагской школы экономики, представителей Австрийская школы экономики, представителей Вирджинской школы экономики, всех экономистов-специалистов по макроэкономике, МВФ, Всемирный банк, ВТО, сторонников политики идентичности51 и т. д. Действующая здесь механика достаточно проста: поскольку неолиберализм — это сленговое слово-маркер левых интеллектуалов, постольку в  «неолибералы» автоматически попадают все, кто придерживается менее радикальных взглядов, чем их собственные. Чем более левые позиции занимает тот или иной теоретик, тем шире оказывается круг «неолибералов», подлежащих разоблачению и критике. Приведенные перечни наглядно иллюстрируют фактическую безразмерность термина «неолиберализм»: «Сегодня понятие неолиберализма используется настолько широко и означает настолько разные вещи, что стало до неприличия невнятным»52. От риска попадания под эту рубрику — в зависимости от идеологических пристрастий отдельных авторов — не свободен никто и никогда. Едва ли нужно доказывать, что существование подобного семантического месива открывает широчайшие возможности для исследовательского произвола и по большому счету делает всю критическую литературу по неолиберализму лишенной какого-либо предметного содержания: «Категория неолиберализма фактически пуста»53. Впрочем, концептуальный хаос, царящий сегодня вокруг этого понятия, существовал далеко не всегда — хронологически, как бу 50. Laidlaw J. Op. cit. P. 912. 51. Один известный российский публицист (не будем называть его имени) недавно усмотрел новейшее воплощение неолиберализма в идеологии Black Lives Matter. 52. Dunn B. Op. cit. P. 436. 53. Laidlaw J. Op. cit. P. 912. Ростислав Капелюшников

15

дет показано ниже, это достояние трех-четырех последних десятилетий. Но прежде чем говорить о сравнительно недавней истории, когда этот хаос собственно и возник, имеет, наверное, смысл обратиться сначала к более давним временам и хотя бы кратко коснуться предшественников концепта «неолиберализм» — различных версий либерализма без префикса «нео».

Отступление: либерализм с предикатами и без Вполне понятно, что первоначально понятие «либерализм» существовало без каких-либо предикатов или префиксов — как «просто» либерализм. Необходимость в  уточняющих определениях (о каком именно либерализме идет речь в том или ином случае?) возникла не раньше конца XIX века, а до этого он прекрасно обходился без них: при любых его упоминаниях всем было понятно, о каком комплекс идей идет речь. Фигурирующая во  всех энциклопедиях каноническая версия происхождения «либерализма» как социально-политического концепта гласит, что впервые он приобрел такое значение в эпоху наполеоновских войн, когда группа политических активистов в Испании создала новую партию, назвав ее «либеральной». Затем введенное ими понятие быстро распространилось по всему свету, перекочевав, в частности, с континента в Великобританию. Однако новейшие изыскания, предпринятые американским экономистом Дэниэлом Клейном, рисуют совершенно иную картину54. Они показывают, что и с точки зрения хронологии, и с точки зрения географии каноническая версия явно ошибочна. Приблизительно до последней трети XVIII века эпитет «либеральный» использовался в  Европе исключительно в  неполитическом значении, пересекаясь по смыслу с такими словами обыденного языка как щедрый, терпимый, великодушный, свободомыслящий, благородный, изящный и т. д. Скажем, в ходу были выражения liberal arts (свободные искусства), liberal occupations (свободные профессии), liberal education (свободное образование). Первым, кто придал этому слову политическое значение, был известный британский историк, друг и коллега Адама Смита, Уильям Робертсон (1721–1793). Описывая в своем труде «Царствование императора Карла V с рассмотрением прогресса общества в Евро 54. Klein D. The Origin of “Liberalism” // The Atlantic. 13.02.2014. URL: https://www. theatlantic.com/politics/archive/2014/02/the-origin-of-liberalism/283780/. 16

Логос · Том 32 · #4 · 2022

пе»55 историю Ганзейской лиги, он отмечал, что она способствовала «распространению по всей Европе новых более либеральных идей, касающихся справедливости и порядка». Развивая его языковую новацию, Смит в «Богатстве народов» (1776) вводит уже целый ряд таких словосочетаний как «либеральная система», «либеральные принципы», «либеральная доктрина» (применительно к учению физиократов), «либеральный план равенства, свободы и справедливости»56. Поздравляя Смита с выходом его книги, Робертсон писал ему, что она представляет собой действенное противоядие от  «иллиберальных установлений» и  что ей суждено «стать политическим и коммерческим кодексом для всей Европы, с которым предстоит часто сверяться как практикам, так и теоретикам»57. Анализируя частоту употребления термина «либеральный» в текстах того времени, Клейн показывает, как после публикации «Богатства народов» (то есть примерно с середины 1770-х годов) наблюдается взрывной рост его использования. В своем новом значении слово liberal практически сразу входит в политический лексикон Великобритании: оно начинает использоваться в парламентских дебатах и даже встречается однажды в речи короля Георга III при открытии парламента58. Вслед за тем оно быстро проникает в языки других европейских стран, а в начале XIX века становится самообозначением для ряда политических партий — сначала в Испании (см. выше), а затем в Швеции, Франции и  Великобритании. Таким образом, вопреки канонической версии миграция данного термина шла с Британских островов на континент, а не наоборот. Фактически его появлением на свет, как и рождением многих других замечательных идей и вещей, мы обязаны деятелям Шотландского просвещения59. На протяжении большей части XIX столетия термин «либерализм» существовал сам по себе, без каких бы то ни было предикатов, поскольку в первом приближении все одинаково понимали, какой набор идеалов, принципов и политических установок 55. Robertson W. History of the Reign of the Emperor Charles V, With a View of the Progress of Society in Europe. L.: W. and W. Strahan, 1769. 56. Смит А. Исследование о  природе и  причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. 57. Цит. по: Klein D. Op. cit. 58. Ibidem. 59. Что касается существительного «либерализм» в качестве имени для обозначения определенного комплекса идей, то оно, по свидетельству лорда Актона, впервые встречается в 1807 году в одной из работ знаменитого французского мыслителя консервативного направления Франсуа Рене де Шатобриана (1768–1842). Ростислав Капелюшников

17

за ним стоит. Он однозначно отсылал к взглядам таких мыслителей как Джон Локк, Дэвид Юм, Адам Смит, Бенжамен Констан, Алексис Токвиль, Джон Стюарт Милль, Герберт Спенсер, лорд Актон и прочно ассоциировался с такими идеями, как неприятие произвольной власти государства, верховенство права, равенство перед законом, свобода совести, свобода слова, свобода объединений, свобода передвижения, ограниченное правление, конституционализм, баланс ветвей власти, защита частной собственности, свобода договоров и торговли. Ситуация меняется ближе к концу XIX столетия, когда в Великобритании появляется первый альтернативный либерализм с эпитетом «новый», после чего либерализмы с самыми различными предикатами начинают расти как грибы. В  разных странах в разные периоды времени он мог оказываться и «социальным», и  «позитивным», и  «прогрессистским», и  «ревизионистским», и  «модернизированным», и  «современным», и  «левым» и т. д. Только тогда для того, чтобы отделить первоначальный либерализм от  его позднейших инкарнаций, возникает необходимость говорить о классическом либерализме, каким он был при рождении. Соответственно, имя «классических либералов» принимают на себя те, кто продолжает и развивает эту традицию, отвергая более поздние «предикатные» версии60. Формально сохраняя верность центральной идее свободы, британский «новый» либерализм Томаса Грина (1836–1882), Леонарда Хобхауза (1864–1929), Джона Гобсона (1858–1940) и  других реформистски настроенных мыслителей конца XIX — начала XX века подверг ревизии многие из базовых принципов своего предшественника. Так, классический либерализм исходил из  негативной концепции свободы, когда она понимается как состояние неподвластности ничьей чужой воле, то  есть как свобода от  физического насилия или угрозы насилия со стороны других индивидов или их групп, а также государства. Человек признается свободным, когда при преследовании своих целей он действует исходя из собственных представлений, по своему решению вступает в добровольные отношения с другими людьми и распоряжается собой и своей собственностью так, как считает нужным, уважая 60. Подробнее о традиции классического либерализма в политической философии см.: Mack E., Gaus G. F. Classical Liberalism and Libertarianism: The Liberty Tradition // Handbook of Political Theory / G. F. Gaus, C. Kukathas (eds). L.: SAGE, 2004. P. 115–130. 18

Логос · Том 32 · #4 · 2022

при этом права остальных членов общества действовать таким же образом. Новым либерализмом такой подход был признан устаревшим и анемичным. Он перешел к альтернативной — позитивной — концепции свободы, когда она понимается как наличие у индивидов материальных и духовных возможностей для самореализации и внутреннего развития, фактически — как их обеспеченность ресурсами, необходимыми для достижения своих целей61. Для новых либералов свобода «для» (в первую очередь — для личностного развития) была намного важнее свободы «от» (в первую очередь — от вмешательства государства в частную жизнь людей). Естественно, что подобная свобода достижима только при наличии благоприятных социальных и экономических условий. Поэтому если у каких-то социальных групп не достает ресурсов (как материальных, так и  духовных) для ее осуществления, государство должно их им предоставить. Оно призвано устранять помехи, стоящие на пути реализации позитивной свободы — такие как бедность, невежество, неравенство, безработица, болезни и т. д. Негативная свобода недостаточна: она не только не устраняет подобного рода препятствия, но и сама может становиться их источником (скажем, обрекая наемных работников на бедность вследствие низкой оплаты, она не позволяет им достигать самореализации). Поэтому государственное вмешательство, направленное на их преодоление, представляет собой не угрозу свободе, а ее гарантию62. Кроме того, в новом либерализме был поставлен под сомнение ключевой тезис классического либерализма о том, что между личной свободой и рыночным порядком, опирающемся на частную собственность, существует неразрывная внутренняя связь. Частная собственность стала рассматриваться не столько как условие свободы, сколько как источник неравенства, с которым необходимо бороться. Отсюда — озабоченность политическими и социаль 61. У концепции позитивной свободы есть еще одно важное измерение, когда она трактуется как особое внутреннее состояние — как высвобождение из-под власти иррациональных импульсов и побуждений, мешающих индивидам достигать своих «подлинных» целей и раскрывать свое «подлинное» Я, иными словами — как абсолютный рациональный контроль над самим собой (Томас Грин). 62. Можно сказать, что если в классическом либерализме свобода рассматривается как социальный, то в новом либерализме как физический феномен, поскольку в нем понятие свободы было де-факто отождествлено с понятием богатства (ресурсной обеспеченности). Ростислав Капелюшников

19

ными правами при фактическом безразличии или даже враждебности к  экономическим правам. В  новом либерализме они стали наделяться разным статусом: высшая цель — это обеспечение политических и социальных свобод, так что в тех случаях, когда экономическая свобода становится препятствием для их осуществления, ее следует подавлять и регламентировать. Отход от изначальных либеральных принципов, будь то неприкосновенность частной собственности или свобода контрактов и торговли, вполне оправдан, когда речь идет об устранении с помощью государства различных позитивных «несвобод»: Оправданность нашего современного законодательства, касающегося трудовых отношений, образования и  здравоохранения и предполагающего многообразные вмешательства в свободу контрактов, следует видеть не в том, что государство должно впрямую заниматься совершенствованием нравственных качеств [людей], поскольку в силу внутренней природы этих качеств делать это нельзя, а в том, что оно должно поддерживать условия, без которых свободная реализация человеческих способностей невозможна63.

Не менее важно, что в отличие от «просто» либералов «новые» либералы начали рассматривать рынок как неспособный к саморегулированию и параллельно тому, как ослабевала их вера в рынок, крепла их вера в государство. В немалой степени этому способствовал процесс демократизации политической жизни. Пока политическая власть находилась в руках господствующих классов и государство действовало от их имени и в их интересах, его вмешательство действительно следовало пресекать и урезать. Но всеобщее избирательное право передало власть в руки народа, так что в новых условиях государство уже не может не действовать в  интересах всего общества и, значит, все прежние аргументы в пользу его ограничения теряют силу. Ясно же, что от государства, выражающего волю народа, не может исходить ничего дурного или вредного! Это открывало широкое поле для экспансии государственного интервенционизма, сдерживание которого всегда было главной заботой либералов «старой» школы64. 63. Green T. H. Liberal Legislation and Freedom of Contract. Oxford: Slatery & Rose, 1881. P. 15. 64. Но поскольку, как заявляли новые либералы, их интервенционизм имел целью расширение свободы индивидов, они не  видели ничего противоестественного в  том, чтобы именовать свою программу «либеральной»: «Либералам всегда следует настаивать на том, — писал Джон Гоб20

Логос · Том 32 · #4 · 2022

В  итоге этих метаморфоз термином «либерализм» стал обозначаться комплекс идей и политических мер, во многом прямо противоположных исходному либеральному кредо. Едва ли не самый яркий пример дает история США, где долгое время ни одна из действовавших на политической арене сил не пыталась поднять на свои знамена понятие либерализма и оно, таким образом, оставалось «бесхозным». В 1930-е годы этим успешно воспользовался Франклин Рузвельт, который апроприировал его, назвав «либеральным» свой Новый курс, включавший многочисленные ограничения на деятельность рынка и предусматривавший резкое усиление вмешательства государства в экономику и частную жизнь людей65. Это лингвистическое сальто прекрасно описал в свое время Йозеф Шумпетер: Примерно с 1900 года и особенно примерно с 1930 года термин либерализм приобрел иное — фактически почти противоположное — значение, когда в качестве высшего, пусть и непреднамеренного, комплимента враги системы частного предпринимательства сочли разумным присвоить себе ее имя66.

Каноническая версия Вернемся к истории «неолиберализма». Каноническая версия происхождения этого концепта, которую можно встретить практически во всех работах по данной теме, выглядит примерно так67. В 1938 году в Париже была организована международная конференция, получившая название Коллоквиум Уолтера Липпмана, поскольку она была посвящена обсуждению идей, высказанных Липпманом в его книге «Исследование принципов достойсон, — что любое расширение власти и  функций государства должно оправдываться расширением свободы личности с тем, чтобы его вмешательство в дела индивидов направлялось только на создание для них новых более широких возможностей Либерализм, вероятно, сохранит свое отличие от социализма, поскольку главным мерилом своей политики он признает свободу отдельных граждан, а не мощь государства» (Hobson J. A. The Crisis of Liberalism: New Issues in Democracy. L.: P. S. King & Son, 1909. P. 93–94). 65. Ротунда Р. Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США. М.: Социум, 2016. 66. Schumpeter J. A. History of Economic Analysis. L.: Routledge, 1954. P. 394. 67. См., напр.: The Road From Mont Pèlerin: The Making of the Neoliberal Thought Collective, With a New Preface / P. Mirowski, D. Plehwe (eds). Cambridge: Harvard University Press, 2015. Ростислав Капелюшников

21

ного общества»68. В своей работе Липпман обсуждал опасности для свободного общества, исходившие от тоталитарных коллективистских систем — советского коммунизма, германского нацизма и итальянского фашизма, а также подвергал критике «ползучий коллективизм» в форме все возрастающего государственного регулирования (прежде всего — Новый курс Ф. Рузвельта). Организатором Коллоквиума выступил французский философ Луи Ружье, а его участниками стали 26 европейских и американских интеллектуалов, озабоченных судьбой либерализма в современном мире, включая таких известных экономистов, историков, философов и социологов как Раймон Арон, Людвиг фон Мизес, Майкл Поланьи, Вильгельм Рёпке, Александр Рюстов, Жак Рюэфф, Фридрих Хайек, Альфред Шюц и другие. В это время классический либерализм воспринимался как полностью обанкротившаяся доктрина — как в теории, так и на практике. Он не только не  смог поставить заслон коммунизму в  России и  нацизму в Германии, но и спровоцировал экономический хаос в тех странах, которые еще не поддались искушениям тоталитаризма (имеется в виду Великая депрессия 1930-х годов). Из общественного сознания он активно вытеснялся своими идеологическими противниками как слева (социализм, коммунизм), так и справа (фашизм, нацизм) и практически лишился сторонников, готовых его поддерживать и защищать. Казалось, дни его сочтены, а будущее за  коллективизмом, централизованным планированием и  государственным интервенционизмом. Коллоквиум Липпмана стал диалогом среди немногочисленной группы интеллектуалов, сохранивших верность философии свободного общества, о причинах упадка либерализма и его дальнейших перспективах. Возможно ли его возрождение в XX веке? Что нужно изменить в его принципах, чтобы он вновь обрел жизнеспособность?69 Какое название выбрать для его обновленной версии, чтобы привлечь симпатии общества? Согласно канонической версии, собравшиеся образовали сплоченный «мыслительный коллектив», который приступил к разработке общей повестки и  единого плана действий по  возвращению либеральным идеям былой интеллектуальной и  политиче 68. Lippmann W. An Inquiry Into the Principles of The Good Society. Boston: Little, Brown and Co, 1937. 69. Так, большинство участников Коллоквиума выступили за отказ от принципа laissez-faire, который долгое время считался фирменным знаком либеральной экономической программы. 22

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ской привлекательности70. Один из  них, немецкий экономист и социолог Рюстов, в качестве названия для общего проекта предложил термин «неолиберализм», который был единодушно одобрен и принят всеми участниками. Под этим новым именем либерализм и приступил к возвращению утраченных ранее позиций. Сразу после войны по инициативе Хайека несколько участников Коллоквиума учредили постоянно действующий форум для обмена мнениями и координации действий — Общество «Мон Пелерин» (1947). С этого плацдарма они начали скрыто распространять свои неолиберальные идеи, пока те не захватили весь мир и не стали источником прорыночной переориентации экономической политики, к которой под давлением международных организаций — таких как МВФ, Всемирный банк и ВТО — обратились правительства подавляющего большинства стран. Успех неолиберализма ошеломителен и не имеет аналогов в мировой истории: через полвека после своего рождения он превратился в доминирующую идеологию, которая привела к  установлению неолиберальных режимов по всему миру71. (Так, одной из наиболее зримых примет его торжества стало крушение мировой социалистической системы.) Однако в  этой канонической версии неправда почти все72. Во-первых, сам термин «неолиберализм» вовсе не был изобретением Рюстова, а был придуман и введен в употребление значительно раньше. Во-вторых, большинство участников Коллоквиума его отвергли, так что никакой замены традиционному термину «либерализм» выбрано не было. Впоследствии многие из тех, кого пытались «насильно» записывать в «неолибералы», прямо и недвусмысленно отказывались считать себя таковыми. В-третьих, даже в Германии, где этот термин получил ограниченное распространение, он так и не прижился и с течением времени практически полностью вышел из употребления. В-четвертых, ни о каком единстве взглядов среди участников Коллоквиума Липпмана или (позднее) среди членов Общества «Мон Пелерин» говорить не приходится. С самого начала среди них выделились и заявили о себе две фракции, расходившиеся по многим принципиальным вопросам и находившиеся друг с другом в очень непростых отношениях,  — более прорыночная и  более интервенционистская. И если вторая стремилась максимально дистанцироваться 70. The Road From Mont Pèlerin. 71. Ibid. 72. Magness Ph. W. Coining Neoliberalism. Ростислав Капелюшников

23

от наследия классического либерализма, то первая всячески подчеркивала свою преемственность по отношению к нему73. И последнее: политическая гегемония «неолибералов» если когда-либо и существовала, то разве что в воображении интеллектуалов левого толка. Как иронически заметил по этому поводу американский экономист Питер Бёттке, Бьюкенену никогда не доводилось возглавлять Министерство финансов США, Хайеку быть председателем Совета экономических консультантов или Фридману руководить МВФ. «Командные высоты», определявшие курс экономической политики в  ведущих странах мира, практически всегда находились в руках их оппонентов — кейнсианцев («старых» и «новых») и сторонников всеохватывающего государства благосостояния. Как справедливо отмечают некоторые исследователи, если рассматривать деятельность членов Общества «Мон Пелерин» как дефинитивную, то тогда придется отказаться от большей части того, что сегодня понимается под «неолиберализмом», потому что в подавляющем большинстве случаев мир был вовсе не склонен следовать их предписаниям74.

Неолиберализм 1 В  действительности термин «неолиберализм» имеет более раннее происхождение, а местом его рождения следует считать Вену 1920-х годов. Первыми, кто начал систематически использовать его в своих атаках на философию свободного рынка, были мар 73. Сторонниками термина «неолиберализм» выступали как раз представители «интервенционистской» фракции, считавшие, что для обеспечения экономической стабильности государство должно ограничивать деятельность крупных корпораций и проводить активную антимонопольную политику, а для удовлетворения запроса широких масс на социальную защиту вводить массированные социальные и перераспределительные программы: «Неолиберализм родился не как попытка рационализировать и восстановить безудержный капитализм, а как идея по внедрению широкой сети регулирующих и перераспределительных программ, которые бы политически спасли хотя бы некоторые из основных элементов конкурентного рыночного порядка. Сложность задачи… заключалась в том, чтобы понять, как это сделать, чтобы сама интервенционистская система не вышла из-под контроля и не выродилась в тот тип фрагментированной системы коллективистских привилегий, грабительства и коррупции, которая, по словам самого Липпмана, легко могла стать окольным черным ходом к плановому обществу» (Ebeling R. M. Neoliberalism Was Never About Free Markets // FEE Stories. 13.10.2017. URL: https://fee.org/articles/ neoliberalism-was-never-about-free-markets/). 74. Laidlaw J. Op. cit.; Dunn B. Op. cit. 24

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ксистские и протонацистские авторы в Австрии и Германии, когда в качестве уничижительного ярлыка он был введен ими в немецкоязычную академическую литературу. Добавление префикса «нео» служило указанием на произошедшую смену научного фундамента либеральной доктрины: если раньше это была трудовая теория ценности экономистов-классиков, то теперь ею стала маржиналистская (субъективная) теория ценности. Термин Neoliberalismus стал использоваться марксистскими и  протонацистскими теоретиками для обозначения этого симбиоза: «laissez-faire + теория предельной полезности»75. В  ранг главы нового направления они возвели Мизеса, видя в нем «самого рьяного на сегодняшний день защитника неолиберализма»76. Хотя сам Мизес однажды не удержался, употребив для характеристики своих взглядов термин «неолиберализм»77, нельзя утверждать, чтобы он его действительно принимал, поскольку всегда помнил, кем и против кого тот был изначально введен. (Показательно в этом смысле, что свою книгу по политической философии он назвал просто «Либерализм», подчеркнув тем самым преемственность собственной позиции по  отношению к  экономическим и  политическим идеям либералов XVIII–XIX веков78.) И поскольку главной мишенью противников «неолиберализма» выступал Мизес, вполне естественно, что в число «неолибералов» попадали в основном экономисты и социологи его круга. «Неолиберализм» в том смысле, в каком он был определен немецкоязычными авторами 1920-х годов, представал как общий враг как крайне левых, так и крайне правых. Его развенчанием активно занимались, с одной стороны, марксисты — такие как лидер австромарксизма Макс Адлер (1873–1937) или историк Альфред Мёйзель (позднее ставший одним из видных функционеров Академии наук ГДР) (1896–1960), а, с другой — протонацисты, такие 75. Хронологически первым, кто еще в XIX веке однажды использовал определение «неолиберальный» в подобном значении, был известный французский экономист, теоретик кооперативного движения Шарль Жид (1847–1932). Критикуя итальянского экономиста Маттео Панталеони за твердую приверженность идее о том, что главным драйвером экономической эффективности является «свободная игра сил конкуренции», он окрестил его «представителем неолиберальной школы» (Gide Ch. Has Cooperation Introduced a New Principle Into Economics? // Economic Journal. 1898. Vol. 8. № 32. P. 490–511). 76. Adler M. Die Staatsauffassung des Marxismus. Vienna: Wiener Volksbuchhandlung, 1922. S. 80. 77. Мизес Л. Либерализм. М.: Социум, 2001. С. 44. 78. Там же. Ростислав Капелюшников

25

как историк экономической мысли, коллега Мизеса по Венскому университету и его постоянный оппонент, Оттмар Шпанн (1878– 1950), на чьих лекциях бывал Гитлер и о чьих воззрениях одобрительно отзывался Альфред Розенберг79. Для австромарксиста Адлера неолиберализм был всего лишь жалкой попыткой реабилитации индивидуалистического экономического либерализма после его полной и окончательной дискредитации Марксом80. Он обращал внимание на то, что неолиберальное контрнаступление направлено в первую очередь против концептуального ядра марксистской системы — трудовой теории ценности, потому что без нее марксизм лишается опоры и повисает в  воздухе. Однако к  этой критике Адлер относился свысока, не считая даже нужным как-то на нее отвечать: история уже все расставила по своим местам, продемонстрировав абсолютное превосходство марксистского учения и наглядно показав, что будущее за социализмом. И поскольку она уже вынесла свой приговор, постольку любые попытки реанимировать «старый» либерализм после того, как он был нокаутирован марксизмом, заведомо обречены на провал81. Эта неуклюжая апология статус-кво не может спасти старый порядок, который на наших глазах вытесняется социалистическим преемником82. Развивая аргументацию Адлера, другой марксист, Мёйзель, утверждал, что неолиберальная альтернатива социализму придумана буржуазией в  качестве интеллектуального противовеса «мощному наступлению социалистически настроенных масс рабочего класса»83. Она представляет собой контрудар буржуазии «по рабочим организациям, по социальной политике, по все 79. Так, Мизес рассматривал Шпанна как «архетипического нацистского философа». 80. Adler M. Op. cit. 81. Здесь стоит отметить любопытный параллелизм, но только с обратным знаком: если для марксистов архаикой выглядел либерализм Мизеса (это реликт далекого прошлого), то для Мизеса архаикой выглядел марксизм, а если говорить более конкретно — марксистская трудовая теория ценности, поскольку в свете новейших научных представлений она представала как концептуальный нонсенс. 82. Magness Ph. W. Coining Neoliberalism. Позднее такое чисто пейоративное использование термина «неолиберализм» было подхвачено Гербертом Маркузе (Marcuse H. Der Kampf gegen den Liberalismus in der totalitären Staatsauffassung // Zeitschrift für Sozialforschung. 1934. Bd. 3. № 2. S. 161–194). 83. Meusel A. Zür Buergerlichen Sozialkritik der Gegenwart: Der Neu-Libralismus (Ludwig Mises) // Die Gesellschaft: Internationale Revue für Sozialismus und Politik. 1924. Vol. 1. № 4. S. 373. 26

Логос · Том 32 · #4 · 2022

объемлющему регулированию условий труда»84. Неолиберализм не только отказывается признавать ведущую роль рабочих в современном обществе, но  и  отбрасывает сам социалистический идеал, так как «в его глазах у социализма нет ничего, что заслуживало бы одобрения»85. Неолиберальный проект Мизеса — это, по  словам Мёйзеля, утопическая схема, не соответствующая реалиям «борьбы рабочего класса». Его целью является … вновь утвердить, вопреки возросшей сложности организации нашей экономической жизни, принципы «свободной конкуренции», «свободной игры экономических сил»86.

Хотя в целом «неолиберализм» выдержан в том же либеральном духе, который был характерен для его предшественника в  XIX веке, он вносит в него «безоглядный радикализм», стремясь полностью подчинить труд власти капитала. Особое негодование вызывал у Мёйзеля отказ Мизеса считать Карла Маркса серьезным экономистом: «Если марксизм никуда не годится, то, значит, Маркс ничего не стоит» и тогда получается, что он «или слишком рано родился или слишком рано умер, из-за чего не смог осознать и включить в свою систему высшее достижение национальной экономической мысли — теорию предельной полезности»87. На  противоположном политическом фланге с  не  менее ожесточенной критикой выступал мыслитель крайне правых взглядов Отмар Шпанн, который так же определял «неолиберализм» как соединение традиционной либеральной политической программы с теорией предельной полезности. И та и другая вызывали у него абсолютное отторжение, поскольку были несовместимы с разработанной им концепцией «интуитивного универсализма». Лейтмотив его работ — непримиримая враждебность к классическому либерализму, методологическому индивидуализму (он был сторонником чисто холистического подхода в социальных науках) и субъективистской экономической теории. При переиздании в 1926 году своего учебника по истории экономической мысли (его английский перевод был опубликован в 1931 году) Шпанн включил в него дополнительную главу, посвя 84. Ibid. 85. Ibid. 86. Ibid. S. 380. 87. Цит. по: Magness Ph. W. Coining Neoliberalism. P. 10. Ростислав Капелюшников

27

щенную «неолиберальному направлению», к которому он отнес две научных школы — стокгольмскую (Кнут Викселль, Густав Кассель) и венскую, причем последнюю он характеризовал как «самую важную форму неолиберализма»88. С его точки зрения «неолиберализм» — это новейшая итерация «индивидуалистических и механистических течений» в экономической теории, среди которых исторически наиболее видное место принадлежало классической политической экономии. Его главная задача — реанимировать «рикардианскую школу» после ее вполне заслуженной кончины: Сам факт существования сегодня неолиберального направления (когда выявилась бесплодность всех рикардианских школ в области теории) и еще более тот факт, что оно недавно сделалось господствующим, являются наглядными свидетельствами того, что наша наука все еще говорит на языке XVIII столетия89.

Неолиберальная доктрина служит серьезным препятствием на  пути социальных реформ, которые может и  должно проводить государство: Старая либеральная школа и неолиберальная школа сходятся во  мнении, что никакие социальные реформы или меры экономической политики не  способны оказывать долговременное влияние на цены или распределение доходов. Именно поэтому индивидуалисты выдвинули доктрину, согласно которой любое социальное реформирование обречено вращаться в  «порочном кругу». Оно делает товары более дорогими, пожирая таким образом дополнительную покупательную способность, которую это могло бы дать рабочим. Они учат также, что если обложить нетрудовые доходы налогом, то в конечном счете он будет переложен на плечи рабочих, и так далее. Один английский автор недавно заявил, что бороться с законом спроса и  предложения — это все равно, что «лаять на  луну». БёмБаверк утверждает, что если государство и  может оказывать какое-то влияние, то только в пределах, задаваемых рыночными законами ценообразования90.

88. Spann O. Fluch und Segen der Wirtschaft im Urteile der verschiedenen Lehrbegriffe // Jahrbücher für Nationalökonomie und Statistik. 1931. Vol. 79. № 4. P. 656–672. 89. Idem. Types of Economic Theory. L.: George Allen and Unwin, 1931 (1926). P. 278. 90. Ibid. P. 253–254. 28

Логос · Том 32 · #4 · 2022

«Неолиберализм» Шпанн рассматривал как индивидуалистический вызов коллективистскому духу германского народа и германского государства, как угрозу культурной идентичности немецкой нации. В теории предельной полезности он видел «порождение польско-еврейских умов»: это еврейская конструкция, находящаяся в неустранимом противоречии с идеалами Третьего рейха91. Ее индивидуалистически-механистический подход подрывает возможность достижения коллективного блага, обеспечить которое способно только единение народа и государства. Разработанный Шпанном в противовес «неолиберализму» проект квазитеократического корпоративистского «пангерманского народного государства» можно рассматривать как консервативную вариацию на популярную в ту эпоху тему Третьего пути — между капитализмом и социализмом92. Однако уже в следующем десятилетии концепт «неолиберализма» ожидала кардинальная метаморфоза — первая из тех, что ему еще неоднократно предстояло переживать в будущем.

Неолиберализм 2 Совершенно иное истолкование получает «неолиберализм» у Рюстова (1885–1963), начавшего активно популяризировать этот термин в Германии в 1930-е годы. Рюстов примыкал к кругу либерально ориентированных экономистов и социологов Фрайбургской школы (Вальтер Ойкен, Вильгельм Рёпке, Людвиг Эрхард и др.), известной как школа «ордолиберализма» (от названия издававшегося ими теоретического журнала Ordo, то есть порядок). Мы уже упоминали его имя, когда говорили о парижском Коллоквиуме Липпмана в 1938 году. Рюстов — центральный персонаж канонической истории происхождения «неолиберализма», где ему приписывается авторство на изобретение этого термина. На самом деле Рюстов был далеко не первым, кто начал им активно пользоваться: в немецкоязычной социально-политической литературе неолиберализм появился и получил права гражданства еще в 1920-е годы (см. предыдущий раздел). Правильнее будет сказать, что Рюстов апроприировал (успешно!) этот концепт, вдохнув в него новую жизнь93. 91. Magness Ph. W. Coining Neoliberalism. 92. Haag J. J. Othmar Spann and the Ideology of the Austrian Corporate State. Master’s Thesis. Houston: Rice University, 1966. 93. Еще раньше примерно в том же смысле, что и Рюстов, использовал термин «неолиберализм», российский экономист Борис Бруцкус (Brutzkus B. Die Lehren des Marximus im Lichte der Russischen Revolution. B.: H. Sack, 1928). Ростислав Капелюшников

29

Во-первых, он изменил его оценочную окраску — из негативной она стала позитивной. Во-вторых, если у марксистских и протонацистских авторов неолиберализм представал как прямой наследник либерализма «старой» школы, почти ничего не изменивший в его политико-экономической повестке, то у Рюстова — как антагонист классического либерализма, преодолевающий присущие ему ограничения и предлагающий принципиально новую программу действий. В значительной мере эта переакцентировка была реакцией на дебаты 1920-х годов: Рюстов был убежден, что в условиях массовой демократии и кризиса экономической системы laissez-faire спасти либеральные ценности можно единственным способом — впрыснув в них изрядную долю государственного интервенционизма. Эту новую, более совершенную и более прагматичную, версию либерализма он и  предложил называть неолиберализмом. Стоит отметить, что Рюстов вообще был большим мастером по части изобретения неологизмов: еще одной его языковой новацией стал термин «палеолиберализм»94. Палеолибералами Рюстов окрестил «неразочаровавшихся» сторонников классического либерализма, таких как Мизес и Хайек, которые, по его мнению, настолько устарели, что место им только в  музее95. Они упорно не хотят считаться с изменившимися реалиями и не готовы смириться с поражением идей, несостоятельность и даже вредоносность которых доказана историей. (В качестве синонимов для обозначения этих архаических представлений он использовал также выражения «вульгарный» или «манчестерский» либерализм.) Впрочем, если Мизес был для Рюстова опасным экстремистом, то Рюстов для Мизеса мало чем отличался от правоверных социалистов. Терминологическое нововведение Рюстова получило определенное признание и стало использоваться в немецкоязычной социально-политической литературе в том же ряду, что и выраже 94. Rüstow A. Paleoliberalismus, Kommunismus und Neoliberalismus // Wirtschaft, Gesellschaft und Kultur, Festgabe für Alfred Müller-Armack / F. Greiss, F. W. Meyer (Hg.). B.: Duncker & Humblot, 1961. 95. Мизес платил ордолибералам той же монетой, иронически именуя их «ордоинтервенционистами». Впрочем, несмотря на идейные расхождения личные отношения между Рюстовым, с одной стороны, и Мизесом и Хайеком — с другой, всегда оставались уважительными и дружескими (Kolev S. Paleo- and Neoliberals: Ludwig von Mises and the “Ordointerventionists” // Wilhelm Röpke (1899–1966). A Liberal Political Economist and Conservative Social Philosopher / P. Commun, S. Kolev (eds). Cham: Springer, 2018. P. 65–90). 30

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ния «ордолиберализм» и «социально-рыночное хозяйство»: все они обозначали примерно один и тот же круг идей. Однако в терминологической конкуренции между ними у  варианта, предложенного Рюстовым, практически не  было шансов. С  течением времени он становится все менее популярным и постепенно выходит из активного употребления, хотя некоторые немецкие авторы до сих пор продолжают им иногда пользоваться (для стилистического разнообразия) в  качестве синонима термина «ордолиберализм». Уже к концу 1960-х годов о «неолиберализме» мало кто помнил и свое поражение на рынке идей вынужден был признать сам Рюстов. Неолиберализм мыслился Рюстовым как программа Третьего пути, о чем красноречиво говорят названия его работ: «Между капитализмом и коммунизмом»96, «Крах экономического либерализма»97 и т. д. Он писал: Мы должны быть счастливы, что нам не предстоит делать трудный выбор между «капитализмом» и «коммунизмом», потому что существует «Третий путь»98.

Либерализм «старой» школы был для него неприемлем точно так же, как и коллективизм: Мы [неолибералы] сходимся с  марксистами и  социалистами в убеждении, что капитализм несостоятелен и должен быть преодолен. Мы считаем также, что их доказательство того, что безудержный капитализм ведет к коллективизму, является правильным и гениальным открытием их учителя. Признать это, как представляется, требует интеллектуальная честность. Однако мы отвергаем ошибки, которые Маркс перенял у исторического либерализма. И если мы, вместе с социалистами, отвергаем капитализм, то еще больше мы отвергаем коллективизм, который вырастает из  безудержного капитализма. Наше самое серьезное обвинение против капитализма заключается именно в этом: рано или поздно он должен вести к коллективизму99.

Современный ему капитализм Рюстов расценивал как патологическую, выродившуюся разновидность настоящего рынка сво 96. Rüstow A. Zwischen Kapitalismus und Kommunismus // ORDO: Jahrbuch für die Ordnung von Wirtschaft und Gesellschaft. 1949. Vol. 2. S. 100–169. 97. Idem. Das Versagen des Wirtschaftsliberalismus. 2nd ed. Düsseldorf; Munich: H. Küpper, 1950. 98. Idem. Zwischen Kapitalismus und Kommunismus. S. 130. 99. Idem. Das Versagen des Wirtschaftsliberalismus. S. 78. Ростислав Капелюшников

31

бодной конкуренции. Почему выродившуюся? Потому что он насквозь пронизан процессами монополизации. Засилье картелей и синдикатов есть прямое порождение либерализма «старой» школы, который не видел необходимости предпринимать что-либо для борьбы с ними и который таким образом способствовал превращению рыночной экономики в неуправляемую100. В своей программной работе «Свободная экономика — сильное государство»101 Рюстов предлагал отделять либерализм, понимаемый как свобода отдельных людей конкурировать на рынке, от принципа laissez-faire, понимаемого как свобода от вмешательства государства. Свободная конкуренция невозможна без сильного государства: только оно может обеспечить необходимые условия для ее сохранения и бесперебойного функционирования. Помимо того, что либерализм в  духе Адама Смита нежизнеспособен как экономическая система, он еще несовместим с демократией, свободой и  достоинством человека102. Конечная цель «неолиберализма» — соединить экономическую эффективность с социальными и гуманистическими ценностями: В  отличие от  палеолиберализма наш неолиберализм не  сводит все к  экономике. Напротив, мы считаем, что экономические вопросы должны подчиняться сверх-экономическим соображениям103.

Понимаемый таким образом неолиберализм представлял собой «интеллектуальную ориентацию, основанную на гуманизме»104. По сравнению с классическим либерализмом Рюстов предлагал гораздо более умеренную и  менее радикальную социальноэкономическую программу. Ее центральный элемент — активная антимонопольная политика во  всех сферах экономической деятельности, сочетающаяся со строгой фискальной и монетарной 100. В полемике с позицией Рюстова Мизес справедливо указывал, что господство картелей и монополий, характерное для германского «организованного» капитализма, было порождено не силами свободного рынка, а интервенционистской и протекционистской политикой государства (Ebeling R. M. Op. cit.). 101. Rüstow A. Freie Wirtschaft — starker Staat. Die staatspolitischen Voraussetzungen des wirtschaftlichen Liberalismus // Deutschland und die Weltkrise / F. Boese (Hg.). Dresden: Schriften des Vereins für Sozialpolitik. 1932. Vol. 187. S. 62–69. 102. Hartwich O. M. Op. cit. 103. Rüstow A. Paleoliberalismus, Kommunismus und Neoliberalismus. S. 73. 104. Цит. по: Boas T. C., Gans-Morse J. Op. cit. P. 147. 32

Логос · Том 32 · #4 · 2022

дисциплиной, а также с разветвленной социальной страховочной сетью. Если говорить о конкретном наполнении этой программы, то она включала такие меры как запрет на любую рекламу в газетах, на радио и в кино (потому что реклама дает неоправданные преимущества крупным компаниям); введение прогрессивной шкалы налогообложения на доходы корпораций (цель — разукрупнение чрезмерно больших фирм, грозящих переродиться в монополии, до оптимальных размеров); национализация всех коммунальных служб и всех железнодорожных компаний, а также всех компаний с предполагаемой естественной или технологической монополией; национализация производства вооружений; создание в аграрном секторе разветвленной сети институтов, занимающихся научными исследованиями и представлением консультативных услуг, а также обучением крестьян необходимым практикам и технологиям за счет государства; субсидирование государством расходов фирм на оплату рабочей силы во время кризисов; введение обязательного страхования по безработице; организация государственной службы занятости; введение всеобщего бесплатного образования; установление высоких налогов на наследство; проведение активной промышленной политики105. Все это должно было делаться под идеологическим зонтиком католического учения106. Эти предложения несли на  себе отчетливый отпечаток консервативного романтизма, которому был не чужд Рюстов, отдававший предпочтение мелкому бизнесу в противовес крупному, скептически относившийся к технологиическому прогрессу (который, как он полагал, не принес человечеству никакой пользы, а только породил слепую веру в прогресс) и идеализировавший период Средневековья, когда, по его словам, «социальные условия были наилучшими из  всех существовавших когда-либо»107. Ретроспективно предложенную Рюстовым модель смешанной экономики можно, по-видимому, охарактеризовать как правую социал-демократию за вычетом социалистической риторики. Парадоксально, но его Неолиберализм 2 не имел практически ничего общего не только со своим предшественником — Неолиберализмом 1, но и с современными представлениями об этом феномене. 105. Цит. по: Hartwich O. M. Op. cit. P. 19–20. 106. «Между христианством и неолиберализмом нет никакой несовместимости и вместе они могли бы организовать единый фронт против палеолиберализма, но еще больше против коммунизма и большевизма» (Rüstow A. Paleoliberalismus, Kommunismus und Neoliberalismus. S. 70). 107. Цит. по: Hartwich O. M. Op. cit. P. 20. Ростислав Капелюшников

33

Неолиберализм 3 Неолиберализм 3 переносит нас в  Латинскую Америку конца 1970-х-начала 1980-х годов, когда к власти в Чили пришел генерал Пиночет. Это полностью самостоятельный феномен, рожденный в среде чилийских левых интеллектуалов и не имеющий никаких генетических связей с Неолиберализмом 2. В этой версии концепт неолиберализма вновь приобретает однозначно пейоративную окраску и начинает использоваться исключительно как бранная кличка. Дело в том, что сторонникам левых взглядов (социалистических и коммунистических) нужно было как-то терминологически обозначить экономический курс, который стал проводиться при Пиночете, — курс, идеологически для них абсолютно неприемлемый. Наиболее подходящим для своих целей они сочли ярлык «неолиберализма»108. Здесь стоит пояснить, что в  испанском языке со  словом либерализм традиционно всегда были связаны устойчивые положительные коннотации. Добавление прификса «нео» было призвано их  нейтрализовать, давая понять, что речь идет о  неком фальшивом, ненастоящем, незаконнорожденном либерализме. И  поскольку источником этой версии неолиберализма служил чилийский опыт, в ней он оказался тесно связан с авторитаризмом, что, естественно, придавало ему еще большую зловещесть. В  результате экономическая система, возникшая в  Чили после 1973 года, стала именоваться «неолиберальной», а ее создатели и  сторонники — «неолибералами»109. Левые интеллектуалы рассматривали чилийский опыт как имеющий далеко идущие негативные последствия — как неолиберальную лабораторию, где тестировалась экономическая политика для всего третьего мира. Поэтому едва ли удивительно, что именно так стали обозначаться любые попытки проведения рыночных реформ, прежде всего — в других странах Латинской Америки. За основными элементами таких реформ — финансовой стабилизацией, приватизацией, дерегулированием и ослаблением торговых барьеров — прочно закрепилось название «неолиберальных». Левые интеллектуалы обвиняли неолиберализм не  только в  том, что он пытается радикально трансформировать экономику, возрождая капитализм laissez-faire, но и в том, что он идет еще дальше, стремясь разрушить институциональный фундамент общества, поскольку по 108. Boas T. C., Gans-Morse J. Op. cit. 109. Ibidem. 34

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ощряет конкуренцию и индивидуализм даже в таких сферах как трудовые отношения, пенсионное обеспечение, здравоохранение и образование110. Ничем не ограниченный рынок и наступление на государство благосостояния — вот суть неолиберального кредо. И так как главными архитекторами рыночных реформ в Чили были экономисты, получившие образование в Чикагском университете США («чикагские мальчики»), в представлении латиноамериканских левых неолиберализм оказался прочно связан с именем Фридмана (и частично — Хайека) и, соответственно, с идеями Чикагской экономической школы. Парадоксально, но Неолиберализм 3 предстает как нечто, почти строго ортогональное Неолиберализму 2. Если для латиноамериканских левых Фридман и Хайек — это столпы неолиберализма, то для Рюстова — это адепты палеолиберализма. Остается также непонятным: если неолиберализм и вправду, как настаивали левые теоретики, выступает за  возрождение капитализма образца XIX века, то  зачем тогда множить сущности и  отказываться от  проверенного временем термина классический либерализм?

Неолиберализм 4 Если Неолиберализм 3 имел прежде всего политические, то Неолиберализм 4 чисто интеллектуальные корни. В 1979 году знаменитый французский философ Мишель Фуко (1926–1984) прочел в Коллеж де Франс лекционный курс под названием «Рождение биополитики», центральной темой которого (вопреки названию) стал феномен неолиберализма111. Уже после смерти Фуко его лекции были собраны и опубликованы в виде книги, и представленные в ней идеи позволяют говорить о еще одной, возможно, самой неожиданной инкарнации «неолиберализма». Едва ли будет преувеличением сказать, что Фуко  — это, по-видимому, главный «святой» современных левых. Их язык в  значительной мере сформирован именно им: такие прочно вошедшие в  их  лексикон выражения как «эпистема», «дисциплинарная власть», «биовласть», «биополитика», «диспозитивы» 110. Любопытно отметить, что в  правительственных кругах Чили модель экономики, на  создание которой были направлены проводившиеся в то время реформы, именовалась официально «социальным рыночным хозяйством». 111. Фуко М. Рождение биополитики. СПб.: Наука, 2010. Ростислав Капелюшников

35

и т. д. — это все продукты его словотворчества. Концепт «неолиберализм» также стал важнейшим элементом их картины мира и  обрел академическую респектабельность в  первую очередь благодаря Фуко. Он одним первых привлек внимание к  материалам Коллоквиума Липпмана, стенографическая запись которого была издана по-французски в конце 1930-х годов, откуда он и почерпнул этот термин112. Однако в отличие от Рюстова, у которого он его заимствовал, Фуко предпочел придать ему расширительный смысл, используя его для обозначения всех существующих школ «экономического» либерализма — не  только Ордолиберальной в Германии (Ойкен, Рёпке), но также Австрийской (Мизес, Хайек), Чикагской (Фридман, Гэри Беккер), Вирджинской (Бьюкенен, Гордон Таллок) и других113. Важно отметить, что для Фуко «неолиберализм» был не просто определенной суммой идей, но также особой формой правления обществом, которую он противопоставлял другим возможным режимам власти — суверенному, дисциплинарному и биовласти, становившимся предметом его анализа в предыдущие десятилетия. (Такой подход связан с общеметодологической установ 112. Rougier L. Compte-rendu dess seances du colloque Walter Lippmann, 26– 30 Aout 1938. P.: Librarie de Médicis, 1938. Обсуждение Коллоквиума Липпмана у Фуко свободно от многих искажений, присущих канонической версии происхождения концепта «неолиберализм». Так, Фуко не утверждал, что этот термин родился непосредственно на Коллоквиуме, не заявлял, что он был принят всеми участниками, и при упоминаниях о нем избегал пейоративных («заговорщицких») коннотаций. 113. Излишне напоминать, что за исключением некоторых немецких ордолибералов все те, кого Фуко причислял к «неолибералам», отказывались принимать на себя это звание. Характерный пример: в 2012 году на факультете социологии Чикагского университете проводился посвященный Фуко семинар, на который Беккер был специально приглашен с тем, чтобы прокомментировать, насколько адекватно, по его мнению, излагал Фуко его теории и насколько он согласен с их интерпретацией в «Рождении биополитики». Назвав Фуко «глубоким мыслителем», а его анализ «очень ясным» и демонстрирующим «прекрасное понимание сути теории человеческого капитала», Беккер констатировал, что в рассуждениях Фуко нет почти ничего, в чем бы он с ним расходился, и что он затрудняется сказать, с чем бы в его рассуждениях мог в свою очередь оказаться не согласен Фуко (Becker G. S. et al. Becker on Ewald on Foucault on Becker: American Neoliberalism and Michel Foucault’s 1979 Birth of Biopolitics Lectures. Chicago: University of Chicago, Institute for Law and Economics, 2012. Olin Research Paper № 614. P. 3). Однако когда в ходе обсуждения некоторые участники начали на манер Фуко квалифицировать Беккера как «неолиберала», тот возразил, что никогда не употреблял этого выражения и всегда полагал себя классическим либералом (Ibid. P. 7). 36

Логос · Том 32 · #4 · 2022

кой Фуко, согласно которой знание и власть всегда неразрывно связаны, образуя единый комплекс.) Из-за того, что лекции Фуко сохранились только в устном виде (его выступления в Коллеж де Франс записывались на магнитофон), они долгое время были доступны широкой читательской аудитории почти исключительно по пересказам. Целиком «Рождение биополитики» увидело свет с отсрочкой в несколько десятилетий (скажем, по-английски оно было издано лишь 30 лет спустя — в 2008 году). Этот хронологический разрыв стал причиной забавного казуса. Вскоре после смерти Фуко в печать попала пара его лекций из курса 1979 года, знакомство с которыми и убедило левых интеллектуалов в том, что для него, как и для них, неолиберализм был абсолютно неприемлем и что, видя в нем главный источник зла в современном мире, он ставил своей задачей его развенчание. Отсюда — бесчисленные ссылки на  авторитет Фуко, которыми пестрят сотни статей и книг с ниспровержением неолиберализма. Каков же был шок левых теоретиков, когда после появления полного текста «Рождения биополитики» стало ясно, что Фуко воспринимал направление мысли, которое именовал «неолиберализмом», как чрезвычайно близкое ему по  духу и, возможно, даже как своего идейного союзника. Вместо разоблачения явная симпатия! Действительно, трудно не  признать, что в  «Рождении биополитики» обсуждение феномена неолиберализма ведется Фуко почти исключительно в позитивной (а никак не пейоративной!) тональности. Он буквально загипнотизирован идеями главных героев своего повествования — ордолибералов, Хайека, Фридмана, Беккера, обнаруживая у них все новые и новые переклички с собственными мыслями. Неудивительно поэтому, что после того, как его курс был, наконец, издан целиком, одна за другой начали выходить работы о Фуко, где говорилось (чаще всего — с сожалением и недоумением) о его «романе с неолиберализмом», его «флирте с неолиберализмом», его «искушении неолиберализмом», его «очарованности неолиберализмом», его «апологии неолиберализма», его «избирательном сродстве с неолиберализмом» и т. п.114 Как ни  парадоксально, но  тех, кого Фуко называл неолибералами, сближало с ним очень многое: это и стойкое недоверие 114. Lagasnerie G. de La dernière leçon de Michel Foucault: sur le néolibéralisme, la théorie et la politique. P.: Fayard, 2012; Hansen M. P. Foucault’s Flirt? Neoliberalism, the Left and the Welfare State // Foucault Studies. 2015. № 20. P. 291–306. Ростислав Капелюшников

37

к государству и всевозможным формам этатизма, и отказ оперировать собирательными понятиями (такими как «общество») так, как если бы это были самостоятельно действующие агенты со своими целями и интересами, и неприятие любых тотализирующих теорий115, и  противостояние советскому коммунизму и  его поклонникам на  Западе, и  упор на  спонтанности человеческих взаимодействий, перечеркивающей любые попытки планирования и  нормативного упорядочения всего и  вся государством116. Главное, что привлекало Фуко в  неолиберализме, — это его несомненный эмансипаторский потенциал, перспектива достижения при его поддержке больших конкретных свобод на практике. Из обширного арсенала «неолиберальных» теоретических разработок три, похоже, произвели на Фуко наибольшее впечатление: теория человеческого капитала; схема отрицательного подоходного налога Фридмана; теория преступности Беккера117. В теории человеческого капитала знания, навыки и способности человека рассматриваются как капитал, который служит источником его будущих доходов или его будущих удовлетворений, или того и другого вместе118. В результате из пассивного экономического объекта, каким индивид представал, например, в трудовой теории ценности, он превращается в активного экономического субъекта и начинает мыслиться как непрерывно действующее «диверсифицированное» предприятие по  производству самого себя — своих знаний, своих предпочтений, своих социальных связей. Если у экономистов-классиков человек, по мнению 115. Из текста «Рождения биополитики» можно сделать вывод, что Фуко принимал и высоко ценил хайековскую концепцию рассеянного знания. 116. Фуко М. Указ. соч. 117. Главное различие между классическим либерализмом и неолиберализмом Фуко усматривал в том, что если первый стремился свести к минимуму вмешательство государства в деятельность рынка, то второй выступает за то, чтобы государство обеспечивало благоприятные рамочные (институциональные) условия, в которых свободные рынки могли бы полностью раскрывать свой потенциал. В этом смысле позиция неолибералов оказывается намного более «проактивной» (в обоснование этого тезиса Фуко ссылается на теорию и практику германского ордолиберализма, цитируя, в частности, слова Вильгельма Рёпке о том, что «свобода рынка требует активной и крайне бдительной политики» (Фуко М. Указ. соч. С. 173). 118. Schultz T. W. Investment in Human Capital // American Economic Review. 1961. Vol. 51. № 2. P. 1–17; Becker G. S. Human Capital: A Theoretical and Empirical Analysis With Special Reference to Education. N.Y.: National Bureau of Economic Research, 1964. 38

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Фуко, выступал только в качестве партнера по обмену, то в теории человеческого капитала он становится «автопредпринимателем» — предпринимателем по отношению к самому себе119. Этот сценарий, когда инвестируя в себя, индивид сам формирует собственную идентичность, Фуко противопоставлял сценариям, когда она фабрикуется извне различными типами властных отношений, — тема, занимавшая центральное место в его предшествующих исследованиях. Целью разработанной Фридманом схемы отрицательного подоходного налога было гарантировать всем членам общества определенный минимум дохода, ниже которого не  опускался бы никто120. Те, кто зарабатывают больше установленного порога бедности, будут по-прежнему платить положительные налоги, но  те, кто зарабатывает меньше, начнут получать «отрицательный» налог, то есть пособия, величина которых будет рассчитываться как определенный процент от разности между неким установленным пороговым уровнем и их фактическим доходом. Поскольку выплаты при такой схеме не  будут зависеть ни от персональных, ни от поведенческих характеристик индивидов и домохозяйств (единственный критерий — уровень дохода), ее внедрение могло бы радикально упростить бюрократические процедуры и сократить финансовые издержки, связанные с  функционированием традиционных социальных программ. Кроме того, это помогло бы устранить систематические искажения в  стимулах к  труду, которые неизбежно порождают такие программы. Существующие государства благосостояния создают многочисленные зоны контроля и принуждения. Реципиенты должны «расчехляться» перед государством, предоставляя исчерпывающую информацию о  себе и  своем поведении. Чтобы сохранять право на пособие, они обязаны придерживаться определенного образа жизни: безработные должны активно искать новую работу, одинокие матери с детьми не должны выходить замуж и т. д. Они выступают объектом неусыпного надзора и контроля со стороны социальных служб, которые подвергают их регулярным проверкам и за нарушения карают санкциями. Традиционное государ 119. Dilts A. From “Entrepreneur of the Self ” to “Care of the Self ”: Neo-Liberal Governmentality and Foucault’s Ethics // Foucault Studies. 2011. № 12. P. 130–146. 120. Friedman M. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press, 1962. Ростислав Капелюшников

39

ство благосостояния не только агрессивно, но и патерналистично, пытаясь заставить реципиентов жить так, как ему представляется правильным: Наши системы социального обеспечения навязывают определенный образ жизни, к которому они принуждают индивидов, и любое лицо или любая группа, которые по тем или иным причинам не захотят или не смогут принять подобный образ жизни, маргинализируются самим способом функционирования этих институтов121.

В  случае внедрения предложения Фридмана ситуация полностью меняется. Выплаты перестают быть связаны с образом жизни низкодоходных групп населения, так что государству больше не нужно делить их на «хороших» и «плохих», «достойных» и «недостойных», «заслуживающих» помощи и ее «не заслуживающих», пытаясь нормировать поведение тех, кто, на его взгляд, ведет себя не так, как следует. Если, скажем, кто-то предпочтет довольствоваться малым, ничего не  делая, право на  получение выплат от государства за ним все равно сохранится. Индивиды будут освобождены от  мелочного контроля социальных служб с их «бюрократическими, полицейскими, инквизиторскими расследованиями»122. В результате «неолиберальный» вариант государства благосостояния предстает как гораздо менее бюрократический и гораздо менее дисциплинарный123. В  теории преступности Беккера нарушители закона рассматриваются не как психопатологические типы или жертвы среды, а как рациональные агенты, предсказуемым образом реагирующие на имеющиеся возможности и ограничения124. Они, как и все, стремятся к максимизации ожидаемой полезности и с этой точки зрения их поведение ничем не отличается от поведения других людей. Выбор преступной профессии Беккер описывает как нормальное инвестиционное решение в условиях риска и неопределенности. Соответственно уровень преступности зависит от соотношения сопряженных с нею выгод и издержек (как денежных, так и  неденежных). Выгоды, получаемые преступниками, опре 121. Foucault M. Social Security // Politics, Philosophy, Culture: Interviews and Other Writings of Michel Foucault, 1977–1984 / L. D. Kritzman (ed.). L.: Routledge, 1988. P. 164–165. 122. Фуко М. Указ. соч. С. 260. 123. Там же. С. 263. 124. Becker G. S. Crime and Punishment: An Economic Approach // Journal of Political Economy. 1968. Vol. 76. № 2. P. 169–217. 40

Логос · Том 32 · #4 · 2022

деляются разностью между доходами от  нелегальной и  легальной деятельности. Что касается издержек, то главный их элемент связан с перспективой наказания. Это та «цена», которую в случае неудачи приходится платить преступникам за свой профессиональный выбор. В конечном счете уровень преступности будет определяться разностью доходов от легальной и нелегальной деятельности, вероятностью поимки и осуждения, тяжестью наказания и т. д. Таким образом, теория Беккера не привязывает преступное поведение к  специфическим типам личности, формируемым плохой наследственностью или плохим воспитанием, психопатологией или социальными девиациями, групповой или классовой принадлежностью. Она порывает с подходом, характерным для таких дисциплин как психопатология или криминальная антропология, когда путем детальных расследований нарушителям сначала вменяют определенную идентичность — «случайный преступник», «рецидивист», «особо опасный преступник» и т. д., а затем начинают их «реабилитировать», то есть пытаться менять с помощью различных дисциплинирующих механизмов их  старую («плохую») субъективность на новую («хорошую»). С точки зрения беккерианского подхода нет никакого смысла делить людей на «нормальных» и «ненормальных», используя при их описании унизительные моральные категории, копаясь в их подноготной и добиваясь их точной психологической квалификации. Если преступники — рациональные агенты, взвешивающие выгоды и издержки, то государство должно заниматься не переделкой («нормализацией») их идентичностей, а переструктурированием стимулов, направляющих их поведение (с помощью либо повышения доходов от легальной, либо понижения доходов от нелегальной деятельности). Для Фуко вопрос о производстве и нормализации субъективностей имеет прямое отношение к вопросу о власти. Те, кто занимается формированием субъективности другого (воспитатель, врач, психиатр, тюремный надзиратель и т. д.), могут делать это только из модуса господства, так что те, чья субъективность подлежит формированию, неизбежно оказываются в модусе подчинения125. С точки зрения Фуко неолиберализм предлагает выход из  этого тупика: отказываясь от  фабрикации и  нормализации 125. Во французском оригинале Фуко играет разными смыслами слова assujettisement, которое может означать одновременно и «подчинение» и «субъективацию» (английский аналог — слово subjection). Ростислав Капелюшников

41

идентичностей, он разрывает сеть отношений господства/подчинения, давая шанс на вхождение в пространство свободы. Согласно Фуко, неолиберальный режим — это наиболее эффективная и нерепрессивная форма правления. В отличие от режимов власти, которые он исследовал раньше, при таком режиме воздействие направляется не непосредственно на самих индивидов (их «тела и души»), а на среду, которая их окружает. Оно меняет структуру стимулов, но не пытается исправлять («нормализовывать») личности людей и силой заставлять их соответствовать социально одобряемым образцам, оставляя их по большому счету такими, какие они есть. По  мысли Фуко, «неолиберализм» предусматривает такой тип регулирования, который не является ни формой суверенной (юридической) власти, действующей через законы, ни  формой дисциплинарной власти, действующей через надзор, контроль и наказание, ни формой биовласти, действующей через общую нормализацию общества, когда объектом воздействия оказываются не  отдельные люди, а все население126. Он не пытается подчинять и нормализовывать человека, поскольку не  претендует на  формирование его «правильной» субъективности. Практическим следствием этого становится терпимость по  отношению к  социальным меньшинствам и их практикам, к разнообразию возможных стилей жизни127. И  поскольку через изменение стимулов такой постсуверенный и постдисциплинарный режим воздействует только на среду, в которой протекает деятельность индивидов, его можно назвать «экологическим»: В неолиберализме проступает не идеал или проект насквозь дисциплинарного общества, в котором бы сеть законов, опутывающая индивидов, воспроизводилась или продолжалась внутри них самих благодаря действию дисциплинарных механизмов. Это также не общество, испытывающее потребность в механизмах поголовной нормализации и эксклюзии ненормализованных индивидов. Напротив, перед нами возникает образ, идея или программная тема общества, в котором бы достигалась оптимизация системы различий, в котором бы оставалось открытым поле для случайных процессов, которое было бы терпимо к индивидам и практикам меньшинств, в котором бы воздействие направлялось не на участников игры, а на ее 126. Dean M. Foucault and the Neoliberalism Controversy // The SAGE Handbook on Neoliberalism / D. Cahill et al. (eds). L.: SAGE, 2019. P. 40–54. 127. Ibid. 42

Логос · Том 32 · #4 · 2022

правила и в котором бы вмешательство не подчиняло себе индивидов внутренне, но являлось вмешательством экологического типа128.

Более позитивного отклика левого философа на  идеи Хайека, Фридмана и Беккера, наверное, трудно себе представить.

