SPQR. История Древнего Рима

Citation preview

Annotation Мы встречаемся с образами и историей Древнего Рима в науке, литературе, искусстве. Но насколько близки к реальности наши представления об эпохе, на которую опирается вся западная цивилизация? Ведущий мировой специалист по древней истории Мэри Бирд в своей книге «SPQR: История Древнего Рима» объясняет, почему нам так важна римская история, каким образом маленький, ничем не примечательный городок Центральной Италии превратился в империю трех континентов. Название «SPQR» – аббревиатура латинского выражения senatus populus que romanus, означающего «сенат и народ Рима». Сенат дал название современным законодательным собраниям по всему миру. SPQR – книга о Риме и о том, как он сохранял свое господство несколько веков подряд, о его жителях, императорах и заговорщиках. Описывая взаимоотношения власти и человека, политическое устройство и конфликты, становление государственности и империи, знаменитых и никому не известных римлян, автор посредством научных данных разрушает мифы. Изложение истории Древнего Рима начинается с середины I в. до н. э., когда Рим уже был обширной метрополией с населением больше миллиона жителей, с предвестия переворота и описания звездного часа Цицерона. А заканчивается кульминационным моментом, когда в 212 г. император Каракалла дал всем свободным жителям Римской империи право полного римского гражданства, уничтожив различия между победителями и побежденными. Почему книга достойна прочтения: – Здесь есть все лучшее, что читатель может найти в научно-популярной литературе: глубокое и всестороннее знание предмета, великолепный язык, ощущение пульсации повседневной жизни. – С увеличением числа находок, обнаруженных в грунте, подземных водах и даже в библиотеках, историография Древнего Рима претерпела сильные изменения за последние 50 лет. Книга содержит актуальные научные данные. – Эта книга – исторический спектакль, связь между прошлым и настоящим. Удивительно, как много похожих событий и параллелей с сегодняшним днем читатель найдет в истории о Древнем Риме. Мэри БирдКартыПредисловиеГлава 1SPQR: 63 г. до н. эЦицерон против КатилиныВ сенатеТриумф и унижениеПодробный отчетОбратная сторона историиНаш Катилина?Глава 2Цицерон и РомулУбийствоПохищениеБрат против брата, периферия против центраИстория и мифЭней и другиеРаскапывая древнейший РимНедостающее звеноГлава 3История в камнеЦари или вожди?Легенды об основании города: религия, время и политикаЭтрусские цари?Археология, тирания – и насилиеРождение свободыГлава 4Два века перемен: от Тарквиния до Сципиона БородатогоМир «Двенадцати таблиц»Борьба сословийВнешний мир: Вейи и РимРимляне против Александра МакедонскогоЭкспансия, солдаты и гражданеПричины и объясненияГлава 5Потомки БарбатаЗавоевания и их последствияКанны и ускользающий лик битвыПолибий о римской политической системеИмперия послушанияВлияние империиЧто значит быть римляниномГлава 6РазрушениеНаследие Ромула и Рема?Тиберий ГракхГай ГракхВойна между гражданами и союзникамиСулла и СпартакЖизнь обычных людейГлава 7Цицерон против ВерресаПравители и их подопечныеСенаторы под огнемПродажный РимПомпей ВеликийПервый императорБанда трехБросая костиМартовские идыГлава 8Общественное и частноеОбратная сторона гражданской войныМужья и женыРождение, смерть и скорбьДела денежныеЛюди-собственностьНавстречу новой истории – истории императоровГлава 9Наследник ЦезаряЛицо гражданской войныПобежденные и победителиЗагадка АвгустаДеянияПолитика с позиции силыПроблемы и преемствоАвгуст умер. Да здравствует Август!Глава 10Люди на тронеЧто пошло не так у Гая?«Хорошие императоры» и «плохие императоры»?Перемены наверхуПреемствоСенаторы«Увы, кажется, я становлюсь

богом…»Глава 11Богатые и бедныеУровни бедностиМир трудаПитейная культураСмиряясь со своей участьюЛасточки и змеиГлава 12Провинция ПлинияГраницы империиУправление империейРоманизация и сопротивлениеСвободный обмен«И создав пустыню, они говорят, что принесли мир»Христианские страстиГражданеГай Юлий ЗоилПослесловиеИсточникиХронологическая таблицаСписок иллюстрацийЦветные вклейки notes1234567891011121314151617181920212223242526272829303132333435363738394 04142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798 081828384858687888990919293949596979899100101

Мэри Бирд SPQR. История Древнего Рима

Дизайн обложки Ю. Буга © Mary Beard Publications, 2015 © Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2017 Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ). Карты

1. Ранний Рим и его соседи

2. Древний город Рим

3. Италия времен Древнего Рима

4. Город Рим времен империи

5. Римский мир Предисловие История Древнего Рима

Древний Рим для нас очень важен. Отвернуться от истории римлян – значит не просто закрыть глаза на давнее прошлое. Рим по-прежнему определяет наши представления о мире и о самих себе, что нашло отражение как в серьезных теориях, так и в простодушных комедиях. По прошествии 2000 лет Рим все еще задает тон западной культуры и политики, влияя на то, что мы пишем, как мы видим мир вокруг себя и свое место в нем. Убийство Юлия Цезаря в мартовские иды 44 г. до н. э. послужило примером и порой неуклюжим оправданием для убийств новых тиранов. Завоевания Римской империи заложили основу современной политической географии Европы и конфигурацию обширных пространств на других континентах. Лондон является столицей Великобритании прежде всего потому, что римляне сделали этот город столицей своей провинции Британии – полной опасностей земли, как им казалось, за пределами великого Океана, окружающего цивилизованный мир. Рим оставил нам в наследство идеи свободы и гражданства, равно как и империалистической эксплуатации, снабдив современную политологию словарем терминов, включая и «сенаторов», и «диктаторов». Римляне подарили нам крылатые фразы, такие как «бойтесь данайцев, дары приносящих» или «хлеба и зрелищ!», «играть на лире, когда пылает Рим» или «пока есть жизнь, есть надежда». Рим порождает столько же смеха, сколько и благоговения, и ужаса. Гладиаторы как в прошлом, так и в настоящем имеют огромные кассовые сборы. У знаменитой эпической поэмы Вергилия «Энеида», посвященной основанию Рима, оказалось в ХХ в. безусловно больше читателей, чем в I в. н. э. Историография Древнего Рима, однако, претерпела сильные изменения за последние 50 лет, а тем более за 250 лет с момента

написания «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона – уникального исторического труда, давшего начало исследованию римской истории в англоговорящем мире. Частично это можно связать с новым взглядом на старые обстоятельства и с новыми вопросами, которые мы задаем древней истории. Но думать, будто мы стали лучшими историками, чем наши предшественники, было бы опасным заблуждением. Это не так. Мы просто подходим к Древнему Риму с другими приоритетами – от гендерных проблем до вопросов питания – и тем самым вынуждаем древность говорить с нами другим языком. Последнее время ознаменовалось огромным множеством находок, обнаруженных в грунте, подземных водах и даже в библиотеках, и это предоставляет современным историкам гораздо больше данных, чем прежние источники. У нас теперь в распоряжении есть трогательный рассказ римского врача, чье драгоценное имущество исчезло в языках пламени: это свидетельство нашли на территории греческого монастыря лишь в 2005 г. У нас есть обломки затонувших торговых кораблей Средиземноморья, так и не довезших до Рима груз с иноземными скульптурами, стеклом и мебелью, предназначенными для богатых, а также вином и оливковым маслом для всех. Одни археологи тщательно изучают образцы бурения ледового панциря Гренландии, обнаруживая даже там следы промышленного загрязнения времен Рима. Другие специалисты разглядывают под микроскопом человеческие экскременты, найденные в выгребной яме в Геркулануме, в Южной Италии, чтобы уточнить состав пищи простых римлян, поступавшей в – и покидавшей – их пищеварительный тракт. По большей части это оказались яйца и морские ежи. История Рима все время переписывается. Так было во все времена. В определенном смысле мы знаем о Риме больше, чем сами римляне. Иными словами, изучение истории Древнего Рима – процесс незавершенный. Данная книга – мой вклад в этот большой проект, попытка объяснить, почему нам так важна римская история. Название «SPQR» – аббревиатура еще одной крылатой латинской фразы «Senatus PopulusQue Romanus», что означает «Сенат и народ Рима». Мой

труд вдохновлялся интересом к античности, убеждением, что диалог с жителями Древнего Рима по-прежнему актуален, и желанием разобраться, каким образом маленький, ничем не примечательный городок центральной Италии превратился в империю с огромной территорией на трех континентах. Эта книга про то, как Рим рос и сохранял свои позиции, а не про упадок и разрушение, если вообще упадок происходил в том смысле, как себе это представлял Гиббон. Существует несколько разных сюжетов, пригодных в качестве завершения истории Древнего Рима: кто-то считает финалом обращение императора Константина в христианство на смертном одре в 337 г. н. э. или разграбление города в 410 г. н. э. вестготами во главе с Аларихом. Мое исследование заканчивается кульминационным моментом, когда в 212 г. н. э. император Каракалла дал всем свободным жителям Римской империи права полного римского гражданства, уничтожив различия между победителями и побежденными и завершив процесс распространения прав и привилегий римского гражданства, начавшийся примерно за тысячу лет до этого. Книга «SPQR» – не просто дань восхищения. Многое в классической античности, как греческой, так и римской, требует нашего интереса и внимания. Наш мир был бы неизмеримо беднее, если бы мы не продолжали взаимодействовать с античным миром. Но это отнюдь не безоговорочное восхищение. Как современного человека меня возмущают рассуждения о «великих» римских завоевателях или «великой» Римской империи. Я постаралась смотреть на эти вещи и с иной стороны. В книге «SPQR» мне хотелось развенчать некоторые мифы и полуправду о Древнем Риме, с которыми я, как и многие, выросла. Римляне не выходили на старт своего исторического пути с грандиозным планом завоевания мира. И хотя в конечном счете успех империи и был обоснован идеей, подобной доктрине «предопределения судьбы» или «явного предначертания»,[1] изначальная мотивация римской военной экспансии в Средиземноморье и на прилегающих территориях остается одной из великих мировых загадок. Расширяя империю, римляне не ставили своей задачей грубое угнетение невинных народов,

занимавшихся своим делом в мире и согласии до появления легионов. История Древнего Рима была, безусловно, полна жестокости. Покорение Юлием Цезарем Галлии не без оснований сравнивают с геноцидом, и римляне той эпохи осуждали его действия. При этом Рим завоевывал земли, населенные отнюдь не мирными сообществами: для этих народов были характерны постоянная агрессия, исключительно силовые способы разрешения конфликтов между претендентами на власть; некоторые территории сами представляли собой мини-империи. Большинство врагов Рима были не менее воинственны, чем римляне, но не столь успешны, в силу обстоятельств, которые я попытаюсь раскрыть. Рим не был лишь напористым младшим братом классической Греции, увлекавшимся инженерным делом, строительством армии и утверждением абсолютизма, в то время как греки предпочитали интеллектуальные изыскания, театр и демократию. Некоторым римским деятелям удобно было представлять дело именно так, да и многим современным историкам удобно описывать античный мир с позиций простой дихотомии двух сильно различавшихся культур. Такой подход, как будет показано, является заблуждением по отношению к обеим сторонам. Греческие города-государства жаждали побед в сражениях никак не меньше, чем римляне, большинство из них не были знакомы с афинским недолговечным экспериментом – демократией. Некоторые римские писатели не только не были бездумными сторонниками власти императора, но и оказались одними из самых яростных критиков империализма во все времена. «Создав пустыню, они говорят, что принесли мир»[2] – фраза, емко передающая обычный итог завоеваний. Эти слова были написаны во II веке н. э. римским историком Тацитом про римское владычество в Британии. Заниматься историей Древнего Рима – дело очень непростое. Не существует единой версии римской античности, особенно с тех пор, как римский мир вышел далеко за пределы Италии. История Рима не совпадает с историей римской Британии или римской Африки. Основное внимание я уделю городу Риму и римской Италии, не преминув также оглядеть Рим извне, с точки зрения жителей разных земель

империи, среди которых были солдаты, повстанцы или амбициозные предатели. И для разных периодов должна быть написана разная история Рима. От древнейшего периода возникновения Рима и его превращения в IV в. до н. э. из маленького селения в основного игрока, занимавшего весь полуостров, не осталось никаких записей, сделанных римлянами, жившими в то время. Описание этого периода должно быть смелой реконструкцией, в которую нужно втиснуть отдельные свидетельства – обломок керамики, несколько букв, процарапанных на камне, – как бы трудно это ни было. Три столетия спустя появляется огромная масса противоречивых письменных свидетельств, создающая обратную проблему: как разобраться в этом море, грозящем затопить любое стройное повествование. Изучение истории Рима требует особенного воображения. В некотором смысле, исследование римской античности из XXI в. похоже на работу канатоходца: приходится очень осторожно балансировать. С одной стороны, все выглядит успокаивающе знакомым: в Древнем Риме ведутся диалоги, к которым мы вполне могли бы присоединиться: о сути свободы или проблеме полов; там возводятся узнаваемые здания и памятники; семейная жизнь устроена понятным нам образом, со всеми известными подростковыми трудностями; там придумывают шутки, над которыми мы смеемся. Но с другой стороны, Рим кажется нам совершенно чуждой территорией. Мы сталкиваемся не только с рабством, жуткой грязью (едва ли в Древнем Риме осуществлялся вывоз мусора), человекоубийством на арене и смертью от болезней, которые сейчас легко лечатся, но и с такими дикостями, как выбрасывание новорожденных, малолетние невесты и живописные жрецы-скопцы. Мы начнем изучение этого мира с рассказа об одном периоде римской истории, над которым и сами римляне не переставали ломать голову, и современные исследователи, от историков до драматургов, не устают о нем спорить. Этот период знакомит нас с некоторыми ключевыми персонажами Древнего Рима, с богатством дискуссии римлян о своем прошлом и с нашими попытками это прошлое воскресить и понять – и разобраться,

почему же история Рима, его сената и народа для нас так много значат. Глава 1 Звездный час Цицерона

SPQR: 63 г. до н. э

Наше изложение истории Древнего Рима начинается с середины I в. до н. э., когда с момента основания города прошло уже более 600 лет. Начинается оно с предвестия переворота. Это было время ожидания революционных изменений, когда тайная террористическая организация вынашивала планы восстания в городе; секретных провокаций и публичных страстных речей, сражений римлян против римлян же, с беспрецедентной казни римских граждан (виновных или невиновных) в интересах государственной безопасности. И все это 63 г. до н. э. С одной стороны, мы видим Луция Сергия Катилину, озлобленного обанкротившегося аристократа, которого многие считают инициатором заговора против сенаторов: задумав убийство оппонентов и поджог Рима, он надеялся таким способом добиться списания всех долгов, как для бедных, так и для богатых. С другой стороны – Марк Туллий Цицерон (далее – просто Цицерон) знаменитый оратор, философ, жрец, поэт, политик, остряк и прекрасный рассказчик, одна из потенциальных жертв убийц; талантливый ритор, он не жалел красноречия для демонстрации своих заслуг в деле разоблачения коварного заговора Катилины и спасения отечества. Это был его звездный час. К 63 г. до н. э. Рим уже был обширной метрополией, населенной более чем миллионом жителей. Это был самый большой город в Европе, и он оставался таковым до XIX в. И хотя Рим еще не знал императоров, он господствовал над огромной империей от Испании до Сирии и от южной Франции до Сахары. Это была странная смесь роскоши и грязи, свободы и эксплуатации, гордости за отечество и братоубийства в гражданских войнах. В последующих главах мы вернемся к более глубокому прошлому, к началу римской эпохи, отмеченному подвигами римского народа как на военном, так и на мирном поприще. Мы постараемся понять, что стоит за известными сюжетами, и поныне задевающими нас за живое, – от истории Ромула и Рема до поругания Лукреции. У нас будут возникать вопросы, которые не давали покоя историкам начиная с античных времен. Как и почему обычный маленький городок в центральной Италии разросся до размеров самого большого во всем Средиземноморье города, контролирующего огромную империю? Было ли в римлянах что-то особенное и что это могло быть? Однако начинать изложение истории Древнего Рима с самого начала – довольно бессмысленная затея. Современным взглядом ее пристально и детально рассматривать можно лишь с I в. до н. э. От этого периода нам досталось невероятное множество текстов: от частных писем до публичных речей, от философии до поэзии, текстов эпических и эротических, научных и прямо «с улицы». Благодаря этим источникам мы можем представить себе, как должны были крутиться и вертеться политические гранды в потоке повседневных проблем. Мы можем подслушать, как они торговались и шли на компромиссы, подсмотреть, как всаживали нож в спину друг другу, в буквальном и переносном смысле. Мы можем даже окунуться в их личную жизнь: стать свидетелями семейных неурядиц, финансовых проблем, можем посочувствовать утрате любимого ребенка

или, порой, любимого раба. С более ранними периодами в истории Запада мы не имеем возможности так близко познакомиться (у нас нет, например, таких подробных и разнообразных сведений о жизни в классических Афинах). И вновь так же детально нам откроется бытописание какого-либо места лишь спустя тысячу с лишним лет, и это будет уже мир Флоренции в эпоху Возрождения. Более того, именно в I в. до н. э. сами римские авторы начали систематически изучать более ранние века истории своего города и всей империи. Интерес к прошлому Рима, безусловно, возникал и раньше: до нас дошло, например, сочинение жившего во II в. до н. э. эры грека о расцвете и могуществе города. Но лишь с I в. до н. э. римские ученые и критики стали ставить вопросы, подобные тем, что мы задаем сегодня. Сочетание научных исследований с большой долей творческого вымысла позволило им собрать по кусочкам свою версию того, что происходило в древности, и мы до сих пор принимаем ее за основу. Мы и поныне во многом смотрим на историю Рима сквозь призму открытий I в. до н. э. Или, другими словами, та история Древнего Рима, которую мы знаем, родилась в I в. до н. э. Год 63 г. до н. э. – значимый рубеж в том непростом столетии. Город был на грани катастрофы. За тысячелетнюю историю, которую мы рассматриваем в этой книге, Рим не раз сталкивался лицом к лицу с опасностями и поражениями. Так, в 390 г. до н. э. город был разграблен большим отрядом галлов. В 218 г. до н. э. карфагенский полководец Ганнибал совершил знаменитый переход через Альпы с 37 слонами и нанес римлянам огромный ущерб, прежде чем они сумели отбить его атаку. Римские потери в битве при Каннах в 216 г. до н. э. составляют 70 000 убитыми за один день, что сопоставимо с Геттисбергским кровопролитием или первым днем на Сомме. Не менее ужасающими в глазах римлян были поражения, нанесенные регулярным легионам в 70-х гг. до н. э. неорганизованным отрядом бывших гладиаторов и беглых рабов под предводительством Спартака: обнаружилось, что римская военная подготовка вовсе не так уж надежна. По сути дела, римляне никогда и не были столь уж непобедимы, как мы склонны думать, или как бы они хотели казаться. Но в 63 г. до н. э. им пришлось иметь дело с внутренним врагом, с кровавым заговором прямо в сердце правящей элиты. Развитие этого кризиса можно проследить в мельчайших подробностях, день за днем, а в какие-то моменты и час за часом. Мы точно знаем, где произошла бо́льшая часть событий, в некоторых местах поныне сохранились те же памятники, что доминировали в ландшафте тех времен. Мы можем узнать, какие «спецоперации» поставляли Цицерону информацию о заговоре; как Катилину заставили бежать из города, чтобы присоединиться к наспех собранному ополчению к северу от Рима, и как он ввязался в битву с римскими легионерами, что стоило ему жизни. Мы можем также ознакомиться с некоторыми доводами дискуссии вокруг этого политического кризиса и задаться более широкими вопросами, которые эти события поставили и продолжают ставить до сих пор. Решительная реакция Цицерона, в числе прочего повлекшая за собой скоропалительные казни, обнажает в острой форме проблемы, которые волнуют нас и по сей день. Насколько законно уничтожение террористов вне заведенного судебного порядка? До какой степени могут быть принесены в жертву гражданские права во имя безопасности отчизны? Римляне никогда не переставали дискутировать на тему того, что потом стало называться «заговором Катилины». Был ли Катилина абсолютным злом, или можно найти обстоятельства, смягчающие его вину? Какую цену пришлось заплатить за предотвращение революции? События 63 г. до н. э. находили отклик на протяжении всей истории Запада. Некоторые формулировки, родившиеся во время жарких дебатов вокруг разоблачения заговора, сделались крылатыми фразами и по-прежнему встречаются в современной политической риторике, попадают, как мы далее увидим, на плакаты, в лозунги и даже в твиты участников политических протестов.

1. Тяжелые колонны и арки Табулария, встроенные в более поздний дворец Микеланжело, до сих пор привлекают внимание осматривающих римский Форум. Построенный за несколько десятков лет до консульства Цицерона в 63 г. до н. э., Табуларий представлял в свое время последнее слово архитектурной техники. Его назначение не вполне ясно. Это было, очевидно, общественное здание, но необязательно для государственного архива (tabularium), как обычно считается Можно по-разному относиться к заговору Катилины, но при всех возможных за и против он приводит нас к самой сердцевине политической жизни Рима I в. до н. э., со всеми ее условностями, противоречиями и конфликтами. Он позволяет нам увидеть в действии сенат и римский народ – две составные части формулы, давшей название моей книги «SPQR» (Senatus PopulusQue Romanus). Эти две силы, находившиеся подчас в ожесточенном противостоянии, были основными источниками политической власти Рима в I в. до н. э. Вместе они складывались в краткую формулу законной власти римского государства, эта сумма двух слагаемых прошла через всю римскую историю, она по-прежнему определяет устройство Италии и в XXI в. Более того, сенат (власть минус PopulusQue Romanus) дал название современным законодательным собраниям по всему миру, от США до Руанды. Список действующих лиц этой драмы включает некоторых самых известных персонажей истории Древнего Рима. Гай Юлий Цезарь, которому шел тогда тридцать восьмой год, сыграл одну из ключевых ролей в дискуссии о том, как следует наказать заговорщиков. Марк Лициний Красс, римский плутократ, известный заявлением, что человек не может считаться богатым, если он на свои деньги не может содержать частную армию, вел таинственную закулисную игру. Но главную роль, роль непримиримого противника Катилины, сыграл человек, о котором известно больше, чем о ком бы то ни было во всем античном мире. Его речи, эссе, письма, шутки и стихи наполняют десятки томов современной печатной продукции. Кроме Цицерона (и, пожалуй, спустя 450 лет – блаженного Августина, христианского святого, теолога, человека, пристально изучавшего самого себя) в древней истории нет другого человека, чья жизнь, публичная и частная, была бы задокументирована с такой полнотой, и это позволяет восстановить его правдоподобную биографию, в

современном понимании этого слова. Благодаря сочинениям Цицерона мы смотрим на историю Рима того времени его глазами, во многом повторяя его предубеждения. 63 г. до н. э. был поворотным в его карьере: удача никогда потом не была так благосклонна к нему. Через 20 лет все закончилось крахом, и все еще преисполненный уверенности в себе, все еще остававшийся влиятельным лицом, хотя он и утратил уже лидирующие позиции в общественной жизни, Цицерон был убит в одной из гражданских войн после гибели Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. Его голову и правую руку выставили на всеобщее обозрение и поругание.

2. Аббревиатуру SPQR по-прежнему можно встретить везде: на канализационных люках, на мусорных баках. Бывшее популярным уже во времена Цицерона, это сокращение демонстрирует завидную живучесть. Естественно, на вездесущую формулу появились пародии. «Sono Pazzi Questi Romani» – одна из любимых в Италии: «Они сумасшедшие, эти римляне» За ужасной смертью Цицерона пришла еще более мощная революция I в. до н. э., которая начиналась с популистского правления, пусть не совсем демократии, а закончилась троном с автократом на нем, единолично управляющим Римской империей. Как бы ни казалось Цицерону, что в 63 г. до н. э. он «спас отечество», правда состоит в том, что отечеству в той государственной форме, которую он знал, недолго оставалось существовать. На горизонте уже показалась другая революция, которой суждено было стать более успешной, чем бунт Катилины. К «сенату и римскому народу» добавилась еще всемогущая фигура императора. Новое слагаемое формулы власти воплотилось в череде автократов, которым льстили и которыми манипулировали, которых слушались беспрекословно и которыми пренебрегали. Они, безусловно, стали неотъемлемой частью истории Запада и потому мы непременно будем говорить и о них. А сейчас мы окунемся в незабываемый период, наиболее показательный и

насыщенный событиями во всей истории Рима. Цицерон против Катилины

Конфликт между Цицероном и Катилиной можно отчасти объяснить столкновением идеологических платформ и амбиций. Это была схватка двух совершенно разных по происхождению людей. Оба они оказались на самой вершине политического олимпа Рима или близко к нему, но на этом сходство их положения и заканчивается. Их столь непохожие карьеры могут служить прекрасной иллюстрацией разнообразия политической жизни Рима в I в. до н. э. У Катилины, будущего революционера, стартовые условия были более традиционными, привилегированными и надежными для начала политической карьеры. Он происходил из известного старинного рода, ведущего свою родословную от мифических отцов-основателей Рима. Считается, что его предок Сергест приплыл в Италию вместе с Энеем с востока после Троянской войны, в то время, когда Рима как города еще не существовало. Среди его родни голубых кровей был герой войны с Ганнибалом, его прадед, который прославился как первый воин, сражавшийся с протезом вместо руки, – скорее всего, это был просто металлический крюк, заменивший правую кисть, потерянную в предыдущих боях. У самого Катилины политическая карьера начиналась вполне успешно, его избирали на несколько младших должностей, но к 63 г. до н. э. он почти обанкротился. Его имя было прочно связано с серией преступлений: от убийства первой жены и собственного сына до сожительства с весталкой, хранившей обет безбрачия. Помимо разорительных пороков его финансовое положение расшатали неоднократные попытки обеспечить себе самую влиятельную в городе должность одного из двух консулов. Участие в выборах в Риме было делом дорогостоящим. В I в. до н. э. принято было проявлять баснословную щедрость, трудно отличимую от подкупа избирателей. Ставки были очень высоки. Те, кто выигрывал выборы, имели возможность правдами и неправдами возместить издержки, используя преимущества служебного положения. Проигравшие (а такого рода проигравших, как и военных поражений, в Риме случалось значительно больше, чем римляне желали признавать) еще глубже увязали в долгах. Таково было положение Катилины после поражения на двух консульских выборах подряд, в 64 и 63 гг. до н. э. Теперь у него не оставалось другого выбора, кроме как прибегнуть к сценарию «революции», или «быстрого реагирования», или «терроризма», как угодно это называть, хотя есть мнение, что к такому способу действий он склонялся и раньше. Объединив силы с другими отчаявшимися представителями высшего сословия, оказавшимися в похожем затруднительном положении, он обратился за поддержкой к

недовольным беднякам внутри города и одновременно собирал ополченцев за его пределами. Не было конца его опрометчивым обещаниям прощения долгов (а это была, по мнению римских землевладельцев, одна из самых презренных форм радикализма) и дерзким угрозам сместить ведущих политиков и поджечь весь город. Так, во всяком случае, оценивал мотивы и цели своего оппонента Цицерон, который был убежден, что станет жертвой убийства. Он был сделан, можно сказать, из совсем другого теста, чем Катилина. Цицерон происходил из богатой землевладельческой семьи, что характерно для большинства видных политических деятелей. Однако его родным городом была не столица, а небольшой городок Арпин примерно в 100 км от Рима или в дне пути доступным в античности способом передвижения. Обладая достаточным весом в своем городе, его предки не сыграли выдающейся роли на римской политической арене. Не имея преимуществ Катилины, Цицерон опирался только на природные таланты, покровительство в высших кругах, где он старательно обзаводился связями, и силу своего слова, которое помогало ему пробиваться наверх. Это означало, что его путь к славе лежал через блестящую адвокатскую карьеру в римских судах, что позволило Цицерону стать знаменитостью и снискать поддержку влиятельных особ. В результате он без труда избирался на все необходимые низшие должности политической иерархии, подобно Катилине. Однако в 64 г. до н. э. предвыборная гонка принесла Цицерону победу на консульских выборах, а Катилине – поражение. Тот триумфальный успех, однако, не был целиком вопросом предрешенным. При всей своей славе Цицерону пришлось испытать на себе невыгодное положение «нового человека», как римляне называли кандидатов без политической родословной. На определенном этапе он, вероятно, даже подумывал заключить предвыборный союз с Катилиной, несмотря на его сомнительную репутацию. В конце концов, исход выборов определили голоса влиятельных избирателей. Римская избирательная система со всей откровенностью и без лишней стыдливости наделяла большим весом голоса богатых избирателей, и многие из богачей, видимо, решили, что Цицерон – лучший выбор для них, чем Катилина, несмотря на все их высокомерие по отношению к новичку. Некоторые соперники Цицерона называли его «постояльцем» в Риме, «полугражданином», но тем не менее он возглавил гонку. Катилина позорно закончил третьим. На втором месте, также обеспечивающем должность консула, оказался Гай Антоний Гибрида, дядя другого, более известного Антония (Марка), репутация которого, как выяснилось, была немногим лучше, чем у Катилины. Летом 63 г. до н. э. Цицерон мог уловить признаки угрозы со стороны Катилины, который собрался вновь попытать счастья в качестве кандидата. Цицерон воспользовался положением консула, чтобы отложить очередной этап выборов, и когда, наконец, пришел назначенный день, явился на выборы в