Заключение На  рис. 1 представлено генеалогическое древо концепта «неолиберализм». Неолиберализм 1 был изобретением марксистских и  протонацистских авторов, которые обозначали так соединение политической программы классического либерализма с маржиналистской экономической теорией. Он имел исключительно пейоративные коннотации и использовался как риторическое оружие против сторонников философии свободного рынка, таких как Мизес. Но вскоре благодаря Рюстову возник Неолиберализм 2, когда этот концепт, во-первых, приобрел однозначно позитивную оценочную окраску, во-вторых, начал противопоставляться классическому либерализму и, в-третьих, стал мыслиться как идеология Третьего пути («между капитализмом и коммунизмом»), в рамках которой активно регулируемый рынок должен был сочетаться с умеренным по масштабам государством благосостояния. Значительно позже, причем совершенно самостоятельно, увидел свет Неолиберализм 3, когда этим термином стали обозначать экономические реформы в Чили при Аугусто Пиночете, а  затем и  аналогичные реформы в  других развивающихся странах и  из  позитивного регистра он был вновь переключен в отрицательный. С его помощью публике настойчиво внушалась мысль о том, что реформы, направляемые на раскрепощение рынка и ограничение вмешательства государства, не могут не быть связанными с политическим авторитаризмом. Появившийся практически тогда же Неолиберализм 4 — это интеллектуальное детище французского философа Мишеля Фуко, выбравшего этот термин в  качестве родового имени для всего семейства современных школ «экономического» либерализма и  вновь наделившего его отчетливо положительными коннотациями. В неолиберальном проекте он усмотрел огромный эмансипаторский потенциал, характеризуя его как наименее бюрократическую и наименее репрессивную форму правления 128. Фуко М. Указ. соч. С. 324–325. Перевод изменен. Ростислав Капелюшников

43

НЕОЛИБЕРАЛИЗМ 1 марксисты + протонацисты (Австрия,1920-е годы) соединение классического либерализма с маржиналистской теорией пейоративный

НЕОЛИБЕРАЛИЗМ 2 Александр Рюстов (Германия, 1930-е годы) регулируемый рынок + государство благосостояния позитивный НЕОЛИБЕРАЛИЗМ 3 левые интеллектуалы (Чили, 1970-е годы) экономическая политика при Пиночете пейоративный

НЕОЛИБЕРАЛИЗМ 4 Мишель Фуко (1970-е годы) ордолиберализм + австрийская школа + чикагская школа позитивный

НЕОЛИБЕРАЛИЗМ 5 левые интеллектуалы, глобальная экономика полтергейст: всё что угодно и все кто угодно пейоративный Рис. 1. Генеалогическое древо концепта «неолиберализм».

по сравнению с любыми другими возможными режимами власти. Наконец, из скрещения Неолиберализма 3 с Неолиберализмом 4 возникло «стозевное чудище» Неолиберализма 5, развенчанию которого сегодня посвящается бесконечное множество критических текстов и который, по уверениям левых теоретиков, правит миром уже более полувека. (О нем мы говорили в первых разделах работы.) Все указывает на то, что концепт «неолиберализм» представляет собой ключевой элемент картины мира современных левых интеллектуалов: с его помощью они берут и дают уроки идейной ненависти. Одновременно это центральный миф подавляющего большинства существующих сегодня социальных дисциплин от социологии до антропологии, от географии до истории, от гендерных исследований до теории международных отношений, что едва ли удивительно, если вспомнить о почти тотальной политической «левизне» современной академии. Единственное исключение — экономическая наука, где этот термин до сих пор остается, строго говоря, невостребованным129. 129. Исходя из этой примечательной дисциплинарной асимметрии, Раджеш Венугопал высказал предположение, что представители неэкономиче44

Логос · Том 32 · #4 · 2022

«Неолиберализм» — слово-уникум: среди общеупотребительных понятий, активно использующихся при изучении современного общества, похожих на  него больше нет. Оно имеет чисто пейоративную окраску и используется в качестве псевдонима для обозначения абсолютного социального зла. Объяснительная всеядность этого концепта не имеет аналогов: он объявляется причиной всего и вся — от засилья на современном телевидении реалити-шоу до  пандемии COVID-19. В  качестве идеологического клише он призван сигнализировать, что те, кто не разделяет прогрессистских идей или разделяет их недостаточно, — моральные монстры, что автоматически исключает возможность какой бы то ни было содержательной дискуссии с ними. В то же время семантически этот термин остается пустотным, лишенным какихлибо устойчивых референтов в реальном мире. Его научное содержание равно нулю: поскольку им может обозначаться все что угодно, он не означает ничего. Его активное употребление левыми интеллектуалами можно считать частным случаем их общей дискурсивной стратегии: использовать термины не для называния чего-то, а для обзывания кого-то — для пригвождения любых потенциальных оппонентов к позорному столбу, подменяя таким образом диалог монологом. Поскольку живых неолибералов, против которых направляется непрерывно растущий вал критической литературы по неолиберализму, никто не видел (так как их не существует в природе), рассуждения о  нем неизбежно приобретают характер академически респектабельной теории заговора: где-то  когда-то  втайне от  всех собрался какой-то  «мыслительный коллектив», придумавший зловредную неолиберальную идеологию, которая невидимыми путями распространилась по всему миру и утвердила

ских социальных дисциплин взяли на вооружение термин «неолиберализм» специально для того, чтобы иметь возможность дискредитировать и сходу отметать любые аргументы, базирующиеся на экономической теории. Современная экономическая наука слишком технична и сложна, овладение ею требует слишком больших затрат времени и  интеллектуальных ресурсов. Ссылки на вездесущий неолиберализм позволяют неэкономистам занять позицию интеллектуального превосходства по отношению к экономистам, даже ничего не зная и не желая ничего знать о современной экономической теории. Жонглирование этим термином обеспечивает им «призму, через которую можно с безопасного расстояния обсуждать таинственную и враждебную территорию, каковой в их глазах выступает современная экономическая теория» (Venugopal R. Op. cit. P. 183). Ростислав Капелюшников

45

свое господство везде и всюду130. В рамках этого нарратива неолиберализм принимает вид безликого метафизического зла, распростершего крылья над всем человечеством и ведущего его от одной катастрофы к другой. В заключение — пара простых практических соображений. Для левых теоретиков употребление слова «неолиберализм» создает зону интеллектуального комфорта. Поэтому если кто-то не разделяет их  идеологических установок, ему не  стоит пользоваться этим термином, или, если уж без него никак нельзя обойтись, стараться по возможности брать его в кавычки. Вместе с тем если у кого-то вдруг возникнет потребность применить к своему оппоненту сильнодействующее дискурсивное средство, смело записывайте его в неолибералы, не промахнетесь: позорное клеймо ему точно будет обеспечено… Библиография Мизес Л. Либерализм. М.: Социум, 2001. Ротунда Р. Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США. М.: Социум, 2016. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: ЭКСМО, 2007. Фуко М. Рождение биополитики. СПб.: Наука, 2010. Adler M. Die Staatsauffassung des Marxismus. Vienna: Wiener Volksbuchhandlung, 1922. Anderson P. Renewals // New Left Review. 2000. Vol. 238. № 1. Becker G. S. Crime and Punishment: An Economic Approach // Journal of Political Economy. 1968. Vol. 76. № 2. P. 169–217. Becker G. S. Human Capital: A Theoretical and Empirical Analysis With Special Reference to Education. N.Y.: National Bureau of Economic Research, 1964. Becker G. S., Ewald F., Harcourt B. E. Becker on Ewald on Foucault on Becker: American Neoliberalism and Michel Foucault’s 1979 Birth of Biopolitics Lec-

130. И в США и в Великобритании сегодня существуют маргинальные левоцентристские и правоцентристские группы, пытающихся переключить термин «неолиберализм» из негативного регистра в позитивный и использовать его для обозначения очередной программы Третьего пути (между «плохим» капитализмом и «плохим» социализмом). Cм., напр.: Mortimer C. What Neoliberals Believe // Exponents. 28.01.2021. URL: https:// exponents.substack.com/p/what-neoliberals-believe; Bowman S. I’m a Neoliberal. Maybe You Are Too // Medium. 05.08.2016. URL: https://s8mb.medium. com/im-a-neoliberal-maybe-you-are-too-b809a2a588d6. На рынке политических идей эти группы практически незаметны и, естественно, гигантский поток публикаций, посвященных развенчанию неолиберализма, адресуется не им. 46

Логос · Том 32 · #4 · 2022

tures. Chicago: University of Chicago, Institute for Law and Economics, 2012. Olin Research Paper № 614. Boas T. C., Gans-Morse J. Neoliberalism: From New Liberal Philosophy to Anti-Liberal Slogan // Studies in Comparative International Development. 2009. Vol. 44. № 2. P. 137–161. Bowman S. I’m a Neoliberal. Maybe You Are Too // Medium. 05.08.2016. URL: https://s8mb.medium.com/im-a-neoliberal-maybe-you-are-too-b809a2a588d6. Brenner N., Peck J., Theodore N. Variegated Neoliberalization: Geographies, Modalities, Pathways // Global Networks. 2010. Vol. 10. № 2. Brutzkus B. Die Lehren des Marximus im Lichte der Russischen Revolution. B.: H. Sack, 1928. Castree N. From Neoliberalism to Neoliberalisation: Consolations, Confusions, and Necessary Illusions // Environment and Planning. 2006. Vol. 38. № 1. Clarke J. Living With/in and Without Neo-Liberalism // Focal. 2008. № 1. Comaroff J., Comaroff J. L. Millennial Capitalism: First Thoughts on a Second Coming // Public Culture. 2000. Vol. 12. № 2. Crouch C. The Strange Non-Death of Neo-Liberalism. Cambridge: Polity Press, 2011. Dean M. Foucault and the Neoliberalism Controversy // The SAGE Handbook on Neoliberalism / D. Cahill, M. Konings, M. Cooper, D. Primrose (eds). L.: SAGE, 2019. P. 40–54. Dilts A. From “Entrepreneur of the Self ” to “Care of the Self ”: Neo-Liberal Governmentality and Foucault’s Ethics // Foucault Studies. 2011. № 12. P. 130–146. Dunn B. Against Neoliberalism as a Concept // Capital and Class. 2017. Vol. 41. № 3. P. 435–454. Ebeling R. M. Neoliberalism Was Never About Free Markets // FEE Stories. 13.10.2017. URL: https://fee.org/articles/neoliberalism-was-never-aboutfree-markets/. Flew T. Six Theories of Neoliberalism // Thesis Eleven. 2014. Vol. 122. № 1. Foucault M. Social Security // Politics, Philosophy, Culture: Interviews and Other Writings of Michel Foucault, 1977–1984 / L. D. Kritzman (ed.). L.: Routledge, 1988. P. 164–165. Friedman M. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press, 1962. Gide Ch. Has Cooperation Introduced a New Principle Into Economics? // Economic Journal. 1898. Vol. 8. № 32. P. 490–511. Green T. H. Liberal Legislation and Freedom of Contract. Oxford: Slatery & Rose, 1881. Haag J. J. Othmar Spann and the Ideology of the Austrian Corporate State. Master’s Thesis. Houston: Rice University, 1966. Hansen M. P. Foucault’s Flirt? Neoliberalism, the Left and the Welfare State // Foucault Studies. 2015. № 20. P. 291–306. Hartwich O. M. Neoliberalism: The Genesis of a Political Swearword. Melburn: Centre for Independent Studies. Occasional Paper № 114. Harvey D. A Brief History of Neoliberalism. Oxford: Oxford University Press, 2005. Hobson J. A. The Crisis of Liberalism: New Issues in Democracy. L.: P. S. King & Son, 1909. Jones D. S. Masters of the Universe: Hayek, Friedman and the Birth of Neoliberal Politics. Princeton: Princeton University Press, 2012.

Ростислав Капелюшников

47

Klein D. The Origin of “Liberalism” // The Atlantic. 13.02.2014. URL: https://www. theatlantic.com/politics/archive/2014/02/the-origin-of-liberalism/ 283780/. Kolev S. Paleo- and Neoliberals: Ludwig von Mises and the “Ordointerventionists” // Wilhelm Röpke (1899–1966). A Liberal Political Economist and Conservative Social Philosopher / P. Commun, S. Kolev (eds). Cham: Springer, 2018. P. 65–90. Lagasnerie G. de La dernière leçon de Michel Foucault: sur le néolibéralisme, la théorie et la politique. P.: Fayard, 2012. Laidlaw J. The Concept of Neoliberalism Has Become an Obstacle to the Anthropological Understanding of the Twenty-First Century // Journal of the Royal Anthropological Institute. 2015. Vol. 21. № 4. Lal D. Reviving the Invisible Hand: The Case for Classical Liberalism in the TwentyFirst Century. Princeton: Princeton University Press, 2006. Lippmann W. An Inquiry Into the Principles of The Good Society. Boston: Little, Brown and Co, 1937. Mack E., Gaus G. F. Classical Liberalism and Libertarianism: The Liberty Tradition // Handbook of Political Theory / G. F. Gaus, C. Kukathas (eds). L.: SAGE, 2004. P. 115–130. Magness Ph. W. Coining Neoliberalism: Interwar Germany and the Neglected Origins of a Pejorative Moniker // SSRN. 16.10.2020. URL: https://ssrn.com/ abstract=3681101. Magness Ph. W. The Fairytale Of Hegemonic Neoliberalism // American Institute for Economic Research. 05.06.2019. URL: https://www.aier.org/article/ the-fairytale-of-hegemonic-neoliberalism/. Magness Ph. W. The Pejorative Origins of the Term “Neoliberalism” // American Institute for Economic Research. 10.12.2018. URL: https://www.aier.org/article/ the-pejorative-origins-of-the-term-neoliberalism/. Magness Ph. W. Why I Am Not a Neoliberal // American Institute for Economic Research. 06.03.2021. URL: https://www.aier.org/article/why-i-am-not-aneoliberal/. Marcuse H. Der Kampf gegen den Liberalismus in der totalitären Staatsauffassung // Zeitschrift für Sozialforschung. 1934. Bd. 3. № 2. S. 161–194. Martinez E, Garcia A. What is Neoliberalism? A Brief Definition for Activists // CorpWatch. 01.01.1997. URL: https://www.corpwatch.org/article/ what-neoliberalism. Meusel A. Zür Buergerlichen Sozialkritik der Gegenwart: Der Neu-Libralismus (Ludwig Mises) // Die Gesellschaft: Internationale Revue für Sozialismus und Politik. 1924. Vol. 1. № 4. Mortimer C. What Neoliberals Believe // Exponents. 28.01.2021. URL: https://exponents.substack.com/p/what-neoliberals-believe. Mudge S. What is Neo-Liberalism? // Socio-Economic Review. 2008. Vol. 6. № 4. Ong A. Neoliberalism as Exception: Mutations in Citizenship and Sovereignty. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Robertson W. History of the Reign of the Emperor Charles V, With a View of the Progress of Society in Europe. L.: W. and W. Strahan, 1769. Rose N., O’Malley P., Valverde M. Governmentality // Annual Review of Law and Social Science. 2006. Vol. 2. № 1. Rougier L. Compte-rendu dess seances du colloque Walter Lippmann, 26–30 Aout 1938. P.: Librarie de Médicis, 1938.

48

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Rüstow A. Das Versagen des Wirtschaftsliberalismus. 2nd ed. Düsseldorf; Munich: H. Küpper, 1950. Rüstow A. Freie Wirtschaft — starker Staat. Die staatspolitischen Voraussetzungen des wirtschaftlichen Liberalismus // Deutschland und die Weltkrise / F. Boese (Hg.). Dresden: Schriften des Vereins für Sozialpolitik. 1932. Vol. 187. S. 62–69. Rüstow A. Paleoliberalismus, Kommunismus und Neoliberalismus // Wirtschaft, Gesellschaft und Kultur, Festgabe für Alfred Müller-Armack / F. Greiss, F. W. Meyer (Hg.). B.: Duncker & Humblot, 1961. Rüstow A. Zwischen Kapitalismus und Kommunismus // ORDO: Jahrbuch für die Ordnung von Wirtschaft und Gesellschaft. 1949. Vol. 2. S. 100–169. Saad Filho A., Johnston D. Neoliberalism: A Critical Reader. L.: Pluto Press, 2004. Schultz T. W. Investment in Human Capital // American Economic Review. 1961. Vol. 51. № 2. P. 1–17. Schumpeter J. A. History of Economic Analysis. L.: Routledge, 1954. Spann O. Fluch und Segen der Wirtschaft im Urteile der verschiedenen Lehrbegriffe // Jahrbücher für Nationalökonomie und Statistik. 1931. Vol. 79. № 4. P. 656–672. Spann O. Types of Economic Theory. L.: George Allen and Unwin, 1931 (1926). The Road From Mont Pèlerin: The Making of the Neoliberal Thought Collective, With a New Preface / P. Mirowski, D. Plehwe (eds). Cambridge: Harvard University Press, 2015. Thorsen D. E. The Politics of Freedom: A Study of the Political Thought of Isaiah Berlin and Karl Popper, and of the Challenge of Neoliberalism. Oslo: University of Oslo, 2011. Turner R. Neo-Liberal Ideology. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2008. Van Apeldoorn B., Overbeek H. Introduction: The Life Course of the Neoliberal Project and the Global Crisis // Neoliberalism in Crisis / H. Overbeek, B. Van Apeldoorn (eds). Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2012. Van der Walt J. When one Religious Extremism Unmasks Another: Reflections on Europe’s States of Emergency as a Legacy of Ordo-Liberal De-Hermeneuticisation // New Perspectives. 2016. Vol. 24. № 1. P. 79–101. Vargas Llosa M. Liberalism in the New Millennium // Global Fortune / I. Vasquez (ed.). Washington, D.C.: Cato Institute, 2000. Venugopal R. Neoliberalism as Concept // Economy and Society. 2015. Vol. 44. № 2.

Ростислав Капелюшников

49

THE ADVENTURES OF “NEOLIBERALISM” Rostislav Kapeliushnikov. Primakov National Research Institute of World Economy and International Relations (IMEMO, RAS); National Research University — Higher School of Economics (HSE), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: neoliberalism; classical liberalism; ideology; Alexander Rüstow; Michel Foucault. The paper examines the genealogy and metamorphosis of the term “neoliberalism” as one of the most fashionable and widespread concepts, actively used today in wide array of social disciplines from sociology, history, and geography to anthropology and gender studies. Neoliberalism is regarded by its critics as the most successful ideology in the whole history. It is argued to constitute the meaning and essence of the modern era and to be the cause of all the problems of today’s world — inequality, poverty, climate change, globalization, financial crises, the COVID-19 pandemic, etc. The first part analyzes the unique features of this concept: the absence of real “neoliberals,” pejorativeness, ideological asymmetry (existence only in the lexicon of leftist theorists), semantic emptiness, vastness. The second part examines five different historical incarnations of neoliberalism, from the original one, which emerged in the first decades of the twentieth century, to the contemporary one. Neoliberalism 1 was born in Austria in the 1920s due to efforts of Marxist and protonazi authors. Neoliberalism 2 originated from the famous economist and sociologist Alexander Rüstow, a member of the German Ordoliberal circle. Neoliberalism 3 appeared in Latin America in the 1970s, when leftist intellectuals began to label in such a way the economic reforms in Chile under Augusto Pinochet. Neoliberalism 4 was the intellectual brainchild of the French philosopher Michel Foucault, who chose the term as the generic term for all schools of “economic” liberalism. Finally, modern Neoliberalism 5 emerged as a hybrid of Neoliberalism 3 and Neoliberalism 4. In the course of these metamorphoses, “neoliberalism” has changed its meaning and evaluative character more than once. The author concludes that “neoliberalism” is a key element in the worldview of contemporary leftist intellectuals, where it takes the form of a faceless metaphysical evil that spreads its wings over all mankind and leads it from one disaster to another. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-1-49

50

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Игра слов / представлений / значений Д а н и л а   Р а с ко в

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ), Россия, [email protected].

С та н и с л а в   С а в и ц к и й

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ), Россия, [email protected]. Ключевые слова: игра слов; каламбуры; неологизмы; сдвиги; сравнительная типология.

Статья представляет собой введение к блоку материалов международной научной конференции «Каламбуры, неологизмы, оговорки и сдвиги в русской культуре XVIII–XX веков», которая прошла на факультете свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета 27–28 ноября 2020 года. Время ее проведения пришлось на промежуток между первой и второй волнами пандемии, когда сама возможность очной встречи докладчиков казалась исключительной. Статья открывается описанием специфики смешанного формата, в котором прошла конференция, после чего реконструируется ход дискуссии между ее участниками, существенно расширившей рамки исследования поставленной проблемы. Если первоначально планировалось сосредоточиться на русской культуре, ограничивая период рассмотрения поставленной проблемы временем петровских реформ вплоть до настоящего момента, по мере разворачивания дискус-

сии ее участники пришли к пониманию того, что русской специфики в данном проекте нет. Напротив, он гораздо более интересен и релевантен в широком, социокультурном контексте. Что касается временных рамок, они были сняты, чтобы предоставить возможность говорить об игре слова и образа, располагая возможностью прибегать к широким и достаточно неожиданным сопоставлениям и аналогиям. Филологи, философы, культурные антропологи, историки, искусствоведы, специалисты по визуальным исследованиям (visual studies), истории и теории моды увидели в сравнительной типологии общее пространство диалога, в котором было возможно говорить о практиках игры слова и образа, а именно — о каламбурах, неологизмах, коммуникационных нарушениях и сдвигах. Удалось вычленить три концептуальных поля, в которых разворачивалась полемика: игра слов, игра представлений и игра значений.

51

П

РЕДСТАВЛЕННЫЕ статьи были написаны по итогам дискуссий, начавшихся на международной научной конференции «Каламбуры, неологизмы, оговорки и сдвиги в русской культуре XVIII–XX веков». Ее история небезынтересна. Она прошла на факультете свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета 27–28 ноября 2020 года, между первой и второй волной пандемии, когда сама возможность очной встречи докладчиков казалась из ряда вон выходящим фактом. На тот момент те немногие конференции, что не были отменены из-за локдауна или ограничений, проходили онлайн. Счастливым образом в начале ноября в Петербурге были разрешены публичные мероприятия с небольшим числом участников. Благодаря этому послаблению мер предосторожности «Каламбуры…» состоялись не в дистанционной реальности, хотя, конечно, прошли в смешанном формате. Часть докладчиков выступили очно, часть в онлайне. Языковые игры, выбранные предметом обсуждения в рамках конференции, не привели к полному и безоговорочному развоплощению интеллектуальных дискуссий, хотя по ходу развития событий складывалось впечатление, что проект развивается в этом направлении. Первоначально приемы языковых игр обсуждались устроителями конференции как превратности бытования знака. «Развеществление знака» — такова была одна из первых версий заглавия, однако по мере работы над программой устроители конференции пришли к пониманию того, что в авангардистской культуре каламбуры и сдвиги ведут как раз к обратному — овеществлению знака. Поскольку по отношению к другим эпохам говорить об овеществлении не представлялось уместным, семиотическая полемика была свернута, и дискуссия, с началом временной нормализации жизни, вернулась к прежним, допандемическим, «доразвоплощенным» формам и практикам. Непривычный на конец осени 2020 года смешанный формат научил участников конференции ценить казавшееся совсем недавно само собой разумеющимся физическое присутствие докладчиков. На факультет смогли прийти немногие, да и ограничения, установленные для публичных мероприятий, не допускали присутствия всех желающих, что придавало дискуссии экзистенциальное напряжение, иной раз отсутствующее на интеллектуальных мероприятиях. В то же время онлайн позволил принять участие в разговоре многим, кто по тем или иным причинам не приехал бы в Санкт-Петербург, даже если бы не было тех сложностей, которые существенно ограничили перемещения в период пандемии. Обстоятельства не  только создавали препятствия для проведения конференции, но и открывали возможности, которыми стоило дорожить. С восхи52

Логос · Том 32 · #4 · 2022

щением узнавали участники конференции о том, как одна докладчица, прослушав на факультете все выступления, после фуршета, которому едва ли помешал смешанный формат, отправилась кататься на коньках на каток на Новой Голландии, по соседству со Смольным. Развернувшаяся на конференции дискуссия о каламбурах, неологизмах, оговорках и сдвигах расширила рамки разговора, заданные на начальном этапе подготовки проекта. Она задумывалась как обсуждение роли, функции и бытования разных форм игры слов и образов на материале русской культуры. В первый день оказалось, что ограничиваться именно данными рамками означало бы поддаться инерции предыдущих конференций и семинаров, проводившихся на факультете свободных искусств и наук и посвященных интеллектуальной истории отечественной культуры. При всем при том игра слов в большинстве докладов не рассматривалась как специфически русский сюжет или проблема. Всякий раз либо необходимо было принимать во внимание межкультурные связи, либо ставить вопрос вне рамок той или иной национальной или языковой традиции. Условными оказались и установленные первоначально хронологические границы: нижняя обозначалась эпохой Петра I, а верхняя позволяла говорить даже о современных сюжетах. Игра слов и образов не понималась участниками конференции как сюжет, специфический для данного периода. Гораздо интереснее было говорить о нем в перспективе сравнительной типологии, не устанавливая хронологические рамки. Таким образом, дискуссия мало-помалу перешла на другой уровень. Начавшись в рамках интеллектуальной истории русской культуры послепетровского времени, она приняла характер полемики о междисциплинарных практиках, обеспечивающих функционирование игры слов и образов, и методах, с помощью которых можно описывать и сопоставлять данные практики. Это концептуальное расширение было заложено в самом междисциплинарном принципе, из которого исходили участники проекта, предполагавшем, что конференция объединит специалистов из разных областей гуманитарного знания. В ней приняли участие филологи, философы, культурные антропологи, историки, искусствоведы, специалисты по визуальным исследованиям (visual studies) и истории и теории моды. Сравнительная типология стала тем общим пространством диалога, в котором было возможно говорить о практиках игры слова и образа, а именно — о каламбурах, неологизмах, коммуникационных нарушениях и сдвигах. По мере развития проекта стало возможным вычленить три концептуальных поля, в которых разворачивалась полемика: игра слов, игра представлений и игра значений. Опишем их по отдельности, предваряя публикацию статей. данила расков, Станислав Савицкий

53

Игра слов дана нам в сбоях языка, его казусах и нелепостях, понимаемых в модернистской парадигме не как ошибки, но как инобытие языка, не сводимого к коммуникационной функции передачи информации. Нарушения в работе языка, гипотетически описываемого как коммуникационно-информационная система, обозначают смыслы, которые не способен передать язык в его отлаженной, функционирующей без сбоев форме. Косноязычие становится «выражением желания в общезначимой форме», как на примере речей гоголевских персонажей показывает Александр Погребняк, сопоставляя бессвязное просторечие Акакия Акакиевича с  бескорневыми понятиями Мартина Хайдеггера и обезличивающими речь тензорами Жиля Делёза и Феликса Гваттари. На стыке литературы и философии игра слов реализуется не только как продуктивная ошибка, но и как языковые «шумы» в многообразии их проявлений. Таковы каламбуры, неологизмы и оговорки, взятые на вооружение Владимиром Соловьевым в его философских, публицистических и  литературных произведениях. Будучи наделен разнообразными талантами, русский мыслитель должен восприниматься в цельности его интеллектуальных и художественных проявлений, хотя сложно осмыслить, как в одном человеке могли уживаться теолог и скабрезник, поэт, близкий по духу Афанасию Фету и Владимиру Случевскому, и ньюйсмейкер, блиставший в светских салонах, мистагог и любитель ребячливых розыгрышей и острот. Возможно, именно в языковой стихии, в игре слов Владимир Соловьев предстает перед нами как мыслитель и художник во всей полноте его интеллектуального, эстетического и экзистенциального опыта. К тому же типу анализа игры слов, что статьи о Гоголе и Соловьеве, относится интерпретация каламбура в заглавии книги Владимира Маяковского «НО. С», представленная в работе Андрея Россомахина. В игре представлений знания о древности, которые можно почерпнуть на страницах гомеровской «Одиссеи», соотносимы с тем, как на основе современных культурных мифологий формируются идеологические основания и поведенческие сценарии недавно образованных религиозных сообществ. В обоих случаях речь идет о мифологических или мифологизируемых идеях и  образах, установить достоверность которых представляет собой чрезвычайно интересную, но сложную задачу. История киммерийцев, имя которых звучало похоже на названия других народов на других древних языках, является отправной точкой для переосмысления античных географических представлений. Дмитрий Панченко, отталкиваясь от текста «Одиссеи» и межъязыкового сдвига, образуемого названиями нескольких народов, которое породило столько недоразумений и догадок, высказыва54

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ет предположение о том, что царство мертвых располагалось, согласно древнегреческим и древнескандинавским представлениям, не за северными пределами древнегреческой цивилизации, но на юге. Семантический сдвиг в концептах, на которых строится доктрина Церкви Последнего Завета, описывает Александр Панченко. Почти невероятным, но, как показывает автор, закономерным образом утопические представления, на которых основано это религиозное учение, восходят к мифологиям, коренящимся в позднесоветской детской культуре. Современные религиозные концепты переозначивают топосы советских киносказок и апокалиптические нарративы ядерной войны. Игра значений обозначает сферу идеологии, где ни слово, ни изображение, ни вещь не несут в себе точно установленного смысла. Каламбуры и сдвиги в визуальных исследованиях и истории костюма становятся неотъемлемой частью не только визуального высказывания и социокультурного бытования вещей, но и интерпретации. Денис Скопин на материале советской фотографии сталинского периода показывает, как репортажный или бытовой снимок, будучи помещенным в идеологический контекст, мог быть превратно истолкован как компрометирующее свидетельство. Интерпретация, таким образом, могла носить репрессивный характер, усложняясь в патологически изощренном поиске очернителей и врагов. Аналогичные семантические сдвиги выявляет и описывает в истории костюма сталинского периода Мария Терехова. По мере развития советского проекта менялись не только идеологические его основания, политическая риторика и  социокультурная система, но и социально-бытовые, поведенческие коды. Трансформация костюма свидетельствует об этом чрезвычайно убедительно. Сегодня система координат, в которой мы живем и продолжаем наш умозрительный труд, беспрецедентна для большинства наших современников. Зыбкость реальности, которая казалась интеллектуальной проблемой, поставленной модернистскими мыслителями и обсуждавшейся с известным скепсисом постмодернистами, занимает не только исследователей и художественных критиков. Это ощущение хорошо знакомо слишком многим. Слова, представления, значения амбивалентны в апофеозе беспочвенности, только ассоциативно связанном с  известной книгой. Семь статей, представленных в данной подборке, написаны в прежних обстоятельствах и посвящены разным историческим и современным сюжетам. В них запечатлен интеллектуальный контекст, сложившийся в эпоху, которую одни определяли как метамодернистскую, а иные — как продолжение модернизма. Прежняя система координат, надо полагать, изменится, если не будет в значительной степени переопределена. данила расков, Станислав Савицкий

55

THE PLAY OF WORDS / REPRESENTATIONS / MEANINGS Danila Raskov. Saint Petersburg State University (SPbU), Russia, [email protected]. Stanislav Savitski. Saint Petersburg State University (SPbU), Russia, [email protected]. Keywords: the play of words; puns; neologism; shifts; comparative typology. This article introduses proceedings of the international scientific conference “Puns, Neologisms, Reservations, and Shifts in Russian Culture in the 18th–20th Centuries,” held at the Faculty of Liberal Arts and Sciences at St. Petersburg State University on November 27–28, 2020. It took place in the interval between the first and the second wave of the pandemic, when the very possibility of a face-to-face meeting of speakers seemed unique. The article opens with a description of the specifics of the mixed format in which the conference took place, and then reconstructs the discussion among its participants, which greatly expanded the scope of the research of the problem. While the initial intention was to focus on Russian culture, limiting the discussion to the period between the reforms of Peter the Great and the present, as the discussion unfolded, it became clear to the participants that there is no Russian specificity in this project. On the contrary, it is much more interesting and relevant in a broader, sociocultural context. As for the timeframes, they were removed in order to provide an opportunity to talk about the play of words and images, having the opportunity to resort to broad and quite unexpected comparisons and analogies. Philologists, philosophers, cultural anthropologists, historians, art historians, specialists in visual studies, history and theory of fashion saw in comparative typology a common ground for dialogue in which it was possible to talk about the practices of word and image play, namely puns, neologisms, communication disorders and shifts. We were able to distinguish three conceptual fields in which the polemic unfolded: the play of words, the play of representations, and the play of meanings. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-51-55

56

Логос · Том 32 · #4 · 2022

«Это, право, совершенно того…»: о значении частиц, которые решительно не имеют никакого значения Александр Погребняк

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ); Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС), Москва, Россия, [email protected]

Ключевые слова: частицы; значение; речевая манера; политическое; бытие; аффект; Николай Гоголь; Акакий Акакиевич. Статья посвящена анализу речевой манеры главного героя повести Николая Гоголя «Шинель», которой Гоголь дает развернутую характеристику, отмечая склонность Акакия Акакиевича изъясняться «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Гипотеза статьи состоит в том, что за манерой речи героя стоит некоторая концепция, которая носит не только лингвистический, но и политический характер. Последнее становится очевидным, если проследить эволюцию речи героя от слов «Это, право, того…» до «Секретари того… народ ненадежный…» Обоснование выдвинутой гипотезы опирается на две теоретические разработки. Первая из них — это исследование особенностей языка Мартина Хайдеггера, предпринятое Андреем Парибком в его статье «О философской оправданности хайдеггеровского обращения с языком» (Вопросы философии. 2018. № 11). Особый акцент в этой статье делается на той роли, которую в «Бытии и времени» играют слова, лишенные корневой основы (напри-

мер, Inheit). Вторая концепция, используемая автором, — лингвистическая модель, предложенная Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари в «Тысяче плато». В этой концепции речь предлагается понимать не на основе шифтеров, привязывающих ее к субъекту, но на основе тензоров, которые служат для выражения безличных аффектов, не сводимых к ego говорящего. Таким образом, непринужденная и свободная речевая манера самого Гоголя может быть рассмотрена как утопический идеал в отношении неспособности героя «Шинели» к речевой артикуляции своих мыслей. Однако сильной стороной речи Акакия Акакиевича выступает ее способность выразить тот аффект, который свидетельствует о принадлежности героя к множеству лиц, которые имеют «сильного врага» в образе «нашего северного мороза». Климат здесь выступает очевидной метафорой общественного порядка. Итак, лишенные значения частицы раскрывают свой потенциал, и речь Акакия Акакиевича из жалобного лепета превращается в грозное требование артикулировать свое желание в общезначимой форме. 57

1. Запинка по поводу политики

Р

Е Ч Ь в статье пойдет о речевой манере одного гоголевского персонажа. Акакий Акакиевич — персонаж примечательный, в этом смысле он действительно один; но до того, как стать примечательным, он заявлен одним из многих, указание на что (казалось бы, совершенно избыточное) предшествует описанию сцены его появления на свет. Как будто специально с целью этого указания Гоголь начинает свою «Шинель» с запинки: «В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте»1. Тут же указывается причина запинки — извечная предрасположенность «всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий» к оскорблению своих чувств: «Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество»2. Дело пахнет политикой! И поэтому далее, после упоминания в качестве примера некоего капитан-исправника, оскорбленного неким «романтическим сочинением», где «чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже в совершенно пьяном виде», начало, наконец, переходит в продолжение: «Итак, в одном департаменте служил один чиновник…»3 Запинку эту, конечно, легко объяснить чисто служебной ролью: привязкой рассказа к «реальному» случаю, якобы имевшему место с каким-то конкретным чиновником, служившим в каком-то  конкретном департаменте, но  только в  каком именно, ввиду известных обстоятельств, лучше не сообщать. Однако ее функция не сводится лишь к этому; благодаря тому, что рассказчик спотыкается на том, чтобы сразу же дать исчерпывающую характеристику чиновника и места его службы и взамен указывает на одну из множества подобных ей единиц, личность героя неизбежно проблематизируется, существуя как бы авансом, как если бы она еще только должна была доказать свое право на привлечение к себе нашего внимания, заявив о себе как о способной на до 1. Гоголь Н. В. Шинель // Соч.: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1962. Т. 1. С. 546. 2. Там же. 3. Там же. 58

Логос · Том 32 · #4 · 2022

стойное истории деяние, которое выделит ее из того множества, которому она принадлежит4. Сама повесть, таким образом, ставит под вопрос свой словесный состав: окажется ли он хоть сколько-нибудь значимым? В этой связи представляется чрезвычайно важным то, что Гоголь снабжает речевую манеру героя своей повести «Шинель» развернутой характеристикой: Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: «Это, право, совершенно того…», а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил5.

Конечно, эта краткая характеристика, прежде всего, обусловлена сюжетно — она дается в тот момент, когда Акакий Акакиевич и впрямь сталкивается с «очень затруднительным делом»: с необходимостью пошить новую шинель. Но представляется, что она этим не исчерпывается и отсылает к некоторой концепции речи как таковой, в латентном виде содержащейся в данном произведении Гоголя (а возможно, и в ряде других); концепции не только лингвистической, но и, как будет показано, социально-политической. В самом деле, едва ли случайно, что родившийся из  запинки капитан-исправник претендует на то, чтобы частному делу придать публичное и универсальное значение6! Возникает поэтому соблазн соотнести 4. Михаил Вайскопф само имя героя связывает с формулой «как-так» («Имена-то все такие Какие все имена, я, право, никогда и не слыхивала таких. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий. Таким образом и произошел Акакий Акакиевич»), акцентирующей принцип некой недовоплощенности: «„Как-так“ задает условную серию уподоблений, обволакивающих аурой неопределенности конечное означаемое, и потому соответствует тому же принципу приблизительности, незавершенности, уподобленности, который с грубой наглядностью закреплен у Гюго в имени увечного героя — Quasimodo» (Вайскопф М. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. 2-е изд., испр. и расшир. М.: РГГУ, 2002. С. 428). 5. Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 553–554. 6. Эпизод с капитан-исправником, кстати, является в определенном смысле первой из  «ничего не  значащих частиц» в  тексте «Шинели», значение которой должно раскрыться лишь по  ходу действия. О  значении этого вставного эпизода для развития сюжета повести в  целом см.: Славутин  Е. И., Пимонов В. И. Как все-таки сделана «Шинель» ГогоАлександр Погребняк

59

подчеркнутую автором специфику речевой манеры, свойственной герою «Шинели», с греческим представлением о неразрывном единстве, в котором пребывают способность к речи (логосу) и политическая природа человека. Так, комментируя аристотелевское двойное определение человеческой сущности как животного, наделенного речью и обитающего в полисе, Жак Рансьер отмечает: Человек, говорит Аристотель, политичен потому, что он обладает речью, которая обобществляет справедливое и несправедливое, тогда как у животного есть только голос, что сообщает об удовольствии или боли. Но весь вопрос тогда в том, чтобы знать, кто обладает речью, а кто только голосом. Во все времена отказ рассматривать некоторые категории личностей в качестве существ политических проходит через отказ воспринимать исходящие из их уст звуки как речь7.

Этот отказ, говорит Рансьер, может быть мотивирован, например, тем, что не все категории живущих имеют свободное время, необходимое для того, чтобы участвовать в народном собрании — как, например, согласно Платону нет его у  ремесленников, которые все свое время должны посвящать работе: «„Отсутствие времени“, на  самом деле, — „натурализованный“ запрет, вписанный прямо в формы чувственного опыта»8. Здесь четко видно, что различие голоса и речи задано как то, что должно в каждом случае определяться и доказываться заново — парадокс политического в том, что оно определяется исключительно через ту речевую способность, которая в качестве таковой то и дело подавляется, отрицается, квалифицируется как неспособность; а также через высвобождение времени путем возможности приостановки чисто природной жизнедеятельности, то есть, по сути, преодоления «вечности» как некоего непрерывно воспроизводящегося процесса, вновь и вновь захватывающего время и тем самым лишающего нас его. Следовательно, смысл политического заключается в том, чтобы те, за кем не признается способность говорить и поступать, тем не менее как-то сумели …утвердить себя в  качестве насельников общего пространства и показать, что их рты вполне способны испускать общезначимую речь, а не только оповещающий о страданиях голос9. ля? // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Социальные, гуманитарные, медико-биологические науки. 2017. Т. 19. № 3. 7. Рансьер Ж. Разделяя чувственное. СПб.: ЕУСПб, 2007. С. 66. 8. Там же. 9. Там же. 60

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Если теперь обратиться к фрагментам «Шинели», в которых приводится прямая речь Акакия Акакиевича, то первым из них, конечно же, будет знаменитое «гуманное место» с  его «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»10, а  последним (если пока не брать в расчет посмертное существование героя) — сцена разговора со значительным лицом, который услышал вдруг, что «секретари того… ненадежный народ…»11; и если первые слова — это просто жалоба затравленной твари, то последние содержат в себе отчетливую волю к покушению на те самые «государственные постановления», за судьбу которых опасался уже упомянутый капитан-исправник, так что генерал совершенно адекватно оценил эти слова Акакия Акакиевича как буйство, которое «распространилось между молодыми людьми против начальников и высших»12. Но  если и  в  самом деле налицо движение от  вполне благочинной жалобы до  совершенно бесчинного буйства, от  «полиции» — к политике13, то возникает вопрос: какую роль в этом процессе становления «доброго животного» (как характеризовался герой «Шинели» в черновом варианте повести) животным политическим играет та специфическая манера, которой Гоголь снабдил речь своего персонажа? Какое значение имеют — или, точнее, приобретают — те «лишенные значения частицы», из которых эта речь по преимуществу складывается?

2. Сказ как утопия В  своей знаменитой статье «Как сделана „Шинель“ Гоголя» Борис Эйхенбаум упоминает про особенность речевой манеры Акакия Акакиевича, рассматривая ее — как, впрочем, и все остальное в повести, — как всецело обусловленную формальными характеристиками «общей системы гоголевской звукоречи и мимической артикуляции»14. Абсолютная «сформированность» этой манеры становится очевидной, например, в сравнении с речью Петровича, 10. Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 548. 11. Там же. С. 568. 12. Там же. С. 569. 13. В переводах на русский язык сочинений камералистов, доктрина которых была востребована в XVIII столетии, термин «полиция» передавался словом «благочиние» (см.: Расков Д. Е. Камерализм книг: переводы Юсти в России XVIII века // Terra Economicus. Т. 17. № 4. 2019. С. 69–72). О различии политики и полиции см.: Рансьер Ж. На краю политического. М.: Праксис, 2006. С. 99–110. 14. Цит. по: Эйхенбаум Б. М. О прозе. М.: Художественная литература, 1969. С. 317. Александр Погребняк

61

которая, «в противоположность отрывочной артикуляции Акакия Акакиевича, сделана сжатой, строгой, твердой и действует как контраст»15. Такой же «выисканной», однако, является и речь самого Гоголя, его сказ, который в «Шинели» «стилизован под особого рода небрежную, наивную болтовню»16, изобилующую ненужными деталями, фамильярными обращениями и т. п. С точки зрения Эйхенбаума, особенности речи персонажей, как и  прочие их черты, а также характер всех событий и действий повести всецело определяются теми формальными требованиями, которые выдвигает этот самый авторский «сказ». Но  возникает вопрос: разве не очевидно, что усеченная и затрудненная речь Акакия Акакиевича противостоит не  только четким и  командным высказываниям — или, лучше сказать, приговорам17 — Петровича (а затем и значительного лица), но и нарочито развязанной манере самого Гоголя, которую она таким способом не столько поддерживает и обслуживает, сколько проблематизирует, превращает ее в  некий недостижимый идеал? Разве не  является речевая манера, демонстрируемая рассказчиком, своего рода утопией для сказительных потуг «вечного титулярного советника», который в свою очередь если что и демонстрирует, так только свою неспособность оспорить приговоры любого лица, отчего таковое сразу же становится «значительным», отвечая на тот или иной обращенный к нему запрос? Если и можно представить себе кого-то, кто способен выражать свои претензии в  подобной словоохотливой манере, так это упомянутый в начале повести капитан-исправник — его собственную речь мы не слышим, но подозреваем, что она-то уж точно не была невнятной и усеченной. Указание же Гоголя на то, что «одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом»18, можно прочесть и как персонификацию знака, которому вдруг удалось перестать быть частицей, «совершенно лишенной всякого значения»; вот только, в отличии от других, Акакию Акакиевичу до этого столь же далеко, как далеко его голосу, взывающему о помощи, до края площади, где находится будка городового. Похоже поэтому, что те многочисленные отступления и ненужные детали, которыми изобилует авторский сказ и которые акцен 15. Там же. 16. Там же. С. 317–318. 17. В фильме-спектакле «Шинель» (2008) Валерия Фокина (с Мариной Неёловой в роли Башмачкина) Петрович представлен силуэтом огромной швейной машины, а его речь — уподоблена звуку и ритму ее работы. 18. Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 566. 62

Логос · Том 32 · #4 · 2022

тирует Эйхенбаум, являют собой нечто, прямо противоположное «частицам, лишенным значения» — ведь как раз значения ими выдано с лихвой, и если что-то и отсутствует, то это не их значение, а скорее смысл: так, если Акакий Акакиевич не способен придать значения своим словам, хотя наличие за ними жизненно важного смысла не  подлежит сомнению, то  рассказчик, наоборот, делает это играючи и без всякой на то нужды, как если бы он просто наслаждался своей способностью рассказывать ради самого рассказывания. И не случайно поэтому, что Акакию Акакиевичу значительным лицом запрещена даже малейшая толика «фамильярности», которая рассказчику, напротив, разрешена без какойлибо заранее оговоренной меры — рассказчик весь мир готов похлопать по плечу. Кстати, манера сказа, в определенной степени подобная той, которую Эйхенбаум выводит на свет в своем анализе «Шинели», явным образом присутствует еще в одном тексте Гоголя — а именно, в «Повести о капитане Копейкине»; прием, который использует здесь автор, Андрей Белый охарактеризовал как …оригинальное, до  Гоголя небывалое применение вводного предложения, как повтора; суть повествования в  том, что оно — ни с места вопреки галопу повторов и их чехарде: «говорю», «говорю», «сударь ты мой», «этакая какая-нибудь», «в некотором роде» разбрызгивают струю текста в водометную пыль никчемностей, где «так сказать, семга» уже не семга: чорт знает что!19

Различие двух повестей в том, что рассказчик второй уже не совпадает с автором, а сам становится персонажем — и, конечно, неслучайно им оказывается именно почтмейстер, то есть субъект, чья собственная речь всегда уже подозревается как производная от содержания той корреспонденции, к которой он имеет доступ в силу характера своей службы. Еще важнее то, что почтмейстер как бы поедает смысл того, что материально недоступно Копейкину; он пародирует голод, показывая недоступные голодному яства, которые словно бы купаются в своем собственном свете, как если бы еда была полностью отделена от всякой возможности ее употребления. Рассказчик наслаждается едой как предметом речи, персонаж — страдает от того, что еда воплощает еще большую безучастность, чем вельможа, к которому он обратился 19. Белый А. Мастерство Гоголя. Исследование // Собр. соч. М.: Республика; Дмитрий Сечин, 2013. Т. 9. С. 268. Александр Погребняк

63

за помощью. Капитана Копейкина поэтому по праву можно назвать анаграмматическим братом Акакия Акакиевича: созвучие имен отсылает к сходству жизненных ситуаций — оба потерпевшие, оба тщетно взывают к высшим инстанциям о справедливом возмещении ущерба, бессильно вопрошая: «Как же так?..»; разница только в том, что в повести о капитане Копейкине речевой жест оказывается способным на объединение того, что в «Шинели» было дано в противопоставлении — «лишенные значения частицы» теперь обнаруживают не пассивное отчуждение от смысла, но практикуют активное его отрицание за счет того, что они сочленяются с высказываниями, которые сами по себе являются вполне значащими: Единственный в мировой литературе шедёвр, сплетенный из повторных, вводных предложений; каждое — ничто; но сопровождая любое слово, оно испаряет его в неопределенный туман; и все меняет очертания: и — «так сказать, семга», и — «так сказать…, терпение»; бег фраз, синтаксические отношения слов друг к другу, перерождаются в курьезы «китайских теней»20.

Можно сказать, что если речь Акакия Акакиевича состоит из знаков-инвалидов, то капитан Копейкин сам есть знак-инвалид — оба они не способны схватить то, что для них имеет жизненно значимый смысл; напротив, манера сказа, делающая из них предметы повествования, схватывает и захватывает все что только ни попадется под руку — всякое «так сказать» находит свою «этакую какую-нибудь» «семгу» или «чорт знает» что еще, значения дано в  чудовищном преизбытке, но  исключительно для того, чтобы истребить всякий смысл. Поэтому нужно оспорить тезис о том, что характеристики персонажа у Гоголя являются исключительно функцией авторского «сказа». Авторский жест Гоголя, сам его «сказ» из объемлющей формы как бы переходит в план содержания, становится одним из его моментов, вовлекается в пространство, образованное жестикуляцией «всего лишь» персонажей, обретая свою выразительную способность и смысловую направленность только на фоне инвалидной, не-сказующей речи главного героя — как если бы этот «сказ» воплощал собой границу, которой очерчен мир вечного титулярного советника (или голодающего героя войны, добивающегося пансиона), но которую он в свое время все-таки рискнет нарушить. 20. Там же. 64

Логос · Том 32 · #4 · 2022

«Вечный титулярный советник», «вечная идея будущей шинели»… Дело в том, что ссылки на вечность в свою очередь служат фоном для того событийного момента, который ставит под вопрос вторичность времени по отношению к некоему извечному миропорядку как в его природном, так и социальном измерении21. Связь этих измерений маркирована в  повести взаимной импликацией сурового климата и мелкого чина: Акакий Акакиевич изначально, буквально еще до своего появления на свет, приписан к тем, кто вынужден мерзнуть и кто «не может кусаться», но сильная горячка после «надлежащего распекания» и посмертное существование в виде грозного призрака, срывающего с плеч шинели, свидетельствуют о возможности перехода в прямо противоположное состояние; интересно и то, что если «реальная» жизнь героя описывается в терминах вечности22, то его «фантастическое», призрачное бытие оказывается, наоборот, исключительно временным: чиновник-мертвец прекращает свое появление, как только находит шинель, пришедшуюся ему совершенно по плечу. Физическая смерть («исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп»23) оказывается рождением для истории: … но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за непримеченную никем жизнь?24

Если исходить из анализа Эйхенбаума, то придется согласиться с  тем, что в  обделенной значением речи Акакия Акакиеви 21. Конечно, «вечная идея будущей шинели» травестийно отсылает к идее будущей жизни как жизни вечной, но сама формулировка содержит в себе и диалектический момент парадокса, противоречия: «вечная идея будущего» означает то, что будущее либо никогда не наступает, не становится настоящем временем; либо, если наступает и становится, то — посредством отрицания вечности, ее прерывания. 22. Сложив все временные промежутки, упоминаемые по ходу развития действия повести, Вайскопф показал, что в «Шинели» речь идет, по сути, о вечной, нескончаемой зиме: «Перед нами — ледяной эон, в котором развивается все действие повести» (Вайскопф М. Указ. соч. С. 434). 23. Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 570. 24. Там же. С. 571. Александр Погребняк

65

ча рефлексируется общая незначимость «анекдота», служащего лишь безразличным (и относительно пластичным) субстратом для запечатления и демонстрации формального совершенства речевого жеста автора. Комментируя статью Эйхенбаума, Михаил Ямпольский подчеркивает, что подобно тому как сам Гоголь не столько рассказывает нечто, сколько своим телом мимирует жесты того, кто действительно что-то рассказывает, его персонаж также осуществляет лишь мимические реакции, которые «возникают вне всякого смысла, как чисто рефлекторные конвульсии, когда он „добирался“ до „некоторых букв“»25. Но крайне важно, что речь в «Шинели» идет все-таки о «миметическом устройстве с нарушенной телесной непосредственностью», как если бы перед нами было не простое дублирование движений, а  некий сбой работы телесного автомата, благодаря чему нравственное перерождение, описанное в знаменитом «гуманном» месте, представлено «именно как цепочка неадекватных реакций, как миметизм с нарушенной непосредственностью»26. Не является ли этот «сбой» или «сдвиг» указанием на место, в котором как раз и произойдет перемена, трансформация характера самого Акакия Акакиевича? По крайней мере, было бы неверным полагать, что поведение и речь Башмачкина вовсе лишены какого-либо собственного развития, эволюции — или что таковые полностью вторичны по  отношению к жесту рассказчика; что все его действия являются лишь чисто механическими реакциями на внешние раздражители (при том что взятое само по себе «зачем вы меня обижаете?», конечно же, может быть рассмотрено и  как произведенное говорящей куклой). Так, Михаил Вайскопф обращает внимание на  то, что даже процедура переписывания, которой поглощен герой «Шинели» и которая должна максимально подчеркивать его механический, марионеточный характер, в  определенный момент претерпевает некоторые существенные изменения (изменения, скажем так, не вполне механического характера) — происходит возникновение семантической направленности на  тех стадиях переписывания, где текст включал в себя адрес какого-нибудь нового или важного лица:

25. Ямпольский М. Демон и лабиринт (диаграммы, деформации, мимесис). М.: НЛО, 1996. С. 24. 26. Там же. С. 29. 66

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Новое или важное лицо — прообраз или инкогнито генерала, к  которому позднее обращается Башмачкин и  который лишь «недавно сделался значительным лицом»27.

Незначительные действия переживаются как значительные.

3. Недослово Формула «это, право, совершенно того…» выглядит как обыкновенное высказывание, с той лишь разницей, что оно подчеркнуто лишено какой-либо предметной конкретики, поскольку субъект и предикат в нем представлены не именами, но местоимениями — «частицами, лишенными значения». Все происходит так, как если бы нам хотели продемонстрировать не столько саму форму суждения («это есть то»), сколько некий жест, силящийся указать на какое-то положение вещей, но не достигающий намеченной цели — да, конечно, читатель понимает, что речь идет о вконец изношенной шинели, но  ведь дыры в  самой речи столь же важны, как и дыры в одежде (одежда и речь выступают как метафоры друг друга). В «Ревизоре» подобная манера приписывается самому Пушкину («Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё…»28), в «Женитьбе» — Анучкину («А нет, нет. Женщина совсем другое дело. Нужно, чтобы она непременно знала [по-французски. — А. П.], а без того у ней и то, и это… (показывает жестами) — всё уж будет не то)»29; можно привести и другие примеры, но и так ясно, что для Гоголя подобная «продырявленность» речи является довольно распространенной, если не универсальной ее чертой. Но что в таком случае остается в качестве смысла высказывания, если за скобки выносится любое конкретное положение вещей, которое данное высказывание призвано «изъявлять»? В  § 33 «Бытия и  времени» Хайдеггер показывает, что суждение, как оно определяется логикой, не является первичной формой речи, поскольку оно производно от более изначального толкования сущего, которое исходит из понимания бытия как всегда уже «озаботившегося» бытия-в-мире: 27. См.: Вайскопф М. Указ. соч. С. 449. Этот тезис будет повторен автором в докладе «Материал и покрой гоголевской „Шинели“», название которого дано с явной отсылкой к тексту Эйхенбаума (см.: Он же. Птица тройка и колесница души: раб. 1978–2003 годов. М.: НЛО, 2003. С. 193). 28. Гоголь Н. В. Ревизор // Соч. Т. 2. С. 47. 29. Там же. С. 119. Александр Погребняк

67

Что логика делает своей темой с категориальным суждением, например, «молоток тяжел», то до всякого анализа она «логически» всегда уже и поняла. Невзначай как «смысл» предложения уже предположено: вещь молоток имеет свойство тяжести. В  озаботившемся усмотрении подобных высказываний «ближайшим образом» нет. Зато у него есть свои специфические способы толкования, которые по отношению к названному «теоретическому суждению» могут звучать: «молоток слишком тяжелый», или скорее даже: «слишком тяжелый», «другой молоток!» Исконный акт толкования лежит не в теоретическом высказывающем предложении, но в усматривающе-озаботившемся отодвигании соотв. замене неподходящего инструмента, «не тратя лишних слов»30.

Итак, в исходной ситуации каждое сущее понято как то (в основе понимания, по Хайдеггеру, лежит феномен «нечто как нечто»), что имеет свою значимость лишь в контексте некоторого дела. Операция «логизирования» производит нивелировку исходного «как» (вещь как средство, как утварь) до «как» всего лишь налично данного (вещь как предмет с его свойствами). Смысл этого «сужения взгляда» с целью его заострения на данном выделенном аспекте может быть понят лишь исходя из исходной ситуации, в рамках которой «выделяемый и приписываемый предикат как бы расшатывается в своей невыраженной заключенности в самом сущем»31. Речь имеет разные модальности, и форма, первоначальная с логико-грамматической точки зрения, при подобном толковании оказывается производной: за апофантическим «как» высказывания Хайдеггер предлагает увидеть исконное экзистенциально-герменевтическое «как», соответствующее тому уровню, где субъектно-предикатная модель артикуляции речи еще не выходит на свет. Для того чтобы дать феноменологическое описание структуры этой изначальной ситуации бытия-в-мире (где речь и ее «предмет» вплетены в существо дела, а не отделены от него), также нужно «заострение» взгляда, но заострение, если так можно выразиться, произведенное в обратном направлении. Именно этим и объясняются те модификации общепринятой манеры письма, которые последовательно осуществляются Хайдеггером для переориентации, переключения внимания читателя на то, что остается всякий раз невысказанным в речи, опирающейся на модель суждения, в рамках которой бытие понимается исключительно в слу 30. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 157. 31. Там же. 68

Логос · Том 32 · #4 · 2022

жебной форме связывания представлений о  некоем наличном предмете и некоем наличном свойстве, так что его смысл оказывается лишь абстрактно-всеобщим представлением о связности наличного как такового. Хайдеггер непрерывно вырабатывает язык в языке, деформирует речь для того, чтобы она посредством выключения ее «обыкновенной» направленности на то, что дано в предметном виде, обнаруживала свою способность сообщать о непредметном контексте любой предметности. Операция, осуществляемая Хайдеггером, как уже было сказано, обратна операции традиционной логики: вместо четкого отделения конкретного свойства от суммы обстоятельств с целью фиксировать на нем внимание происходит редукция самой этой суммы обстоятельств, взятой целиком — и операторами при этом выступают тоже своего рода «частицы, лишенные значения». Это замечательно продемонстрировал Андрей Парибок на многочисленных случаях из текста «Бытия и времени» — например: Несколько раз встречаем в  тексте Inheit — бескорневую ‘в-Øность’, наряду с частым и тоже чудным, хотя и в меньшей мере, выражением Insein «бытие-в» (у  Бибихина). Так обозначается один из  аспектов бытия-в-мире (In-der-Welt-sein). Этот аспект самостоятельно не дан Dasein’у, а потому обозначен так, что на роль обычного онтического немецкого слова не годится. Но в онтологической позиции он тематизируем, а стало быть, и терминологизируем. И как тематизация не влечет в данном случае за собою опредмечивание, так и Inheit не стало содержательно (предметно) полноценным существительным32.

С тем, чтобы пояснить, какую реакцию в сознании читателя должно вызвать подобное новаторство, предлагается следующий образ: Встречаясь с подобными недословами, переживаешь умом нечто подобное тому, что испытываешь, поднимаясь по лестнице в неосвещенном подъезде: вот нога поднята, ищет ступеньку, ан ее-то и нет, ступня зависла в пустоте. Ведь очередной марш уже остался позади, и ты оказался на площадке следующего этажа. При этом как никогда ясно замечаешь движение ноги, совершаемое ею действие и встречное ожидание опоры, что в иных случаях, из-за давнишней привычности, остается безотчетным33. 32. Парибок А. В. О философской оправданности хайдеггеровского обращения с языком // Вопросы философии. 2018. № 11. С. 179–180. 33. Там же. С. 180. Александр Погребняк

69

Здесь показано, как во  вполне жизнеподобной ситуации привычное движение ноги вдруг становится по своей форме словно бы неким наличным предметом, который в речи мог бы быть обозначен как субъект категориального суждения: «ступня ищет опору» превращается в «ступню, зависшую в пустоте»; но этого не происходит. Жизненный мир субъекта как бы полностью редуцирован к налично данному, которое исключено из пространства его возможного употребления (как выставленные в столичных лавках деликатесы, обступающие со всех сторон голодного Копейкина). Что же касается тех «недослов», с помощью которых осуществляется переключение внимания с онтического на онтологический аспект данности сущего, то они указывают на тот аспект ситуации, в рамках которого феноменом становится само «как», поскольку оно уже вычленено из  суммы обстоятельств, но  еще не  сочленено с  тем или иным «наличным свойством», предикатом субъекта: «Нога зависла в пустоте — как быть?» Феноменом, таким образом, становится сам мир, в котором мы всегда уже чем-то  занимаемся (поднимаемся по  лестнице, орудуем молотком, ходим в департамент, переписываем), но который никогда при этом не совпадает с тем или иным конкретным занятием, сохраняя характер горизонта, открытости. «Недослова» потому лишены значения, что они проблематизируют смысл целого. Именно несовпадение самой (онтологической) способности быть в  мире с  той или иной суммой (онтических) обстоятельств и мотивирует нас фиксировать эти обстоятельства, а самим фиксироваться на их будто бы всегда наличной связности (пусть нога зависла в пустоте, но связь предмета «нога» со свойством «зависать» в пустоту не канула). Собственно говоря, сущее как наличное и  возникает в  момент, когда из-за  проблем с  «освещением в  подъезде» нарушается автоматизм подручности и «нога зависает в пустоте», а «вырезание» из суммы обстоятельств субъект-предикатного отношения происходит аналогично тому, как в момент выключения света наши мысль и тело фиксируются на  поисках ступеньки или, например, выключателя. Таким образом, налично данное выступает знаком того, что в  мире «что-то  не  так» (гоголевские «как-то  так» и  «скучно на этом свете» близки к этому). Собственно, Акакий Акакиевич заявляет о себе как о субъекте речи, когда шинель из подручной вдруг становится наличной, и из пригодной без «лишних слов» становится непригодной, так что теперь приходится тратить не  только деньги, но  и  слова; однако за  наличной вещью, как еще будет показано, находится событие-аффект: холод 70

Логос · Том 32 · #4 · 2022

в «Шинели» больше чем холод, он само бытие, которое — то ли высший чин, то ли выше всякого чина. Комментируя хайдеггеровское различение подручного и  наличного, Джорджо Агамбен пишет: В Бытии и времени неприменимые инструменты — к примеру, сломанный, а значит, непригодный молоток — выходят из конкретной области Zuhandenkeit, подручности, постоянной готовности к  возможному использованию и  оказываются в  области Vorhandenkeit, простого бесцельного наличия. Впрочем, это не подразумевает иного способа применения инструмента и лишь утверждает его существование вне возможности использования как таковой, которую философ сравнивает с  господствующей в сегодняшнем мире отчуждающей концепцией бытия. Подобно человеческим орудиям труда, рассыпанным по полу в ногах меланхоличного ангела с гравюры Дюрера, или игрушкам, которые дети бросили после игры, предметы, отчужденные от их применения, выглядят загадочно и даже зловеще34.

Все значения оказались сконцентрированы в  этих вещах, речь же человеческого субъекта при этом остается без значения, или, можно сказать — значение в ней призывается, но тщетно. Такую ситуацию Агамбен предложил связать с понятием жеста, который, в отличии от действия, неизменно подчиненного парадигме «средство-цель», приостанавливает обычную практику употребления слов и вещей как средств, призванных без остатка исчезнуть в достигнутой цели, обнаруживая самостоятельность их бытия в  качестве «чистых средств», средств без цели (mezzi senza fine). Обычно это бытие вложено в  нормативное употребление (как жест ноги вложен в акт подъема по лестнице), и тем не менее, до конца к нему не сводимо, обладая неким избыточным потенциалом и в перспективе указывая на возможность какого-то иного применения. «Недослова» в тексте Хайдеггера и означают такие отделенные от значений-как-целей «чистые средства», то есть жесты опосредствования, «этос» (обыкновение) субъекта без самого субъекта (в той мере, в какой субъект есть функция значимой речи и целенаправленного действия). Теперь становится понятным смысл, символизируемый контрастом речевых манер Акакия Акакиевича и Петровича: речь титулярного советника выражает попытку сохранить свое пребывание в привычном мире («…Ведь только всего что на плечах поис 34. Агамбен Дж. Нагота. М.: Грюндриссе, 2014. С. 151. Александр Погребняк

71

терлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки…»35), но при этом она как бы предвосхищает тщету этой попытки, поскольку подобно тому как никакие «кусочки» и «заплаточки» не спасут ситуацию с шинелью (по слову Петровича, «дело совсем гнилое; тронешь иглой — а вот уже оно и ползет»36), сама речь Акакия Акакиевича также непрерывно расползается в  неопределенном направлении от  «это» к  «того». «Того», собственно, и  появляется в связи с дырами в шинели — как скелет высказывания, то есть голого, открытого всем ветрам бытия-в-мире, к которому не пришить никакие «кусочки». Что до речи портного, то зловещий приговор (категориальное суждение) Петровича («Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»37) указывает на те границы привычного существования, которые Акакию Акакиевичу предстоит осознать и переступить. Ведь если Акакий Акакиевич хочет все еще просто «переписать» шинель, то Петрович бессознательно подталкивает его к тому, чтобы по сути написать ее заново, с нуля; и если первый пытается удержаться в своем положении субъекта («А я вот к тебе, Петрович, того…»38), то второй увлекает своего клиента к границе его мира (замысел о кунице на воротник, от которого в итоге пришлось отказаться, выбрав вместо нее «кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу»39, представляет собой один из первых, еще очень робких шагов по направлению к новой территории). Вот, если угодно, промежуточный итог предложенного чтения «Шинели»: то, что в ней на первый взгляд предстает как неспособность героя к (связанной, артикулированной, значимой и т. п.) речи, на самом деле обнаруживает себя как способность к речи в ее истинном смысле. Речь раскрывает сущее в целом, даже если это происходит ввиду какого-то частного обстоятельства — «молоток тяжел», «шинель-то того…», «нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь» и т. п. Эта речь имеет в виду весь мир еще до того, как начинает что-то в этом мире с большим или меньшим успехом означать — а скорее даже, это имение ввиду мира обратно пропорционально успеху в придании значения. Конечно, когда Гоголь говорит о переписывании Акакия Акакиевича как о «каком-то своем разнообразном и приятном мире»40, под словом «мир» он под 35. Гоголь Н. В. Шинель. С. 554. 36. Там же. 37. Там же. 38. Там же. С. 553. 39. Там же. С. 558. 40. Там же. С. 549. 72

Логос · Том 32 · #4 · 2022

разумевает скорее что-то вроде убежища от мира — но важно, что это именно убежище от  мира, то  есть открытость бытию здесь все-таки подразумевается. В связи с последним тезисом следует вновь обратиться к позиции Хайдеггера, согласно которой логическая функция суждения скрывает под собой онтологическую структуру бытия-в-мире, в рамках которой всякое высказывание, взятое на своем докатегориальном уровне, означает в  первую очередь указание на  то  или иное сущее, взятое именно как сущее (согласно комментарию Жана Бофре, слово «есть», на основе которого строится высказывание, с точки зрения Хайдеггера изначально «не является ни глаголом существования, ни связкой, но призывает к явлению»)41. Как известно, анализ, изложенный в § 33 «Бытия и времени», повторяется в финальной части хайдеггеровского курса 1929 года «Основные понятия метафизики», однако теперь ему предпосылается обширный экскурс, посвященный аналитике способа бытия животного, специфику которого становится возможным выявить исключительно негативным образом: если человеческое бытие сущностным образом определено через открытость мира, то животное определяется как сущее, которое, хотя и обладает способностью активно воздействовать на то, что дано ему как среда обитания, мира оказывается принципиально лишено. Вот почему несмотря на то, что Акакий Акакиевич может быть уподоблен «доброму животному» (как это было сделано Гоголем в черновом варианте повести), но его речь, несмотря на всю свою ущербность, остается сугубо человеческой; и даже более того — ее ущербность имеет именно онтический, но никак не онтологический характер: вторя его близорукости, она не  сразу способна схватить, выразить в слове то или иное конкретное сущее, но зато с самого начала открывает мир как пространство явления «того» и «этого» («это, право, того…»). Более того, эта речь, которая всегда уже отсылает к бытию, отсылает к нему не просто как к метафизической открытости, но как к некой угрозе, вражеской силе (мороз) и, кроме того, некой коллективности, множеству: через «это», заменяющее «я», говорит множество тех, кто «получает четыреста рублей или около того», народ мелких служащих42… 41. Бофре Ж. Диалог с Хайдеггером: В 4 кн. СПб.: Владимир Даль, 2009. Кн. 3. Приближение к Хайдеггеру. С. 124. 42. Любопытно, что если в  тексте Гоголя лошадь помещает свою морду Акакию Акакиевичу на  плечо и  «напускает ноздрями целый ветер в щеку», чтобы тот смог заметить, что находится «не на середине строки, а скорее на середине улицы», то в экранизации «Шинели» Альберто Александр Погребняк

73

То, что по большей части Акакий Акакиевич погружен в круг своей чисто механической деятельности, означает лишь то, что он таким образом фиксирует свое бытие-в-мире, связывает его с  этой процедурой; но  даже полностью погружаясь в  любимое дело, мира он все-таки не  лишен. Другое дело, что его мир характеризуется тотальным отчуждением, когда вещи и люди лишь номинально представляют основу его существования, реально же непрерывно отказывают в поддержке и содействии, благодаря чему пространство мира в итоге оборачивается «бесконечной площадью, которая глядит страшною пустынею»43: от «это» до «того» не рукой подать, а, как до соседней деревни в рассказе Кафки, может и всей жизни не хватить. Вспомним сцену появления героя на свет. Конечно, важна процедура поиска и обретения имени, каковое оказывается едва ли случайно созвучно одной из тех «частиц», которые сами по себе лишены значения  — выше уже приводилось мнение Михаила Вайскопфа о том, что имя Акакий Акакиевич отсылает к формулировке «как-так», которую можно связать с принципом некоторой «недовоплощенности» героя (Вайскопф, кроме того, приводит точку зрения Лоренса О’Тула, полагающего, что одной из компонентов имени Акакий является экзистенциальный вопрос «как?»44). Но не менее важно то, что среди ряда «незначимых» обстоятельств рождения Акакия Акакиевича Гоголь приводит одно вполне себе значимое, а именно: «Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник»45. Стоит снова напомнить предложенное Рансьером определение политического через отделение общезначимой собственно человеческой речи от всего лишь извеЛаттуады (Il cappotto, 1952) главный герой использует дыхание извозчичьей лошади для того, чтобы подставить под пар из ноздрей свои замерзшие руки и так согреть их. Совмещая эти два образа, мы обнаруживаем, что Акакий Акакиевич не только открывает при помощи животного реальность мира (улица не строка), но и учреждает некое «братство всех мерзнущих», границы которого опять-таки открыты, не сводятся лишь к кругу тех, кто «получает четыреста рублей в год». Для сравнения: в «Образах Италии» Павел Муратов описывает, как на Аппиевой дороге дрожащих от холода овец на ночь пастухи уводят в пещеры или собирают в загоны и там «ложатся между ними, прикрываясь их шерстью, согреваясь их живым теплом…» (Муратов П. Образы Италии: В 3 т. СПб.: Азбука-классика, 2005. Т. 2. С. 179). 43. Гоголь Н. В. Шинель. С. 563. 44. Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 428. 45. Гоголь Н. В. Шинель. С. 547. 74

Логос · Том 32 · #4 · 2022

щающего о страданиях голоса, который выступает той основой, которая роднит человека с животным; Владимир Бибихин, знающий толк не только в речи, но и в такой его модальности как детский лепет, пишет: Определение человека «животное, обладающее логосом» относится поэтому не  к  произнесению слов (язык, φωνή, есть у всех — λόγος, речь рассуждение), иначе пришлось бы младенца, ин-фанта, а заодно с ним молчаливого называть не человеком, а к логосу в основном первом значении взятия, собирания, принятия: младенец первым криком не принял мира, начав дышать и сосать успокоился и принял, и так далее, всю жизнь первым безусловно простейшим и «досознательным» движением человек движется в этом основном ритме, принятия-непринятия, чего конкретно он если сумеет потом уточнит, но сначала принятие или непринятие по-крупному просто всего мира в целом. Оценка всего мира на хорошо-плохо, надо-не надо. Слезы на лице и покой, мир, а потом улыбка на лице — это у человека до речи и прямохождения и без речи и прямохождения, показывают его существо, оно логическое и политическое46.

Это, как ни  что другое, в  точности подходит герою «Шинели»: «Чего конкретно он если сумеет потом уточнит, но сначала принятие или непринятие по-крупному просто всего мира в целом».

4. Тебе чего хочется? «Это, право, совершенно того…»: каким же может быть значение этого самого «недослова» — «того…», на месте которого в «нормальном» случае мы привыкли, как ступеньку под ногой, находить некоторое значимое определение «этого» предмета? Похоже, что роль, которую играет «того» посредством своей незначимости — служить оператором сущностной проблематизации того или иного значения (в пределе — проблематизации значения как такового)47. В  самом деле, «того» как бы перехватывает интен 46. Бибихин В. В. Лес. СПб.: Наука, 2011. С. 138. 47. Абстракция изъявительной речи Акакия Акакиевича — реакция на гипертрофию повелительной речи всех вокруг (даже если приказ отдается в  мягкой форме доброжелательного предложения сделать «что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье»); именно поэтому она подвешивает в неопределенности установленный порядок вещей, ведь последний — всегда задан приказом: «Да  будет так!» (пустынная площадь, подобная морю — явно место Божественного творения, но вместо него — грабеж: «Шинель-то моя, только пикни…»). Александр Погребняк

75

цию высказывания и обращает ее вспять, от так и не возникшего предиката — к связке, от качества, присущего вещи — к ее бытию; и подобное обращение принципиально изменяет сам смысл определения, когда до него, наконец, обливаясь потом, удается добраться — ведь суждение «секретари того… ненадежный народ…» очевидным образом не тождественно суждению «секретари — ненадежный народ». Мы помним, что, несмотря на  перманентное присутствие «сильного врага всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того»48 — петербургского мороза, Акакий Акакиевич потеет дважды: первый раз, когда ему было дано простое задание «переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье», что «задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: „Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь“»49; и второй раз, когда он, «стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в  нем была, и  чувствуя в  то  же время, что он вспотел ужасным образом»50, произносит свой обвинительный приговор (пока еще только в адрес секретарей). Таким образом, слова «секретари того… ненадежный народ…» выступают той формулой, с помощью которой Акакию Акакиевичу наконец-таки удается не только «переменить титул и глаголы», но и совершить это в реальном, а не текстуальном бытии — на середине улицы, а не строки. Можно поэтому заключить, что роль «того» в данном высказывании аналогична тому потению, без которого не удается «собрать всю небольшую горсть присутствия духа»: благодаря ему мы видим присутствие духа в самом высказывании, где субъект и предикат не просто механически и бесконфликтно соединяются, но вступают друг с другом в борьбу. Само высказывание становится активной силой, претендуя не просто констатировать положение вещей, но ставить его под вопрос. При этом важно увидеть, что подобное преобразование происходит по модели не субъективации, но, напротив, десубъективации речи. Дело в том, что акт присвоения речи вполне удается Акакию Акакиевичу, пока дело касается лишь тех действий в мире, которые вписываются в его первичную картину — так, приходя к портному с заданием лишь починить свой капот, Акакий Акакиевич не сталкивается с затруднениями как в деле обозначения 48. Гоголь Н. В. Шинель. С. 551. 49. Там же. С. 549. 50. Там же. 568. 76

Логос · Том 32 · #4 · 2022

своего присутствия в высказывании, так и в ее обращении к конкретному лицу: «А  я  вот к  тебе, Петрович, того…» Предложение незакончено, но  «того» здесь, пусть и  отсылая к  совершенно неопределенному полю обстоятельств, пока еще — по крайней мере, открыто — не ставит под вопрос способность субъекта эту неопределенность упразднить: желание починить шинель строго аналогично желанию лишь переписывать, ничего не изменяя в исходном тексте. Напротив, то неожиданное «затруднение», причиной которого является отказ Петровича починить шинель, аналогично предложению начальства выполнить более сложную работу — «переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье». То, что было предложено Акакию Акакиевичу в расчете на его способность раздвинуть границы своей субъективности, соединить свое «я» с лишь отчасти новым и необычным содержанием, воспринимается им как полная катастрофа. Но катастрофой это является лишь в отношении той нормативной модели речевого поведения, которое подразумевает необходимость подчинения любого высказывания форме я, которое и  есть агент императива нормализации, вменяемости — одним словом, субъективации. Однако, есть и другая модель. Эмиль Бенвенист дал классическое определение личного местоимения как «шифтера», то есть оператора, необходимого для формирования на основе языка акта речи, который предполагает субъекта высказывания. При этом, «лицами» в строгом смысле этого слова оказываются лишь местоимения первого и второго лица, поскольку они непосредственно участвуют в речи; что касается местоимений третьего лица, то они как раз «лицом» быть не могут, так как в речи выступают лишь в качестве предмета сообщения (так, например, «третье лицо» в глагольной форме имеет своей функцией «выражать не-лицо»51). Отталкиваясь от предложенной Бенвенистом интерпретации, Жиль Делёз предлагает рассмотреть возможность иного способа пользования языком, базирующегося на функциях не шифтеров, но тензоров. Функция эта состоит как раз в  том, чтобы десубъективировать и  деперсонализировать высказывание, давая ему ускользать по направлению к «„он“, превосходящему „я“ и „ты“», к «он», которое «не обозначает более никакого лица, но отмечает сингулярность, имя собственное…»52. Поэтому предложение о «перемене заглавного ти 51. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974. С. 262. 52. Делёз Ж. Личное местоимение // Эстетический вестник. Зима 2018. Т. 2. № 1. С. 11. Александр Погребняк

77

тула и  глаголов из  первого лица в  третье», как и  отказ чинить шинель, можно понимать и в таком смысле: нужна такая речь/ шинель, которая не «ползла» бы, поскольку никакие «заплаточки» (шифтеры, портные, «значительные лица») ей не смогут помочь, но растягивалась, достигала «он» как безличной зоны события. «Лишенность значения» оказывается таким образом связана с  преодолением правильно субъективированной речи (концентрированной на «я» как опоре структуры полиции/благочиния) в пользу речи де-субъективированной и де-центрированной (развернутой в  направлении периферийного «он», чреватого событием бесчинства53). Таким образом, есть два способа употребления языка: один «концентрируется, стягивается вокруг углубления в личное местоимение», другой является, напротив, «всегда внешним по отношению к самому себе», поскольку «превосходит личные местоимения и устремляется к безличному»54. Но безличное, как утверждает Делёз, не означает неопределенное, лишенное качественной специфики — напротив, то, что имеется в «он» — событие, — строго конкретно, просто конкретность здесь не имеет форму персональности, форму присвоения неким «я», а потому и никогда не исчерпывается своим осуществлением, превосходит его. В качестве примера Делёз, словно подразумевая мир гоголевской «Шинели», говорит о холодном ветре: «Что-то мне подсказывает, что нет такого холодного ветра, который бы не превосходил себя, то есть ту свою часть, которая неотделима от его осуществления»55; именно в силу подобной избыточности этот ветер и может становиться событием, которое способно «нечеловечески индивидуализировать». Итак, Акакий Акакиевич заявляет о себе как субъект речи, когда шинель из  подручной становится наличной. Однако за  наличной вещью — сквозь дыры в ней, — заявляет о себе этовость (имперсональная конкретность, или сингулярность) события, аффекта:

53. Делёз противопоставляет Бенвенисту Мориса Бланшо, который показал, что «в „он“ третьего лица содержится „он“ более глубокое, такое „он“, которое не имеет больше никакого лица и которое касается всех нас, и которое является центром языка, но находится на его периферии, является тензором языка, обеспечивает периферическое натяжение языка, всякое поверхностное натяжение языка, как если бы язык сплющился, вытянувшись в направлении своего предела» (Там же. С. 18). 54. Там же. С. 14. 55. Там же. С. 21. 78

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Есть модус индивидуации, крайне отличный от модуса личности, субъекта, вещи или субстанции. Мы сохраняем для него имя этовость. Время года, зима, лето, час, дата обладают совершенной индивидуальностью, не нуждающейся ни в чем, хотя она и не смешивается с индивидуальностью вещи или субъекта. Они — этовости в том смысле, что всецело состоят из отношений движения и покоя между молекулами и частицами, способностями аффектировать и быть аффектированными. У Шарлотты Бронте все происходит в терминах ветра — вещи, люди, лица, любовь, слова. «В пятом часу пополудни» Лорки, когда любовь рушится, а фашизм восстает. Какие ужасные пять вечера!56

Мы могли бы легко добавить к этому: какой ужасный холод, какой ужасный утренний час — именно тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, и мороз начинает «давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их»57! Этот мороз легко можно было бы счесть за символ идентификации, как бы примерзания каждого чиновника к своему департаменту, своей должности, своему столу — и, стоит добавить, языка к нёбу, благодаря чему речь способна лишь начинаться, но тут же леденеть, так что «потом уже ничего и не было», — но у Гоголя он, вопреки этому напрашивающемуся толкованию, действует как сила аффектации. В самом деле, обращая внимание на «примороженный» характер речевой манеры Акакия Акакиевича, мы рискуем пройти мимо того, что по ходу повести наблюдается устойчивый рост разгоряченности персонажа: Гоголь не только дважды упоминает про потение, но и отмечает, что Акакий Акакиевич «вскрикнул, может быть, в  первый раз отроду», узнав о  сумме, в  которую грозит обойтись новая шинель58; затем говорит про вдруг появившиеся у  него «самые дерзкие и  отважные мысли: не  положить ли, точно, куницу на воротник?», благодаря чему герой едва было не сделал ошибки в переписывании59; уже в новой шинели, Акакий Акакиевич «даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою»60; уже после ограбления он, явившись к частному, «раз в жизни захотел показать характер» в ответ 56. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург; М.: У-Фактория; Астрель, 2010. С. 430–431. 57. Гоголь Н. В. Шинель. С. 551. 58. Там же. С. 555. 59. Там же. С. 558. 60. Там же. С. 563. Александр Погребняк

79

на нежелание писарей впустить его61; и так вплоть до предсмертного «сквернохульничания» (за которым, конечно, надо видеть не что иное как бого-хульничание62) в адрес высокого начальства. В этом нарастании аффекта показателен, конечно же, пункт с едва не совершенной ошибкой вследствие «дерзких и отважных мыслей», поскольку он абсолютно удостоверяет в том, что «я» Акакия Акакиевича столкнулось на периферии себя с неким «он», испытало импульс какой-то силы, которая навряд ли исчерпывается этим разовым проявлением. Именно эта сила и выступит источником формулы о «ненадежности секретарей», озвучивание которой поразит самого Акакия Акакиевича не  меньше, чем значительное лицо (недовольство генерала «фамильярным обращением» тем и вызвано, что его посмел вставить в свою речь некий мелкий чиновник, как если бы за его обращением, вопреки очевидной слабости самого обратившегося, стояла некая превосходящая сила, некое иное «превосходительство»). На все это можно было бы возразить, что в итоге как раз генеральское «распекание» оказывается многократно сильнее того, вообще-то  говоря, крайне слабого огонька, который загорелся в речи Акакия Акакиевича, да и то — лишь на мгновение: Он шел по  вьюге, свистевшей в  улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со  всех четырех сторон, из  всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье!63

Но почему не видеть здесь, напротив, тот толчок, реакцией на который будет окончательное перерождение речевой манеры Акакия Акакиевича, вследствие чего он окажется способным не только на заочное «сквернохульничание» в адрес «его превосходительства», но и на посмертное «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник!»64. Ветер, таким образом, «вымораживает» из речи Акакия Акакиевича, казалось бы, врожденную неспособность к полноценной значимости, благодаря чему в своем загробном существовании он сам готов распекать несправедливо обошедшегося с ним генерала — ведь если в формуле «секрета 61. Там же. С. 565. 62. См.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 476. 63. Гоголь Н. В. Шинель. С. 569. 64. Там же. С. 574. 80

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ри того… ненадежный народ…» многоточие явным образом указывает на колоссальное затруднение добраться до конца фразы, то теперь многоточие в середине предложения исчезает, и вместо него в конце появляется восклицательный знак! «Не существует ни индивидуального высказывания, ни даже субъекта высказывания», — утверждают Делёз и Гваттари в «Тысяче плато», поясняя это далее: Социальный характер высказывания внутренним образом обосновывается, только если мы сумеем показать, как высказывание само по себе отсылает к коллективным сборкам. Тогда мы ясно увидим, что индивидуальность высказываемого и субъективация высказывания существуют лишь в той мере, как того требует и как их определяет безличная коллективная сборка65.

То, что в  речи Акакия Акакиевича говорит помимо него самого, но при этом делает речь исполненной значения и, что парадоксально, впервые дает «одному чиновнику» имя собственное66, — это бытие народа тех, кто находится в постоянной схватке с «сильным врагом», «нашим северным морозом»; недовоплощенность, неполная модальность, о которых Вайскопф говорит как об означаемом имени Акакий Акакиевич, могут быть рассмотрены поэтому как знаки принадлежности к народу тех, кто как бы застрял в интервале между бытием и небытием, как в физическом, так и социальном смысле этих слов. Дмитрий Быков заметил однажды, что Юрий Норштейн никогда не закончит своей «Шинели» в силу своего доброго характера, который не даст ему изобразить Акакия Акакиевича в виде страшного призрака, обуреваемого духом мщения. Но интересно, что именно финальное приобщение бедного титулярного совет 65. Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ. соч. С. 132. 66. «Косвенная речь, или косвенный дискурс, никоим образом не предполагает прямого дискурса, скорее, именно последний извлекается из первой в той мере, в какой действия означивания и процесс субъективации в сборке оказываются распределенными, предписанными и назначенными, или именно переменные такой сборки входят в постоянные отношения, хотя бы и временно. Прямой дискурс — это отделяемый фрагмент массы, и он рождается из расчленения коллективной сборки; но коллективная сборка всегда подобна шуму, из коего я заимствую собственное имя, она подобна совокупности согласующихся или несогласующихся голосов, из которой я вытягиваю свой голос» (Там же. С. 140). В «Шинели» этот «шум» сам представлен как совокупность «все каких-то таких» имен: Моккий, Соссий, Хоздазат, Трифилий, Дула, Варахасий, Павсикахий, Вахтисий… Александр Погребняк

81

ника к народу призрачных усачей наделяет его речь означающей силой, освобождая ее от примерзания к месту того «субъекта», который способен лишь на вечное переписывание (если в начале повести народ вечных титулярных советников определен как «те, которые не могут кусаться»67, то в конце мы видим, что нет, очень даже могут!). Сцена ограбления, перечитанная сегодня, вызывает ассоциации с вампирскими хоррорами, где ночное нападение является способом увеличения армии «живых мертвецов». Поэтому кажется, что есть своя правда в словах будочника, который на крик Акакия Акакиевича, что он спит и не видит, как грабят человека, отвечал, что «видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, да думал, что то были его приятели»68. И, конечно, есть своя правда в версии тех «деятельных и заботливых людей», которые утверждали, что призрак малорослого титулярного советника отнюдь не прекратил появляться после того, как нашел шинель, пришедшуюся ему совершенно по плечу; что «в дальних частях города все еще показывается чиновник-мертвец», хотя приведение это «было уже гораздо выше ростом и носило преогромные усы»69. Если эта версия верна, и Акакий Акакиевич превратился в своего грабителя (приметы, очевидно, совпадают: усы, кулак величиною с чиновничью голову), то остается только догадываться, чья шинель (уж явно не генеральская!) теперь придется ему «совершенно по плечу». Но важно, что из его речи полностью исчезают незначимые частицы, и она теперь обращена к любому из тех, кто не решается «переменить заглавный титул» и лишь мямлит «это, право, того…», с требованием артикулировать свое желание: … приведение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» — и  показало такой кулак, какого и  у  живых не найдешь70.

67. Гоголь Н. В. Шинель. С. 546. 68. Там же. С. 564. 69. Там же. С. 574. 70. Там же. С. 574. В такой трактовке гоголевская «Шинель» неожиданно обретает структурное сходство с «Шоссе в никуда» (Lost Highway, 1997) Давида Линча: в начале фильма герой получает по домофону загадочное послание «Дик Лорант мертв», и затем, также оборачиваясь своего рода призраком, становится способным не только понять смысл этих слов, но и самому стать автором им же самим полученного послания. 82

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Библиография Агамбен Дж. Нагота. М.: Грюндриссе, 2014. Белый А. Мастерство Гоголя. Исследование // Собр. соч. М.: Республика; Дмитрий Сечин, 2013. Т. 9. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974. Бибихин В. В. Лес. СПб.: Наука, 2011. Бофре Ж. Диалог с Хайдеггером: В 4 кн. СПб.: Владимир Даль, 2009. Кн. 3. Приближение к Хайдеггеру. Вайскопф М. Птица тройка и колесница души: раб. 1978–2003 годов. М.: НЛО, 2003. Вайскопф М. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. 2-е изд., испр. и расшир. М.: РГГУ, 2002. Гоголь Н. В. Ревизор // Соч.: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1962. Т. 2. Гоголь Н. В. Шинель // Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1962. Делёз Ж. Личное местоимение // Эстетический вестник. Зима 2018. Т. 2. № 1. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург; М.: У-Фактория; Астрель, 2010. Муратов П. Образы Италии: В 3 т. СПб.: Азбука-классика, 2005. Т. 2. Парибок А. В. О философской оправданности хайдеггеровского обращения с языком // Вопросы философии. 2018. № 11. С. 179–180. Рансьер Ж. На краю политического. М.: Праксис, 2006. Рансьер Ж. Разделяя чувственное. СПб.: ЕУСПб, 2007. Расков Д. Е. Камерализм книг: переводы Юсти в России XVIII века // Terra Economicus. Т. 17. № 4. 2019. С. 69–72. Славутин Е. И., Пимонов В. И. Как все-таки сделана «Шинель» Гоголя? // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Социальные, гуманитарные, медико-биологические науки. 2017. Т. 19. № 3. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. Эйхенбаум Б. М. О прозе. М.: Художественная литература, 1969. Ямпольский М. Демон и лабиринт (диаграммы, деформации, мимесис). М.: НЛО, 1996.

Александр Погребняк

83

“THAT, REALLY, IS ALTOGETHER SORT OF…”: ON THE MEANING OF PARTICLES THAT HAVE DECIDEDLY NO MEANING Alexander Pogrebnyak. Saint Petersburg State University (SPbU); Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: particles; meaning; speech manner; political; being; affect; Nikolay Gogol; Akaky Akakievich. The article offers an analysis of the speech manner of the protagonist of Nikolay Gogol’s story The Overcoat described by Gogol through the tendency of Akaky Akakievich to express himself “mostly with prepositions, adverbs, and finally such particles as have decidedly no meaning.” The hypothesis of the article is that there is a certain concept behind the manner of speech of this character, which is not only linguistic but also political in nature. The latter becomes obvious if we trace the evolution of the hero’s speech from the words “That, really, is altogether sort of…” to “Secretaries are altogether sort of… the untrustworthy race…” Grounding of the hypothesis is based on two theoretical sources. The first of them is the study of the specifics of Martin Heidegger’s language, presented by Andrey Paribok in his article On the Philosophical Legitimateness of Heidegger’s Language Licences (Voprosy filosofii. 2018. Vol. 11). The emphasis in this article is on the role played by non-root words (for example, Inheit) in Being and Time. The second concept that we use is the linguistic model proposed by Gilles Deleuze and Felix Guattari in their A Thousand Plateaus. In this concept, it is proposed to understand speech not on the basis of shifters that bind it to the subjectivity, but on the basis of tensors, which serve to express impersonal affects that are not reducible to the speaker’s ego. Thus the relaxed and free speech manner of Gogol himself can be viewed as a utopian ideal in relation to the inability of the hero of The Overcoat to verbal articulation of his thoughts. However, the strong side of Akaky Akakievich’s speech is its power to express the affect that testifies to the hero’s belonging to the multitude of those who have a “strong enemy” represented by “our northern frost.” The climate here is an obvious metaphor for social order. So, “particles devoid of meaning” reveal their potential, and Akaky Akakievich’s speech turns from plaintive babble into a formidable demand to articulate his desire in a generally valid form. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-57-83

84

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Фотограф как вредитель. Борьба с нежелательными визуальными эффектами в сталинской России Д е н и с   С ко п и н

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ), Санкт-Петербург, Россия, [email protected]. Ключевые слова: фотография; визуальные каламбуры; политика зрения; сталинские репрессии; СССР. В статье рассматриваются несколько эпизодов из жизни в Советском Союзе 1930-х годов — случаи политического преследования художников, фотографов, редакторов газет и работников типографий за нежелательные визуальные эффекты при публикации изображений политических лидеров и некоторых политически нейтральных изображений. Кроме того, в статье анализируются психологические механизмы «политически бдительного зрения». С определенного момента (который можно датировать 1937 годом), визуальные эффекты, которые до этого интерпретировались как случайные, а чаще всего оставались незамеченными, воспринимаются как намеренное вредительство: прядь волос на лбу коммунистического лидера, изображение букета цветов на тетради, узор, кото-

рый образуют листья деревьев на фотографии. В статье показано, что граница случайного и неслучайного, о которой идет речь, не произвольна. Как подчеркивал ещё Иммануил Кант, наше видение не является сугубо чувственным процессом схватывания и регистрации данных. Процесс зрения находится под сильным влиянием интеллекта и мышления, которые оформляют сырые чувственные данные в готовое восприятие. Продолжая мысль Канта, можно сказать, что физиологическое зрение инвестировано идеологией. Расхождения в восприятии одного предмета (в данном случае не метафорические, а физиологические) случаются не только между представителями разных эпох и культур, но и в восприятии одного и того же изображения людьми с разными идеологическими установками.

85

В

Э Т О Й статье я постараюсь рассмотреть явление, которое с достаточной долей условности можно определить как «визуальный политический каламбур». Речь пойдет о случайных визуальных эффектах, которыe в сталинской России наделялись неожиданным политическим смыслом и служили поводом для уголовного преследования людей, которые квалифицировались как «вредители». В работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» Зигмунд Фрейд характеризует каламбур как не самую требовательную остроту, поскольку совмещение двух похоже звучащих слов не является сложной технической операцией1. Действительно, слово представляет собой произвольный знак, иначе говоря, является очень пластичным материалом для языковых игр, к которым и относится каламбур. Однако, если «сгущение» в одном слове двух похожих слов с  разным смыслом не  вызывает труда, этого нельзя сказать о совмещении двух объектов в одном изображении. По классификации Чарльза Пирса, звуковой знак является символом, то есть он произволен и не подразумевает отношений похожести со своим референтом. Зрительный знак, основанный на отношениях сходства со своим референтом («икона»), в меньшей степени условен, чем звуковой. В случае с иконой, совмещение нескольких смыслов в одном знаке весьма проблематично и требует значительных усилий от автора изображения. В случае же с индексом, к которому некоторые исследователи относят фотографию, такое совпадение практически невозможно. Безусловно, в силу технических условий, фотография не является абсолютным индексом, и в этом смысле существуют определенные, очень малые возможности для создания «фотографического каламбура». Но для того, чтобы фотография или ее отдельные элементы были прочитаны именно так, необходимы исключительные совпадения и особое психологическое состояние зрителя. Об  этих двух факторах также пойдет речь в данной статье. 1. Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб.: Азбука, 2015. 86

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Безусловно, сама каламбурность зрительных образов была бы не столь интересна, если бы не жестокая ирония жизненной ситуации, в которую оказываются вовлечены подобного рода изображения в сталинском Советском Союзе. Вокруг «политических визуальных каламбуров» разыгрываются истории, весьма напоминающие своей структурой риторическую структуру самого каламбура. Тот, кто еще вчера преследовал «врагов» за  нежелательные визуальные эффекты и  устранял запретные изображения из общественной и частной сферы, нередко занимал место своих жертв, как в  случае партийного функционера Павла Постышева, усердно преследовавшего «вредителей», а впоследствии репрессированного. Вероятно, на уровне еще более высокого обобщения, рассматриваемые в статье случаи позволяют вести речь о таком явлении, как каламбурность самой русской жизни и национальной истории. Внезапные перемены ролей и курсов, сдвиги и зигзаги, резко обнажающие неприглядные поступки политических лидеров, еще недавно окруженных высочайшим почитанием и славословиями, создают у наблюдателя эффект, который во многом родственен эффекту от услышанной шутки. Как утверждает Фрейд в упомянутой выше работе, удовольствие от остроты связано с одномоментным ослаблением норм «приличия». Приостанавливая на  мгновение сексуальные запреты, острота дает возможность выпустить накопившееся напряжение. Техника остроты позволяет сделать это «легально», без прямого нарушения действующих запретов сексуального характера. Можно предположить, что удовольствие от  политической шутки сходно с удовольствием от «обнажающей» остроты, описанной Фрейдом. Страх наказания, который постоянно сопровождает человека и  часто им не  осознается, приостанавливается. Ослабление внутренней цензуры вызывает резкое понижение напряжения психического аппарата, которое всегда сопровождается удовольствием. *** Как известно, сталинская типология врагов была весьма разветвленной. Она включала в  себя не  только «бывших» или троцкистов, но  и  правых уклонистов, двурушников, саботажников, «идеологических контрабандистов», и т. д. Шахтинское дело вводит в  оборот новый тип врага — «вредителя» (понятие «вредитель» до этого применялось только к насекомым, портящим урожай). Если до  определенного времени за  вредительство осуДенис Скопин

87

ждались в  основном высококвалифицированные инженеры, работающие на  предприятиях, то  в  разгар сталинских репрессий понятие вредительства распространяется и на публикации в прессе. В отличие от открытого врага, вредитель действует тайно, незаметно. По сравнению с ущербом от внешней агрессии, ущерб, нанесенный вредителем, кажется незначительным. Однако, как указывали многочисленные советские публикации того периода, было бы ошибкой недооценивать опасность вредителя. Вредитель является скрытым и  хитрым внутренним врагом, который пытался избежать наказания, делая вид, что его действия были непреднамеренными. Граница между умышленными и неумышленными действиями существует лишь в уме подозреваемого. Считать эти действия непреднамеренными и  случайными — значит идти на  поводу у  вредителя, демонстрировать наивность и недопустимую беспечность, давая противнику шанс избежать наказания. Все действия подозреваемых следует трактовать как умышленные. Таким образом, любая типографская ошибка в  политически значимых текстах интерпретировалась как преднамеренная. Любой комический эффект, направленный на власть, влек за собой суровое наказание виновных. Более того, плохое качество фотографий руководителей истолковывалось как «издевательство» над их портретами, то есть подрывная, вредительская деятельность. В программном докладе на пленуме партийного руководства, произнесенном Львом Мехлисом 4 марта 1937 года, содержится резкая критика опечаток и типографских ошибок. По утверждению Мехлиса, троцкисты тайно проникли в  газеты и  типографии с целью дискредитации руководства партии. Поскольку враги не осмеливаются открыто критиковать советскую власть, они изменили стратегию, переключившись на  тайную, подпольную борьбу против Советского государства: Вот бесподобная вещь — портрет. Если техника не позволяет, не давайте портретов в газетах. Но давать такой портрет — это значит издеваться над т. Ждановым. Вот — «Конституция — основной закон» — это «Горьковская коммуна» — областная газета, орган обкома партии. «Конституция — основной закон», фотография т. Сталина, а под этой фотографией написано: «результаты канцелярской работы». Вот газета «Лесной колхозник», орган Лесного райкома и райисполкома Калининской области. «Расстрелять всю банду наемных убийц». 88

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Подборка идет, а под подборкой фотография т. Ежова. Вот газета «Рулевой», орган политотдела и парткома Первомайского зерносовхоза. Заголовок: «Злейшие враги народа», а под ним идет портрет товарища Сталина. «Да здравствует Сталинская конституция», «Изучают конституцию», «Злейшие враги народа». Вот Харьковская заводская газета «Коминтерновец». В  декабре 1936 г., выпуская номер газеты, редактор допускает, что на первой полосе имеется снимок, и на этом снимке т. Сталин — в гробу, под видом, что кто-то читает газету, но все это так обтяпано и обстряпано, что т. Сталин оказывается в гробу. А вот другая газета, как будто бы безобидный заголовок: «Всенародное обсуждение Конституции». А вот подзаголовок: «Сталинская Конституция — гроб», а дальше идет новый подзаголовок «капитализма всего мира». Возьмем 50-летний юбилей т.  Орджоникидзе. За  подписью тт. Эрколи, Пика, Мануильского идет целая фраза: «всегда вел от победы к победе», и дальше вписка: «и хуже быть не могло». Эти материалы позволяют делать выводы, что тут не описки, не опечатки. Надо уметь отличать описки и опечатки от сознательных вредительских действий. И надо уметь на основе этих материалов делать выводы о необходимости специального подбора всего низового газетного состава работников и состава работников типографий2.

Следует сказать, что подобного рода инциденты случались в печати достаточно часто, однако на них начинают обращать внимание лишь после того, как политическая ситуация в обществе накаляется до предела. Так, в 1935 году в нескольких советских газетах появилось изображение Сталина в компании Георгия Димитрова, сделанное фоторепортером Сергеем Лоскутовым. В изгибе пряди волос на лбу болгарского коммуниста внимательный цензор Главлита усмотрел свастику (рис. 1). Циркуляр, разосланный Главлитом, категорически запрещал печатание данного снимка, а все неразошедшиеся изображения следовало «задержать»3. Хотя меры в отношении изображения были предприняты, сам репортер Лоскутов в результате не пострадал, то есть его действия интерпретировались как непреднамеренные.

2. Из речи т. Мехлиса (Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года // Вопросы истории. 1995. № 7. С. 11–12). 3. «У кого на лбу свастика?» Публикация Николая Сидорова // Источник. 1994. № 3. С. 127. Денис Скопин

89

Однако уже в 1937 году подобного рода происшествие квалифицировалось как вредительство. Выступление Мехлиса положило начало кампании по борьбе с опечатками в прессе и вызвало волну преследований невнимательных художников, типографов и главных редакторов. Задачей последних становилось пристальное изучение текстов и изображений на предмет нежелательных «языковых игр» или вкраплений «подрывной символики». Появление в газете портрета арестованного врага народа также считалось актом вредительства. Поскольку список врагов постоянно пополнялся и групповых фотографий советских руководителей без врагов почти не оставалось, сотрудникам газет приходилось редактировать существующие снимки: перед тем, как групповая фотография публиковалась в газетах, изображение того, кто был объявлен врагом вырезалось и аккуратно заменялось на изображение «друга»4. Поскольку отследить наличие опечаток и ляпов было непросто, те, кто в силу профессии занимался цензурированием, удаляя изображения врага, часто сами занимали место тех, чьи изображения они удаляли. Фотография сотрудников предприятия Татполиграф (рис. 2) показывает, насколько рискованной были профессии газетчика и полиграфиста. Изображения арестованного по политической статье удалялись не только с фотографий, находящихся в общественной сфере (как в случае с упомянутым рету 4. Мальцева Н. В. За  пологом сталинской печати. Записки и  воспоминания // Энциклопедии Сибирского ГУЛага [Электронный ресурс] / Авт. Л. С. Мухин. Иркутск: Восьмое небо, 2005. 90

Логос · Том 32 · #4 · 2022

шированием изображений в газетах), но и с фотографий, находящихся в ведении организаций и даже семейных альбомах5. Портреты «врагов» вырезались, замазывались черными или синими чернилами, соскребались, перечеркивались крестом. Отличие между манипуляцией с изображениями в газетах и замазыванием частных фотографий состояло в том, что в последнем случае это действие уже не было простой цензурой. Частные изображения «редактировались» не внешними людьми, а теми, кто принадлежал к узкому кругу жертвы — ее коллегами, друзьями или даже родственниками6. Под угрозой оказались и художники, которые изображали советских политических лидеров. Так, … в 1930-е годы Сталин предположительно позировал для художника Дмитрия Шарапова, который приехал из Ленинграда в Москву, чтобы нарисовать портрет Сталина; он был арестован после двух сеансов, потому что Сталин был недоволен тем, как он изображен7. 5. Кинг Д. Пропавшие комиссары. Фальсификация фотографий и произведений искусства в Сталинскую эпоху. М.: Контакт-Культура, 2012. 6. Скопин Д. Групповая фотография и вопрос политического сообщества («чистка» визуального) // Неприкосновенный запас. 2018. № 5 (121). С. 113– 129; Skopin D. Photography and Political Repressions in Stalin’s Russia: Defacing the Enemy. L.: Routledge, 2022. 7. Plamper J. The Stalin Cult: A Study in the Alchemy of Power. New Haven: Yale University Press, 2012. P. 141. Об устранении нежелательных эффектов см.: Idem. Abolishing Ambiguity: Soviet Censorship Practices in the 1930s // The Russian Review. October 2001. Vol. 60. № 4. P. 526–544. Денис Скопин

91

Похожий инцидент произошел с Николаем Михайловым, вполне лояльным художником, писавшим сцены с изображением советских лидеров. Однако Михайлов проявил недопустимую творческую свободу. В одну из своих работ — сцену похорон Сергея Кирова — он ввел популярную в средневековом искусстве тему «пляски смерти», написав позади Кирова и Сталина скелет. Судя по всему, изображение было анаморфическим, то есть открывалось зрителю не сразу, а только при внимательном рассмотрении. Анаморфическое изображение скелета было вскрыто благодаря фотографии: Вскрыто это было тем, что с этой картины снята фотография с  самыми благими намерениями — мы хотели в  журнале «Искусство» поместить статью, мобилизующую нашу художественную общественность, чтоб выставку, посвященную памяти тов. Кирова мы подготовили с большим революционным энтузиазмом. Фактически фотография вскрыла образ смерти, увлекающий за собой вождей мирового пролетариата тов. Сталина и тов. Ворошилова8.

Коллеги Михайлова не только увидели скелет, но и интерпретировали его присутствие на  картине как контрреволюционную агитацию. Картина подверглась разбору на заседании правления МОССХ, в котором участвовали видные советские художники, в том числе Юон и Лентулов, обличавшие Михайлова. Кроме того, контрреволюционная пропаганда была обнаружена и в других картинах Михайлова, которые, по мнению докладчика, все были связаны «с разгромом или предстоящим разгромом революционного движения»9. Бдительное зрение может обнаружить контрреволюционную пропаганду и вредительство там, где неподготовленный зритель видит лишь непосредственно изображенное. Изображение страданий пролетариата может интерпретироваться как изображение его бессилия; изображение оружия полицейского, направленного на вождя пролетариата, может интерпретироваться как контрреволюционная агитация: В картине «Стачка» на падающей тени переднего плана дуло полицейского направлено на вождя революционного движения. Возьмите «Расстрел коммунаров» — и здесь вы видите между головой старого коммунара и этой девушки или женщины оска 8. Стенограмма экстренного заседания правления МОССХ от 23 января 1935 года // Континент. 1992. № 3 (73). С. 193. 9. Там же. С. 192. 92

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ленный череп ликующей смерти, впечатление такое, что она радуется, что их сейчас расстреляют. Затем, в картине, что была на юбилейной выставке «Советский художник за 15 лет», «Безработные на Западе» — изображено все бессилие пролетариата в борьбе с обнаглелым фашизмом10.

Кроме того оказалось, что Михайлов некоторое время провел под белой оккупацией и был обладателем польского паспорта. По результатам заседания был составлен меморандум, который был отправлен в ЦК. Молотов и Ворошилов поддержали арест Михайлова. Михайлов провел пять лет в заключении и выйдя на свободу вскоре умер. Более того, болезненное воображение может обнаружить антисоветскую пропаганду в  безобидных случайных картинках, не имеющих никакого отношения к политике: Однажды во время урока вдруг распахнулась дверь класса, вошли взволнованные директор, завуч и парторг, скомандовали: — Тетради — на парты! На обложках тетрадей для красоты был напечатан букет цветов. Все тетради с  букетом немедленно отобрали и  отнесли в кочегарку, где сожгли в топке. Школьный телефон надрывался от звонков из гороно: все ли тетради изъяты? Оказалось, что среди цветов обнаружена замаскированная царская корона. Как в загадочной картинке: «Где охотник?» — листики, штрихи, завитушки, а если перевернуть вверх ногами да некоторые линии обвести карандашом, то в аляповатом букете при желании можно было обнаружить корону. А можно и лошадку… И говорили, что много людей было арестовано за эту проклятую тетрадку, и исчезли они неизвестно куда11.

Этот случай не  был уникальным. Другой мемуарист сообщает о раскрытии преступного умысла в портрете поэта Пушкина, напечатанном на обложке блокнота: Перед началом учебного года было выпущено множество тетрадей, на обложке которых красовался штриховой портрет Пушкина. Рисунок был выполнен пером в свободной манере. Когда уже тетради пошли в продажу и множество их было раскуплено,  то  какой-то  мерзавец прочел в  штрихах слово «Г-И-Т-ЛЕ-Р». Весь оставшийся тираж тетрадей был уничтожен вместе с автором рисунка. К нам в редакцию принесли одну из тетра 10. Там же. 11. Кузнецов А. Бабий Яр. М.: Советский писатель; Олимп, 1991. С. 87. Денис Скопин

93

дей и все, рассматривая рисунок, с ужасом тоже читали «Г-И-ТЛ-Е-Р» и возмущались наглостью художника, рискнувшего погубить все наше молодое поколение! Тогда я со злости из этих же штрихов прочитала всем «Песнь о вещем Олеге»12.

Опасность представляло не только скрытое изображение врага, но и присутствие коммунистической символики на рисунке, где изображен враг. Например, изображение шпоры в виде пятиконечной звезды на карикатуре диктатора Франко могло интерпретироваться как вредительство со стороны художника13. Склонность к выявлению изображений субверсивного характера может объясняться явлением «гиперсемиотизации», которое представляет собой склонность к вычитыванию скрытых знаков там, где их нет. Это явление свойственно отдельным людям и в целом является проявлением психического нездоровья. Однако, в отдельные моменты, подобное состояние психоза может охватывать значительное количество людей14. Я хотел бы остановиться подробнее на психологических механизмах такого «вычитывания». В «Философских исследованиях» Людвиг Витгенштейн комментирует «визуальный каламбур», который был впервые опубликован в юмористическом журнале Fliegende Blätter — рисунок, который может восприниматься либо как голова утки, либо как голова зайца. Задача Витгенштейна состоит в том, чтобы показать, что наше восприятие вариативно и определяется нашей «интерпретацией»15. Витгенштейн указывает на то, что мы постоянно видим лишь один аспект, а другой аспект возникает у нас лишь как вспышка16. Само восприятие, то есть поток чувственных данных, при этом не меняется. Витгенштейн также указывает на такое явление, как слепота к аспектам, то есть неспособность различить иной аспект, которую он сравнивает с отсутствием музыкального слуха. 12. Мальцева Н. В. Указ. соч. Надо сказать, что анаморфоз и анаморфическое зрение может иметь политический смысл. См. работы Юргиса Балтрушайтиса и Жан-Франуса Лиотара об анаморфозах как «секретном зрении», скрывающем политически запретные изображения (в частности, портрет казненного короля Карла I): Baltrušaitis J. Les perspectives dépravées II, Anamorphoses. P.: Flammarion, 1996; Lyotard J.-F. Discours, figure. P.: Klincksieck, 1971. 13. Мальцева Н. В. Указ. соч. 14. Архипова А. и др. Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР. М.: НЛО, 2020. Гл. 2. Опасные вещи. 15. Витгенштейн Л. Философские исследования // Языки как образ мира. М.; СПб.: АСТ; Terra Fantastica, 2003. С. 493. 16. Там же. 94

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Важно, что по Витгенштейну, переключение из регистра кролика в регистр утки зависит от предварительной установки. Если мы видим зайца-утку на  картинке с  изображением множества зайцев, то вероятнее всего мы увидим ее как зайца. Если иные изображения представляют уток, то мы увидим голову как утиную. Мы можем также сказать, что это заяц-утка голова, то есть отстраниться от какого-либо одного видения, однако в этом случае наше сообщение станет «сообщением о восприятии». Если Витгенштейн размышляет над вариативностью восприятия и ее причинами, то Иммануил Кант ставит вопрос о патологиях, связанных с такой вариативностью. Кант непосредственно проблематизирует феномен «гиперсемиотизации», объясняя его с позиций своей «трансцендентальной психологии». В «Антропологии» Кант приводит анекдот, позаимствованный им у Гельвеция и отсылающий тому же явлению, что и каламбур заяц-утка у Витгенштейна: …одна дама разглядела на  луне в  телескоп тени двух влюбленных; священник, который вскоре после нее стал всматриваться в то же явление, сказал: «о нет, мадам, — это две колокольни на главной церкви17.

Ключевое место в разногласии между участниками спора играет воображение. По Канту, воображение занимает промежуточное положение между рассудком и чувственностью, подставляя чувственные данные под понятие, или же, при действии в обратном направлении, визуализируя понятие. Как известно, Кант полагает, что наше видение не является чисто эмпирическим, лежащим в сфере чувственности процессом, а представляет собою одновременно интеллектуальный акт и даже определенную проекцию нашего рассудка. То, что мы видим, зависит от нас самих, а не только лишь от объекта, что прекрасно демонстрирует процесс обмана чувств. Не ограничиваясь, в отличие от Декарта, простой критикой чувственного познания, Кант объясняет механизм подобного обмана: неправильно работающее воображение подставляет чувственные данные под ложное понятие. Важно, что воображение отличается определенной неустойчивостью, ненадежностью, балансируя между пассивностью и чрезмерной активностью в зависимости от обстоятельств. Состояние 17. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Соч.: В 6 т. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса. А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана. М.: Мысль, 1966. Т. 6. С. 415. Денис Скопин

95

тревожного ожидания обостряет продуктивность (спонтанность) воображения. Когда включается логика опасности, мы в любом, даже самом нейтральном и незначащем действии предполагаемого источника угрозы начинаем усматривать враждебные намерения. Как замечает Кант, …если кто-нибудь заранее знает, что тот или другой человек злой и нехороший, то ему часто кажется, что и на лице этого человека можно подметить черты коварства; здесь начинает свою работу и фантазия, главным образом, в том случае, если ощущение создается не только действительным опытом, но аффектом и страстью18.

От подобного заблуждения не застрахован никто. Однако, если такая ошибка воображения повторяется часто, она становится болезнью, некоей формой умопомешательства. Дама и священник, над разговором которых иронизирует Кант, выбраны им не случайно и являются, с его точки зрения, склонными к излишествам воображения существами. В тяжелой форме болезнь воображения проявляется у  Сведенборга, который видит за  любыми явлениями «знаки» потустороннего мира. Диагноз, который Кант ставит Эммануилу Сведенборгу — безумие, связанное с хронической гипертрофией воображения, болезнь, которую он обозначает трудно переводимым словом Schwärmerei (увлечение, энтузиазм, фанатизм) 19. В данном контексте важно, что Кант признает возможность трансляции такого безумия, то есть возможность некоей пандемии воображения, коллективного психоза, связанного с чрезмерной мнительностью. Преследование за  «портретное» вредительство в  Советском Союзе может считаться коллективным психозом, и по крайней мере один из его очагов (а также распространителей) может быть 18. Там же. 19. Работы Канта «Грезы духовидца», «Опыт о болезнях головы» и «Антропология» могут считаться первыми трактатами по психиатрии. Более того, сам проект «Критики чистого разума», устанавливающей правила пользования разумом, является в значительной мере психиатрическим проектом и появляется у Канта не только в результате критики эмпиризма, но и как защитная реакция Канта на собственное опасное увлечение безумным визионерством Сведенборга. Впоследствии Кант пытался вытеснить все следы влияния на него Сведенборга и не упоминает о нем. См.: David-Ménard M. La folie dans la raison pure. Kant, lecteur de Swedenborg. P.: Vrin, 1990. Более современная психиатрия ставит Сведенборгу диагноз «шизофрения». См.: Ясперс К. Стринберг и ван Гог. М.: Академический проект, 1999. 96

Логос · Том 32 · #4 · 2022

установлен с достаточной степенью исторической достоверности. Поскольку оба описанных выше случая произошли в Киеве, болезненное воображение, обнаруживающее антисоветскую пропаганду в  безобидных картинках, вероятнее всего принадлежало Павлу Постышеву, который был главой Центрального комитета Коммунистической партии (б) в Украине. Кампания по преследованию таких изображений не была личной инициативой Постышева. Однако именно Постышев проявил наибольшее рвение в раскрытии подрывной деятельности в области визуального производства и выявлении врагов среди художников и фотографов. Обвиненный в том, что он не ведет активной борьбы с внутренними врагами, Постышев попытался исправить ситуацию. Действия Постышева привели к возбуждению ряда уголовных дел против художников и фотографов. Так, в 1937 году в ветвях деревьев на фотографии котельной предприятия «Шелкострой» был обнаружен профиль Льва Троцкого (рис. 3 и 4)20. Тот факт, что профиль Троцкого обнаружен в ветвях, не случаен, поскольку пестрота узора листьев часто располагает к игре фантазии: «там, где раньше были ветви дерева, теперь проступила человеческая фигура»21. Фотография была опубликована в харьковской газете «Коммунист». Часть тиража газеты с опасной фотографией была уничтожена, в других экземплярах изображение было заклеено бумагой. Однако один из экземпляров благополучно сохранился до наших дней. Интересно, что сегодняшний зритель совершенно не в состоянии уловить очертания профиля Троцкого без чьей-либо помощи. Что до сотрудников НКВД, то им удалось разглядеть профиль. В отношении художника газеты Цетнаровского, ретушировавшего фотографию «с профилем Троцкого», было возбуждено уголовное дело. Однако обвинению не удалось доказать вину обвиняемого. Обвиняемый и его адвокат указали, что фотография котельной одновременно была куплена и опубликована другой газетой. Фото было отретушировано другим художником, но выглядело оно точно так же, при том, что уголовного дело против этого художника возбуждено не было. По всей видимости, Цетнаровскому просто повезло, поскольку в отношении него не при 20. Хочу выразить благодарность историку Эдуарду Андрющенко, любезно предоставившему мне цифровые копии обнаруженной им фотографии котельной. 21. Витгенштейн Л. Указ. соч. С. 496. Денис Скопин

97

менялось насилие (эта практика вошла в обиход позже), а во-вторых, после рассмотрения дела на Особом совещании, оно было направлено в суд, а не во внесудебную «тройку»22. После снятия с должности в Украине Постышев был переведен в город Куйбышев, где в качестве главы региона продолжал искать скрытую антисоветскую пропаганду в фотографиях. Компания по выявлению вредительских изображений была частью беспрецедентной кампании против врагов народа, развернутой Постышевым в Куйбышевской области. Важно, что открытие таких картинок происходило не только благодаря личным усилиям и богатой фантазии Постышева. Свою тревожную бдительность глава региона передал целому штату помощников, которые у него работали. По  утверждению секретаря Куйбышевского обкома партии Николая Игнатова, выступившего обвинителем Постышева на январском пленуме 1938 г., Постышев …заявил, что в Куйбышевской области кругом враги, везде враги… У нас в течение двух недель все секретари городских райкомов и весь аппарат райко­мов в городе Куйбышеве бегали с лупами. Тов. Постышев показал пример: вызвал к себе представителей райкомов, взял лупу и  начал рассматривать тетради. Потом у всех тетрадей оборвали обложки, якобы потому, что на обложках находили фашистскую свастику или еще что-либо. Дошли до того, что стали находить фашистские значки на печеньях, на конфетах «Карамель» и на других предметах… везде искали врагов с лу­пами. Вы, тов. Постышев, только с лупой и хо 22. Андрющенко Э. Троцкистский фотошоп. Как один снимок в 1937 году сломал несколько судеб. 28 ноября 2019 года // Настоящее время*. 28.11.2019. URL: https://www.currenttime.tv/a/leon-trotsky-hidden-in-trees-conspiracy/30297166.html. * Организация, признанная иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента. 98

Логос · Том 32 · #4 · 2022

дили в своем кабинете. Это распростра­нилось по всему городу, и, по существу, вы создали панику среди населения23.

В частности, Постышев написал заявление в местное управление НКВД, где говорилось об  обнаружении им свастики на  рукаве маршала Буденного, чья фотография была опубликована в номере областной газеты «Волжская коммуна» (рис. 5). В узоре, сформированном пятиконечной звездой, Постышев усмотрел свастику (как и в предыдущем случае, современный зритель должен приложить чрезвычайные усилия, чтобы увидеть ее)24. В результате, было возбуждено уголовное дело в отношении фотографа этой газеты и  травильщика областной типографии. Уголовное преследование закончилось относительно мягким приговором, поскольку суд усмотрел в действиях обвиняемых не вредительство, а халатность25. Возможно, находясь под сильнейшим давлением, Постышев, оказался в состоянии специфического психоза, родственного визионерству Сведенборга, с  тем отличием, что за  любыми событиями внешнего мира Постышев видит не потусторонние знаки, а знаки деятельности врага. Таким образом, кампания по поиску подрывных изображений, предпринятая Постышевым, может считаться кульминацией сталинского Террора вообще, его крайней точкой, умопомрачением, затмением, Schwärmerei. Однако, в Москве подобное усердие не оценили. В результате разбора действий Постышева, ему ставится в вину следующее: он не умеет отличить врага от друга, друга от врага. Диалектика друга и врага не должна становиться слепотой или умопомрачением. По утверждению Лазаря Кагановича, ставшего одним из обвинителей Постышева на январском пленуме 1938 г., …Слепота т. Постышева, проявившаяся в Киеве, — граничит с преступлением, потому что он не видел врага, даже тогда, когда все 23. Записка Комиссии Президиума ЦК КПСС в Президиум ЦК КПСС о результатах работы по расследованию причин репрессий и обстоятельств политических процессов 30-х годов [Не позднее 18 февраля 1963 г.] // Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Т. 2. Февраль 1956 — начало 80-х годов. М.: Международный фонд «Демократия», 2003. 24. «На фотографии тов. Буденного, помещенной на первой полосе газеты „Волжская коммуна“ от 20 сентября 1937 года, на его рукаве пятиконечная звезда имеет явно выраженную форму фашистской свастики» (Ерофеев В. В. Несгибаемый большевик // Волжская коммуна. 12.12.2009). 25. Там же. Денис Скопин

99

воробьи на крышах чирикали и Главный его грех в том, что он не умеет отличить врага от друга, друга от врага. Это его первородный грех. Если он в Киеве не мог отличить врага от друга, если он врага принимал за друга, то этот же грех привел его к тому, что в Куйбышеве он не смог отличить друга от врага и записывает друзей во враги26.

Кара, которая настигает Постышева может рассматриваться как попытка восстановить контроль на вышедшим из-под контроля ходом репрессий и избыточность в выискивании врага. Сама неспособность различить друга и врага интерпретируется как происки врага27. Вскоре после пленума Постышев был арестован, а в следующем году расстрелян как враг народа. Весьма ироничен тот факт, что все портреты самого Постышева были уничтожены. Устранение изображения Постышева из учебников описывает мемуарист, киевский ученик в то время, когда Постышев находился во главе Украины:

26. Сталинское Политбюро в 30-е годы: сб. док. М.: АИРО-XX, 1995. С. 165. О падении Постышева см.: Хлевнюк О. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2010. 27. Cо своей стороны, историки интерпретируют падение Постышева как сигнал, посылаемый Москвой региональным элитам. После падения Постышева, который обвинялся в «вождизме» и «слепоте», стало понятно, что региональному лидеру нельзя было быть самостоятельной фигурой и реализовывать собственные инициативы. См.: Там же. 100

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Как-то  на  уроке нам велели раскрыть учебники на  странице с портретом Постышева и эту страницу вырвать: Постышев оказался врагом народа. И его расстреляли, хоть он и елочку принес [Постышев был инициатором реабилитации празднования Нового года в Советском Союзе. — Д. С.]. Для наших детских мозгов это было потрясением, но нам и сообразить не дали, сразу сделали это системой, чем-то обыкновенным и привычным. То велели вырывать новые страницы, то — густо замазывать чернилами какие-то строчки и имена. Портить учебники — это было даже весело, это всем ужасно понравилось28.

Изображение Постышева устранялось не  только из  учебников, но и с других официальных, полуофициальных и частных фотографий. Так, на одной из групповых фотографий (рис. 6, нижний ряд, в центре) лицо Постышева было залито синими чернилами вместе с изображениями других расстрелянных членов ЦК — Яна Рудзутака (расстрелян в  1938 году), Власа Чубаря (расстрелян в 1939 году), Станислава Косиора (расстрелян в 1939 году) и Роберта Эйхе (расстрелян в 1940 году). Однако портрет функционера все еще проглядывает сквозь синие чернила. *** Несмотря на трагические последствия, попытки усматривать политическое вредительство в невинных изображениях несут в себе элементы комизма — так же как и биография наиболее активного искателя «подрывных» изображений Постышева. Каламбурный эффект этой истории основан на внезапной перемене ролей и ее несомненной риторичности, которая свойственна комедии положений, где действующие лица внезапно меняются местами. Находясь на пике карьеры, Постышев характеризовался в советской прессе как исключительно положительный персонаж, чье имя твердо ассоциировалось с возвращением празднования Нового года. Постышев был окружен когортой подчиненных и «клиентов», старательно вылепливавших его образ как советского «деда мороза», вернувшего детям елку и дарящего им подарки29. После падения Постышева, его «доброта» была немедленно истолкована как испорченность, а «его люди» были подвергнуты резкой критике за то, что представляли 28. Кузнецов А. Указ. соч. 29. Душечкина Е.  Легенда  о  человеке,  подарившем елку советским детям // Отечественные записки. 2003. № 1 (9). Денис Скопин

101

…т. Постышева в виде доброго богатого дяди, который из рога изобилия осыпает детей подарками: постышевскими елками, постышевскими комнатами, постышевскими игрушками, дворцами пионеров, детскими площадками и парками и т. д.30

Впрочем, перипетии русской истории таковы, что положительный образ Постышева вскоре стал востребован опять. При Хрущеве фигура репрессированного функционера оказалась наиболее подходящей для демонстрации сталинского произвола: Постышева представляли как любящего детей примерного большевика, попавшего под каток сталинизма. По иронии судьбы, Постышев оказался в одной группе с теми, кого преследовал. Все дело в перемене витгенштейновского «аспекта». В хрущевской оптике, из «злой» утки он снова превратился в «пушистого» зайца. Библиография «У кого на лбу свастика?» Публикация Николая Сидорова // Источник. 1994. № 3. С. 127. Андрющенко Э. Троцкистский фотошоп. Как один снимок в 1937 году сломал несколько судеб. 28 ноября 2019 года // Настоящее время*.28.11.2019. URL: https://www.currenttime.tv/a/leon-trotsky-hidden-in-trees-conspiracy/ 30297166.html. Архипова А., Кирзюк А., Михайлик Е. Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР. М.: НЛО, 2020. Витгенштейн Л. Философские исследования // Языки как образ мира. М.; СПб.: АСТ; Terra Fantastica, 2003.