сопровождении вооруженной охраны, а из-под тоги отчетливо проступали нагрудные доспехи. Это был явно костюмированный выход, с вызывающим несоответствием гражданских и военных деталей, как если бы современный политик появился в парламенте в деловом костюме с автоматом наперевес. Но это сработало. Эта тактика устрашения в сочетании с громогласными популистскими заявлениями Катилины предопределила очередной провал соперника Цицерона. Заявления одного отверженца, обещающего поддержку другим таким же, имели мало шансов склонить на свою сторону избирателей из элиты. Вскоре после выборов, примерно ранней осенью, Цицерон начал получать более определенные сведения о подготовке страшного заговора. Информация просачивалась уже довольно давно от подруги одного из сообщников Катилины, женщины по имени Фульвия, которая в той или иной степени сыграла роль двойного агента. Теперь благодаря предательству еще одной вовлеченной в заговор стороны и при посредничестве состоятельного Марка Красса у Цицерона на руках оказалась целая пачка писем, напрямую уличающая Катилину и раскрывающая кровожадные планы заговорщиков. Эта информация вскоре стала подтверждаться донесениями о скапливающихся к северу от города вооруженных силах в поддержку восставших. И, наконец, после того, как не без «подсказки» Фульвии удалось избежать нападения, намеченного на 7 ноября, Цицерон убедил сенат собраться на следующий день, чтобы официально разоблачить Катилину и добиться выдворения его из Рима. Еще до этого, в октябре, сенаторы приняли постановление, вынуждавшее консула Цицерона (или позволявшее ему) принять меры, чтобы «государству ничего не угрожало», то есть своего рода античный аналог закона «О чрезвычайных полномочиях» или закона «О борьбе с терроризмом», со всеми его спорными моментами. А теперь, 8 ноября, они выслушивали «дело Катилины», которое Цицерон подал с блеском, изобильно оснастив доказательствами. Это была замечательная смесь ярости, негодования, самокритики и неопровержимых с виду фактов. В одной части своего выступления он напоминал собравшейся публике о сомнительном прошлом Катилины, в другой – неискренне сетовал, что сам не отреагировал вовремя на возникшую опасность, в третьей – загружал аудиторию мельчайшими подробностями заговора: в чьем доме собирались заговорщики, в какие даты, кто был вовлечен в дело и какими конкретно были пункты плана. Катилина оказался лицом к лицу с неизбежностью серьезного обвинения в свой адрес. Он попросил сенаторов не верить ни единому слову, отпустил несколько колкостей в адрес скромного происхождения Цицерона, не идущего в сравнение с его выдающимися предками и их огромными заслугами. Но он, со всей очевидностью, осознавал безнадежность своего положения. Ночью он покинул город. В сенате

Можно сказать, что схватка Цицерона и Катилины перед сенатом – кульминация всей этой истории: два противника встречаются лицом к лицу в органе власти, являющемся центром политической структуры Рима. Как мы можем себе представить эту сцену? В Новое время самой известной попыткой изобразить, что произошло тогда, 8 ноября, можно считать картину итальянского художника XIX в. Чезаре Маккари (см. фрагмент картины ниже на илл. 3 и цв. вклейку, илл. 1). Это полотно хорошо согласуется с нашими представлениями о Древнем Риме, о публичной жизни в нем: с размахом, величественной, строгой и элегантной. Такой иллюстрацией Цицерон должен был быть доволен. Катилина сидит в отдалении, с опущенной головой, будто никто не смеет находиться рядом с ним, тем более – говорить с ним. Тем временем Цицерон, главный герой сцены, стоит у дымящейся жаровни, перед алтарем. Он обращается к сенаторам, облаченным в тоги. Повседневная одежда римлян – туники, накидки и даже иногда брюки – была намного более разнообразной и красочной, чем здесь изображено. При этом тога была официальной, национальной одеждой: римляне называли себя gens togata («народ, который носит тогу»), некоторые иностранцы время от времени смеялись над их неуклюжим платьем. Тоги были белыми с добавлением пурпурной каймы для должностных лиц. Известно, что современное слово «кандидат» происходит от латинского слова candidatus, т. е. «выбеленный»: речь идет о специальных белых тогах, которые надевались только во время предвыборных кампаний, чтобы произвести впечатление на избирателей. В мире, где принято выставлять статус напоказ, важна каждая деталь наряда: сенаторы под тогу поддевали тунику с широкой пурпурной каймой, у всадников, следующего по рангу сословия, кайма была более узкой; у тех и у других – особая обувь.

3. На картине Маккари, запечатлевшей сцену в сенате, Цицерон изображен в выгодный для него момент, при произнесении речи явно без шпаргалки: римский идеал благородного мужа, обладающего красноречием (vir bonus dicendi peritus) Маккари удалось точно показать изящество тог, хотя он и забыл про отличительную кайму. В остальном, однако, произведение художника, скорее, очаровательный плод фантазии, чем правдивое изображение события и обстановки. Для начала, Цицерон на картине – седовласый государственный муж преклонного возраста, а Катилина – угрюмый

молодой негодяй. На самом деле обоим должно быть около сорока лет, Катилина при этом года на два старше. Кроме того, собрание кажется неправдоподобно малочисленным, если только не вообразить, что остальные находятся где-то за сценой. Едва ли наберется 50 сенаторов, присутствующих на столь важном выступлении. В середине I в. до н. э. в сенат входило около 600 членов. Все они были государственные мужи, избиравшиеся ранее на государственные должности (обратите внимание: только мужчины, женщины никогда не занимали политических должностей в Риме). Все прослужившие на низшей должности квестора – а их избирали по двадцать каждый год – автоматически получали пожизненное место в сенате. Они регулярно встречались, спорили, давали советы консулам и издавали постановления, которые обычно приводились в исполнение, хотя и не получали силу закона. Из-за этого всегда мог возникнуть неловкий вопрос, что произойдет, если постановление сената будет просто проигнорировано. Естественно, что посещаемость собрания сената могла быть разной, но можно с уверенностью сказать, что на этом заседании свободных мест не должно оставаться. Что касается обстановки, то на картине она выглядит вполне в римском духе, за исключением огромной колонны, заканчивающейся вне поля зрения, и роскошной отделки стен разноцветным мрамором, что слишком шикарно для любого сооружения в Риме того периода. Современное представление об античном городе как феерии из сверкающего мрамора отчасти верно, но это относится к более позднему периоду в истории Рима, когда появился единовластный император и начались систематические разработки мрамора в Карраре в Северной Италии, т. е. спустя не менее 30 лет после кризиса, связанного с именем Катилины. Рим времен Цицерона, уже город-миллионник, еще был выстроен преимущественно из кирпича или местного камня и представлял собой тесный лабиринт запутанных улиц и темных переулков. Приезжему из Афин или египетской Александрии, где и правда встречались сооружения в стиле картины Маккари, город мог показаться неинтересным, если не сказать убогим. Это был такой рассадник болезней, что один римский врач позднее писал, что не было нужды погружаться в учебники для изучения малярии – она пышным цветом цвела на улицах Рима. Рынок доходного жилья предоставлял весьма неприглядные условия проживания для бедных горожан, зато очень выгодные условия для обогащения нещепетильных домовладельцев. Сам Цицерон вложил немалые средства в недорогое жилье и как-то шутил, скорее с гордостью, чем со смущением, что даже крысы упаковали вещички и покинули его разваливающийся доходный дом. Роскошные частные дома отдельных сверхбогатых римлян начали уже приводить публику в изумление интерьерами с изысканными картинами, элегантными греческими статуями, изящной мебелью (столы на одной ножке были

предметом особой зависти) и даже привезенными издалека мраморными колоннами. Тут и там встречались общественные сооружения, целиком построенные из мрамора или облицованные им. По этим редким островкам великолепия можно составить представление о будущем нарядном облике города. Однако обстановка собрания сената 8 ноября ничего из этого не напоминала. Цицерон по традиции предложил сенату собраться в храме. Для такого случая был выбран храм Юпитера возле Форума, в самом сердце города, – благопристойное старинное здание, прямоугольное в плане, а не полукруглое, как у Маккари. Помещение, скорее всего, было небольшим и слабоосвещенным: лампы и факелы лишь отчасти компенсировали отсутствие окон. Представим себе, как несколько сотен сенаторов расположились в тесном и душном храме: одни сидели на импровизированных стульях и скамьях, другие, толкаясь, теснились у какой-нибудь древней почитаемой статуи Юпитера. С уверенностью можно сказать, что это было одно из важнейших событий в истории Рима, но нужно отдавать себе отчет в том, что оно было менее живописным, чем нам это представляется (это, впрочем, можно сказать и о многих других сторонах жизни в Древнем Риме). Триумф и унижение

Последующие эпизоды драмы не удостоились подобного внимания восхищенных художников. Катилина отбыл из Рима, чтобы присоединиться к своим единомышленникам за стенами города, где собралась армия ополченцев. Тем временем Цицерон провел блестящую спецоперацию, разоблачив оставшихся в Риме заговорщиков. Поддавшись недальновидному совету, они решили привлечь на свою сторону депутацию галлов, которые искали в столице защиты от бесчинства наместников. Мы не знаем, чем руководствовались галлы, может быть, просто решили, что надежнее заранее перейти на сторону победителей, но, во всяком случае, они стали втайне сотрудничать с Цицероном, снабдив его неоспоримыми доказательствами: именами, датами, планами и новой порцией писем с разоблачительной информацией. Последующие аресты сопровождались в большинстве случаев неубедительными оправданиями. В доме одного из заговорщиков был найден внушительный склад вооружения, на что хозяин возразил, что у него такое хобби – собирать оружие. 5 декабря Цицерон снова созвал сенат для обсуждения дальнейшей судьбы арестованных. На этот раз сенаторы собрались в храме Конкордии – богини согласия или гармонии, именно потому, что дела в государстве были далеки от гармонии. Юлий Цезарь выступил со смелым предложением лишить заговорщиков свободы: по одним источникам, до возможности их судить после окончания кризиса, по другим – пожизненно. В античности содержание под стражей

не было распространенной мерой наказания, тюрьмы были, скорее, местом временного пребывания преступников до вынесения приговора. В репертуаре судов более привычными наказаниями были штрафы, ссылка и смертная казнь. Если Цезарь действительно выступал в 63 г. до н. э. за пожизненное заключение, тогда это первый случай в истории Запада, когда подобная мера обсуждалась как альтернатива смертной казни. И, как оказалось, безрезультатно. Опираясь на постановление о чрезвычайных полномочиях и громкие голоса поддержки со стороны многих сенаторов, Цицерон без долгих церемоний казнил обвиняемых, не устраивая даже показательного судебного процесса. Выйдя к ликующей толпе, он триумфально объявил об их смерти, произнеся знаменитый эвфемизм из одного слова: vixere – «отжили», что подразумевает «они мертвы». За несколько недель римские легионы разбили армию повстанцев на севере Италии. Сам Катилина пал смертью храбрых в авангарде ополченцев. Командующий римскими войсками, второй консул и коллега Цицерона Гай Антоний Гибрида самолично не принял участия в финальном сражении, сославшись на больные ноги, и передал руководство своему помощнику, что вызвало в определенных кругах подозрения насчет его настоящих симпатий. Он оказался не единственным, чьи подлинные мотивы хотелось бы прояснить. С античных времен рождалось немало диких, часто неубедительных догадок о том, кто же из самых влиятельных фигур мог тайно поддерживать Катилину. Был ли последний на самом деле агентом изворотливого Марка Красса? И какова была истинная позиция Цезаря? Поражение Катилины обернулось, вне сомнений, выдающейся победой Цицерона, которого его сторонники окрестили pater patriae, или «отец отечества», одним из самых величественных и желанных титулов, какие только можно было получить в таком глубоко патриархальном обществе, каким был Рим. Но паруса победы скоро сдулись. Уже в последний день консульства двое соперников Цицерона не позволили ему обратиться с прощальным словом к народному собранию. «Кто без слушаний наказывал других, – заявили они, – не имеют права быть выслушанными». Несколькими годами позже, в 58 г. до н. э. народ Рима проголосовал за изгнание любого, кто казнил римского гражданина без суда. Цицерон покинул Рим, не дожидаясь появления своего имени в судебном приказе, приговаривающем его к ссылке. До этого момента народ Рима не играл сколько-нибудь значительной роли в этой драме. «Народ», состоявший из всех граждан мужского пола, был намного шире и аморфнее, чем «сенат». Официально женщины не имели никаких политических прав. В 63 г. до н. э. в Риме и остальной Италии было примерно миллион мужчин и еще несколько миллионов проживало в провинциях. На деле только несколько тысяч или сотен желающих поучаствовать в выборах, голосованиях или собраниях посещали Рим по соответствующим поводам. Вопрос, насколько

эти люди были влиятельной силой, всегда, даже и в античные времена, был весьма спорным. Однако с уверенностью можно высказать два соображения. В то время только представители народа могли выбирать кого-либо на государственные должности. Каких бы голубых кровей ни был кандидат, только от воли народа Рима зависело, кто займет важный пост, к примеру, пост консула. И только народ мог, в отличие от сената, принимать законы. В 58 г. до н. э. противники Цицерона утверждали, что, какими бы ни были полномочия консула в связи с постановлением о борьбе с терроризмом, его расправа со сторонниками Катилины попрала законное право каждого гражданина Рима на судебное разбирательство. И народ принял решение выслать Цицерона. Бывший «отец отечества» в отчаянии провел год в северной Греции (его малодушные жалобы на судьбу не вызывают особой симпатии). Наконец, народ проголосовал за его возвращение. Восторженными криками приветствовали Цицерона ликующие почитатели. Однако городской дом его был разорен, а на обломках был воздвигнут памятник в честь богини Либерты в качестве символа свободы и политического послания хозяину и всему Риму. Цицерон никогда больше не смог повторить своих ошеломляющих успехов. Подробный отчет

Причина, по которой мы знаем столько деталей в этой истории, проста: сами римляне очень много об этом написали, и многое из этого сохранилось. Современные историки часто жалуются, что мы слишком мало знаем о каких-то аспектах жизни в древности. «Подумать только, как мало нам известно о жизни бедных людей или женщин», – причитают они. Подобное мнение является столь же устаревшим, сколь и обманчивым. Да, почти все писатели Древнего Рима были мужчинами или до нас просто дошло ничтожно мало текстов, созданных женщинами (не сохранившаяся автобиография Агриппины, матери Нерона, – огромная потеря для классической литературы). Подавляющее большинство литераторов были к тому же весьма состоятельны, как бы ни пытались иные римские поэты, как, впрочем, и современные, делать вид, что влачат жалкое и голодное существование на чердаках. Все эти жалобы, однако, упускают из вида гораздо более важный момент. Самое удивительное в истории Рима: сколь многое из написанного в те времена сохранилось до сих пор, по прошествии более двух тысячелетий. До нас дошли стихи, письма, эссе, речи, истории, которые я уже упоминала, а также романы, географические описания, сатирические произведения и груды специальных текстов про все на свете – от гидротехники до болезней и медицины. Сохранностью письменных источников мы обязаны средневековым монахам, их прилежанию; они по

многу раз переписывали от руки те произведения классической литературы, которые им казались важными или полезными. Существенный вклад внесли средневековые исламские ученые (хотя их роль часто недооценивается), которые перевели на арабский многие философские и научные трактаты. Благодаря археологам, которым удалось раскопать папирусы в песках и свалках Египта, деревянные таблички для письма из римских военных лагерей на севере Англии и красноречивые надгробные камни по всей территории империи, мы можем познакомиться с образом жизни более простых обитателей Древнего Рима. В нашем распоряжении посланные домой записки, списки покупок, бухгалтерские книги и последние слова, высеченные на надгробных камнях. Даже если это малая доля того, что было создано в древности, нам доступно теперь больше литературного материала (и не только литературного) из античного Рима, чем любой человек при всем старании мог бы изучить за всю свою жизнь. Откуда нам известно о конфликте между Катилиной и Цицероном? История дошла до нас из разных источников, как раз их разнообразие так обогатило рассказ. Есть краткие сведения в работах некоторых античных авторов, в том числе биография самого Цицерона, все они написаны через 100 с лишним лет после основных событий. Более важным и информативным представляется длинный трактат из пятидесяти с лишним страниц, предлагающий подробное изложение и анализ «Катилинской войны» (Bellum Catilinae, если придерживаться оригинального названия[3]). Этот текст был написан лишь 20 лет спустя после «войны», в 40-х гг. до н. э., Гаем Саллюстием Криспом, или просто Саллюстием, как он сейчас известен. Он был, подобно Цицерону, из «новых людей»; друг и союзник Юлия Цезаря, за свою политическую карьеру заслужил неоднозначную репутацию: его наместничество в Северной Африке было скомпрометировано взятками и вымогательством. И несмотря на эту довольно сомнительную карьеру, а может быть, и благодаря ей, труд Саллюстия стал одним из самых острых политических исследований, дошедших до нас от античности. Саллюстий не просто разворачивал описание восстания, раскрывая его причины и развязку. Он использовал фигуру Катилины как символ более широких проблем и провалов Рима в I в. до н. э. По мнению Саллюстия, основы римской культуры были подорваны успехами римлян, а также богатством, жадностью и жаждой власти, сопровождавшими завоевания в Средиземноморье и подавление важнейших соперников Рима. Критический перелом произошел за 83 года до войны против Катилины, когда в 146 г. до н. э. римские войска, наконец, разрушили Карфаген, родной город Ганнибала на севере Африки. После этого события, писал Саллюстий, уже ничто не могло препятствовать доминированию Рима. Саллюстий допускал, что Катилина обладал некоторыми достоинствами, включая отвагу сражаться на передней линии и

сверхъестественную выносливость: «Он был невероятно вынослив в отношении голода, холода, бодрствования». Однако в большей степени он олицетворял пороки Рима того времени. За трудами Саллюстия стоят не менее живописные документы, восходящие в конечном счете к творчеству Цицерона, с его версией произошедшего. В своих письмах близкому другу Титу Помпонию Аттику, который никогда сам не появлялся на политической сцене, зато закулисно нередко манипулировал действующими лицами, Цицерон признается в своем доброжелательном отношении к Катилине. Среди разных домашних новостей, например, о рождении сына («Можно я тебе расскажу, я стал отцом») или о прибытии новых статуй из Греции для украшения дома, Цицерон сообщает в 65 г. до н. э., что он намеревается защищать Катилину в суде с надеждой на дальнейшее сотрудничество. Каким образом такие личные письма оказались в общем доступе, остается загадкой. Скорее всего, кто-то из домашней обслуги скопировал письма после смерти Цицерона, и они быстро распространились в кругу любопытствующих – как друзей, так и врагов. В Древнем мире ничего не «публиковалось» в нашем современном понимании. Сохранилось около тысячи писем, написанных великим оратором или адресованных ему в течение последних 20 лет его жизни. Местами пронизанные жалостью изгнанника к себе или скорбью отца, чья дочь умерла в родах, пестрящие упоминаниями о нечистых на руку агентах, разводах, но тут же и об амбициях Юлия Цезаря, эти тексты – одни из самых увлекательных во всем античном наследии. Не менее удивительна живучесть отрывка поэмы Цицерона о достижениях на консульском поприще. Незаконченная эта поэма была настолько известна, или, скорее, печально известна, что семьдесят строк из нее разошлись на цитаты у последующих античных авторов и у самого Цицерона в более поздних работах. Среди них – нашумевшая строчка, образец дурной поэзии, не затерявшаяся и в Темные века: «O fortunatam, natam, me consule, Romam!» (приблизительно: «О, Рим счастливый, рожденный в мое консульство!»). Апофеозом своеобразной скромности Цицерона стало изображение «ассамблеи богов», на которой консул-сверхчеловек обсуждает с божественным сенатом на Олимпе, как ему раскрыть заговор Катилины. В Риме I в. до н. э. репутация и слава зависели не только от стихийной молвы, но и тщательно (хотя порой и неуклюже) организованной публичной хвалы. Известно, что Цицерон пытался уговорить своего друга историка Луция Лукцея дать хвалебную оценку победе Цицерона над Катилиной и последующим событиям. («Я особенно ревностно желал бы, чтобы мое имя было на виду в твоих работах», – признавался он в письме.) Он также надеялся, что один модный греческий поэт сочинит достойную эпическую поэму на ту же тему, ведь Цицерон защищал его сложное дело об иммиграции в римских судах. В конечном счете ему пришлось самому

писать поэтическое посвящение – себе. Некоторые современные критики пробовали, правда, не очень убедительно, отстаивать литературные достоинства этого произведения и даже той самой фразы из него: «O fortunatam, natam…» Но в большинстве сохранившихся трудов римских критиков высмеивается как тщетность затеи, так и язык поэмы. Даже один из его почитателей, увлеченно бравший у него уроки ораторского мастерства, сожалел, что Цицерон «проявил излишнее рвение». Остальные с радостью высмеивали или пародировали поэму. Основные сведения о событиях 63 г. до н. э. к нам поступают из записей речей Цицерона, которые он произносил во время готовившегося восстания. Две речи он держал перед народным собранием, внося поправки в них по ходу расследования заговора Катилины. Там же он объявил о победе над отщепенцами. С другой речью Цицерон выступил 5 декабря перед сенатом во время дискуссии о наказании арестованных. И с самой известной речью, разоблачающей Катилину, он предстал перед сенатом 8 ноября. Попытаемся представить себе, как эти слова исходят из уст автора, изображенного на картине Маккари. Похоже, сам Цицерон вскоре после своих выступлений способствовал распространению всех этих речей в виде копий, кропотливо переписанных небольшой армией рабов. И, в отличие от его поэтических упражнений, они быстро превратились в обожаемую классику, наиболее цитируемую в латинской литературе. Эти речи стали первоклассными образцами ораторского искусства, которые следовало заучивать школьникам и будущим ораторам для подражания до конца античности. Их даже читали и запоминали те, кто не слишком свободно владел латынью. Это продолжалось и в Египте, провинции Римской империи, 400 лет спустя: самые ранние из сохранившихся списков речей Цицерона были найдены на папирусах, датируемых IV или V вв. н. э.; от былых длинных текстов теперь доступны лишь жалкие остатки. Они включают латинские фрагменты и перевод слово в слово на греческий язык. Можно себе представить, как непросто тогда было носителю греческого языка, проживающему в Египте, разобраться в оригинальном языке Цицерона. Непросто было учащимся и в последующие времена. Это собрание из четырех речей «Против Катилины» (In Catilinam), или «Катилинарии», как теперь их чаще называют, легло в основание культурных и образовательных традиций Запада. Благодаря средневековым монахам, которые копировали и распространяли эти тексты, обучая латыни одно поколение за другим, эпоха Возрождения получила богатое литературное наследие и смогла изучать и анализировать эти шедевры. Даже в наше время речи Цицерона занимают достойное место в учебных программах по латыни, и они остаются образцом убедительной риторики, приемы которой используются в самых известных выступлениях современных ораторов, включая Тони Блэра и Барака Обаму. Много времени

не потребовалось, чтобы фраза, открывавшая речь Цицерона 8 ноября («Первая Катилинария»), стала популярной и легко узнаваемой во всем латинском мире: «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?» (Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?) А дальше, всего несколькими строками ниже, следует броское, часто повторяемое восклицание: «О времена, о нравы!» (O tempora, o mores.) Скорее всего, фраза «Quo usque tandem…» уже прочно отпечаталась в римском литературном сознании к моменту, когда Саллюстий писал свой вариант «Заговора» всего 20 лет спустя. Настолько прочно, что Саллюстий, со всей едкостью и игривой ироничностью, решил вложить ее в уста Катилины: «Доколе будете терпеть это, храбрые мужи?» (Quae quo usque tandem patiemini, o fortissimi viri?) Так выведенный Саллюстием персонаж революционера встряхивал своих товарищей, напоминая им обо всех несправедливостях к ним со стороны политической элиты. Обращение Катилины – всецело плод воображения Саллюстия. Древние авторы часто сочиняли речи за своих главных героев, подобно современным историкам, которые придумывают переживания и мотивы за действующих лиц. Шутка в том, что Катилина, главный враг Цицерона, говорит словами своего антагониста. И это лишь одно из искаженных отражений-цитирований знаменитой фразы в кривом зеркале иронии и черного юмора. Так часто случалось в римской литературе, когда описывались революционные замыслы. Через несколько лет после Саллюстия Тит Ливий затеял огромный труд: историю Рима с самого начала. В замыслах было представить 142 «книги» – огромный проект, даже если учесть, что в Риме книгой считался текст, умещавшийся на свитке папируса, что больше похоже на современную главу. То, что хотел Ливий сказать о Катилине, до нас не дошло. Однако для описания более ранних гражданских конфликтов за несколько веков до этого кризиса, в частности, заговора Марка Манлия, предполагаемого организатора восстания плебеев против тирании патрициев, Ливий прибегнул к своей оригинальной версии классической фразы. Он вообразил Манлия вопрошающим: «Доколе вы еще будете пребывать в неведении своей силы?» (Quo usque tandem ignorabitis vires vestras?) Это «доколе…» должно было, по мнению историка, внушить беднякам веру в свои силы и успех. Но дело не только в словесном эхо. И не только в фигуре Катилины, олицетворяющего дерзкого злодея, хотя в римской литературе он, безусловно, и получил это амплуа. Его имя стали использовать как прозвище непопулярных императоров. Полвека спустя Публий Вергилий Марон (больше известный как Вергилий) вывел в своей поэме «Энеида» яркого второстепенного персонажа – злодея Катилину, страдающего в подземном Тартаре: он «в лица фурий глядит, неотступным терзаемый страхом».[4] Гораздо важнее, как конфликт между Цицероном и Катилиной стал поучительным

мотивом, объясняющим развитие гражданского неповиновения и мятежных настроений в истории Рима и в глобальной истории. Когда римские историки писали про революцию, сквозь строки часто проступал образ Катилины, даже ценой странных инверсий хронологии. Созданный Ливием образ Марка Манлия, знатного римлянина, тщетно взывавшего к революции при поддержке обнищавшей черни, с помощью тонких речевых намеков обретает черты Катилины, становясь своего рода ретроспективной проекцией. Обратная сторона истории

Может ли у рассказанной истории не быть другой версии? Самое подробное свидетельство вышло из-под стила Цицерона и отражает его точку зрения, таким образом, его видение ситуации будет всегда доминирующим. Но это не означает, что оно истинно во всех смыслах, или что это единственно возможный взгляд на вещи. На протяжении столетий людям хотелось понять, насколько тенденциозным было изложение Цицерона, и разглядеть между его строк альтернативные точки зрения и интерпретации. Сам Саллюстий дает красноречивую подсказку. Несмотря на то что его труд во многом основан на текстах Цицерона, перемещение знаменитого «доколе…» из уст последнего в уста Катилины могло напоминать читателям о том, что факты и их интерпретация, мягко говоря, неустойчивы. Один из очевидных вопросов – были ли в речи под названием «Первая Катилинария» именно те слова, что Цицерон произнес перед собравшимися в храме Юпитера сенаторами 8 ноября. Трудно поверить, чтобы это полностью было выдумкой. Как бы ему могло сойти с рук распространение версии, не имеющей ничего общего с тем, что он сказал публично? Однако не менее очевидно, что его выступление записано не слово в слово. Если он перед сенатом говорил «по бумажке», опираясь на античный вариант PowerPoint, тогда тот текст, каким мы располагаем, представляет собой нечто среднее между тем, что он записал по памяти, и тем, что он намеревался сказать. Даже если бы он в храме Юпитера воспользовался подробными записями с полным текстом выступления, то, распространяя речь среди друзей, союзников и тех, на кого он хотел произвести впечатление, Цицерон наверняка попытался бы ее улучшить, «почистить хвосты», вставить несколько более удачных острот, которые могли не прийти в голову сразу, в тот день. Многое зависит еще от того, в какой точно день началось распространение речи и почему. Как мы знаем из письма Аттику, Цицерон намеревался организовать копирование «Первой Катилинарии» в середине июня 60 г. до н. э., когда еще не затихли разговоры о неправомерности его решения казнить заговорщиков. Тогда было очень соблазнительно и удобно использовать речь в письменном виде для своей защиты, и он мог сделать для этого некоторые стратегически оправданные поправки и вставки. В самом деле, постоянное обращение к Катилине как к иноземному врагу (на латыни hostis) могло быть ответом Цицерона на нападки оппонентов: приравнивание заговорщиков к врагам государства означало, что они не находились под защитой римского закона и утратили гражданские права (включая право на судебное разбирательство). Хотя, конечно, это могло быть лейтмотивом уже устного варианта выступления 8 ноября. Нам это просто неизвестно. Но этот термин приобрел явный вес в окончательной версии речи, и я сильно подозреваю, что акцент на нем был сделан умышленно. Все эти вопросы вынуждают нас активнее искать другие версии этой истории. Если отставить в сторону точку зрения Цицерона, есть ли возможность понять позицию Катилины и его последователей? Середина I в. до н. э. для нас освещена лучами цицеронова слова. Тем не менее всегда есть смысл попытаться прочитать

его версию или чью-либо другую версию «против шерсти», расшивая трещинки в повествовании при помощи фрагментов других, независимых свидетельств, которые есть у нас в распоряжении. Может быть, другие обозреватели видели события под другим углом зрения? Были ли те, кого Цицерон выставил чудовищными злодеями, в действительности такими уж злодеями, какими их изобразил великий оратор? У нас есть некоторые основания усомниться в том, как все происходило на самом деле.

4. Эта серебряная монета была выпущена в 63 г. до н. э. На ней изображен римлянин, который голосует за какой-то законодательный акт и бросает табличку для голосования в счетный сосуд. Разная детализация рисунков на двух монетах связана с разным качеством штемпелей. Имя ответственного за тираж того года – Лонгиний – также нанесено на монету Цицерон назначил Катилину на роль сорвиголовы, погрязшего в жутких долгах игрока, аморального человека. Но ситуация не могла быть такой однозначной. В 63 г. до н. э. в Риме существовали ограничения кредитования, были и другие экономические и социальные проблемы, которые Цицерон, возможно, не был готов признать. Еще одним достижением «великого консульства» Цицерона была отмена предложения о раздаче земли в Италии некоторым бедным горожанам. Иными словами, если Катилина вел себя как сорвиголова, это значит, что у него могла быть серьезная причина для этого и широкая поддержка простых людей, доведенных до отчаяния схожими обстоятельствами. Откуда мы можем про это узнать? Экономику труднее реконструировать по прошествии 2000 лет, чем политику, однако некоторые неожиданные штрихи мы можем разглядеть. Информация, которую раскрывают нам сохранившиеся монеты, исключительно ценна, она свидетельствует как о жизни тех времен, так и об изобретательности современных историков и археологов, выжимающих из полученного материала максимум сведений. Римские монеты могут быть довольно точно датированы, потому что в этот период каждый год менялось их оформление и они «подписывались» ответственными за выпуск должностными лицами. Их чеканили, используя серии вручную созданных матриц или штемпелей, и на поверхности готовых монет до сих пор видны еле заметные отличия. Можно примерно подсчитать, сколько монет мог вычеканить один штемпель, ведь в процессе работы он затуплялся и терял способность оставлять четкое изображение. И если мы имеем достаточно большую выборку монет, можно оценить, сколько штемпелей могло понадобиться для изготовления одного выпуска монет. Таким образом, можно определить, сколько всего монет выпускалось в год: чем больше штемпелей, тем больше монет, и наоборот. Согласно всем этим выкладкам, чеканка монет в Риме в конце 60-х гг. до н. э. резко сократилась, общее количество монет в обращении уменьшилось по сравнению с предыдущими годами. Восстановить причины такого явления невозможно. Как и во всех европейских государствах вплоть до XVIII в. или еще более позднего времени, в Риме не было денежно-кредитной политики как таковой, равно как и

государственного органа, которым такая политика могла бы разрабатываться. Однако результат очевиден. Проиграл ли в азарте свое состояние Катилина или нет, ему могло просто не хватать наличности, равно как и многим другим римлянам; а те, кто уже имел долги, столкнулись с кредиторами, жаждущими в условиях дефицита денег получить обратно займы. Все это, скорее всего, лишь сопровождало более давние экономические проблемы, что могло подтолкнуть бедных и неимущих жителей Рима к восстанию или присоединению к тем, кто обещал радикальные перемены. Громадное неравенство между бедными и богатыми, нищенские условия проживания для большинства населения и, если не голод, то постоянное недоедание большую часть года – вот некоторые штрихи к исторической зарисовке Рима того времени. Невзирая на пренебрежительное описание Цицероном сторонников Катилины как распутников, негодяев, бандитов и нищих, логика его собственного изложения, а также работ Саллюстия подсказывает другой вывод. В них прямо или косвенно говорится, что Катилина лишился поддержки, когда стало известно, что он намеревается поджечь город. Если это так, то не стоит представлять себе сторонников Катилины нищими, которые «были никем и станут всем» благодаря «мировому пожару» (т. е. римскому). Более вероятно, что это скромные несчастные бедняки, которым было за что держаться и что терять в родном городе. Цицерону, безусловно, было выгодно сгустить краски при описании опасности, исходящей от Катилины. Ведь, несмотря на успехи в политике, его положение на вершине римского общества было весьма шатким. Ему приходилось уживаться с представителями аристократических семей, которые, подобно Катилине, были прямыми потомками основателей Рима или даже богов. Семья Юлия Цезаря, например, гордилась своим происхождением от богини Венеры, а другая семья, как ни странно, утверждала, что ведет родословную от мифической Пасифаи, жены царя Миноса, которая от необычной связи с быком произвела на свет чудовище Минотавра. Чтобы упрочить свое положение в этих кругах, Цицерону хотелось, несомненно, вызвать какую-нибудь сенсацию во время своего консульства. Эффектная победа над воинственными варварами была бы идеальна, это как раз то, о чем мечтали многие римляне. Рим всегда был страной воинов, и самый верный путь к славе лежал через победы на военном поприще. Но все это было чуждо Цицерону: он обрел свою известность в судах, а не на войне, не сражаясь с опасными или менее удачливыми иноземцами. Ему требовалось «спасти отечество» каким-то другим способом.

5. На этом надгробии IV в. изображен простой способ чеканки монеты.

Заготовка укладывается между двумя штемпелями, нижний из которых лежит на наковальне. Мужчина слева ударяет тяжелым молотом по этому «бутерброду», отпечатывая рисунок на заготовке. Судя по щипцам в руке ассистента справа, заготовка предварительно была нагрета в печи, чтобы легче чеканился рисунок Некоторые римские комментаторы заметили, что кризис играл на руку Цицерону. В одном анонимном памфлете, ошибочно принятом за произведение Саллюстия и потому сохранившемся, недвусмысленно сказано, что Цицерон «обернул тяготы государства себе во благо» и даже более того – что его консульство стало причиной заговора, а не спасением от него. Вопрос, проще говоря, состоит не в том, действительно ли Цицерон преувеличивал опасность заговорщиков, а в том, насколько сильно он это делал. Самые отчаянные скептики наших дней полагают всю историю с заговором плодом воображения Цицерона. Тогда человек, назвавшийся «коллекционером оружия», им и являлся, обличительные письма были подделкой, депутация галлов оказалась сборищем обманутых консулом простаков, а слухи о готовившихся убийствах – проявлением паранойи. Такая радикальная точка зрения кажется маловероятной. В конце концов, было сражение между сторонниками Катилины и римскими легионерами, лицом к лицу, которое никак нельзя считать выдумкой. Более правдоподобным кажется, что Катилина – прозорливый радикальный политик или беспринципный террорист – отчасти был доведен до отчаянных мер консулом, который явно лез в драку и пекся о собственной славе. Цицерон мог просто убедить себя, независимо от наличия свидетельств, что Катилина представлял серьезную угрозу для безопасности Рима. Насколько нам известно из более современных сюжетов, так проявляется политическая паранойя в сочетании с эгоистическим интересом. Мы ни в какой версии не можем быть до конца уверенными. История с «заговором» всегда будет прекрасным примером классической дилеммы интерпретаций: были ли действительно «красные под кроватью», т. е. революционеры повсюду, или этот кризис был хотя бы отчасти плодом воображения консерваторов? Все это должно побуждать нас искать и рассматривать в истории Рима, равно как и в истории других стран, обратную сторону медали, что и представляется одной из задач книги «SPQR». Наш Катилина?

Схватка между Цицероном и Катилиной стала на все времена моделью политического конфликта. Трудно поверить, чтобы для оформления зала заседаний современного сената Италии в палаццо Мадама случайно была заказана Маккари картина, изображающая события 8 ноября, наряду с другими эпизодами истории Рима. Сенаторы должны были извлечь урок.

Не только историкам на многие века хватило вопросов для жарких дискуссий: что было хорошего и плохого в «заговоре», каковы были пороки и достоинства Катилины и Цицерона соответственно, в какую сторону можно сдвигать грань между национальной безопасностью и гражданскими свободами. Время от времени история заговора кардинально переписывалась. По одному средневековому преданию из Тосканы, Катилина выжил в сражении с римскими легионерами и продолжал свой путь народным героем; в дальнейшем его судьба пересеклась с женщиной по имени Белиция, с которой он вступил в запутанные романтические отношения. По другой версии, у него родился сын Уберто, и он стал, таким образом, родоначальником флорентийской династии Уберти. Проспер де Кребийон, чья пьеса «Катилина» была поставлена в середине XVIII в., пошел еще дальше: его фантазия соединила Катилину с дочерью Цицерона Туллией, не утаив некоторые откровенные любовные сцены в римском храме. Когда заговор становился частью сюжета в литературе или драматургии, обычно четко проступали политические наклонности автора и политический климат эпохи. Генрик Ибсен в своей первой пьесе, отражая настроения в Европе после революций 1840-х гг., сделал события 63 г. до н. э. основной темой. Революционер Катилина здесь противостоит коррупции, заразившей мир, в котором он живет, в то время как Цицерон в действии не участвует, на сцене не появляется и вообще едва ли упоминается (мог ли он вообразить себе что-то страшнее?). Для Бена Джонсона, писавшего под впечатлением раскрытия Порохового заговора, напротив, Катилина был антигероем, садистом, чьи многочисленные жертвы пришлось погрузить на целую флотилию для транспортировки по реке Стикс в подземный мир. Его Цицерон, правда, ненамного лучше, он просто бубнящий зануда, настолько скучный, что во время премьеры в 1611 г. часть публики покинула зал как раз во время нескончаемой речи, разоблачающей Катилину. Джонсон был явно несправедлив к Цицерону и его убедительной риторике – по крайней мере, если цитируемость и многократные адаптации речей что-то значат. Ведь его «Первая Катилинария» и особенно знаменитая строчка «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?» по-прежнему узнается в политической риторике XXI в., красуется на современных политических плакатах и удобно помещается в твит, не выходя за рамки 140 знаков. Все, что требуется сделать, – это вписать нужное имя. За время создания этой книги в потоке твитов и заголовков уже сменилось имя Катилины на имена президентов США, Франции и Сирии, мэра Милана и государство Израиль: «Доколе же Вы, Франсуа Олланд, будете злоупотреблять нашим терпением?» и т. д. Трудно сказать, сколько людей из тех, кто использовал крылатую фразу, могли бы объяснить, откуда она взялась или в чем суть конфликта между Цицероном и Катилиной. Вряд ли много найдется политически мотивированных или классически образованных среди всех несогласных и протестующих. Живучесть этой фразы указывает на что-то, лежащее вне интереса экспертов по античности, и, возможно, что-то более важное. Это намек на то, что под поверхностью текущей западной политики с трудом припоминаемый конфликт между Цицероном и Катилиной все еще задает модель наших собственных политических баталий и споров. Красноречие Цицерона, даже понятое наполовину, по-прежнему определяет язык современной политики.

6. Венгерские активисты на митинге в 2012 г. против попыток правящей партии Фидес переписать конституцию демонстрируют плакат со знаменитой фразой Цицерона на латыни «Доколе…». Но не только в политике использовался удобный шаблон. В своем знаменитом споре с Мишелем Фуко американский культуровед Камилла Палья заменила имя Катилины на имя французского философа: «Доколе, о Фуко..?» Цицерон был бы в восторге. Обращаясь в письме к своему другу Лукцею с просьбой запечатлеть достижения его консульства, он действительно мечтал о вечной славе. «Мысль о том, что обо мне будут говорить потомки, дает некоторую надежду на бессмертие», – писал он с налетом притворной скромности. Лукцей, как мы видели, не помог. Его могло оттолкнуть бесстыдное предложение Цицерона «пренебречь законами истории» ради льстивого восхваления успехов за счет точности описания событий. Но в конечном счете оказалось, что Цицерон обрел больше бессмертия своими деяниями в 63 г. до н. э., чем Лукцей мог обеспечить своими творениями, если учесть бесконечное и многослойное цитирование речей Цицерона за прошедшие 2000 лет. Мы обнаружим в дальнейших главах еще больше политических конфликтов, спорных интерпретаций и порой неуютные отголоски нашего времени. А сейчас самое время расстаться с относительно твердой почвой I в. до н. э.

и окунуться в глубины более древней истории Рима. Как Цицерон и его современники реконструировали ранний период истории своего города? Почему так важна для них была их родословная? Что означает вопрос: «Где начинался Рим»? Много ли мы знаем теперь достоверного о раннем Риме и много ли о нем знали сами римляне I столетия? Глава 2 В самом начале

Цицерон и Ромул

По одному римскому преданию, храм Юпитера, где Цицерон произносил свою пламенную речь против Катилины 8 ноября 63 г. до н. э., был построен семью веками ранее Ромулом, отцом-основателем Рима. Представим себе, как Ромул и члены его маленькой общины сражаются с соседним племенем сабинян на том месте, где позже появился Форум, политический центр Рима времен Цицерона. Дела идут не очень хорошо для римлян, они вынуждены отступать. Ромул предпринимает последнюю попытку ухватить победу – он молится богу Юпитеру, и не просто Юпитеру, а Юпитеру Статору, т. е. «помогающему выстоять». Ромул обещает в благодарность богу построить храм, если римляне, отстаивая свою землю, смогут противостоять страху и не разбегутся. Римляне справились. Храм Юпитера Статора был возведен точно на месте молитвы Ромула и стал первым в ряду святилищ и храмов, посвященных божественной помощи Риму в достижении побед. Такова, по крайней мере, была история, рассказанная Ливием и некоторыми другими авторами. Археологам еще не удалось найти надежные свидетельства о местонахождении храма Юпитера, учитывая, что ко времени консульства Цицерона здание, являющееся ровесником города, много раз перестраивалось. Безусловно, Цицерон, назначая там собрание сенаторов, хорошо знал, что делал. У него перед глазами стоял образ Ромула, и он намеревался использовать место символически. Он хотел внушить римлянам непоколебимость («помочь выстоять») перед лицом нового врага, Катилины. Фактически это он и сказал в конце своей речи, когда, простирая руки, конечно, к статуе Юпитера Статора, напомнил своим слушателям об обстоятельствах основания храма: А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же авспициях, при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем оплотом нашего города и державы, отразишь удар Катилины и его сообщников от своих и от других храмов, от домов и стен Рима, от жизни и достояния всех граждан.[5] Мысль Цицерона о том, что он подобен Ромулу, была вполне очевидна современникам, но эта аналогия оказала и «медвежью услугу»: для некоторых это стало поводом напомнить о провинциальном происхождении Цицерона насмешливым прозвищем «арпинский Ромул». У римлян было обычной практикой обращение к отцам-основателям, к легендарным рассказам о ранней истории Рима и о его становлении. Даже в наши дни этот образ – волчица, вскармливающая младенца Ромула и его брата-близнеца Рема, – символизирует зарождение Рима. Изображающая эту сцену знаменитая бронзовая статуя стала одним из самых тиражируемых и мгновенно узнаваемых произведений римского искусства. Она попала на

всевозможные открытки, кухонные полотенца, пепельницы и магниты на холодильник, а также на эмблемы футбольного клуба «Рома», развешенные по всему современному городу. Этот сюжет стал таким популярным, что очень легко принять его как что-то само собой разумеющееся, хотя история Ромула и Рема – или, если придать именам привычный для Рима порядок, Рема и Ромула – одна из самых странных «исторических легенд» об основании какого-либо города во всем мире и во все времена. И хотя римляне верили, что это повествование, в широком смысле, – история, оно, безусловно, является настоящим мифом. Вскармливание волчицей мальчиков-близнецов настолько необычный эпизод не менее странного рассказа, что даже некоторые античные авторы позволяли себе здоровый скепсис по поводу появления кормящей самки, спасшей брошенных малышей. Остальная часть сюжета являет собой экстравагантную смесь озадачивающих деталей: наличие двух основателей (Ромула и Рема), а не одного, что было более привычно, и череда явно негероических поступков – за братоубийством последовали похищение женщин и насилие, а среди первых поселенцев Рима преобладали преступники и беглые рабы.

7. Независимо от волчицы, каким бы веком ее ни датировали, близнецы представляют отдельную более позднюю скульптурную группу, созданную в XV в. для иллюстрации мифа об основании Рима. Копии «разбежались» по всему миру, частично благодаря Бенито Муссолини, который щедро дарил их как символ «римского духа», «Romanità» Эти несимпатичные подробности настолько впечатлили некоторых современных исследователей, что им пришла в голову мысль, не состряпана ли вся эта история для своего рода антипропаганды со стороны врагов и жертв Рима, испуганных стремительной экспансией города. Это, конечно, чересчур изощренная и даже отчаянная попытка объяснить странности легенды, и здесь упущен один очень важный момент. Не столь существенно, где и когда она возникла, но римские авторы никогда не прекращали рассказывать, пересказывать и обсуждать историю Ромула и Рема. Здесь сконцентрировано нечто большее, чем подробности формирования

молодого города. Когда сенаторы, теснясь, устраивались в храме Юпитера, чтобы заслушать новоявленного «арпинского Ромула», они прекрасно осознавали, что легенда об основании Рима дает им некоторые идеи о том, что означает быть римлянами, какие черты им свойственны, какие слабости и недостатки они унаследовали от предков. Чтобы понять древних римлян, нужно прежде всего понять, как они представляли себе собственное происхождение, нужно вникнуть в смысл предания о Ромуле и Реме и в основные темы, а также намеки и хитросплетения других легенд об основании Рима. Ведь близнецы были не единственными кандидатами на роль первых римлян. Не менее важной в римской истории считается фигура троянского героя Энея, который доплыл до Италии, чтобы основать новую Трою. Нужно разобраться, что стоит за этими легендами. «Как начинался Рим?» – этот вопрос терзает современных ученых не меньше, чем древних. Археология нам рисует картину, отличную от мифологического пейзажа. Она довольно неожиданна и противоречива. Даже бронзовая волчица дает пищу жарким спорам. Является ли она в самом деле одним из самых ранних сохранившихся произведений искусства Древнего Рима? Или это шедевр из средневековых мастерских, как предполагает одно из позднейших исследований? В любом случае раскопки под современным городом на протяжении последних ста с лишним лет предъявили нам некоторое количество артефактов тысячелетней давности, следов того маленького городка на реке Тибр, которому суждено было превратиться в Рим Цицерона. Убийство

Единой истории Ромула нет. Есть десятки различных, порой несовместимых, вариантов легенды. Изложение одной из версий можно найти в трактате Цицерона «О государстве», написанном спустя десять лет после схватки с Катилиной. Как и многие политики после него, во время неблагоприятного периода публичной карьеры Цицерон усиленно занялся политической теорией, сопровождая теоретизирования напыщенными проповедями. На фоне пространного рассуждения о философских аспектах хорошего государства он рассмотрел историю возникновения и развития Рима с самых первых дней. После небольшого вступления, где он довольно неуклюже обошел вниманием вопрос о достоверности происхождении Ромула от бога Марса, попутно подвергая сомнению прочие детали сюжета, Цицерон приступил к подробному обсуждению географических преимуществ места, которое Ромул выбрал для нового поселения. «Каким образом Ромул, – пишет Цицерон, – смог бы с более божественной мудростью использовать преимущества приморского расположения города и в то же время избежать его опасностей, как не

тем, что заложил город на берегу реки, которая течет непрерывно и равномерно и, впадая в море, образует широкое устье?»[6] Тибр, по его мнению, помогал доставлять грузы из других стран и вывозить все, что было в изобилии; холмы, на которых раскинулся город, служили не только идеальной защитой от неприятеля, но и пристанищем со здоровыми условиями жизни посреди «чумной местности». Как будто Ромул знал наперед, что его детище станет центром великой империи. Цицерон приводит подробное географическое обоснование мудрости Ромула, последующие авторы тоже обращали внимание на выгодное стратегическое положение города, которое давало преимущества перед соперниками. Однако Цицерон патриотично скрыл тот факт, что река, «которая течет непрерывно и равномерно», в античные времена превращала Рим в жертву разрушительных затоплений, и что несмотря на холмы эта «чума» (малярия) была одним из основных угроз для населения города вплоть до конца XIX в. Среди версий легенды об основании Рима изложенная Цицероном не самая известная. Тот вариант, который лежит в основе всех современных текстов на эту тему, принадлежит перу Ливия. Несмотря на столь огромное значение его работы для нашего понимания ранней истории Рима, о Ливии как о человеке осталось удивительно мало сведений: он родом из Патавиума (Падуи) на севере Италии, начал писать свой труд «История от основания города» в 20-х гг. до н. э. Ливий был достаточно близок к императорской семье, ему удалось вдохновить будущего императора Клавдия на написание исторических записок. История Ромула и Рема неизбежно занимает видное место в его первой книге, с меньшим количеством географических подробностей, но с более увлекательным и красочным повествованием, чем у Цицерона. Ливий начинает с близнецов, затем бегло обозревает легендарные события и останавливается на более поздних достижениях уже одного Ромула в качестве основателя Рима и первого царя. По Ливию, малышей родила жрица-девственница по имени Рея Сильвия в городе Альба-Лонга в Альбанских горах к югу от места, где позже возник Рим. Весталкой она стала не по своей воле: она оказалась жертвой междоусобной борьбы за царский престол между своим дядей Амулием и отцом Нумитором. Амулий принудил ее к принятию обета безбрачия, чтобы предотвратить появление наследников-конкурентов в роду своего брата. Предосторожность результатов не дала, так как Рея Сильвия вскоре забеременела. Согласно Ливию, она настаивала, что была обесчещена богом Марсом. Ливий, как и Цицерон, с сомнением относится к этой версии; по его словам, Марс мог быть удобным прикрытием для более земной связи. Другие источники, однако, с уверенностью, словно об установленном факте, пишут о появления фаллоса (самостоятельного, без тела) в пламени священного огня перед весталкой. Сразу после родов Амулий приказал рабам бросить

новорожденных близнецов в воды близлежащей реки Тибр, но они спаслись. Как и во многих подобных сюжетах, встречающихся в сказках разных народов, люди, которым давали такие неприятные поручения, были не в состоянии выполнить задание слово в слово. Рабы Амулия оставили близнецов в корзине не непосредственно в воде, а на берегу разлившейся реки. В тот момент, когда прибывающая вода готова была унести малышей навстречу погибели, появилась та самая кормилица-волчица им во спасение. Ливий был одним из римских авторов-скептиков, которые пытались рационально объяснить этот наименее правдоподобный эпизод. Латинское слово lupa означало не только «волк», но и в разговорном языке «проститутка» (публичный дом назывался lupanar). Может быть, не дикий зверь, а местная шлюха нашла близнецов и позаботилась о них? Кем бы lupa ни оказалась, мальчиков в итоге подобрал добрый пастух. Может быть, его жена была проституткой? – прикидывал Ливий. Ромул и Рем жили в крестьянской семье, неузнанные до поры до времени. Когда молодые люди повзрослели, судьба неожиданно свела их с дедом, свергнутым царем Нумитором. Близнецы восстановили его на престоле и решили строить свой город. Однако вскоре поссорились друг с другом, и дело дошло до братоубийства. Ливий предположил, что те же самые амбиции и кровавое соперничество, испортившие отношения между братьями Амулием и Нумитором, передались через поколение и столкнули Ромула и Рема. Близнецы разошлись во мнении, где именно заложить новый город, в частности на каком из холмов будет его центр (холмов, к слову говоря, было не семь, как принято думать, а больше). Ромул выбрал Палатин, на нем позже строили резиденции императоров, и от этого названия произошло слово «дворец» во многих европейских языках, например в английском (palace). Рем предпочел Авентин и в разгар спора с братом стал, издеваясь, перепрыгивать через границу, намеченную Ромулом вокруг будущего города. Есть несколько версий дальнейшего сценария. Согласно самому распространенному изложению (по Ливию), Ромул тут же убил брата и тем самым сделался единовластным правителем на территории, получившей его имя. Когда близнец нанес брату смертельный удар, он, по словам Ливия, воскликнул: «Так будет со всяким, кто осмелится переступить стены моего города!» Это оказался очень подходящий девиз для города, который всегда позиционировался как воинственное сообщество, но развязывал многочисленные войны якобы лишь в ответ на агрессию: все войны Рима – исключительно «справедливые войны». Похищение

Рем был мертв. В городе, который он помог основать, поселилась жалкая горстка друзей и

единомышленников Ромула. Город нуждался в жителях. Ромул объявил его «убежищем», куда стал стекаться всякий сброд со всей остальной Италии: беглые рабы, осужденные преступники, ссыльные и беженцы. «Убежищем» воспользовалось множество мужчин. Чтобы добыть женщин, как рассказывает Ливий, Ромулу пришлось прибегнуть к ухищрению, точнее – к похищению. Он пригласил соседей – сабинян и латинян, населявших местность вокруг Рима под названием Лациум, с семьями, на религиозный праздник, обещая вдоволь игр, угощений и развлечений. В разгар гуляний Ромул дал своим людям условный знак выхватывать женщин из толпы гостей. Похищенные должны были стать их женами. В XVII в. Никола Пуссен, известный своими античными реконструкциями, изобразил сцену похищения сабинянок так: Ромул стоит на помосте на фоне величественных, отчасти недостроенных зданий, спокойно взирая на разворачивающиеся у его ног насилие. Римляне I в. до н. э. с радостью признали бы на этой картине изображение своего города в древности. И хотя сами они часто изображали Рим Ромула как пейзаж с овечками и глинобитными домиками среди болот, не менее привлекательным было идеализированное представление о роскошном, изначально совершенном классическом городе. Во все времена сцену похищения пытались представить на разные лады и в разных жанрах. В 1954 г. появляется мюзикл «Семь невест для семерых братьев» – пародия на сюжет с сабинянками, на этот раз похищение происходит во время освоения американского Запада. В 1962 г. в ответ на Карибский кризис у Пабло Пикассо рождается серия картин, открывающая новые, более жесткие грани в теме похищения сабинянок (см. цв. вклейку, илл. 3).