30. Из речи т. Кудрявцева (Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года. С. 12). * Организация, признанная иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента. 102

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Душечкина Е. Легенда о человеке, подарившем елку советским детям // Отечественные записки. 2003. № 1 (9). Ерофеев В. В. Несгибаемый большевик // Волжская коммуна. 12.12.2009. Записка Комиссии Президиума ЦК КПСС в Президиум ЦК КПСС о результатах работы по расследованию причин репрессий и обстоятельств политических процессов 30-х годов [Не позднее 18 февраля 1963 г.] // Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Т. 2. Февраль 1956 — начало 80-х годов. М.: Международный фонд «Демократия», 2003. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Соч.: В 6 т. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса. А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана. М.: Мысль, 1966. Т. 6. Кинг Д. Пропавшие комиссары. Фальсификация фотографий и произведений искусства в Сталинскую эпоху. М.: Контакт-Культура, 2012. Кузнецов А. Бабий Яр. М.: Советский писатель; Олимп, 1991. Мальцева Н. В. За пологом сталинской печати. Записки и воспоминания // Энциклопедии Сибирского ГУЛага [Электронный ресурс] / Авт. Л. С. Мухин. Иркутск: Восьмое небо, 2005. Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года 4 марта 1937 года. Вечернее заседание // Вопросы истории. 1995. № 7. С. 3–25. Скопин Д. Групповая фотография и вопрос политического сообщества («чистка» визуального) // Неприкосновенный запас. 2018. № 5 (121). С. 113–129. Сталинское Политбюро в 30-е годы: сб. док. М.: АИРО-XX, 1995. Стенограмма экстренного заседания правления МОССХ от 23 января 1935 года // Континент. 1992. № 3 (73). С. 191–217. Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб.: Азбука, 2015. Хлевнюк О. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2010. Ясперс К. Стринберг и ван Гог. М.: Академический проект, 1999. Baltrušaitis J. Les perspectives dépravées II, Anamorphoses. P.: Flammarion, 1996. David-Ménard M. La folie dans la raison pure. Kant, lecteur de Swedenborg. P.: Vrin, 1990. Lyotard J.-F. Discours, figure. P.: Klincksieck, 1971. Plamper J. Abolishing Ambiguity: Soviet Censorship Practices in the 1930s // The Russian Review. October 2001. Vol. 60. № 4. P. 526–544. Plamper J. The Stalin Cult: A Study in the Alchemy of Power. New Haven: Yale University Press, 2012. Skopin D. Photography and Political Repressions in Stalin’s Russia: Defacing the Enemy. L.: Routledge, 2022.

Денис Скопин

103

PHOTOGRAPHER AS A WRECKER: FIGHTING UNWANTED VISUALS IN STALIN’S RUSSIA Denis Skopin. Saint Petersburg State University (SPbU), Russia, [email protected]. Keywords: photography; visual puns; politics of seeing; Stalinist terror; USSR. The article examines several episodes from life in the Soviet Union in the 1930s — cases of political persecution of artists, photographers, newspaper editors and printing workers for unwanted visual effects created by publishing images showing political leaders and some politically neutral images. In addition, the article analyzes the psychological mechanisms of “politically vigilant seeing.” Since a certain moment (about 1937), visual effects that were previously interpreted as accidental, and most often remained unnoticed, are interpreted as deliberate wrecking: a lock of hair on the forehead of a communist leader, a bouquet of flowers on a notebook, and a pattern that forms the leaves of the trees in a photograph. The article shows that the boundaries of randomness and non-randomness in question are not arbitrary. As Immanuel Kant pointed out, our vision is not a purely sensory process of grasping and registering data. The vision process is heavily influenced by intelligence and thinking, which shape raw sensory data into complete perception. Following Kant the author argues that physiological vision is invested by ideology. Differences in the perception of one object (not metaphorical, but rather physiological in this case) occur not only between representatives of different eras and cultures, but also in the perception of the same image by people with different ideological attitudes. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-85-103

104

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Игра букв, слов и образов: об одной строке Маяковского и ее визуализации

(Опыт дешифровки обложки сборника «НО. С» работы Родченко) Андрей Россомахин

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ), Россия, [email protected]. Ключевые слова: Владимир Маяковский; Александр Родченко; книжная обложка; визуальный код; секретная геометрия.

Проблеме книжной обложки исследователи (филологи, искусствоведы, историки литературы, дизайнеры) практически не уделяют внимания. Однако то, что в книге находится на самом виду, парадоксальным образом может оставаться невидимым — как для современников, так и для потомков. Иными словами, читатель/зритель/исследователь может даже не догадываться, что имеет дело с неким «шифром», «кодом», «секретом», «ребусом», «тайнописью». В статье продемонстрирован криптографический характер одной из подобных обложек, созданных Александром Родченко для сборника стихов Владимира Маяковского «НО. С» (М., 1928). Любого читателя сразу должна заинтриговать весьма явственная «странность» как обложки, так и заглавия этой книги. На титульном листе эта странность отчасти проясняется, ибо здесь заглавие снабжено подзаголовком: «НО. С: Новые стихи». Однако такая авторская «расшифровка» намеренно лукава и провокативна в силу заведомо без-

грамотного сокращения прилагательного. Примечательно, что эта книга открывается стихотворением с программным заглавием «Массам непонятно». Мы можем с равными основаниями предположить, что поводом для обложки мог послужить как словесный каламбур, так и визуальный. То есть вопрос может быть поставлен так: чтó именно определило буквенную композицию обложки? Это мог быть некий визуальный артефакт, ставший источником для освоения в работе Родченко, и тогда сама графика обложки не случайна, а строго выстроена и обладает скрытой программой. Или же, напротив, узнаваемый конструктивистский стиль Родченко несет в данном случае только второстепенную и случайную пластическо-декоративную функцию, а весь неочевидный для публики смысл сконцентрирован только в заглавии, редуцированном до трех загадочных букв. Дешифровка обложки этой книги предпринята впервые, спустя 94 года после ее выхода в свет.

105

Массам непонятно. Владимир Маяковский

1.

П

Р О Б Л Е М А обложки занимает автора этих строк довольно давно. В статье будет предпринята попытка дешифровки очередной обложки эпохи «авангарда», но прежде чем приступить к нашим выкладкам, важно еще раз заострить внимание на очевидном — ничто не может быть «придвинуто к читателю» ближе, чем обложка книги. Однако то, что находится на самом виду, парадоксальным образом может оставаться невидимым — нередко как для современников, так и для потомков. Иными словами, читатель/зритель/исследователь может даже не догадываться, что имеет дело с неким «шифром», «кодом», «секретом», «ребусом». Десять лет назад, опубликовав первую Полную библиографию прижизненных книг Владимира Маяковского (вместе с  каталогом-резоне, содержащим более 110 его прижизненных обложек), мы предприняли попытку акцентировать проблему «скрытого» смысла книжной обложки, ее игрового, амбивалентного характера. Была предложена дешифровка целого ряда обложек ранних книг Маяковского и продемонстрировано, что на протяжении нескольких лет, культивируя образ слова как графического знака, Маяковский превращал аскетичные шрифтовые обложки своих книг в стройную симфонию символических графем. При этом авторская игра с сакральной символикой последовательно реализуется им сразу на нескольких уровнях: словесном, числовом (нумерологическом), цветовом, пространственно-геометрическом. Таким образом, шрифтовое оформление Маяковским обложек нескольких своих книг заставляет вспомнить барочную традицию carmina curiosa, когда графический уровень текста организуется как семантически значимый — и тем самым заглавие и графика обложки становятся трансформируемым полем сакральных смыслов1. 1. См. подробнее: Россомахин А. А. Магические квадраты русского авангарда: Случай Маяковского (С приложением Полного иллюстрированного ката106

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Попадавший в поле нашего зрения материал (книжные обложки «символистов» и  «авангардистов», а  также в  отдельных случаях рефлексия их создателей, рецепция критиков, позднейшие мемуарные свидетельства современников) позволяет сделать вывод, что в книжных обложках 1900–1920-х годов нередко реализовывались различные игровые стратегии и разнообразные формы проявления интертекстуальности: изобразительно-шрифтовой комплекс обложки мог нести функции скрытой цитации, либо явной или законспирированной пародии, либо элементы глубоко личной символики, либо обложка становилась носителем понятного лишь узкой «цеховой» аудитории манифеста или пастиша, либо она являлась продуктом переработки исходного прототипа и творческого заимствования, либо прямого плагиата и т. д. Целый ряд нетривиальных обложек 1900–1920-х годов, чреватых скрытой визуальной программой, еще ждет своих исследователей. В  данной статье мы попытаемся продемонстрировать криптографический характер одной из  подобных обложек, созданных Александром Родченко — для сборника стихов Маяковского «НО. С»2. Полагаем, любого читателя сразу должна заинтриговать весьма явственная «странность» как обложки, так и заглавия этой книги. На титульном листе эта странность отчасти проясняется, ибо здесь заглавие снабжено подзаголовком: «НО. С: Новые стихи». Однако такая авторская «расшифровка» намеренно лукава и провокативна в силу заведомо безграмотного сокращения прилагательного (см. илл. 1). Примечательно, что эта книга открывается стихотворением с программным заглавием «Массам непонятно». Если принять во внимание, что автор этой обложки — лефовец Александр Родченко, с  которым Маяковского связывала дружба и многолетнее соавторство, то наше предположение о некой скрытой программе, зашифрованной в указанной обложке, обретет дополнительные основания. Думается, что намеренная ненормативность в сокращении заглавия «Новые стихи» до конструкции «НО. С» могла иметь понятный для лефовского круга каламбурный характер. лога прижизненных книг В. В. Маяковского). СПб.: Вита-Нова, 2012. Помимо этой монографии, мы опубликовали несколько опытов дешифровки обложек книг Николая Заболоцкого, Михайля Семенко, Эдуарда Багрицкого. 2. Маяковский В. НО. С (Новые стихи). М.: Федерация, 1928. На фронтисписе фотопортрет поэта 1928 года; рисованная обложка работы Александра Родченко. В книгу вошли 23 стихотворения, большинство из них можно отнести к сатирическим; выделим из них два остро полемических: «Венера Милосская и Вячеслав Полонский» и «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала на лекциях профессора Шенгели». Андрей Россомахин

107

Илл. 1. Обложка, фронтиспис и титульный лист сборника Владимира Маяковского «НО. С».

Мы можем с равными основаниями предположить, что поводом для такой обложки мог стать как словесный каламбур, так и наоборот — визуальный. То  есть вопрос можно сформулировать так — чтó именно определило такую буквенную композицию обложки? Это мог быть некий визуальный артефакт, ставший источником для (пародийного?) освоения в работе Родченко — и тогда сама графика обложки не случайна, а строго выстроена и обладает скрытой программой. Или же наоборот — узнаваемый конструктивистский стиль Родченко несет в данном случае только второстепенную и случайную пластическо-декоративную функцию, а весь неочевидный для публики смысл сконцентрирован только в заглавии, редуцированном до трех загадочных букв. Так или иначе, полагаем, что любой внимательный взгляд должен быть заинтригован этой обложкой. Как следствие, в качестве рабочей гипотезы можно выдвинуть тезис, что какой-то  скрытый смысл эта обложка-криптограмма содержит, хотя, конечно же, можно привести и противоположные примеры — когда творец лишь только имитировал смысл, заранее просчитывая реакцию публики: реакцию непонимания. Так, например, в июле 1917 года Алексей Кручёных в письме к Андрею Шемшурину со всей откровенностью поделился своими тактическими рецептами: Читатель любопытен прежде всего и  уверен, что заумное что-то значит, то есть имеет некоторый логический смысл. Так что читателя как бы ловят на червяка — загадку, тайну. В женщине и искусстве нужна тайна…3 3. Кручёных А. «Мир затрещит, а  голова моя уже изрядно…»: письма А. А. Шемшурину и М. В. Матюшину. 1913–1921 / Предисл., прим. и комм. А. Крусанова. М.: Гилея, 2012. С. 94. Курсив мой. — А. Р. Семантика загла108

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Далее мы постараемся последовательно ответить на  поставленные выше вопросы.

2. В июне 1924 года, к 125-летию Александра Пушкина, Маяковский написал стихотворение «Юбилейное», предсказуемо вызвав немало насмешек со стороны критиков и публики. Особенно неполиткорректными в этом воображаемом разговоре с Пушкиным можно признать следующие строфы, задевшие немало коллег по цеху: Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ. Кто меж нами? с кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища́. Между нами  — вот беда — позатесался На́дсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!

.................. Хорошо у нас в Стране советов. Можно жить, работать можно дружно. Только вот поэтов, к сожаленью, нету — впрочем, может, это и не нужно. .................. Мне бы памятник при жизни полагается по чину. . . . . . . . . . . . . . . . . . .4

вий и обложек многочисленных провокативных книг Кручёных, насколько нам известно, еще не становилась предметом анализа. 4. Актуальный контекст стихотворения см. в: Козловский А. А. Комментарий // Маяковский В. В. Полн. собр. произв.: В  20 т. М.: Наука, 2014. Т. 2. С. 480–489. Из ряда работ, посвященных анализу «Юбилейного», отметим недавнюю статью: Головчинер В. Е. Функции комического в некомическом «Юбилейном» В. Маяковского, или «После смерти нам стоять Андрей Россомахин

109

Илл. 2. Карикатура «Азбучная истина» из журнала «Бегемот».

Через два с половиной года лапидарно-афористичная фраза «После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ…» была перекодирована и остроумно визуализирована в анонимной карикатуре, напечатанной в спецвыпуске сатирического журнала «Бегемот» (1927. № 7), приуроченного к следующему пушкинскому юбилею — 90-летию со дня смерти5 (илл. 2). Рисунок представляет собой алфавитную последовательность литер, где на  букве «М» изображен карликовый Маяковский, а на букве «П» — огромный Пушкин, сошедший с пьедестала знаменитого опекушинского памятника. Под рисунком напечатана перефразированная цитата из «Юбилейного»: «Нам в веках (у Маяковского: „После смерти нам“. — А. Р.) стоять почти что рядом — Вы на „П“, а я на „М“», а также примечание редакции «Бегемота»: «Милый! Обратите внимание на азбуку. Между вами всетаки есть некоторое НО».

почти что рядом: вы на Пе, а я на Эм…» // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2020. Т. 5. № 211. С. 164–173. 5. Аноним. Азбучная истина: [карикатура] // Бегемот. Февраль 1927. № 2. С. 5. На этой же странице был напечатан фельетон Михаила Зощенко «Гроб: Из повестей Белкина». 110

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Илл. 3. Записки, полученные Маяковским 28 февраля 1927 года во время выступления в Харькове(Государственный музей В. В. Маяковского).

Маяковский, несомненно, видел эту карикатуру, ибо регулярно печатался на страницах ведущих сатирических журналов, а социальную сатиру рассматривал как одно из магистральных направлений своей деятельности. (Отметим, что в  журнале «Бегемот» сотрудничали многие литераторы и  художники, коллеги Маяковского еще по дореволюционной работе в журнале «Новый Сатирикон», а также по совместной работе в «Окнах РОСТА» в период Гражданской войны). Эта карикатура, по  всей видимости, вызвала широкий резонанс, и  даже спустя многие десятилетия ее упоминали, хоть и с ошибочными отсылками к «Смехачу» и «Крокодилу», некоторые современники-мемуаристы (например, Виктор Ардов, Борис Ефимов, Владимир Тренин, Варлам Шаламов), но для нас наиболее интересны синхронные отклики, адресованные самому Маковскому. Приведем три записки, полученные им уже через неделю после появления журнальной карикатуры, 28 февраля 1927 года — во время выступления Маяковского в Харькове, в Библиотеке имени Короленко, перед членами Союза работников просвещения, с докладом «Даешь изящную жизнь»: «Как вы смотрите на „Но“ между Вами и Пушкиным»; «Как вы реагируете на  карикатуру , где между Вами и Пуш[киным] — „НО“!»; «Согласны ли Вы, что между Вами и Пушкиным стоит „НО“? Если согласны, то как считаете — большое это или маленькое „НО“? Или вообще на этот счет [нет] иного мнения, чем [продемонстрировал] „Бегемот“» (илл. 3).

Представляется вполне вероятным, что идею карикатуры художник мог почерпнуть из устной остроты, которая могла иметь хождение в литературных кругах уже с 1924 года. Если верить воспоАндрей Россомахин

111

минаниям журналиста Николая Вержбицкого, то автором такой остроты был Сергей Есенин. Как все мы помним, в «Юбилейном» Маяковский репрезентирует себя равным Пушкину, недвусмысленно декларируя свое бессмертие. Одновременно в  своем разговоре с Пушкиным Маяковский иронически характеризует ряд поэтов-современников («Чересчур страна моя поэтами нища…»), уделяя целую строфу персонально Есенину: Ну, Есенин. мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь… но это ведь из хора! Балалаечник!..6

Есенин на  этот выпад Маяковского немедленно ответил в  стихотворении «На  Кавказе» (сентябрь 1924), предложив собственную иерархию российских поэтов и персонально выделив Маяковского: Мне мил стихов российский жар. Есть Маяковский, есть и кроме, Но он, их главный штабс-маляр, Поет о пробках в Моссельпроме…7

Упомянутый Николай Вержбицкий в своих беллетризованных мемуарах «вспоминал», как в сентябре 1924 года Есенин встретился с Маяковским в Тифлисе и якобы прочитал эти строки сопернику. Маяковский якобы улыбнулся и сказал: «Квиты!» — Но Есенин, видимо, только еще собирался брать реванш. Постучав папироской о пепельницу, он слегка притронулся к колену Маяковского и, вздохнув, произнес: — Да… что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба! Никуда не денешься из алфавита!.. Зато Вам, Маяковский, удивительно посчастливилось — всего две буквы отделяют вас от Пушкина… И, сделав короткую паузу, неожиданно заключил: — Только две буквы! Но зато какие — «Но»! 6. Маяковский В. В. Юбилейное // Полн. собр. произв. Т. 2. С. 40. 7. Есенин С. А. На Кавказе // Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2. С. 108. 112

Логос · Том 32 · #4 · 2022

При этом Сергей высоко над головой помахал пальцем и произнес это так: «Н-н-но!», предостерегающе растянув «н». А на лице его в это время была изображена строгая гримаса. Раздался оглушительный хохот… Смеялся Маяковский. Он до того был доволен остротой, что не удержался, вскочил и расцеловал Есенина8.

На  самом деле поэты не  встречались в  Тифлисе, информация Вержбицкого недостоверна9, но нам важен сам факт сохранившегося в его памяти акцента на противопоставлении «НО», остроумно подмеченного оппонентами Маяковского. Вернемся к карикатуре на Маяковского. То, что было возможным в 1927 году, после декабря 1935 года (сталинской резолюции и государственной канонизации поэта) стало абсолютно неприемлемым, а  отождествление Маяковского как нового, советского Пушкина — стало официозным каноном. Вслед за резолюцией Сталина, напечатанной в «Правде» 17 декабря 1935 года, последовала мгновенная реакция советской прессы и литераторов. Так, например, в передовице «О Пушкине и Маяковском» в «Литературной газете» уже через три дня декларировалось: Маяковский поднялся до вершин подлинного искусства эпохи пролетарской революции. Пролетариат и  широкие народные массы Советского Союза глубоко чтят своего замечательного поэта, считая преступлением безразличие к его памяти и его произведениям. Многомиллионные массы знают и любят Маяковского и в 1936 г. советские издательства бросят на наш необъятный книжный рынок новые миллионы его книг. Пушкин и  Маяковский. У  Пушкина могут и  должны учиться наши поэты тому упорству труда, которое заставляло его десятки раз переделывать каждую строчку . У Маяковского могут и должны учиться наши поэты той активной, кровной заинтересованности делом пролетарской революции, жадной страсти к личному участию в ней, которая делала его «агитатором, горланом, главарем» и «лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи»10.

8. Вержбицкий Н. Встречи с Есениным. Тбилиси: Заря Востока, 1961. С. 17. Курсив мой. — А. Р. 9. О недостоверной информации в этих мемуарах см. подробнее: Юшкин Ю. Б. Вспоминая… небылое (О  воспоминаниях Н. Вержбицкого) // Литературная учеба. 2005. № 6. URL: http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/ iushkin-iu-vspominaia-nebyloe-o-vospominaniiakh-n-verzhbitckogo. 10. О Пушкине и Маяковском // Литературная газета. 20.12.1935. № 70. С. 1. Андрей Россомахин

113

Карикатура «Азбучная истина» оставалась в  памяти современников, — но вспоминалась уже не как литературный шарж (один из многих десятков острых карикатур на поэта), а как злобный выпад врага. Приведем еще две цитаты, отсылающих к формуле «…вы на Пе, а я на эМ…» и демонстрирующих возгонку советского пафоса, в рамках которого Пушкин и Маяковский стали неразлучной парой: … какой-то профессиональный остроумец (имя его утрачено) в каком-то юмористическом журнале комментировал эту строку такой карикатурой . Мы должны знать, почему эти два имени соединены в сознании советских читателей11. Я вижу Маяковского на докладах и диспутах — спокойного, уверенного в себе . Вижу я его и злого, разъяренного, багрового и потного, отбивающегося от натиска противников, как загнанный лось отбрасывает от себя свору теснящих его гончих. Именно таким помню я его на одном из самых ожесточенных «эстрадных» сражений — на знаменитом диспуте «Леф или блеф» весной 1927 года в Политехническом музее. Сегодня, когда имя Владимира Маяковского покрыто славой всенародного признания и непререкаемого поэтического авторитета, трудно себе представить, как часто в последние годы жизни поэта ему приходилось выслушивать злые и недобросовестные нападки . Как охотно многие литераторы и критики старались сделать по его адресу какое-нибудь обидное и недоброжелательное замечание, не упуская случая как можно больше ранить, уязвить и оскорбить поэта. Каким улюлюканьем и  издевательствами были встречены уверенные, гордые и немного грустные слова из стихотворения «Юбилейное»: После смерти / нам / стоять почти что рядом; / вы на Пе, / а я / на эМ. В одном из сатирических журналов появилась карикатура с ядовитой подписью, которую враги и недоброжелатели Маяковского назойливо повторяли и смаковали по любому поводу: Пушкин (обращаясь к Маяковскому): Я действительно на П, а вы на М, но между нами еще есть Н и О, то есть маленькое «НО»… 11. Тренин В. Разговор Маяковского с Пушкиным // Тридцать дней. 1936. № 10. С. 92. Цит. по: Молок Ю. Пушкин в 1937 году. М.: НЛО, 2000. С. 166. 114

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Тогда это многим показалось очень остроумным. Но что получилось на самом деле. Прошло не так уж много времени, а на полках библиотек, в бронзе памятников на центральных площадях советской столицы и, главное, в сознании и сердцах советского народа — Маяковский действительно встал рядом с Пушкиным! А имена людей, которые придумали и повторяли ехидную остроту, канули в Лету…12

3. Вернемся в  1927 год. В  этом году под маркой Пролеткульта вышла в свет пьеса Бориса Юрцева «Таинственные буквы» (М., 1927); главный элемент обложки этой книги — огромные, вытянутые по вертикали белые буквы «Н Р Э» (художник не указан). Ранее Юрцев в соавторстве с И. Кравчуновским опубликовал пьесы «Чертовщина: Буффонада-гротеск в 6 картинах» (М., 1924) и «Необычайные приключения племени ничевоков: Агит-буффгротеск в  9 эпизодах» (М., 1924). Последняя была поставлена в одесском цирке молодежной труппой, примыкающей к «ЮгоЛЕФу». В ней, как и в ряде других агитационных и антирелигиозных пьесах Юрцева, заметно влияние драматургии Маяковского, прежде всего — «Мистерии-Буфф»13: народ ничевоков, населяющий отдаленный остров, устраивает мировую революцию и путешествует по аду, в котором черти поют песни, написанные Маяковским; ничевоки получают вооружение от Троцкого и вместе с примкнувшими к ним чертями борются с Небесной Антантой, а затем организуют Свободную Адскую Советскую Республику…14 Борис Иванович Юрцев (1900–1954) — автор агит-пьес, кинорежиссер, один из создателей жанра советской бытовой комедии15; будучи учеником С. М. Эйзенштейна, в 1924 году снялся в его первом полнометражный фильме «Стачка» — в роли «короля шпаны». В середине 1920-х опубликовал несколько пьес для самодеятельных театров, в том числе на тему пионерского движения. У нас 12. Ефимов Б. Сорок лет: Записки художника-сатирика. М.: Советский художник, 1961. С. 130. 13. В частности, газета «Правда» аттестовала пьесу «Необычайные приключения племени ничевоков» так: «типа „Мистерии-буфф“ Маяковского» (По рабочим клубам // Правда. 12.01.1924. № 10). 14. В первом эпизоде пьесы поясняется, что «племя ничевоков» не имеет ничего общего с литературной группой поэтов-ничевоков. 15. Подробнее о нем см.: «2-й режиссер 1-й категории»: Материалы к биографии Бориса Юрцева / Публ. В. Забродина, Е. Долгопят // Киноведческие записки. 1999. № 44. С. 130–152. Андрей Россомахин

115

нет информации о каких-либо контактах Юрцева с Маяковским, однако даже если прямых контактов не было, эксцентричные пьесы своего молодого подражателя поэт мог знать. Обобщая все вышесказанное, попробуем расшифровать интересующую нас обложку Маяковского/Родченко. Итак, обложка сборника «НО. С» программирует следующие смыслы: 1) Загадочное сокращение может быть понято как полемическое утверждение (многократно манифестированное Маяковским), что рифмованная публицистика, агитация, реклама — это тоже поэзия: НО. С = Новые стихи = НО [все-таки это] СТИХИ.

2) На обложке реализована игровая апроприация девальвирующего союза «НО», который литературные противники Маяковского остроумно «вычитали» из его знаменитой фразы в стихотворении «Юбилейное»: «После смерти нам стоять почти что рядом: / Вы на Пе, а я на эМ…»: М, Н, О, П = М[аяковский] НО П[ушкин].

Таким образом, Маяковский в соавторстве с Родченко откликается на оскорбительные выпады как критиков и собратьев по перу, так и рядовых обывателей, но также и на задевшую его карикатуру, напечатанную в журнале «Бегемот» в феврале 1927 года. 3) Кроме того, написание «НО. С» на обложке выполняет отчетливую «остраняющую» или «занозистую» функцию (как по  Шкловскому, так и  по  Кручёных) — но  при этом легко ассоциируется со словом «НОС», то есть программирует связь с абсурдистско-сатирической повестью Николая Гоголя. Таким образом, каламбурное начертание «НО. С» подталкивает читателя спроецировать статус классика XIX столетия на нового советского классика — Маяковского (поэт имел основания претендовать в том числе и на статус главного советского сатирика): НО. С = «НОС» [Гоголя]16 16. Попутно отметим, что «Нос» — ранняя опера Дмитрия Шостаковича, написанная в 1927/1928 годах по повести Гоголя; премьера состоялась в январе 1930 года. У нас нет никаких фактов, позволяющих предполагать, что к августу 1928 года, то есть к выходу в свет интересующей нас книги Маяковского «НО. С», поэт мог что-либо знать об опере юного композитора. Но их сотрудничество началось совсем скоро, с декабря 1928 — января 1929 года, когда Всеволод Мейерхольд приступил к постановке в ГОСТИМе пьесы Маяковского «Клоп», музыку для которой заказал Шостаковичу. 116

Логос · Том 32 · #4 · 2022

4) Визуализация союза «НО» как элемента заведомо странного сокращения «НО. С» разительно напоминает обложку пьесы Бориса Юрцева «Таинственные буквы», все поле которой занимают загадочные буквы «Н Р Э» (илл. 4–6). При этом графика/дизайн букв практически идентичны, вплоть до того, что у Родченко буква «О» близка по начертанию к букве «Р», а буква «С» выглядит зеркальным эквивалентом буквы «Э»: НО. С = Н Р Э

Другими словами, обложка Родченко предстает пародийным инвариантом обложки пьесы Юрцева, не только демонстрируя схожий композиционный прием, но и в буквальном смысле визуализируя «таинственные буквы». Таким образом, нам удалось найти целый ряд оснований, позволяющих семантизировать, казалось бы, рядовую (нейтрально-конструктивистскую) обложку, сделанную Родченко для книги Маяковского. У нас нет сомнений, что обложка создавалась художником в соавторстве с поэтом — не исключено, что даже по его эскизу, как это нередко бывало в их совместной работе17. Обложка представляет собой манифестарный отклик как на  сатирические выпады в  адрес Маяковского, растянувшиеся на несколько лет после публикации его стихотворения «Юбилейное» (см. выше карикатуру и тексты записок, полученных поэтом в  1927 году), — так и  зашифрованный отклик на  книгу Бориса Юрцева, ранее неоднократно апроприировавшего темы Маяковского.

Известна фотография 25 января 1929 года, где были запечатлены Маяковский, Шостакович, Родченко и Мейерхольд — на репетиции «Клопа» (фотограф Алексей Темерин). 17. В 1924–1926 годах в соавторстве с Родченко Маяковский создал около 200 рекламных плакатов, этикеток, упаковок, вывесок и световых витрин. В период с 1923 по 1930 год Родченко сделал 13 обложек для книг поэта, из них самая знаменитая обложка — к поэме «ПРО ЭТО» (М.; Пг.: Государственное издательство, 1923), снабженной поразившими современников фотомонтажными иллюстрациями. Отметим попутно, что книга «Грозный смех», готовившаяся еще при жизни Маяковского, вышла в свет только в 1932 году, причем автором обложки и оформления была указана жена и соавтор художника, Варвара Степанова. Подчеркнем тот факт, что оформляя обложку и суперобложку для «Собрания сочинений» поэта (10 томов, выходили в 1928–1933 годах), Родченко взял за образец обложку самого Маяковского к поэме «Флейта-позвоночник» (Пг.: Взял, 1916). Андрей Россомахин

117

Илл. 4–6. Сопоставление обложки Маяковского с обложкой пьесы Бориса Юрцева «Таинственные буквы», вышедшей годом ранее.

Илл. 7–9. Иван Семенов. Долгожданная встреча: К открытию памятника Владимиру Маяковскому в Москве (Крокодил. 1958. № 32); Христофор Ушенин. Почтовые марки с памятниками Пушкину и Маяковскому (1959).

По всей видимости, главным триггером этой игровой обложки стала оскорбившая Маяковского и запавшая в его память анонимная карикатура из журнала «Бегемот». Но помимо словесного каламбура, то есть перекодировки союза «НО», перед нами одновременно и визуальный каламбур, поскольку буквенно-графическая композиция обложки Родченко представляет собой пародийный инвариант обложки пролеткультовского опуса Юрцева.

118

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Библиография «2-й режиссер 1-й категории»: Материалы к биографии Бориса Юрцева / Публ. В. Забродина и Е. Долгопят // Киноведческие записки. 1999. № 44. С. 130–152. Аноним. Азбучная истина: [карикатура] // Бегемот. Февраль 1927. № 2. Вержбицкий Н. Встречи с Есениным. Тбилиси: Заря Востока, 1961. Головчинер В. Е. Функции комического в некомическом «Юбилейном» В. Маяковского, или «После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на Эм…» // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2020. Т. 5. № 211. С. 164–173. Есенин С. А. На Кавказе // Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2. Ефимов Б. Сорок лет: Записки художника-сатирика. М.: Советский художник, 1961. Козловский А. А. Комментарий // Маяковский В. В. Полн. собр. произв.: В 20 т. М.: Наука, 2014. Т. 2. С. 480–489. Кручёных А. «Мир затрещит, а голова моя уже изрядно…»: письма А. А. Шемшурину и М. В. Матюшину. 1913–1921 / Предисл., прим. и комм. А. Крусанова. М.: Гилея, 2012. Маяковский В. В. ПРО ЭТО. М.; Пг.: Государственное издательство, 1923. Маяковский В. В. Флейта-позвоночник. Пг.: Взял, 1916. Маяковский В. В. Юбилейное // Полн. собр. произв. Т. 2. Маяковский В. НО. С (Новые стихи). М.: Федерация, 1928. Молок Ю. Пушкин в 1937 году. М.: НЛО, 2000. О Пушкине и Маяковском // Литературная газета. 20.12.1935. № 70. По рабочим клубам // Правда. 12.01.1924. № 10. Россомахин А. А. Магические квадраты русского авангарда: Случай Маяковского (С приложением Полного иллюстрированного каталога прижизненных книг В. В. Маяковского). СПб.: Вита-Нова, 2012. Тренин В. Разговор Маяковского с Пушкиным // Тридцать дней. 1936. № 10. Юшкин Ю. Б. Вспоминая… небылое (О воспоминаниях Н. Вержбицкого) // Литературная учеба. 2005. № 6. URL: http://esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/iushkin-iu-vspominaia-nebyloe-o-vospominaniiakhn-verzhbitckogo.

Андрей Россомахин

119

A PLAY OF LETTERS, WORDS, AND IMAGES: ON ONE LINE BY MAYAKOVSKY AND ITS VISUALIZATION (THE EXPERIENCE OF DECODING THE COVER OF RODCHENKO’S NO. S) Andrey Rossomakhin. Saint Petersburg State University (SPbU), Russia, [email protected]. Keywords: Vladimir Mayakovsky; Alexander Rodchenko; book covers; visual; secret geometry. The problem of the book cover has gained little attention from researchers (philologists, art historians, literary historians, designers). However, what is in plain sight in a book may paradoxically remain invisible, both to contemporaries and to posterity. In other words, the reader/viewer/researcher may not even realize that he is dealing with a kind of “cipher,” “code,” “secret,” “rebus,” “secret writing.” The article demonstrates the cryptographic nature of one of these covers, created by Alexander Rodchenko for Vladimir Mayakovsky’s collection of poems NO. S (Moscow, 1928). Any reader should be immediately intrigued by the very obvious “weirdness” of both the cover and the title of this book. On the title page this weirdness is partially cleared up, for here the title is subtitled: NO. S: New Poems. However, such an author’s “transcription” is deliberately deceitful and provocative, due to a deliberately illiterate abbreviation of the adjective. It is noteworthy that this book opens with a poem with the program title Incomprehensible for the Masses. We can, with equal reason, assume that the occasion for the cover could equally serve as a verbal pun, as well as a visual one. That is, the question could be posed as follows: what exactly determined the letter composition of the cover? It could be some kind of visual artifact that became the source for mastering in Rodchenko’s work, in which case the graphics of the cover itself are not random, but strictly constructed and possess an implicit program. Or, on the contrary, Rodchenko’s recognizable constructivist style bears in this case only a secondary and incidental plastic decorative function, and all the unobvious meaning for the public is concentrated only in the title, reduced to three mysterious letters. The deciphering of the cover of this book is undertaken for the first time, 94 years after its publication. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-105-119

120

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Костюмная тропология соцреализма: сдвиги вестиментарной семантики в текстах высокого и позднего сталинизма М а р и я   Т е р е хо в а

Государственный музей истории Санкт-Петербурга (ГМИ СПб); Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН), Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: вестиментарный код; семиотика костюма; текст культуры; троп; социалистический реализм; сталинизм. В статье рассматриваются основные модусы функционирования костюма как тропа в культурных текстах высокого и позднего сталинизма, прежде всего в публицистике и официальной литературе. Последовательные изменения в этих модусах прослеживаются через сдвиги вестиментарной семантики. Как показывает анализ текстов, каждому периоду истории сталинизма свойственен один доминирующий костюмный троп. В схематическом виде эволюция костюмной тропологии второй половины 1930-х — начала 1950-х годов следует по траектории: костюм как метафора достижений в период высокого сталинизма — костюм как метонимия социализма в период позднего сталинизма. Аргументируется тезис о том, что историю сталинского дискурса моды можно и нужно рассматривать как отраслевое ответвление культур-

ной политики, поскольку эволюция официальной модной риторики полностью подчинялась изменениям политической повестки, коррелируя с ними и формируя вестиментарную проекцию властного дискурса. Несмотря на существенные различия костюмной семантики в разные периоды сталинизма, обнаруживается единое аксиологическое основание костюма в сталинской культуре: сочетание государственной гордости и личной скромности. Также делается вывод о том, что в годы высокого и позднего сталинизма костюм и институт официальной «советской моды» функционировали в культуре по принципам социалистического реализма и были, по существу, одним из его ответвлений. Иными словами, костюм являлся не просто текстом, но соцреалистическим текстом сталинской культуры.

121

Костюм как метафора достижений Право на роскошную жизнь

В

1934 году журнал «Наши достижения» опубликовал очерк Павла Нилина с  интригующим названием «О  роскошной жизни». Очерк начинается с  рассказа о  том, как молодой шахтер Костя Зайцев … поехал в Ростов и купил себе на барахолке у какого-то старого барина из Новочеркасска замечательную шелковую пижаму с голубыми атласными отворотами. Это было шесть лет назад. Шахта им. ОГПУ тогда еще только достраивалась. И в степи около недостроенной шахты на большом расстоянии друг от друга стояли маленькие хибарки. Вечером, вернувшись из Ростова, Костя Зайцев облачился в пижаму и вышел в степь1.

Утром поведение Зайцева обсуждалось на заседании бюро комсомольской ячейки, и «шелковая пижама была поднята, как говорится, на принципиальную высоту»2. Костю коллективно осудили за подобное излишество, а когда «в прениях выяснилось, что помимо пижамы Зайцев завел еще фетровую шляпу, малиновый галстук с крапинками и желтые гетры» предложили исключить из рядов комсомола. Партийный секретарь Храмченко не допустил исключения как излишне суровой меры наказания, но все же отсоветовал Зайцеву носить пижаму: «Забегаешь вперед… А это неверно… Масса на тебя смотрит, как на белую ворону. Зайцев спрятал пижаму в сундучок». Далее автор разъясняет читателю действия героев очерка: В эти дни вся страна жила надеждами на тяжелую промышленность. Вся страна терпела лишения, так как потребление, как говорят экономисты, заметно суживалось за счет производства3.

1. Нилин П. О роскошной жизни // Наши достижения. 1934. № 6. С. 56. 2. Там же. 3. Там же. С. 60. 122

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Но теперь, к 1934 году, — продолжает автор, — эти времена прошли, и … на комсомольском бюро сегодня никто не ставит вопроса о разложении Кости Зайцева, хотя Костя Зайцев завел уже не только пижаму и галстук, но и пару превосходных костюмов, дорогие часы, охотничье ружье, велосипед, фотоаппарат, радиоприемник и множество других всевозможных вещей.

То, что еще недавно было недостижимой роскошью для многих, «с ростом производительных сил и культурного уровня потребностей данного общества», становится «предметами необходимости». Для убедительности автор приводит еще один пример: «Махмут Айсахай, казахстанский пастух, предки которого ходили в грубых меховых штанах, считал невозможной роскошью обыкновенные бязевые подштанники»4. Но уже через несколько лет, доросший от  простого землекопа до  монтера на  Кузнецкстрое, бывший пастух Айсахай … не выглядит белой вороной, когда проходит по улице в выходной день в белом полотняном костюме, в белых фасонистых туфлях, в шелковом галстуке и фетровой шляпе.

Наконец, автор резюмирует: Люди теперь хотят иметь не просто сапоги, но хорошие сапоги. Ибо строители Магнитки и Кузнецка, Днепрогэса и Уралмаша, авторы грандиозных вещей имеют право на роскошную жизнь5.

Очерк в  концентрированной форме излагает суть изменений властного дискурса о материальных благах и, в частности, костюме, произошедших на  рубеже раннего и  высокого сталинизма6. Доктрина бытового аскетизма времен «великого перелома» сменилась нормативной концепцией зажиточной и культурной жизни. Так, Нилин поясняет в своем очерке на примерах, что неуместные еще несколько лет назад (в годы первой пятилетки) шелковые пижама и галстук, теперь (во вторую пятилетку) не просто допустимы, но желательны, потому что представляют собой нагляд 4. Там же. 5. Там же. С. 61. 6. Здесь и далее я использую такую систему периодизации сталинизма: ранний (1927–1934), высокий (1935–1945), поздний (1946–1953). Мария Терехова

123

ное свидетельство достижений социалистического строительства — явленных через повышение качества жизни участников этого строительства. Иными словами, костюм служит метафорой культурного и материального роста как следствия государственной политики; за личными достижениями просматриваются достижения более высокого порядка — государственные. «Растут богатства нашей страны и вместе с ними растут культура и зажиточность трудящихся масс»7— связь между личными достижениями граждан и успехами государства артикулировалась четко. Но эта связь работала в обе стороны — на подтверждение успехов, и на их отрицание. Так, в соответствии с властными суждениями, приличный костюм становился с середины 1930-х годов не просто правом, но, парадоксальным образом, едва ли не обязанностью советского гражданина, ведь одеваясь плохо он своим внешним видом компрометировал социалистические достижения. В очерке «Роскошная жизнь» партийный секретарь Михайлов вызывает к себе забойщика Петухова и «осмотрев его критически со всех сторон», строго отчитывает: Что ж ты, братец, прибедняешься? Ведь на тебя вся масса смотрит. А ты посмотри, какой грязный. Я тебя в выходной день в саду видел, так у меня просто во рту стало кисло. Даже пиджака завести не можешь. Нехорошо, Петухов, неудобно…8

«Прибедняться» наперекор властным заявлениям о  небывалых успехах гражданину определенно не стоило. Одним из первых канонических примеров функционирования костюма в культурном тексте как овеществленной метафоры достижений стал фотоочерк Макса Альперта «Гигант и строитель» в журнале «СССР на стройке» — важнейшем канале трансляции пропагандистских образов индустриализации за  рубеж9. Очерк излагает историю превращения отсталого крестьянина Виктора Калмыкова в  рабочего-ударника на  крупнейшей социалистической стройке — Магнитострое. На первом кадре Калмыков предстает в убогом крестьянском облачении, обутым в лапти (это реальный костюм приехавшего из деревни Калмыкова). Лапти служат 7. Стахановцам — красивую одежду // Швейная промышленность. 1935. № 12. С. 1. 8. Нилин П. Указ. соч. С. 61. 9. Гигант и строитель // СССР на стройке. 1932. № 1; Wolf E. When Photographs Speak, to Whom Do They Talk? The Origins and Audience of SSSR na stroike (USSR in Construction) // Left History. 1999. Vol. 6. № 2. 124

Логос · Том 32 · #4 · 2022

емким семантическим маркером крестьянской отсталости. Начав неграмотным разнорабочим, Калмыков к финалу фотоочерка превращается в квалифицированного и классово-сознательного рабочего. Параллельно социальному росту улучшаются и материальные условия жизни Калмыкова: из палатки он, уже женатый, переезжает в выделенную ему комнату и получает премию — добротный костюм и галстук. Так, премирование одеждой символически маркирует и завершает преображение отсталого крестьянина в передового строителя социализма — образцового «нового человека». Здесь принципиален элемент континуальности  — развитие мыслится как поступательный процесс, своего рода восхождение по лестнице достижений. И в этой континуальности заключается отличие от статичной природы свойств людей и явлений в предшествующую эпоху: в 1920-е годы единожды заданное качество не подлежало трансформации во времени. Герой фотоочерка «Гигант и строитель» запечатлен в процессе становления, а «глагол „стать“ играл центральную роль в дискурсе социалистического реализма 1930-х», — отмечает Шейла Фицпатрик10. Костюмное преображение сопутствует развитию героя и становится частью ритуала, лежащего, по мнению Катарины Кларк, в основе всякого соцреалистического произведения11 (что справедливо, во всяком случае, в довоенную эпоху). И в этом смысле костюмное преображение (метаморфоза) становится еще и метафорой развития12. Советская власть с первых лет практиковала поощрение одеждой, используя ее как эффективный в условиях перманентного дефицита инструмент социального нормирования и стратификации13. Апофеоза практика показательного поощрения материальными благами достигла в годы развернувшегося движения стахановцев14. На первом Всесоюзном совещании стахановцев в Москве 17 ноября 1935 года прозвучала знаменитая сталинская фраза «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», ставшая ка 10. Фицпатрик Ш. Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России XX века. М.: РОССПЭН, 2011. С. 23–24. 11. Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago: University of Chicago Press, 1981. 12. Кинематографическая версия этого неоднократно повторяемого сюжета канонизирована в фильме «Светлый путь» (1940), где героиня Любови Орловой из неграмотной домработницы превращается в ткачиху-ударницу — и здесь тоже костюмные превращения сопутствуют социальным. 13. См.: Лебина Н. Б. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: НЛО, 2015. 14. Подробнее см.: Siegelbaum L. H. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935–1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. Мария Терехова

125

мертоном культурной политики на годы вперед. Эта установка, не могла не сказаться на властных суждениях о должном внешнем виде граждан. Передовица журнала «Швейная промышленность» в декабре 1935 года вышла с заголовком «Стахановцам — красивую одежду», где перед швейниками ставилась «огромная задача — удовлетворить требования новых людей, героев и героинь, социалистического труда, удовлетворить прежде всего их требование красивой, изящно оформленной одежды, соответствующей их радостной жизни»15. За свои трудовые достижения стахановцы получали значительные денежные выплаты, путевки в санаторий и премии в натуральном виде — зачастую одеждой, обувью и отрезами тканей. Получив возможность покупать и шить наряды из лучших материалов в закрытых ателье, стахановцы стали, по  остроумной формулировке Эммы Уиддис «супермоделями новой эпохи»16. Они же стали наглядной иллюстрацией к концепту «культурности» — комплексу нормативных представлений и  навыков, обязательных к  освоению членом социалистического общества17. Внешний вид, костюм и  умение одеваться были принципиальной частью процесса «окультуривания», понимаемого как иерархическая последовательность овладения культурой — от простого (не плевать на пол) к сложному (разбираться в литературе и балете). Навыки одеваться опрятно и со вкусом, подбирать костюм в соответствии со случаем находились приблизительно в центре этой иерархической системы. Но и сам процесс овладения массами культурой правомерно рассматривать с позиции достижений строя: окультуренный пролетарий, вчерашний выходец с деревни, сам являл собой метафору достижений социалистического строительства на социальном фронте. Принципиально важный момент для понимания механизма функционирования костюма в культуре высокого сталинизма — его семантическая контекстуальность. Это значит, что один и  тот же наряд мог оцениваться различно вплоть до  полярности, в зависимости от контекста и легитимности использования; в то время как в годы нэпа и первой пятилетки вещь маркиро 15. Стахановцам — красивую одежду. С. 1. 16. Уиддис Э. Костюм, предопределенный ролью: облачение «Другого» в советском кинематографе до 1953 года // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 171. 17. Подробнее см.: Fitzpatrick Sh. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992; Волков В. В. Концепция культурности, 1935–1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1/2. 126

Логос · Том 32 · #4 · 2022

валась определенным образом, и  этот смысл за  ней закреплялся. Виктор Бакли удачно назвал этот переход «сдвигом от ле­нин­ ской денотативной модели понимания вещей — к сталинской кон­ текстуальной»18. На примерах с галстуком или пижамой видно, что костюм как знак вестиментарного кода19 без труда проходит переозначивание (или «пересемантизацию» в терминологии московско-тартусской школы20) как в синхронном (при перемещении из одного контекста в другой), так и в диахронном направлении (с течением времени). Это возможно благодаря специфике знаковой природы костюма: план выражения и план содержания связаны условно21, а потому знак вестиментарного кода семантически пластичен и подвижен. На примере очерка «О роскошной жизни» мы убеждаемся, что принцип семантической контекстуальности в культуре высокого сталинизма распространяется и на понятия — в нашем случае это было понятие роскоши. Если раньше роскошь была неуместной, то затем, в легитимном контексте, стала даже желательной; роскошный костюм иностранца наделен негативными коннотациями, а роскошный костюм стахановца — позитивными. Можно говорить о символическом «присвоении» властным дискурсом понятий роскоши и  красоты. «У  нас нет причин для развития аскетических вкусов. Мы не собираемся предоставлять буржуазному искусству монополию на блеск и красоту», — писал в русле этой риторики в 1936 году журнал «Искусство кино»22. Модная витрина достижений Закономерным продолжением дискурса небывалых достижений социалистического строительства и его участников — ударно работающих, выросших культурно и заслуживающих «роскошной жизни», стало представление о требовательном советском поку 18. Buchli V. An Archaeology of Socialism. Oxford; N.Y.: Berg, 2000. P. 225. 19. Вестиментарный (от лат. vestimentum) — связанный с одеждой; вестиментарный код — язык одежды. 20. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. К семиотической типологии русской культуры XVIII в. // Из истории русской культуры. Т. IV. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 430. 21. То есть в семиотическом смысле костюм представляет собой знак-символ (в рамках классической типологии знаков по Чарльзу Пирсу). 22. Цит. по: Лебина Н. Б., Терехова М. В. «Я человек эпохи Москвошвея…»: внешний облик горожанина в советском кино 1920–1930-х гг. // Уральский исторический вестник. 2016. № 3 (52). С. 96. Мария Терехова

127

пателе23. Эти покупатели требовали не  только лучших товаров, но и культурного обслуживания, соответственно «общему тону их героической, радостной и зажиточной жизни»24. На меньшее, судя по  официальной риторике, они были не  согласны. Хронотопом социалистического потребления стали столичные универмаги, прежде всего — ЦУМ. Торжественная эстетика оформления и потоки паломников-провинциалов, стекавшихся в Москву совершать ритуальное причащение благами культурного потребления, — укрепляли едва ли не сакральный статус этих пространств. В прессе главные универмаги представали храмами социалистического товарного изобилия. Автор очерка «Новый покупатель» так описывает пространство ЦУМа в 1934 году: Григорий Иванович Зубакин просто растерялся в улицах галстухов, в переулках лент, на площадях парфюмерии. Тюки, свертки и пакетики увешивают десять пальцев его рук, пять пуговок его пальто, из подмышки у него торчит веселая лошадиная голова [sic! — Т. М.]. Григорий Иванович — мастер-монтажник одного из уральских заводов. Приехал в Москву смотреть новые заграничные станки. Он идет в Детский мир, где маленький народец копошится в игрушках и примеряет крохотные платьица и пальто. Он пересекает комнату, где благоговейная тишина. Десятки женщин перелистывают модные журналы. Оркестр в ресторане играет танго25.

В послевоенное время описание образцовых универмагов окончательно выходит за рамки жанра документального очерка и включает элементы то  ли футуристического визионерства, то  ли научной фантастики. Например, читатель «Огонька» в  1954 году узнавал, что в обувных отделах столичного ГУМА «есть рентгеновский аппарат: хорошо ли облегает ногу новый туфель?»26 23. Подробнее см., напр.: Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917–1953. Prinston: Princeton University Press, 2004. 24. Модели обуви центральной модельной ЦНИКП и союзных обувных фабрик. Осенне-зимний сезон 1936/1937. М.: ГУКОП, 1936. С. 1. 25. Кальма. Н. Новый покупатель // Наши достижения. 1934. № 6. С. 103. 26. (Милецкий Я. По торговым улицам ГУМА // Огонек. 1954. № 3). Любопытно, что опасные для здоровья рентгеновские приборы в обувных отделах универмагов действительно стояли как минимум до конца 1950-х годов. «Товарный словарь» упоминает «рентгеновские аппараты, при помощи которых проверяется расположение стопы внутри примеряемой обуви» (Товарный словарь. М.: Госторгиздат, 1959. Т. VI. С. 263). Этот прибор (shoe-fitting fluoroscope, или pedoscope) американцы изобрели в 1920-е 128

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Настойчивый рефрен об  удовлетворении требований трудящихся звучал повсеместно. Проблема, однако, состояла в том, что советская легкая промышленность, как, впрочем, и вся сфера производства ширпотреба, удовлетворить эти законные требования никак не могла. Все должно быть добротно, красиво, удобно. Довольно… перекошенной обуви, разнобоких пиджаков, линючих материй! Довольно плохих вещей! Новый покупатель желает получать только первосортный товар», — негодовал автор очерка в «Наших достижениях27.

Анонимный автор статьи с недвусмысленным заголовком «Советская одежда должна быть лучшей в мире» указывал: Швейные изделия находятся под огнем критики всего народа, поэтому весьма важно, чтобы народ покупал их с охотой, а не со «скрежетом зубовным», как это приходится делать в настоящее время ввиду низкого качества швейных изделий и некоторого дефицита текстиля28.

Однако, вопреки всем призывам, советская одежда до  статуса лучшей в мире очевидно не дотягивала. Но объективные трудности не могут и не должны ставить под сомнение главную, с точки зрения власти, истину — сам факт выдающихся успехов социалистического строительства. Решить дилемму нестыковки реальности декларируемой и  действительной было призвано особое пространство — то, где очевидные проблемы легкой промышленности, торговли и  самой системы социалистической экономики выносились бы за скобки. И в середине-второй половине годы. Именно про него Владимир Набоков писал в «Даре» (1938): «Нога чудом вошла, но войдя совершенно ослепла: шевеление пальцев внутри никак не отражалось на внешней глади тесной черной кожи. Продавщица с феноменальной скоростью завязала концы шнурка — и тронула носок башмака двумя пальцами. „Как раз!“ — сказала она. „Новые всегда немножко…“ — продолжала она поспешно, вскинув карие глаза. — „Конечно, если хотите, можно подложить косок под пятку. Но они — как раз, убедитесь сами!“ И она повела его к рентгеноскопу, показала, куда поставить ногу. Взглянув в оконце вниз, он увидел на светлом фоне свои собственные, темные, аккуратно-раздельно лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона». К 1960-м годам аппарат официально запретили в США, а в 1999 г. журнал Time поместил прибор в список «Ста худших изобретений века» (The 100 Worst Ideas of the Century). 27. Кальма Н. Указ. соч. С. 103. 28. Советская одежда должна быть лучшей в мире // Швейная промышленность. 1939. № 5. С. 1. Мария Терехова

129

1930-х годов такое пространство — «социалистическая мода»29 — было сформировано. Джурджа Бартлетт справедливо говорит об этой «моде» как об идеологическом конструкте, имевшем «сугубо символическую репрезентацию»30. При этом под самим понятием подразумевается официальная дискурсивная практика и ее продукты — пространство, существовавшее параллельно вестиментарным практикам и самой повседневности советских людей. «Социалистическая мода» нуждалась в собственной экосистеме — организованной структуре, участниках, пространствах и каналах репрезентации своих образов. Государственная сеть Домов моделей31; журналы мод; выставки, конкурсы и публичные «демонстрации моделей» — вот основные элементы этой системы. Возникшая в середине 1930-х годов и окончательно сформировавшаяся в послевоенные годы система «моды» выполняла главным образом все ту же репрезентативную функцию «витрины достижений», что и другие культурные институты сталинизма. Важной частью мифологемы советской «моды» была идея о ее общедоступности и  ориентированности на  трудящихся. Это, конечно, не  соответствовало действительности: приобщиться к  ее благам могли лишь представители привилегированной части общества — новой «советской аристократии», куда входила верхушка партийных, номенклатурных и ответственных работников, крупные хозяйственники (то есть директора), научная и творческая элита32 и «рабочая элита» — стахановцы. Помимо них к благам в боль 29. Здесь и далее, говоря о советском контексте, я пишу слово «мода» или «социалистическая мода» в кавычках. Это необходимо для того, чтобы разграничить два принципиально разных понятия: комплекс дискурсивных установок, вестиментарных практик и административных механизмов, именовавшийся «модой» в условиях социалистической экономики с ее реалиями перманентного дефицита, и собственно модой — феноменом, основанным на потребительском выборе, в капиталистических западных обществах. Эти явления представляются слишком различными по существу, чтобы использовать для них один термин, но поскольку иных нет, можно ограничиться кавычками. 30. Бартлетт Дж. FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе. М.: НЛО, 2011. С. 15 31. В  1934 г. основан первый Дом моделей на  базе треста «Мосбелье», в 1938 — объединен с опытно-технической фабрикой «Моквошвея» под названием «Московский Дом моделей». Формирование единой системы государственных Домов моделей началось с открытия в 1944 Дома моделей одежды на Кузнецком мосту (с 1949 — ОДМО). Подробнее см.: Журавлев С., Гронов Ю. Мода по плану: история моды и моделирования одежды в СССР, 1917–1991. М.: Институт российской истории РАН, 2013. 32. Институализированные творческие работники — члены профильных союзов, располагали в сталинские годы рядом привилегий и относительно 130

Логос · Том 32 · #4 · 2022

шей или меньшей степени в разные периоды истории официально допускались те, в ком государство ситуативно нуждалось. Например, в годы индустриализации хорошо зарабатывали и имели привилегии квалифицированные инженеры33. Елена Осокина точно определила эту политику распределения материальных благ между группами населения как «индустриальный прагматизм»34. Это неравенство предельно обострялось в годы действия карточной системы, но стабильно сохранялось и в периоды свободной продажи товаров без карточек. Тем не менее постулат об эгалитарности социалистической «моды» поддерживался на протяжении всего периода ее существования. И тут обнаруживается одно из принципиальных различий между западной (капиталистической) и советской системами моды: они обе мифологичны, но если первая предлагает массовый товар как элитарный с целью его продать, то вторая — элитарный товар предлагала как массовый и общедоступный, и задачей являлась не продажа товара, а трансляция его образа. Выставочный аспект был первостепенен с  первых лет функционирования советской системы моды35. С середины 1930-х годов публичные выставки проводили Дома моделей и крупнейшие тресты, располагавшие собственными моделирующими подразделениями. Экспонаты готовились на  должном уровне, демонстрационные залы были хорошо оборудованы, по выставке проводились экскурсии. Создание музейной атмосферы завершалось тем, что за редкими исключениями, купить представленные модели было нельзя36. Демонстрация моделей на  выставках была не средством продажи, как в капиталистической системе, а конечной целью показа. Иными словами, потреблению подлежал не товар, а образ товара — как метафора социалистических достижений. По этому же принципу работала реклама в нерыночной экономике: представляя товар, реклама продвигала вовсе не его; она хорошо зарабатывали. См. об этом: Антипина В. А. Повседневная жизнь советских писателей в 1930–1950-е гг. М.: Молодая гвардия, 2005; Янковская Г. А. Искусство, деньги и политика: художник в годы позднего сталинизма. Пермь: ПГУ, 2007. 33. См.: Шаттенберг С. Инженеры Сталина: жизнь между техникой и террором в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 2011. 34. Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М.: РОССПЭН, 2008. С. 98. 35. И даже ранее — с участия в международных выставках 1920-х годов, когда таковая система еще не была до конца сформирована. 36. Демонстрационный зал моделей треста «Москвошвей» // Швейная промышленность. 1935. № 9. С. 41. Мария Терехова

131

«натурализует социализм, в  котором все мечты стали реальностью. Социализм — настоящий референт советской рекламы…»37 И все же в довоенное время официальный дискурс признавал недостатки социалистической «модной» системы, звучала жесткая критика в адрес ее элементов, и главное, еще не до конца исчезли отголоски предыдущей эпохи 1920-х годов — дискуссии о том, как и куда следует двигаться (разумеется, не на стратегическом, а на локальном, профессионально-отраслевом уровне). Фрагменты живой — противоречивой и неидеальной — реальности еще эпизодически отсвечивали в культурных текстах, порожденных официальным дискурсом. В послевоенное время об этом не могло быть и речи, разные культурные механизмы позднего сталинизма синхронизировано производили образы наступившего благоденствия — в застывших, монументальных формах социалистического реализма. Ровно этим же занималась и  сталинская «мода» со  всеми своими дискурсивными установками, окончательно переместившись в пространство мифа — параллельного повседневности, герметично цельного, не подлежащего критике и не подчиняющегося нормам здравого смысла. Границу между довоенной и послевоенной эпохами сталинизма можно провести по линии смены установки: «реальность должна быть такой и будет» сменилась на «должна быть такой и есть». Факт воплощения «счастливого завтра» в сегодня не требовал подтверждения реальностью, напротив, сама реальность должна была соответствовать этой установке. А если не соответствовала, надлежало заменить реальность действительную на реальность должного. В мае 1945 года состоялся трехдневный показ мод с отбором моделей для массового производства. Корреспондентка журнала Voque Дина Олдридж, присутствовавшая на показах, писала с недоумением о большом количестве нарядных платьев с отделкой из  ручной вышивки и  задавалась вопросом: разве подходят такие модели для массового производства?38. В июле 1949 года Киевский Дом моделей одежды провел выездную выставку-показ готового платья в колхозном селе Бровары. В торжественной обстановке в сопровождении подробных комментариев искусствоведа демонстрировались новейшие фасоны одежды: С неослабеваемым интересом зрители наблюдали и обсуждали каждый костюм. Вот белое креп-жоржетовое вечернее платье, орнаментированное национальной вышивкой. Свободно падаю 37. Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: НЛО, 2007. С. 417. 38. Aldridge D. Radio Report: First Russian Fashions // Voque. May 1945. P. 131. 132

Логос · Том 32 · #4 · 2022

щие легкие складки, широкий рукав, приподнятые плечи и тонкий пояс — все это ласкает глаз изящностью форм, воздушной легкостью39.

Конечно, ни отделанные ручной вышивкой вечерние платья, отобранные для массового производства в условиях послевоенной разрухи; ни украинские колхозники, придирчиво оценивающие наряды из  белого креп-жоржета, не  принадлежали пространству повседневной реальности, не подчинялись нормам здравого смысла и не претендовали на фактическое правдоподобие. У этих символических фигур были иные задачи: создания вестиментарной части того, что, пользуясь метафорой Елены Осокиной, можно назвать «фасадом сталинского изобилия40. Таким образом, в  культурных текстах высокого сталинизма костюм и  система социалистической «моды» в  целом функционировали, прежде всего, в  качестве метафоры достижений; но в то же время проявлялись и свойства метонимии, поскольку успехи в области костюма рассматривались как смежные по отношению к первичным по значимости успехам государственного социалистического строительства — закономерной их частью и следствием. Окончательный сдвиг в сторону метонимии происходит в годы позднего сталинизма.

Костюм как метонимия социализма Если в 1935 году официальный дискурс устами своего автора сообщал советским людям, что жить им стало веселее, то после войны жить стало окончательно и бесповоротно весело. Ждановские постановления 1946 года41 до  конца «сдвинули советскую эстетическую доктрину в сторону глорификации режима»42 и привели к так называемому бесконфликтному или лакировочному искусству — отчаянно ходульному и неправдоподобному даже по сталинским меркам 1930-х годов. Но требование отражать (вернее, конструировать) советскую действительность в оптимистическом ключе адресовалось не только писателям и художникам; касалось оно и производи 39. Выставка моделей одежды в колхозе. Киев: Киевская областная типография, 1949. С. 14–16. 40. Осокина Е. Указ. соч. 41. Серия партийных постановлений, регламентировавших культуру (литературу, театр и кино). Оказали принципиальное влияние на позднесталинскую культурную атмосферу. 42. Добренко Е. Поздний сталинизм: В 2 т. М.: НЛО, 2020. Т. 1. С. 384. Мария Терехова

133

телей ширпотреба, особенно — текстильщиков и швейников, ответственных за внешний вид счастливого советского человека. «Больше прочных тканей и красивых изделий», — гласил плакатный лозунг 1948 года. В русле с актуальной повесткой Анатолий Суров — одиозный драматург и функционер, сумевший прославиться беспринципностью даже среди сталинского литературного истеблишмента, пишет пьесу «Рассвет над Москвой» и получает за нее Сталинскую премию. Сюжет строится вокруг семьи потомственных текстильщиц. Молодая художница Саня Солнцева приходит работать в печатный цех текстильной фабрики «Москвичка» и пытается улучшить ассортимент тканей — освоить новые ситцы с разноцветным и узорчатым рисунком. Ее поддерживает фабричный парторг Курепин: «Коллектив желает выпускать ткани многоцветные, красивые и, уж от себя бы я сказал, радостные, как рассветный луч!», объясняя необходимость выпуска «радостных» тканей тем, что жизнь настала тоже радостная — и одно другому должно соответствовать43. Действующий ассортимент фабрики Курепин критикует, называя расцветки «серенькими»: «Квадратики, треугольнички разные. И откуда только берут их? Из учебника геометрии, что ли?»44 Солнцевой и Курепину противостоит директор фабрики Капитолина Андреевна Солнцева — мать Сани. Волевая женщина с партизанским прошлым, одетая «в костюм мужского покроя» отказывается переходить на новый, более трудоемкий ассортимент, потому что заботится о выполнении и перевыполнении плана — в терминологии того времени «гонит вал» с девизом: «Дать народу побольше ширпотреба, прочного, дешевого». За основу для новых текстильных рисунков Саня хочет взять традиционное крестьянское кружево. Выбор связан не  только с эстетикой, но и с идеологией, а вернее — идеологизированной эстетикой. Традиционное ручное кружево — образец народного творчества, а значит, идеологически безупречно. Курепин ясно артикулирует эту установку: Хочется народное творчество использовать и создать на этой основе новые расцветки, только еще краше! Вот Глинка, например, всю жизнь песни собирал, а потом написал «Ивана Сусанина». Или Чайковский, какую чудесную симфонию он создал на основе народной песни «Во поле березонька стояла». 43. Здесь и далее цит. по: Суров А. А. Пьесы // Рассвет над Москвой. М.: Советский писатель, 1951. 44. Прозрачный выпад в сторону авангардного текстильного дизайна 1920-х годов. 134

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Идеологические преимущества русского кружева обнаруживается в занимательном эпизоде. Саня восторженно рассматривает воротник одной из работниц фабрики: Саня. Тетя Даша, какая вы нарядная сегодня! Какое чудесное кружево! Дарья Тимофеевна. «Вениз» называется. Саня. А что если сделать такой рисунок для нашей первой ткани? Посмотри, какой он чистый, прозрачный! Да вот жаль только — заграничный. Дарья Тимофеевна. Это почему ж заграничный? Саня. Так ведь сами сказали «вениз» — венецианское, значит? Гермоген Петрович. Окстись ты, девушка! Да ты знаешь, какое это кружево? Объясни-ка ты ей, Дарья Тимофеевна! Дарья Тимофеевна. Оно, верно, «вениз» называется. А почему? Его наши купцы под видом венецианского продавали, а скупали-то купцы его у деревенских баб да монашек. Гермоген Петрович. По всей России эти кружева славились. Ты приглядись к нему, рисунок-то какой, угадываешь? Картин-то в монастырях не держали, образцов монашкам неоткуда было взять, так они узоры эти зимой с окон снимали. А в Венеции-то, поди, и морозов не бывает.