8. На этой серебряной монете 89-го г. до н. э. изображены два римских гражданина, похитившие двух сабинянок. Хорошо читаемое имя ответственного за чеканку монеты, Титурия Сабина, объясняет выбор темы для монеты. На оборотной стороне изображена голова сабинского царя Тита Татия У римских авторов эта часть легенды вызывала всегда споры. Была написана целая трагедия на эту тему, которая, за исключением одной цитаты, не оставила следа в литературе. Писателей волновали разные детали, особенно количество похищенных девушек. Ливий не обременяет свой рассказ количественными данными, другие оценки варьируются – от 30 до подозрительно точной и неправдоподобно завышенной цифры 683. Последняя взята, скорее всего, из трудов Юбы, африканского царевича, еще

ребенком привезенного в Рим Юлием Цезарем и получившего разностороннее образование, включавшее в себя историю Рима и тонкости латинской грамматики. Больше всего исследователей, конечно, волновал откровенно криминальный и насильственный характер мероприятия. В конце концов, это было первое свидетельство о свадьбах в истории Рима, к которому ученые впоследствии обращались, чтобы объяснить особенности римских матримониальных традиций, например загадочное восклицание «О, Талассий!». Ее происхождение связывают с именем молодого римлянина – участника событий. Означает ли это, что институт брака в Риме с самого начала опирается на похищение и насилие? Где пролегла демаркационная линия между ними? И что этот эпизод в целом говорит нам о воинственности Рима? Ливий защищает тех ранних римлян. Он настаивает, что они похищали только незамужних женщин: это было браком, а не прелюбодеянием. Он подчеркивает, что римляне захватывали случайно попавшихся женщин, не выбирая, и это доказывает их стремление только к необходимым действиям во благо их сообщества, к тому же похищение сопровождалось уверениями в любви и преданности свежеиспеченных супругов. Он также представляет действия римлян как реакцию на неоправданно грубое поведение соседей. Римляне, по словам Ливия, сначала правильно поступили, пытаясь сблизиться с соседями и предложив им договор, по которому жители городов получали право жениться на дочерях друг друга. Ливий откровенно – и совершенно анахронично – апеллирует здесь к праву на создание семьи (conubium), в том числе к закону, разрешающему брак между представителями разных племен, но эти браки стали неотъемлемой частью союза Рима с другими государствами значительно позже. Он пишет, что римляне прибегли к насилию только после того, как соседи ответили решительным отказом на их предложение. Таким образом, перед нами очередной пример «справедливой войны». У других авторов складывается немного иная картина. Некоторые усмотрели с самого начала признаки воинственности римлян. Конфликт не был спровоцирован сабинянами, и тот факт, что взяли в плен только тридцать девушек (если их было всего тридцать), демонстрирует, что на уме у римлян была война, а не женщины. У Саллюстия есть предположения на эту тему. В его «Истории Рима» (этот значительно более обширный, чем «Заговор Катилины», трактат сохранился лишь во фрагментах) помещено выдуманное письмо (плод его воображения), будто бы написанное одним из злейших врагов Рима. Автор письма жалуется на грабительские склонности римлян на протяжении всей их истории: «С самого начала у них было только то, что они украли: их дома, их жены, земли, империя». Пожалуй, единственным выходом было списать все на волю богов. «А что вы хотите, – писал другой римский автор, – если отец Ромула был Марс, бог войны?» Еще одну линию наметил

Овидий (полное римское имя – Публий Овидий Назон). Практически современник Ливия, он был настолько же смел, насколько Ливий консервативен. В 8 г. н. э. Овидий впал в немилость и был сослан, частично из-за своей остроумной эпатажной поэмы о поиске партнера «Наука любви». В своей поэме Овидий переворачивает историю похищения, изложенную Ливием, с ног на голову и преподносит ее как примитивный сценарий флирта: только эротика, ничего общественно важного. Римляне у Овидия начинают с того, что «каждый глазами себе выбирает желанную деву», и дальше после поданного сигнала «каждый добычу свою жадной хватает рукой».[7] Вскоре они уже шепчут нежности на ухо своим жертвам, страх на лицах которых делает их еще привлекательнее. Праздники и увеселения, шаловливо отмечает поэт, всегда, еще с легендарных времен, были подходящим местом для знакомств. Или, с другой стороны, по мнению Овидия, какую замечательную награду придумал Ромул своим верным солдатам: «Дай такую и мне – тотчас пойду воевать!» Однако, по традиционному сюжету, родителям девушек похищение не показалось ни смешным, ни романтичным. Они пошли войной на римлян, чтобы вернуть дочерей. Римляне с легкостью отразили латинян, но не сабинян. Конфликт затянулся. Люди Ромула впервые столкнулись с серьезной угрозой новому городу, и их предводитель вынужден был призвать Юпитера Статора, чтобы тот остановил бегство римлян. Об этом эпизоде и напомнил Цицерон сенаторам, позабыв, правда, уточнить, что причиной этой войны были украденные девушки. Враждебные действия в итоге только сами похищенные и смогли остановить, ведь им уже небезразличны были их римские мужья и дети. Они смело вступили в сражение, умоляя мужей с одной стороны и отцов – с другой прекратить кровопролитие. «Мы лучше умрем, чем останемся жить без одних иль других, вдовами или сиротами», – восклицают они у Ливия. Их вмешательство имело успех. Не только был установлен мир, но Рим с той поры стал смешанным сабино-римским городом, единым сообществом под совместным правлением Ромула и сабинского царя Тита Татия. Совместное правление, правда, было недолгим: через несколько лет насильственная смерть, которая станет привычным элементом борьбы за власть в Риме, настигла Татия в близлежащем городке в результате мятежа, отчасти спровоцированного им самим. Ромул вновь остался единоличным правителем. Первый римский царь пробыл у власти тридцать с лишним лет. Брат против брата, периферия против центра

Под покровом всех этих легенд таятся самые важные темы дальнейшей истории Рима, глубинные черты его национальной культуры. Они много могут нам поведать о ценностях и

заботах римлян, по крайней мере тех, кто мог распоряжаться своими деньгами, временем и свободой, – особенности культуры чаще проявляются в среде богатых граждан. Одной из таких тем, как мы только что видели, были свадебные традиции Древнего Рима. Насколько жесткими были римские брачные условия при таком начале? Другая тема, которая прозвучала в сцене усмирения сабинянками их враждующих отцов и мужей, – это гражданская война. Самое загадочное в этой легенде об основании Рима: два основателя – Ромул и Рем. Современные исследователи какие только версии ни предлагали, чтобы объяснить присутствие «лишнего» близнеца. Быть может, в этом проявляется какой-то дуализм римской культуры, среди сословий граждан или этнических групп. Или, может быть, здесь отражен тот факт, что в дальнейшем в Риме было два консула? Или задействованы более глубинные мифологические пласты и пара Ромула и Рема – вариант божественных близнецов, которых можно встретить в мифах разных народов мира, от Германии до Индии ведийского периода, включая библейских братьев Каина и Авеля. Однако, какое бы объяснение мы ни выбрали (при этом многие современные версии не отличаются убедительностью), не перестает удивлять избыточность второго основателя города, поскольку Рем был убит самим Ромулом или его оруженосцем в первый же день существования города. Для многих римлян, не трактовавших историю об основании Рима как легенду или миф, это был самый неприятный эпизод. Похоже, что Цицерону также была непонятна роль Рема, и в своей версии зарождения Рима, изложенной в трактате «О государстве», он не упоминает о ней вовсе: Рем появляется в начале сюжета, его оставляют на берегу вместе с Ромулом, а потом он незаметно пропадает по ходу действия. Историк Дионисий Галикарнасский (I в.), переехавший в Рим из Галикарнасса, расположенного на побережье современной Турции, изобразил Ромула оплакивающим потерю брата («он утратил желание жить»). У автора по имени Эгнаций есть еще более неожиданная версия легенды. Единственное, что осталось в письменном виде об этом Эгнации, – это то, что он полностью переиначил историю с убийством и предположил, что Рем умер в глубокой старости, пережив своего брата-близнеца. Это была отчаянная, но неубедительная попытка смягчить откровенное послание легенды: братоубийство было «зашито» в программу политической жизни Рима, что предопределило повторяемость ужасающих сцен гражданских конфликтов, регулярно отравлявших историю, начиная с VI в. до н. э. (убийство Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. – только один из примеров). Если история города начинается с братоубийства, возможно ли в дальнейшем избежать убийства гражданина гражданином? Поэт Квинт Гораций Флакк (или просто Гораций) был лишь одним из многих авторов, которые считали ответ очевидным. Десятилетие политических распрей, последовавшее за убийством Цезаря, оставило неизгладимое впечатление на поэта, и в 30 г. до н. э. он жаловался: «Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая, / За тот братоубийства день, / Когда лилась кровь Рема неповинного, / Кровь, правнуков заклявшая».[8] Можно сказать, гражданская война была у римлян в генах.

9. Ромул и Рем достигают дальних уголков империи. Мозаика IV в., найденная в Олдборо на севере Англии. Волчица здесь – милое веселое существо, близнецы легкомысленно парят высоко в воздухе. Вся композиция кажется такой же позднейшей переработкой сюжета, как и Капитолийская группа Безусловно, зачастую Ромул подавался и как героический отец-основатель: несмотря на печальную судьбу Рема, Цицерон в своей схватке с Катилиной решил примерить на себя тогу Ромула. Воспоминания о братоубийстве не помешали распространению скульптур, изображающих кормящую волчицу и близнецов, по всему римскому Средиземноморью: от столицы, где когда-то были скульптурные группы на Форуме и на Капитолийском холме, до дальних уголков империи. Когда во II в. до н. э. жители греческого острова Хиоса захотели присягнуть на верность Риму, они первым делом воздвигли статую в честь «рождения Ромула, основателя Рима, и его брата Рема». Памятник не сохранился. Но жители острова свои намерения запечатлели на мраморной табличке, которая уцелела. Тем не менее Ромул остается фигурой экстремальной как морально, так и политически. Экстремальной, хотя и в другом роде, была также идея убежища, пристанища для всех иноземцев, преступников и беглых рабов. Позитивная сторона очевидна: отсюда проистекает необычайная открытость римской политической культуры и ее готовность принимать приезжих. Ни в каком греческом городе так легко не приживались чужеземцы. В Афинах были особенно жесткие ограничения для получения гражданства. Я не пытаюсь превознести «либерализм» римлян в современном понимании слова: они захватывали огромные территории в Европе и за ее пределами, порой с ужасной жестокостью, и ко многим народам проявляли пренебрежительное отношение и даже ксенофобию, считая их «варварами». Тем не менее жители этих покоренных территорий, «провинций», как их называли римляне, постепенно получали полное

римское гражданство со всеми предусмотренными правами и защитой: пример, уникальный для империи до Промышленной революции. Кульминацией этого процесса стал 212 г. (год, которым заканчивается действие моей книги), когда император Каракалла предоставил всем свободным жителям империи полное римское гражданство. Еще раньше многие представители провинциальной элиты стали участвовать в политической жизни столицы. Римский сенат постепенно превратился в орган, который мы бы сегодня назвали мультикультурным. В списке римских императоров можно найти многих уроженцев провинций за пределами Италии: отец Каракаллы Септимий Север был первым императором из римской провинции Африка; Траян и Адриан, которые правили за полвека до него, были родом из провинции Испания. Когда в 48 г. император Клавдий, чей образ «дядюшки Клавдия» сложился благодаря скорее книге Роберта Грейвза «Я, Клавдий», чем реальным фактам, пытался убедить неподатливый сенат принять в свои ряды граждан из Галлии, ему пришлось напомнить собравшимся об изначальной открытости Рима по отношению к иностранцам. Его речь, прерываемая критическими выкриками, которые даже императору приходилось терпеть, была запечатлена в бронзе. Эти бронзовые таблицы были установлены в главном городе провинции галлов, который сейчас называется Лион, и находятся там до сих пор. У Клавдия, судя по тексту, не было возможности, подобно Цицерону, отредактировать свою речь перед публикацией. С рабством была похожая ситуация. Во многих отношениях институт рабства в Риме отличался жестокостью не меньшей, чем военные завоевания. Однако для тех, кто был в услужении в городских хозяйствах, рабство необязательно было пожизненным, в отличие от тех, кто надрывался в полях и в шахтах. Рабов довольно часто отпускали на волю, или они выкупали свободу за деньги, которые сумели накопить. Если хозяин был римским гражданином, то вольноотпущенники тоже получали полное римское гражданство и практически уравнивались в правах с теми, кто родился на свободе. Отличие от Афин здесь также разительно: там вольноотпущенников было очень мало, а те счастливчики, которые становились свободными, не получали со временем афинского гражданства, а оставались в неопределенном статусе без гражданства. Практика освобождения, или «манумиссия» (manumissio), если воспользоваться латинским термином, была характерной чертой римской культуры, ее отмечали все приезжие как важнейшую причину успехов римского государства. Как объяснил в III в. до н. э. один македонский царь, это был способ для римлян «увеличить свою страну». Насколько широк был масштаб явления, можно судить по тому факту, что, по оценке ряда историков, большинство населения Рима во II в. до н. э. имело рабов среди предков в каком-нибудь колене. Идея Ромула устроить «убежище» ясно

указывает на изначальный принцип открытости, обеспечивающий разнообразие состава населения Рима. В самой столице этот образ приюта для всех часто был предметом гордости, подтверждая мысль того македонского царя, который связал открытость римского сообщества с великим успехом. Но раздавались и голоса против такой радужной картины. Не только внешние враги Рима могли увидеть неловкость положения империи, которая корнями уходит в низшие криминальные слои общества. Это наблюдали и сами римляне. Поэт-сатирик рубежа I–II в. н. э. Децим Юний Ювенал, или просто Ювенал, любитель поглумиться над претенциозностью римлян, их снобизмом (который был еще одной характерной столичной чертой), не упускал случая высмеять тех аристократов, которые хвалились родословной, уходящей в глубь веков. Одну из своих поэм он заканчивает колким замечанием в адрес происхождения римлян. На чем основаны их претензии? Рим начинался как город рабов и беглецов: «Первый из предков твоих, кто бы ни был он, – или пастух был, / Или такой, что о нем и вовсе думать не стоит».[9] Возможно, Цицерон имел в виду что-то подобное, когда писал своему другу Аттику о том сброде, который пригласил Ромул. Он потешался над одним из своих современников, который обращался к сенаторам как к жителям «республики Платона», ссылаясь на образ идеального государства знаменитого философа, тогда как он находился «среди подонков Ромула» (faex). Одним словом, римляне всегда ощущали себя последователями Ромула, и в радости, и в горе. Когда Цицерон в своей речи против Катилины обращался к Ромулу как к отцу-основателю Рима, это был не просто жест самовозвеличивания (хотя и не без того). Это было обращение к противоречивой истории, провоцирующей разнообразные дискуссии и споры среди его современников о том, кем же являются римляне на самом деле, что их объединяло и в чем их взгляды расходились. История и миф

Ромул оставил следы и в римском ландшафте. Во времена Цицерона можно было не только посетить построенный Ромулом храм Юпитера Статора, но еще и зайти в пещеру, где, предположительно, волчица ухаживала за близнецами, и осмотреть на Форуме дерево, пересаженное с того места, куда корзину с малышами выбросила на берег река. Можно было даже ознакомиться с собственным домом Ромула, маленькой хижиной из дерева и соломы, где, считалось, проживал основатель города на Палатинском холме. Это был наглядный островок древнего примитивного городка посреди разрастающейся метрополии. Вероятно, хижина не была подлинной – такую догадку, например, высказал один посетитель в конце I в. до н. э. «Они ничего на добавляют к ней ради большего почитания, – замечал он, – однако, если какая-нибудь часть приходит в негодность, в силу плохой погоды или возраста, они приводят ее в порядок и реставрируют как можно ближе к изначальному виду». Неудивительно, что никаких археологических следов домик не оставил, учитывая, какую шаткую конструкцию он из себя представлял. В том или ином виде этот исторический

памятник основания города сохранялся по крайней мере до IV в., когда он еще упоминался в списке достопримечательностей Рима. Эти физические «останки» – храм, священная смоковница и старательно залатанная хижина – были неотъемлемой частью образа Ромула как исторического персонажа. Как мы видели, римские авторы не были настолько доверчивы, чтобы не замечать сомнительные детали традиционных сюжетов, продолжая при этом их пересказывать (о роли волчицы, например, или о божественном происхождении и т. д.). Но в одном они были едины: Ромул, вне сомнений, существовал и успел принять основополагающие решения, предопределившие дальнейшую судьбу Рима: выбрал правильное место для города и собственноручно учредил многие важнейшие институты. По некоторым данным, сенат был детищем Ромула, также он основал ритуал «триумфа» – победного шествия после самой значительной (или самой кровавой) битвы. В конце I в. до н. э. решили собрать имена всех полководцев, устраивавших триумф, и запечатлеть их на мраморных плитах. Ромул возглавил мемориальный список: «Царь Ромул, сын Марса, – гласит надпись, – справил триумф над ценинцами 1 марта». Так была увековечена быстрая победа над близлежащим латинским городом, девушки которого оказались среди похищенных. Запись не допускает и тени сомнения в божественном происхождении первого царя. Ученые Рима изрядно постарались привести в порядок хронологию первых шагов молодого государства и его лидера. Одним из самых животрепещущих вопросов времен Цицерона была точная дата возникновения города. Каков точный возраст Рима? Лучшие умы изобретательно разработали систему отсчета от дат, которые они твердо знали, в глубь веков, к тем датам, точность которых была под вопросом, и постарались синхронизировать события Древнего Рима с известной греческой хронологией. В частности, они постарались найти соответствие их истории с регулярными четырехгодичными циклами Олимпийских игр. Эти игры составляли неизменную и достоверную временную шкалу, хотя, как стало известно в последнее время, здесь тоже не обошлось без более ранних хитроумных спекуляций. Это очень запутанная и спорная тема. Тем не менее различные подсчеты удалось совместить в точке, соответствующей середине того века, который мы называем VIII в. до н. э., коль скоро ученые пришли к заключению, что греческая и римская эпохи начались почти одновременно. Каноническая датировка, применяемая во многих современных учебниках, восходит к научному трактату «Хроника», автором которого является не кто иной, как Аттик, друг Цицерона и адресат его писем. Сам труд до нас не дошел, но считается, что он зафиксировал время основания Рима третьим годом одиннадцатой Олимпиады, т. е. 753 г. до н. э. Другие вычисления сузили этот промежуток времени до конкретного дня – 21 апреля, эта дата считается днем рождения Рима и до сих пор отмечается несколько вульгарным костюмированным парадом и игровыми гладиаторскими представлениями. Границу между мифом и историей всегда было трудно провести (стоит вспомнить короля Артура или Покахонтас), а в римской культуре, как мы увидим далее, эта граница особенно размыта. Какими историческими смыслами ни нагружали проницательные римляне свои повести об основании Рима, у нас есть все основания считать их чистым мифом с современной точки зрения. Прежде всего, не было единого момента основания города. Не так уж много городов появилось в одночасье и по воле единственного человека. Город возникает обычно в результате постепенных изменений в плотности населения, типах поселений, социальной организации и понимании своей идентичности. Большинство «оснований» является продуктом более поздних реконструкций: в далеком прошлом воображение рисует тот же самый город в виде примитивной или уменьшенной модели, микрокосма. Само имя Ромул выдает некоторые секреты «кухни». Несмотря на общепринятую точку зрения, будто отец-основатель дал свое имя новому городу, нам сейчас известна противоположная позиция: Ромул образовано от имени Рома, латинского названия города Рим. Ромул – это просто архетипичный «мистер Рим». Кроме того, в распоряжении писателей и ученых I в. до н. э.,

завещавших нам свои взгляды на происхождение Рима, было ненамного больше свидетельств о первых этапах его истории, чем у современных авторов, и даже в некоторых областях было меньше материала. Никакими документами или архивами они не располагали. Старинные надписи на камнях, какими бы ценными они ни были, оказывались не столь древними, как им представлялось, и, как мы поймем к концу этой главы, эти авторы часто неправильно трактовали ранние латинские тексты. Правда, им были доступны некоторые сочинения, которые до нас не дошли. Однако самые древние из них были составлены примерно в 200 г. до н. э., что сохраняет великую пропасть, отделявшую их от времени основания города. Чтобы «замостить» эту пропасть, нужен раствор, замешанный на разных историях, песнях, народных драмах, с добавлением сплава часто противоречивых устных повествований, изменяющихся от пересказа к пересказу в зависимости от обстоятельств и аудитории. Есть несколько беглых упоминаний о Ромуле в далеком IV в. до н. э., но далее в древность, если не считать скульптуры бронзовой волчицы, его следы теряются.

10. Найденное в Этрурии зеркало с гравюрой на обратной стороне, возможно, иллюстрирующей сцену вскармливания близнецов волчицей. Если это так, то изготовленное в IV в. до н. э. зеркало является одним из самых ранних изображений сюжета. Однако скептически настроенные ученые склонны видеть здесь сцену из этрусского мифа или пару значительно более непонятных и мистических римских божеств – ларов (Lares Praestites) Можно, конечно, посмотреть на эти рассказы с другой стороны. Именно мифичность, а не конкретная историчность позволила сюжету в сжатой форме отразить центральные вопросы культуры Древнего Рима, помогая разглядеть особенности римской истории в широком смысле. Римляне напрямую не унаследовали, что бы они там ни думали, ценности и заботы первостроителя своего государства. Как раз наоборот: пересказывая и переписывая легенду из века в век, они сформировали образ своего основателя как мощный символ собственных предпочтений,

идеологических представлений, поводов для споров и опасений. Таким образом, если вернуться к Горацию, не было такого проклятия и предопределенности от рождения, чтобы римляне навечно погрязли в гражданских войнах, а скорее наоборот: они спроецировали свою одержимость бороться за власть в бесконечных кровавых внутренних конфликтах на образ отца-основателя. Даже когда повествование приобрело устоявшуюся литературную форму, авторы тем не менее могли редактировать его, приспосабливая к своим замыслам. Мы уже видели, как Цицерон завуалировал факт гибели Рема, а Эгнатий отрицал его вовсе. Изображение сцены гибели Ромула у Ливия дает нам представление о том, как история основания Рима может отражать актуальные для рассказчика события и представления. Царь пробыл на троне более 30 лет, пишет Ливий, и вдруг налетела буря, его накрыло облаком, и он исчез. Скорбящие римляне вскоре решили, что Ромул был похищен, чтобы примкнуть к богам. Римская политеистическая религия допускала в некоторых случаях переход границы между человеческим и божественным существованием (хотя нам это может показаться нелепым). Ливий, правда, учитывает и другую версию: царь был зарезан сенаторами. Ливий не был автором ни одного из этих вариантов легенды. Ранее Цицерон описал обожествление Ромула, правда, не без скепсиса. А другому чрезмерно амбициозному политику в 60-е гг. до н. э. угрожали «участью Ромула», и это, понятно, не подразумевало превращение в бога. Ливий писал свой труд через несколько десятилетий после убийства Цезаря, который был зарезан сенаторами и получил впоследствии статус бога (с возведением храма в его честь на Форуме). Этот многозначительный текст о Ромуле не мог не содержать параллелей с судьбой Цезаря. Эней и другие

История про Ромула и Рема и интригует, и ставит вопросы, и обозначает ключевые точки римской цивилизации. Так, по крайней мере, ее воспринимала элита. Если судить по оформлению монет или по темам поп-культуры, то широкое распространение этих сюжетов становится очевидным, несмотря на то что голодным крестьянам недосуг было разбираться в тонкостях похищения сабинянок. Но и без того запутанная картина основания Рима братьями-близнецами осложняется наличием альтернативных версий зарождения великого города. Ромул и Рем были не единственными претендентами на роль основателей. У главной темы имелись и побочные вариации, которые могут показаться весьма своеобразными. По одной греческой легенде, на сцену выходит знаменитый Одиссей, герой одноименной эпопеи Гомера, сын которого от волшебницы Цирцеи по имени Ром стал настоящим отцом-основателем Рима. Предполагалось, что остров Цирцеи находился недалеко от берегов Италии. Это была искусно придуманная, хотя и маловероятная, версия, представляющая Рим как греческую колонию с соответствующей родословной. Не меньший след в истории и литературе Рима оставила легенда о троянском герое Энее, покинувшем Трою после войны с греками, описанной в «Илиаде» Гомера. Эней вынес своего отца и сына из пожара и отплыл к

берегам Италии, где судьба определила ему возродить Трою на итальянской почве. Ему удалось сохранить некоторые троянские традиции и спасти талисманы разрушенного города. В этой легенде не меньше загадок, проблем и неопределенностей, чем в истории с Ромулом, не менее остро стоят вопросы, где, когда и почему возник этот миф. Ситуация кажется еще более запутанной, несмотря на изобилие деталей в великой поэме Вергилия «Энеида», составленной из 12 книг. Поэма, написанная во время правления первого римского императора Августа, стала одним из самых читаемых литературных произведений во все времена. Это книга о судьбе именно Энея. Она подарила западному миру много замечательных художественных и литературных образов и сюжетов, включая историю трагической любви Энея и Дидоны, царицы Карфагена; по пути из Трои (на побережье современной Турции) в Италию волны выбросили Энея в Северной Африке. Когда Эней, внимая зову судьбы, покинул Дидону, чтобы доплыть до Италии, царица покончила с собой, взойдя на костер. «Помни меня! Помни меня!» – звучит ее запоминающаяся ария в опере XVII в. Генри Перселла. Проблема в том, что не всегда можно легко определить, какой сюжетной линией мы обязаны Вергилию (во всяком случае, свидание с Дидоной придумано им), а какая часть унаследована от более ранних традиционных сказаний. Фигура Энея как основателя Рима, безусловно, появилась в литературе и мифе задолго до I в. до н. э. Есть случайные упоминания о нем в этой роли у некоторых греческих авторов V в. до н. э. Известно, что во II в. до н. э. посольство с греческого острова Делос для заключения союза с Римом в своей хвалебной речи не упустило возможность напомнить римлянам, что Эней останавливался на их острове по пути на запад. Историк Дионисий Галикарнасский был убежден, что видел могилу Энея или, по крайней мере, памятник ему в городе Лавиниуме, недалеко от Рима, который, как он отмечал, «очень стоит посмотреть». В народе было распространено представление, что в храме Весты на римском Форуме среди прочих драгоценностей находилась статуя Афины Паллады, которую привез Эней из Рима. Здесь кстати будет заметить, что в том самом храме служила, по легенде о Ромуле, весталка Рея Сильвия: она должна была поддерживать вечный священный огонь. Во всяком случае, так говорится в одном римском сказании. По всему эллинскому миру встречались конкурирующие между собой хранители знаменитого кумира богини, которые утверждали, что подлинник находится именно у них.