Таким образом, кружево и  ткань с  рисунком по  его мотивам не только соответствует критерию «народности», но и национального патриотизма (не какой-то «заграничный», а созданный русскими мастерицами) — и в таком качестве ставятся в один ряд с другими каноническими культурными текстами (опера Глинки, симфония Чайковского, народная песня «Во поле березонька стояла»), адекватными идеологической доктриной позднего сталинизма. И  снова все заканчивается хорошо: Капитолина Андреевна, вразумленная заместителем министра Степаняном, к которому обратились за помощью фабричная инициативная группа, соглашается выпускать ситцы с новыми рисунками. В финале снова, как полагается, представитель Власти — заместитель министра артикулирует суть идеологического посыла пьесы: Еще несколько лет назад земля наша в огне была. А сейчас, смотрите!.. Товарищ Сталин сказал нам, текстильщикам: оденьте наших советских женщин по-княжески, — пусть весь мир ими любуется!

Таким образом, с позиции властного дискурса, хорошо («по-княжески») одетые советские женщины должны стать не чем иным, Мария Терехова

135

как очередным подтверждением государственных успехов, еще одним репрезентативным по сути («пусть весь мир ими любуется») элементом фасада сталинских достижений. Осознав и исправив идеологические ошибки во взглядах (нужно выпускать ткани не просто много, но — по требованию власти — много и красивой) Капитолина Андреевна преображается и социально — в соответствии с требованиями сталинского гендерного дискурса. Из грубоватой хозяйственницы в «костюме мужского покроя» она превращается в  образцовую советскую женщину, которая обязана соединять в  себе политическую сознательность, трудовую активность и традиционно-патриархальную феминность. В одной из финальных сцен дочь Саня … подводит Капитолину Андреевну к зеркалу, заботливо, как младшая подруга, уложила ее волосы в пышную прическу. Положила на плечи мех, и мы видим, как еще молода, красива и женственна Капитолина Андреевна.

Приведем еще один пример семантической контекстуальности — базового свойства вещей и понятий в сталинских культурных текстах. В пьесе «Рассвет над Москвой» ткачиха восклицает: «Потрудились наши бабы в войну, а мы теперь им праздник устроим! Пусть разоденутся, как королевы, — заслужили!» Здесь разодеться «как королевы» (!) — действие легитимное и даже желательное, поскольку бабы «заслужили». В назидательной статье «Стиль одежды» модельеры ОДМО обращаются к широкой аудитории «Огонька»: «Когда же мы видим миловидную девушку, но разодетую вычурно, пестро и претенциозно, ничего, кроме иронического отношения к себе, она не вызовет»45. Здесь разодеться — действие нелегитимное и порицаемое, поскольку вызвано сугубо личными целями.

Государственная гордость и личная скромность: аксиология сталинского костюма Нелюбовь по расчету: непростая история взаимоотношений с западной модой Отношение официального дискурса к западной моде эволюционировало от категорического отрицания в годы первой пятилетки к специфической двойственности — в период высокого сталиниз 45. Голикова Н., Кузнецова Т., Ефремова Л. Стиль одежды // Огонек. 1953. № 30. С. 28. 136

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ма. Двойственность заключалась в том, что осознавая влияние западной моды, и даже признавая повсеместные попытки подражать ей, официальный дискурс середины — второй половины 1930-х выработал такую позицию: идеологически отвергать, но технологически заимствовать, стараясь, по  возможности, адаптировать под советские нужды. На практике это приводило к тому, что каждая публикация на костюмную тематику (публицистическая статья, сборник моделей, фабричный каталог и т. д.) снабжалась ритуальным предостережением о  недопустимости «некритического заимствования буржуазных мод». Редакция заверяла читателя, что «наш сборник ничего общего не имеет с журналами мод, выпускаемыми в капиталистических странах», поскольку там «мода и сезонное моделирование служат наркотическим средством для возбуждения потребительского аппетита», а в советских условиях единственная цель и задача моды, как уже говорилось, «заключается в  удовлетворении все возрастающих потребностей трудящихся»46. Соблюдение этого ритуала позволяло относительно спокойно публиковать переводные материалы западных журналов, подборки моделей и обзоры отраслевых технологических новшеств — это было необходимо, поскольку в действительности никакой аутентичной «советской моды» не существовало. Искусствовед и авторитетный историк костюма Мария Мерцалова вполне реалистично охарактеризовала эту ситуацию так: Особенно интересным является вопрос о заимствовании нами западноевропейской моды, о ее влиянии на нашу одежду. Мы в этой области почти исключительно питаемся Западной Европой, но, к сожалению, питаемся не так, как нужно и можно было бы питаться. Наша мода сплошь и рядом провинциальный вариант моды западной47.

Официальная риторика отношения к Западу вообще, и к западным модам в частности существенно изменилась после войны. Вопрос о чувстве национальной гордости встал особенно остро в разоренной стране, выигравшей великую войну. Артикулированная властью проблема «низкопоклонства перед Западом» затронула все сферы жизни — интеллектуальную, технологическую, бытовую. Андрей Жданов, по воспоминаниям очевидца, однажды сказал: 46. Модели обуви центральной модельной ЦНИКП и союзных обувных фабрик. С. 1–2. 47. Мерцалова М. Современный западноевропейский костюм и его отражение у нас // Швейная промышленность. 1934. № 10. С. 29. Мария Терехова

137

Миллионы побывали за границей [во время и после ВОВ. — М. Т.]. Они увидели кое-что такое, что заставило их задуматься. И они хотят иметь хорошие квартиры (увидели на Западе, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться. Люди говорят: пропади она пропадом, всякая политика. Хотим просто хорошо жить, зарабатывать, свободно дышать, хорошо отдыхать. Но  люди не понимают, что путь к этому лежит через правильную политику. Поэтому настроения аполитичности, безыдейности так опасны. Эти настроения еще опаснее, когда дополняются угодничеством перед Западом48.

Здесь Жданов точно ухватил самую суть сталинского доктринального отношения к материальным благам: «хорошо жить» (и одеваться) можно и нужно, только если это идеологически легитимизовано — согласуется с властным дискурсом и отвечает государственным задачам. Если же это желание мотивировано лишь личными нуждами, оно недопустимо. А  в  послевоенной обстановке увлечение западными модами и образом жизни не просто не совпадало, но шло вразрез с политической повесткой. А потому становилось самым серьезным — политическим — грехом. Известно, что Сталин считал литературу главным инструментом идеологического воспитания и пропаганды, и лично следил за тем, чтобы литературный курс верно следовал курсу политическому, переводя властные суждения в пригодную для усвоения массами форму. В свою очередь институализированные сталинские писатели отличались повышенной чуткостью к сменам политического вектора и умели, что называется, схватывать властные месседжи на лету. В августе 1946 на заседании оргбюро ЦК в присутствии ленинградских литературных функционеров Сталин задался риторическим вопросом: «Достойно ли советскому человеку на цыпочках ходить перед заграницей?» И уже в конце года один из придворных драматургов Борис Ромашов вчерне закончил пьесу на актуальный сюжет — «Великая сила» была вскоре поставлена в театрах по всей стране, удостоена Сталинской премии первой степени и экранизирована. Сюжет пьесы строится на  мировоззренческом конфликте двух старых знакомых. Один из  них — образцовый советский ученый-химик Лавров, радеющий исключительно о  развитии отечественной науки и приумножении государственного величия, сделал научное открытие, которому не  дает хода второй 48. Шепилов Д. Т. Непримкнувший. М.: Вагриус, 2001 (цит. по Добренко Е. Поздний сталинизм. Т. 2. С. 93). 138

Логос · Том 32 · #4 · 2022

персонаж — директор института Милягин. Он в  свою очередь представляет собой буквальную иллюстрацию к процитированным выше словам Жданова: это человек, побывавший в Америке, влюбленный во все заграничное — от индустриальных технологий до штанов и портфелей. Он увлечен обустройством личного обывательского комфорта: разводит цветы на даче и ходит в халате «как у Анатоля Франса». В открытие Лаврова он не верит на том основании, что подобное вещество еще не синтезировали в Америке. От многочисленных сатирических директоров-бюрократов в советских пьесах Милягин отличается тем, что не просто зажимает конкретное начинание, но не верит в советскую науку вообще, признавая приоритет Америки — и это серьезный политический грех. Милягин виноват не в том, что хочет хорошо жить, но в том, что хочет хорошо жить лично для себя, а  не  во  славу государства. Именно это делает его антипатриотом и  мещанином, а  не  факт наличия дачи с  цветником, автомобиля и халата. Дочка Милягина — студентка ВГИКа по имени Липа — персонаж гротескный: она бредит американским кино, мечтает быть похожей на актрису Дину Дурбин, откровенно кокетничает с мужчинами и обращается ко всем «дарлинг». О ее внешности сказано лишь, что «одета с необычайной претензией»49 — и этой лаконичной характеристики абсолютно достаточно для современника. Очевидна и негативная коннотация образа, и отсылка к стиляжничеству как порицаемому социокультурному явлению того времени. Борьба со  зловредными западными влияниями в  послевоенное время затронула все сферы повседневности, не обойдя стороной даже «Французские» булки и  переименовав их  в  «Городские». Конечно, «социалистическая мода» со своими печатными органами, так же, как и отраслевые издания легкой промышленности, не могли не отреагировать на актуальную политико-идеологическую повестку. Более того, историю сталинского дискурса «моды» можно и нужно рассматривать как отраслевое ответвление культурной политики — хронология ключевых риторических поворотов дублируется и принадлежит полю большой политической истории. Так, за короткий период с 1945 по 1947 год радикально сменились риторика в отношении Запада в журналах мод и отраслевых изданиях. В конце 1945 года главный худрук Дома моделей Анна Бланк пишет в передовице выпуска «Журнала мод»: 49. Здесь и далее цит. по: Ромашов Б. Великая сила // Пьесы. М.; Л.: Искусство, 1948. Мария Терехова

139

Наши модельеры не  отрицают современный европейский костюм, они, наоборот, заимствуют все самое совершенное и истинно красивое в  европейской моде. В  своем творчестве они обогащают европейский костюм элементами народной одежды50.

В условиях набирающей обороты компании по борьбе с низкопоклонством, утверждения Анны Бланк о «заимствованиях» из европейской моды как одобряемой практике советских модельеров стали неуместны. Официальный дискурс государства — победителя в мировой войне постулировал окончание периода позорного ученичества у Запада, в том числе в области костюма. И действительно, с 1947 года печатные упоминания западной моды даже в профильных изданиях стали возможны лишь в контексте разгромной критики — как предмет для противопоставления. Маститый художественный критик и  в  1920-е годы — известный прогрессивный теоретик дизайна Давид Аркин строго заявлял: Мода в нашем понимании призвана развивать эстетический вкус, повышать уровень бытовой культуры. Освобожденная от тех уродливых проявлений, какими она сопровождается в условиях капиталистического производства, мода может и должна у нас стать средством борьбы с безвкусицей, со слепым подражанием образцам и типам зарубежного костюма51.

Цитата интересна тем, что излагает суть обновленной программной установки властного дискурса по  отношению к  советской «моде»: это инструмент воспитания и дисциплинирования, подконтрольный государству и  выполняющий его задачи, одной из которых оказывается противостояние Западу. То есть советская «мода» парадоксальным образом мыслилась средством борьбы с  модой западной, а  формальным инструментом этой борьбы — и  стилистической антитезой западным силуэтам — стала отделка «по  мотивам национального костюма народов СССР». Апелляция к народу и народному творчеству была безукоризненна в идеологическом плане, а этнический орнамент служил идеальным декором52. В сталинских условиях все разрастающегося 50. Бланк А. Б/н. // Журнал мод. 1945. № 3–4. С. 1. 51. Аркин Д. Создание костюма — творческий труд // Журнал мод. 1947. С. 3. 52. И здесь советская власть была вовсе не оригинальна: еще со времен Екатерины Великой с ее портретами в кокошниках и Николая Первого, утвердившего форму придворного костюма с элементами традиционного русского костюма, «народность» в одежде служила политическим целям власти. И призывы вернуться к русским традиционным истокам в костюме, 140

Логос · Том 32 · #4 · 2022

государства, уже не скрывающего собственных имперских амбиций, декоративные орнаменты новоприсоединенных республик и территорий, оказались удобным инструментом материализации политического дискурса в костюмной форме. В журналах мод регулярно печатались модели «по мотивам народов Азии», как правило, трудно представимые где-либо за пределами самих южноазиатских республик. Самым известным предметом такого рода, действительно вошедшим в повседневность нескольких поколений советских людей, стала тюбетейка. Головной убор массово распространился на территории советской России в годы стройки Турксиба (1927–1930), а главным трендсеттером стал непосредственно Буревестник революции53. История про одураченную Людочку, или Самая заграничная шляпка на свете Бездумные почитатели (а  чаще  — почитательницы) западных мод — любимый объект русской сатиры с XVIII века, и тут сталинизм ничего нового не изобрел, а лишь продолжил существовавшую традицию. Тем не менее важным стала расстановка акцентов: в позднесталинской атмосфере воинствующего ресентимента и  одержимости идеями национального превосходства, увлечение западной модой становилось не просто признаком человека ограниченного, но могло тянуть на политическое пригрешение. И все же пристрастие к модным вещам и бытовому комфорту западной жизни трактовалось как грех вторичный по отношению к идеологической измене властному дискурсу в «серьезных» вопросах — к таким относилось, например, неверие в превосходство советской науки или техники. Если же увлечение западным «барахлом» (термин 1930–1940-х годов) очевидно не угрожало незыблемости властного дискурса, то таковое порицалось более снисходительно. Чаще всего объектами подобной критики становились женщины, существа, как следовало из патриархального позднесталинского дискурса, изначально более подверженные искушению глупостями моды, но  при этом более безопасные поликак известно по истории отечественных войн — Наполеоновской, а затем Первой мировой — настойчивее всего звучали тогда, когда требовалась патриотическая мобилизация населения. Правда, никогда, как показывает история, эти призывы не были особенно успешны. 53. См. об этом: Двинятина М., Терехова М. Все дело в шляпе. Русский писатель и его головной убор: опыт культурно-семиотического наблюдения // Теория моды: одежда, тело, культура. 2016. № 41. Мария Терехова

141

тически. В своем мещанстве и ограниченности они не выходили в пространство политического — и тем заслуживали лишь роли карикатурно-сатирических персонажей, не дотягивая до статуса настоящего врага. К этой категории относится и дочь Милягина Липочка как персонаж типический — таких избалованных директорских дочек в сталинских культурных текстах немало. Весьма показателен очерк Николая Штанько с  заголовком «Жертва моды», опубликованный в журнале «Смена». Главная героиня — провинциальная машинистка Людочка — девушка миловидная и не очень развитая, влюбляется в коллегу — заезжего москвича, кандидата биологических наук Калугина, и надеясь его очаровать, прибегает к помощи (естественно, обманчивой) модных западных нарядов. Бедная глупая Людочка покупает окованную никелированным железом модную сумочку, которая ей … казалась верхом изящества, потому что это был последний крик моды и еще потому, что на этот крик ушла значительная доля людочкиных сбережений …чтобы стать достойной своего столичного друга, Людочка предприняла самые решительные меры. Она, удивлявшая подруг равнодушием к нарядам, неожиданно заказала себе очень модное платье с гренадерскими плечами. С непривычки платье показалось Людочке уродливым, но чего не вынесешь любя!.. И она скоро вошла во вкус. Бюджет Людочки не выдерживал ее начинаний, и ей пришлось найти еще должность по совместительству, загрузить себя до предела работой на дому, отказаться от занятий в вечернем университете… Зато в результате героического метания из одного учреждения в другое, от одной машинки к другой у Люды появился модный фисташковый костюм, пальто с  воротником в виде трубы «бас — геликон» и совершенно очаровательная шляпка, которую привезла ей подруга. Теперь уже подруги и опытные сослуживицы находили, что она одевается элегантно и со вкусом — по–столичному54.

Однако, по  законам мелодраматического жанра, в  какой-то  момент Людочке попадает в руки письмо, написанное возлюбленным Калугиным своему товарищу. Калугин в письме беспощаден: …она менялась на глазах, превращалась из симпатичной девушки в какую-то американскую куклу, неестественно окрашенную, нелепо одетую, с неумным лицом. Она глупела — это бесспорно. Я деликатно намекал Люде, что мне не нравится 54. Штанько Н. Жертва моды // Смена. 1951. № 10 (576). 142

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ее манера одеваться, но она поняла меня, кажется, в обратном смысле. Я терпел. Я долго терпел. Я проявлял к заболевшей предельную снисходительность. Но вот появилась шляпка… Это была самая заграничная шляпка из всех существующих на свете! И я не выдержал… Ехидная фантазия конструктора, создавшего этот предмет культа, придала своему творению разительное сходство с  вороньим гнездом. Укрепленная на  прическе с помощью сложнейшего агрегата из заколок и тесемок, шляпка угрожающе нависает над лбом своей владелицы, опуская на затылок какой-то нелепый раздвоенный хвостик… После этого приобретения ни хрупкие ниточки, появившиеся на месте безжалостно выдранных хороших черных бровей, ни губная помада очень модного золотушного цвета, ни кроваво-малиновый маникюр — ничто не могло уже внести существенных изменений в облик мученицы моды. Так я потерял мою Людочку…55

К  счастью, все закончилось благополучно: Людочка, прочитав письмо, прозрела, отказалась от  западных модных глупостей и, облачившись в майку «небесно-голубого цвета с ослепительно белым воротничком, которая удивительно шла к ее румяному лицу, чуть тронутому первым весенним загаром», отправилась в парк культуры и отдыха с Калугиным, который ее великодушно простил. Этот очерк наглядно отражает позицию властного дискурса по отношению к политически-безвредному увлечению западным модным барахлом. Чтобы такое увлечение попадало в категорию безобидного, должен соблюдаться ряд условий: во-первых, тяга к модам с большей вероятностью снисходительно прощается женщинам, в особенности молоденьким девушкам, якобы органически предрасположенным к этим соблазнам; во-вторых, слабость к зарубежным шляпкам должна этими шляпками и ограничиваться, не  влияя на  социально-трудовой облик девушки (Людочка вовсе не тунеядка — она трудится и учится) и ни в коем случае  — на  образ мыслей (вольнодумная крамола исключается, Людочкин интерес к Западу ограничен шляпками); в-третьих, модное барахло используется в личных целях матримониального плана — Людочка стремится очаровать Калугина не из пустого кокетства, а с явной установкой на замужество. Патриархальнотрадиционалистский позднесталинский дискурс хоть и не одобряет преследование каких бы то ни было личных целей, но к молоденькой девушке, которая мечтает выйти замуж, проявляет 55. Там же. Мария Терехова

143

снисхождение. Таким образом, персонаж Людочки хоть и выведен сатирически, но не подвергается окончательному остракизму — потому, что увлечение модным барахлом в данном случае не претендует на статус социально-политического высказывания, но объясняется наивной доверчивостью простой трудящейся девушки, подпавшей под влияние Врага. У  читателя не  возникает сомнений в политической благонадежности Людочки, потому очеркист дает ей шанс на перевоспитание, но сначала заставляет переодеться. Текстильный патриотизм Закономерным продолжением нарратива об  изживании низкопоклонства стала идея национального превосходства над Западом во  всех сферах. Пьеса официозного драматурга Анатолия Софронова «Московский характер»56 посвящена апологии доказательства национального и государственного (русского и советского соответственно) превосходства в такой неочевидной сфере (даже в такой!) как производство набивных ситцев. Сюжет строится вокруг конфликта между директором станкостроительного завода Потаповым и группой стахановцев текстильного комбината во главе с директором Северовой. Преисполненные трудового энтузиазма текстильщики стремятся во что бы то ни стало выполнить государственный наказ расширить производство и ассортимент набивных тканей и в этом «перешибить Запад»; для этого нужно изготовить новые гравировальные станки, чего и добиваются от  Потапова, который в  свою очередь сопротивляется, боясь сорвать план вверенного ему станкостроительного завода. Казалось бы, вполне резонное нежелание Потапова брать сложный и рискованный заказ на станки сверх плана, трактуется как ошибка, потому что личный страх подставить себя как директора — а значит ответственного в случае срыва, берет верх над государственной задачей, сформулированной в  лозунге «Больше прочных тканей и красивых изделий». Парадоксальная логика сталинского дискурса чрезвычайно последовательна в одном: личные интересы должны безоговорочно подчиняться интересам государственным. В этом, пожалуй, состоит метапосыл пьесы (как и  большинства культурных текстов сталинизма). Примечательно, что на  сторону текстильщиков становится и  жена Потапо 56. Здесь и далее цит. по: Софронов А. В. Московский характер: пьеса в 4 д., 7 карт. М., Л.: Искусство, 1949. 144

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ва — прозрачно иллюстрируя мысль о том, что государственному интересу должны быть подчинены не только личные мотивы, но и семейные. Потапов же олицетворяет характерный типаж зарвавшегося директора, злоупотребляющего фразами «мой завод» и «я хозяин». Словами одного из персонажей Власть напоминает Потапову, что «Ты хозяйственник, Алеша, а хозяин все-таки — государство, народ — хозяин». Иными словами, все материальные блага и положения, дачи, должности, шубы и машины — не более чем символический акт, предмет «большой сделки», по формулировке Веры Данэм, между властью и привилегированной «новой аристократией»57. Власть дает блага в обмен на политическую лояльность и службу — и она же в любой момент может все забрать. Этот сюжет, важный для сталинского общества, особенно актуализировался в послевоенное время на фоне масштабных злоупотреблений с номенклатурными привилегиями в области снабжения и дележа трофеев. И  вновь все заканчивается благополучно: Потапов осознает свою ошибку и берет заказ на станки, сконструированные по чертежам комбинатского мастера цеха — типичного «русского народного умельца»58. В заключении пьесы, как и полагается, автор доверяет ключевой монолог секретарю райкома ВКПб. В его уста вложена истина — то есть властный месседж. Секретарь публично разъясняет Потапову суть его ошибки: Вы не  поняли государственного значения появления нового станка. Мало того, игнорировали заводскую партийную организацию. Серьезное предупреждение вам делает жизнь. Видите ли, у вас получилось смещение перспективы. Во время войны легкая промышленность отстала от тяжелой, от станкостроения. Ваш завод окреп во время войны и вышел на мирную дорогу подготовленным. Но Потапову показалось, что победы завода — это не победы политики нашей партии, а его лично, Потапова, победы. Отсюда «мой завод», «мои люди», «мой план», не государственный план, а «мой план»! Вы держите переходящее знамя. Добиваетесь высоких показателей и одновременно становитесь все благодушнее, покровительственно посмеиваетесь над текстильщиками. А что значит станок «Москвич»? Миллионы метров чудесной материи. Это возможность нашим женщинам быть еще изящней, красивее! Разве партия против этого? Партия за это! Наши женщины заслужили. Не за 57. См.: Dunham V. S. In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. Durham: Duke University Press, 1990. 58. Заказ на прославление таких Кулибиных тоже, конечно, исходил от власти. Мария Терехова

145

бывайте, что на станках будет стоять московская марка, лучшая марка в мире.

Пьеса — эталонное произведение соцреализма, старательно переводит на язык драматургии актуальные положения властного дискурса, вплоть до отраслевых постановлений по текстильной промышленности. Внимательный читатель заметит подозрительное сходство двух упомянутых в этой статье пьес на текстильную тему, написанных почти в одно время, — «Рассвет над Москвой» Сурова и «Московский характер» Софронова. Сходство начинается с названий: топографическая привязка дана вполне конкретно, и  это объединяет большинство культурных текстов позднего сталинизма, вне зависимости от вида и жанра. Москва — центр сталинской вселенной, и у нее в свою очередь тоже есть центр — Кремль — метонимия Власти. В принципе, различия двух пьес сводятся к фамилиям персонажей и тому, что в «Рассвете над Москвой» фигурирует «Москвичка» — текстильная фабрика, а в «Московском характере» — «Москвич» — гравировальный текстильный станок. Сам факт сходства двух официозных пьес, созданных в одно время, конечно, не удивителен. Фактически все позднесталинские культурные тексты похожи друг на друга, поскольку отсылают к одному и тому же прецедентному тексту — высказываниям Сталина. *** Если попытаться суммировать наблюдения и  вывести эстетическую формулу сталинского стиля в костюме, то получим следующее: западный модный силуэт в основе (факт копирования официально признается частично и  с  оговорками — в  годы высокого сталинизма, либо категорически отрицается — в годы позднего) плюс идеологически безупречная отделка по мотивам костюма народов СССР. Третий компонент формулы варьирует в зависимости от того, в каком контексте костюм используется: если в публичном, с репрезентативной целью, и предполагается высказывание от лица государства, то необходима торжественная нарядность и монументальность (поскольку костюм выступает метафорой государственных достижений, «прибедняться» не  пристало); если же речь идет о повседневности и костюмное высказывание принадлежит регистру частного, характеризуя конкретного человека, — предписана скромность и умеренность. В большинстве же случаев, требовалось дозировать в костюме государственную гордость и личную скромность в разных пропорциях, в зависимости 146

Логос · Том 32 · #4 · 2022

от ситуации. Баланс личной скромности и государственной гордости — такова аксиология сталинского костюма. «Мы отвергаем в одинаковой мере как элементы крикливости, так и ханжеского аскетизма в одежде», — утверждал Виталий Шехман — опытный текстильщик и, вероятно, первый в СССР профессиональный «публицист по вопросам костюма» (в современной терминологии — модный критик) в статье «Мода и ее распространение», имея в виду как раз эту аксиологическую установку: «крикливость» или эксцентрика подразумевает привлечение внимания лично к себе — и порицается; «ханжеский аскетизм» вызывает подозрения о  сомнениях на  счет достижений социализма в деле улучшения жизни трудящихся — и также порицается59. Костюм эксцентричный, вычурный и безвкусный — типичная характеристика отрицательного персонажа во всех культурных текстах эпохи. С декоративной избыточностью соседствует избыточная озабоченность нарядом, что трактуется как признак мещанства. Многочисленные сатирические персонажи — избалованные дочки бюрократа и жены-мещанки описаны в сталинской литературе подобными гротескными пассажами: Серафима. Мама, я должна тебе что-то сказать… Аглая Ивановна. Сима, ты меня пугаешь. Что случилось? (Опускается на диван.) Серафима. Ничего особенного не случилось, но вопрос очень, очень серьезный. Аглая Ивановна. Бросила институт? Серафима. Мама! Гораздо серьезнее! Аглая Ивановна. Тебе в ателье испортили пальто?60

Вестиментарный текст соцреализма В  1934 году на  открытии Первого съезда советских писателей впервые прозвучало официальное определение социалистического реализма61. И хотя изначально он объявлялся «основным методом советской художественной литературы и литературной критики», вскоре его требования расширились на все виды культурного производства в стране. Джон Боулт обратил внимание на то, 59. Шехман В. М. Мода и ее распространение // Швейная промышленность. 1938. № 3–4. С. 20. 60. Цит. по: Михалков С. В. Раки: Комедия в 3 д. М.: Искусство, 1953. 61. Первый всесоюзный съезд советских писателей: стенографический отчет. М.: Гослитиздат, 1934. Мария Терехова

147

что соцреалистическому канону подчинялись как изящные искусства, так и прикладные, и обе группы восходили к социалистическому реализму в литературе62. Требованиям социалистического реализма подчинялось и моделирование костюма, а весь институт «социалистической моды» стал, по сути, механизмом по производству вестиментарных образов соцреализма. На всех уровнях институциализированной системы повторялись утверждения, что формы советского костюма «строятся на принципах социалистического реализма и на базе освоения искусства народов СССР»63. И действительно, ключевые принципы социалистического реализма релевантны для «социалистической моды»: народность, идейность, партийность обретала свои вестиментарные формы. В  области костюма решалась важнейшая из задач соцреалистического метода — «переделка в духе социализма»64, что, по сути, означало преобразование действительности. Соцреализм не скрывал, или отражал в приукрашенном виде, а подменял своими продуктами повседневную реальность. Евгений Добренко определяет эту преобразующую функцию соцреализма как «дереализации действительности»65 Траектория эволюции форм «социалистической моды» впечатляюще точно коррелирует с общей историей соцреализма. На совещаниях текстильщиков прямо звучали призывы изжить формализм в  оформлении тканей66. Борьба за  реализм в  текстиле (в  терминологии соцреализма — «конкретность художественного изображения действительности») привела к тому, что к концу 1940-х годов зазвучали требования изображать на ткани не просто цветы вообще, а конкретные розы или ромашки, а основным этапом работы текстильного художника по ткани объявлялись студийные этюды с натуры и штудии ботанического атласа67. «Эстетика соцреализма требовала от каждого художника прежде всего четкой политической позиции, а  это означало, что 62. Bowlt J. E. Stalin as Isis and Ra: Socialist Realism and the Art of Design // The Journal of Decorative and Propaganda Arts. 2002. Vol. 24. 63. Стенограмма совещания работников Домов моделей в 1949 (цит. по: Стриженова Т. К. Костюм // Советское декоративное искусство, 1945–1975: Очерки. М.: Искусство, 1989. С. 55). 64. Первый всесоюзный съезд советских писателей. С. 4–5. 65. Добренко Е. Поздний сталинизм. Т. 1. С. 49. 66. Бубнова О. Н. Декоративные ткани «Всекохудожника»: Доклад на производственном совещании [в связи с выставкой 1935 г.]. М.: Всекохудожник, 1935. С. 9. 67. Стриженова Т. К. Текстиль // Советское декоративное искусство, 1945–1975: Очерки. М.: Искусство, 1989. С. 46. 148

Логос · Том 32 · #4 · 2022

что бы ни писал художник, — портрет вождя или огурец, что бы ни строил архитектор — Дворец культуры или общественный туалет, он должен был отдавать себе отчет в причастности любого изображенного или созданного объекта к общему идеологическому целому: такой объект обретал свое значение, смысл и красоту лишь через свою причастность к высшим ценностям социалистической доктрины или философии жизни и истории», — пишет Игорь Голомшток о сталинском соцреализме68. И эти требования в полной мере касались создателей сталинской «моды». Произведениями соцреализма были не только выставочные модели, витрины образцовых универмагов и журналы мод, но даже такие утилитарные, казалось бы, вещи, как альбомы производственных моделей. Изданный в 1947 году альбом «Моделей обуви»69 — роскошный увраж с тисненой золотом обложкой и мелованной бумагой, содержал рисунки отобранных по конкурсу и рекомендованных к производству моделей. Во что же, судя по альбому, предлагалось обувать советских людей в стране, еще не оправившейся от военной разрухи? Преимущественно в вечерние туфли из золотистой кожи шевро и домашние мюли на каблучке, с опушкой из натурального меха. Но абсурдной ситуация предстает, только если считать, что эти модели действительно предполагались для тиражного производства — реальная функция альбома заключалась, конечно, в другом. Этот альбом — образцовое произведение позднесталинского соцреализма, оно дереализует действительность. Примечательно, что стилистически — по прихотливой декоративности и богатству материалов модели из альбома не просто не уступали западной люксовой обуви, а превосходили ее. Борис Гройс сравнил реальность сталинского государства с Gesamtkunstwerk — тотальным произведением искусства70. В окончательной монументально-торжественной форме это произведение соцреализма застыло в  послевоенные годы, вобрав в  себя фактически все сферы культурного производства и дереализовав самую жизнь. Сталинская «мода» со своими дискурсивными установками была органической частью Gesamtkunstwerk  — колоссальной конструкции, где была важна и значима каждая мелкая деталь — кроме человеческой жизни. 68. Голомшток И. Соцреализм и изобразительное искусство // Соцреалистический канон: сб. статей. СПб.: Академический проект, 2000. С. 137. 69. Модели обуви / Центральная научно-экспериментальная кож-обувная лаборатория. М.: КОИЗ, 1947. 70. Гройс Б. Искусство утопии. М.: Художественный журнал, 2003. Мария Терехова

149

Библиография Антипина В. А. Повседневная жизнь советских писателей в 1930–1950-е гг. М.: Молодая гвардия, 2005. Аркин Д. Создание костюма — творческий труд // Журнал мод. 1947. Бартлетт Дж. FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе. М.: НЛО, 2011. Бланк А. Б/н. // Журнал мод. 1945. № 3–4. Бубнова О. Н. Декоративные ткани «Всекохудожника»: Доклад на производственном совещании [в связи с выставкой 1935 г.]. М.: Всекохудожник, 1935. Волков В. В. Концепция культурности, 1935–1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1/2. Выставка моделей одежды в колхозе. Киев: Киевская областная типография, 1949. Гигант и строитель // СССР на стройке. 1932. № 1. Голикова Н., Кузнецова Т., Ефремова Л. Стиль одежды // Огонек. 1953. № 30. Голомшток И. Соцреализм и изобразительное искусство // Соцреалистический канон: сб. статей. СПб.: Академический проект, 2000. Гройс Б. Искусство утопии. М.: Художественный журнал, 2003. Двинятина М., Терехова М. Все дело в шляпе. Русский писатель и его головной убор: опыт культурно-семиотического наблюдения // Теория моды: одежда, тело, культура. 2016. № 41. Демонстрационный зал моделей треста «Москвошвей» // Швейная промышленность. 1935. № 9. Добренко Е. Поздний сталинизм: В 2 т. М.: НЛО, 2020. Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: НЛО, 2007. Журавлев С., Гронов Ю. Мода по плану: история моды и моделирования одежды в СССР, 1917–1991. М.: Институт российской истории РАН, 2013. Кальма. Н. Новый покупатель // Наши достижения. 1934. № 6. Лебина Н. Б. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: НЛО, 2015. Лебина Н. Б., Терехова М. В. «Я человек эпохи Москвошвея…»: внешний облик горожанина в советском кино 1920–1930-х гг. // Уральский исторический вестник. 2016. № 3 (52). Лотман Ю. М., Успенский Б. А. К семиотической типологии русской культуры XVIII в. // Из истории русской культуры. Т. IV. М.: Языки русской культуры, 1996. Мерцалова М. Современный западноевропейский костюм и его отражение у нас // Швейная промышленность. 1934. № 10. Милецкий Я. По торговым улицам ГУМА // Огонек. 1954. № 3. Михалков С. В. Раки: Комедия в 3 д. М.: Искусство, 1953. Модели обуви / Центральная научно-экспериментальная кож-обувная лаборатория. М.: КОИЗ, 1947. Модели обуви центральной модельной ЦНИКП и союзных обувных фабрик. Осенне-зимний сезон 1936/1937. М.: ГУКОП, 1936. Нилин П. О роскошной жизни // Наши достижения. 1934. № 6. Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М.: РОССПЭН, 2008. 150

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Первый всесоюзный съезд советских писателей: стенографический отчет. М.: Гослитиздат, 1934. Ромашов Б. Великая сила // Пьесы. М.; Л.: Искусство, 1948. Советская одежда должна быть лучшей в мире // Швейная промышленность. 1939. № 5. Софронов А. В. Московский характер: пьеса в 4 д., 7 карт. М., Л.: Искусство, 1949. Стахановцам — красивую одежду // Швейная промышленность. 1935. № 12. Стриженова Т. К. Костюм // Советское декоративное искусство, 1945–1975: Очерки. М.: Искусство,1989. Стриженова Т. К. Текстиль // Советское декоративное искусство, 1945–1975: Очерки. М.: Искусство, 1989. Суров А. А. Пьесы // Рассвет над Москвой. М.: Советский писатель, 1951. Товарный словарь. М.: Госторгиздат, 1959. Уиддис Э. Костюм, предопределенный ролью: облачение «Другого» в советском кинематографе до 1953 года // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. Фицпатрик Ш. Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России XX века. М.: РОССПЭН, 2011. Шаттенберг С. Инженеры Сталина: жизнь между техникой и террором в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 2011. Шепилов Д. Т. Непримкнувший. М.: Вагриус, 2001. Шехман В. М. Мода и ее распространение // Швейная промышленность. 1938. № 3–4. Штанько Н. Жертва моды // Смена. 1951. № 10 (576). Янковская Г. А. Искусство, деньги и политика: художник в годы позднего сталинизма. Пермь: ПГУ, 2007. Aldridge D. Radio Report: First Russian Fashions // Voque. May 1945. Bowlt J. E. Stalin as Isis and Ra: Socialist Realism and the Art of Design // The Journal of Decorative and Propaganda Arts. 2002. Vol. 24. Buchli V. An Archaeology of Socialism. Oxford; N.Y.: Berg, 2000. Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago: University of Chicago Press, 1981. Dunham V. S. In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. Durham: Duke University Press, 1990. Fitzpatrick Sh. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992. Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917–1953. Prinston: Princeton University Press, 2004. Siegelbaum L. H. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935– 1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. Wolf E. When Photographs Speak, to Whom Do They Talk? The Origins and Audience of SSSR na stroike (USSR in Construction) // Left History. 1999. Vol. 6. № 2.

Мария Терехова

151

COSTUME TROPOLOGY OF SOCIALIST REALISM: SHIFTS IN VESTIMENTARY SEMANTICS IN THE TEXTS OF HIGH AND LATE STALINISM Maria Terekhova. State Museum of the History of St. Petersburg; Moscow Higher School of Social and Economic Sciences (MSSES), Russia, [email protected]. Keywords: vestimentary code; semiotics of costume; semiotics of material culture; cultural text; language of culture; trope; socialist realism; Stalinism. The article examines major modes of costume as a trope in the cultural texts of high and late Stalinism, primarily in journalism and official literature. Successive changes in these modes can be traced through shifts in vestimentary semantics. As the analysis of the texts shows, each period in the history of Stalinism is characterized by one dominant costume trope. Schematically, the evolution of costume tropology in the second half of the 1930s — early 1950s. follows the trajectory: costume as a metaphor for achievements in the period of high Stalinism — costume as a metonymy of socialism in the period of late Stalinism. The thesis is argued that the history of the Stalinist discourse of fashion can and should be considered as a branch of cultural policy, since the evolution of the official rhetoric of fashion correlated with changes in the political agenda and formed a vestimentary projection of the power discourse. Despite the significant differences in costume semantics in different periods of Stalinism, a single axiological basis of the costume in Stalinist culture is revealed: a combination of the state pride and personal modesty. It is also concluded that in the years of high and late Stalinism, the costume and the institution of the official “Soviet fashion” functioned in culture according to the principles of socialist realism and were, in fact, one of its offshoots. In other words, the costume was not merely a cultural text, but a socialist realist text of Stalinist culture. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-121-151

152

Логос · Том 32 · #4 · 2022

О типологии цельности: Владимир Соловьев и Франсуа Рабле С та н и с л а в   С а в и ц к и й

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ), Россия, [email protected]. Ключевые слова: модернизм; идентичность; синкретизм; Владимир Соловьев; Франсуа Рабле; язык; смех.

Во Владимире Соловьеве сочетались разные таланты и наклонности: философа и ерника, публициста и мистика, любителя непристойных шуток и софиолога, теолога и эксцентричного ньюсмейкера. Эта разнородность была свойственна столь многим мыслителям и художникам модернистской эпохи, что ее можно счесть модернистской версией цельности. Василий Розанов и Андрей Белый, Альфред Жарри и Аби Варбург, Вальтер Беньямин и Андре Бретон одновременно занимались несколькими художественными и научными практиками, преуспевая в разных культурных сферах. Франсуа Рабле, как и деятели Возрождения, тоже был известен широтой своих творческих возможностей. Учитывая, что для обоих, Соловьева и Рабле, игра была неотъемлемой частью интеллектуальной деятельности, сопоставление этих фигур может помочь понять Соловьева в полноте его проявлений, остраняя его привычный, сложившийся образ. Как

один из классиков, если не основоположников русской философии, как один из ведущих деятелей русского религиозного ренессанса Соловьев бесспорно был и остается ключевой фигурой модернистской эпохи. При этом рядом с Франсуа Рабле его образ становится менее привычным и гораздо более правдоподобным. Мыслитель, известный современникам в том числе как непревзойденный оратор, чрезвычайно остроумный собеседник и неискоренимый пересмешник, предстает виртуозным писателем, переизобретавшим язык как индивидуальный творческий метод. Благодаря предпринятому в статье сопоставлению даже в программных своих произведениях — «Трех разговорах» и «Панмонголизме», — Соловьев предстает модернистским мыслителем, чья цельность опыта складывается из сочетания мистического опыта, языковой маэстрии, историософских прозрений и специфического, неиссякаемого юмора.

153

В

П Р О И З В Е Д Е Н И Я Х Владимира Соловьева Франсуа Рабле не упоминается. По крайней мере, нам не удалось обнаружить отсылки к французскому писателю в ходе тщательного поиска. Велика вероятность того, что, даже если подобное упоминание или упоминания будут найдены (например, по мере подготовки «Полного собрания сочинений» Соловьева)1, они тем или иным образом только подтвердят разобщенность этих фигур. На первый взгляд она очевидна. Тем не менее, при ближайшем рассмотрении эти, казалось бы, не имеющие друг к другу отношения мыслители и писатели оказываются не такими далекими друг от друга. Их сближает специфический безудержный юмор, страсть к полемике, некоторые общие представления о языке и религии, а также разнообразие интересов, характерное для личностей, чей интеллектуальный опыт складывается из разнородных составляющих. Едва ли из подобного сближения вытекает необходимость доказывать факт влияния Рабле на Соловьева или искать интертекстуальные связи между их произведениями. Эти задачи, возможно, могли бы увлечь исследователей в будущем. Мы предпринимаем это типологическое сопоставление из других соображений. Неожиданная, но основанная на ясных доводах аналогия могла бы быть интересна и полезна для того, чтобы попытаться понять ту игровую стихию, которая была присуща Соловьеву как философу, теологу, литератору и журналисту. Его знаменитый смех, его склонность неожиданно менять серьезный тон рассуждения на саркастический или продолжить глубокомысленное размышление непристойной шуткой, его полемический пыл неоднократно обсуждались современниками и исследователями его наследия2. Считая, что игра была неотъемлемой 1. В четырех изданных томах ПCC Соловьева зафиксировано одно упоминание Рабле — в  сочинении «XVI век на  Западе и  в  России», написанном на вступительном экзамене при поступлении в Санкт-Петербургский университет. См.: Соловьев В. С. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 2000. Т. 1. С. 240. 2. См.: Амфитеатров А. Владимир Сергеевич Соловьев (Встречи) // Владимир Соловьев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 219–232; Белый А. Владимир Соловьев. Из воспоминаний // Он же. Арабески. М.: Мусагет, 1911. С. 387–395; Блок А. А. Рыцарь-монах // Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. 154

Логос · Том 32 · #4 · 2022

частью его творчества, мы хотели бы видеть в нашем герое цельную личность. В  эпоху модернизма цельность зачастую и  есть приятие разнородности и разрозненности как данности, сосуществование в одном человеке нескольких идентичностей или субъектов, либо взаимодействие их3. Что касается цельности интеллектуалов эпохи Возрождения, она вбирает в себя еще более разнородные таланты, способности и склонности4. Соловьев на фоне своих современников (например, Василия Розанова) и ренессансных гуманистов (например, Леонардо да Винчи) в этом отношении далеко не самый сложный случай. Некоторые глубоко понимавшие его интеллектуалы настаивали на том, что его творчество нужно воспринимать, принимая мыслителя во всех его достаточно разных проявлениях5. По отношению к мыслителю модернистМ.: Наука, 2000. Т. 8. С. 136–142; Величко В. Л. Владимир Соловьев: жизнь и  творения. СПб.: Т-во  Р. Голике и  А. Вильборга, 1903. С.  176–177, 182– 183; Кудряшова Т. Б. Всеединство как возможное основание примирения аполлоно-дионисийской пары противоположностей // Соловьевские исследования. 2002. № 2. С. 42–57; Кузин Ю. Д. К вопросу о философском содержании поэтического наследия В. С. Соловьева // Соловьевские исследования. 2001. № 3. С. 133–144; Козлова О. В. Двоящийся перед нами — Владимир Соловьев // Соловьевские исследования. 2002. № 1. С. 189–193; Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. М.: Молодая гвардия, 2009. С. 532–533; Мелих Ю. Б. Шутовство как форма выражения философского смысла // Соловьевские исследования. 2018. № 1. С. 137–157; Мережковский Дм. Немой пророк // Он же. В тихом омуте. СПб.: Тип. Акц. общ-ва тип. общ. дела в СПб., 1908. С. 257–282; Мочульский К. В. Владимир Соловьев: жизнь и учение // Владимир Соловьев: pro et contra. С. 190–195; Роднянская И. «Белая лилия» как образец мистерии-буфф. К  вопросу о жанре и типе юмора пьесы Владимира Соловьева // Вопросы литературы. 2002. № 3. С. 86–102; Фараджев К. В. Владимир Соловьев: мифология образа. М.: Аграф, 2000. С. 11–45; Шевченко Е. С. Игра, мистификация, лицедейство в творческой деятельности В. С. Соловьева // Известия Самарского научного центра Российской Академии наук. Социальные, гуманитарные, медико-биологические науки. 2016. Т. 18. № 2. С. 237–240. 3. См., напр.: Паперно И. Кто, что я? Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах. М.: НЛО, 2018; Corrigan Yu. Dostoevsky and the Riddle of the Self. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2017; Self and Story in Russian History / L. Engelstein, S. Sandler (ed.). Ithaca: Cornell University Press, 2000. 4. О гетерогенности интеллектуального и художественного опыта в эпоху Ренессанса см., напр.: Arasse D. Léonard de Vinci. Le rythme du monde. P.: Hazan, 1997; La Varietas à la Renaissance / D. de Courcelles (dir.). P.: Ecole nationale des chartes, 1995; Prat S. Constance et inconstance chez Montaigne. P.: Garnier, 2011. 5. Например, Зинаида Гиппиус писала: «весь смысл Соловьева в его цельности, и вне цельности к нему, как следует, подойти нельзя» (Гиппиус З. Н. Станислав Савицкий

155

ской эпохи, каким был «дерзновенный новатор жизни»6 Соловьев, это совершенно справедливо. Говоря о Соловьеве и Рабле, мы попытаемся осмыслить игровую сторону творчества русского мыслителя как полноценную, значимую составляющую его интеллектуального наследия, а не незначительную, сопутствующую и тем более не компрометирующую его особенность. Смех Соловьева тотален, приближение к его пониманию прояснит многое в интеллектуальном и художественном опыте философа. Как валентная фигура Рабле дает нам весомые основания исходить из того, что игра не была дополнением к «основным» проектам философа, проявлением романтического двойничества или автопародийным «тиком», о которых часто говорится в литературе о Соловьеве. Аналогия с Рабле — один из ключей к пониманию творчества Соловьева, которое традиционно описывается в рамках истории философии, истории теологии и — реже — истории литературы. Сравнительная типология дополнит наше знание о философе.

Язык без границ О  редкой свободе владения словом, которая была присуща Соловьеву, мало содержательных размышлений как в философских работах, посвященных его творчеству, так и в исследованиях его литературного наследия7. Несмотря на то что этот его талант известен и  очевиден, ему не  придавали существенного значения ни современники, ни исследователи его творчества XX–XXI веков. Между тем в истории русской философии, в становлении которой Соловьев общепризнанно играет одну из ключевых ролей, он заметно выделяется и среди приверженцев «сухой», академической мысли, и среди тех, кто ценил не только выверенность формулировок и ясность умозаключений, но также уникальность стиля и своеобычность вкуса. Как изобретатель обогативших русский и иностранные языки неологизмов, как автор многочисленных экспромтов, каламбуров и языковых розыгрышей Соловьев иной раз был на  грани языкового волюнтаризма. Алексей Козырев Мертвый младенец в руках // Последние новости. 18.02.1926. № 1793. С. 2). См. также: Розанов В. В. Указ. соч. С. 189–194; Рашковский Е. Б. Философская поэтология Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2018. № 4. С. 21. 6. Белый А. Арабески. С. 391. 7. Сошлемся в этой связи на содержательную работу: Корычанковой С. Лексико-семантическое оформление философски значимых образов в поэзии В. С. Соловьева. Брно: Masarykova univerzita, 2013. 156

Логос · Том 32 · #4 · 2022

в фундаментальной книге «Соловьев и гностики» приводит яркий пример подобного изобретенного, «авторского» слова: «Богоматерия» есть ироническое употребление словечка из соловьевского лексикона (видимо, не только письменного, но и устного!) в значении — «то, о чем пишу»8. Это ценный образец того, как язык философа строится таким образом, что понятен он может быть постоянным его собеседникам либо специалистам, досконально знающим его архив. Не посвященному во «внутренний» язык Соловьева читателю значение слова «Богоматерия» неведомо, притом что услышать в нем игру слов не составляет труда. Произведения мыслителя недаром пытались прежде сопоставлять с текстами Велимира Хлебникова, чье словотворчество восходит, возможно, не только к шуткам и пародиям Козьмы Пруткова9. Влияние таких комических произведений Соловьева, как «Белая лилия», на символистов и авангардистов — проблема, которая занимает исследователей уже не одно десятилетие10. Развивая подобную аналогию, Соловьева стоило бы считать не только одним из выдающихся философов и теологов, среди которых не так просто было бы найти равных ему в языковой эксцентрике и словесной маэстрии. Помимо общепризнанных своих заслуг он был и остается влиятельнейшим писателем, хотя еще не так давно разговор о его литературном наследии готовы были поддержать единицы. Принято было считать его поэзию, драматургию и критические работы дополнительными к его ключевым философским произведениям. Высказывались, тем не менее, по этому поводу и иные, здравые суждения. Дмитрий Святополк-Мирский имел все основания для того, чтобы посвятить Соловьеву главу своей «Истории русской литературы с древнейших времен до 1925 года», где дал остающуюся, возможно, самой высокой и по сей день оценку его литературному наследию: Соловьев был блестящим писателем,  — блестящим во  всем, за что бы он ни брался; ему всегда сопутствовал успех: где бы он ни появлялся — его всегда встречали с восторгом и восхищением. В прозе он владел острым и холодно-блестящим стилем, 8. Козырев А. П. Соловьев и гностики. М.: Савин С. А., 2007. С. 235. 9. Шукуров Д. Л. Владимир Соловьев и русский авангард начала ХХ века // Соловьевские исследования. 2006. Вып. 12. С. 152–163. 10. Минц З. Г. К генезису комического у Блока (Владимир Соловьев и Александр Блок) // Она же. Блок и русский символизм: избр. тр.: В 3 кн. СПб.: Искусство, 2000. Кн. 2: Александр Блок и русские писатели. С. 391–396; Роднянская И. Указ. соч. С. 86–102. Станислав Савицкий

157

особенно подходящим для полемики. Более серьезные прозаические сочинения Соловьева, может быть, наименее для него характерны, так как в них он был вынужден подавлять как свою веселость, так и свой мистицизм. Но именно в этих работах выражены важнейшие идеи Соловьева, сделавшие его знаменитым. он был настоящим поэтом, и безусловно лучшим поэтом своего поколения11.

«Холодный блеск стиля» — не самое точное и тем более не исчерпывающее описание той нервной и импульсивной манеры, которая была свойственна речи и письму Соловьева, вызывавшего у публики как восхищение, так и негодование. Отметим, что несмотря на отдельные чрезвычайно критические оценки его шуточных литературных произведений и лирических стихотворений12, их высокий статус был установлен раз и навсегда изданием, подготовленным Зарой Минц в серии «Библиотека поэта»13, а также работами Николая Котрелева и Александра Носова. Впоследствии филологическое прочтение произведений Соловьева не раз помогало точнее понять его мысль. Сошлемся в  качестве примера на  интересную интерпретацию «Трех разговоров» Анастасией Гачевой в  ее статье «Филология на службе философии»14, а также еще раз на работу Ирины Роднянской15. Языковая эксцентрика и  игровая стихия  — неотъемлемая часть наследия философа, писателя и публициста. Литературная маэстрия и, в  частности, свобода словотворчества рассматриваются нами как проявление его цельной творческой личности. В этом отношении распространенность и актуальность на протяжении более чем столетия введенных Соловьевым в обиход неологизмов «панмонголизм» и «Богочеловечество» — очевидное основание для того, чтобы попытаться хотя бы в первом приближении понять, какова функция языковой свободы в его творче 11. Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2006. С. 542, 544. 12. Адамович Г. Литературные беседы. СПб.: Алетейя, 1998. Кн. 2. С. 311; Булгаков С. Н. Тихие думы. М.: Республика, 1996. С. 81; Пумпянский Л. В. Заметка о Вл. Соловьеве // Философские науки. 1995. № 1. С. 80–81. 13. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Советский писатель, 1974. 14. Гачева А. Г. Филология на службе философии: опыт анализа «Трех разговоров» Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2010. Вып. 2. С. 50–82. 15. Роднянская И. Указ. соч. 158

Логос · Том 32 · #4 · 2022

стве. Каково ее место в системе его философской мысли и в его литературном наследии?

Укрощение языка Исследователь Логоса и его служитель, Соловьев не создал концепции языка, не считая необходимым строить лингвистическую теорию16, хотя для его современников и для тех, кто позднее диктовал моду на  интеллектуальной сцене, размышления о  языке были одним из важнейших вопросов философии и теории культуры. Автор «Трех разговоров о  войне, прогрессе и  конце всемирной истории» и «Панмонголизма» был сосредоточен на других проблемах, не объективируя язык как предмет осмысления. Достаточно отчетливо он высказался о месте и роли языка в поэзии и интеллектуально-духовном опыте не отвлеченно, но предметно, разбирая пушкинского «Пророка». Этому стихотворению посвящена значительная часть его программной статьи «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина». Соловьев, в частности, пишет: «Настоящий центр жизни и существа человеческого, конечно, не в языке, а в сердце его…»17 Традиционно о  глаголе, жгущем сердца людей, говорят как о развитии одной из древних метафор энтузиазма: образ «горящего/пламенеющего сердца» мы находим, в частности, в «Евангелии от Луки». Вот как там описывается встреча Христа со своими учениками на пути в Эммаус: И они [последователи Христа] сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание? (Лк. 24: 32).

Непосредственно фразу из пушкинского «Пророка» связывают с  отрывком из  Книги пророка Исайи. Впрочем, в  Ветхом Завете речь идет не о высоком призвании художника, но о ритуале очищения: 16. В утопии всеединства роль объединяющего народы и культуры начала Соловьев отводил «всеединому слову». Философ писал об этом в «Оправдании добра» и «Критике отвлеченных начал». О том, как идеи славянофилов о языке получили развитие в размышлениях Соловьева, лежащих в основе «философии имени», см. статью Натальи Серовой «Вклад В. С. Соловьева в развитии философии языка в России» (Соловьевские чтения. 2018. №. 1. С. 21–34). 17. Соловьев В. С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М.: Книга, 1990. С. 427. Станислав Савицкий

159

Тогда прилете ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен (Ис. 6: 6–7)18.

Соловьев размышляет о поэтическом языке Пушкина иначе, чем традиционно осмысляется знаменитая формула из «Пророка»: он сопоставляет его с другим источником, отсылая нас к знаменитому порицанию языка как отчужденного инструмента и формы, не несущих в себе духовных ценностей, в «Послании Иакова». Философ имеет в виду следующий отрывок: …язык — небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает! И язык — огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны. Ибо всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим; а язык укротить никто из людей не может; это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда. Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию. Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, так быть (Иак. 3: 5–10).

Из того, как Соловьев трактует Пушкина, мы не можем извлечь идей, а  тем более выводов, свидетельствующих о  его собственных представлениях о языке. Но симптоматично уже то, что, опираясь на  критику языка в  «Послании Иакова», философ понимает здесь слово как укрощаемое могущество19. Язык подлежит 18. О метафоре «пламенеющее сердце» см.: Савицкий С. А. Авангард на службе диалектики: Геннадий Гор, Изорам и пуризм // (Не)музыкальное приношение или Allegro affettuoso: сб. ст. к 65-летию Бориса Ароновича Каца. СПб.: ЕУСПб, 2014. С. 397–425. 19. Об инструментальности языка, который Соловьев считал высшей формой интеллектуальной деятельности, речь идет в «Оправдании добра», а именно — в споре с Кантом и Шопенгауэром по поводу «дилеммы лжи»: «Слово есть орудие разума для выражения того, что есть, что может и что должно быть, то есть правды реальной, формальной и идейной. Обладание таким орудием принадлежит к высшей природе человека, а потому, когда он злоупотребляет им, выражая неправду ради низших материальных целей, то он совершает нечто противное человеческому достоинству, нечто постыдное. Вместе с тем слово есть выражение человеческой солидарности, важнейшее средство общения между людьми; таким может быть только правдивое слово; поэтому когда отдельный человек употребляет слово для выражения неправды ради своих… семейных, сослов160

Логос · Том 32 · #4 · 2022

трансформации и переработке. Язык приобщен Логосу и чужд ему одновременно. Только «горящее сердце» способно его преобразить — в случае Соловьева это вера. Свобода владения словом соотносится, таким образом, с поэтической установкой на интенсивную работу с языковым материалом, что, собственно, и демонстрирует всячески творчество Соловьева. Произвольность и непринужденность, с  которой Соловьев иной раз распоряжается словом, не считаясь ни с правилами, ни с приличиями, присущи ему во всех его творческих проявлениях. «Хозяйничанье» в языке — неотъемлемая часть той цельности, в которой нам предстает этот мистагог и пересмешник, теолог и мастер нелепиц, лирический поэт и софиолог, любитель непристойных шуток и эрудит. Не  концептуализируя язык, Соловьев создает свой словарь, свою игровую стихию, где риторически изощренная речь открыта к импровизации, непредсказуемым поворотам сюжета, шутке, парадоксу, стилистическому сбою и инновации. В этом отношении Соловьев — один из тех модернистов, кто считал язык творчества языком, изобретаемым заново для себя мыслителем или художником. Установка Артюра Рембо trouver une langue, сформулированная в известном письме Полю Демени20, которую реализовывали в своем литературном опыте, зачастую без оглядки на французского поэта, многие классики модернизма — от Каммингса до «заумников», — не чужда Соловьеву как интеллектуалу модернистской эпохи. В поэзии он, конечно, ближе Константину Случевскому или Афанасию Фету, но было бы несправедливо сказать, что его младшие современники, декаденты, были для него только объектом насмешек. Его знаменитые пародии на символистов были точны той точностью, которая есть знак глубокого понимания предмета, и едва ли обидны (а, может быть, иной раз даже лестны) для Валерия Брюсова. Формотворческий и словотворческий эксперимент увлекал Соловьева, который, как и Рембо (родившийся на год позже, чем он, в 1854 году), в своих творческих устремлениях был радикален и провокационен. Крайности, ных, партийных… целей, то он нарушает права других… и вредит общей жизни» (Соловьев В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. М.: Академический проект, 2010. С. 197). Эхо идей Соловьева об отчужденности языка слышно в стихотворении Константина Бальмонта «Воздушная дорога», посвященного памяти философа. Бальмонт пишет: «…мы не понимаем всех пропастей людского языка» (Бальмонт К. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. С. 299). 20. Rimbaud A. Lettre du 15 mai 1871 à Paul Demeny // Œuvres complètes / A. Guyaux (ed.). P.: Gallimard, 2009. P. 346. Станислав Савицкий

161

к которым они были склонны в своих интеллектуальных проектах, сильно разнились, однако в преобразовании языка они могли бы найти общую тему для обсуждения. Для Соловьева вопрос о языке был сопряжен с выбором между русским и французским. Этими языками он владел свободно. На французском написаны три ключевые для его философского наследия работы. Причем одна из  них — трактат, посвященный гностическим проблемам, — «первый, пусть до конца и не удавшийся опыт построения системы»21. На французский Соловьев переходит неоднократно в  стихах, в  критических статьях, в публицистике, в шуточных литературных произведениях. Персонажи «Трех разговоров» сыплют остротами на французском. Как русский европеец, переживший в свое время увлечение славянофильством, философ был ориентирован именно на французскую культуру. Возможно, этот вкус привил ему его отец, Сергей Соловьев22. Включать философа и публициста в число европейских знаменитостей, как это сделал составитель сборника «Исследование социального вопроса в Европе» Жюль Юре23, было, по всей видимости, форой. Тем не менее Соловьев был вхож в парижские салоны и вряд ли его появление осталось незамеченным. Не  вызывает удивления то, что разговор русских о  судьбах мира, запечатленный в «Трех разговорах», происходит не где-нибудь, а именно на французской Ривьере24. Соловьев утверждал, что впервые угрозу, которую несет Восток европейской цивилизации, он ощутил именно в Париже, встретив в одном из салонов блестяще владевшего французским и покорившего светское общество китайского генерала. Несмотря на невероятную способность мимикрировать и быть успешным в чужой культуре, генерал казался абсолютно посторонним, и  в  этой отстраненности таилась опасность. Соловьев, впрочем, зловещие предчувствия без лишних церемоний перемежал шутками. Французская Ривьера обыгрывается в тексте «Трех разговоров» в том числе комич-

21. Козырев А. П. Указ. соч. С. 176. 22. Максимова Л. М., Максимов М. В. Сергей Михайлович и Владимир Сергеевич Соловьевы (к вопросу об идейных истоках историософии Вл. Соловьева) // Соловьевские исследования. 2003. № 1(6). С. 119. 23. Huret J. Enquête sur la question sociale en Europe / J. Jaurès, P. Deschanel (pref.). P.: Perrin et Cie, 1897. P. 306–314. 24. Marchadier B. Introduction aux Trois Entretiens sur la guerre, la morale et la religion de Vladimir Soloviev // Соловьевские исследования. 2021. № 1. С. 6–16. 162

Логос · Том 32 · #4 · 2022

но: все, что русские ждут от Европы, — это незатейливые радости Монте-Карло25. Галломания Соловьева не противоречит его интересу к немецкой романтической поэзии и немецкой мистической традиции26. Для современников нашего героя, как и для большинства модернистов, цельность представала в многообразии эклектизма. Лучше многих об этом в связи с Соловьевым написал тонко понимавший этот опыт, Розанов: Он был мистик, поэт, шалун…, и  наряду с  этим, в  глубокой с этим гармонии — прекрасный ученый и непрестанный мыслитель. Ничего здесь не надо исключать. И в этой сложности духовного образа — его заслуга, его превосходство27.

Свидетельство Розанова особенно ценно в той связи, что сам Соловьев, бывший на протяжении лет внимательным собеседником Шеллинга, размышлял в  своих работах о  цельности и  всеединстве28. Он был одним из тех, кто стремился «вернуть утраченную в  ходе исторического развития „софийную“ целостность, доказать непреходящий смысл ее ценностей и установлений», — пишет один из ведущих современных соловьевоведов Борис Межуев29. Об  интересе Соловьева к  Шеллингу и  о  его софиологии говорилось немало, религиозно-философские основания цельности и всеединства обсуждались и обсуждаются исследователями. Между тем, смех и языковая маэстрия неотделимы от его творчества и от его личности. Как вслед за Розановым понимать Соловьева в присущей ему противоречивости и эклектичности? Как понимать его цельность, единящую Францию и Германию, метафизику и площадной юмор, мистику и барковиану, Логос и языковую свободу? На данный момент мы не располагаем удовлетворительным ответом на эти вопросы, хотя с Розановым в его приведенной выше оценке мыслителя согласились бы многие. Джудит Дойч Корнблатт, анализируя 25. Соловьев В. С. Три разговора. М.: Захаров, 2000. С. 47. 26. Гачева А. Г. Указ. соч. С. 55; Соловьев С. М. Владимир Соловьев: жизнь и творческая эволюция. М.: Республика, 1997. С. 156. 27. Розанов В. В. Памяти Владимира Соловьева // Владимир Соловьев: pro et contra. С. 191. 28. о. Стефано Каприо. Светский и христианский универсализм в эпоху глобализации // Соловьевские исследования. 2010. № 1. С. 74–78. 29. Межуев Б. В. Отечественные истоки философии В. С. Соловьева (социально-культурный контекст 1870–1890-х годов): автореф. дис. …канд. филос. наук. М., 1997. С. 23. Станислав Савицкий

163

столь же иррациональный мистический опыт философа, приходит к  разумной формулировке: принять подобные проявления личности Соловьева как «уникальный внутренний опыт», факт его интеллектуальной и духовной жизни30. Эта точка зрения кажется нам разумной. Современники Соловьева и  специалисты по  его творчеству оставили немало точных наблюдений, которые подтверждают правоту Розанова и убеждают нас в том, что предпринять попытку обсудить эти вопросы необходимо. Едва ли это было бы целесообразно делать изнутри контекста: наше знание о Соловьеве перенасыщено свидетельствами современников и суждениями, высказанными исследователями его творчества. Вот уже почти полтора столетия он остается чрезвычайно популярным и влиятельным интеллектуалом. Нам представляется, что полезным дополнением здесь было бы провести неожиданное, но не спорное сопоставление, которое было бы не лишено оснований, но, тем не менее, не напрашивалось бы как само собой разумеющееся. Это будет типологическое сравнение ранее не сближавшихся фигур, в котором аналогии открывают возможность для размышления, остраняющего, по Виктору Шкловскому, предмет мысли.

Религия, эксцентрика, полемика, смех В произведениях Соловьева, как уже говорилось в самом начале статьи, нам не удалось найти ни одного упоминания Рабле. Учитывая, что не знать о творчестве Рабле блестяще образованный в литературе и философии автор трех книг, написанных по-французски, не  мог, мы вольны предположить, что подобное отсутствие знаков внимания может быть вовсе не следствием игнорирования классика французской словесности и одного из основателей традиции фантастической литературы. При любви Соловьева к фантастике (например, к Гофману, одному из самых важных для него писателей) и при его одержимости смехом отсутствие упоминаний автора «Гаргантюа» и «Пантагрюэля» может быть в том числе следствием того, что знаменитые романы были так хорошо знакомы Соловьеву, что ссылаться на  них было бы излишним. Лев Толстой не сопроводил «Войну и мир» исчерпывающими ссылками на источники. В данном случае вопрос о том, знал ли досконально автор «Трех свиданий» и «Белой лилии», изоби 30. Kornblatt J. D. The Divine Sophia: The Wisdom Writings of Vladimir Solovyev. Ithaca: Cornell University Press, 2009. P. 4. 164

Логос · Том 32 · #4 · 2022

лующих непристойными шутками, тексты Рабле или имел о них общее представление, не ставится. Мы не ищем источники или новые интертекстуальные связи, тем более что традиционно в литературных шутках Соловьева узнаются пародии Козьмы Пруткова или «шекспиристов», которые он знал не понаслышке31. Нас интересует типология цельности, представленная как модернистский эклектизм, на примере двух характерных в этом отношении авторов. Исследуя эту типологию, мы надеемся установить такие сближающие этих авторов черты, которые дадут нам большее понимание Соловьева в полноте его интеллектуального и духовного опыта. Исходной точкой для сопоставления Соловьева и Рабле может быть их религиозность. В отличие от современных представлений о Рабле как завзятом богохульнике и атеисте, во второй половине XIX века автор «Гаргантюа» и «Пантагрюэля» воспринимался читателями как католик, выступавший за современную, просвещенную, не коррумпированную церковь. Этот его образ сложился благодаря работам исследователя культуры Возрождения Эмиля Жебара (1839–1908). «Он дистанцировался от старой Церкви и  пытался найти основания глубокой веры в  средоточии борьбы и противоречий Реформации», — писал французский ученый в своей знаменитой книге «Рабле, Ренессанс и Реформация», отмеченной вскоре после выхода в свет премией Французской Академии32. Рабле, по его мнению, разделяемому многими его современниками, был на стороне тех, кто боролся за очищение церкви и монашества от пороков. Начиная с «Третьей книги» он дистанцируется от Женевы и деятелей Реформации, занимая умеренную позицию homme de bonne volonté (человека доброй воли)33. Впоследствии, в работах Лефрана, Жильсона и Февра, оспаривавших точку зрения Жебара, Рабле занял в культурном пантеоне несколько более привычное для широкой публики место насмешника и богохульника. Однако в эпоху Соловьева представление о нем было достаточно близко идеям о прогрессивной социально-политической роли, которую церковь должна была бы сыграть, по мнению русского философа, в современном мире. Оба — Рабле и Соловьев — выступали с критикой институциональных формальностей, подменявших веру, и излишеств, которые позволяло себе духовенство. В этом отношении образ «честного воина Хри 31. Роднянская И. Указ. соч. С. 86–102; Шевченко Е. С. Указ. соч. С. 237–240. 32. Gebhart É. Rabelais, Renaissance et Reformation. P.: Hachette, 1877. Р. 287. 33. Ibid. Р. 89, 101. Станислав Савицкий

165

стова», набрасывавшего на «косматую шерсть чудовища [Времени. — С. С.] легкую серебристую фату смеха» из статьи Александра Блока «Рыцарь-монах»34 сопоставим с  образом Рабле, построенном в книгах Жебара. Из этого сравнения не следует, что в рыцаре-монахе должно узнавать непосредственно брата Жана, хотя подобное сравнение неизбежно напрашивается, и  нет оснований им пренебрегать. Шутки Соловьева наподобие «ослов терпенья» сродни пародийным заглавиям книг из  библиотеки Св. Виктора: «Горчица раскаяния» (Le Moustardier de pénitence), «Твердыня дисциплины» (Le Culot de discipline), «Галстук смирения» (La Savate de humilité). При всем при том для того, чтобы соотнести возрождение христианских ценностей грядущей Вселенской Церковью, которым грезил русский мыслитель, с возвращением к подлинной вере, провозглашенным основателем Телемской обители, у нас достаточно оснований. Так, одна из главных коллизий религиозных споров в «Трех разговорах», подытоживающих теологические и литературные искания Соловьева, — дискуссия о раскаянии и грехе, — разрешается в притче старца Варсонофия. Этот мудрец, порицавший раскаяние более, чем уныние, которое он считал самым тяжким грехом, был бы образцовым монахом Телемской обители: «все грехи не  беда, кроме одного только — уныния»35. Опять-таки, девиз Телема: «Делай, что хочешь» (“Fay ce que vouldras”), обыгрывающий цитату из Блаженного Августина, едва ли оставил равнодушным Соловьева, который, ко всему прочему, как и современные комментаторы Рабле, мог знать источник этой цитаты36. Любопытно, что латинские эпиграфы к каждому из трех разговоров, представленных в одноименной книге, современные исследователи интерпретируют как цитаты из Августина37. В эксцентричности и Рабле, и Соловьеву отказать сложно. Первый приложил максимум усилий для того, чтобы прослыть обжорой и пьяницей, будучи известен не только как автор популярных книг, но и как высококвалифицированный врач. Жебар не преминул пересказать знаменитую историю о том, как Рабле оскорбил 34. Блок А. А. Указ. соч. С. 136–142. 35. Соловьев В. С. Три разговора. С. 44. 36. Rabelais Fr. Œuvres complètes. P.: Gallimard, 1994. P. 1167. 37. Едошина И. А. Некоторые вопросы жанровой природы и эпиграфики сочинения В. С. Соловьева «Три разговора и войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об антихристе» // Соловьевские исследования. 2010. № 2. С. 83–89. 166

Логос · Том 32 · #4 · 2022

осла Папы38. Славившийся эффектной внешностью Соловьев был ньюсмейкером во всем — от манеры читать лекции, покорявшей зал с первых минут, до страсти к непредсказуемым путешествиям. Удивительным образом этих интеллектуалов также сближает номадизм. Рабле всю жизнь переезжал из города в город, — такова была Франция его времени: даже Франциск I не мог позволить себе иметь постоянную резиденцию, перемещаясь вместе со всем двором из одного места в другое. Постоянные переезды были уделом многих гуманистов. У Соловьева не было своего жилья и, не стремясь им обзавестись, он жил то у друзей, то в гостиницах — том же «Англетере», чем, бывало, фраппировал публику. Андрей Белый писал о нем в «Арабесках»: …странник, шествующий с  посохом по  городам, селам, лесам… нечто вроде вагнеровского Wanderer’a: появляется то в Москве, то в Аравийской пустыне… вечный странник, уходящий от ветхой земли в град новый39.

Причем сложно понять, сколько было в эксцентричности наших героев эффектного артистизма, сколько непримиримости в  отстаивании интеллектуальной позиции, а сколько чудачества. Нарочитая невоздержанность Рабле в алкоголе и еде или странное пристрастие Соловьева к скипидару как гигиеническому средству на все случаи жизни (красное вино было другой страстью философа) выделяет этих эксцентричных ньюсмейкеров даже среди знаменитых возмутителей общественного спокойствия и завзятых оригиналов. Оба полемизировали с властью. Рабле был неугоден то Риму, то Женеве, с определенного момента став сторонником Рима. Он занимал жесткую, антиобскурантистскую позицию в дискуссии о  «темных людях», в  которой гуманисты объединились, защищая Ульриха фон Гуттена и Иоганна Рейхлина40. Соловьев неоднократно порицал религиозный фанатизм: в связи с этим можно вспомнить знаменитый критический пассаж о секте дыромоляев из предисловия к «Трем разговорам»41. Выступление Соловьева против смертной казни убийц Александра II наделало шума и имело необратимые последствия для подававшего большие на-

38. Gebhart É. Op. cit. Р. 26. 39. Белый А. Владимир Соловьев. Из воспоминаний. С. 387, 394. 40. Рабле Фр. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Правда, 1981. С. 518. 41. Соловьев В. С. Три разговора. С. 148–149. Станислав Савицкий

167

дежды университетского профессора. На этом его университетская карьера закончилась. От этих общих аналогий, в которых, впрочем, нет ничего неправдоподобного (а  посему дальнейшее сближение кажется не  только возможным, но  и  обещающим интересное развитие сюжета), перейдем к смеху. Будучи людьми религиозными, ньюсмейкерами, полемистами и в чем-то чудаками, Рабле и Соловьев были наделены специфическим чувством юмора. Оно не на шутку озадачивало и  их  современников, и  исследователей. Интерпретировали их юмор неоднократно, в разные эпохи и на разные лады. И Рабле, и Соловьев, допускавшие смех по любому поводу и при любых обстоятельствах, считали его неотъемлемой частью человеческого существа, ключевым антропологическим признаком. «Гаргантюа» открывается знаменитым, разошедшимся на цитаты афоризмом «смех — сущность человека» (“…le rire est le propre de l’homme”)42. Соловьев уже в первом своем трактате La Sophia провозглашает смех основанием метафизической сути человека43. Близкая этой идее мысль была высказана им на лекциях, прочитанных примерно в то же время, когда создавался трактат44. Для обоих мыслителей смех носил обсессивный характер. Они шутили всегда, везде, по любому поводу, с особенным удовольствием и с особенным тщанием тогда, когда это было неуместно. Очевидна их склонность находить повод для шуток в табуированном и  сакральном. «Великий Пан кажется ему Иисусом Христом», — писал Жебар об  авторе, изощрявшемся в  остротах над гульфиком и  над духовенством45. Смех, смешивающий духовное и непристойное, придает плохо понятную современникам Соловьева и исследователям его творчества двусмысленность таким его произведениям, как «Белая лилия» и «Три свидания». Оба автора неравнодушны к «низовой лексике», «телесный низ» — одна из излюбленных тем их шуток. Лабрюйер не без основания говорил о charme de la canaille (обаянии негодяя), свойственном Рабле. Одержим аналогичным юмором был и Соловьев. В «Белой лилии» читаем:

42. Rabelais Fr. Op. cit. P. 4. 43. Козырев А. П. Указ. соч. С. 411–412. 44. Лачаева М. Ю. Лекционный курс Владимира Сергеевича Соловьева, прочитанный по просьбе В. И. Герье слушательницам в первом полугодии 1875 года // Владимир Иванович Герье: у истоков высшего женского образования. Материалы межвузовской научно-практической конференции. М.: МПГУ, 2019. С. 34–41. 45. Gebhart E. Op. cit. Р. 44. 168

Логос · Том 32 · #4 · 2022

И я — поэт всемирной скорби И пить, и есть, и сесть, и лечь мне геморрой мешает. Так жизни цвет под гнетом бед зачахнув умирает46.

Элементы «мистической порнографии» увидел в этом произведении Сергий Булгаков47. Основания для этого, как это ни удивительно, есть: из соловьевской барковианы до наших дней кое-что сохранилось, и ниже мы обратимся к одному из этих порнографических текстов48. Чрезвычайно изобретательны были оба автора в каламбурах и игре слов. Едва ли в произведениях Рабле найдется хотя бы одна страница, где автор не прибегнул к той или иной игре слов. Большим любителем подобных острот был и Соловьев. Мы находим их и в его теологических трактатах, и в лирике, и в публицистике, и  в  шуточных литературных произведениях. «Три разговора» — текст, о котором иногда говорят как о духовном завещании философа, — изобилует игрой слов. Свои писательские имена Рабле и Соловьев охотно обыгрывали. Первые две книги — «Гаргантюа» и «Пантагрюэль» — были изданы под псевдонимом «Алкофрибас Назье», образованным из  имени и  фамилии автора по  принципу анаграмматически-каламбурной игры. Одним из  псевдонимов Соловьева был «отец Парфенсон» — именно так окрестил его кучер, возивший его по окрестностям Иматры49. Смех Соловьева и Рабле — фантастическая языковая маэстрия. Такой свободой владения словом были одарены немногие писатели и философы. Рабле превосходит в этом отношении русского мыслителя и литератора, возможно, потому что в его время во французском языке еще не устоялись нормы и правила. В значительной степени становлению современного французского способствовал сам Рабле50. Соловьев тоже был блестящим версификатором, виртуозным оратором, мастером изощренной полемики и автором нескольких вошедших во многие иностранные языки неологизмов (панмонголизм, Богочеловечество).

46. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. С. 216. 47. Булгаков С. Н. Указ. соч. С. 81. 48. К истории одной дружбы: В. С. Соловьев и кн. С. Н. Трубецкой. Новые материалы // De Visu. 1993. № 8. C. 5–22. 49. Величко В. Л. Указ. соч. C. 146. 50. La Langue de Rabelais — La Langue de Montaigne. Actes du colloque de Rome (septembre 2003) / Fr. Giacone (dir.). Genève: Droz, 2009. Станислав Савицкий

169

В своей книге о Рабле Мануэль де Диегез приводит перечень неологизмов, которыми обогатил французский язык автор «Гаргантюа» и «Пантагрюэля»: …мифология, катастрофа, каннибал, мизантроп, йота, тема, сарказм, олимпиада, микрокосм, гидрография, кенотаф, иероглиф, обелиск, пирамида, энциклопедия, пароксизм, параграф, симпатия, паразит, титанический, дифирамб, опальный, перпендикуляр51.

Также Рабле считается первым, кто ввел в обиход понятия archétype52 и Philologes53. Большинство этих нововведений стали результатом переноса древнегреческой лексики в  современный французский язык, в котором на тот момент отсутствовал ряд понятий. Подобные процессы происходили в большинстве вернакулярных языков, формировавшихся под влиянием древнегреческой и римской цивилизаций. Рабле распоряжался невероятной языковой свободой в том числе потому, что состояние французского языка в XVI веке предполагало подобную свободу.

«Имя дико» На  фоне произведений Рабле языковая свобода Соловьева не  представляется чем-то  противоречащим его теологической мысли, гностической софиологии или публицистическим выступлениям, а  тем более чем-то  неуместным или из  ряда вон выходящим. Естественна и эффективна та произвольность, с которой в обиход вводятся неологизмы. И Рабле, и Соловьеву удалось изобрести слова, получившие широкое распространение и употребляющиеся до сих пор в современных языках. Игровая составляющая в создании неологизма существенна, даже когда изобретенное слово не предполагает ни иронии, ни комизма. Неологизмы могут продемонстрировать ту цельность, в которой игра и содержательность сосуществуют, дополняя друг друга или, по крайней мере, не противореча друг другу. Таков введенный Соловьевым неологизм «панмонголизм». Мы находим его в одноименном стихотворении, которое сам автор датировал 1 октября 1894 года54, а также в его последней зна 51. De Dieguez M. Rabelais par lui-même. P.: Seuil, 1960. P. 100. 52. Ibid. P. 92. 53. Rabelais F. Op. cit. P. 1066. 54. Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т. СПб.: Общественная польза, 1903. Т. 8. С. 584. 170

Логос · Том 32 · #4 · 2022

чительной работе — «Трех разговорах» (1899), где первая строфа стихотворения использована как эпиграф к «Краткой повести об антихристе»55. Соловьев создал это слово как синоним понятия «желтая опасность», бытовавшего в  европейской журналистике во второй половине XIX столетия. Истории «желтой опасности» посвящена книга Хайнца Гольвицера «Желтая опасность: история популярного слова. Исследования империалистической мысли»56. Один из  наиболее искусных публицистов своего времени, Соловьев подключился к давно начавшейся в европейском и русском обществе дискуссии об угрозе, исходящей для западного мира (и России в том числе) от Китая и Японии. О «восточной» угрозе Соловьев писал еще в 1890 году в статье «Китай и Европа»57. Стихотворение «Панмонголизм», если принять авторскую датировку его написания, было создано в разгар японо-китайской войны58. Считалось и по-прежнему считается, что этот неологизм был образован по той же словообразовательной модели, что существовавшие на  тот момент понятия «панславизм», «пангерманизм», «панэллинизм» и «панисламизм». Морфологическая модель словообразования — древнегр. приставка «пан» в сочетании с обозначением этнической, национальной или религиозной общности через восходящее к латыни существительное на «-изм» — нередко использовалась в русском и во многих современных европейских языках. Создавая «панмонголизм», Соловьев прибегнул к межъязыковой игре слов: он комбинировал из  древнегреческого, латыни или современных европейских языков, усвоивших древнегреческие и латинские части слов. По всей видимости, Соловьев таким образом откликнулся на размышления своего друга и оппонента Константина Леонтьева о панславизме59. 55. В первом издании эпиграф отсутствовал (Книжки недели. Январь–февраль 1900. С. 172). Он появляется в отдельном издании «Трех разговоров» 1900 года (Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории с включением краткой повести об антихристе и с приложениями. СПб.: Труд, 1900. С. 151). 56. Gollwitzer H. Die gelbe Gefahr: Geschichte eines Schlagwortes. Studien zum imperialistischen Denken. Goettingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1961. 57. Соловьев В. С. Китай и Европа // Русское обозрение. Февраль 1890. С. 673– 696; Март. С. 187–207; Апрель. С. 761–776. 58. О  военном контексте, важном для понимания «Панмонголизма», см.: Межуев Б. В. Движение вправо: Владимир Соловьев и его «Смыcл войны» // Соловьевские исследования. 2019. № 3. С. 32–58. 59. Леонтьев К. Н. Собр. соч. М.: В. М. Саблин, 1912. Т. 5: Восток, Россия и славянство. Станислав Савицкий

171

В  знаменитой первой строке одноименного стихотворения этот неологизм охарактеризован как игра слов вне установленных условностей — «имя дико»60. Соловьев имеет в  виду первобытную стихию чуждых Европе азиатских цивилизаций (некоторые из  них, впрочем, древнее европейской цивилизации). Словосочетание «имя дико» не может не вызвать в памяти многочисленные тексты Соловьева, свидетельствующие о его любви к непристойности, нелепице и «варваризмам». Об этой его особенности писали неоднократно его современники61. Тогда же, что и «Панмонголизм», в октябре 1894 года, Соловьев пишет минимум четыре шуточных стихотворения, которые посылает своим друзьям в письмах из Рауха62. Все они содержат каламбуры и другие разновидности игры слов. Несколько позже, чем стихотворение «Панмонголизм», но во время пребывания на озере Сайма Соловьев создает один из образчиков своей «барковианы». Приведем отрывок из этого порнографического стихотворения, в котором обыгрывалось сравнение философа с Оригеном, сделанное в одной журнальной статье: Был сравнен в журнале «Страннике» С Оригеном я самим. Уж не снять ли мне подштанники Перед зеркалом большим? Бритвой острою снабжуся я — Чик! Ловчее сквозь м-де, И навек освобожуся я От пристрастия к п-де. Грехов я много — и страшенных Свершил à l’endroit du con; И мне из всех имен священных Идет одно: sacré cochon63.

60. Именно зимой 1894–1895 года, живя под Иматрой, где был написан «Панмонголизм», философ с легкой руки знакомого кучера берет себе каламбурный псевдоним-варваризм «отец Парфенсон». 61. Белый А. Владимир Соловьев. Из воспоминаний. С. 387–395; Величко В. Л. Указ. соч. С. 176–177, 182–183. 62. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. С. 160–163. Одновременно (26 сентября, 27 сентября и 3 октября) были созданы лирические стихотворения о Сайме «Монрепо», «Колдун-камень» и «Сайма» (Там же. С. 303–304). 63. К истории одной дружбы: В. С. Соловьев и кн. С. Н. Трубецкой. C. 15. 172

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Стихотворение завершается скабрезным каламбуром sacré cochon: буквально это словосочетание означает «священная свинья» и  употребляется в  значении «кобель, бабник». Это типичный образец соловьевской шутки, в которой философия сращена с непристойностью. Юмор, в  том числе на  грани приличия, характерен и  для «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об антихристе и с приложениями» — произведения, которое некоторые исследователи и поклонники Соловьева считают его творческим и духовным завещанием. Оно открывается предуведомлением о том, что философские воззрения автора представлены здесь «с  примесью шутки»64. Этот текст, первоначально озаглавленный несколько комично «Под пальмами», некоторые современники критиковали за  неуместно шуточный тон65. Автора это не  смущало, трем разговорам он не счел нужным придать более серьезный тон, однако четвертая часть книги — «Краткая повесть об антихристе» — всетаки в итоге была представлена в повествовательной, но не в диалогической форме. Разговоры персонажей этой книги изобилуют каламбурами и остротами. Святополк-Мирский в уже цитировавшейся выше «Истории русской литературы с древнейших времен до 1925 года» выделил это произведение как одно из наиболее выразительных благодаря смеховой стихии и  импровизационности: «„Три разговора“ — настоящий шедевр в трудном жанре. Соловьев дал волю своему буйному юмору и блестящему остроумию…»66 Действительно в «Трех разговорах» персонажи и рассказчик, обсуждая более чем серьезные вопросы, шутят на разные лады по уместным и неуместным поводам. Тон задается уже в предисловии, где автор-рассказчик острит, пересказывая начало первого разговора, которое он не застал, но, тем не менее, знал, о чем сначала шла речь, благодаря пересказу Г-на Z: … генерал… стал злобно глумиться над теми тремя писателями [гр. Толстым, баронессой Зуттнер и  м-ром Стэдом], на 64. Соловьев В. С. Три разговора. С. 153. 65. Он же. Стихотворения и шуточные пьесы. С. 309. Сергей Соловьев в книге «Владимир Соловьев: жизнь и  творческая эволюция» (глава «Три разговора» и «Повесть об антихристе») пишет о «диком шутовстве», присущем философу в последние годы жизни (Соловьев С. М. Указ. соч. С. 372). 66. Святополк-Мирский Д. П. Указ. соч. С. 543. Станислав Савицкий

173

зывая их  истинными столпами государственной премудрости, путеводным созвездием на  политическом небосклоне и даже тремя китами русской земли, на что политик заметил: ну, другие рыбы найдутся. Это привело почему-то в восхищение г-на Z, который заставил, по его словам, обоих противников единомысленно исповедать, что они действительно считают кита за рыбу, и даже будто бы дать сообща определение тому, что такое рыба, а именно: животное, принадлежащее частью к морскому ведомству, частью же к департаменту водяных сообщений67.

В  финале первого разговора политик острит, сопрягая мистицизм с  «юмористической непочтительностью»68: «Ну, заслуги мои касаются не Провидения, а только проведения необходимых мероприятий»69. Г-н Z в  духе «солдафонских» шуток, любимых Соловьевым, плоско каламбурит, отвечая Даме, недавно прочитавшей «в газетах, что национальная поэзия Пушкина порождена военною славой двенадцатого года»: «Не без особого участия артиллерии, как видно из фамилии поэта»70. Непристойно острит и Генерал, обыгрывая деятельность религиозной секты «белые голуби»: «Ну, в известном возрасте всякий благоразумный мужчина солидарен с  белыми голубями». Шутки «на грани фола» приводят к тому, что не склонный к строгому соблюдению приличий Политик просит о передышке (trêve de plaisanteries)71. Ему, впрочем, тоже не удается избежать каламбуров: в конце третьей беседы, прежде чем начинается чтение рукописи, он принимает автора «Краткой повести об антихристе» за поляка: «Пан Софий? Поляк?» Аналогично каламбурному псевдониму Соловьева «отец Парфенсон», Пансофий делает саму фигуру мыслителя/повествователя частью игры, которой читатель предается вместе с философом и его литературными героями. Каламбуры тут — аранжировка разворачивающейся между персонажами полемики: Г-н Z: Там [в Трансваале] обитает помесь европейцев и негров: они не белы и не черны, а буры. Дама: Это опять, кажется, каламбур? 67. Соловьев В. С. Три разговора. С. 5. 68. Святополк-Мирский Д. П. Указ. соч. С. 544. 69. Соловьев В. С. Три разговора. С. 35. 70. Там же. С. 50. 71. Там же. С. 68–69. 174

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Политик: И не высокого сорта. Г-н Z: Каковы буры, таковы и каламбуры72.

Игровая стихия «Трех разговоров», вызывающая у читателей диаметрально противоположные оценки — от восхищения до категорического неприятия, — содержит и каламбуры, и намеренные оговорки, и пародии, и — среди прочего — неологизм «панмонголизм». Князь, в меньшей степени склонный к языковым играм, тоже, тем не менее, поддерживает общий тон разговора. Опереточная аранжировка этой дискуссии о конце света и судьбах мира поразительна. Тон, взятый в начале и выдержанный во всех трех диалогах, своей шутливостью характерен для многих произведений Соловьева, в том числе философских. Каламбуром, как уже отмечалось, оказывается даже имя автора наиболее серьезной части книги — «Краткой повести об антихристе»: Пансофий — Пан Софий. И хотя текст «Краткой повести» был переделан Соловьевым из  травестийного диалога с  его игровой двусмысленностью в  пророческую притчу, само понятие «панмонголизм» рождается и фигурирует в средоточии литературных игр, которые в  значительной степени образуют это важнейшее для творчества Соловьева и в некоторых отношениях подытоживающее его произведение. Отдельно взятый, этот неологизм, будучи частью языковой игры и элементом смеховой стихии, демонстрирует ту цельность творчества и личности Соловьева, которая становится более понятной после сопоставления русского философа с автором «Гаргантюа» и «Пантагрюэля». Как мыслители, придававшие многим своим идеям смеховую форму, как художники, распоряжавшиеся языком максимально свободно, как интеллектуалы, осмыслявшие религию в качестве современного духовного и социокультурного опыта, как страстные, бескомпромиссные в спорах полемисты, эти авторы особенным образом интересны в сопоставлении друг с другом. По соседству с Рабле, вне контекста русского религиозного Ренессанса, вне символистской эпохи и других привычных историко-культурных координат, Соловьев предстает в полноте своего творческого опыта. Цельность эта зиждется на фрагментированных и кажущихся не сочетаемыми друг с другом талантах, интересах и склонностях, но нам представляется, что таков подлинный интеллектуальный портрет одного из ключевых мыслителей модернистской эпохи, полагавшей идентичность как сопо 72. Там же. С. 71. Станислав Савицкий

175

ложение разнородного и разрозненного. В сопоставлении с языковой стихией Рабле, в которой игра слов является устойчивой формой выражения, языковая свобода и словотворчество Соловьева не представляются неким дополнением к его философии или литературным произведениям. Подобная произвольность понята как творческий метод — trouver une langue, по Рембо. Не скованное правилами и традицией говорение на языке переизобретает его как инструмент мысли, инструмент поэзии, инструмент творчества. Раскрепощенность в  языке дает миру не  только великих художников и  мыслителей — Малевича, Хайдеггера, Хлебникова, — но и новые слова, явления, реальности. Тотальность инновации сближает Рабле и кажущегося на первый взгляд далекой от него фигурой Соловьева. Французский писатель и мыслитель едва ли был его постоянным воображаемым собеседником, но  в  сопоставлении с  его произведениями интеллектуальный и художественный опыт Соловьева с его поразительной склонностью к своеобычному юмору, открывается нам более полно. Французская рифма к русскому слову иногда наводит на новые мысли. Недаром знавший философа с  детства Белый в  «Арабесках» охарактеризовал его, перейдя на язык Рабле: У французов есть одно слово, непереводимое на русский язык. Оно характеризовало впечатление, которое оставлял на окружающих Владимир Сергеевич. Француз сказал бы про него: il était bizarre73.

Библиография Адамович Г. Литературные беседы. СПб.: Алетейя, 1998. Амфитеатров А. Владимир Сергеевич Соловьев (Встречи) // Владимир Соловьев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 219–232. Бальмонт К. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. Белый А. Владимир Соловьев. Из воспоминаний // Он же. Арабески. М.: Мусагет, 1911. С. 387–395. Блок А. А. Рыцарь-монах // Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 2000. Т. 8. С. 136–142. Булгаков С. Н. Тихие думы. М.: Республика, 1996. В. С. Соловьев и кн. С. Н. Трубецкой. Новые материалы // De Visu. 1993. № 8. C. 5–22. Величко В. Л. Владимир Соловьев: жизнь и творения. СПб.: Т-во Р. Голике и А. Вильборга, 1903.

73. Фр. «он был странным» (Белый А. Арабески. С. 388). 176

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Гачева А. Г. Филология на службе философии: опыт анализа «Трех разговоров» Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2010. Вып. 2. С. 50–82. Гиппиус З. Н. Мертвый младенец в руках // Последние новости. 18.02.1926. № 1793. Едошина И. А. Некоторые вопросы жанровой природы и эпиграфики сочинения В. С. Соловьева «Три разговора и войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об антихристе» // Соловьевские исследования. 2010. № 2. С. 83–89. Козлова О. В. Двоящийся перед нами — Владимир Соловьев // Соловьевские исследования. 2002. № 1. С. 189–193. Козырев А. П. Соловьев и гностики. М.: Савин С. А., 2007. Корычанковой С. Лексико-семантическое оформление философски значимых образов в поэзии В. С. Соловьева. Брно: Masarykova univerzita, 2013. Кудряшова Т. Б. Всеединство как возможное основание примирения аполлонодионисийской пары противоположностей // Соловьевские исследования. 2002. № 2. С. 42–57. Кузин Ю. Д. К вопросу о философском содержании поэтического наследия В. С. Соловьева // Соловьевские исследования. 2001. № 3. С. 133–144. Лачаева М. Ю. Лекционный курс Владимира Сергеевича Соловьева, прочитанный по просьбе В. И. Герье слушательницам в первом полугодии 1875 года // Владимир Иванович Герье: у истоков высшего женского образования. Материалы межвузовской научно-практической конференции. М.: МПГУ, 2019. С. 34–41. Леонтьев К. Н. Собр. соч. М.: В. М. Саблин, 1912. Т. 5: Восток, Россия и славянство. Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. М.: Молодая гвардия, 2009. Максимова Л. М., Максимов М. В. Сергей Михайлович и Владимир Сергеевич Соловьевы (к вопросу об идейных истоках историософии Вл. Соловьева) // Соловьевские исследования. 2003. № 1(6). Межуев Б. В. Движение вправо: Владимир Соловьев и его «Смыcл войны» // Соловьевские исследования. 2019. № 3. С. 32–58. Межуев Б. В. Отечественные истоки философии В. С. Соловьева (социальнокультурный контекст 1870–1890-х годов): автореф. дис. …канд. филос. наук. М., 1997. Мелих Ю. Б. Шутовство как форма выражения философского смысла // Соловьевские исследования. 2018. № 1. С. 137–157. Мережковский Дм. Немой пророк // Он же. В тихом омуте. СПб.: Тип. Акц. общ-ва тип. общ. дела в СПб., 1908. С. 257–282. Минц З. Г. К генезису комического у Блока (Владимир Соловьев и Александр Блок) // Она же. Блок и русский символизм: избр. тр.: В 3 кн. СПб.: Искусство, 2000. Кн. 2: Александр Блок и русские писатели. С. 391–396. Мочульский К. В. Владимир Соловьев: жизнь и учение // Владимир Соловьев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 190–195. о. Стефано Каприо. Светский и христианский универсализм в эпоху глобализации // Соловьевские исследования. 2010. № 1. С. 74–78. Паперно И. Кто, что я? Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах. М.: НЛО, 2018.

Станислав Савицкий

177

Пумпянский Л. В. Заметка о Вл. Соловьеве // Философские науки. 1995. № 1. Рабле Фр. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Правда, 1981. Роднянская И. «Белая лилия» как образец мистерии-буфф. К вопросу о жанре и типе юмора пьесы Владимира Соловьева // Вопросы литературы. 2002. № 3. С. 86–102. Розанов В. В. Памяти Владимира Соловьева // Владимир Соловьев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. Розанов В. В. Указ. соч. С. 189–194; Рашковский Е. Б. Философская поэтология Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2018. № 4. Савицкий С. А. Авангард на службе диалектики: Геннадий Гор, Изорам и пуризм // (Не)музыкальное приношение или Allegro affettuoso: сб. ст. к 65-летию Бориса Ароновича Каца. СПб.: ЕУСПб, 2014. С. 397–425. Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2006. Серова Н. Вклад В. С. Соловьева в развитии философии языка в России // Соловьевские чтения. 2018. №. 1. С. 21–34. Соловьев В. С. Китай и Европа // Русское обозрение. Февраль 1890. С. 673–696; Март. С. 187–207; Апрель. С. 761–776. Соловьев В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. М.: Академический проект, 2010. Соловьев В. С. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 2000. Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т. СПб.: Общественная польза, 1903. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Советский писатель, 1974. Соловьев В. С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М.: Книга, 1990. Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории с включением краткой повести об антихристе и с приложениями. СПб.: Труд, 1900. Соловьев В. С. Три разговора. М.: Захаров, 2000. Соловьев С. М. Владимир Соловьев: жизнь и творческая эволюция. М.: Республика, 1997. Фараджев К. В. Владимир Соловьев: мифология образа. М.: Аграф, 2000. С. 11–45. Шевченко Е. С. Игра, мистификация, лицедейство в творческой деятельности В. С. Соловьева // Известия Самарского научного центра Российской Академии наук. Социальные, гуманитарные, медико-биологические науки. 2016. Т. 18. № 2. С. 237–240. Шукуров Д. Л. Владимир Соловьев и русский авангард начала ХХ века // Соловьевские исследования. 2006. Вып. 12. С. 152–163. Arasse D. Léonard de Vinci. Le rythme du monde. P.: Hazan, 1997. Corrigan Yu. Dostoevsky and the Riddle of the Self. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2017. De Dieguez M. Rabelais par lui-même. P.: Seuil, 1960. Gebhart É. Rabelais, Renaissance et Reformation. P.: Hachette, 1877. Gollwitzer H. Die gelbe Gefahr: Geschichte eines Schlagwortes. Studien zum imperialistischen Denken. Goettingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1961. Huret J. Enquête sur la question sociale en Europe / J. Jaurès, P. Deschanel (pref.). P.: Perrin et Cie, 1897. Kornblatt J. D. The Divine Sophia: The Wisdom Writings of Vladimir Solovyev. Ithaca: Cornell University Press, 2009.

178

Логос · Том 32 · #4 · 2022

La Langue de Rabelais — La Langue de Montaigne. Actes du colloque de Rome (septembre 2003) / Fr. Giacone (dir.). Genève: Droz, 2009. La Varietas à la Renaissance / D. de Courcelles (dir.). P.: Ecole nationale des chartes, 1995. Marchadier B. Introduction aux Trois Entretiens sur la guerre, la morale et la religion de Vladimir Soloviev // Соловьевские исследования. 2021. № 1. С. 6–16. Prat S. Constance et inconstance chez Montaigne. P.: Garnier, 2011. Rabelais Fr. Œuvres complètes. P.: Gallimard, 1994. Rimbaud A. Lettre du 15 mai 1871 à Paul Demeny // Œuvres complètes / A. Guyaux (ed.). P.: Gallimard, 2009. Self and Story in Russian History / L. Engelstein, S. Sandler (ed.). Ithaca: Cornell University Press, 2000.

Станислав Савицкий

179

ON A TYPOLOGY OF THE WHOLENESS: VLADIMIR SOLOVEV AND FRANÇOIS RABELAIS Stanislav Savitski. Saint Petersburg State University (SPbU), Russia, [email protected]. Keywords: modernism; identity; sincretism; Vladimir Solovyev; François Rabelais; language; laugh. Vladimir Solovyev possessed many different talents and capacities. He was philosopher and sceptic intellectual, journalist and mystagogue, master of obscene jokes and sophiologian, theologian and eccentric newsmaker. The heterogeneity of interests and skills was typical of thinkers and artists of the Modernist epoch, it even can be considered as a Modernist version of the wholeness of identity. Vassily Rozanov and Andrei Bely, Alfred Jarry and Aby Warburg, Walter Benjamin and André Breton worked in different artistic and scientific fields, and they were quite successful as multidisciplinary intellectuals. François Rabelais, like many representatives of the Renaissance, was also known as a prominent figure of various creative spheres. Taking into account that Solovyev and Rabelais both believed that the game was inextricable linked to the very nature of intellectual activity, the comparison of these two thinkers/writers can help us in understanding Vladimir Solovyev in his creative wholeness, “estranging” his well-known image. Like one of the classics of Russian philosophy (unlike he was its founder), like one of the leaders of the Russian religious Renaissance, Solovyev undoubtedly was and is a key figure of the Modernist epoch. Meanwhile, taken together with François Rabelais, he becomes less familiar and much closer to his authentic personality. Thanks to this comparision, the thinker, known by his contemporaries as an unsurpassed speaker, the ironical interlocutor and incorrigible joker, can be perceived as a skillful writer reinvented language like an individual creative method. Even in his classical works (Three Talks, Panmongolism) Solovyev now is transformed into a Modernist thinker whose intellectual wholeness consists of mystical experience, brilliant writer’s and speaker’s skills, historiosophical insights and peculiar inexhaustible humor. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-153-179

180

Логос · Том 32 · #4 · 2022

«В сказку двери открываются…»: игра, вера и семантические сдвиги в современной религиозной культуре А л е к с а н д р   П а н ч е н ко

Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; Европейский университет в Санкт-Петербурге (ЕУСПб), Россия, [email protected].

Ключевые слова: новые религиозные движения; нью-эйдж; вера и игра; семантические сдвиги. Специалисты, занимающиеся современной культурой, спорят о том, насколько существенным можно считать разрыв между «историческими» и «фикциональными» религиями, «серьезными» и «игровыми» эмоциями, испытываемыми их последователями, и самим восприятием реальности, стоящим за соответствующими онтологиями. Важно, однако, что любое новое религиозное сообщество вынуждено либо пользоваться уже существующими моделями социальных и ритуальных отношений (пускай и трансформируя при этом последние), либо создавать их заново или заимствовать из каких-то других — иногда очень отдаленных — контекстов. В этом смысле история постсоветских религиозных культур позволяет понять, какими именно были общественные и моральные ожидания и тревоги граждан бывшего Советского Союза в эпоху слома советской «символической вселенной».

В статье предпринимается анализ нескольких ключевых концептов, значимых для социального и морального воображения одного из современных российских религиозных движений — Церкви Последнего Завета — и заимствованных из поздней советской культуры. Подобные заимствования, подразумевающие более или менее заметные семантические сдвиги и вместе с тем сохранение отчасти стертых «шлейфов» значений, нередко позволяют достаточно отчетливо реконструировать культурные факторы и потребности, руководящие «изобретателями» новых религий. Исследование показывает, что социальная утопия Церкви Последнего Завета основана на концептах и образах советского детства брежневской поры, где литературная и кинематографическая сказка и педагогическая этика легко сопрягались с образом ядерного апокалипсиса и выживания в сожженном и отравленном радиацией мире.

181

Вступление

И

С С Л Е Д О ВАТ Е Л И современной культуры предлагают различать «исторические» (history-based) и  «фикциональные» (fiction-based), «гиперреальные» (hyper-real) или «изобретенные» (invented) религии1. Гиперреальная религия — это религиозный симулякр, основанный на массовой культуре или созданный в симбиозе с ней и вызывающий вдохновение верующих / потребителей2.

Иными словами, речь идет о  мирах и  сообществах, вырастающих из ролевых игр и фандомов по мотивам «Властелина колец», «Звездных войн» или «Матрицы», популярных компьютерных игр и т. п. Иногда к ним относят и пародийные религии, подобные «пастафарианству» — Церкви Летающего Макаронного Монстра. Специалисты спорят о том, насколько существенным можно считать разрыв между «историческими» и «фикциональными» религиями, «серьезными» и «игровыми» эмоциями, испытываемыми их последователями и самим восприятием реальности, стоящим за соответствующими онтологиями. Понятно, что у самого этого разграничения, как и у концепции «изобретения традиции», есть свои проблемные точки: по сути дела, любой нарратив или метанарратив всегда может восприниматься как (отчасти) фикциональный, а различия между ритуалом и игрой современному антропологу представляются далеко не очевидными. Важно, однако, что любое формирующееся религиозное сообщество вынуждено

1. См.: Handbook of Hyper-Real Religions / A. Possamai (ed.). Leiden; Boston: Brill, 2012; Cusack C. M. Invented Religions: Faith, Fiction, Imagination. Farnham: Ashgate Publishing, 2010; Idem. Play, Narrative and the Creation of Religion: Extending the Theoretical Base of ‘Invented Religions’ // Culture and Religion: An Interdisciplinary Journal. 2013. Vol. 14. № 4. P. 362–377; Idem. Fiction Into Religion: Imagination, Other Worlds, and Play in the Formation of Community // Religion. 2016. Vol. 46. № 4. P. 575–590. 2. Possamai A. Yoda Goes to Glastonbury: An Introduction to Hyper-Real Religions // Handbook of Hyper-Real Religions. P. 1. 182

Логос · Том 32 · #4 · 2022

либо пользоваться уже существующими моделями социальных и ритуальных отношений (пускай и трансформируя последние), либо создавать их заново или заимствовать из каких-то других, иногда очень отдаленных, контекстов. В этом смысле модели социального порядка — отношений между людьми и  нечеловеческими агентами, включенными в ту или иную религиозную онтологию, — зачастую позволяют судить не только о причинах появления новых религиозных сообществ, но и о тех специфических общественных потребностях, которые формируют их  конкретный облик. Опознавать эти модели можно разными способами. Не последнее место здесь занимает анализ «ключевых» концептов, лежащих в основании исследуемых символических вселенных. Такие концепты могут, конечно, изобретаться заново, однако чаще они заимствуются из уже существующих социальных институтов, текстов массовой культуры, различных сегментов повседневности и т. п. Такие заимствования, подразумевающие более или менее заметные семантические сдвиги и вместе с тем сохранение отчасти стертых «шлейфов» значений, нередко позволяют достаточно отчетливо реконструировать культурные факторы и потребности, руководящие «изобретателями» новых религий. Причины и формы постсоветского «религиозного бума» начала 1990-х годов изучены пока что недостаточно хорошо. Понятно, что в известной степени эти процессы были реакцией на «гиперсекулярную» политику и  идеологию коммунистического режима. Вместе с тем интерес граждан бывшего СССР к религии был, по всей видимости, обусловлен постепенным сломом и распадом советской «символической вселенной», что неизбежно вело к  поискам новых «моральных сообществ» и  социальных структур. Исследователи уже неоднократно писали, что религиозную историю этой эпохи стоит анализировать скорее в терминах обращения и изобретения новых идей и практик, а не в контексте возрождения или возобновления традиций3. Вопрос в том, какие именно моральные и социальные миры удавалось создать в эти годы «новым верующим» и откуда они черпали свои ресурсы. Понятно, что западные миссии, будь то Свидетели Иеговы* или, на 3. Pelkmans M. Introduction: Post-Soviet Space and the Unexpected Turns of Religious Life // Conversion After Socialism: Disruptions, Modernisms, and the Technologies of Faith in the Former Soviet Union / M. Pelkmans (ed.). N.Y.; Oxford: Berghahn Books, 2009. P. 1–16. * Признана экстремистской организацией и запрещена на территории РФ. Александр Панченко

183

пример, Церковь Объединения, приносили новообращенным из стран бывшего СССР более или менее устойчивые социальные иерархии и типы отношений. Однако «автохтонным» религиозным движениям в этом смысле приходилось труднее — у них, как правило, не было перед глазами образцов общественного и морального устройства религиозной общины. Важно поэтому понять, какими именно «внешними» социальными образцами вдохновлялось «изобретение религий» на  рубеже советской и  постсоветской эпохи. Я попробую обсудить эту проблему на примере одного из таких движений — Церкви Последнего Завета («движение виссарионовцев») — со специальным вниманием к тому, как семантические особенности социолекта этого движения указывают на представления его последователей об игре, вере, морали и желанном социальном устройстве. Для начала нужно сказать несколько слов об истории и специфике виссарионовцев. Церковь Последнего Завета (далее  — ЦПЗ; сегодня церковь преследуется российскими властями), была основана в  1991 году жителем сибирского города Минусинска, художником-любителем Сергеем Торопом4. Он объявил себя новым воплощением Христа и принял новое имя — Виссарион. Несмотря на христианский антураж «свершения», как называют последователи Виссариона его деятельность, верования и практики ЦПЗ преимущественно наследуют культуре позднего советского нью-эйджа5. Существенную часть чле 4. Помимо цитируемых ниже печатных и сетевых публикаций, я использую материалы собственных полевых исследований в Курагинском и Каратузском районах Красноярского края, проводившихся в 2001, 2007–2008 и 2021 годах. 5. Подробнее об истории, религиозных практиках и верованиях ЦПЗ см.: Балагушкин Е. Г. Нетрадиционные религии в  современной России: морфологический анализ. М.: ИФ РАН, 1999. Ч. 1. С. 160–217; Кулясова А. Эконоосферное поселение «Тиберкуль»: в поисках альтернативного образа жизни // Экопоселения в  России и  США. Труды ЦНСИ. Вып.  10 / Под ред. М. Соколова СПб.: ЦНСИ, 2004. С. 63–95; Любимова  Г. В. Новые религиозные движения и  культы Сибири (конeц XX — начало XXI века) // Религиозный ландшафт Западной Сибири и  сопредельных регионов Центральной Азии. Т. 3. Конец XX — начало XXI века: коллективная монография / Отв. ред. П. К. Дашковский. Барнаул: АГУ, 2017. С. 61–76; Панченко А. А. Двадцатый век: новое религиозное воображение // Новое литературное обозрение. 2012. № 117. С. 122–139; Он  же. Деньги, эгоизм и  конец света: «духовная экономика» новых религиозных движений // Фетиш и  табу: антро184

Логос · Том 32 · #4 · 2022

нов церкви составили образованные горожане, увлекавшиеся различными «восточными духовными практиками», «биоэнергетикой», «экстрасенсорикой» и  «холистической медициной», уфологией и  ченнелингом. ЦПЗ принадлежит к  «первой волне» постсоветских религиозных движений, основанных на идее божественного откровения, харизматическом лидерстве и эсхатологических ожиданиях. При этом последователям Виссариона удалось сформировать относительно устойчивое религиозное сообщество, ориентированное главным образом на  идеи духовного и морального развития человека и общества. Путь индивидуального и коллективного духовного совершенствования, согласно учению ЦПЗ, связан с формированием позитивных моральных и эмоциональных качеств, продуцирующих соответствующую энергию и обеспечивающих гармоничное развитие души. К числу важных составляющих доктрины Виссариона относится экологизм, идеология бесконфликтной этики (пацифизм, практики бесконфликтного общения), коммунитарных социально-экономических отношений (общинная «экономика дарения», трудовая этика), витализма («благоговение перед жизнью»). Социально-этические идеалы ЦПЗ в  существенной степени напоминают принципы российского коммунитарного движения конца XIX — начала XX века, состоявшего преимущественно из толстовцев (индивидуальное самосовершенствование, вегетарианство, создание экспериментальных земледельческих общин)6. Для воплощения своей холистической мечты о  создапология денег в России / Сост. А. Архипова, Я. Фрухтманн. М.: ОГИ, 2013. С. 468–482; Он же. Невидимые партнеры и  стратегическая информация: ченнелинг как семиотическая идеология // Государство, религия, церковь в  России и  за  рубежом. 2019. Т. 4. № 37. С. 167– 192; Филькина А. В. Новорелигиозные общины Сибири и  контекст их изучения.Томск: Томское ЦНТИ, 2012; Panchenko A. Morality, Utopia, Discipline: New Religious Movements and Soviet Culture // Multiple Moralities and Religions in Post-Soviet Russia / J. Zigon (ed.). N.Y.: Berghahn Books, 2011. P. 119–145; Pranskevičiūtė R. Communal Utopias Within Nature-Based Spiritualities: Vissarionites and Anastasians in the Post-Soviet Region // The Borders of Subculture: Resistance and the Mainstream / A. Dhoest et al. (eds). Palgrave Macmillan, 2015. P. 183–200; Urbańczyk  J. “What if It Is Actually True?” Vissarion’s Followers From Eastern Europe and Their Path to the Last Testament Church Community in Siberia // Nova Religio: The Journal of Alternative and Emergent Religions. 2017. Т. 20. №. 3. P. 74–100. 6. См.: Гордеева И. А. «Забытые люди». История российского коммунитарного движения. М.: АИРО-ХХ, 2003. Александр Панченко

185

нии нового человечества несколько тысяч последователей ЦПЗ во главе со своим лидером поселились в середине 1990-х годов в таежных деревнях на юге Красноярского края. Хотя виссарионовцам удалось воплотить в жизнь далеко не все свои социальные и экономические проекты, они сформировали особенный и достаточно стабильный уклад повседневной жизни. В чем, однако, можно видеть специфику их моральных и общественных идеалов?

Сказка В сказку двери открываются, Души светом наполняются От огня любви, что нам принес Учитель наш Виссарион Христос, —

поется в  одном из  псалмов ЦПЗ. Сказка в  этом тексте появляется совсем не  случайно — для последователей Виссариона это один из ключевых мировоззренческих концептов. В целом, именно с точки зрения особенностей своей концептосферы ЦПЗ несколько отличается от остальных постсоветских нью-эйджевых движений. Многие концепты, идеи и практики виссарионовцев имеют очевидные сходства со  сложившимися в  других течениях и группах. Вместе с тем медиальный режим ЦПЗ отличается от прочих организаций довольно радикальным образом. Виссарион называет себя не только Христом, но, следуя традиции Евангелия от Иоанна, и «Словом Отца Небесного», вследствие чего, в его случае, границы между религиозным медиумом и посланием полностью исчезают. Поэтому многие значимые для последователей концепты, имеющие отношение к различным сферам космологии, повседневной жизни и морали, непосредственно восходят к проповедям Виссариона. Зачастую, впрочем, источники могут быть и иными — важно при этом, что социальная и индивидуальная значимость любых популярных в церкви идей, терминов, формул и образов поддерживается особенностями этого медиального режима. Так, метод исследования «ключевых слов» достаточно удобен для понимания специфики социальных отношений и морального воображения в ЦПЗ. Я уже пытался использовать этот подход, анализируя моральные дискурсы виссарионовцев7, и сейчас

7. Panchenko A. Op. cit. 186

Логос · Том 32 · #4 · 2022

попробую развить свои соображения, хотя и в несколько ином ключе. Вернемся к сказке. Этот концепт в культуре виссарионовцев действительно может считаться «сильным». Под «сказкой» здесь понимается жизнестроительство в сибирских общинах последователей. Например, сам Виссарион в 1994 году говорил на эту тему следующее: «Однажды Тобою было сказано: „Читайте сказки — в них сокрыта великая мудрость“. Но ведь в каждой сказке есть и всевозможная нечисть…» — «Верно! Но Я потому часто и говорил вам, что вы теперь творцы новой сказки, которую призваны создавать своими руками. Вы должны суметь взять гусли и воспеть удивительные песни, но новые, где нет уже пролития крови, где нет уже горя, ибо это должно вообще стереться из памяти человечества» (Последний Завет. Повествование от Вадима. Ч. 4. 14, 66–68).

А вот еще одно — не менее важное для моих рассуждений — его высказывание эстетического характера (1998 года): Когда вы говорите о красоте, вы должны и делать эту красоту. Если мы оставляем за мужчиной возможность творить красивое (ибо женщина сама красивая, ей лишь удерживать себя в правильных рамках), он призван делать красивое, и поэтому внешний вид ваш, конечно, играет большую роль, когда вы начинаете играть во взрослую сказку. Ибо когда дети играют в сказку, вы видите, что они играют. И все воспринимают, что это не сказка, это — игра в сказку. А когда взрослые начинают играть в сказку, тогда начинается сама сказка. Но когда они играют не лицемерно, а раскрывая своё сердце, тогда это становится их  жизнью. А  игра  — потому что они создают многое. Не играет только естественное. А вы призваны творить, и в этом творении вы играете, вы играете во что-то, вы созидаете своими руками для помощи этой игре. И вот, начиная играть в сказку, вы создаёте что-то сказочное, и, естественно, этим пользуетесь (Последний Завет. Повествование от Вадима. Ч. 8. 15, 65–69).

Надо сказать, что концептуализация или использование жанра сказки (как правило, волшебной) в контексте социального проектирования и утопических ожиданий довольно часто встречается в русской / советской культуре XX века, — начиная по крайней мере с философского эссе Евгения Трубецкого «Иное царство и его искатели в русской народной сказке» (1919–1922). В «АвиаАлександр Панченко

187

марше» Павла Германа и Юлия Хайта, получившем широкую популярность в СССР с середины 1920-х годов и не утратившем ее и в позднее советское время, поется: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца — пламенный мотор!

Хотя в 1920-е годы советская пропаганда и педагогика ополчаются на сказку как «символ грубых языческих суеверий», ситуация меняется уже в  начале следующего десятилетия, не  в  последнюю очередь благодаря деятельности Максима Горького8, противопоставлявшего фольклор вообще и сказку в частности «буржуазной» литературе Нового времени как поэтическую и экзистенциальную саморепрезентацию «здорового» человеческого общества, основанного на свободе и социальном равенстве, трудовой этике и историческом оптимизме, гармонически сочетающего «рацио и интуицио, мысль и чувство»9. Хотя в «советском фольклоре» сталинского времени сказка как жанр занимает относительно скромное место, существенно уступая эпическим и лироэпическим текстам героического характера («новинам», «сказам» и  т. п.), а  также «плачам» — причитаниям на  смерть государственных и партийных деятелей, и квазифольклорные, и литературные сказки занимают вполне прочное место в публичной культуре СССР и  в  1930-е годы, и  позднее. Жанр литературной сказки, ориентированной главным образом на  социально-дидактическую и морально-этическую проблематику, продолжает существовать и развиваться на протяжении всего советского периода10. Интересно, однако, задуматься о том, каковы все-таки непосредственные источники «сказочной» образности у  Виссариона и его последователей. Один из ключей здесь может быть связан с  материальной культурой и, в  частности, с  локальной архитектурной стилистикой сибирских поселений ЦПЗ. Шатровые

8. Богданов К. А. Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. М.: НЛО, 2009. С. 80–88. 9. Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1934. С. 5–18. 10. См.: Липовецкий М. Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 1920–1980-х годов). Екатеринбург: УрГУ, 1992. 188

Логос · Том 32 · #4 · 2022

и  сводчатые постройки виссарионовцев очевидным образом отсылают нас к  стилистике национального романтизма, однако не напрямую, а через посредство архитектурных декораций советских фильмов-сказок (как игровых, так и анимационных). История этого жанра советского кинематографа могла бы стать предметом отдельного обсуждения, но сейчас я лишь напомню, что он формируется еще в конце 1930-х — начале 1940-х годов, однако достигает своего расцвета уже после смерти Сталина11. При этом героико-эпическая топика в подобных фильмах сталинского времени при Хрущеве опять-таки сменяется устойчивой тенденцией к морализму. Эволюция этого жанра, таким образом, хорошо вписывается в историю «политики морали» позднего СССР. Напомню также, что одним из самых известных режиссеров советских фильмов-сказок был Александр Роу, поставивший между 1938 и 1975 годами 14 лент этого рода, и что в 1970-е и 1980-е годы на советском телевидении выходила еженедельная программа «В гостях у сказки», которая специализировалась на показе фильмов-сказок. По  всей видимости, в  жанре фильмов-сказок основателя и последователей ЦПЗ привлекло именно сочетание архаизированного (аграрного и средневекового) антуража с темами волшебства, магии и морали. Сам Виссарион в своих проповедях довольно часто обращался к сказочной топике, как правило — именно в  моралистическом ключе. Впрочем, вдохновляющие его примеры не ограничиваются сказочными сюжетами и  вообще апеллируют к  художественно-педагогическому дискурсу позднего СССР. Так, он несколько раз вспоминал и мультипликационный фильм Юрия Бутырина «Великий Нехочуха» (1986), имеющий довольно типичную для поздней советской идеологии антиконсьюмерсистскую направленность и  рассказывающий о  мальчике-лентяе, попадающем во  сне в  страну «Нехочухию». Речь, таким образом, идет не только о сказочной образности или топике, но и о своего рода «инфантилизации» моральных дискурсов ЦПЗ в целом. Это, конечно, можно интерпретировать как вполне логичное развитие христианской этики и топики, где отношения людей к Богу и его земным представителям и послан 11. См.: Balina M., Beumers B. “To Catch up and Overtake Disney?”: Soviet and Post-Soviet Fairy-Tale Films // Fairy-Tale Films Beyond Disney: International Perspectives / J. Zipes, P. Greenhill, K. Magnus-Johnston (eds). New York and London: Routledge, 2016. P. 124–138. Александр Панченко

189

никам, как правило, репрезентируются именно посредством «семейных» метафор и образов. Виссарион неоднократно прибегал к аллюзиям на известное место из Евангелия от Матфея (18: 3–4), где христианам предлагается «быть как дети». Сейчас надо стать детьми. Научиться ходить по Земле, разговаривать с цветами, с облаком, лететь в порыве ветра. Научиться браться за дверную ручку, не сломать спичку просто так, без причины, — ведь это начало падения. Научитесь ходить по Земле, научитесь быть детьми, жить в сказке» (Последний Завет. Повествование от Вадима. Ч. 2.11:16–17, 48).

Дело, однако, не только в христианской этике и топике. «Сказочный» мир детства у виссарионовцев определяется не новозаветной антропологией, а символической вселенной позднего советского общества. В этом контексте наиболее значимыми оказываются именно педагогические реминисценции, о чем говорит и еще один значимый для виссарионовцев концепт. Подсказка В другой работе я более подробно останавливаюсь на концептах и  формах социального взаимодействия из  которых складываются моральные дискурсы ЦПЗ12. В данном случае важно иметь в виду только один из этих концептов — так называемую «подсказку». Подсказка является наиболее распространенной формой коммуникации по  поводу морально-этических вопросов и  представляет собой критическую, но  доброжелательную рекомендацию касательно поведения, слов, идей, привычек и т. п. того или иного члена общины. По всей видимости, сам этот термин заимствован из идиолекта самого Виссариона. Он встречается уже в ранних частях «Последнего Завета». По крайней мере, с середины 1990-х годов подсказка становится одним из ключевых концептов морального дискурса виссарионовцев. В  тексте Последнего Завета этот термин используется более 1200 раз. В виссарионовском анекдоте, записанном мной в 2001 году, говорится: — Вот у Церкви Последнего Завета есть одно коренное отличие от других вер. — Какое? 12. Panchenko A. Op. cit. 190

Логос · Том 32 · #4 · 2022

— А на похоронах подсказку могут дать. Михаил, 1965 г. р., 19.09.2001, д. Черемшанка Курагинского района Красноярского края

По  сути дела, подсказка является не  сугубо абстрактным понятием морально-этического характера, но указывает на более или менее формализованный способ социального взаимодействия, который может и предотвратить, и продуцировать потенциальный конфликт между двумя или несколькими последователями Виссариона: Подсказка — это помощь другому человеку видеть то, что он не видит. Или не хочет, иногда бывает, видеть. Но здесь нужно подойти к этому очень мягко, чтобы не ранить человека. Потому что человек, в общем-то, очень раним, и сейчас идет как бы открытие людей, вот у нас во всяком случае, мы пытаемся открыться друг другу полностью, ничего не утаивая внутри. И когда у человека начинает выходить все эти негативные… Сейчас у нас очень сильно идет такая среда у нас сейчас, создана для того, чтоб всё негативное из нас как можно больше вылезло. И оно начинает вылезать, и люди становятся очень ранимыми. И для того, чтоб они не были ранимыми, сначала нам было сказано просто подсказывать человеку. Потом, в общем, понятно стало, что люди стали закрываться наоборот. И теперь как бы нам подсказано о том, что быть очень бережными друг к другу и быть нежными друг к другу и подсказывать не сразу. А вот человек выплеснул, да, что-то из себя, вылезло у него, постараться дать ему успокоиться, что вот он отошел от это, и у самого чтоб у тебя не было именно всплеска внутренне негативного, а прийти к полному спокойствию внутри. Только после этого — либо намеком, если человек как бы не понимает намека, можно, но мягко и нежно, что у нас не всегда получается, особенно в применении . Я очень категоричный человек, и мне вот сложно, например, вот дать хорошую подсказку человеку. А она — только в помощь. Подсказки идут только в помощь, для того, чтоб человек увидел, что ему нужно, над чем ему нужно поработать. Вот только для этого подсказки даются. А не то, чтоб унизить его как-то, принизить. Светлана, 1951 г. р., 28.09.2001, п. Курагино Курагинского района Красноярского края

В  отличие от  сказки, подсказка, по  всей видимости, отсылает уже не просто к инфантилизации, но непосредственно к обихоАлександр Панченко

191

ду советской школы, где этот термин обозначал неформальный и, как правило, не одобряемый педагогами обмен информацией между учениками. В  нашем случае важно, что он отсылает не к «вертикальной», а к «горизонтальной» модели взаимодействия внутри религиозной группы: подсказки, которые виссарионовцы «дают» друг другу, должны обеспечить не  только их индивидуальное совершенствование, но и коллективное движение по пути создания нового общества. Более того, предполагается, что их духовный учитель — Виссарион — тоже «подсказывает» своим последователям, как бы уравнивая себя со своими учениками13. С идеями горизонтальной организации и автономного существования ЦПЗ связан и еще один концепт, заимствованный виссарионовцами из советского школьного обихода — «зарница». Зарница В первые 10 лет своего существования ЦПЗ пережила несколько волн эсхатологических ожиданий, подразумевавших скорое и неизбежное наступление природных катаклизмов глобального или даже вселенского масштаба, гибель большей части человечества и физиологические трансформации оставшихся в живых. Предполагалось, впрочем, что виссарионовцы (в силу духовного развития и энергетически правильного образа жизни), скорее всего, благополучно переживут эти катастрофические изменения. Одна из таких волн пришлась на 2001–2003 годы и была вызвана слухами о приближении к Земле гигантского небесного тела, которое называли «Планетой X», «Планетой 12», а иногда — «кометой». Члены ЦПЗ относились к  соответствующим предсказаниям (а  они исходили от  некоей инопланетной «цивилизации Зетов», а также «Межгалактического Совета по спасению землян» и  были получены «контактерами», практикующими ченнелинг, в разных странах) достаточно серьезно и даже придумали особый социальный проект, названный «зарница»: он был призван подготовить виссарионовцев к жизни на Земле после гибели цивилизации. В официальном объявлении о нача-

13. «Меня интересует индивидуальное видение человека, ибо Я даю ему подсказку, корректируя его внутренний мир. И поэтому ответ человеку необходимо давать именно на его уровне восприятия реальной ситуации…» (Последний Завет. Повествование от Вадима. Ч. 7. 2: 20). 192

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ле «зарницы», опубликованном в церковной газете «Земля Обетованная», сообщалось: Учитель [то есть Виссарион. — А. П.] выразил Слово о необходимости поиграть в игру, целью которой является подготовка к наиболее благоприятному вхождению в экстремальные жизненные ситуации, способные условно сложиться в результате глобальных природных видоизменений ориентировочно в середине 2003 года. Задачей является приложение предельно-активных усилий к единению меж собой во всей широте данных Истин. Уделить особое внимание становлению жизненно-важных мастерских, сбору технологий и материалов, на основе которых возможно в дальнейшем активное развертывание необходимых для самостоятельной жизни на земле производств; заготовке продуктов и семенного фонда; конно-транспортному хозяйству14.