11. Мозаика IV в. на полу бани в старинной римской вилле в Лоу-Хэме (Южная Англия) изображает сцены из «Энеиды» Вергилия, например прибытие Энея в Карфаген, Дидона и Эней на охоте или любовь карфагенской царицы и троянского героя, изображенная здесь предельно лаконично Само собой разумеется, что история Энея является не меньшим мифом, чем история Ромула. Однако многие римские ученые ломали головы над сопоставлением этих двух легенд «основания» и тратили силы на совмещение их в историческом контексте. Был ли Ромул сыном Энея или, может быть, его внуком? И если Ромул основал Рим, то как Эней мог сделать это в первый раз? Основная неприятность была связана с большим временн́ым перерывом между VIII в. до н. э. – принятой у римлян датой возникновения города – и XII в. до н. э., к которому обычно привязывается падение Трои (если считать это историческим событием). К I в. до н. э. удалось привести все это в некоторое соответствие при помощи мудреного генеалогического древа, соединяющего Энея и Ромула, с «правильными» датами: Эней виделся основателем не Рима, а Лавиниума; его сын Асканий – основателем Альбы Лонги, города, откуда впоследствии изгнали Ромула и Рема, после чего они основали Рим. Для замощения пропасти во времени между Асканием и 753 г. до н. э. была выведена на историческую сцену непонятная и даже по римским стандартам нереалистичная династия

царей Альбы. Это была версия, которой придерживался Тит Ливий. Ядро всей легенды про Энея поддерживает или даже усиливает идею Ромула о Риме как пристанища для беглецов. Если Ромул призывал иноземцев в свой новый город, то Эней и его друзья сами были пришельцами. Это парадокс римской национальной идентичности. Подобное начало государства составляет разительный контраст со многими легендами об основании древних греческих городов, например Афин, появление которых неразрывно связано с родной землей. В то же время различные версии, описывающие рождение Рима, всячески подчеркивают роль иностранцев. В одном из эпизодов «Энеиды» герой посещает место будущего города и застает там поселение ранних предков римлян. Кто же они? Это некий народ с царем Эвандром во главе, выходцем из Аркадии на греческом Пелопоннесе. Идея все время одна: какой миф ни возьми, первые жители Рима всегда окажутся родом из других мест. Идея сборища скитальцев наиболее ярко проявилась в рассуждениях Дионисия Галикарнасского об этимологии названия итальянских племен. Греческим и римским интеллектуалам всегда нравилось разбираться в словообразовании, что, им казалось, давало ключ к пониманию не только происхождения слова, но и его изначального смысла. Им иногда удавалось докопаться до истины, но часто их уводили в сторону фантастические ошибки. Эти заблуждения порой сами за себя говорят, как и в этом случае. В начале своего трактата Дионисий рассказывает еще об одном более примитивном племени, которое населяло территорию будущего Рима, – об «аборигенах». Происхождение этого слова, казалось, ясно как божий день: речь идет о людях, которые жили на этом месте «изначально» – ab origine. Надо отдать ему должное: Дионисий рассматривает эту версию как возможную, но предпочтения его на стороне предположения, что название племени получилось не от латинского origo, но от errare – «бродить, блуждать», и, соответственно, слово звучало иначе: «аберригины». Эти люди, пишет Дионисий, были «бездомными скитальцами, не проживавшими ни в какой земле постоянно, как на родине».[10] Странная на первый взгляд позиция многих серьезных ученых мужей, отвернувшихся от очевидной правдивой трактовки в пользу рискованной затеи объяснить название «аборигены» глаголом «блуждать» через сомнительное изменение написания слова, связана, безусловно, не с ограниченностью их умственных способностей. Здесь очевидна укорененность в их сознании представления о том, что Рим всегда был текучим образованием, живым потоком, и что римляне всегда были «в движении». Раскапывая древнейший Рим

Собрание рассказов о Ромуле и других основателях Рима может много поведать о том, каким

римляне видели свой город, о ценностях и неудачах его жителей. Становится ясно, как римские ученые осмысляли свое прошлое и изучали историю. Но эти легенды ничего не рассказывают об особенностях жизни в городе, в частности о том, как выглядело поселение Древнего Рима и когда и при каких обстоятельствах оно превратилось в город. Один факт очевиден: Рим был уже старинным городом, когда Цицерон в 63 г. до н. э. занимал должность консула. Но если не сохранилось никаких источников от периода возникновения города и мы не можем доверять легендам, откуда тогда черпать информацию об основании Рима? Каким образом мы можем пролить свет на первые годы существования маленького городка на берегу реки Тибр, который потом превратился в мировую империю? Как бы мы ни старались, невозможно составить связное повествование, которое бы заменило легенды о Ромуле или Энее. И не менее проблематично, что бы там ни говорили, привязать ранний период истории Рима к конкретным датам. И все же есть возможность получить общую картину того, как развивался город, и даже несколько удивительно ярких (и часто обманчивых) зарисовок из жизни раннего Рима. Один из способов – отойти в сторону от легендарных сюжетов и поискать разгадки в самом латинском языке или в позднейших общественных институтах, которые были связаны с первыми веками римской истории. Ключом к пониманию служит явление, упрощенно или неверно называемое «консерватизмом» римской культуры. Впрочем, Рим был не более консервативен, чем Британия XIX в. В обоих случаях любые радикальные новшества вступали в спор с явным консерватизмом традиций и стиля речи. Римская культура и вправду неохотно расставалась с прошлым образом действий, накапливая своеобразные «ископаемые» ритуалы, в религии, или в политике, или в какой-либо другой сфере, даже тогда, когда изначальный смысл их был уже утерян. Как удачно отметил один современный автор, римляне были похожи на людей, которые охотно приобретают новейшие разработки бытовой техники, но не в состоянии избавиться от старой утвари, которую давно не использовали, при этом сильно загромождая кухню. Современные и античные ученые не раз замечали, что некоторые из этих «ископаемых» традиций или приспособлений много могут поведать об условиях жизни в раннем Риме. Один из излюбленных примеров – праздник, отмечавшийся в декабре каждого года и называвшийся «септимонтиум», или семихолмие. Не вполне ясно, что тогда происходило, но один ученый обнаружил, что Септимонтиумом назывался город до того, как стал Римом, а у другого автора встречается список всех холмов (montes), охватываемых празднеством: Палациум, Велия, Фагутал, Субура, Цермал, Оппий, Целий, Циспий (см. карту 2). Тот факт, что перечислено восемь названий, свидетельствует, скорее всего, о том, что с течением времени многое могло перепутаться. Но более важно то, что странность этого списка (Палациум и Цермал составляют один холм, более известный как Палатин) и идея, что имя «Септимонтиум» предшествовало имени Рим, натолкнули на мысль, что это могли быть разрозненные деревни, объединившиеся затем в полноценный город. А отсутствие пары вполне очевидных холмов Квиринал и Виминал дало возможность некоторым ученым пойти дальше. Римские писатели для обозначения этих двух холмов чаще использовали слово colles, чем montes, хотя эти слова близки по смыслу. Может ли это разграничение означать, что на территории Рима проживали две лингвистически разные группы? Если пойти еще дальше и выделить основные племена, участвовавшие в римской истории, тогда можно связать colles с сабинянами, а montes – с римлянами? Это лишь предположение. С большой вероятностью, праздник септимонтиум действительно связан с отдаленным прошлым Рима. Но в какой степени и насколько далеким прошлым – точно определить очень сложно. Основания для аргументации в этом вопросе довольно зыбки. Почему, собственно, нужно верить тем авторам, которые решили, что «Септимонтиум» было древнейшим названием города? Это, скорее, была отчаянная попытка объяснить архаичную церемонию, которая не вписывается ни в одну схему и до сих пор сбивает с толку исследователей. Идея о двух сообществах, похоже, стремится сохранить хоть

какую-то часть легенды о Ромуле как «историю». Данные археологии значительно более вещественны. Стоит копнуть поглубже видимых памятников античности, и можно обнаружить некоторые следы более раннего и более примитивного поселения, одного или нескольких. Чрезвычайное оживление в начале XX столетия вызвало открытие остатков древнего кладбища под Форумом. Некоторые похороненные были кремированы, пепел хранился в простых урнах рядом с кувшинами и вазами, которые когда-то были наполнены едой и напитками (одному усопшему в могилу положили небольшие порции рыбы, баранины и свинины и, возможно, каши). Другие были похоронены в простых дубовых гробах, сделанных из двух выдолбленных половинок ствола. Одна девочка примерно двух лет была погребена в платье, украшенном бисером, и с браслетом из слоновой кости. Похожие находки были обнаружены и в других частях города. К примеру, глубоко под одним из дворцов на Палатине были раскопаны останки молодого человека, преданного земле вместе с миниатюрным копьем, возможно, свидетельствующим о его занятиях при жизни. С точки зрения археологии захоронения мертвых оставляют больше следов, чем постройки живых. Но кладбище предполагает существование рядом сообщества людей, что и было прослежено в виде скудных остатков хижин под более поздними постройками Рима в разных его районах, включая Палатин. Они дают совсем немного сведений о строительном материале (известно только, что использовались дерево, глина и солома) и образе жизни людей, в них обитавших. Но некоторые лакуны можно заполнить, если обследовать территории вне города. Одной из лучших по сохранности и качеству раскопок оказалось древнее сооружение в городе Фидены в нескольких километрах к северу от Рима, обнаруженное в 1980-х гг. Это было здание прямоугольной формы примерно 5 × 6 м, построенное из дерева (дуба и вяза) и утрамбованного грунта (эта технология называется землебитной постройкой и применяется до сих пор) с примитивной круговой галереей под нависающей крышей. Внутри центральный очаг, большие глиняные сосуды для хранения продуктов и сосуд поменьше, в котором могли держать глину для гончарных изделий. Нашли также вполне ожидаемые остатки пищи (круп и бобов) и следы пребывания домашних животных (овец, коз, коров и свиней). Самой неожиданной находкой были останки кошки, возможно привязанной. Она погибла во время большого пожара, разрушившего, скорее всего, и всю постройку. Теперь к ней пришла слава древнейшей домашней кошки в Италии.

12. Типичная кремационная урна из древних кладбищ Рима и окрестностей. Это жилище для мертвых в виде простой хижины дает представление об условиях быта живых Можно представить себе живые сценки того времени с участием той

девочки, которую похоронили в лучшем платье, и «охотника за мышами», которого в суете пожара забыли снять с поводка. Вопрос в том, что эти зарисовки дают. Археологические находки позволяют сказать, что у Древнего Рима, который мы ныне видим, была долгая предыстория. Другое дело – насколько долгая. Проблема состоит в том, что Рим очень интенсивно застраивался во все времена, и трудно найти нетронутое место для поиска следов древнейшего заселения. В I и II вв. строились огромные мраморные храмы на Форуме, и под фундаменты для них были вырыты глубокие котлованы, уничтожившие почти все, что могло бы потом заинтересовать историков. Подвалы дворцов эпохи Возрождения врезались в более ранние культурные слои и в остальных районах Рима. Поэтому мы имеем только отдельные «разноцветные кусочки» и никогда – «мозаику» в целом. Рим – не самое благодатное поле деятельности для археолога, несмотря на то что постоянно всплывают все новые и новые фрагменты общей картины древнего города: анализ противоречивых данных и их переосмысление вызывают все новые споры и концепции. Разгорелись, к примеру, жаркие дебаты вокруг небольших кусочков плетня и штукатурки, найденных под Форумом в середине XX в. Частью чего они являются: хижины раннего поселения или возведенной несколькими веками позже насыпи для осушения местности? Надо отметить, что топкий и влажный ландшафт больше подходит для кладбища, чем для обустроенного жилья. Точные датировки вызывают не меньше проблем. Отсюда частое употребление мной осторожного параметра «ранний» на протяжении последних нескольких страниц. Нелишним будет подчеркнуть, что точных данных по независимой датировке каждого отдельного объекта археологической коллекции нет ни для Рима, ни для окрестностей, и споры вокруг каждой крупной находки продолжают бушевать. Понадобилось несколько десятков лет в прошлом столетии для того, чтобы составить примерную хронологическую таблицу, охватывающую период с 1000 до 600 г. до н. э. Использовались такие маркеры, как керамика, выполненная на гончарном круге, которую считают более поздним изобретением, чем ручная; случайные предметы греческой керамики, датировка которой неидеальна, но значительно надежнее римской. По этой методике самые ранние захоронения под Форумом датируются примерно 1000 г. до н. э., а хижины на Палатине были построены между 750–700 гг. до н. э., что на удивление близко к легендарному 753 г. до н. э. Но и эти вычисления не очень точны. Современные методы определения возраста позволяют отнести эти сооружения лет на сто раньше. Речь идет о радиоуглеродном анализе, который измеряет оставшееся количество радиоактивного изотопа углерода в органическом материале образца. Яркий пример расхождения датировок – хижина в Фиденах: согласно традиционным археологическим

методам, она возникла в середине VIII в. до н. э., тогда как радиоуглеродный анализ относит ее к концу IX в. до н. э. В настоящее время многие привычные даты смещаются – Рим, во всяком случае, становится старше. Что не подлежит сомнению: к VI в. до н. э. Рим представлял собой городское поселение с выраженным центром и несколькими общественными зданиями. Про то, что было до этого, в среднем и позднем бронзовом веке, между XVII и XIII вв. до н. э., говорит множество разрозненных свидетельств. Здесь, скорее всего, люди жили постоянно, а не только останавливались во время походов и торговых миссий. В обширный промежуточный период более крупные деревни разрастались с оформлением местной элиты из богатых семейств (о чем можно судить по тому, что укладывалось покойникам в могилу). Затем отдельные сообщества слились в единое городское поселение, что и наблюдалось в VI в. до н. э. Нам неизвестно, в какой момент жители разрозненных деревень осознали себя населением одного города. И тем более невозможно определить, когда они стали именовать его Римом. Археологи могут поведать нам не только о месте и времени производства найденных материалов и изделий. Все эти вещи из недр города и территорий за его пределами могут много рассказать о том, как была устроена жизнь в Риме в ту далекую эпоху. Во-первых, у него были богатые связи с внешним миром. Взять хотя бы выше упомянутые артефакты из римских захоронений: браслет из слоновой кости, найденный в могиле девочки, или греческую керамику, произведенную в Коринфе или Афинах. О торговых отношениях с севером свидетельствуют некоторые украшения и отделка из привезенного янтаря; нет точных сведений о способе их доставки в центральную Италию, но контакты с Балтией, прямые или опосредованные, очевидно, имелись. Ранний Рим был узлом из нитей, плотно связывающих его с внешним миром, что Цицерон, вероятно, и имел в виду, когда говорил о его стратегически выгодном положении. Во-вторых, между Римом и его соседями были определенные сходства и различия. Население Апеннинского полуострова между 1000 и 600 гг. до н. э. было чрезвычайно неоднородным. Бок о бок проживали отдельные неродственные племена с разными культурными традициями, происхождением и языками. Лучше всех описаны греческие поселения на юге Италии: Кумы, Тарент, Неаполь, основанные в VIII в. до н. э. и позднее переселенцами из основных городов Греции в качестве колоний в древнегреческом, а не современном смысле этого понятия (переселенцы были колонисты, а не колонизаторы). Каковы бы ни были причины и планы создания новых полисов, большая часть южной Италии и Сицилия оказались частью греческого мира и сохраняли тесные связи в области науки и искусства с метрополиями. Поэтому не стоит удивляться, что одни из самых ранних древнегреческих письменных источников были найдены именно здесь. Гораздо сложнее восстановить

историю прочих народностей, населявших полуостров: от этрусков, обитавших севернее, латинян и сабинян на подступах к Риму, до осков, которые составляли изначальное население Помпей, и самнитов. От них не осталось никаких памятников литературы (если таковая у них была), мы можем черпать сведения о них только из данных археологии или текстов, выгравированных на камне или бронзе – понятных или совсем непонятных, – а также из римских сочинений, написанных гораздо позже, часто с оттенком превосходства римлян; по всей видимости, отсюда возникает грубый образ самнитов как опасных примитивных варваров, незнакомых с городским укладом жизни. Данные раскопок упрямо рисуют образ раннего Рима как совершенно обычного города. Процесс слияния мелких поселений в городское образование, похоже, протекал здесь в тот же период, что и на территории вокруг Рима и к югу от него. Предметы из захоронений – и керамика, и бронзовые броши, и некоторые другие более экзотические изделия – везде совпадают с римскими. Если и есть какое-то отличие римских находок, то скорее придется сказать об их скудости и скромности. Нет ничего среди римских образцов, что сравнилось бы с находками из необычных гробниц, обнаруженных в близлежащей Пренесте (ныне Палестрина), хотя это может быть дело случая и артефактам из Рима просто не везет. Есть мнение, что самые интересные результаты раскопок XIX в. были украдены для продажи на антикварном рынке. Вопрос, который мы будем рассматривать в последующих главах, в том, когда Рим перестал быть заурядным итальянским городом. Недостающее звено

И напоследок в этой главе хочется обсудить, целесообразно ли так кардинально разводить в разные стороны результаты археологических исследований и легенды о Ромуле и Реме. Возможно ли связать все изыскания на этот счет в единое повествование о ранней истории Рима, включая собственные рассказы римлян и их рассуждения о своем происхождении? Иными словами, можно ли признать историчность мифов? Это искушение испытывали современные археологи и историки, занимавшиеся ранней историей Рима. Мы уже отмечали двойственную природу населения Рима при обзоре холмов Септимонтия – прослеживаются корни латинян и сабинян, что в полной мере отражено в мифе. Недавно обнаруженные остатки древнего земляного оборонительного сооружения у подножья Палатинского холма, конечно, породили много спекуляций на тему Рема и его рокового прыжка в день основания города. Это продукт «археологической» фантазии. Нет, конечно, какие-то земляные валы действительно откопали, и их значение, безусловно, велико, хотя трудно представить, как они соотносятся с хижинами на вершине Палатина. Но они не имеют ничего общего с мифическими Ромулом и Ремом. Попытки подогнать дату возникновения оборонительных сооружений и артефактов в них к пресловутому дню 21 апреля 753 г. до н. э. (право, я не преувеличиваю) нельзя считать наукой. Во всем Риме есть только одно место, где обнаружены вещественные доказательства того, о чем повествует литература. Причем здесь обнаруживается не совпадение, а интригующий огромный разрыв. Речь идет о плитах,

раскопанных на краю Форума, у подножья Капитолийского холма, всего в нескольких минутах ходьбы от того места, где Цицерон обличал Катилину в храме Юпитера Статора, и совсем рядом с трибуной (rostra), с которой ораторы обращались к народу. Здесь не позднее конца I в. до н. э. в мостовой были выложены несколько плит из черного камня, составившие прямоугольную площадку размером 4 × 3,5 м, по периметру ограниченную низким каменным бордюром.

13. Схема остатков древнего святилища, раскопанного Джакомо Бонн под черным камнем на Форуме. Слева: алтарь (квадратное корытообразное сооружение, встречавшееся и в других районах Италии того времени). Справа: то, что осталось от колонны, за ней – столб с надписями На рубеже XIX–XX вв. знаменитый археолог Джакомо Бони, не менее заслуженный первооткрыватель, чем Генрих Шлиман, исследователь Трои, но с менее скандальной репутацией, предпринял раскопки ниже черного камня и обнаружил более древние артефакты. Среди них оказались: алтарь, часть большой отдельно стоящей колонны и короткий каменный столб, покрытый непонятными надписями на ранней латыни, представляющей, возможно, самый древний образец этого языка. Это место было намеренно засыпано, причем материал засыпки содержит как необычные, так и повседневные предметы быта, в том числе миниатюрные чаши, бусины, кости для игры в бабки, а также кусочки декорированной афинской керамики VI в. до н. э. Очевидно, все эти находки, похожие на предметы культа, связаны со святыней одного из древних богов, скорее всего, бога Вулкана. Место поклонения могло быть засыпано при реконструкции и замощении Форума в I в. до н. э. Чтобы сохранилась память о былом святилище, возможно, и был установлен характерный

черный камень. Позднейшие римские авторы знали о черном камне и предлагали свои версии его смысла. Один из них писал: «Черный камень обозначает несчастливое место». Все знали, что под ним что-то находится, что-то, уходящее корнями в глубокое прошлое, но предполагали там не святилище древнего бога, которое в итоге обнаружили археологи, а памятник, связанный с Ромулом или его семьей. Одни авторы предполагали, что под камнем находится гробница Ромула, другие, считая, что Ромул превратился в божество и не должен иметь могилы, думали, что там похоронен Фаустул – приемный отец Ромула и Рема, третьи утверждали, что там останки соратника Ромула – Гостилия, деда одного из римских царей. Многим было известно – то ли видели сами до замощения, то ли по слухам, – что под камнем имеется надпись. Дионисий записал две версии ее содержания: либо эпитафия Гостилию, восхваляющая его храбрость, либо запись о его славных делах, сделанная после очередной победы Ромула. Однако в действительности это оказалось ни тем ни другим. Равно как это не было написано буквами греческого языка. Надпись была сделана на самой настоящей архаичной латыни. Все это свидетельствует о том, как много и одновременно как мало знали римляне о своем прошлом, и еще о том, как страстно им хотелось представлять себе следы пребывания Ромула где-то рядом у поверхности их города или неглубоко в его недрах. На самом деле эта надпись, по крайней мере, насколько ее удалось расшифровать, переносит нас в следующую эпоху истории Древнего Рима. Это время связано с чередой не менее мифических царей, которые, как считается, следовали за Ромулом. Глава 3 Римские цари

История в камне

В надписи, обнаруженной в 1899 г. под черным камнем на Форуме, присутствует слово «царь» (в более поздней латыни rex, а в этой надписи – RECEI, на архаичной латыни). Одно только это слово прославило надпись и перевернуло представления о ранней истории Рима.

Текст во многих отношениях невероятно труден. Прежде всего, он неполон, верхняя треть столба утеряна, из-за чего надпись стала еще менее понятной. В латыни и без того не всегда легко разобраться, но отсутствующий фрагмент делает эту задачу почти невыполнимой. И хотя мы можем быть уверены, что камень не указывает нам место захоронения Ромула или кого-либо другого, интерпретации текста по большей части сводятся к тому или иному соединению тех немногих отдельных слов, которые удается распознать. Одна современная теория предполагает, что это было предостережение горожанам не позволять животным оставлять экскременты возле святилища, что было бы, безусловно, плохим предзнаменованием. Непросто определить и возраст надписи. Единственный способ датировать текст – сравнить язык и шрифт с другими сохранившимися надписями на архаичной латыни, большая часть которых тоже не имеет четкой привязки по времени. Предполагаемые даты имеют разброс в 300 лет: от примерно 700 г. до н. э. до 400 г. до н. э. На данный момент установился зыбкий консенсус: наиболее вероятной датой считается вторая половина VI в. до н. э.

14. Язык древней надписи на столбе, найденном под «черным камнем», может с легкостью быть перепутан с греческим, что и происходило у некоторых античных исследователей. На самом деле текст написан на архаичной латыни, буквы действительно похожи на греческие и расположены «бустрофедоном» («пашущим быком»): строки читаются сначала слева направо, затем справа налево и т. д. Несмотря на все неясности, археологи едины во мнении, что распознанное слово RECEI – именно в дательном падеже, т. е. царю или для царя – подтверждает то, о чем писали римские историки, а именно, что в течение двух с половиной веков, вплоть до конца VI в. до н. э., Рим находился под властью царей. Ливий среди прочих авторов приводит стандартный список из шести монархов, следовавших за Ромулом, у каждого рядом с именем – свой набор заслуг.

15. В основе картины художника Жака-Луи Давида «Клятва Горациев» лежит легенда времен войны Рима с соседним городом Альбой-Лонгой в пору правления Тулла Гостилия. Конфликт должен был разрешиться сражением между двумя группами солдат – по трое от каждой стороны. Давид изображает сцену, когда братьям Горациям (римлянам) отец вручает мечи. Только один из них вернулся с победой и тут же убил свою сестру, помолвленную с одним из противников (на картине она склонилась с плачем). Эта история заставляла римлян, равно как и французов XVIII в., не только славить патриотизм, но и задумываться о его цене У каждого царя своя красноречивая история, с живописной «группой поддержки» из героев-воинов, кровавых соперников и цариц-интриганок: им всем посвящена вторая половина Первой книги Ливия. После Ромула был Нума Помпилий, миролюбивый правитель, учредивший большинство жреческих институтов Рима, следом шел Тулл Гостилий, известный своей воинственностью, затем Анк Марций, основатель римской гавани Остии, что переводится как «уста реки», после него Тарквиний Приск, т. е. Древний, построивший Форум и здание для цирковых игр, затем Сервий Туллий, политический реформатор и автор имущественного ценза, и, наконец, Тарквиний Гордый, или Надменный (Superbus). Именно благодаря произволу тирана Тарквиния II и его семьи Рим оказался на пороге революции и свержения монархии, с установлением «свободы» и Римской республики. Он был параноидальным автократом, грубо устранявшим любых оппонентов, и жестоким эксплуататором римского народа, принуждавшим граждан трудиться на безумных строительных проектах. Но ужасным переломным моментом, как это не раз случалось в истории

Рима, оказалось изнасилование: на этот раз по вине одного из царских сыновей пострадала добродетельная Лукреция. Осторожные в своих оценках ученые XIX в. весьма скептически отнеслись к легендам о римских царях как источнику исторической информации. Они утверждали, что считать этих правителей реальными персонажами не более правдоподобно, чем самого Ромула: предание выросло из перепутанных слухов и неправильно понятых мифов. Историки также опасались, что несколько влиятельных семейств в Риме не раз переписывали раннюю «историю» Рима и распространяли пропагандистские версии, чтобы похвастаться славными деяниями своих легендарных предков. Оставалось сделать один короткий шаг в рассуждениях, и этот шаг был позже осуществлен: дескать, царский период Древнего Рима (как это теперь часто называют) вообще не существовал, все знаменитые цари – лишь плод воображения римлян, а подлинная ранняя история Рима для нас утеряна навсегда. Однако благодаря RECEI в надписи, найденной Джакомо Бони, этот радикальный скепсис был успешно преодолен. Никакие дополнительные обстоятельства (например, слово rex обозначало некую позднейшую жреческую должность, а не царя в строгом смысле) уже не могли изменить приговор современной науки: в биографии Древнего Рима был период монархии в той или иной форме. Открытие кардинально изменило ход дискуссии на тему ранней римской истории. И, конечно, поставило новые вопросы. До сих пор, впрочем, понятие римского «царя» в надписи остается центральной проблемой. Что вкладывалось в понятие царской власти в стране, представлявшей собой небольшое архаичное сообщество нескольких тысяч жителей, обитавших в примитивных мазанках, разбросанных на холмах близ реки Тибр? «Царство» предполагает что-то более формализованное и грандиозное, чем те обстоятельства раннего Рима, которые мы можем себе представить. Римляне в дальнейшем по-разному воображали себе образ своего древнего царя. С одной стороны, после падения ужасного Тарквиния Гордого у римлян было достаточно поводов навсегда возненавидеть царей вообще. Обвинения в желании походить на царя были равносильны смертному приговору политической карьере любого римлянина. Ни одному римскому императору не пришлась по вкусу идея именоваться царем. Хотя нашлись и циники, которым трудно было увидеть разницу. С другой стороны, многие римские авторы с гордостью отмечали, что основы многих государственных и религиозных институтов были заложены в тот царский период. Если считать, что, по легенде, город был «зачат» Ромулом, то вынашивание плода прошло при царях, от Нумы до Тарквиния II. Какими бы отвратительными они ни были, цари стали продолжением новообразованного Рима. Царский период пришелся на ту загадочную переходную зону исторической шкалы, где проходит своеобразный

водораздел между мифом и историей. У них были, по крайней мере, невымышленные имена – например, Нума Помпилий, в отличие от выдуманного Ромула или просто «мистера Рима». При этом в их жизнеописаниях есть откровенно мифические элементы. Например, говорят, что Сервий Туллий, подобно Ромулу, был зачат от фаллоса, появившегося в огне. Всегда нелегко понять, какие факты прячутся за сказочной фабулой, которая до нас дошла сквозь века. Просто отбросить все неправдоподобные элементы и оставшееся повествование назвать реальной историей – это как раз тот метод, которому противостояли ученые XIX в., и они были правы. Миф и реальность переплетены гораздо более густо, чем это видится при упрощенном подходе. Между двумя полюсами существует богатый спектр возможных вариантов и неизвестных подробностей. Мог ли Анк Марций в действительности проживать в Риме, но не быть связанным со всеми деяниями, которые ему приписывают? Значит, его дела были совершены другим, независимым лицом или другими лицами и они остались неизвестными? И много, много аналогичных вопросов. Вполне понятно, что к концу царского периода – предположим, к VI в. до н. э., хотя вопрос точных датировок по-прежнему актуален – данные становятся более надежными. Находки Джакомо Бони позволяют, наконец, для этого времени увязать рассказы самих римлян о своем прошлом с археологическими материалами и историческим повествованием в современном понимании слова. Более того, появляется возможность посмотреть на эту историю с точки зрения соседей или противников. В этрусской гробнице, обнаруженной в Вульче, примерно в 100 км к северу от Рима, были найдены фрески, отражающие подвиги Сервия Туллия. Датируемые серединой IV в. до н. э. фрески дают нам самое древнее его изображение, на пару веков старше, чем какое-либо другое известное изображение. Понимание этого периода римской истории зависит от того, как мы сможем воспользоваться теми немногочисленными ценнейшими находками, которые есть в нашем распоряжении. На следующих страницах мы рассмотрим некоторые из них. Цари или вожди?