Хотя эти тревожные чаяния не сбылись, термин «зарница» прочно вошел в социолект виссарионовцев, где он одновременно указывает и на ожидаемые рано или поздно катастрофы, и на автономную жизнь церкви в  постапокалиптическом мире. В  СССР «зарницей» называлась военно-спортивная игра, проводившаяся среди школьников, начиная с  конца 1960-х годов, и  входившая в  обязательный курс начальной военной подготовки средних учебных заведений15. Парамилитаристские практики такого типа оказали влияние и на различные формы ролевых игр в постсоветской России16. В нашем случае, однако, важно, что советская «зарница» не  только была тотальной и  мобилизационной ролевой игрой, но  и  обладала скрытыми эсхатологическими коннотациями. Напомню, что и советская пропаганда 1970–1980-х годов, и само милитаризованное образование в СССР этого времени исходили из возможности, а иногда и неизбежности, ядерной

14. Земля Обетованная. 2001. № 44–45. С. 10. 15. См.: Kuebart F. The Political Socialisation of Schoolchildren // Soviet Youth Culture / J. Riordan (ed.). L.: Macmillan, 1989. P. 104–109. 16. Barchunova T., Beletskaia N. Are Play Regiments Really for Play? Militarian Practices in Novosibirsk: Simulation of Military Actions in Role-Playing Games for Young People and Militarized Games for Adults // Anthropology & Archeology of Eurasia. Winter 2009/2010. Vol. 48. № 3. P. 9–30; Schröder I. “We Are Not Playing Life, We Live Here”: Playful Appropriation of Ancestral Memory in a Youth Camp in Western Siberia // Lifestyle in Siberia and the Russian North / J. O. Habeck (ed.). Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2019. P. 331–364. Александр Панченко

193

войны между североатлантическим альянсом и странами Варшавского договора. То, что сейчас принято называть постапокалипсисом, было одной из навязчивых тем советского коллективного воображения и ассоциировалось в том числе и с «зарницей». Историки холодной войны отмечают, что советская идеологическая цензура не позволила сформироваться здесь развитому нарративу «ядерного апокалипсиса», сопоставимому с соответствующими западными (и особенно американскими) нарративами и образами (в том числе и религиозного характера)17. Это действительно так: страхи и тревоги советских граждан, связанные с ожидаемой глобальной атомной войной, очевидным образом стимулировались и «миротворческой» государственной пропагандой, и милитаризацией общества, но  вместе с  тем не  находили приемлемого публичного выхода. Исключением были разве что относительно маргинальные религиозные группы, например, православные или протестанты-евангелики, имевшие возможность читать и соответствующим образом толковать Откровение Иоанна Богослова и иные эсхатологические тексты. Не исключено, что заметный рост апокалиптических настроений на рубеже советской и постсоветской эпох18 был хотя бы отчасти обусловлен проекцией подавленных страхов такого рода. Так или иначе, пацифисты-виссарионовцы, сделавшие название советской военизированной игры одним из значимых концептов своего социолекта, увидели в «зарнице» совсем не то, что оказалось значимым для постсоветских «ролевиков» или поклонников «военно-патриотического воспитания». «Зарница» ЦПЗ — это практика согласованного взаимодействия и  повседневного выживания в  постапокалиптическом мире, пережившем глобальную катастрофу, будь то столкновение с гигантской кометой или ядерная война.

Заключение Так во что же все-таки играли и продолжают играть виссарионовцы? В другой работе я предположил, что на некоторые прак 17. Dobson M. Building Peace, Fearing the Apocalypse? Nuclear Danger in Soviet Cold War Culture // Understanding the Imaginary War: Culture, Thought and Nuclear Conflict, 1945–1990 / M. Grant, B. Ziemann (eds). Manchester: Manchester University Press, 2016. P. 51–74. 18. Ахметова М. В. Конец света в одной отдельно взятой стране: религиозные сообщества постсоветской России и их эсхатологический миф. М.: РГГУ, ОГИ, 2010. 194

Логос · Том 32 · #4 · 2022

тики морального совершенствования, получившие рапространение в ЦПЗ, повлияли советские педагогические эксперименты 1960–1970-х годов, в частности, так называемое коммунарское движение19. Не отказываясь от этой идеи и сейчас, я, однако, думаю, что здесь важнее другое — именно позднее советское среднее образование (то  есть и  школа как институт, и  педагогика в  качестве моралистической идеологии) оказались для виссарионовцев своеобразной моделью устройства религиозной общины. Социальная утопия ЦПЗ основана на  концептах и  образах советского детства брежневской поры, где литературная и кинематографическая сказка и педагогическая этика легко сопрягались с образом ядерного апокалипсиса и выживания в сожженном и  отравленном радиацией мире. Получается, таким образом, что семантические сдвиги, на  которых строится «религиозная игра» виссарионовцев, указывают на специфическую реконструкцию и реконфигурацию значимых топосов поздней советской эпохи. В этом контексте новые религиозные движения в России 1990-х годов демонстрируют по-своему логичное развитие публичных дискурсов и пропагандистских клише предшествующих десятилетий. Библиография Ахметова М. В. Конец света в одной отдельно взятой стране: религиозные сообщества постсоветской России и их эсхатологический миф. М.: РГГУ, ОГИ, 2010. Балагушкин Е. Г. Нетрадиционные религии в современной России: морфологический анализ. М.: ИФ РАН, 1999. Ч. 1. С. 160–217. Богданов К. А. Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. М.: НЛО, 2009. Гордеева И. А. «Забытые люди». История российского коммунитарного движения. М.: АИРО-ХХ, 2003. Земля Обетованная. 2001. № 44–45. Кулясова А. Эконоосферное поселение «Тиберкуль»: в поисках альтернативного образа жизни // Экопоселения в России и США. Труды ЦНСИ. Вып. 10 / Под ред. М. Соколова СПб.: ЦНСИ, 2004. С. 63–95. Липовецкий М. Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 1920–1980-х годов). Екатеринбург: УрГУ, 1992. Любимова Г. В. Новые религиозные движения и культы Сибири (конeц XX — начало XXI века) // Религиозный ландшафт Западной Сибири и сопредельных регионов Центральной Азии. Т. 3. Конец XX — начало XXI века: коллективная монография / Отв. ред. П. К. Дашковский. Барнаул: АГУ, 2017. С. 61–76.

19. Panchenko A. Op. cit. Александр Панченко

195

Панченко А. А. Двадцатый век: новое религиозное воображение // Новое литературное обозрение. 2012. № 117. С. 122–139. Панченко А. А. Деньги, эгоизм и конец света: «духовная экономика» новых религиозных движений // Фетиш и табу: антропология денег в России / Сост. А. Архипова, Я. Фрухтманн. М.: ОГИ, 2013. С. 468–482. Панченко А. А. Невидимые партнеры и стратегическая информация: ченнелинг как семиотическая идеология // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2019. Т. 4. № 37. С. 167–192. Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1934. Филькина А. В. Новорелигиозные общины Сибири и контекст их изучения. Томск: Томское ЦНТИ, 2012. Balina M., Beumers B. “To Catch up and Overtake Disney?”: Soviet and Post-Soviet Fairy-Tale Films // Fairy-Tale Films Beyond Disney: International Perspectives / J. Zipes, P. Greenhill, K. Magnus-Johnston (eds). New York and London: Routledge, 2016. P. 124–138. Barchunova T., Beletskaia N. Are Play Regiments Really for Play? Militarian Practices in Novosibirsk: Simulation of Military Actions in Role-Playing Games for Young People and Militarized Games for Adults // Anthropology & Archeology of Eurasia. Winter 2009/2010. Vol. 48. № 3. P. 9–30. Cusack C. M. Fiction Into Religion: Imagination, Other Worlds, and Play in the Formation of Community // Religion. 2016. Vol. 46. № 4. P. 575–590. Cusack C. M. Invented Religions: Faith, Fiction, Imagination. Farnham: Ashgate Publishing, 2010. Cusack C. M. Play, Narrative and the Creation of Religion: Extending the Theoretical Base of ‘Invented Religions’ // Culture and Religion: An Interdisciplinary Journal. 2013. Vol. 14. № 4. P. 362–377. Dobson M. Building Peace, Fearing the Apocalypse? Nuclear Danger in Soviet Cold War Culture // Understanding the Imaginary War: Culture, Thought and Nuclear Conflict, 1945–1990 / M. Grant, B. Ziemann (eds). Manchester: Manchester University Press, 2016. P. 51–74. Handbook of Hyper-Real Religions / A. Possamai (ed.). Leiden; Boston: Brill, 2012. Kuebart F. The Political Socialisation of Schoolchildren // Soviet Youth Culture / J. Riordan (ed.). L.: Macmillan, 1989. P. 104–109. Panchenko A. Morality, Utopia, Discipline: New Religious Movements and Soviet Culture // Multiple Moralities and Religions in Post-Soviet Russia / J. Zigon (ed.). N.Y.: Berghahn Books, 2011. P. 119–145. Pelkmans M. Introduction: Post-Soviet Space and the Unexpected Turns of Religious Life // Conversion After Socialism: Disruptions, Modernisms, and the Technologies of Faith in the Former Soviet Union / M. Pelkmans (ed.). N.Y.; Oxford: Berghahn Books, 2009. P. 1–16. Possamai A. Yoda Goes to Glastonbury: An Introduction to Hyper-Real Religions // Handbook of Hyper-Real Religions / A. Possamai (ed.). Leiden; Boston: Brill, 2012. Pranskevičiūtė R. Communal Utopias Within Nature-Based Spiritualities: Vissarionites and Anastasians in the Post-Soviet Region // The Borders of Subculture: Resistance and the Mainstream / A. Dhoest, S. Malliet, J. Haers, B. Segaert (eds). Palgrave Macmillan, 2015. P. 183–200.

196

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Schröder I. “We Are Not Playing Life, We Live Here”: Playful Appropriation of Ancestral Memory in a Youth Camp in Western Siberia // Lifestyle in Siberia and the Russian North / J. O. Habeck (ed.). Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2019. P. 331–364. Urbańczyk J. “What if It Is Actually True?” Vissarion’s Followers From Eastern Europe and Their Path to the Last Testament Church Community in Siberia // Nova Religio: The Journal of Alternative and Emergent Religions. 2017. Т. 20. №. 3. P. 74–100.

Александр Панченко

197

“WELCOME TO THE FAIRYTALE WORLD…”: BELIEF, PLAY, AND SEMANTIC SHIFTS IN CONTEMPORARY RELIGIOUS CULTURE Alexander Panchenko. Institute of Russian Literature (Pushkin House, RAS); European University at St. Petersburg (EUSPb), Russia, [email protected]. Keywords: new religious movements; New Age; faith and play; semantic shifts. Researchers of contemporary culture still discuss the significance of the gap between “historical” and “fictional” (or “invented”) religions, “serious” and “playful” emotions felt by their followers, and the very understanding of reality informing respective ontologies. It is important, however, that every newly appeared religious community have to either employ existing models of social and ritual relations or create them anew or borrow them from other — sometimes very distant — contexts. From this perspective, history of post-Soviet religious culture can provide us with certain insights into social and moral expectations and anxieties characteristic to the citizens of the former USSR in the time of collapse of Soviet “symbolic universe.” The article deals with certain concepts of social and moral imagination borrowed from the late Soviet culture and being especially important for the Last Testament Church, a post-Soviet religious movement. Such borrowings imply more or less significant semantic shifts, but at the same time retain partly erased “trains” of previous meanings. This allows reconstructing with certain precision cultural and social needs that inform “invention” of new religions. The analysis presented in the article demonstrates that social utopia of the Last Testament Church proceeds from concepts and images of late Soviet childhood where literary and cinematographic fairy tales and pedagogic ethics were easily connected to the image of nuclear apocalypse and survival in the world burnt and poisoned by radiation. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-181-197

198

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Безотрадная ночь киммерийцев: поэзия, история и игра случая Д м и т р и й   П а н ч е н ко

Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ); Высшая школа экономики в Санкт-Петербурге (НИУ ВШЭ), Россия, [email protected]. Ключевые слова: Гомер; «Одиссея»; киммерийцы; загробный мир; космологические представления; Скандинавия бронзового века. «Одиссея» помещает «город киммерийских мужей» в непосредственном соседстве с царством мертвых — по ту сторону Океана, в области, которую никогда не освещают лучи солнца. Между тем греческие писатели называют тем же именем «киммерийцы» совершенно реальный, хотя и ненадолго задержавшийся на исторической сцене народ, который в VII веке до н. э. опустошал своими вторжениями Малую Азию и чье имя сходно звучит в ассирийских источниках (gimir/ gamir). Эта ситуация породила немало изобретательных, подчас диковинных ходов мысли в умах ученых — древних и нашего времени. Особенно влиятельными стали две идеи: согласно одной, киммерийцы являются самым северным народом, живущим в условиях полярной ночи; по другой, гомеровский образ сложился под влиянием сообщений о туманах, накрывающих берега черноморской Колхиды. Общей,

однако, была тенденция игнорировать слова поэта о том, что корабль Одиссея помчит к царству мертвых северный ветер. Из них следовало, что загробный мир должен находиться на крайнем юге, и этот вывод, очевидно, казался ученым столь странным, что они предпочитали обходить вопрос молчанием. В статье объясняется, что локализация царства мертвых в «Одиссее» восходит к бронзовому веку, что за ней стоит засвидетельствованное и в Дании, и в Индии представление о солнечном диске, светлом лишь с одной стороны, причем в «Одиссее» отразился особый вариант этого представления, пришедший, судя по всему, из Скандинавии. Что же касается совпадения — на деле, возможно, похожего звучания — имен вымышленного и реального народов, то это — игра случая, породившая множество игр ума.

199

1

П

Л А ВА Н И Е в царство мертвых — одно из самых захватывающих приключений Одиссея, и  в  художественном отношении оно принадлежит к лучшим частям поэмы. Эта песнь появилась сравнительно поздно, когда поэт уже далеко продвинулся в своей работе; может быть, даже тогда, когда некий предварительный вариант «Одиссеи» был завершен. Ведь с  точки зрения логики странствий Одиссея плавание в  страну, откуда люди не возвращаются, не связано ни с предыдущим, ни с последующим; и если в прочие места — к лотофагам, циклопам, лестригонам — Одиссей и его спутники попадают по воле ветра и  волн, то  в  эту ужасную страну он плывет сам, чтобы расспросить прорицателя Тиресия о  своем будущем: так велит ему нимфа Цирцея — хозяйка острова, куда занесло его корабль. Новое плавание сочинено поэтом, который уже испытал свои силы в  разработке удивительных приключений и  почувствовал, что он все может. Со  свойственной ему эмпатией он проникается невероятностью подвига Одиссея и его спутников; свое восхищение он вкладывает в  уста Цирцеи, приветствующей вернувшихся: Люди железные, заживо зревшие область Аида, Дважды узнавшие смерть, всем доступную только однажды (Od. XII, 21–22)1.

Впрочем, Гомер не  заполняет свой рассказ ужасами и  опасностями. Лишь в начале Одиссей ошарашен толпой нахлынувших 1. Здесь и  далее «Одиссея» цитируется в  переводе Василия Жуковского. В моем представлении автором «Одиссеи», как и «Илиады», был Гомер. Те явные вставки в обеих поэмах, наличие которых побудило аналитиков постулировать распыленное авторство для обеих поэм, я объясняю вмешательством самого Гомера, расширявшего и отчасти перерабатывавшего свои главные произведения в течение многих лет. Все это подробно обоснованно в книге: Панченко Д. В. Гомер. «Илиада». Троя. СПб.: ЕУСПб, 2016. 200

Логос · Том 32 · #4 · 2022

на него из Эреба теней, и к концу он внезапно поддается страху и стремительно пускается в обратный путь. В повествовании о загробном мире, конечно, не мало захватывающих воображение диковинок и  подробностей (поэт описывает страну, которая всех нас ждет и о которой до сих пор не от кого было услышать!), но главное ее содержание составляет ряд эпизодов, в которых поэт в  полной мере проявляет себя тем, кем его скоро признают, — лучшим на все времена. Скорбный и величественный Ахиллес говорит Одиссею, что предпочел бы стать поденщиком в мире живых, чем быть царем в мире мертвых; Аякс, напротив, отходит прочь, не проронив ни слова, — Одиссей тщетно пытается молить его о прощении за то, что стал причиной его отчаяния и  преждевременной смерти; встреча Одиссея с  матерью, чья жизнь, как он узнает, завершилась «до срока» из-за тоски по столь надолго пропавшему сыну, его тщетные попытки обнять ускользающую тень. Но Гомер не был бы верен себе, если бы слишком долго держался одной интонации, — той, которую так хорошо прочувствовал древний критик, написавший сочинение «О возвышенном». Плавание к усопшим предваряет трагикомический эпизод. Младший из товарищей Одиссея, Эльпенор, ради прохлады устроился ночью спать на высокой кровле и при этом изрядно выпил. Разбуженный сборами в дорогу, он, не разобравшись, где находится, вместо того, чтобы спуститься по лестнице, рухнул вниз и разбился. В царстве мертвых его тень прежде всех предстает Одиссею. Следует реплика, в которой можно распознать дух культуры, которая вскоре всерьез займется исследованием природы: Скоро же, друг Ельпенор, очутился ты в царстве Аида! Пеший проворнее был ты, чем мы в  корабле быстроходном (Od. XI, 57–58).

В  свое разнообразное повествование поэт включает несколько строк, не  имеющих отношения к  делу, но  поражающих воображение. В  них говорится о  стране киммерийцев. Приведем их в контексте: Был нам по темным волнам провожатым надежным попутный Ветер, пловцам благовеющий друг, парусов надуватель, Послан приветноречивою, светлокудрявой богиней; Все корабельные снасти порядком убрав, мы спокойно Плыли; корабль наш бежал, повинуясь кормилу и ветру. Были весь день паруса путеводным дыханием полны. Дмитрий Панченко

201

Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Скоро пришли мы к глубокотекущим водам Океана; Там киммериян печальная область, покрытая вечно Влажным туманом и мглой облаков; никогда не являет Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль Он покидает, всходя на звездами обильное небо, С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь; Ночь безотрадная там искони окружает живущих. Судно, прибыв, на песок мы встащили; барана и овцу Взяли с собой и пошли по течению вод Океана Берегом к месту, которое мне указала Цирцея (Od. XI, 6–22).

Шли, пока не  пришли — говорится в  оригинале. В  указанном Цирцеей месте Одиссей совершает жертвоприношение мертвым, и  туда к  нему устремляются тени. Страна киммерийцев, стало быть, находится где-то совсем по соседству с царством мертвых. Если начать размышлять, тут многому приходится удивляться. Что за странное местожительство для какого бы то ни было народа по соседству с мертвыми? Причем народ, судя по тому, как о нем говорится, сам по себе не должен быть каким-то диковинным. Перевод Жуковского, как и следует, завораживает, но иногда в нем пропадают существенные смысловые оттенки: где в переводе ст. 14 мы читаем «киммериян печальная область», у Гомера сказано «там народ и  город киммерийских мужей» (ἔνθα δὲ Κιμμερίων ἀνδρῶν δῆμός τε πόλις τε). Этим словосочетанием — народ и город — поэт регулярно обозначает цивилизованные сообщества. Третья странность: присутствие киммерийцев в их собственной стране никак более не обозначается, Одиссей и его товарищи с ними не соприкасаются ни по прибытии, ни по отбытии из их владений. Этим странностям мы, пожалуй, найдем правдоподобное объяснение. Греческая эпическая традиция — более древняя, чем поэмы Гомеры — была разнородной. Одну ее составляющую сформировали героические песни, прославлявшие силу и удаль похитителей стад. Другую — песни, прославлявшие морских рейдеров, вроде тех, что приплыли на кораблях разграбить и сжечь Трою. Объектом подвигов этих героев как раз и были «народ и город». При этом стихотворная манера Гомера во многом зиждется на  традиционной импровизационной технике, широко использующей готовые клише. Можно сказать, что в случае с киммерийцами поэт следует определенной инерции: если Одиссей, «разрушитель городов» (Il. II, 278), направляет путь к какому-то берегу, то там есть какой-то «народ и город». 202

Логос · Том 32 · #4 · 2022

А ничьей земли, в традиции морских рейдеров то ли не бывает (разве что на  небольших отдаленных островах), то  ли она не  интересна. То, что киммерийцы никак не  участвуют в  действии, тоже понятно. С одной стороны, как изобразить людей, скрытых облаками и туманом? С другой стороны, что ни придумывай, все будет не так интересно, как путешествие в страну мертвых. Труднее истолковать столь близкое соседство как бы обычного народа с загробным миром. Внятных объяснений я не встречал, аналогии в мировом фольклоре мне неизвестны. Кое-что все же можно придумать. «Скрытые туманом и облаком» (ἠέρι καὶ νεφέλῃ κεκαλυμμένοι), киммерийцы тем самым — люди невидимые, а насчет соседства невидимых людей со страной мертвых до нас дошел увлекательный рассказ. Его приводит Прокопий Кесарийский (Procop. Bell. Goth. IV, 20, 48–57); речь идет об  особом месте на  острове Бриттия, куда собираются души умерших: На берегу океана, обращенному к острову Бриттии, находится много деревень. В них живут люди, занимающиеся рыбной ловлей, обработкой земли и плавающие на этот остров по торговым делам. Они все подчинены франкам, но никогда не платили им никакой дани, издревле освобожденные от этой тяготы, как говорят, за некую услугу, о которой я сейчас расскажу. Говорят, что на них возложена обязанность по очереди перевозить души умерших. Те, кому обычно в наступающую ночь по порядку предстоит идти в наряд, как только начнет смеркаться, уйдя к себе домой, ложатся спать, ожидая того, кто позовет их на работу. Глубокой ночью они слышат стук в дверь, и чей-то глухой голос зовет их на эту работу. Они без всякого промедления поднимаются с ложа и идут на берег, не соображая, какая сила толкает их  так действовать, но  тем не  менее, ощущая необходимость так делать. Там они видят уже готовые корабли, но совершенно без людей, при этом корабли не их, а совершенно другие. Взойдя на них, они берутся за весла и чувствуют, как эти корабли перегружены массой взошедших на них, так что они осели в воду до края палубы и до самых уключин, поднимаясь над водой на какой-нибудь палец; видеть же они никого не видят. Таким образом они гребут целый час и пристают к Бриттии. Когда же они плывут на своих кораблях тоже без парусов, на одних веслах, они с трудом за сутки совершают этот переезд. Когда они пристанут к острову, тотчас же происходит высадка, и тотчас эти корабли у них становятся легкими и, поднявшись над волнами, сидят в воде Дмитрий Панченко

203

только до киля. Из людей они не видят никого, — ни тогда, когда плывут с ними, ни тогда, когда они высаживаются с корабля, но они говорят, что слышат какой-то голос, который, как кажется, называет принимающим эти души по имени каждого из тех, которые плыли вместе с ними, прибавляя указание на прежние их должности, которые они имели, и называя также их отчество. Если случится, что с ними плывут и женщины, то произносятся и имена мужей, с которыми они жили. Вот что местные жители говорят происходит здесь2.

Бриттия — это Британия. Некоторые географические подробности у Прокопия выглядят странно, однако принадлежность приведенного рассказа северо-западной Европе сомнений не вызывает. В англосаксонской эпической поэме «Беовульф» умершего вождя в  богато оснащенной ладье пускают в  море плыть по  воле течений (32–52). В  скандинавском «Видении Гюльви» тело Бальдра боги переносят в его ладью, с тем чтобы зажечь на ней погребальный костер и пустить ладью в море3. Погребальные сооружения, сложенные из  камней и  имеющие форму корабля, также подразумевают плавание умершего в царство мертвых; более всего они характерны для Скандинавии, где некоторые из  них датируются поздним бронзовым веком4. Тут логика в  общем-то  понятная: если страна мертвых лежит за морем, а мертвых много, то нужны перевозчики; и поскольку обычные люди из страны мертвых не возвращаются, то, по крайней мере, часть контингента, осуществляющего транспортировку душ, должна быть особого свойства: их никто никогда не видел, они — невидимые люди. Можно представить, что в какой-то момент в чьих-то головах невидимые люди стали особым народом. Спустя какое-то время в других головах возник вопрос: а что это за народ невидимых людей, почему их не видно? В обыденной жизни любые предметы и в том числе люди становятся невидимыми, оказавшись в густом тумане. Для обитателей северных берегов это слишком хорошо знакомый опыт. 2. Прокопий из Кесарии. Война с готами / Пер. С. П. Кондратьева. М.: Наука, 1950. С. 443–444. 3. Младшая Эдда. СПб.: Наука, 2006. С. 49. Параллели отмечает Мартин Уэст: West M. L. Indo-European Poetry and Myth. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 390). 4. Müller-Wille M. Bestattung im Boot. Studien zu einer nordeuropäischen Grabsitte. Neumünster: Wachholtz, 1970 (= Offa, Bd. 25/26, 1968/1969). S. 14–17. 204

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Грекам он тоже не был неведом. Когда в «Илиаде» боги хотят внезапно скрыть от глаз своих любимцев, они их окутывают туманом. Одетыми в туман и облако плавают сказочные корабли феакийцев, один из которых, преодолевая за ночь расстояние, бог знает скольких дней или месяцев пути, доставляет Одиссея на Итаку; сам Одиссей в пути спит, и когда просыпается на берегу, не  видит уже ни  корабля, ни  корабельщиков. Тут сходство с рассказом Прокопия значительно, и на это сходство еще в 1832 году обратил внимание Фридрих Готлиб Велькер5. Вместе с тем мифологическое прошлое феакийцев в «Одиссее» выдают лишь родимые пятна. Их  страна представлена в  поэме образцом цивилизованной жизни — гостеприимной и мирной; даже в спорте феакийцы культивируют быстроту ног, а не мощь кулаков. Здесь хорошо: в бархатном плену у Калипсо Одиссей скучает; на Итаке он борется; у феакийцев он почти что счастлив. Впрочем, лишь день, не больше. Одиссей побуждает гостеприимных людей скорее доставить его на Итаку. И народ, который в рассказах смутных далеких веков занимался тем, что перевозил души в страну без возврата, гомеровского героя, напротив, возвращает домой. У нас нет, кажется, ни малейшей возможности составить более четкое представление о том образе феакийцев, каким его из предания получил Гомер; ясно только, что поэт переработал его почти до неузнаваемости. Поскольку в «Одиссее» царство мертвых находится за морем, на том берегу, не кажется несообразным предполагать, что и киммерийцы, как будто единственные из смертных, живущие там и остающиеся невидимыми, некогда служили перевозчиками душ. В таком случае находит объяснение их соседство со страной мертвой и отчасти — их постоянное пребывание среди тумана и мглы облаков. Но  почему поэт прибавляет, что на  киммерийцев никогда не смотрит солнце? К этому мы вернемся в свое время. А пока обратимся к главному парадоксу, связанному с киммерийцами.

2 Именем киммерийцев Каллин, поэт середины VII века, называет совершенно реальный исторический народ: «Ныне вой 5. Welcker J. G. Kleine Schriften. Bonn: E. Weber, 1845. T. 2. S. 1–59. Дмитрий Панченко

205

ною идет киммерийцев грозное войско». Страбон, сохранивший для нас эту строчку, поясняет, что имеется в виду поход на Сарды, столицу Лидийского царства (Strab. XIV, 1, 40). А чуть выше он говорит о бедствии, постигшем жителей греческого города Магнесии: «они были совер­шен­но истреб­ле­ны тре­ра­ми, ким­ме­рий­ской народ­но­с тью, хотя в  тече­ние дол­го­го вре­ме­ни жили счаст­ли­во» (ibidem; пер. Г. А. Стратановского). Греки называли Керченский пролив Боспором Киммерийским. Кое-что о пребывании киммерийцев в сопредельных с проливом областях и о том, что их заставило переселиться, сообщает Геродот. К достоверности его сообщений можно относиться по-разному, но воинственная активность киммерийцев в Закавказье в конце VIII века и Малой Азии в VII веке до н. э. — это уже сфера безусловного; на этот счет у нас имеются ассирийские источники, причем их  данные неплохо согласуются с  греческими. В  частности, мы слышим, что от рук киммерийцев погиб лидийский царь Гигес, весьма знаменитый среди своих греческих соседей. Около конца VII века киммерийцы были основательно разбиты войском лидийского царя Алиатта, и с тех пор о них ни слуху, ни духу. Как бы ни объяснять полное исчезновение этого народа, его историческая реальность не подлежит сомнению. Причем имена, которыми их  называли ассирийцы и  другие ближневосточные народы, превосходно сопоставимы с их греческим именем6. Как тут быть? Ведь это явное недоразумение: реальные люди тождественны баснословным соседям мертвых! Сказанное в предыдущем разделе, по-видимому, располагает к следующему решению: киммерийцы «Одиссеи» — в основе сво-

6. О  киммерийцах см.: Tokhtas’ev S. R. Die Kimmerier in der antiken Überlieferung // Hyperboreus. 1996. Vol. 2. Fasc. 1. S. 1–46; Idem. Cimmerians // Encyclopædia Iranica. Vol. V. Fasc. 6. P. 563–567. URL: http://www. iranicaonline.org/articles/cimmerians-nomads; Иванчик А. И. Киммерийцы. Древневосточные цивилизации и степные кочевники в VIII– VII веках до  н. э. М.: Институт всеобщей истории, 1996; Он же. Накануне колонизации. Северное Причерноморье и степные кочевники VIII–VII веков до н. э. в античной литературной традиции: фольклор, литература и  история. М.; Берлин: Палеограф, 2005. С. 53–66; Bridgman T. Who Were the Cimmerians? // Hermathena. Summer 1998. № 164. P. 31–64; Xydopoulos I. K. The Cimmerians: Their Origins, Movements and Their Difficulties // The Danubian Lands Between the Black, Aegean and Adriatic Seas / G. R. Tsetskhladze et al. (eds.). Oxford: Archaeopress, 2015. P. 119–126. 206

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ей народ мифический; сходство его имени с именем исторического народа — игра случая. Некоторые ученые так и решили — даже не пускаясь в рассуждения о предыстории киммерийцев, подобные сформулированным выше. Они остались в  меньшинстве, и обсуждение этой версии мы пока отложим. Путь для взглядов большинства современных ученых проложили ученые древние. Воспользуемся снова «Географией» Страбона. Этот ученейший труд писался во времена императора Тиберия (14–37), и в нем аккумулирована богатая исследовательская традиция (непосредственным образом нам теперь недоступная). Пояснив, что Страбона интересуют не  киммерийцы как таковые, а географический кругозор Поэта, приведем две характерные цитаты: На осно­в а­нии реаль­ных сведе­ний о том, что ким­ме­рий­цы жили у  Ким­ме­рий­ско­г о Бос­по­р а, в  мрач­ной север­ной обла­с ти, Гомер соот­в ет­с т­в ен­но пере­нес их в какую-то мрач­н ую область по  сосед­с тву с  Аидом — под­хо­дя­щ ую мест­ность для мифи­ че­ских рас­ска­з ов о  стран­с т­в о­в а­ни­ях Одис­с ея. Авто­ры  «хро­ ник» дока­зы­в а­ют, что Гомер знал ким­ме­рий­цев, так как втор­ же­ние ким­ме­рий­цев отно­сит­ся ко вре­ме­ни или немно­го рань­ ше Гоме­р а, или даже еще в  гоме­р ов­скую эпо­х у (I, 2, 9; пер. Г. А. Стратановского). Гомер зна­е т и Бос­пор Ким­ме­рий­ский, так как он зна­е т ким­ме­ рий­цев (ведь неве­ро­ят­но, что, зная имя ким­ме­рий­цев, он не знал бы о самом наро­де) — ким­ме­рий­цев, кото­рые в гоме­ров­ские вре­ ме­на или немно­го рань­ше опу­с то­ша­ли набе­га­ми целую область от Бос­по­ра вплоть до Ионии. Он наме­ка­е т на туман­ный кли­мат их стра­ны (I, 1, 10; пер. Г. А. Стратановского).

Ученые нового времени конкретизировали рассуждение Страбона ссылкой на описание в одном из сочинений, приписанных Гиппократу, климатических условий Колхиды. Там такие туманы! С этим были сопоставлены данные ассирийских источников, располагающие предположить, что в конце VIII века киммерийцы как раз находились в Колхиде или по соседству с ней. Так что Гомеру, по логике этих ученых, оставалось лишь придать относительно точным сообщениям о киммерийцах некий поэтический флер. И мы должны в это поверить? Что на берегах Черного моря есть область, о которой кому-то пришло в голову утверждать, что она никогда не освещается лучами солнца? И что греки с довериДмитрий Панченко

207

ем отнеслись к подобным рассказам? Нет, мы решительно присоединимся к тем, кто подчеркивает, что гомеровские слова об условиях жизни киммерийцев не совместимы с какой бы то ни было географической реальностью7. Но сделав этот шаг, мы еще ничуть не приблизились к разрешению главного парадокса; как вышло так, что исторический народ предстал в  «Одиссее» в  столь странном свете — вернее, совсем лишенным света? Если считать, что в поэме отразились сведения о реальных киммерийцах, то такое отражение не назовешь ни  кривым зеркалом, ни  испорченным телефоном; это что-то, ни на что не похожее! Четверть века назад была предложена конструкция, которая позволяет перекинуть мост от  подлинных киммерийцев к  гомеровским. Суть ее сводится к  идее, что локализация киммерийцев в стране мрака, связана с неадекватной передачей информации, полученной из  ассиро-вавилонских источников. На знаменитой вавилонской карте мира область, расположенная на  севере / северо-западе, обозначена словами: «там, где не видно солнца». Для обитателей средних широт северного полушария солнце на севере действительно никогда не показывается, и можно предположить, что в данном случае слова «там, где не видно солнца» выступают синонимом севера (северо-запада). Грозные вторжения киммерийцев в  Малую Азию начались еще за  несколько десятилетий до  того, как они захватили Сарды (около 644 года до н. э.), и грекам, живущим в Малой Азии, было, конечно, интересно узнать, откуда взялся неизвестный доселе и опасный народ. Какой-то ассириец объяснил какому-то греку (купцу или наемнику), что киммерийцы явились оттуда «где не видно солнца», имея в виду, что те пришли с севера / северо-запада. Идиома, воспринятая слишком буквально, дошла до Гомера, который скорректировал ее в духе относительного правдоподобия, так что страна киммерийцев предстала в придачу скрытой туманом и мглой облаков. Автор этой гипотезы открыто признавал, что она является «конечно же, предположительной». Этим автором был автор этих строк8. Одни предложенную идею восприняли благожелательно, другие — скептически. Воз-

7. Иванчик А. И. Накануне колонизации. С. 57. 8. Panchenko D. The Perpetual Darkness of the Cimmerians: An Explanation // Hyperboreus. 1998. Vol. 4. Fasc. 2. P. 396–398. 208

Логос · Том 32 · #4 · 2022

можно, скептики были правы, но  они ничего не  предложили взамен. Вновь зазвучала старая песня о том, что «Одиссее», вероятно, предшествовала недошедшая до нас эпическая поэма «Аргонавтика», а поскольку греки локализовали главные приключения аргонавтов в  Черном море, а  там и  Боспор Киммерийский и т. п., то, должно быть, киммерийцы пришли в «Одиссею» из  «Аргонавтики»9. Признаться, от  моего понимания ускользает то, как такого рода гипотеза приближает нас к разрешению главного парадокса: каким образом реальные люди оказались лишенными солнечного света соседями покойников? Более того: применительно именно к  киммерийцам конструкция с «Аргонавтикой» представляет собой не что иное как недоразумение.

3 Цирцея, от которой Одиссей слышит, что ему надлежит совершить плавание в  царство теней, объясняет, как туда попасть: «твой корабль понесет дыхание северного ветра» (τὴν δέ κέ τοι πνοιὴ Βορέαο φέρῃσιν (Od. X, 507)). Стало быть, царство теней находится на юге. Можно уточнить, что оно помещается на крайнем юге, ибо на  пути туда Одиссею надлежит пересечь поток Океана (X, 508; XI, 13). Там же, по ту сторону Океана, на крайнем юге, обитают киммерийцы. Таким образом, гомеровским киммерийцам совершенно нечего делать на  берегах Черного моря — в Колхиде или где бы то ни было! Насколько к науке применимо газетное выражение «заговор молчания», то это тот самый случай: в абсолютном большинстве авторитетных, в том числе справочных работ, посвященных киммерийцам, приведенный стих попросту не упоминается, это стало научной традицией. Как такое возможно? Дело в том, что ученые не любят говорить о том, что им непонятно. А если о чем-то промолчали Авторитеты, то и для других готово оправдание, что они заблуждались вместе с великими. Ведь это лишь в наши дни право на  ошибку гарантировано каждому, кто достиг совершеннолетия, а в XIX веке и на протяжении большей части XX-го к Зна-

9. В таком духе рассуждают, в частности: Иванчик А. И. Накануне колонизации. С. 59–62; West M. L. The Making of the Odyssey. Oxford: Oxford University Press, 2014. P. 39. Дмитрий Панченко

209

нию и  собственным притязаниям на  знание относились более трепетно. Переходя к  более конкретным обстоятельствам, ученым, судя по всему, было непонятно, как царство мертвых, а с ним и страна киммерийцев могут находиться на юге. Не на западе, где солнце заходит, не на севере, где (глядя с территорий, занятых древними цивилизациями Евразии) оно никогда не  показывается, даже ни на востоке, где оно как бы воскресает, даруя иным умам надежду на то, что там область вечной прекрасной жизни, — а на юге10! Идея загробного царства, расположенного на юге, столь далека от сознания эллинистов, что авторы классического труда, посвященного греческим погребальным обычаям, ничтоже сумняшеся заявляют, что Гомер помещает это царство на западе11. Применительно же к  киммерийцам казалось, что просто необходимо помещать их страну на севере. Ведь Киммерийский Боспор (Керченский пролив) на север от Эгеиды; к тому же древние филологи, будучи людьми образованными, знали о таком явлении, как полярная ночь на далеком севере, и в результате сформировалась почтенная комментаторская традиция, которая объявляла киммерийцев самым северным народом. Для киммерийцев у меня нет отдельного объяснения, почему их поместили на крайнем юге, однако на причину размещения там загробного царства я могу указать. Мы увидим, что это произошло с учетом космологических построений протонаучного свойства. Подобное утверждение, вероятно, звучит неожиданно, однако примем в соображение, что в «Одиссее» речь идет о месте, лишенном солнечного света. А природа солнечного света — это вопрос космологический. Для непосредственного восприятия солнце предстает излучающим свет диском. У диска должна быть другая сторона — какая она? Тоже светлая или, может быть, темная? Анаксимандр Милетский, автор первого в мировой истории естественно-научного сочинения (опубликованного в 546 году до н. э. или чуть позже), предположил, что солнечный свет и тепло исходят толь 10. Богатый материал на этот счет можно найти в кн.: Подосинов А. В. Ex oriente lux. Ориентация по странам света в архаических культурах. М.: Языки русской культуры, 1999. 11. “Homer and later Greeks placed the home of the dead to the west, if anywhere” (Kurtz D. C., Boardman J. Greek Burial Customs. L.: Thames and Hudson, 1971. P. 194). 210

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ко с одной стороны. Правда, его солнце было не диском, а колесообразным (может быть — кольцеобразным) агрегатом, оболочку которого образовал плотно сгустившийся туман; оболочка эта заключала в себе огонь, вырывающийся наружу сквозь единственное «устьице» — видимое нами солнце. Эта концепция позволяла объяснить, почему солнечный огонь (обуславливающий свет и тепло) не распыляется в пространстве и солнце, как мы видим, сохраняет свою форму; а  также — почему оно описывает круги и почему не падает. Идея Анаксимандра была отброшена уже в следующем поколении. Стало доступным знание, которое делало его изобретательную концепцию невозможной. А  именно появились заслуживающие доверия сообщения о том, что, в то время как в Эгеиде полуденное солнце всегда наблюдается на юге, в Эфиопии и других странах, лежащих за тропиком Рака, в разгар лета полуденное солнце видят на севере. Следовательно, не может быть, чтобы у солнца только одна сторона была светлой. После этого шаг за шагом, в течение нескольких десятилетий или чуть больше, греческая наука пришла к выводу, что солнце по форме является огромным шаром12. Но это из области становления греческой теоретической космологии в VI–V веках до н. э. — явления исторически исключительного. А  что могли думать о  солнце в  донаучную эпоху? Мы привыкли строить предположения о такого рода вещах исходя из  текстов, созданных цивилизациями Ближнего Востока и  Восточного Средиземноморья. Следует, однако, учитывать, что для этих цивилизаций характерны пантеоны, состоящие из антропоморфных богов. Там, где важнейшими вещами в природе и человеческой жизни распоряжаются Хозяева, важно знать то, как повлиять на их волю, а не то, какой логике следуют природные явления. Сопоставление религиозных представлений различных индоевропейских народов, на  первый взгляд, располагает думать, что пантеон из могущественных персонажей был среди индоевропейцев универсальным и, так сказать, изначальным явлением. Тем не  менее истори-

12. Этот идейный процесс реконструирован мной в статьях: Panchenko D. Anaximenean Astronomy in the Light of Chinese Parallels // Tsinghua Studies in Western Philosophy. 2015. Vol. I. № 2. 412–426; Панченко Д. В. Формирование представления о шарообразности Солнца в греческой философии и науке // ΣΧΟΛΗ. 2019. Т. 13. № 1. С. 235–250. Дмитрий Панченко

211

Рис. 1. Трундхольмская «колесница солнца».

ческие свидетельства и  археологические памятники указывают на иную религиозную ситуацию для многих областей Западной Европы в бронзовом, а отчасти и железном веке: умы людей были заняты не столько похожими на царей и цариц божественными персонажами, сколько природными силами. В  частности, несомненен интерес к  солнцу. Например, исследованиями было показано, что ряд погребальных сооружений и  выкладок из массивных камней на территории Ирландии, Англии и Швеции делались с учетом наблюдения за точками восхода солнца на  горизонте. Природа солнечного света и  тепла должна была особенно занимать тех, в чьей жизни сезонные переходы от тепла к холоду и от света к продолжительной темноте весьма чувствительны. Конечно, ничто не принуждало обитателей Европы бронзового века решать, с одной или с обеих сторон солнце светлое, однако почва для интереса к такого рода идеям, коль скоро кто-нибудь отваживался пустить их в оборот, наличествовала. Во всяком случае, представление о солнечном диске, светлом с одной стороны и темном — с другой, засвидетельствовано на двух отдаленных концах индоевропейского мира — в Скандинавии и Индии. В 1902 году в одном из болот Дании, близ Трундхольма, была найдено примечательное изделие из бронзы — лошадь, перевозящая диск, причем и диск, и лошадь поставлены на колеса (рис. 1). 212

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Трундхольмскую повозку датируют временем около 1300 года до н. э. Лошадь поставлена на  колеса потому, что ее возили в  церемониальных процессиях (сохранилось отверстие для веревки)13. Диск единодушно отождествляют с солнечным. Дело в том, что на бронзовых бритвах из Дании и на петроглифах из западной Швеции, по времени близких Трундхольмской повозке, встречаются изображения лошади, к которой привязан диск; при этом ассоциация между солнцем, лошадью и колесом засвидетельствована для целого ряда индоевропейских народов. Правая сторона диска покрыта золотыми пластинами, разнообразно орнаментированными. Его левая сторона, как показали тщательные исследования, позолоты никогда не имела. При этом, если смотреть на повозку со стороны позолоченной части диска, то лошадь выглядит движущейся слева направо — именно таким для обитателей северного полушария предстает дневное движение солнца от восхода к закату. Таким образом, нет причин сомневаться в том, что позолоченный диск трундхольмской повозки изображает солнце, у которого одна сторона светлая, а другая — нет. Чтобы составить более адекватное представление об  идее, стоящей за различием двух сторон трундхольмского диска, следует обратиться к материалам, происходящим с восточной окраины индоевропейского мира. В ряде санскритских текстов, с особой отчетливостью в  Айтарее-брахмане (III, 44, 7) утверждается, что солнце ни  заходит, ни  восходит, но  по  окончанию дня поворачивается своей светлой стороной к небу, а по окончании ночи — к земле. Намеки на эту идею имеется уже в гимнах Ригведы, посвященных солнечному божеству Сурье: «Бесконечна светла одна его сторона, другую, черную…» (I, 115, 5); «Одна (твоя сторона), обращенная к востоку, вращается по темному пространству; благодаря другой ты восходишь со (своим) светом» (X, 37, 3; пер. Т. Я. Елизаренковой)14. Но  какая в  точности идея стоит за  Трундхольмской повозкой? Это превосходно объяснил Кнут Ларсен15. Небесный конь перемещает по небу солнечный диск — вспомним о колеснице 13. Glob P. V. The Mound People. Danish Bronze-Age Man Preserved. L.: Cornell University Press, 1974. P. 103. 14. Менее однозначен смысл I, 164, 38. См. также: Kirfel W. Die Kosmographie der Inder. Bonn; Leipzig: Kurt Schroeder, 1920. S. 25 f. 15. Larsen K. A. Solvogn og Solkult // Kuml. 1955. Vol. 5. № 5. P. 46–64. Дмитрий Панченко

213

Рис. 2. Петроглиф из Эстерëтланда, Швеция.

Гелиоса или о конях Сурьи. Достигая западных пределов, небесный конь разворачивается и движется назад; в результате солнечный диск поворачивается к нам своей темной стороной — наступает ночь. При этом выходит, что ночью светлая сторона солнца обращена к людям, живущим на юге. И это еще мало помогает понять ситуацию с  расположенными на  далеком юге царством мертвых и  странной киммерийцев, постоянно лишенных солнечного света: по изложенной схеме, солнце им будет светить тогда, когда у нас ночь. Однако идеи иногда развиваются! Представление о солнечном диске, светлом лишь с одной стороны, и образ коня, переносящего по небу этот диск с востока на запад и обратно, сформировались, вероятно, в причерноморских степях или сходном ландшафте — там, где солнце не садится в море и не прячется за горами. Когда это индоевропейское представление вместе с  носителями культуры боевых топоров достигло атлантических регионов Европы, оно пришло в противоречие с местным представлением о солнце, опускающемся вечером в море и затем перевозимом к области восхода на лодке, корабле или каком-то особом плавсредстве. При этом в Скандинавии, где Гольфстрим делал возможными регулярные контакты с заполярьем, попросту знали или скоро выяснили, что представление, пришедшее с востока, не может быть в полной мере разумным: ведь летом бывает так, что далеко на севере солнце вообще не заходит, но описывает над горизонтом полный круг и, следовательно, вовсе не разворачивается. Тогда (догадываемся мы) местные интеллектуалы нашли компромиссное решение: они не отказались от столь очевидного для них кругового движения солнца от восхода к восходу, однако же коня с диском сохранили; днем конь с солнечным диском летит по небу, а ночью, как пассажир, не расставаясь с диском, плывет на корабле; обыкновенно этот диск скрыт от глаз корабельным бортом или каким-то особым способом, но иногда, в разгар лета, красуется на палубе (рис. 2). 214

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Правда, творцам подобной гипотезы (которых я воображаю на одном из скандинавских берегов Северного моря) могли и, наверное, должны были задать вопрос: если светлая сторона солнечного диска всегда обращена к пространству внутри круга, то почему мы, в отличие от далеких (сейчас бы сказали — заполярных) северян никогда не видим солнце ночью? На такой вопрос можно было представить внешне вполне правдоподобный ответ: ночное солнце далекого севера — низкое; и поскольку оно едва поднимается над горизонтом, его от  нас закрывают горы (северная Норвегия и  северная Швеция действительно гористы)16. Древние, жившие среди природы, очень хорошо знали то, что солнце лишь два раз в год восходит строго на востоке и заходит строго на западе и что от солнцеворота к солнцевороту точки восхода и захода солнца на горизонте попеременно смещаются то на юг, то на север. В декабре солнце кажется восходящим далеко на юге и описывающим низкую и короткую дневную траекторию вдалеке от нас. В соответствии с реконструируемыми здесь представлениями получалось, что те южане, что живут по нашу сторону той траектории, которую солнце описывает в день зимнего солнцестояния, хотя бы на короткое время увидят солнце. Но те, что живут по другую сторону, не увидят солнечный свет никогда. Ибо днем к  ним обращена темная сторона солнечного диска; ночью же, когда в силу кругового движения светлая сторона диска смотрит с севера на юг, этот свет до них не доходит. В такой ситуации и оказались обитатели гомеровского царства мертвых и гомеровские киммерийцы. И чтобы приплыть в эти края, необходимо подставить парус северному ветру. Можно, казалось бы, возразить, что в любой стороне горизонта, а не только на юге, за пределами самой дальней солнечной орбиты будет вечная тьма. Однако северные горы (в обсуждаемой конструкции) закрывают именно юг, а не восток или запад, а полуденное солнце, светящее с юга, слишком высоко, чтобы северные горы помешали осветить пространство, лежащее за  ними с северной стороны (в чем неоднократно убеждались мореплаватели). Таким образом, на западе, востоке и севере области, лежа-

16. Подробнее см.: Панченко Д. В. Рипейские горы и Арктика: о происхождении одного влиятельного представления // Новый Гермес. 2021. Т. 13. № 4. С. 51–80. Дмитрий Панченко

215

Рис. 3. Погребальное сооружение в виде корабля, Готланд (фото автора).

щие за пределами самой дальней солнечной орбиты, в какую-нибудь часть суток все же получат освещение; и только на крайний юг путь солнечным лучам во всякое время будет перекрыт. Там и уместно находится царству мертвых, а заодно и киммерийцам, коль скоро в силу каких-то причин их страна оказалась помещенной по соседству. С нашей логикой хорошо согласуются факты археологии. Судя по ориентации тел в погребениях последних веков II тыс. до н. э. на  территории Дании, царство мертвых там регулярно (хотя и не исключительно) мыслилось находящимся на юге17. Сходным образом погребальные сооружения в виде кораблей, относящиеся к позднему бронзовому веку (одно из них на рис. 3), в большинстве своем ориентированы с севера на юг18. Наконец, можно указать на  текст, который одновременно подтверждает и реальность восстанавливаемой нами идеи (согласно которой областью, вечно лишенной солнечного света, мыслится область, лежащая по ту сторону, «за спиной» суточных обращений солнца), и ее наличие в Скандинавии. Саксон Грамматик в своей «Истории датчан», написанной в нача-

17. Glob P. V. Danish Prehistoric Monuments. L.: Faber, 1971. P. 140, 177. 18. Kaul F. The Possibilities for an Afterlife. Souls and Cosmology in the Nordic Bronze Age // Between the Worlds. Contexts, Sources, and Analogues of Scandinavian Otherworld Journeys / M. Egeler, W. Heizmann (eds). B.; Boston: De Gruyter, 2020. P. 185–202, esp. 187. 216

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ле XIII века и  содержащей, помимо исторических сведений, много легендарного и  мифологического материала, уходящего в  глубь веков, рассказывает о  двух путешествиях Торкилля на край света. Оба предпринимаются по инициативе короля Горма. В первом, в страну Герута, молодой король сам участвует, во всем, однако, доверяясь опыту Торкилля. Второе он затевает из желания узнать, куда после смерти отправится его душа, и  враги Торкилля внушают королю мысль, что знание об этом может прийти только от божества и потому нужно отправить Торкилля к  обиталищу Угардилока. Общим для обоих путешествий является то, что их конечная цель лежит в области вечной ночи. Этот мотив отчетливей выражен в рассказе о втором плавании: Они отправились в путь и приплыли в страну, над которой никогда не бывает солнца, которая никогда не знает звезд и которую не наполняет свет, в страну, которая покрыта мраком вечной ночи (VIII, 15, 3). высадившись со своими товарищами на берег, он ступил на землю, где вечная ночь никогда не чередуется со светом» (VIII, 15, 7)19.

При этом мельком говорится, что Торкилль исследует область, лежащую за пределом мира (VIII, 15, 5)20. Что это значит, раскрывается в наиболее интересной для нас фразе, звучащей в связи с первым еще путешествием, в страну Герута: Как уверяли знающие люди, чтобы попасть туда, нужно переплыть омывающий всю землю Океан, оставить позади себя солнце и  звезды и, опустившись в  Бездну, добраться наконец до мест, где нет света и где царит вечный мрак (VIII, 14, 1)21.

Итак, чтобы попасть в  страну вечной ночи, нужно переплыть Океан (в точности, как в «Одиссее»!) и оставить за спиной солнце. Можно ли это понять как-либо иначе (с докоперниковой точ 19. Саксон Грамматик. Деяния данов: В 2 т. (16 кн.). Т. 1: Кн. I–IX / Пер. и комм. А. С. Досаева, под ред. И. А. Настенко. М.: Русская панорама, 2017. С. 315, 316. 20. В слегка уклоняющемся от точности переводе Андрея Досаева Торкилль исследует земли, «лежащие на краю света» (Там же. С. 315). 21. Там же. С. 308 (ср.: ambitorem namque terrarum Oceanum navigandum, solem postponendum ac sidera, sub Chao peregrinandum ac demum in loca lucis expertia iugibusque tenebris obnoxia transeundum expertorum assertione constabat). Дмитрий Панченко

217

ки зрения), нежели оказаться по ту сторону всех, какие только бывают, суточных орбит солнца? И работает ли это в случае, если солнце — шар, светлый со всех сторон, или хотя бы диск, обе стороны которого излучают свет? Единственным естественным выводом кажется тот, что Саксон Грамматик исходит именно из того представления, которое мы реконструировали. Правда, Торкилль и  его спутники плывут не  на  юг, а  на  север, но это плохо согласуется с приведенным чуть выше суждением «знающих людей», согласно которому путь в  страну мрака — это путь вниз («опустившись в  Бездну»). Когда латинские авторы, древние и средневековые, рассуждают в категориях верха и низа Земли и ее водной поверхности, то под верхом они регулярно имеют в виду север (поскольку видимый небесный полюс в этой системе представлений мыслится средоточием обращения звезд и верхом небесного купола) и, соответственно, низом выступает юг. Достойно внимания в этой связи, что Одиссей и его собеседники, говоря о путешествии в царство мертвых, используют глаголы, обозначающие движение вниз (Od. XI, 164, 475; XXIII, 252)22. Ко времени Саксона Грамматика в Дании давно и хорошо знали о полярной ночи на далеком севере, и, возможно, поэтому направление плавания в область вечной ночи было изменено на противоположное. Между тем представление об области, лежащей «позади солнца», причем на далеком юге, мы находим у знаменитого современника Саксона — Данте, и не где-нибудь, а в эпизоде с Одиссеем! Когда в «Божественной комедии» корабль Улисса (как вслед за латинской традицией поэт называет Одиссея) выходит за пределы Геркулесовых Столбов, тот призывает своих спутников плыть дальше, чтобы узнать «находящийся позади солнца безлюдный мир» (di retro al sol, del mondo sanza gente (Inferno. XXVI, 117))23. Он встречает их полное понимание: Кормой к рассвету свой шальной полет На крыльях весел судно устремило, Все время влево уклоняя ход.

22. Отметим еще, что существовал рассказ о путешествии к Геруту (Гейррëду) Тора (Младшая Эдда. С. 66–68), тогда как имя Торкилль является, очевидно, производным от имени этого бога. 23. Перевод Лозинского здесь следует ошибочной, но, так сказать, почтенной комментаторской традиции: «Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный». В ряде европейских переводов место передано адекватно. 218

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Из приведенных слов (Inferno, XXVI, 124–126) следует, что за пределами Столбов корабль Улисса двигался в юго-западном направлении, причем движение к югу выступает более существенным, поскольку становятся видными околополярные звезды южного небесного полушария (XXVI, 127–129): Уже в ночи я видел все светила Другого остья, и морская грудь Склонившееся наше заслонила.

В конце концов корабль поглощает морская бездна, и Улисс оказывается в царстве мертвых — на сей раз без возврата. Я  не  берусь рассуждать о  том, как интересующие нас идеи и мотивы попали к Данте или Саксону Грамматику. Для наших целей было достаточным показать, какой вероятный ход мысли стоит за локализацией царства мертвых на юге и удостовериться в том, что ключевые составляющие подобного хода мысли засвидетельствованы. И поскольку локализация загробного мира на крайнем юге теперь предстает осмысленной и с разных сторон подкрепленной, нет ни малейших причин считать ее следствием оговорки или беспечности автора «Одиссеи».

4 Если к  объяснению того, что говорится о  царстве мертвых и киммерийцах в XI песни, удается прийти преимущественно на скандинавском материале, то это можно воспринимать как результат, достигнутый при помощи сравнительного метода. Но можно думать, скорее, о проникновении в Эгеиду выходцев из Скандинавии и их идейном наследии. Результаты моих исследований последних лет побуждают меня считать второй сценарий вполне правдоподобным24, и здесь я укажу на обстоятельства, подкрепляющие такое заключение в  интересующим нас случае. Влияние гомеровских поэм на греческую культуру было огромным, однако царство Аида, по расхожим представлениям послегомеровского времени, находится не за морем, на другом берегу,

24. См., напр.: Panchenko D. New Cultural Elements of European Origin in the Dark Ages of Attica // Ancient Civilizations from Scythia to Siberia. 2020. Vol. 26. P. 275–295. Дмитрий Панченко

219

а под землей25. Иными словами, картина, представленная в «Одиссее», на греческой почве выглядит необычно. Между тем Берег Мертвых фигурирует в  скандинавском «Прорицании Вёльвы» (строфа 38): Видела дом, далекий от солнца, на Береге Мертвых, дверью на север.

В Скандинавии, как и затем в Исландии, двери домов смотрели на юг26. В этом можно усмотреть не только символический, но и практический смысл: в дома, где не было окон, свет и тепло проникали через дверь. По логике контраста с миром мертвых не  удивительно, что у  тех двери смотрят на  север. Однако симметрия предполагает, что мертвые в  таком случае живут на юге. Дальнем юге — «далеком от солнца». А что еще это может значить выражение sólu fjarri, — с  учетом нарочито загадочной манеры «Прорицания Вёльвы», — как не  край, куда не достигает солнечный свет, край, лишенный солнечного света?! Таким образом, в «Одиссее» и «Прорицании Вёльвы» оказываются три общие характеристики страны мертвых: она находится на берегу, на крайнем юге и лишена солнечного света. «Прорицании Вёльвы» датируют последними столетиями I тыс. н. э., но  в  этом сочинении присутствуют отзвуки очень древних представлений. Достойно внимания, далее, что тела покойных в  субмикенском некрополе афинского Керамика (XII–XI века до н. э.) были обращены лицом на юг27. В соответствии со стандартной интерпретацией такого рода фактов, следует заключить, что царство мертвых мыслилось (теми, кто совершал погребение) находящимся на юге. Конечно, нельзя исключать, что в Аттике так хоронили по  каким-то  соображениям, отличным от  тех, что мы постулировали для Скандинавии. Однако при редкости разме 25. Ср.: “…travelling to the Underworld by sail is unparalleled in Greek myth” (Burgess J. S. Localization of the Odyssey’s Underworld // Cahiers des études anciennes. 2016. T. 53. P. 23). 26. См.: Подосинов А. В. Некоторые вопросы сакральной ориентации по странам света у древних германцев // Первые Скандинавские чтения: Этнографические и культурно-исторические аспекты. СПб.: МАЭ РАН, 1997. С. 38–46. 27. Kraiker W., Kübler K. Kerameikos. B.: De Gruyter, 1939. Bd. I. S. 9. 220

Логос · Том 32 · #4 · 2022

щения царства мертвых на  юге подобное допущение не  является автоматически предпочтительным. В  любом случае наличие погребений с южной ориентацией на греческой земле следует учитывать при обсуждении локализации царства теней в «Одиссее»28. Итак, маргинальное для греческого мира представление о местонахождении загробного мира и  маргинальная погребальная практика, являются вполне укорененными на скандинавской почве. Посмотрим, как обстоят дела с представлениями о перемещении солнца. Выше мы говорили о  том, что скандинавские памятники предполагают смену солнцем транспортного средства: днем его несет небесный конь, а ночью солнце вместе с конем плывут на корабле. Смена солнцем транспортного средства — очень редкая идея, однако она отчетливо выражена в стихах раннего греческого поэта Мимнерма. Если ее появление в Скандинавии объясняется и близостью бескрайнего моря, и знанием о полярном дне, и встречей двух культурных традиций, местной и индоевропейской, то каких-либо оснований для независимого появления такой схемы в  Эгеиде не  видно. При этом идейная близость между двумя регионами проявляется на изобразительном материале. Корабль как самостоятельный изобразительный мотив  — явление, чрезвычайно характерное для датских бритв и шведских петроглифов бронзового века. Корабль в  таком качестве встречается и  в  греческом искусстве геометрического периода — в Аттике, Арголиде и Беотии. И уж совсем примечательно обнаружить и в Швеции (например, выше, рис. 2), и Греции изображения лошади на корабле при отсутствии каких-либо корабельщиков. Причем, по меньшей мере, на двух петроглифах, нескольких бритвах и одной беотийской фибуле в  компании с  кораблем и  лошадью фигурирует солнце29. 28. В  следующий за  субмикенским протогеометрический период в  Аттике преобладает кремация (как это обстоит в это время и в Скандинавии, и во многих других частях Западной Европы). Когда впоследствии в Аттике вновь становится обычным хоронить покойных в земле, то четкой системы в ориентации тел не прослеживается — разве что некоторое преобладание западной ориентации (Kurtz D. C., Boardman J. Greek Burial Customs. P. 54; 71). 29. См.: Panchenko D. Scandinavian Background of Greek Mythic Cosmography: The Sun’s Water Transport // Hyperboreus. 2012. Vol. 18. Fasc. 1. P. 5–20; Панченко Д. В. Рипейские горы и Арктика. С. 54–56, рис. 2–3. Дмитрий Панченко

221

Далее, в  повествовании о  странствиях Одиссея имеются, по  меньшей мере, два пассажа, восходящих, судя по  всему, к опыту северных мореплавателей. Во-первых, в описании страны лестригонов (Od. X, 82–86) отразилось знакомство с белыми ночами, долгим полярным днем. И даже то, как лестригоны топят корабли Одиссея, — сбрасывая на  них огромные камни, — может иметь северную подоплеку. Во всяком случае, такое впечатление складывается при чтении одного из классических романов, описывающих северную Норвегию в  начале лета: Случались и происшествия: прогремит гром, сорвется и упадет в отвес обломок скалы… Когда потоки талого снега проточат ложбинки в горах, достаточно выстрела, даже громкого крика, чтобы большая глыба сорвалась и рухнула в море30.

Во-вторых, в строчках «Одиссеи», описывающих растерянность мореплавателей, обнаруживших невозможность определить стороны горизонта на  острове Цирцеи (Od. X, 188–192), мы имеем дело с  отражением древней космографической конструкции, основанной на  опыте, доступном лишь тем, кто плавал в заполярье31. Стоит также отметить, что имеется немало параллелей между странствиями Одиссея и приключениями Торкилля в описании Саксона Грамматика, — там есть даже своего рода аналог городу киммерийцев! Как люди Одиссея, чтобы попасть в царство мертвых, переправляются через поток Океана, так и люди Горма и Торкилля, чтобы попасть в страну Герута (которая не названа обителью мертвых, но по описанию похожа на нее32), переправляются через реку. Первые оказываются, как мы помним, в  стране, где «киммерийских мужей народ и  город, скрытые туманом и облаком» (Od. XI, 14–15). Вторые, достигнув другого берега, увидели неподалеку «мрачный и  заброшенный город, который более всего напоминал клубящееся облако»33. Признаться, я не знаю, какие следует сделать 30. Гамсун К. Пан // Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1991. Т. I. С. 462. 31. Подробней см.: Панченко Д. В. Рипейские горы и Арктика. С. 58–60. 32. См.: Ellis H. R. The Road to Hel. A Study of the Conception of the Dead in Old Norse Literature. N.Y.: Greenwood Press, 1968. P. 185–194. 33. “…progressi atrum incultumque oppidum, vaporanti maxime nubi simile, haud procul abesse prospectant” (Саксон Грамматик. Указ. соч. С. 311). 222

Логос · Том 32 · #4 · 2022

выводы из  этого и  других сходств. Но  примем во  внимание (на будущее) зафиксированное у эскимосов Гренландии представление (возможно, заимствованное от скандинавов) о жилище умерших как доме из облака34; учтем и то, что непроницаемый туман — скорее северная, нежели средиземноморская тема: в частности, она звучит в полулегендарных средневековых рассказах о фризских и норвежских плаваниях в далеких северных водах35.

5 Несколько слов об идеях тех ученых, которые, в отличие от большинства, не прошли мимо слов о северном ветре. Что Одиссей попал к киммерийцам, плывя на юг, а не на север, ясно сознавал Кратет из Маллоса (II век до н. э.). По его интерпретации, плавание происходило в заливе Океана, «протянувшемся от зимнего тропика по направлению к южному полюсу» (Strab. I, 1, 7). Насколько можно понять по дошедшим до нас сообщениям 36, Кратет справедливо указывал, что полугодовая полярная ночь должна наблюдаться в южном полушарии ничуть не  меньше, чем в  северном, а  отсутствие солнечного света в  течение другого полугодия он, очевидно, списывал на туман и облака. Поскольку Гомер жил в донаучный век и у нас нет оснований допускать, что в древности кто-либо, добравшись до Антарктиды, принес известие о южной полярной ночи, ученость Кратета ничуть не помогает в понимании слов поэта. Современные ученые, насколько я мог заметить, упоминали о плавании в южном направлении только затем, чтобы заявить, что оно было на самом деле не в южном. Петер фон дер Мюлль пишет:

34. Thompson S. Motif-Index of Folk-Literature. E481.8.4. 35. Хенниг Р. Неведомые земли. Т. II. М.: Издательство иностранной литературы, 1961. С. 359, 372. Рихард Хенниг отмечает реальность частых густых туманов в этих водах, особенно у берегов восточной Гренландии (Там же. С. 361, 363). (Я сам дважды доезжал до Нордкапа, и последние двадцатьтридцать километров мне оба раза приходилось преодолевать в таком тумане, какой я больше ни видел нигде и никогда.) 36. Mette H. J. Sphairopoiia. Untersuchungen zur Kosmologie des Krates von Pergamon. München: Beck, 1936. Дмитрий Панченко

223

Борей, вполне возможно, лишь потому назван в  X, 507, что поэт думает, будто там, на высоком севере, только этот ветер и дует37.

Отменная филология! Сначала на  основании соображений, ни имеющих ни малейших оснований в тексте «Одиссеи», киммерийцы объявляются «самым северным гомеровским народом», а затем поэту приписывается крайне странная идея, будто на земле есть место, где дует лишь один ветер (который, по-видимому, дует там во всех направлениях). Альфред Хойбек делает следующий, не менее впечатляющий ход: Трудно и, может быть, даже неуместно иметь дело с вопросом, в  какой стороне горизонта мыслится обиталище народа мрака; и все же представление об их обиталище на темном севере, кажется, рано пробилось в фантазию сказителей. По меньшей мере, на это направление указывает упоминание Цирцеей Борея [и следует ссылка на фон дер Мюлля]38.

Вот так: плавание на  юг свидетельствует о  плавании на  север! В науке, как и в политике, к грубым промахам приводит иллюзия безнаказанности; в политике она рождается от избытка силы, в науке — от уверенности, что все так думают. В более поздней работе, в оксфордском комментарии к «Одиссее», Хойбек не  вспоминает приведенные выше суждения. Он начинает с  заявления, что вопрос о  гомеровских киммерийцах остается нерешенным39, но все же отдает предпочтение заключению, согласно которому Одиссей, плывя на юг, попадает на запад (sic!), в царство мрака и теней, а уже оттуда через север возвращается к востоку. При ближайшем рассмотрении западная версия локализации обители мертвых и страны киммерийцев оказывается столь же несостоятельной, как и северная, но  здесь имеется хотя бы иллюзия опоры на  текст «Одиссеи». Дело в том, что в заключительной песни появляется новый эпизод в царстве мертвых, куда, ведомые Гермесом, прилетают души убитых Одиссеем женихов (Od. XXIV, 1–204). Здесь, разумеется,

37. Von der Mühll P. Die Kimmerier der Odyssee und Theopomp // Museum Helveticum. 1959. Vol. 16. Fasc 3. S. 149, Anm. 15. 38. Heubeck A. Κιμμέριοι // Hermes. 1963. Bd. 91. H. 4. S. 491. 39. “The location and identity of this people have never been satisfactorily resolved” (Heubeck A., Hoekstra A. A Commentary on Homer’s Odyssey. Oxford: Clarendon Press, 1989. Vol. II. P. 77). 224

Логос · Том 32 · #4 · 2022

вовсе не говорится о том, что это царство находится на западе, но упоминание, оставленное без каких-либо пояснений, «ворот солнца» позволяет строить предположения о том, что речь может идти о движении в западном направлении. И что же — нам предлагают восстановить по осколкам научную систему, определяющую нахождение царства мертвых на  западе? Применительно к  поэзии донаучной эпохи, описывающей сцены из  загробной жизни, такая затея кажется сомнительной — не говоря уже о том, что нам предлагают отказаться от ясно выраженного указания на южное направление в одном случае в пользу умозаключаемого западного направления — в другом. Присоединим к общим соображениям более конкретные. Два описания пути к царству мертвых и его окрестностей, в XI и XXIV песнях, являются принципиально различными. В обоих души умерших обитают по  ту сторону Океана, но  при этом во  втором описании (Od. XXIV, 11–14) появляются Левкадская скала, ворота солнца, народ снов (sic! δῆμος ὀνείρων), отсутствующие в первом, тогда как в нем не упомянуты ни Персефонин «лес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных», ни утес, близ которого сливаются реки подземного царства (X, 509–515), ни, наконец, киммерийцы. Ясно, что в двух разных случаях материал почерпнут из разных традиций40, и сделано это с понятной целью — увлечь аудиторию новыми захватывающими воображение подробностями. Словом, никакая интерпретация Od. XXIV, 11–14 (а здесь весьма далеко до чего-то бесспорного) не может отменить северный ветер в Od. X, 50741. Чуть больше, чем обычно, внимания проявлено к словам о направлении плавания Одиссея в недавней статье Джонатана С. Берджеса. В  выборе между возможными локализациями царства мертвых ее автор отдает предпочтение той, что способна объяснить слова о северном ветре; таковой он, правда, признает, без ка 40. Аналитики любят усматривать в этом признак того, что два эпизода сочинены разными поэтами, но я согласен с коллегами Хойбека по оксфордскому комментарию, что такой вывод не является обязательным. 41. За тем обстоятельством, что путешествие Одиссея в страну вечного мрака и обратно занимает всего одни сутки, можно предположить отголосок древней версии мифа, в которой героем выступал солнечный бог, посещавший на своем суточном пути загробный мир. Но коль скоро остров Цирцеи (с которого начинается и на котором завершается плавание) следует поместить не на востоке, а на крайнем севере (Панченко Д. В. Рипейские горы и Арктика. С. 54–56), то и по этой схеме загробный мир оказывается на юге, а не на западе. Дмитрий Панченко

225

кой-либо дополнительной аргументации, версию Хойбека в оксфордском комментарии42. Александр Подосинов в заметке, написанной в качестве ответа на мой прежний призыв открыть глаза на то, что гомеровские киммерийцы помещены не  на  севере, а  на  юге43, предлагает остроумное рассуждение, согласно которому в «Одиссее» фигурируют как бы два разных Борея: один, что дует с севера в южном направлении, обитает во Фракии, тогда как тот Борей, что по соседству с островом Цирцеи, «правит в своем северном регионе, дуя, куда хочет». Однако трудно предполагать, что автор «Одиссеи», описывая Борей как северный ветер, который то не дает кораблям обогнуть Пелопоннес (IX, 79–81), то несет их от Крита к Египту (XIV, 252–257), мог рассчитывать на то, что в случае с плаванием к царству мертвых его аудитория воспримет направление, куда корабль помчится под воздействием Борея, каким-то иным образом. К этому присоединяются все приведенные выше доводы относительно того, что в соответствии с  определенным типом представлений царству мертвых (с  которым соседствуют киммерийцы) подобает находится на крайнем юге. Характерно, что ученые, помещающие киммерийцев на крайнем севере, не проявляют намерения поместить там же и царство мертвых; они как бы забывают об этом соседстве. Но в «Одиссее» это соседство заявлено совершенно отчетливо, и от этого никуда не уйти. Другое дело, ничто не запрещает учитывать возможность того, что образ народа, живущего во мраке и названного киммерийцами, изначально сложился как образ народа северного. В пользу такого допущения, конечно же, говорит то обстоятельство, что благодаря теплому течению, идущему вдоль берегов Норвегии, в Европе было доступно знание о людях, живущих некоторое время среди непрекращающейся ночи. Нетрудно представить, что в восприятии людей, одаренных воображением, «некоторое время» могло превратиться в постоянные условия жизни; и вполне допустимо, что народ, вечно пребывающий во мраке, стал ассоциироваться с темным миром усопших и вслед за этим

42. Burgess J. S. Op. cit. P. 29, n. 25. 43. Панченко Д. В. Три этюда о гомеровской космографии, географии и навигации (Od. X, 507; III, 318–322; XIII, 28–30) // Аристей. 2012. Т. V. С. 53– 71, особ. С. 53–58; Подосинов А. В. Где находилась страна киммерийцев в «Одиссее»? // Аристей. 2016. Т. XIV. С. 344–352. 226

Логос · Том 32 · #4 · 2022

миром был перенесен на юг. Было ли так на самом деле — об этом я не берусь судить.

6 Вернемся наконец к  главной загадке относительно киммерийцев: нереальные и  реальные в  одном лице. Какое все-таки выбрать решение? Казалось бы, незачем множить сущности и присоединять к историческим киммерийцам еще мифических, причем нигде, кроме строк «Одиссеи», не  засвидетельствованных. Когда я  предлагал версию с  неадекватным восприятием греками специфического аккадского выражения, я еще ничего не знал о Трундхольмской солнечной повозке и вообще ничего о скандинавском бронзовом веке (состояние, в котором, предполагаю, продолжают пребывать многие специалисты по  гомеровским поэмам и ранней Греции). Теперь моя тогдашняя находка мне кажется ненужной, к тому же с самого начала приходилось предполагать, что обозначение севера как «места, где не видно солнца», засвидетельствованное на аккадском один единственный раз, могло иметь относительно широкое хождение44. Но как уже отмечалось, никакого лучшего способа перекинуть мост между историческими киммерийцами и гомеровскими предложено не было. Поэтому я  склоняюсь теперь в  пользу решения, влиятельного в XIX веке, но отступившего в тень впоследствии45, когда стали доступны и получили широкую известность ассирийские свидетельства о киммерийцах, — а именно: те киммерийцы, о которых мы слышим в «Одиссее», существовали сами по себе, независимо от исторического народа, чье имя, в самом деле звучавшее очень похоже, было воспринято под влиянием знакомого имени народа мифического. Едва ли не последним, кто защищал эту точку зрения, был Хойбек. Его рассуждение выглядит следующим образом: Мифологическая локализация гомеровской страны киммерийцев у входа в загробный мир исключает их связь с историческими киммерийцами… Крайне трудно поверить, что поэт воспользовался именем и идентичностью народа всадников, вторгшегося с севера, и перенес их на мифическую родину на далеком западе (sic!), постоянно окутанную мраком. Гораздо правдопо-

44. На это справедливо указано в: Иванчик А. И. Накануне колонизации. С. 58. 45. См.: Tokhtas’ev S. Op. cit. S. 8–9; Иванчик А. И. Киммерийцы. С. 135. Дмитрий Панченко

227

добней, что греки перенесли имя мифического народа на транскавказцев, поскольку самоназвание северян звучало сходным образом… Можно предполагать, что «киммерийский» — это говорящее (имеющее определенное значение) имя, что киммерийцы — это «живущие в туманной мгле»46.

Я не помню, чтобы кто-нибудь дал развернутый критический ответ на этот ход мысли47. Между тем господствующая точка зрения сопряжена со своими не только смысловыми, но и языковыми трудностями. Во-первых, «с  оглядкой на  восточные формы ожидалось бы *Κιμμερων, а  не  Κιμμερίων»48. Во-вторых, в  ближневосточных обозначениях киммерийцев универсально присутствует звонкий звук, g-, тогда как греческий язык не обнаруживает закономерности, объясняющей переход в k-. Игорь Дьяконов, подчеркнувший эту проблему, попытался решить ее при помощи громоздкой конструкции49. Аскольд Иванчик предпочитает объяснять это явление восприятием греками имени через лидийское посредничество. Насколько я могу судить, в этом нет ничего невозможного, и все же на этом пути раз за разом приходится постулировать особые случаи50. Похоже, особое значение приобретает вопрос, действительно ли имя киммерийцев является говорящим и соответствующим специфическим жизненным условиям, описанным в  «Одиссее». Этот вопрос, возможно, неразрешим — на одну этимологию всегда (почти) найдется другая. И все же представляется, что этимология, предложенная Хойбеком, стоит еще прочнее,

46. Heubeck A., Hoekstra A. Op. cit. P. 78–79. 47. Сергей Тохтасьев пишет, что Хойбек игнорирует аргументы Ниландера — речь идет о заметке последнего, направленной против статьи Хойбека 1963 года (Tokhtas’ev S. Op. cit. S. 10, Anm. 31). Это неточно — Хойбек упоминает статью Ниландера. Другое дело, что он не  обсуждает высказанных тем возражений. Но  это не  должно создавать иллюзию, будто в них и содержится самое важное. Все, на что указывает Ниландер, — это факт, что имя исторического народа имеет в ассирийских источниках относительно устойчивую форму — Gamir или Gimir (Nylander C. Κιμμέριοι — Gimirraa // Hermes. 1965. Bd. 93. H. 1. S. 131–132). Из этого указания едва ли следует что-либо принципиальное. 48. Тохтасьев С. Р. К орфографии рукописей Гомера в архаический период: I // Colloquia classica et indo-germanica — IV. СПб.: Наука, 2008. С. 72. 49. Diakonoff I. M. The Cimmerians // Monumentum Georg Morgenstierne. Leiden: E. J. Brill, 1981. P. 103–140; критика: Иванчик А. И. Киммерийцы. С. 138–141. 50. Там же. С. 141–146. 228

Логос · Том 32 · #4 · 2022

чем он сам думал. В ее основе лежит принадлежащее Гюнтеру Нойманну сближение хеттского слова kammara, «дым, облако» с глоссами в словаре Гезихия: κάμμερος: ἀχλύς («мгла»); κέμμερος: ἀχλύς, ὀμίχλη («туман»). Хойбек присоединил сюда отождествление κέμμερος и ὀμίχλη, данное в Etymologicum magnum, а также свои соображения о вероятном греческом заимствовании слова из анатолийских источников. Этимология была принята Пьером Шантреном — автором весьма авторитетного этимологического словаря греческого языка51. Специфическая связь с  анатолийскими источниками представляется при этом совершенно необязательной. В начале 1960-х в науке практически отсутствовало представление о том, в какой степени Восточное Средиземноморье было связано с Европой в эпоху кризиса микенской цивилизации и начальной стадии «темных веков», хотя даже без всякой археологии, на основании одних только древних свидетельств можно заключить, что фригийцы, мисийцы и лидийцы пришли в Малую Азию из Европы. Археологические исследования выявили тесное родство наступательного и оборонительного вооружения, погребальных практик, репертуара символических изображений и проч. на огромном пространстве, включающем северо-западную Европу, Придунавье, Италию, Эгеиду52. На  территории Эгеиды появлялось множество групп вооруженных людей весьма разного происхождения. Отсюда следует большое разнообразие вариантов попадания к грекам и в греческий язык имени киммерийцев и представления о них. Нет никаких оснований отрицать вероятность того, что интересующее нас слово является индоевропейским, причем именно с тем значением (более или менее), к которому пришел Хойбек.

51. В обеих цитируемых здесь книгах Иванчик отмечает и саму этимологию, и ее признание Шантреном (Там же. С. 135; Он же. Накануне колонизации. С. 56), однако своего отношения не высказывает. 52. Bouzek J. The Aegean, Anatolia and Europe: Cultural Interrelations in the Second Millennium B. C. Praha: Academia, 1985; Idem. Greece, Anatolia and Europe: Cultural Interrelations during the Early Iron Age. Jonsered: P. Åström, 1997; Губанов И. Б. Бронзовый век Севера и  Юга Европы: проблемы межэтнических контактов и  реконструкции социальной структуры древнего общества. СПб.: Наука, 2006; Kristiansen K., Suchowska-Ducke P. Connected Histories: the Dynamics of Bronze Age Interaction and Trade 1500–1100 BC // Proceedings of the Prehistoric Society. 2015. Vol. 81. P. 361–392; Панченко Д. В. Бритва как принадлежность воина европейского бронзового века: знак и функция // Stratum plus. 2021. № 2. С. 253–262. Дмитрий Панченко

229

Представляется весьма возможным, например, что оно восходит к индоевропейской основе *k'em- со значением «покрывать, скрывать»53. К ней, судя по всему, восходят такие слова, как немецкое Himmel, готcкое himins, древнескандинавское himinn, «небо» (возможно, и  финское слово hämärä, “сумерки, закат», заимствованное у индоевропейских соседей). И если в силу приведенных выше причин думать о  скандинавском происхождении имени киммерийцев, то переход индоевропейского корневого гласного *e перед носовым звуком в i для прагерманского является регулярным54. А вот еще одна глосса Гезихия (специалисты по киммерийскому вопросу любят обходить ее молчанием): Κιμμερὶς θεά: ἡ μήτηρ τῶν θεῶν («Киммерская богиня: мать богов»). Трудно установить какую-либо связь между богиней Киммерис и народом, вторгшемся в Малую Азию. Что же касается матери богов, то она, по логике вещей, изначально должна быть либо землей, либо небом. Этимологически небо подходит. Мы видим, что для имени киммерийцев, скрытых, по словам автора «Одиссеи», туманом и мглой, находится немало слов, связанных с мглой, темнотой и сокрытием. Это делает их происхождение от наделавших шуму своими набегами gimir/gamir в особенной степени малоправдоподобным. Итак, мы имеем дело с удивительной игрой случая. Имя мифического народа киммерийцев (возможно, некогда занятого переправкой за море душ умерших) оказалось созвучным самоназванию народа, который в VII веке до н. э. вторгся в Малую Азию, учинил разгром Лидийскому царству, обрушился на греческий город Магнесию на реке Меандре. Греки стали называть этот народ в точности так же, как в «Одиссее» именовались соседи загробного мира. Самим грекам это показалось удивительным. Одни решили переименовать гомеровских киммерийцев — уже Софокл (в неизвестной сатировой драме), а за ним Аристофан, в «Лягушках», шутливо прозвали их керберийцами, и надо сказать, что некоторые древние филологи отнеслись к  этой шутке всерьез. Другие, проявляя ученость, поместили гомеровских киммерийцев в области полярной ночи; третьи сочли, что для их  местоположения сойдут и  туманы Колхиды. Словом, было 53. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern; München: A. Francke, 1959. Bd. I. S. 556–557. 54. Я признателен Александру Николаеву за разъяснение ряда лингвистических аспектов вопроса. 230

Логос · Том 32 · #4 · 2022

придумано много всего занимательного. Единственное указание в гомеровском тексте, которое содержало дополнительную информацию о киммерийцах и тем самым могло пролить хотя бы тусклый свет на  окутывающий их  мрак — то, что они, как и царство мертвых, находятся на крайнем юге, — ученые, древние и новые, последовательно игнорировали. Теперь мы, может быть, кое в чем разобрались. Библиография Гамсун К. Пан // Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1991. Т. I. Губанов И. Б. Бронзовый век Севера и Юга Европы: проблемы межэтнических контактов и реконструкции социальной структуры древнего общества. СПб.: Наука, 2006. Иванчик А. И. Киммерийцы. Древневосточные цивилизации и степные кочевники в VIII–VII веках до н. э. М.: Институт всеобщей истории, 1996. Иванчик А. И. Накануне колонизации. Северное Причерноморье и степные кочевники VIII–VII веков до н. э. в античной литературной традиции: фольклор, литература и история. М.; Берлин: Палеограф, 2005. С. 53–66. Младшая Эдда. СПб.: Наука, 2006. Панченко Д. В. Бритва как принадлежность воина европейского бронзового века: знак и функция // Stratum plus. 2021. № 2. С. 253–262. Панченко Д. В. Гомер. «Илиада». Троя. СПб.: ЕУСПб, 2016. Панченко Д. В. Рипейские горы и Арктика: о происхождении одного влиятельного представления // Новый Гермес. 2021. Т. 13. № 4. С. 51–80. Панченко Д. В. Три этюда о гомеровской космографии, географии и навигации (Od. X, 507; III, 318–322; XIII, 28–30) // Аристей. 2012. Т. V. С. 53–71. Панченко Д. В. Формирование представления о шарообразности Солнца в греческой философии и науке // ΣΧΟΛΗ. 2019. Т. 13. № 1. С. 235–250. Подосинов А. В. Где находилась страна киммерийцев в «Одиссее»? // Аристей. 2016. Т. XIV. С. 344–352. Подосинов А. В. Некоторые вопросы сакральной ориентации по странам света у древних германцев // Первые Скандинавские чтения: Этнографические и культурно-исторические аспекты. СПб.: МАЭ РАН, 1997. С. 38–46. Подосинов А. В. Ex oriente lux. Ориентация по странам света в архаических культурах. М.: Языки русской культуры, 1999. Прокопий из Кесарии. Война с готами / Пер. С. П. Кондратьева. М.: Наука, 1950. Саксон Грамматик. Деяния данов: В 2 т. (16 кн.). Т. 1: Кн. I–IX / Пер. и комм. А. С. Досаева, под ред. И. А. Настенко. М.: Русская панорама, 2017. Тохтасьев С. Р. К орфографии рукописей Гомера в архаический период: I // Colloquia classica et indo-germanica — IV. СПб.: Наука, 2008. Хенниг Р. Неведомые земли. Т. II. М.: Издательство иностранной литературы, 1961.

Дмитрий Панченко

231

Bouzek J. Greece, Anatolia and Europe: Cultural Interrelations during the Early Iron Age. Jonsered: P. Åström, 1997. Bouzek J. The Aegean, Anatolia and Europe: Cultural Interrelations in the Second Millennium B. C. Praha: Academia, 1985. Bridgman T. Who Were the Cimmerians? // Hermathena. Summer 1998. № 164. P. 31–64. Burgess J. S. Localization of the Odyssey’s Underworld // Cahiers des études anciennes. 2016. T. 53. Diakonoff I. M. The Cimmerians // Monumentum Georg Morgenstierne. Leiden: E. J. Brill, 1981. P. 103–140. Ellis H. R. The Road to Hel. A Study of the Conception of the Dead in Old Norse Literature. N.Y.: Greenwood Press, 1968. P. 185–194. Glob P. V. Danish Prehistoric Monuments. L.: Faber, 1971. Glob P. V. The Mound People. Danish Bronze-Age Man Preserved. L.: Cornell University Press, 1974. Heubeck A. Κιμμέριοι // Hermes. 1963. Bd. 91. H. 4. Heubeck A., Hoekstra A. A Commentary on Homer’s Odyssey. Oxford: Clarendon Press, 1989. Kaul F. The Possibilities for an Afterlife. Souls and Cosmology in the Nordic Bronze Age // Between the Worlds. Contexts, Sources, and Analogues of Scandinavian Otherworld Journeys / M. Egeler, W. Heizmann (eds). B.; Boston: De Gruyter, 2020. P. 185–202. Kirfel W. Die Kosmographie der Inder. Bonn; Leipzig: Kurt Schroeder, 1920. Kraiker W., Kübler K. Kerameikos. B.: De Gruyter, 1939. Bd. I. Kristiansen K., Suchowska-Ducke P. Connected Histories: the Dynamics of Bronze Age Interaction and Trade 1500–1100 BC // Proceedings of the Prehistoric Society. 2015. Vol. 81. P. 361–392. Kurtz D. C., Boardman J. Greek Burial Customs. L.: Thames and Hudson, 1971. Larsen K. A. Solvogn og Solkult // Kuml. 1955. Vol. 5. № 5. P. 46–64. Mette H. J. Sphairopoiia. Untersuchungen zur Kosmologie des Krates von Pergamon. München: Beck, 1936. Müller-Wille M. Bestattung im Boot. Studien zu einer nordeuropäischen Grabsitte. Neumünster: Wachholtz, 1970 (= Offa, Bd. 25/26, 1968/1969). S. 14–17. Nylander C. Κιμμέριοι — Gimirraa // Hermes. 1965. Bd. 93. H. 1. S. 131–132. Panchenko D. Anaximenean Astronomy in the Light of Chinese Parallels // Tsinghua Studies in Western Philosophy. 2015. Vol. I. № 2. 412–426. Panchenko D. New Cultural Elements of European Origin in the Dark Ages of Attica // Ancient Civilizations from Scythia to Siberia. 2020. Vol. 26. P. 275–295. Panchenko D. Scandinavian Background of Greek Mythic Cosmography: The Sun’s Water Transport // Hyperboreus. 2012. Vol. 18. Fasc. 1. P. 5–20. Panchenko D. The Perpetual Darkness of the Cimmerians: An Explanation // Hyperboreus. 1998. Vol. 4. Fasc. 2. P. 396–398. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern; München: A. Francke, 1959. Tokhtas’ev S. R. Cimmerians // Encyclopædia Iranica. Vol. V. Fasc. 6. P. 563–567. URL: http://www.iranicaonline.org/articles/cimmerians-nomads. Tokhtas’ev S. R. Die Kimmerier in der antiken Überlieferung // Hyperboreus. 1996. Vol. 2. Fasc. 1. S. 1–46.

232

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Von der Mühll P. Die Kimmerier der Odyssee und Theopomp // Museum Helveticum. 1959. Vol. 16. Fasc 3. S. 145–151. Welcker J. G. Kleine Schriften. Bonn: E. Weber, 1845. T. 2. S. 1–59. West M. L. Indo-European Poetry and Myth. Oxford: Oxford University Press, 2007. West M. L. The Making of the Odyssey. Oxford: Oxford University Press, 2014. Xydopoulos I. K. The Cimmerians: Their Origins, Movements and Their Difficulties // The Danubian Lands Between the Black, Aegean and Adriatic Seas / G. R. Tsetskhladze, A. Avram, J. Hargrave (eds.). Oxford: Archaeopress, 2015. P. 119–126.

Дмитрий Панченко

233

BANEFUL NIGHT OF CIMMERIAN LAND: POETRY, HISTORY AND THE WHIM OF CHANCE Dmitri Panchenko. Saint Petersburg State University (SPbU); National Research University — Higher School of Economics in St. Petersburg (HSE), Russia, [email protected]. Keywords: Homer; the Odyssey; Cimmerians; the realm of the dead; cosmological ideas; Bronze Age Scandinavia. The Odyssey places “the city of the Cimmerian men” in the immediate vicinity of the realm of the dead — in an area that is never illuminated by the rays of the sun. Meanwhile, Greek writers call by the same name «Cimmerians» a real people who invaded in the 7th century BC Asia Minor and who are called “gimir”/“gamir” in Assyrian sources. This context gave rise to many ingenious, sometimes extravagant lines of thought in the minds of scholars — ancient and modern. Two ideas became especially influential: according to one, the Cimmerians are the most northern people living in the conditions of the polar night; according to another, the Homeric image was due to the reports of fogs covering the shores of the Black Sea Colchis. A common tendency, however, was to ignore the poet’s words that “the breath of the North Wind” will bear Odysseus’s ship towards the realm of the dead. These words clearly imply that this realm is located in the extreme south, but such a conclusion seemed so strange to scholars that they preferred to pass over the issue in silence. The article explains that the unusual localization of the realm of the dead goes back to the Bronze Age. It is the notion of a solar disk bright only on one side, which stands behind such a localization. The Odyssey depends on a particular version of this notion that came, apparently, from Scandinavia. As for similar sounding of the names of imagined and real peoples, it is the whim of chance. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-199-233

234

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Миры Зои Богуславской Михаил Гершзон

Институт социально-исторических исследований, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Зоя Богуславская; Вера Панова; Леонид Леонов; Александр Корнейчук; критика; отечественная литература XX века. Статья посвящена начальному этапу деятельности известного писателя, критика, литературоведа Зои Богулавской (вплоть до выхода замуж за поэта Андрея Вознесенского). В работе используются уникальные, ранее не публиковавшиеся материалы из архива Богуславской: рукописи, документы, письма. В литературной деятельности Богуславской начального периода можно выделить трех писателей: Веру Панову, Леонида Леонова и Александра Корнейчука. Первая значительная работа Богуславской связана с изучением постановок пьес Корнейчука в московских театрах, затем следует книга о творчестве писателя Леонида Леонова и, в 1963 году, книга о произведениях Пановой. В начальный период Богуславская выступает как литературный, театральный и кинокритик. Она печатается в крупнейших периодических

изданиях того времени: «Литературной газете», «Советской культуре», «Литературе и жизни», «Огоньке», а также других газетах и журналах. В статье затрагивается ее взаимодействие с деятелями культуры середины XX века. Изучается ее становление как литератора. Важными формальными вехами в жизни Богуславской являются защита кандидатской диссертации в 1952 году и вступление в Союз писателей в 1960 году. Ее деятельность на начальном этапе многогранна и находит признание как в писательской среде, так и у читателя. К середине 1960-х годов заканчивается ее становление как литератора, складывается собственный стиль и манера письма. Венцом начального этапа в творчестве Богуславской становится книга о писательнице Пановой, а в жизни Богуславской появляется поэт Вознесенский.

235

Т

ОЧКА отсчета миров каждого человека находится в  детстве. Зоя Богуславская родилась в 1924 году в Москве, в интеллигентной семье. Отец, Борис Львович, — кандидат наук, крупнейший ученый в области станкостроения, без преувеличения, с мировым именем, имевший множество учеников, автор книг и учебных пособий, значительной частью переведенных на иностранные языки. Мать, Эмма Богуславская-Розовская, была врачом, кандидатом медицинских наук. Богуславская хорошо училась и была награждена похвальной грамотой «За отличные успехи и примерное поведение». Казалось бы, род занятий родителей и их интересы не располагали к выбору гуманитарной стези. И действительно, находясь в эвакуации в Томске в 1942 году и работая медсестрой в эвакогоспитале, Богуславская посещала подготовительные курсы при институте инженеров транспорта. Но увлечение театром повлияло на выбор профессии: в 1943 году Богуславская поступила в ГИТИС и окончила его в 1947-м по специальности «История и теория театра». Отец не сразу одобрил это решение, долгое время даже не общался с дочерью и смирился лишь тогда, когда один из сослуживцев показал ему ее статью в газете. Первые рецензии Богуславской появились в 1948 году в газете «Советское искусство»1 (с 1953 года — «Советская культура», в настоящее время — «Культура»). Среди ее близкого окружения периода учебы и подготовки к защите диссертации — Нея Зоркая, впоследствии известная специалистка по кино, и Татьяна Заборовская, режиссер. Сохранившиеся в архиве письма подруг Богуславской подтвеждают, что ее окружали единомышленницы, люди, близкие по духу. Несмотря на достаточно суровую обстановку послевоенного времени и жестко регламентированную художественную сферу периода позднего сталинизма, среда, в которой жила и работала молодой критик, была творческой, раскованной и оптимистично настроенной. К главным писательским фигурам в мирах Богуславской периода второй половины 1940-х — начала 1960-х годов можно (не в по 1. Архив Андрея Вознесенского и Зои Богуславской (ААВиЗБ). Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 2. 236

Логос · Том 32 · #4 · 2022

рядке значимости, а в том, в котором ими занималась она сама) отнести Александра Корнейчука, Леонида Леонова и Веру Панову. С творчеством первых двух связаны важные события в жизни Богуславской — защита кандидатской диссертации и вступление в Союз писателей. Работы о них (в том числе, в определенной степени, и книга о Леонове2) носили «квалификационный» характер. Но и к квалификационным работам Богуславская подходила с полной самоотдачей, что сразу выделило ее из среды молодых критиков. Главной работой этого периода (до «Озы»3) стала книга о творчестве Пановой4. Некоторое время спустя после окончания ГИТИСа Богуславская под руководством театроведа Болеслава Ростоцкого5, в то время кандидата искусствоведения, приступает к работе над собственной диссертацией, темой которой стала драматургия Корнейчука6. Сейчас он не в особой чести, а в то время считался классиком, его пьесы ставились почти во всех ведущих театрах страны. В последние годы жизни Сталина Корнейчук был членом ЦК КПСС, а после смерти вождя рассматривался как претендент на руководящие посты в УССР7. Сегодня память о драматурге сохранилась в названии одной из московских улиц. Одним из официальных оппонентов Богуславской был известный литературовед и писатель Сергей Дурылин. Вот что он сообщал в своем отзыве от 27 февраля 1952 года: Считаю долгом отметить одно большое достоинство работы: она построена на большом архивном материале, — и внимание т. Богуславской к изучению архивов театра, актеров, драматургов дало прекрасные результаты8.

2. Богуславская З. Б. Леонид Леонов. М.: Советский писатель, 1960. 3. «Оза» — поэма Вознесенского, посвященная Богуславской, написана в 1964 году (см., напр.: Вознесенский А. А. Рубанок носорога: избр. произв. о современной культуре. СПб.: СПбГУП, 2017. С. 40–58. 4. Богуславская З. Б. Вера Панова. Очерк творчества. М.: Гослитиздат, 1963. 5. Болеслав Ростоцкий — старший брат известного кинорежиссера Станислава Ростоцкого. 6. Она же. Пьесы А. Е. Корнейчука на сцене московских театров: автореф. дис. …канд. искусствоведения. М.: Институт истории искусств АН СССР, 1952. 7. В конце мая 1953 года постановлением ЦК КПСС Корнейчука рекомендовали на должность первого заместителя Председателя Совета министров Украины (Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. М.: МФД, 1999. С. 48). 8. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 1. Д. 5. Л. 15. Михаил Гершзон

237

(К фундаментальности как одной из главных основ всех литературоведческих трудов Богуславской мы еще вернемся.) Во время сбора материала для кандидатской диссертации Богуславская работала с архивами Малого театра, МХАТа им. М. Горького, Театра им. Е. Вахтангова, Центрального театра Советской Армии. При разборе постановки одного из  спектаклей Малого театра она изучала не только режиссерский, но и суфлерский, а  также авторский варианты пьесы, хранившиеся в  архиве театра9. Важной составляющей диссертации были интервью с самим Корнейчуком, с ведущими артистами того времени Алексеем Диким, Василием Топорковым, Максимом Штраухом, Павлом Марковым и др. Сбор материала включал встречи с рядовыми, сельскими зрителями спектаклей Корнейчука «В  степях Украины» и «Калиновая роща». Сама поездка в глубинку свидетельствует о том, диссертация писалась не только на основе общения и вращения в рафинированной столичной среде, но обретала разные грани в ходе работы с письменными источниками и сбора полевого материала. В диссертации Богуславская прослеживала взаимосвязь драматурга и театра, влияние театра на судьбу пьесы, анализировала работу режиссеров и актеров. По ее словам, сотрудничество Корнейчука с Художественным театром стало «настоящей школой для драматурга, оказавшей влияние на его дальнейший творческий путь». В работе рассмотрены спектакли «Гибель эскадры», «Платон Кречет», «Богдан Хмельницкий», «Фронт», «Макар Дубрава», «Калиновая роща» и др. Свое отражение в работе нашло влияние культа личности Сталина на деятельность драматургов, режиссеров и актеров той эпохи. К творчеству Корнейчука Богуславская обращалась и после окончания работы над диссертацией. Так, в феврале 1954 года вышла ее заметка «Калиновая роща» об одноименном фильме-спектакле10. Важным формальным событием в жизни и мирах Богуславской стал прием в члены Союза писателей СССР. Путь к вступлению был не близким, начавшись в 1956 году и завершившись к 1960-му. Во  многом положительному решению о  приеме способствовал выход ее книги о творчестве Леонова. При этом Леонова не было среди тех, кто рекомендовал Богуславскую в члены Союза писателей, как не было среди них и Пановой, с которой Богуславская начала активно сотрудничать в конце 1950-х годов. Богуславскую 9. Богуславская З. Б. Пьесы А. Е. Корнейчука… С. 14. 10. Она же. Калиновая роща // Советская культура. 25.02.1954. 238

Логос · Том 32 · #4 · 2022

рекомендовала писательница Галина Николаева — автор романов «Жатва» (по нему Всеволодом Пудовкиным в 1953 году был поставлен фильм «Возвращение Василия Бортникова») и «Битва в пути» (по этому роману одноименный фильм в 1961 году поставил Владимир Басов). Николаева, получившая признание на излете эпохи культа личности, уже тогда резко выступала против «лакировки» (этот термин возник еще при Сталине). На  заседании коллегии Министерства кинематографии СССР в конце января 1953 года она заявила: Я страшно рьяная ненавистница бесконфликтности, причем это с самого начала моей работы… когда я смотрю и перебираю в памяти то, что я знаю о колхозной деревне, это все-таки все залакированные фильмы11.

В рекомендации Николаева оставила крайне позитивный отзыв о  Богуславской, деятельность которой, по  замечанию писательницы, отмечена …той талантливостью, которая помогает не только проникнуть в творчество писателей, но и вскрыть возможности писателя и даже предсказать судьбу той или иной книги и ее воздействия на читателей12.

В своей рекомендации литературный критик Николай Замошкин по поводу работы Богуславской о Леонове замечал: …так разобраться в творчестве одного из самых глубоких и сложных современных писателей мог только литератор большого ума, хорошего вкуса и настоящего критического таланта. Я уже не говорю об исчерпывающем знании предмета13.

Богуславская была принята в Союз писателей на заседании президиума правления Московской писательской организации 14 сентября 1960 года. Об этом сообщалось в газете «Литература и жизнь». Примечательно, что в заметке едва ли не впервые в прессе фамилии Богуславской и Вознесенского оказались вместе: На этом же заседании были приняты в члены Союза писателей поэты, прозаики, критики, переводчики, живущие в  Москве. 11. Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2456. Оп 1. Д. 3641. Л. 137. 12. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 4. 13. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 1. Михаил Гершзон

239

Среди них — З. Богуславская, автор книги «Леонид Леонов», молодой поэт Андрей Вознесенский, стихи которого часто публиковались в различных газетах и журналах…14

(И это было за четыре года до их свадьбы.) Вступлению в Союз писателей предшествовала работа над книгой о творчестве писателя Леонова, к тому времени достаточно прославленного автора: в  1953 году вышла одна из  главных его книг «Русский лес», но еще раньше, после окончания войны, Леонов прочно вошел в  когорту так называемых литературных генералов. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в конце 1940-х — начале 1950-х годов он наряду с Алексеем Сурковым и Борисом Горбатовым входил в художественный совет Министерства кинематографии СССР, на котором обсуждались все те немногочисленные фильмы, которые производились в Советском Союзе в период «малокартинья»15. Леонов активно участвовал в работе худсовета, давал рекомендации сценаристам и составлял заключения к фильмам. Интересны его реплики по тем или иным сюжетам, сохранившиеся в фонде Министерства кинематографии СССР16. По словам одного из критиков, Леонов как-то сказал Богуславской: «Будете обо мне писать? Не завидую. Объект для изучения попался вам трудный»17. Как и в предыдущей своей большой работе о спектаклях Корнейчука, Богуславская подошла к разработке темы фундаментально. Она изучила биографию Леонова, достаточно подробно описала жизнь и литературную деятельность его отца — Максима Леонова18. В книге уделено внимание и среде, в которой формировалось творчество Леонова, его окружению, проанализированы такие произведения писателя, как «Барсуки», «Соти», «Скутаревский», «Русский лес» и др. Рассмотрена и драматургия Леонова19, включая его взаимодействие с Константином Станиславским. В том, как Леонов говорит о героической обыденности, Богуславская видела новую философию:

14. В Союзе писателей // Литература и жизнь. 16.09.1960. 15. Так обозначают период 1948–1953 годов в отечественной кинематографии, когда по решению правительства производство полнометражных картин было сведено к минимуму. 16. РГАЛИ. Ф. 2456. Оп. 1. 17. Прохорова А. Исследование на глубине // Литература и жизнь. 19.08.1960. 18. Богуславская З. Б. Леонид Леонов. С. 4–8. 19. Там же. С. 134. 240

Логос · Том 32 · #4 · 2022

Вот его новое понимание обыкновенного. Писатель теперь с гневной силой обрушивается на мещанский идеал необыкновенности, заключенный в деньгах… дорогих безделушках и внешнем успехе. Подлинно незаурядное — рождается внутри нашего общества…20

По мнению Богуславской, книги Леонова …это ступени от конкретного, очень простого явления в сферу высоких обобщений, в глубины философского осмысления жизненных явлений21.

Работа над книгой о  Леонове способствовала творческому росту Богуславской как критика. Книга не осталась незамеченной и в литературной печати. В августе 1960 года в газете «Литература и жизнь» вышла рецензия под названием «Исследование на глубине»22. В целом она была положительной: «новая книга о Л. Леонове — умное и вполне отвечающее своему предмету исследование». Критик отметил вдумчивое прочтение Богуславской произведений Леонова. К положительным моментам книги отнесены скрупулезный анализ творческой эволюции писателя, пристальное внимание к «изменениям, которые происходят в разработке излюбленных Леоновым тем», своего рода close reading («прикрепленный к тексту анализ», по выражению автора рецензии). Недостатки же заключались в том, что … иногда З. Богуславская несколько выпрямляет сложности в творческом становлении Леонова как писателя социалистического реализма[, и порой у нее] конкретность оборачивается простым пересказом содержания.

Но где при анализе литературных произведений найти ту грань, которая определит соразмерное количество цитат? Параллельно с  работой о  творчестве Леонова во  второй половине 1950-х годов у Богуславской рождается новый мир — она приступает к написанию работ о творчестве Пановой — автора, безусловно, пережившего свое время: фильмы по произведениям и сценариям Пановой периодически демонстрируются по телевидению и сегодня (такого признания в кино — самом демократичном виде искусства — не было ни у Корнейчука, ни у Леонова). Роман «Спутники» был экранизирован дважды: одну из постано 20. Там же. С. 288. 21. Там же. С. 366. 22. Прохорова А. Указ. соч. Михаил Гершзон

241

вок — телефильм «На всю оставшуюся жизнь» 1975 года — уже после смерти автора осуществил театральный режиссер Петр Фоменко, а экранизация рассказа «Сережа» 1960 года стала первой режиссерской работой Георгия Данелии (совместно с Игорем Таланкиным). Одним из первых фильмов Татьяны Лиозновой стала картина по сценарию Пановой «Евдокия» (1961). В 1966 году по ее рассказу «Мальчик и девочка» снял картину режиссер Юлий Файт. Интерес к изучению творчества Пановой Богуславская проявила сама. В этом, по крайней мере на начальном этапе, Панова ей не помогала. Вот как об этом пишет сама Панова в письме к Богуславской от 9 ноября 1959 года: … помещение моего «лит. портрета» (за который я Вам так признательна) в журнале «Октябрь» произошло по Вашей и «Октября» инициативе, участие мое выразилось лишь в том, что я дала не очень вразумительные ответы на Ваши вопросы23.

Корней Чуковский, с которым у Богуславской сложились доверительные отношения, одобрил и поддержал выбор этой темы. Вот, что он сообщал в письме от 2 октября 1961 года о своей новой книге и о работе Богуславской: Конечно, ничего хорошего нельзя ждать от книги24 80-летнего автора, но льщу себя надеждой, что все же некоторые страницы покажутся Вам не совсем безнадежными. Радует, что Ваша «Панова» приближается к благополучному концу. Это — прелестная тема — и к тому же «целинная», т. к., насколько я знаю об этом замечательном авторе до сих пор еще не было сказано ни единого дельного слова25.

А вот реакция Пановой на ее литературный портрет в «Октябре», в письме от 1 марта 1959 года: … на мой нескромный взгляд, статья Ваша замечательная! Никогда никто меня так бурно не хвалил. Признательность моя равняется моему изумлению. Что касается огрехов, то лично я заметила один: «Лен. внучата» — не журнал, а газета, и всегда были газетой26. 23. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 9–10. 24. Речь идет об исследовании «Живой как жизнь» (М.: Молодая гвардия, 1962). 25. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 6. Л. 2 об. 26. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 24. 242

Логос · Том 32 · #4 · 2022

В этом отзыве мы видим также признание Пановой тщательности работы молодого критика с источниками. В очередной раз Богуславская фундаментально подошла к разработке темы: были изучены рецензии и критические статьи о творчестве Пановой в периодической печати за 15 лет. При анализе творчества Пановой Богуславская использовала ставший привычным для нее комплексный подход. Он состоял не  только в  тщательном прочтении самих произведений, но и в исследовании биографии писателя, его творческого пути, работ предшественников (критиков), сопоставлении произведений Пановой с другими, вышедшими в тот же период. Наряду с более ранними текстами Богуславская анализирует такие послевоенные работы Пановой, как «Спутники», «Кружилиха», «Ясные берега», «Времена года», «Сережа», «Сентиментальный роман» и др. Не оставлен без внимания и драматургический опыт Пановой, с которыми даже современники были не очень знакомы. Говоря об особенностях «Спутников» Бугаславская отмечала, что …едва ли не впервые в нашей военной литературе рассказ о фашистах был почти выключен автором из повествования. Открытый конфликт с фашизмом, лежащий в основе романов, пьес, поэм предшествующих лет… сменяется в  «Спутниках» более сложным конфликтом, который перемещается внутрь нашего общества27.

В повести «Сережа», по мнению Богуславской, нашла самое органичное и глубокое решение тема воспитания28. В процессе изучения и анализа творчества писательницы у Богуславской оформляются собственные взгляды на  те темы, к которым обращалась Панова. Мировосприятие и миросозерцание Богуславской, во многом близкое пановскому, принимает завершенный вид: Дети верят в разумное устройство жизни, в светлое и доброе, даже если сейчас с  ними поступают несправедливо, жестоко, бесчеловечно. Это окрашивает самые тяжелые произведения о детстве теплотой, человечностью, утверждением красоты жизни29.

Надежды на лучшее, несмотря ни на что, рождены «удивительной способностью детей верить в хорошее». Экранизацию «Се 27. Богуславская З. Б. Вера Панова. С. 6. 28. Там же. С. 90. 29. Там же. С. 104. Михаил Гершзон

243

режи» Богуславская признала удачной30. (Занятно, что в повести не указан точный возраст Сережи, и постановщики определили его сами.) Еще одна важная деталь: в книге о Пановой, которая была дописана в июле 1963 года, Богуславская впервые цитирует одного из молодых поэтов того времени — Вознесенского, его стихотворение «Мерзнет девочка в автомате»31. Но Вознесенский — это отдельная, новая глава в жизни Богуславской и тема для отдельного разговора. Как известно, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Как почти все произведения того времени, книга Богуславской отмечена некоторым количеством принятых в ее кругу bon mots, речевых штампов, но не они определяют суть ее работы. В центре ее внимания — человеческие взаимоотношения, литературный анализ произведений Пановой. Так, рассуждая о поэтике Пановой на примере описанного ею возникновения любви Лены Огородниковой и Дани, Богуславская замечает: … казалось бы, и здесь внезапно нахлынувшее влечение, любовь «с первого взгляда», но как все живо, безыскусно, тонко в этой сцене! Как правдива и поэтична здесь каждая деталь32.

А вот как о поэтике пишет сама Панова в письме к Богуславской: «Пишу роман, что получится, пока еще не очень ясно. Читабельно — весьма, за это ручаюсь, а музыка, которой бы желательно, еще не зазвучала»33. В этой книге окончательно складывается характерный для Богуславской стиль и язык. Самое главное для писателя, о котором пишет критик, — книга Богуславской о творчестве Пановой написана так, что пробуждает в читателе желание самому познакомиться с ее произведениями. С Пановой у Богуславской сложились неформальные дружеские отношения, которые, впрочем, не мешали критическому восприятию ее произведений. Так, о «Временах года» Богуславская пишет: Вредное «обольщение неправдой» диктовало нормы и предписания, которые уводили литературу и искусство от ее истинных задач, от раскрытия подлинных, реальных процессов жизни в об 30. Там же. С. 106. 31. Там же. С. 175. 32. Там же. С. 56. 33. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 8. 244

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ласть выдуманных, сочиненных конфликтов «хорошего с лучшим». Мне думается, уступкой такого рода требованиям был и слащавый, нелогичный финал «Времен года»34.

Вот лишь несколько подтверждений этой связи, которой не было у Богуславской при работе с Корнейчуком и Леоновым (последние сохраняли дистанцию, которую обычно держат мастистые писатели в отношении молодых коллег и критиков). В письме от 9 ноября 1959 года Панова, помимо прочего, сообщает: Вы прелестно написали «мы с сыном Леней живем тихо и скромно». Мы тут в Ленинграде живем тоже тихо и скромно. И, собственно, это единственно приятная жизнь, на мой взгляд35.

В письме от 27 января 1961 года Панова сообщает: …я буду очень счастлива, если Вы приедете. Вероятно, где-то в середине февраля придется мне приехать в Москву в связи с «Евдокией»  — подгонять дикторский текст к  готовому фильму. Поглядим тогда с Вами вместе. Мне был бы полезен Ваш глаз и Ваше ухо36.

Вместе с  тем, в  своих литературоведческих и  критических трудах (не только в книгах, но и в статьях) Богуславская сосредоточилась на главном — анализе собственно произведений, их героев, языка. Биография автора интересна только с точки зрения постижения роста писателя и истоков его мастерства. Богуславская не разменивалась на прилагающиеся к творчеству (быть может яркие) детали — разного рода околитературные сплетни и склоки, избегала копания в грязном белье. Вместе с тем, в ее работах и языке полностью отсутствуют начетничество, назидательность, высокомерие. Работе над диссертацией и книгами предшествовали и сопутствовали многочисленные публикации в периодической печати. Помимо уже упомянутой «Советской культуры», Богуславская регулярно печаталась в органе Союза писателей СССР «Литературной газете», газете Союза писателей РСФСР «Литература и жизнь» (с 1962 года — «Литературная Россия»), статьи ее публиковались также в газете «Советская Россия», журнале «Огонек». Проблематика их разнообразна. Это и статья «Искусство художественно 34. Богуславская З. Б. Вера Панова. С. 86. 35. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 10–11. 36. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 15 об. Михаил Гершзон

245

го слова» о репертуаре чтецов37, и критическая статья «Судимые автором» о пьесах Константина Симонова «Доброе имя» и Захара Аграненко «Шестьдесят часов»38. В журнале «Огонек» в июле 1954 года вышла ее статья «Сила таланта» — к 50-летию актера Бориса Ливанова39. Статья «Проза поэта» была посвящена повести Степана Щипачева «Березовый сок»40. В большом тексте 1962 года Богуславская анализировала повесть Бориса Балтера «До свидания, мальчики», по которой режиссером Михаилом Каликом был вскоре поставлен фильм41. В нем, в частности, Богуславская рассуждала о поэтике таких непохожих фильмов, как «Летят журавли» и «Иваново детство». Остановимся на  статье «Воскресение Катюши Масловой», в которой разбирается фильм Михаила Швейцера. Рецензию Богуславская начинает не с разбора картины, а с обращения к дневнику Льва Толстого, с  его слов «… ясно понял, отчего у  меня не идет „Воскресение“: ложно начато… Надо начать с нее (с Катюши)»42. По  мнению автора, до  выхода этого фильма Толстому не везло с экранизациями43 — наиболее крупные произведения оставались вне поля зрения кинематографистов или тех, кто определял политику в сфере кино. Экранизация «Казаков» оказалась неудачной, а «Поликушка» и «Отец Сергий» в значительной мере потому, что были немыми, канули в  небытие. По  достоинству оценена работа исполнительницы главной роли — актрисы Тамары Семиной, которая «ушла от соблазна эффектного контраста публичной девки, чувственной и развязной, с добропорядочной, интеллигентно-чистенькой и сознательной женщиной». Богуславская говорит о современном прочтении романа, о его трактовках сценаристом, режиссером и исполнителями главных ролей. По мнению критика, рассказ о Масловой получился ярким, но все же неполным, поскольку нельзя отделить ее воскресение от нравственных поисков Нехлюдова. Богуславская говорит о том, что вторая серия фильма «значительная и смелая 37. Богуславская З. Б. Искусство художественного слова // Советская культура. 11.07.1953. 38. Она же. Судимые автором // Литературная газета. 06.05.1954. 39. Сын Бориса Ливанова — известный актер Василий Ливанов (известен в том числе и как автор сценария мультфильма «Бременские музыканты»). 40. Она же. Проза поэта // Литературная газета. 10.04.1956. 41. Она же. «До свидания мальчики, — здравствуйте мальчики» // Литературная газета. 27.09.1962. 42. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 1. Д. 14. Л. 1. 43. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 1. Д. 14. Л. 3. 246

Логос · Том 32 · #4 · 2022

в своей многоплановости, заставляет говорить о несомненной победе авторов в экранизации». Отмечает и работу исполнителей второстепенных ролей Клары Румяновой, Василия Ливанова. В этой критической статье опять проявились свойственные Богуславской комплексный подход к рецензируемому материалу, глубокая проработка не  только собственно объекта рецензии, но и внимательное ознакомление с основой фильма — романа Толстого и того, что с ним было связано. Уже со второй половины 1950-х годов Богуславская выступала не только в ипостаси критика и автора статей. Она была редактором отдела критики и  библиографии журнала «Октябрь» до 1957 года, работала в издательстве «Советский писатель» и консультантом комитета по Ленинским премиям — главным в стране вплоть до  начала 1990-х годов. Вот как характеризовало ее деятельность руководство издательства «Советский писатель» в 1961 году: За  время работы в  издательстве т. Богуславская З. Б. проявила себя как творческий работник, критик и редактор широкого кругозора, работающий в области современной литературы, как добросовестный, дисциплинированный товарищ…

По роду работы Богуславская встречалась и общалась с крупнейшими отечественными писателями и  поэтами середины — второй половины XX столетия. Сохранились письма и открытки, адресованные ей поэтом Николаем Тихоновым (в литературу он вошел, прежде всего, благодаря строкам «гвозди б делать из этих людей // крепче б не было в мире гвоздей»). Богуславская находилась в контакте и с другими известными литераторами. В ее архиве сохранился номер газеты «Дагестанская правда» от 28 июня 1963 года44, на первой странице которого размещена статья «Народ рукоплещет Расулу» — о встрече Расула Гамзатова в Махачкале после сообщения о присвоении ему Ленинской премии. На фотографии в газете — Богуславская, Твардовский и Гамзатов. Миры Богуславской до «Озы» разные, непохожие один на другой и по содержанию, и по глубине. Они не только сменяли друг друга, но  и  существовали параллельно, как это часто бывает у творческих людей с большим дарованием. В этих мирах Богуславской было весьма комфортно. Как комфортно погружающемуся в них читателю ее произведений. 44. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 4. Д. 47. Михаил Гершзон

247

Библиография Архив Андрея Вознесенского и Зои Богуславской (ААВиЗБ). Ф. 2. Оп 1. Д. 14. Л. 1. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 1. Д. 5. Л. 15. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 1. Д. 14. Л. 3. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 8. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 9–10. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 10–11. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 15 об. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 5. Л. 24. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 2. Д. 6. Л. 2 об. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 4. Д. 47. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 1. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 2. ААВиЗБ. Ф. 2. Оп 5. Д. 6. Л. 4. Богуславская З. Б. «До свидания мальчики, — здравствуйте мальчики» // Литературная газета. 27.09.1962. Богуславская З. Б. Вера Панова. Очерк творчества. М.: Гослитиздат, 1963. Богуславская З. Б. Искусство художественного слова // Советская культура. 11.07.1953. Богуславская З. Б. Калиновая роща // Советская культура. 25.02.1954. Богуславская З. Б. Леонид Леонов. М.: Советский писатель, 1960. Богуславская З. Б. Проза поэта // Литературная газета. 10.04.1956. Богуславская З. Б. Пьесы А. Е. Корнейчука на сцене московских театров: автореф. дис. …канд. искусствоведения. М.: Институт истории искусств АН СССР, 1952. Богуславская З. Б. Судимые автором // Литературная газета. 06.05.1954. В Союзе писателей // Литература и жизнь. 16.09.1960. Вознесенский А. А. Рубанок носорога: избр. произв. о современной культуре. СПб.: СПбГУП, 2017. Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. М.: МФД, 1999. Прохорова А. Исследование на глубине // Литература и жизнь. 19.08.1960. Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2456. Оп 1. Д. 3641. Л. 137. Чуковский К. И. Живой как жизнь. М.: Молодая гвардия, 1962.

248

Логос · Том 32 · #4 · 2022

ZOYA BOGUSLAVSKAYA’S WORLDS Mikhail Gershzon. Institute for Social and Historical Studies (MPGU), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: Zoya Boguslavskaya; Vera Panova; Leonid Leonov; Aleksandr Korneychuk; critism; Russian literature of the XX century. The article is devoted to the initial stage of activity of the famous writer, critic, literary critic Zoya Boguslavskaya (up to her marriage to the poet Andrei Voznesensky). The work uses unique, previously unpublished materials from Boguslavska’s archives: manuscripts, documents and letters. Boguslavskaya’s early literary activities include three writers: Vera Panova, Leonid Leonov, and Alexander Korneychuk. The first significant work of Boguslavskaya is related to the study of the productions of Korneychuk’s plays in Moscow theaters, followed by a book on the works of writer Leonid Leonov and, in 1963, a book on the works of Panova. In the initial period Boguslavskaya acts as a literary, theatrical and film critic. She was published in the major periodicals of the time: Literaturnaya Gazeta, Sovetskaya Kultura, Literatura i Zhizn’, Ogonyok, and other newspapers and magazines. The article deals with her interaction with cultural figures of the mid-twentieth century. Her formation as a writer is studied. Important formal milestones in the life of Boguslavskaya were defending her PhD thesis in 1952 and joining the Union of Soviet Writers in 1960. Her activity at the initial stage is multifaceted and finds recognition both in the writing community and among readers. By the mid-1960s, her formation as a writer was completed, and her own style and manner of writing was formed. The crown of the initial stage in Boguslavskaya’s work is a book about the writer Panova, and the poet Voznesensky appears in Boguslavskaya’s life. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-4-235-248

Михаил Гершзон

249

где купить Интернетмагазины

https://cheapcherrybooks.ru/ http://www.labirint.ru/ http://www.ozon.ru/

В электронном виде

hhttp://www.litres.ru/ https://shop.eastview.com/ https://rucont.ru/efd/207474

Москва

Фаланстер, ул. Тверская, 17, (495) 749-57-21, [email protected] Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] БукВышка, ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Garage Shop, ул. Крымский Вал, 9, стр. 32, (495) 645-05-21, [email protected] Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255-77-57, [email protected] Центр Вознесенского, ул. Большая Ордынка, 46, стр. 3, (495) 139-89-87, [email protected]

СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, ул. Некрасова, 23, (911) 977-40-47, [email protected] Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91

Владивосток

Игра слов, Партизанский пр., 44, (991) 069-35-52

Екатеринбург

Пиотровский в Ельцин Центре, ул. Бориса Ельцина, 3, (343) 361-68-07, [email protected] Кофе, книги и другие измерения Верхняя Пышма, Успенский проспект, 99, тел. (912) 200-01-99, [email protected]

Иркутск

Казань

Краснодар

Пермь

Ставрополь

Тюмень

Тбилиси

Пространство, ул. Урицкого, 16, (904) 140-71-32, [email protected] Центр современной культуры «Смена», ул. Бурхана Шахиди, 7, (843) 249-50-23, [email protected] Чарли, ул. Красная, 69, (995) 611-69-41, [email protected] Пиотровский, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected] Князь Мышкин, пр-т К. Маркса, 54в, (928) 963-94-81, [email protected] Никто не спит, ул. 8 Марта, 2, корп. 1, (3452) 61-38-77, [email protected] Dissident books, ул. Георгия Шатберашвили, 23, [email protected]

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива, в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.