У историков-скептиков, изучавших римские древности в XIX в., было достаточно поводов не доверять текстам о римских царях. Упоминается множество фактов, которые не согласуются с хронологией. Даже если представить себе аномально здоровых долгожителей среди правителей, невозможно растянуть суммарное властвование семерых царей, включая Ромула, на 250 лет, со второй половины VIII в. до конца VI в. до н. э., как это представляли себе римские авторы. Это бы означало, что каждый правил в среднем более трех десятилетий. Никакая современная монархия не смогла бы обеспечить такое устойчивое, из поколения в поколение, долголетие на троне. Наиболее целесообразно рассмотреть два варианта

объяснений: либо царский период был короче, чем указывают расчеты римлян, либо необходимо пополнить общепринятый список царей (как мы увидим далее, есть пара кандидатов на роль этих «потерянных монархов»). Не исключено также, что имеющиеся записи на тему ранней римской истории вводят нас в большее заблуждение, чем нам для простоты хочется думать. Возможно, несмотря на сложившуюся хронологию, характер царской власти в Риме сильно отличался от представлений Ливия и других авторов. Основная проблема античных историков состоит в том, что им свойственно было «модернизировать» жизнь в тот царский период, анализировать с позиций своего времени и преувеличивать достижения той эпохи, будто глядя сквозь увеличительное стекло. По их мнению, первые римляне уже использовали такие развитые институты, как сенат и народное собрание, ставшие привычными элементами политического ландшафта Рима лишь полтысячелетия спустя. Смену властителей, которая не определялась близким родством, источники объясняли понятными им официальными правилами: назначением промежуточного царя (interrex), народным голосованием и ратификацией сенатом. А связанные с «междуцарствием» сюжеты борьбы за власть между соперниками органично смотрятся в контексте императорского двора I в. В самом деле, описанная Ливием интрига после убийства Тарквиния Древнего, когда его хитрая жена тщательно скрывала эту смерть, пока не обеспечила трон своему любимцу Сервию Туллию, подозрительно похожа на возню, устроенную Ливией после смерти императора Августа в 14 г. (см. с. 381). Сюжеты настолько похожи, что, по мнению исследователей, Ливий не мог закончить эту часть своей «Истории» в 20 г. до н. э., до событий 14 г. Взаимоотношения римлян с соседними племенами описаны с не меньшим размахом, с оформлением договоров, посольств и официальных предупреждений об объявлении войны. Сражения также представлены как крупномасштабные столкновения могущественных римских легионов и в равной степени могущественных сил противника. Мы читаем про кавалерию, атакующую вражеские фланги, пехоту, вынужденную отступать, про смешавшиеся ряды соперников… и прочие клише времен классического Рима. Подобные штампы просачиваются и в современные статьи о царском периоде, с уверенностью обсуждающие вопросы «внешней политики» Рима в VII и VI вв. до н. э. Тут надо спуститься с небес на землю. В каких терминах ни обсуждать ранний Рим, приходится выбирать из спектра между маленьким и очень маленьким городком. Оценка количества жителей в доисторических поселениях – задача особенно трудная, при этом количество изначального населения Рима в тот период, когда разрозненные деревни срослись в единый город, никак не превосходило нескольких тысяч. К моменту изгнания последнего царя, к концу VI в. до н. э., согласно современным выкладкам, мы имеем дело с населением от 20 000 до 30 000 человек. В этом случае возможна лишь примерная оценка, основанная на размере поселения, площади территории, которую оно могло контролировать, и предположении о том, какое население эта округа могла прокормить. Тем не менее эти цифры более вероятны, чем преувеличенные данные, которые приводят античные авторы. Ливий, например, ссылается на первого римского историка Квинта Фабия Пиктора, который примерно в 200 г. до н. э. утверждал, что к концу царского периода в Риме проживало около 80 000 взрослых граждан мужского пола при общем населении, превышающем 200 000 жителей. Эти оценки выглядят смехотворными для нового поселения в архаичной Италии. Выходит, что по населению Рим сопоставим с Афинами или Спартой на пике их развития, в середине V в. до н. э., но таким размерам города археологических подтверждений нет. Зато подобная цифра вполне отвечала преувеличенным ожиданиям античных авторов относительно величия раннего Рима.

16. Эта надпись позднего VI – раннего V в. до н. э., обнаруженная в 1970 г. в 65 км южнее Рима, засвидетельствовала существование древнего римского народного ополчения частного подчинения. Это посвящение богу Марсу (здесь на латыни того времени последнее слово MAMARTEI) от SUODALES Публия Валерия (здесь в первой строчке POPLIOSIO VALESIOSIO), может быть, того самого полулегендарного консула первых лет Республики Публия Валерия Публиколы. Его SUODALES могли быть его товарищами (sodales на классической латыни) или, грубо говоря, членами его банды Говорить об общественных институтах маленького протогородского поселения можно лишь с большой натяжкой. Если отбросить идеи об исключительности Рима и считать городок типичным архаичным средиземноморским поселением (да и в других местах возникали подобные древние сообщества), то его жизнедеятельность была намного менее структурирована, чем это представлено в античных источниках. Сложные процедуры вроде назначения промежуточного царя, народного голосования и ратификации сенатом кажутся для архаичного городка малоправдоподобными. В лучшем случае это просто переписывание ранней истории в более поздних терминах. Военные действия тоже оказались ареной для домыслов. Тут на помощь приходит география. Надо лишь взглянуть на расположение этих героических сражений: они все произошли в радиусе 20 км от Рима. Несмотря на высокий стиль описания битв как миниатюрной модели сражения римлян с Ганнибалом, те схватки скорее напоминали традиционный угон скота. Это не было каким-то особо римским занятием в строгом смысле слова. Во многих примитивных культурах понадобилось некоторое время для перехода от различных форм личного насилия, от жесткого несправедливого суда, вендетты и партизанской войны, к войне под общественным контролем. Всевозможные конфликты разрешались исключительно отдельными личностями с их свитой, античными «полевыми командирами», как бы мы сейчас сказали. Четкую грань между миссиями во имя «государства» и теми «разборками», которые осуществлялись по инициативе какого-то могущественного лидера, провести чрезвычайно трудно. Очень вероятно, что так оно и было на первых порах в римском государстве. Так как же тогда воспринимать слово REGEI на надписи с Форума? Его, безусловно, можно понимать как «царь» в современном значении, которое мы вполне могли бы разделить с римлянами I в. до н. э. Они бы представили себе примерно то же, что и

мы, – не только образ единовластного правителя с соответствующими символами власти, но и всю концепцию монархии как формы государственной власти, отличающейся от демократии и олигархии. Но крайне маловероятно, что какая-либо из этих идей была в голове того, кто за много веков до этого вырезал надпись на камне с Форума. Для людей его времени слово rex означало человека, обладающего властью и положением в обществе, но в гораздо менее структурированном, менее «конституционном» смысле. И если пытаться отыскать реалии, а не мифы, то правителей Рима той далекой архаичной эпохи нужно было бы называть не царями, а вождями или главарями, и весь этот период истории – скорее период вождей, чем период царей. Легенды об основании города: религия, время и политика

Для римских писателей цари, правившие после Ромула, были продолжением легенды об основании города Рима. Подобно первому царю, все последующие считались историческими личностями (даже при том, что некоторые скептически настроенные авторы сомневались в реальности иных небылиц). Повторю здесь еще раз: ясно, что большая часть сказаний, дошедших до нас и, конечно, далеких от действительности, является увлекательной проекцией более поздних приоритетов и интересов на далекое прошлое. Нетрудно проследить те же темы и заботы, что и в легендах о Ромуле. К примеру, сменяющие друг друга цари имели совершенно различное происхождение: Нума, как и Тит Таций, был сабинянином, Тарквиний Приск был родом из Этрурии и при этом сыном беженца из греческого Коринфа, Сервий Туллий, если отбросить версию о чудесном фаллосе, был сыном раба или, по крайней мере, военнопленного (сомнения о его происхождении подкреплялись еще и тем, что в списке полководцев – триумфаторов с Форума Сервий Туллий единственный, у которого не указано имя отца). Иногда в литературе попадались высказывания отдельных римлян, обычно отрицательных персонажей легенд, с претензиями вроде «понаехали»: мол, всякие иноземцы и простолюдины отнимают власть у претендующих на нее по праву рождения. Но эти высказывания не меняли общей тенденции. Послание из всех текстов считывается безошибочно: даже на пике развития политической системы в Рим могли попасть граждане из любых уголков страны, и римляне низкого происхождения или бывшие рабы могли достичь вершины власти. Рим времен царей по-прежнему раздирали семейные конфликты и жестокие гражданские войны. Моменты перехода престола были особо неспокойными и кровопролитными. Из семи царей трое, по-видимому, были убиты; заряд священной молнии поразил еще одного в наказание за ошибку в служении богам; Тарквиний Гордый был изгнан. Только два царя умерли на своем ложе. Сыновья Анка Марция в отместку за отстранение их от трона наняли убийц для Тарквиния Древнего. Сервий Туллий был убит по схожей причине Тарквинием Гордым, который вступил в сговор с дочерью своей жертвы. Особо отвратительный штрих к картине гибели родителя добавила эта преступная дочь, которая нарочно проехала по трупу на колеснице и привезла отцовскую кровь на колесах в свой собственный дом. Эти сюжеты, безусловно, питают идею о том, что гражданские конфликты укоренены в политической жизни Рима, и указывают на наличие еще одной трещины в корпусе римской культуры. Речь идет о способе передачи власти от человека к человеку или от поколения к поколению. Стоит

отметить, что более 500 лет спустя первая династия автократов, от Августа до Нерона, имела в своей летописи не меньше жестоких смертей, чаще всего убийств, или предполагаемых убийств, внутри одного семейного клана. И все же царская династия не только умножала проблемы, заложенные еще Ромулом. К концу правления Ромула римское государство было сформировано еще лишь наполовину. Каждый последующий правитель вносил значительный вклад в развитие страны, так что к моменту падения монархии Рим был укомплектован основными общественными институтами, которые делали его таким узнаваемым. Особенно отличились Нума Помпилий и Сервий Туллий. Сервия Туллия считают изобретателем системы переписи и деления на сословия, что стало называться «цензом». Это на многие века составляло сердцевину политической жизни Рима, в которой был заложен фундаментальный принцип иерархии: богатые по праву обладали большей властью, чем бедные. До этого Нума Помпилий, можно сказать, единолично создал основные институты официальной религии Рима, которые дали начало и названия структурам и традициям во многих сферах жизни – их полное обсуждение не входит в задачи этой книги. В самом деле, титул католических пап по сей день – понтифик (pontifex) – происходит от (или был заимствован у) одной из высших жреческих должностей, предположительно основанных Нумой Помпилием. Невиданный взлет римского государства до вершин господства над всем Средиземноморьем и даже шире более поздние римские историки объясняли не только военной отвагой. Римляне побеждали потому, что боги были на их стороне: благочестивое поклонение богам обеспечивало удачу. Или, если по-другому посмотреть на эту формулу успеха, любая неудача могла быть приписана ошибке в действиях, обращенных к богам: может быть, кто-то где-то проигнорировал плохое предзнаменование, неправильно исполнял важные ритуалы или проявил нечестивое пренебрежение религиозными правилами. Набожность стала для римлян предметом гордости перед лицом внешнего мира. Например, в начале II в. до н. э. один римский чиновник обращался к жителям греческого города Теоса, расположенного на западном побережье нынешней Турции, обещая им политическую независимость (краткосрочную, по крайней мере). Достаточно помпезное послание было выбито на мраморной глыбе, которая была установлена в городке, а оттиск был отправлен домой. «Тот факт, что мы, римляне, – писал он, – безусловно и постоянно ставили почитание богов превыше всего, подтверждается благоволением к нам богов. Вдобавок ряд других причин позволяет нам быть уверенными, что наше уважение к божественной силе замечено всеми вокруг». Одним словом, религия обеспечивала власть Риму. Некоторые зачатки этого уже видны в действиях Ромула. Наряду с возведением храма, посвященного Юпитеру Статору, он пытался проконсультироваться с богами, определяя точное место для строительства нового города. Как раз из-за расхождений в интерпретации воли богов по полету определенных птиц и вспыхнула та роковая ссора между Ромулом и Ремом. Но именно преемник Ромула, миролюбивый Нума Помпилий, считается основателем римской религии.

17. Голова статуи весталки, II в. до н. э., с характерным головным убором. Весталки были той немногочисленной группой жрецов, в которую могли попасть женщины в пору Римской республики. Они также были исключительной группой официальных религиозных лиц с «полным рабочим днем», существующих только за счет служения богу. Жили они в Доме весталок на Форуме рядом с храмом богини Весты, со святилищем внутри. Весталки должны были хранить целомудрие под страхом мучительной смерти Это, однако, не привело к объявлению Нумы святым или божеством, подобно Моисею, Будде, Христу и Магомету. Традиционный культ богов в Древнем Риме существенно отличался от религии в современном понимании. Тот факт, что многие понятия, включая слова «религия» и «понтифик», были унаследованы из обихода Древнего Рима, скрывает принципиальные отличия римской и современных религий. В Древнем Риме не было вероучения как такового, отсутствовала священная книга и едва ли было то, что мы бы назвали системой духовных представлений. Римляне знали, что боги существуют, но не веровали в них как в глубоко усвоенную внутреннюю истину, в отличие от приверженцев большинства мировых религий. Древняя римская религия почти не заботилась ни о спасении души, ни о морали. Зато она обращала много внимания на тщательность выполнения ритуалов, которые обеспечивали правильный порядок в отношениях Рима с богами, гарантируя успех и процветание. Центральное место в большинстве ритуалов занимало жертвоприношение, в остальном обряды были чрезвычайно разнообразны. Некоторые из них были настолько диковинными, что могли бы испортить репутацию римлян, представив их отнюдь не как чопорных и степенных граждан. На праздник Луперкалий в феврале, например, обнаженные молодые люди бегали по городу, стегая всех встречных женщин (именно этой сценой праздника Луперкалий начинается трагедия Шекспира «Юлий Цезарь»). В целом это была религия обрядов, а не веры. Можно увидеть в новшествах Нумы два разных, но взаимозависимых аспекта. С одной стороны, он заложил некоторые институты жречества для исполнения основных ритуалов и наблюдения за правильностью их проведения, включая институт весталок, жриц при храме Весты, поддерживавших огонь в священном очаге на Форуме, – это была единственная группа женщин среди исключительно мужского состава жрецов. С другой стороны, он создал календарь из 12 месяцев как основу для регулирования фестивалей, святых дней и праздников. Для любого организованного

сообщества принципиальным является умение структурировать время. В Риме изобретателем системы упорядочения времени считается Нума Помпилий. Более того, современный западный календарь, несмотря на дальнейшие доработки и улучшения, остается прямым потомком той ранней римской версии, что имена месяцев красноречиво и подтверждают: абсолютно все они – римские. Из всех вещей, которые мы получили из Древнего Рима, от водопровода до географических названий или должностей в католической церкви, пожалуй, календарь – самое важное, но и самое недооцененное достижение. Удивительна столь тесная связь между тем древним периодом римских царей и нашим временем. Узнать, существовал ли на самом деле персонаж по имени Нума Помпилий, практически невозможно, равно как и узнать, совершал ли он все те деяния, которые ему приписывают. Римские ученые много дискутировали по поводу его карьеры, принимая одни факты его биографии и отвергая другие. К примеру, он не мог быть учеником греческого философа Пифагора, как это упорно доказывалось в одном популярном тексте, так как согласно общепринятой хронологии философ жил позже Нумы лет на сто или больше: Нума жил в VII в. до н. э., Пифагор – в VI в. до н. э. Однако какой бы легендарной или просто непонятной фигурой ни был Нума Помпилий, календарь, приписываемый ему, в любом случае был продуктом ранней истории Рима. Об этом красноречиво свидетельствует самый ранний письменный экземпляр римского календаря, который имеется сейчас в нашем распоряжении (он не древнее, правда, I в. до н. э.). Необычное изображение было обнаружено среди фресок на стене в городе Анциуме (современное название Анцио) в 56 км к югу от Рима; это наглядное, но озадачивающее свидетельство времен Юлия Цезаря о том, как у римлян тогда был устроен календарный год. Похоже, ничто не было организовано так сложно в Древнем Риме, как этот календарь. За века там наложилось много изменений, некоторые (касающиеся последовательности месяцев и выбора начала года) были радикальными. Иначе как можно объяснить, что ноябрь и декабрь, которые в переводе с латыни означают «девятый» и «десятый» месяц, заканчивают год в качестве одиннадцатого и двенадцатого? Однако в этой настенной версии календаря I в. до н. э. проступают черты его древнейшего предка.

18. Месяц апрель из самого древнего из сохранившихся римских календарей. Календарь был найден среди настенных росписей в Анциуме, к югу от Рима. В этом документе закодировано много информации, расположенной сверху вниз в 29 строчках-днях. В левой колонке последовательность букв А – Н показывает схему торговых дней. Во второй колонке буквы С, F, N и др. обозначают публичный статус дня, например С для «comitialis», т. е. в этот день

можно было проводить собрания. В колонке справа указаны праздники, так или иначе связанные с сельским хозяйством. Обряд ROBIG (ALIA), например, защищал от болезни растущие колосья, а ритуал VIN (ALIA) был посвящен молодому вину. Несмотря на то что этот календарь не старше I в. до н. э., его принципы, очевидно, были заложены в более древние времена На фреске запечатлен один месяц из двенадцати лунных месяцев, к которым время от времени прибавлялся дополнительный месяц (предтеча нашего лишнего дня в високосный год), чтобы календарный год соответствовал астрономическому. Основная проблема, с которой сталкиваются все древние календари, – это несовместимость двух очевидных природных систем хронометрирования. Лунный год из двенадцати циклов от новолуния до новолуния составляет примерно 354 дня; тогда как солнечный год – время полного оборота Земли вокруг солнца – 365 1/4 дня, например от одного весеннего равноденствия до следующего. Нет простого удобного способа согласовать эти две системы времяисчисления. Примитивный вариант решения проблемы – вставка недостающих дней «оптом» в виде одного месяца раз в несколько лет. Не меньше информации несет цикл религиозных праздников, отображенный в настенном календаре. Основной их набор мог сложиться уже в царский период. Праздничное действо призвано было привлечь помощь богов в сезонных хлопотах при занятиях скотоводством и земледелием: при севе, уборке урожая, сборе винограда и т. д. В небольшом архаичном сообществе в Средиземноморье как раз и можно ожидать упования на подобные обряды. Трудно понять, какой смысл могли в эти праздники вкладывать городские жители I в. до н. э., не имеющие дела с земледелием и скотоводством, но они могут дать некое представление о жизни более древнего римского общества. Приоритеты другого плана раскрываются при анализе политических институтов, создание которых приписывают Сервию Туллию, автору так называемой Сервианской конституции. Последующие политики склонны были преувеличивать значение его реформ, отчасти потому что эти институты составляют фундамент всей политической системы Рима. Предполагается, что Сервий первым организовал перепись римского населения и официальное распределение граждан по разным классам в зависимости от имущественного достатка. Затем он применил это деление при оформлении двух институтов: римской армии и системы голосования и выборов. Конкретные детали ценза невероятно сложны, споры по их поводу не утихают с античных времен. Ученые делали карьеру и, наоборот, теряли свой академический авторитет в поисках точных данных об устройстве институтов, введенных Сервием Туллием, и их дальнейшей судьбе. Основные черты системы, однако, вполне ясны. Армия состояла из 193 центурий, различавшихся по типу обмундирования пехотинцев. Качество вооружения зависело от имущественного ценза, по принципу «чем ты зажиточнее, тем надежнее и дороже снаряжение и оружие ты можешь себе позволить». Высший, первый, класс выставлял 80 центурий из тяжеловооруженных воинов в бронзовых доспехах; следующие четыре класса, пониже достоинством, были представлены воинами во все более легких доспехах, вплоть до пятого разряда, формировавшего 30 центурий, сражавшихся при помощи пращей и камней. Помимо этой пехоты было еще 18 центурий элитной кавалерии и пара центурий инженеров и музыкантов. Внизу всей иерархической пирамиды находилась единственная центурия беднейших граждан, полностью освобожденная от несения воинской службы.

19. Римский ценз. Деталь скульптуры II в. до н. э. отображает момент переписи граждан Рима. Слева сидит должностное лицо и записывает данные об имуществе человека, стоящего перед ним. Мы не можем представить себе подробности всей процедуры, но какая-то связь с армейскими подразделениями подтверждается фигурой воина справа Сервий Туллий использовал те же структуры для создания нового типа собраний римского народа для голосования – центуриатные комиции, которые во времена Цицерона собирались для выборов высших должностных лиц, включая консулов, и голосования по законам и решениям о начале войны. По принципу представительного голосования каждая центурия подавала один голос. В результате так сложилось (или так было задумано), что зажиточная часть общества получила гарантированное преимущество в политической системе. Если сложить вместе 80 центурий самых богатых граждан из I класса и 18 центурий «всадников», т. е. элитной кавалерии, то голоса самых состоятельных римлян изначально перекрывали голоса всех остальных вместе взятых. Иными словами, голос богатого гражданина имел гораздо больший вес, чем голос бедного. Центурии на самом деле, несмотря на свое название, далеко не всегда составляли сто воинов (centum), их размер отличался в разных классах. Самых богатых людей было значительно меньше, чем бедных, но они были распределены по 80 центуриям, тогда как более многочисленные бедняки формировали всего 20 или 30 центурий, а самые малоимущие состояли в единственной центурии. Власть принадлежала имущим, как коллективно, так и индивидуально. Детали всей этой центуриатной конструкции не только запутаны, но и во многом анахроничны. В то время как

нововведения, приписываемые Нуме, как мы уже видели, действительно могли соответствовать той ранней эпохе, в случае с Сервием Туллием в качестве отца-основателя римской политической системы мы имеем дело с откровенной проекцией более поздних процедур и институтов. Трудно себе представить столь разработанную методику оценки имущества, предусмотренную цензом, в архаичном городе. Степень сложности структур, основанных на центуриях в армии и народных собраниях, несопоставима с уровнем развития в царский период гражданского общества и военного дела (не похоже, чтобы так организовывали набег на соседнее поселение). Никакие изменения в способах ведения войны или выборов, которые реально мог внести условный Сервий Туллий, даже близко не сравнимы с тем, что предполагалось в древних римских сказаниях. Укореняя, однако, все эти структуры в «формообразующем» периоде своей истории, римские авторы таким образом подчеркивали важность некоторых ключевых институтов и взаимосвязей в политической культуре Рима, как им это виделось. Модель ценза отражала идею власти государства над отдельным гражданином, а также известную приверженность римских официальных лиц составлению документов, учету и классифицированию. Переход к центуриям проявил традиционную связь между политической и военной функциями гражданина, ведь многие века римские граждане были по определению одновременно и воинами. Издавна римская элита с гордостью осознавала, что богатство подразумевает и политическую ответственность, и политические привилегии. Именно это и имел в виду Цицерон, когда благоговейно описывал в трактате «О государстве» достижения Сервия Туллия: «Он распределил их так, чтобы исход голосования зависел не от толпы, а от людей состоятельных; он позаботился и о том, чтобы (этого всегда следует придерживаться в государственных делах) большинство не обладало наибольшей властью».[11] Этот принцип, впрочем, был в Риме не раз предметом ожесточенных споров. Этрусские цари?

Сервий Туллий был одним из трех последних царей Рима, и если представить эту троицу пирогом, то он был бы «начинкой», окруженной сверху и снизу «коржами» двух Тарквиниев – Древнего и Гордого. Римские ученые считают, что они правили в течение всего VI в. до н. э., пока в конце концов Тарквиний Гордый не был свергнут в 509 г. до н. э. (по основным источникам). Как мы заметили, рассказы про царей этого периода выглядят не менее мифологическими, чем про Ромула. В традиционном повествовании есть хронологические чудеса вроде сказочного долголетия отдельных персонажей. Даже некоторым античным авторам становилось не по себе от мысли, что между рождением Тарквиния Древнего и смертью его сына Тарквиния Гордого прошло не менее 150 лет. Эту неловкость пытались устранить, предлагая считать второго Тарквиния внуком, а не сыном первого. Однако,

начиная с этого времени, становится возможным хотя бы приблизительно привести в соответствие данные, почерпнутые в литературе (у Ливия, в частности) и извлеченные из земли. Так, например, следы храма, или храмов, датируемых VI в. до н. э., были найдены примерно в том месте, где, как утверждалось в дальнейшем, Сервий Туллий устроил два основных святилища. Тем не менее нам еще далеко до возможности сказать: «Мы нашли храмы Сервия Туллия» (независимо от того, какой смысл мы вкладываем в эти слова). Наметилось лишь некоторое сближение разных источников данных. Два фактора отличают в глазах римлян этих трех царей от их предшественников Во-первых, особенно кровавые обстоятельства их смерти. Тарквиний Древний был убит двумя сыновьями предыдущего царя; Сервий Туллий был возведен на трон в результате дворцового переворота под руководством Танакиль, а затем убит Тарквинием Гордым. И, во-вторых, их этрусские связи. Оба Тарквиния этруски по происхождению. Предполагается, что Тарквиний Древний вместе с этрусской женой Танакиль, перебрался из этрусского города Тарквинии попытать счастья в Рим, опасаясь, что на родине его происхождение от отца-грека помешает ему выдвинуться. Особая любовь Тарквиния Приска и его жены Танакиль к Сервию Туллию позволяет заподозрить и у него этрусские корни. Среди всех прочих версий о происхождении Сервия выделяется предположение Цицерона, который прямо намекал, что он был царским внебрачным сыном. Многих современных историков волновали эти этрусские связи. Почему именно эти цари наделены этрусскими корнями? Значит ли это, что был период в истории, когда Рим контролировался этрусскими царями? До сих пор мы в основном рассматривали соседей Рима с юга, тех, которые упоминались в легендах о Ромуле и Энее: это, например, сабиняне и маленький городок Альба-Лонга, основанный сыном Энея и ставший местом рождения Ромула и Рема. Однако к северу (часть современной Тосканы) простирались земли этрусков, бывших самым богатым и могущественным народом Италии во времена формирования Рима. Важно подчеркнуть – земли этрусков именно во множественном числе, поскольку эти племена не составили единого государства, а представляли собой жителей отдельных городов и деревень, объединенных одним языком и характерной изобразительной культурой. В разные времена этруски по-разному распространяли свое влияние на окружающие пространства, но на пике благополучия этрусские поселения можно было встретить далеко на юге Италии до самых Помпей и их окрестностей. Многих посетителей археологических заповедников Этрурии завораживала таинственность местности. Жутковатые кладбища с густо покрашенными надгробиями притягивали внимание многих поколений писателей, художников и туристов: от писателя Дэвида Лоуренса до скульптора Альберто Джакометти. Римских ученых также привлекала Этрурия как экзотический объект исследований (после покорения всех этрусских городов Римом) и как источник их собственных ритуалов, нарядов и религиозных обрядов. В самый ранний период истории Рима эти «этрусские места», если воспользоваться названием сборника путевых заметок Лоуренса, были влиятельными, богатыми поселениями, с хорошим сообщением между ними, не в пример слаборазвитому Риму. У них были обширные торговые связи не только по всему Средиземноморью, но и с более дальними народами: к примеру, среди археологических находок есть янтарь, слоновая кость и даже страусиное яйцо, и во всех захоронениях – изящные классические афинские сосуды (их в Этрурии найдено больше, чем в самой Греции). Все это богатство и влияние основывалось на добыче полезных ископаемых. Очень популярны были бронзовые изделия, в одних Тарквиниях их в 1546 г. обнаружилось столько, что хватило, составив в переплавленном виде около 3000 кг, на купол римского собора Св. Иоанна Латеранского. По последним данным, обнаруженные остатки железной руды на острове Питекузы (Искья) в Неаполитанском заливе имеют этрусское происхождение (с о. Эльба): говоря современным языком, железо также было статьей их экспорта.

20. Остатки терракотовой статуи в натуральную величину из храма VI в. до н. э., изображающей Минерву и ее любимца Геркулеса (определяемого по характерной накидке из шкуры льва). Храм этот часто ассоциируют с Сервием Туллием. Этруски прославились своим умением создавать скульптуры из терракоты; здесь просматривается связь сюжета с греческой мифологией, что свидетельствует о широких связях с внешним миром Расположение Рима за пазухой у Этрурии явно способствовало его процветанию и известности. Но может быть, за легендами об этрусских царях скрывается что-то более зловещее? Есть смелое предположение, что за этрусскими связями двух Тарквиниев и Сервия Туллия скрывается вторжение этрусков и захват Рима, возможно, по пути на юг в Кампанию. Римские сказители затем из патриотических побуждений могли изменить этот позорный эпизод так, будто не было никакого вторжения, а всего лишь единоличная эмиграция Тарквиния Приска и последующее восхождение на престол. Неприятная правда, возможно, состояла в том, что Рим стал этрусским владением.

21. У этрусков имелось одно особенное искусство – умение определять волю богов по внутренностям животных. Эта бронзовая модель печени (III–II в. до н. э.) служила инструкцией по «чтению» органов жертвы. На печени разные зоны нанесены как на карту, каждая закреплена за конкретным божеством. Такая схема помогала правильно найти объяснения соответствующим характеристикам или аномалиям органов Идея остроумная, но маловероятная. Для начала, даже если и имеется в Риме множество предметов искусства и быта, а также надписей очевидно этрусского происхождения, нет никаких археологических свидетельств вторжения этрусков. Тесные связи, безусловно, были, завоевание – нет. Точнее, модель «государственного переворота» не подходит для стиля взаимоотношений, который был распространен в то время среди соседних сообществ, или, по крайней мере, это не было основной моделью. Как я уже упомянула, это было время, когда власть принадлежала «авторитетам» и военным правителям: отдельным могущественным персонажам, свободно перемещавшимся по региону, иногда с дружелюбными целями, иногда – не очень. Их сопровождали не менее подвижные вооруженные формирования, караваны торговцев, толпы бродячих ремесленников и разного сорта мигрантов. Невозможно, к примеру, сейчас определить, кем был некий Фабий, чье имя выбито на гробнице в Цере, равно как ничего определенного нельзя сказать о Тите Латине из города Вейи, или о Рутиле Гиппократе из Тарквиний, первое имя которого латинское, а второе – греческое. В целом все эти имена свидетельствуют в пользу большой открытости сообществ в римском царстве. Именно сюжеты, связанные с Сервием Туллием, в которых говорится о местных военных правителях, о частных ополчениях и разного рода переселениях, как мирных, так и насильственных, более достоверно описывают характерные особенности архаичного Рима и соседних территорий. Чего нельзя сказать относительно рассказов о Сервии Туллии, в которых он проводит конституциональные реформы и изобретает систему цензов. Они, по всей видимости, представляли как раз

точку зрения этрусков, прозвучавшую из уст императора Клавдия во время его речи в сенате в 48 г. Тогда император пытался уговорить сенаторов допустить галльских лидеров к членству в сенате. В качестве одного из аргументов он приводил тот факт, что даже среди римских царей были чужестранцы. Когда он дошел в своем обзоре до Сервия Туллия, дело приняло самый интересный оборот. Клавдий много мог рассказать об истории этрусков, это было одним из главных направлений его научных исследований. Результатом его трудов стали 20 книг «Истории этрусков» на греческом языке, включая словарь этрусского языка. В связи с этим он не мог удержаться, чтобы не поведать собравшейся в сенате уважаемой публике, начинавшей уже скучать на импровизированной лекции, необычную версию происхождения Сервия Туллия, требовавшую принять иную, не «римоцентричную» точку зрения. Это не была биография человека, пришедшего к власти благодаря благорасположению или интригам предшественника, Тарквиния Приска, и его жены Танакиль. Для Клавдия Сервий Туллий был вооруженным авантюристом: Если принять его этрусское происхождение, он представлял собой вернейшего товарища и соратника некоего Целия Вибенны во всех его предприятиях. Испытав переменчивость судьбы, он ушел из Этрурии со всеми остальными из Целиева войска и, захватив холм Целий, который был назван так по предводителю, изменил свое имя, ибо по-этрусски его звали Мастарна. Как я сказал раньше, под именем Сервия Туллия он управлял царством с большой пользой для государства.[12] Подробности из речи Клавдия породили множество вопросов. Для начала – имя Мастарна. Имя ли это собственное или этрусский эквивалент латинского magister, что в этом контексте означало бы просто «вождь»? И кто был этот Целий Вибенна, который якобы дал название холму Целию в Риме? Он и его брат Авл Вибенна из этрусского города Вульчи периодически всплывают в античных текстах по ранней истории Рима, хотя, к сожалению, в несовместимых контекстах и мифологических обстоятельствах. Порой Целий предстает другом Ромула, иногда братья Вибенны фигурируют во времена Тарквиниев; один поздний латинский автор выдвинул самого Авла в цари Рима: тем самым он оказался бы одним из «утраченных царей»; по версии Клавдия, Целий, насколько можно понять, так до Рима и не добрался. При этой пестроте вариантов ясно обрисовывается общая картина Рима тех времен, которые описывает Клавдий: соперничающие военные отряды, легкие на подъем воеводы, принцип личной преданности, смена имени и индивидуального образа. Все это плохо увязывается с системой четко организованных институтов власти, авторство которых приписывается Сервию Туллию. Похожая ситуация вырисовывается из изображений на фресках, украшавших большую гробницу возле Вульчи. Известная теперь как «гробница Франсуа» по фамилии первооткрывателя XIX в., эта

усыпальница, должно быть, принадлежала богатому семейству, судя по размеру (десять боковых камер открываются из главного коридора и центральной залы) и количеству найденного золота. Для реконструкции исторических сюжетов интерес представляет цикл изображений на стенах главного коридора, предположительно, середины IV в. до н. э., что особенно ценно. Тщательно проработаны сцены войн из греческих мифов, по большей части Троянской войны. Каждый персонаж аккуратно подписан, для половины из них указан родной город. Для остальной половины – видимо, для жителей Вульчи – это не требовалось. Среди них братья Вибенны, Мастарна (еще одно из двух сохранившихся упоминаний этого имени) и Гней Тарквиний «из Рима» (см. цв. вклейку, илл. 7). Никто пока не описал, что в точности происходит на этих фресках, но в общих чертах сюжет понятен. В сражениях участвует пять пар героев. В четырех случаях местный воин (среди них Авл Вибенна) поражает мечом чужеземца; в числе жертв – Ларс Папафнас из Вольсиниев и Тарквиний из Рима. Этот последний должен быть как-то связан с царским родом Тарквиниев, хотя у них, согласно литературным источникам, первое имя Луций, а не Гней. И, наконец, Мастарна в своей паре мечом перерезает веревки, стягивающие запястья Целия Вибенны. Есть одна странная деталь, которая может оказаться и разгадкой в этих сюжетах: все местные герои, кроме одного, обнажены, тогда как их противники одеты. Самое распространенное объяснение предполагает, что братья Вибенны и их товарищи в ходе крупной по местным меркам заварушки попали в плен, были раздеты и связаны, а затем вырвались на свободу и отомстили обидчикам. Так выглядит самое раннее достоверное свидетельство о каких бы то ни было легендарных героях Рима и об их деяниях. Причем содержится оно вне основного массива общепризнанных литературных источников или, по крайней мере, на его периферии. Сам по себе этот факт не делает их неизбежно правдивыми. Ведь мифы Вульчи могут быть не менее сказочными, чем мифы Рима. Тем не менее изображенные на фресках сцены дают более правдоподобную картину взаимоотношений в тех ранних весьма воинственных сообществах вокруг Рима, чем приукрашенные описания античных писателей и некоторых их современных последователей. Археология, тирания – и насилие

В VI в. до н. э. Рим все еще был очень маленьким городским поселением. Всегда довольно трудно определить, когда скопление хижин и домов превращается в город и жители начинают воспринимать самих себя как обособленное сообщество с едиными устремлениями и заботами. Но идея структурированного календаря и фиксируемая им упорядоченная религиозная культура и ритм жизни, скорее всего, относятся уже к царскому периоду римской истории. Археологические данные оставляют мало сомнений в том, что к VI в. до

н. э. в Риме были общественные здания, храмы и оформившийся центр, что, безусловно, говорит о нем как о городском поселении, хотя и небольшом по размеру. Правда, в датировках этих археологических данных есть существенные противоречия, и нет единого мнения, какие даты следует принять за основу. К тому же новые данные часто меняют сложившуюся картину, хотя и не настолько, насколько некоторые исследователи того бы желали. Тем не менее очевидно, что лишь крайне предубежденный и зашоренный скептик способен и теперь отрицать, что Рим в этот период уже был городом. Если не считать немногочисленный и сомнительный археологический материал, найденный под более поздними наслоениями в разных частях города, лучше всего дают представление о раннем периоде раскопок на Форуме. К VI в. до н. э. искусственно был поднят его уровень и построена дренажная система для борьбы с затоплением. Один или два слоя гравия были отсыпаны на площади, чтобы было удобно собираться жителям в этом центральном урочище. Надпись, с обсуждения которой началась эта глава, была найдена с одного края Форума, у подножья Капитолийского холма, в том месте, где было древнее святилище с наружным алтарем. При всей неоднозначности содержания надпись, очевидно, была неким публичным сообщением, что само по себе свидетельствует о структурированном сообществе с наличием признанной власти. С другой стороны Форума раскопки под группой более поздних религиозных зданий, в том числе храмом Весты, выявили остатки сооружений VI в. до н. э. или даже более раннего периода. Неподалеку найдены также немногочисленные остатки примерно того же времени, видимо, принадлежащие жилищу состоятельных римлян. Несмотря на скудность материала, можно приблизительно представить себе стиль жизни богатых вождей, поселившихся возле самого центра города. Трудно сказать, насколько можно совместить данные археологии с литературными источниками о последних царях Рима. Приписать один из реконструируемых домов царям Тарквиниям будет, вероятно, слишком смелым предположением, вопреки желаниям отдельных искателей артефактов. Невозможно тем не менее объяснить простым совпадением повышение градостроительной активности последних царей, отмеченной в сказаниях об этом историческом периоде. Оба Тарквиния причастны к открытию храма Юпитера на Капитолийском холме – их античная литература легко путает. За обоими числится строительство Большого цирка, портиков и лавок вокруг Форума. Сервий Туллий помимо основания нескольких храмов прославился возведением оборонительной стены вокруг города. Это еще один признак общегородского сознания. Впрочем, большая часть фрагментов того фортификационного сооружения, которое сейчас называется Сервиева стена, датируется не ранее IV в. до н. э. Есть определенный смысл в появившейся в 30-е гг. в Италии расхожей фразе, описывающей этот период: «Великий Рим Тарквиниев», хотя не очень понятно, что имеется в виду под словом «великий». Рим в ту пору и по относительному, и абсолютному размеру вряд ли мог быть назван «великим», громадным. Но это было более обширное и более урбанизированное поселение, чем за столетие до этого, оно имело возможность процветать вблизи богатой Этрурии и использовать выгодное положение для торговли. Судя по размерам города в середине VI в. до н. э. (во многом эти оценки – смелые догадки), Рим был намного больше поселений латинян к югу и не меньше некоторых крупных этрусских городов к северу, с населением от 20 000 до 30 000 человек, но ему было далеко до грандиозных греческих поселений на Сицилии и в южной Италии. Таким образом, Рим был значимым местом в своем регионе, но не таким уж выдающимся. Не все достижения по благоустройству города, приписываемые Тарквиниям, были величественными в прямом смысле слова. С чисто римской озабоченностью порядком в городском хозяйстве позднейшие авторы связали этих царей с гениальным творением – Великой клоакой, или Большим сточным каналом (Cloaca Maxima). Какая часть из того, что сейчас сохранилось от древней канализационной системы, принадлежит именно той знаменитой конструкции – вопрос открытый. Солидное сооружение

с каменной кладкой, которое и сейчас можно осмотреть и которое по-прежнему собирает часть городских стоков из туалетов и с улиц, было построено несколькими столетиями позже, а самые первые дренажные конструкции сейчас принято датировать раньше – VII в. до н. э. Но в глазах римлян Великая клоака всегда была чудом, которым они обязаны последним царям. Дионисий Галикарнасский, описывая римские клоаки («сооружения удивительные, не поддающиеся описанию»), восторгался, скорее всего, тем, что открывалось его взору в I в. до н. э. Тем не менее у этого чуда была и темная сторона, напоминавшая о чрезвычайно жестокой тирании последнего века царского периода. В своем популярном, местами фантастическом сочинении Плиний Старший (он же Гай Плиний Секунд, выдающийся римский писатель-эрудит, самая прославленная жертва извержения вулкана Везувия в 79 г.) показал, как истощенные тяжелыми работами по строительству дренажной системы горожане кончали жизнь самоубийством. Царь распинал их трупы на крестах, чтобы неповадно было остальным.

22. Сохранившийся фрагмент подземной Великой клоаки (Cloaca Maxima). Первоначальный вид дренажного канала, скорее всего, не был таким грандиозным, как этот более поздний вариант. Однако именно этот образ представал перед глазами римских писателей при словах о строительных проектах Тарквиния. Некоторым удавалось проехать на лодке по этой подземной реке Однако вовсе не эксплуатация бедного населения привела к свержению царского режима. Царя подвело сексуальное домогательство. Царский сын обесчестил Лукрецию. Этот акт сексуальной агрессии не менее мифологичен, чем похищение сабинянок. Царский период истории Рима начался и закончился изнасилованием. Римские авторы, описывавшие позже эту историю, вероятно, находились под влиянием греческой традиции, связывавшей взлет и падение тирана с каким-нибудь сексуальным скандалом. К примеру, в Афинах в VI в. до н. э. падение династии Писистратидов было карой за проступки младшего брата правителя,

который домогался возлюбленного знатного гражданина. Но сколь бы мифическим ни был сюжет об изнасиловании Лукреции и как бы ни трактовался он с моральной точки зрения, он так или иначе послужил поворотной точкой в политической жизни Рима. С тех пор эта тема была многократно пересказана, переиграна и перерисована в западной культуре: от Боттичелли, Тициана и Шекспира до Бенджамина Бриттена. Имя Лукреции упомянуто в небольшой части грандиозной феминистской инсталляции Джуди Чикаго под названием «Званый ужин», посвященной тысяче самых значительных женщин мировой истории. Ливий весьма красочно описал последние дни монархии. Группа молодых римлян пыталась развлечься, осаждая город Ардею близ Рима. В один прекрасный вечер на пиру они заспорили, чья жена лучше. Один из них, Луций Тарквиний Коллатин, предложил вернуться по домам (дело было в нескольких километрах от Рима) и проведать своих жен: это и докажет, думал он, что его Лукреция превыше всех. Так и вышло: в то время как другие жены скрашивали отсутствие мужей пирами, Лукреция, как и полагалось благоверной жене, пряла в окружении своих служанок. Мужу и гостям она прилежно накрыла ужин. Последствия такой прекрасной сцены были ужасны. Рассказывается, что во время той встречи Секст Тарквиний испытал жгучую страсть к Лукреции и вскоре после этого вернулся в ее дом. Любезно принятый хозяйкой, Секст затем проник в ее спальню и, угрожая ножом, потребовал любви. Когда угроза смерти не подействовала, Секст припугнул Лукрецию позором, обещая подложить к ней, убитой, в постель мертвого раба и создать видимость порочной связи (раб виден на картине Тициана – см. цв. вклейку, илл. 4). Лукреция уступила, но как только Тарквиний вернулся в Ардею, она послала за мужем и отцом, поведала им о случившемся – и заколола себя. Образ Лукреции оставил неизгладимый след в моральной сфере римской культуры. Для многих римлян она стала символом женской добродетели. Лукреция добровольно поплатилась жизнью за потерю своего целомудрия (pudicitia), или, скорее, верности, с точки зрения общепринятых в Риме взаимоотношений между женой и мужем (что касается женской роли в этом дуэте). Правда, иные авторы находили эту историю не такой уж однозначной. Иные поэты и сатирики ставили под сомнение, действительно ли pudicitia – стыдливость и целомудрие – это то, чего хотели римские мужья от своих жен. В одной вольной эпиграмме Марк Валерий Марциал (попросту Марциал), автор целой серии остроумных, живых и порой грубых стихов, в конце I в. шутил, что его жена может быть подобна Лукреции днем, если хочет, но ночью пусть будет шлюхой. В другой эпиграмме он интересуется, всегда ли Лукреции таковы, какими хотят казаться. Он представлял себе, как даже настоящая Лукреция наслаждалась скабрезными стишками в отсутствие мужа. Более серьезным был вопрос виновности Лукреции и причин ее самоубийства. Некоторые считали, что она больше заботилась о своей репутации, чем о подлинной чистоте, поскольку непорочность или похотливость – свойства души, а не тела, и подлинная чистота никак не могла пострадать от ложного обвинения в прелюбодеянии с рабом. В начале V в. Блаженный Августин, сведущий в классической языческой литературе, задумался, а была ли Лукреция вообще изнасилована, ведь она дала в итоге согласие. Каждый высказывается по этому поводу, очевидно, в соответствии со своими представлениями о насилии и проблемах, с этим связанных.

23. Pudicitia – стыдливость и целомудрие – в качестве женской добродетели подчеркивалась в разных контекстах. На этой серебряной монете с изображением императора Адриана, выпущенной в 120-х гг., представлена персонифицированная Pudicitia, сидящая в скромной позе правильной жены. По краю монеты видна надпись «COS III» – в честь третьего срока консульства Адриана, что можно трактовать как взаимосвязь мужского успеха и достойного поведения женщины В то же время инцидент с Лукрецией имел серьезные политические последствия: по сказанию, за этим последовало изгнание царей и установление свободной Республики. Луций Юний Брут, друг Коллатина и свидетель самоубийства Лукреции, вынул кинжал из тела красавицы и, пока близкие, онемев от горя, еще не находили слов, поклялся избавить Рим от царей навсегда. В этом сюжете просматривается желание предвосхитить дальнейшие события, когда в 44 г. другой Брут, объявив себя потомком этого героя, возглавил заговор против Юлия Цезаря. Заручившись поддержкой армии и народа, который был потрясен насилием и измучен непосильным трудом на строительстве дренажной системы, Луций Юний Брут вынудил Тарквиния и его сына покинуть город.

24. Три сохранившиеся колонны от храма Кастора и Поллукса, перестроенного несколько раз, и по сей день привлекают внимание на Форуме. Остальная часть храма сильно разрушена, сохранилось наклонное основание ступенек (слева внизу), с которых ораторы часто обращались к народу. Небольшая дверь напоминает, что подиум храмов использовался для разнообразных нужд. Раскопки показали, что здесь когда-то была парикмахерская и зубоврачебный кабинет. Тарквинии не сдались без боя. Согласно рассказу Ливия, невероятно насыщенному событиями, Тарквиний Гордый предпринял бесплодную попытку совершить контрреволюцию в городе, а когда потерпел поражение, призвал на помощь царя Ларса Порсенну из города Клузия. Осада Рима с целью восстановления монархии была сорвана героическим сопротивлением жителей города, впервые почувствовавших вкус свободы. Мы можем прочитать о доблестном герое Горации Коклесе, в одиночку защищавшем мост через Тибр от натиска этрусков (насчет его судьбы источники расходятся: либо он при этом погиб, либо вернулся к своим со славой), или о смелой Клелии, захваченной в плен вместе с другими девушками и рискнувшей сбежать и переплыть Тибр. Ливий предположил, что этруски отказались поддерживать Тарквиния под впечатлением от героизма римлян. Были, правда, и менее патриотичные версии. Плиний Старший был не единственным автором, предположившим, что этрусский царь захватил Рим и стал ненадолго его правителем. Если это так, то Ларс

Порсенна мог быть одним из недостающих царей, и тогда римская монархия имела несколько иной конец. Покинутый Порсенной, Тарквиний, по традиционному изложению, стал искать поддержки в близлежащих латинских городах. Он и его союзники окончательно были разбиты в 490-х гг. до н. э. (точные даты разнятся) в битве при озере Регилле, недалеко от Рима. Это был триумфальный и отчасти мифический момент в истории Рима с участием, по легенде, богов Кастора и Поллукса на стороне римлян, которые затем напоили коней на Форуме, где в ознаменование этой помощи был в их честь воздвигнут храм. Перестроенный множество раз, этот храм и поныне является достопримечательностью Форума и возвещает об избавлении от власти царей. Рождение свободы

Конец монархии был одновременно началом свободы и вольной Римской республики. Слово «царь» отныне и вовеки будет римлянам противно, несмотря на то что столько основополагающих институтов уходят корнями в период царей. Известно немало дел, когда обвинение в намерениях править подобно царю разрушало политическую карьеру. Даже вдовца несчастной Лукреции безжалостно отправили в ссылку, ибо он был родственником последнего римского монарха и тоже носил родовое имя Тарквиний. Во внешней политике цари были также первыми кандидатами на звание главных врагов. В течение последующих нескольких столетий особое удовольствие для народных масс представляло зрелище поверженного иноземного царя, ведомого во всем пышном царском наряде во время триумфального шествия под градом насмешек, камней и комков грязи. И уж конечно, не было конца насмешкам в адрес персонажей, у кого в фамильном прозвище (cognomen) оказывалось слово с «царским» корнем (например, Рекс, Регул). Иногда падение дома Тарквиниев – что, как считается, произошло в конце VI в. до н. э. – римляне называют новым рождением Рима: город начал жизнь заново, в качестве «республики» (на латыни res publica обозначает «общее достояние», «общее дело») с серией новых мифов и легенд о его основании. Одно традиционное сказание, например, гласит, что великий храм Юпитера на Капитолийском холме, здание,

ставшее главным символом власти Рима и образцом для воспроизведения в других римских городах, был освящен в первый год нового режима в Риме. Правда, обет о его возведении был дан еще при царях и, говорят, строили его этрусские мастера, но правда и то, что украшало фасад храма имя посвящающего, одного из лидеров новой Республики. Какой бы ни была истинная хронология строительства и освящения, которую до конца восстановить невозможно, величественный храм был виден отовсюду и воспринимался как ровесник Римской республики и символ ее истории. Много веков соблюдалась ежегодная традиция вбивать гвоздь в стену храма не только для того, чтобы обозначить очередную дату Республики, но и физически соединить ее время с «телом» знаменательного храма. Характерно, что даже естественные очертания пейзажа Рима связывались с первым годом возникновения Республики. Многие жители наряду с геологами знали, что остров посреди русла Тибра в центре города по геологическим меркам – недавнее природное образование. Его происхождение и поныне не установлено в точности, одна из догадок относит его появление в самое начало республиканского правления, когда в воды Тибра было брошено все зерно, произраставшее на личном участке Тарквиния. Уровень воды в реке был невысок, гора зерна постепенно, накапливая ил и мусор, превратилась в остров. Выходит, очертания города окончательно сформировались только после свержения монархии. Управление страной тоже приобрело новые черты. Сразу после бегства Тарквиния Гордого Брут и Коллатин (муж Лукреции ненадолго составил пару Бруту до неизбежного изгнания) стали первыми римскими консулами. Эти двое должны были стать самыми важными официальными лицами, определяющими судьбу государства. Унаследовав большую часть царских забот, консулы управляли политической жизнью в родном городе и отправляли армию на войну; в Риме не сложилось формального разделения властей на хозяйственные и военные. В этом смысле не было противопоставления царскому стилю правления, а просматривалось его продолжение. Один греческий исследователь римской политической системы во II в.

до н. э. обнаружил в институте консулов элементы римской монархии, а Ливий обратил внимание, что инсигнии консулов (знаки отличия) и атрибуты власти (фасции) были почти такими же, как у предшествующих царей. Но консулы воплотили также несколько ключевых и безусловно немонархических принципов нового политического режима. Во-первых, они выбирались с помощью народного голосования, а не той половинчатой системы, при которой народ пассивно одобрял выбор царя. Во-вторых, они могли занимать должность только в течение одного года, и одной из обязанностей консулов было проведение выборов своих же последователей. В-третьих, они управляли государством совместно, в паре. У Римской республики были два основополагающих постулата: ограниченность времени правления и коллегиальность власти (за исключением чрезвычайных ситуаций, когда всю власть могли вручить одному правителю). Как мы увидим, на протяжении столетий эти догмы провозглашались все чаще и чаще, а выполнялись все реже. Год в римском календаре получал имена консулов, правивших в это время. Само собой разумеется, римляне не пользовались той современной системой летоисчисления, принятой на Западе, которой я придерживаюсь в этой книге. Читатель может вздохнуть с облегчением – ее я и буду придерживаться впредь, чтобы не запутаться. В античности выражение «VI в. до н. э.» не значило бы ничего. Римляне отсчитывали годы «от основания города», во всяком случае с той поры, когда смогли договориться о единой дате этого события, но обозначали год именами правивших в тот год консулов. Тот год, что мы называем «63 г. до н. э.», был для них «консульством Марка Туллия Цицерона и Гая Антония Гибриды». Или, например, вина, произведенные в год, «когда Опимий был консулом» (121 г. до н. э.), принадлежали к выдающемуся винтажу. Ко времени правления Цицерона был составлен более или менее полный список всех консулов от начала Республики, который был выставлен на всеобщее обозрение на Форуме вместе со списком полководцев-триумфаторов. Именно благодаря этому списку и удалось установить точное время окончания монархии, так как

оно должно совпадать со временем правления первого консула. Иными словами, Республика не была просто политической системой. Это было сложное переплетение и взаимодействие политики, хронологии, географии и городского пейзажа Рима. Календарь привязывался к правлению консулов, года считали по гвоздям, вбитым в стену храма, освященного в первый год нового политического режима, даже остров посреди Тибра был, в прямом смысле, продуктом свержения царей. Под всем этим лежит один фундаментальный принцип, а именно – свобода, или libertas. Афины V в. до н. э. завещали миру понятие «демократия», после того как последний тиран был свергнут и были установлены в конце VI в. до н. э. демократические институты. Хронологическое совпадение с событиями в Риме не было упущено из вида историками, которым страстно хотелось представить развитие обеих стран параллельным и синхронным. Республиканский Рим завещал миру не менее важное понятие «свобода». Первым словом Второй книги «Истории» Ливия о существовании Рима после монархии было слово «свободный», и в первых нескольких строках книги слова «свобода» и «свободный» встречаются восемь раз. Идею о том, что республика была построена на libertas, провозглашает вся римская литература, и эхо различных радикальных течений подхватило ее в дальнейшем и в Европе, и в Америке. Вряд ли можно назвать совпадением, что в лозунге Великой французской революции «Свобода, равенство, братство» (Liberté, égalité, fraternité) liberté занимает первое место; или что Джордж Вашингтон говорил о возвращении Западу «священного огня свободы», или что разработчикам Конституции США пришлось отстаивать свои идеи под псевдонимом Публий, заимствованным у Публия Валерия Публиколы, еще одного из ранних римских консулов. Но как точно определить понятие «свобода»? В течение следующих 800 лет Рим давал противоречивые ответы на этот вопрос. За это время Республика сменилась властью единоличного правителя, и политические дебаты свелись к обсуждению, насколько libertas может быть совместима с автократией. Чья свобода была поставлена на карту? Каковы были наиболее эффективные способы ее защиты?

Как можно было разрешить противоречия между различными пониманиями свободы римскими гражданами? Все или почти все римляне считали себя поборниками libertas так же, как сегодня большинство из нас считает себя поборниками «демократии». Однако постоянно возникали серьезные разногласия в понимании, что же значит «свобода». Мы уже видели, что во время ссылки Цицерона его дом был разрушен и на его месте устроено святилище богини Либертас. Не каждому бы это понравилось. Сам Цицерон рассказывал, что во время спектакля о Бруте, первом консуле Республики, зрители устроили овацию, когда один из персонажей произнес слова: «Туллий, который был опорой свободы граждан». В пьесе подразумевался на самом деле Сервий Туллий, и речь шла о том, что у республиканского понятия свободы была предыстория, связанная с правлением «хорошего» царя. Однако Марк Туллий Цицерон, возможно, небезосновательно, принял аплодисменты на свой счет. Подобные противоречия составляют отдельную важную тему, рассматриваемую в главах этой книги. Прежде чем я начну исследовать историю Рима первых веков Республики – гражданские войны внутри страны, битвы за «свободу» и военные успехи по отношению к соседям в Италии, – мы должны внимательнее присмотреться к моменту рождения Республики и возникновения института консульства. Естественно, начало это окажется не столь гладким, каким его дает традиционное изложение, что мы уже и видели. Глава 4 Великий рывок Рима

Два века перемен: от Тарквиния до Сципиона Бородатого

Как же в действительности началась Римская республика? Античные авторы были мастерами превращать хаос истории в стройное повествование и всегда пытались представить истоки своих привычных институтов уходящими в гораздо более глубокую древность, чем это было на самом деле. Для них переход от монархии к республике был настолько гладким, насколько это вообще возможно для таких революционных изменений: Тарквинии бежали, новая форма

правления возникла сразу в готовом виде; в кратчайшие сроки появилось консульство, предлагая новый отсчет времени от консула номер один. В реальности процесс, скорее всего, был более постепенным и запутанным. «Республика» рождалась долго, в течение десятилетий, если не столетий. И несколько раз ее приходилось сочинять заново. Собственно и консулы появились не с самого начала нового режима. Ливий намекает, что высшее должностное лицо в государстве, имеющее честь вбивать каждый год очередной гвоздь в стену храма Юпитера, называлось главным претором, хотя позднее словом praetor именовалась должность ниже консулов. К тому же были и другие древние титулы для обозначения правителя, находившегося на вершине политической иерархии, что, безусловно, усложняет ситуацию. К ним относятся «диктатор», обычно временно назначаемый в критических военных условиях (в ту пору без современных отрицательных коннотаций), а также «военные трибуны с консульской властью» (один историк удачно предложил сократить эту длинную формулу до понятного «полковники»). Нет единого мнения о том, когда появилась ключевая для Республики структура власти, или когда и почему какая-то другая структура была переименована в консульство, и даже когда возник основополагающий республиканский принцип разделения власти между несколькими людьми. Термин «главный претор» указывает на иерархию, а не на коллегиальность. Но какими бы ни были ключевые даты, список консулов, на котором построена вся хронология Республики (начиная от Луция Юния Брута и Луция Тарквиния Коллатина в 509 г. до н. э.), особенно в его ранней части, скорее всего, был составлен на основе подгонок, умозаключений с достаточной долей воображения, хитроумных догадок и чистой воды выдумки. Ливий признавался, взирая на историю первых консулов из своего I в. до н. э., что практически невозможно с уверенностью перечислить всех лиц на этой должности. Уже тогда он писал, что все происходило слишком давно. Нет единой точки зрения и на то, насколько насильственно сменилась монархия на республику. Римлянам представлялся довольно мягкий, бескровный переход власти. Случай с Лукрецией был самым трагичным, и в большинстве описаний тех событий он выглядит нехарактерным; далее, хотя война оказалась неизбежна, Тарквиниям позволили покинуть Рим невредимыми. Археологические данные, однако, не свидетельствуют в пользу спокойной передачи власти. По крайней мере, на Форуме и в других местах обнаружены слои сгоревших обломков, датируемых примерно 500 г. до н. э. Они, конечно, могут быть не более чем следами сразу нескольких случайных пожаров. Но с не меньшей вероятностью они подсказывают, что свержение Тарквиниев было кровавым переворотом, а страницы этой истории, связанные с насилием, были затем патриотично изъяты из традиционного повествования. Самое раннее появление слова «консул» датируется двумя столетиями позже. Титул встретился на самой древней из сохранившихся эпитафий, этих тысяч и тысяч многословных тщательно вырезанных надгробных надписей, рассеянных по всей империи. Они могли быть и экстравагантными, и скромными, но в любом случае они очень многое поведали о жизни усопших: о должностях, которые они занимали, о работе, которую выполняли, об их задачах, устремлениях и заботах. Самая древняя эпитафия, рассказывающая о человеке по имени Луций Корнелий Сципион Барбат (последнее имя может значить Бородатый, Длиннобородый или Бородач), была обнаружена на передней части большого саркофага, находившегося когда-то в фамильном склепе недалеко от Рима, поскольку захоронения в черте города обычно не были разрешены. Барбат был консулом в 298 г. до н. э., умер около 280 г. до н. э., и, по всей видимости, он и основал этот мавзолей, стремясь всем продемонстрировать особое положение своей семьи в Республике, связанное с обладанием властью и признанием общества. Его захоронение было первым из тридцати последующих, его гроб-мемориал располагался на самом видном месте, напротив входа в склеп.

25. Впечатляющий саркофаг Барбата занимал главное место в огромной гробнице Сципионов. Сделанный из грубого местного камня (известкового туфа), он выглядел простовато и даже как-то не по-городскому по сравнению с изысканными мраморными саркофагами богачей более поздних времен. Но для III в. до н. э. это был максимум роскоши, какой можно было себе позволить Эпитафия была написана вскоре после смерти Барбата. Эту надпись длиной в четыре строки можно считать самым ранним историческим и биографическим повествованием, дошедшим до нас от Древнего Рима. При всей своей лаконичности она является поворотной точкой в изучении римской истории. Составленная современником эпитафия дает надежную информацию о карьере Сципиона Бородатого, сильно отличающуюся от придуманных реконструкций, добытых из земли смутных свидетельств или нынешних домыслов в стиле «как это должно было быть» во время падения монархии. Текст надгробной надписи красноречиво передает идеологию и мировоззрение римской элиты того времени: «Луций Корнелий Сципион Барбат, от Гнея-отца рожденный, могучий муж и мудрый, чей облик полностью соответствовал доблести. Среди вас он был консулом, цензором, эдилом, завоевал Таврасию, Цизауну в Самнии, покорил всю Луканию и взял заложников». Написавший эпиграмму, предположительно, кто-нибудь из наследников, наверное, выбрал из биографии Барбата основные факты. На родине («среди вас») он был выбран консулом и цензором (одно из двух должностных лиц, отвечающих за перепись населения и оценку имущества граждан), он также занимал более низкую должность эдила, который к I в. до н. э. и, возможно, ранее занимался преимущественно вопросами городского хозяйства и организацией публичных зрелищ. За пределами Рима он отличился на военном поприще в южной Италии, в нескольких сотнях километров от родного города: он отбил два города у самнитов (народа, с которым римляне постоянно воевали во времена Барбата) и покорил область Луканию, захватив заложников, – стандартная римская методика, обеспечивающая «примерное поведение» местных жителей. Эти подвиги подчеркивают значение военных успехов в образе удачливого гражданина, претендующего на роль лидера. Они также свидетельствуют об экспансии Рима в начале III в. до н. э., чье влияние проникло далеко за пределы своего «заднего двора». В сражении 295 г. до н. э., в котором Барбат принял участие спустя три года после того, как был консулом, римская армия разбила союзные силы Италии при Сентине, недалеко от современной Анконы. К тому моменту это была самая массовая и кровавая битва, произошедшая на Апеннинском полуострове. Ее значение вышло далеко за рамки локального столкновения: вести с поля боя мгновенно распространились по странам и весям, даже учитывая медлительность древних средств коммуникации (письма, слухи и, в редких

случаях, системы сигнальных башен). Сидя в своем кабинете на греческом острове Самосе за сотни километров от поля боя, историк III в. до н. э. Дурис решил, что долетевшая до него новость настолько серьезна, что о ней стоит написать в хронике. Небольшой отрывок из его произведения дожил до наших дней. Не менее красноречивы и другие характеристики Барбата, отмеченные в эпитафии: его храбрость и мудрость, а также внешность, соответствующая virtus. Virtus означает и «добродетель», и «доблесть», совокупность мужских (vir) качеств: возможно, самым емким эквивалентом будет «мужество». Так или иначе, у Барбата черты характера отражались на его лице. Вопреки расхожему представлению о римлянине как о человеке, уделяющем своей внешности не очень много внимания, в римском открытом, соревновательном обществе, где люди непосредственно взаимодействовали друг с другом, публичный человек должен был «держать лицо». По тому, как римлянин шел по Форуму или вставал, чтобы обратиться к слушателям, всем были видны свойства его личности. У Барбата была отличительная черта – на его лице, скорее всего, красовалась роскошная борода, если только прозвище ему не досталось по наследству от отца. В его время борода была редкостью. Рассказывают, что первые цирюльники появились в Риме около 300 г. до н. э., и что несколько столетий после этого все в городе ходили гладко выбритыми. Рим Барбата был совсем не похож на Рим ранней Республики за двести лет до него. Он уже не выглядел обычным городом. Он стал больше окружающих городов с населением, по разным оценкам, от 60 000 до 90 000 жителей. Это ставило Рим в один ряд с крупнейшими городами Средиземноморья. В Афинах того времени людей было вдвое меньше, там за всю историю не проживало больше 40 000 жителей. Более того, Рим напрямую контролировал широкую полосу земли, от моря до моря, с общим населением уже свыше полумиллиона. Косвенное влияние при помощи союзов и договоров Рим оказывал на еще более обширную территорию, предвосхищая будущую империю. Город выглядел так, что Цицерон и его современники два века спустя могли бы признать его знакомым и понятным. Кроме двух ежегодно переизбираемых консулов там были должности пониже рангом: преторы и квесторы (лица, занимавшие эти посты, назывались у римлян «магистратами»). Налицо все основные элементы римской государственности: постоянно заседающий сенат, который состоял преимущественно из тех, кто прошел через официальные должности, строгая иерархия граждан, центуриатные собрания (неправильно приписываемые царю Сервию Туллию и с энтузиазмом восхваляемые Цицероном). Были там и другие узнаваемые детали. К ним относится армия, организованная по легионам, а также появление денежной системы и зачатки инфраструктуры, соответствующей размерам и значимости города. В 312 г. до н. э. был построен первый акведук, принесший воду в растущий город и его пригороды, – водопровод, который брал воду с ближайших холмов и на протяжении примерно 15 км до города пролегал в основном под землей, в отличие от тех грандиозных надземных сооружений, которые появились гораздо позже и которые мы теперь представляем себе при слове «акведук». Это было детище современника Барбата, энергичного Аппия Клавдия Слепого, который в том же году закончил прокладку первой большой дороги, названной в честь создателя Аппиевой дорогой (via Appia). Прямой тракт, проложенный на юг от Рима до Капуи, на большей части имел покрытие из гравия, а не из тех каменных плит, по которым можно ступать сейчас. Это была очень нужная дорога для военных походов, удобное сообщение в мирное время и внушительный символ римской власти над народами и пейзажем Италии. Неудивительно, что для своей усыпальницы Барбат выбрал выгодное место прямо возле этой дороги, на краю Рима, чтобы покидающие город и входящие в него могли любоваться этим мемориалом. Именно в этот кризисный период, между 500 и 300 гг. до н. э., между концом династии Тарквиниев и временем жизни Сципиона Бородатого, большинство характерных римских институтов обрели знакомую форму. Римляне не только сформулировали основные политические принципы и свободы

Республики, но и начали создавать структуры, предпосылки или, проще говоря, вырабатывать стиль того, «как делать дела», для дальнейшего превращения сообщества в растущую империю. В это время сложилось понятие того, что значит быть римским гражданином, определились идеи о гражданстве на последующие века. Это выделяло Рим на фоне других городов-государств. Современные взгляды пропитаны представлениями римлян о правах и обязанностях граждан. Не случайно и лорд Палмерстон, и Джон Кеннеди гордо использовали формулу Civis Romanus sum («Я римский гражданин») в публичных ответственных выступлениях. Иными словами, Рим становился похожим на Рим, как мы это понимаем и как римляне это понимали. Но дело в том, что нет ясности, как это произошло, когда и почему. Какими источниками можно воспользоваться, чтобы объяснить или описать «великий рывок Рима»? Хронология по-прежнему сомнительна на этот период и не позволяет составить надежную историческую реконструкцию. Однако возможно получить представление о некоторых фундаментальных изменениях, произошедших как внутри страны, так и за ее пределами, при взаимодействии с внешним миром. Поздние римские авторы придерживались ясного, хотя и драматичного повествования о V и IV вв. до н. э. С одной стороны, они рассказывали о серии жестоких социальных конфликтов в самом Риме: между семьями патрициев, передающими свои права по наследству и монополизировавшими всю политическую и религиозную власть в городе, и большинством римского народа, плебеями, которые были отстранены от управления. Постепенно, согласно традиционному изложению, – через восстания, мятежи и попытку еще одного изнасилования – плебеи добились права, или, как они это называли, «свободы» управлять государством на более или менее равных условиях с патрициями. С другой стороны, отмечены важные победы на полях сражений, которые позволили распространить контроль над всем Итальянским полуостровом. Начало было положено в 396 г. до н. э., когда пал после десятилетий упорной борьбы основной соперник Рима – этрусский город Вейи; закончилась череда побед примерно через 100 лет, когда покорение самнитов сделало римлян основной военной силой в Италии, что привлекло внимание даже историка Дуриса на Самосе. Нельзя сказать, что эта экспансия не вызывала сопротивления. Вскоре после захвата Вей, в 390 г. до н. э., толпа галльских мародеров разграбила Рим. Кем в точности были эти люди, сейчас уже установить трудно. Римские писатели никогда особенно не старались разделить по национальности тех, кого удобнее было представить одной кучей «варварских племен» с севера, и не пытались понять их мотивы. Однако, согласно Ливию, результаты их набегов были столь разрушительны, что пришлось отстраивать Рим снова (далеко не в первый раз) под руководством Марка Фурия Камилла – военного трибуна, диктатора, побывавшего в изгнании, которого нарекли очередным «вторым Ромулом». Это повествование заслуживает большего доверия, чем прежние. Конечно, в 300 г. до н. э. до рождения самой ранней римской литературы оставалось еще несколько десятилетий, а позднейшие тексты, описывающие этот период «задним числом», содержат все те же мифы и массу приукрашенных и выдуманных деталей. Камилл, похоже, не менее мифологичен, чем первый Ромул. Мы уже видели, как слова Катилины вкладывались в другие уста, как если бы чревовещатель озвучивал куклу-революционера молодой Республики, настоящие речи которого не сохранились. Тем не менее конец этого периода совпадает с началом истории и исторической литературы совсем другого качества, близкого к нашим современным требованиям, то есть опирающихся на материалы более подробные, чем четыре строчки эпитафии. Когда за дело написания первого обширного труда по истории Рима принялся сенатор Фабий Пиктор (родился около 270 г. до н. э.), известный своими связями, у него, очевидно, была возможность сохранить услышанные в детстве рассказы очевидцев событий конца IV в. до н. э. или собеседников людей, живших в одно время с Барбатом. Оцененные римлянами очень высоко «Анналы» Пиктора не сохранились, но его сочинение разошлось на

цитаты у других историков. Надпись с его именем и кратким изложением труда нашли на стене одной из древнейших обнаруженных античных библиотек – в сицилийской Таормине. Настенный текст напоминает смесь рекламы с каталогом. Через две тысячи лет мы можем читать Ливия, который читал Пиктора, который говорил с людьми, которые помнили мир на рубеже 300 г. до н. э., – вот такая цепочка из хрупких звеньев, ведущая нас в глубь античности. С течением времени увеличивается количество уцелевших свидетельств, синхронных происходившим событиям. Они корректируют более поздние исторические сочинения или указывают на альтернативную версию. Одним из примеров служит краткое описание карьеры Барбата. Ливий, описывая соответствующий период в своей «Истории», утверждает, что римляне вступили в союз с Луканией, а не покорили ее, и он отправляет Барбата воевать куда-то на север Италии с неудачным результатом. Да, вероятно, эпитафия преувеличивала достижения усопшего, и словом «покорил» римская элита предпочитала называть род союза, однако надпись помогает внести поправки в позднее и отчасти искаженное сообщение Ливия. Был обнаружен ряд других подобных фрагментов, включая потрясающие росписи примерно того времени, изображающие сражения, в которых участвовал Барбат. Одним из самых информативных источников являются около 80 статей, сохранившихся от первого письменного свода правил и норм (или «законов», как торжественно именовали это древние авторы). Свод был составлен в середине V в. до н. э., а уцелевшие в виде цитат фрагменты были затем собраны и восстановлены как единое целое благодаря огромному труду ученых, расшифровывавших их на протяжении нескольких веков. Собрание это известно под названием «Двенадцать таблиц» («таблицы» представляли собой выставленные на всеобщее обозрение бронзовые доски с текстом). Эти таблицы приоткрывают нам небольшое окошко в реальный мир тех древних римлян-республиканцев с их заботами – от страха перед магией и нападением до вопроса, можно ли хоронить покойника вместе с золотыми зубами (и так со стороны мы получаем сведения о тогдашней зубоврачебной практике, которые подтверждаются также данными археологии). Итак, обратимся сначала к миру, запечатленному в «Двенадцати таблицах», прежде чем заняться изучением последовавших затем радикальных перемен, как внутренних, так и внешних. Восстановление истории этого периода – процесс захватывающий и мучительный одновременно. Одна из интереснейших проблем состоит в том, как состыковать куски неполной мозаики и отделить правду от вымысла. К счастью, достаточно много фрагментов оказалось на своем месте, и они с уверенностью сообщают нам, что решающие перемены в жизни Рима начали происходить в IV в. до н. э. в поколение Барбата и Аппия Клавдия Слепого и их непосредственных предшественников. И что последующие события, как бы ни было трудно точно обрисовать их в деталях, создали матрицу римской политической системы, которая работала многие столетия как внутри государства, так и вне его.

26. Земледелец, который спас республику. Эта статуя XX в. из современного американского города Цинциннати изображает Цинцинната возвращающим атрибуты политической власти, чтобы вернуться к своему плугу. В римских повествованиях он часто был представлен именно таким деловым, рациональным патриотом, однако есть и другая сторона его личности: он известен как настойчивый противник расширения прав плебеев и городской бедноты Мир «Двенадцати таблиц»

Рождение Республики скорее всхлип, чем взрыв. Существует множество захватывающих дух легенд, принадлежащих перу римских историков: о новом политическом устройстве, о крупномасштабных войнах в V в. до н. э., о супергероях – положительных и отрицательных, ставших персонажами также и современных легенд. Один из примеров – Луций Квинкций Цинциннат, в честь которого спустя 2000 лет был назван американский город Цинциннати. В 450 г. до н. э. Цинциннат, возвращенный из полуофициального изгнания, взялся руководить войском и был назначен диктатором, чтобы победоносно закончить войну, а затем благородно вернулся к семье и хозяйству, не претендуя на политическую роль. Гней Марций Кориолан, вдохновивший Шекспира на написание одноименной трагедии, напротив, считался героем войны, превратившимся в изменника около 490 г. до н. э.: он присоединился к вражеским войскам и чуть было не взял родной Рим, но вовремя вмешались жена и мать и отговорили его. Однако реальность сильно отличалась от сказания, и

масштабы были значительно скромнее. Каким бы ни было политическое устройство города, покинутого Тарквиниями, археологические данные дают нам понять, что Рим в V в. до н. э. был далек от процветания. Храм, воздвигнутый в VI в. до н. э. предположительно Сервием Туллием, был одним из зданий, пострадавших от пожаров около 500 г. до н. э., и его десятилетиями никто не восстанавливал. Просматривается одновременно резкое уменьшение количества ввезенной из Греции керамики, что является надежным индикатором падения благосостояния. Проще говоря, если конец царского периода можно было именовать «великим Римом Тарквиниев», то первые годы Республики были далеки от великолепия. Что касается грандиозных битв, переполнивших традиционные римские повествования, то они, хоть и занимали умы и фантазию римлян, были в значительной степени локальными событиями, в пределах радиуса в несколько километров вокруг Рима. В действительности это могли быть традиционные набеги одного поселения на соседние владения или нападения партизан, позже анахронично описанные как организованные военные столкновения. Большая часть этих рейдов, безусловно, была получастной инициативой под руководством местных воевод. Так вырисовываются обстоятельства одного легендарного приключения, когда в 470 г. до н. э. 306 римлян погибли, попав в засаду. Все принадлежали к роду Фабиев: семейство с зависимыми людьми, нахлебниками и клиентами. Это больше похоже на крупную банду мафии, чем на армию. «Двенадцать таблиц» являются отличным антидотом против героических выдумок. Исходные бронзовые доски не сохранились. Но их содержание частично уцелело благодаря тому, что римляне относились к этому пестрому собранию правил и норм как к предтече своего знаменитого традиционного свода законов. Текст бронзовых таблиц вскоре был издан в виде свитка и заучивался наизусть в школе, как свидетельствует Цицерон, еще и в I в. до н. э. Даже после того, как эти правила утратили практическое применение, их продолжали переиздавать и редактировать, специалисты разбирали особенности языка и комментировали правовые тонкости, что вызывало раздражение некоторых юристов еще во II в.: им казалось, что их коллеги-книгочеи слишком увлеклись разгадыванием лингвистических загадок в древних наставлениях. Ничто из этих объемистых текстов не дошло до нас в неизмененном виде, но некоторые из них в виде цитат или парафраз обнаруживаются в других, сохранившихся произведениях. Тщательно просмотрев весь этот материал, включая некоторые малоизученные разделы римской литературы, ученым удалось выявить 80 статей из тех таблиц V в. до н. э. Процесс реконструкции был чрезвычайно «технологичным», и до сих пор ведутся непростые споры по поводу конкретного значения той или иной статьи. Исследователям неясно, насколько выборка обширна и репрезентативна по сравнению с оригиналом

и насколько поздние римские авторы были точны в своем цитировании. Неизбежно произошла некоторая модернизация текстов: латынь выглядит хотя и архаичной, но недостаточно архаичной для V в. до н. э., и временами изначальный смысл был изменен в соответствии с дальнейшей правовой практикой. В некоторых случаях даже образованные римские юристы не совсем понимали, что написано в «Двенадцати таблицах». К примеру, там есть статья, в которой якобы сказано, что должник нескольких кредиторов, не погасивший в срок задолженность, может быть казнен с последующим расчленением его тела на части в соответствии с долями долга. Многим современным исследователям хотелось бы верить, что это одна из таких неточных трактовок. Тем не менее цитаты из таблиц – ценнейший канал, связывающий нас с серединой V в. до н. э. и непосредственно ведущий нас в дома и семьи с их заботами и представлениями о жизни. Тогдашнее общество было намного более примитивным и с более узким кругозором, чем предполагал Ливий. Язык таблиц и само их содержание говорят нам об этом. И хотя современные переводы стараются сделать смысл предельно понятным, оригинальные формулировки далеки от этого. Отсутствие существительных и дифференцированных местоимений не позволяет порой определить, кто что делает и в отношении кого. Отрывок «Если вызывают в суд, пусть идет. Если не идет, пусть подтвердит при свидетелях, потом ведет его насильно»[13] обычно интерпретируют как «Если истец вызывает ответчика в суд, ответчик должен пойти. Если он не идет, истец должен позвать кого-то другого в качестве свидетеля, затем должен схватить ответчика». Но в таблице сказано не совсем так. Точные письменные инструкции давались составителю этой и многих других статьей с большим трудом. В целом логическая аргументация и стройность рассуждений явно были еще в зачаточном состоянии. Тем не менее сама попытка сделать формализованную запись такого рода стала существенным вкладом в деле оформления государственности. Одним из ключевых поворотных моментов во многих архаичных обществах было появление элементарной и весьма фрагментарной системы кодификации права. В античных Афинах, например, в VII в. до н. э. усилия Драконта, ставшего синонимом суровости («драконовские меры»), были направлены на превращение устных правил в писаный закон. За 1000 лет до этого, в Вавилоне, что-то подобное было зафиксировано в кодексе Хаммурапи. «Двенадцать таблиц» были созданы примерно по тому же образцу. Они были весьма далеки от всеобъемлющего законодательства, или, быть может, они никогда и не задумывались как таковые. Если сохранившиеся цитаты достаточно полно отражают общее содержание текста, то в нем, оказывается, не было ничего об общественном, конституционном праве. Таблицы предлагали разрешение споров при помощи согласованных,

обоюдных и публично объявленных процедур, а также способы преодоления разных препятствий на пути урегулирования конфликтов, как практических, так и теоретических. Например, что можно было поделать, если ответчик слишком стар, чтобы явиться на суд? Истец должен был предоставить ему животное для поездки. Что должно было произойти, если виновным оказывался ребенок? Наказанием служили побои, а не повешение – дифференциация, предвосхищающая наше понимание возрастного ограничения уголовной ответственности. Содержание инструкций указывает на явное неравенство граждан. Там было несколько типов рабов, от неплательщиков по долгам, попавшим в ту или иную долговую зависимость, до рабов, скорее всего, захваченных в плен во время набега или войны. Их невыгодное положение проявляется во многих статьях, например, наказание за убийство раба вдвое мягче, чем за убийство свободного гражданина, или раб мог поплатиться жизнью за вину, за которую свободный гражданин мог получить только побои. Однако некоторые рабы могли постепенно освободиться, как становится ясно из упоминания бывшего раба или вольноотпущенного (libertus). Среди свободного населения была своя иерархия. Одна статья подчеркивает различия между патрициями и плебеями, другая – между «собственниками» (assidui), т. е. гражданами, принадлежавшими к одному из первых пяти имущественных классов, и «пролетариями» (без имущества, единственной пользой от которых для государства было производство потомства – proles). Еще одна статья обсуждает дела патронов и клиентов и их взаимоотношения, в которых прослеживается зависимость более бедных граждан от более богатых и их взаимные обязательства. Этот тип социальной связи оставался важным для Рима на протяжении многих веков. Основной принцип отношений «клиент—патрон» состоял в том, что патрон в обмен на защиту и покровительство, финансовое или какое-либо другое, получал от клиента различные услуги, в частности голосование в свою пользу на выборах. Римская литература в дальнейшем изобиловала напыщенными высказываниями патронов о достоинствах таких взаимоотношений, равно как и стонами клиентов об унижениях, которые выпали на их долю ради второсортной похлебки. Правило из «Двенадцати таблиц» распоряжается просто: «Если патрон причинил вред клиенту, да будет проклят». Остается только гадать, что под этим подразумевалось. Львиная доля текстов «Двенадцати таблиц» посвящена частным проблемам, с акцентом на семейной жизни, конфликтах с соседями, собственности и смерти. В них отражены принятые тогда процедуры для отказа от уродливого младенца или его умерщвления (обычная для античности практика, что современные исследователи называют эвфемизмом «оставление», подразумевая оставление в экстремальных условиях), а

также содержатся инструкции для оформления наследства и правильной организации похорон. Отдельные статьи запрещали женщинам царапать свои щеки в знак траура, устраивать погребальные костры слишком близко к жилому дому и захоранивать золото вместе с умершими (за исключением золотых зубов). Тема причиненного вреда – умышленного или случайного – была тоже широко представлена в таблицах. Римляне жили в мире, где приходилось беспокоиться о разросшемся соседском дереве, нависающем над твоим участком (решение: его надлежало подрезать до определенной высоты) или о буйных животных соседа (решение: компенсировать ущерб или отдать это животное). Они тревожились о ворах, врывавшихся ночью, которых следовало наказывать строже, чем дневных воров, о вандалах, уничтожавших урожай, о неосторожном использовании оружия, которое приводит к случайным жертвам. А если это все звучит слишком привычно, то напомним, что в том мире в не меньшей степени тревожились по поводу магии. Что надо делать, если враг заколдовал ваше поле или сглазил вас? Ответ на этот вопрос утерян. А жаль! Если судить по «Двенадцати таблицам», Рим в середине V в. до н. э. был крупным поселением, достаточно сложно организованным, чтобы различать свободных жителей и рабов и разные классы среди граждан; городом вполне развитым, чтобы создать некоторые гражданские процедуры для улаживания споров и упорядочивания общественных и семейных отношений, а также чтобы разработать некоторые основные правила жизни сообщества, в частности, касающиеся захоронения мертвых. Но не более того. По крайней мере, свидетельств о большем нет. Поразительно робкие формулировки нормативов, в некоторых местах неуклюжие и путаные, ставят под вопрос рассуждения Ливия и других античных авторов, опиравшихся на якобы известные им мудреные законы и договоры того периода. Судя по сохранившимся фрагментам таблиц, практика обращения к официальному лицу отсутствует, если не считать весталок (которые, будучи жрицами, были освобождены от отцовской власти), что не свидетельствует в пользу влиятельности государственного аппарата. Более того, нет упоминаний о внешнем мире – кроме пары указаний на то, как надо применять определенные правила к hostis (что по латыни означает как «иностранец», так и «враг») и одного описанного случая, когда должника продали в рабство «в чужие земли за Тибром» в качестве последнего средства расплатиться по долгам. Вполне возможно, что этот документ был составлен исключительно «для внутреннего пользования». Как бы то ни было, речь в «Двенадцати таблицах» явно не идет о сообществе, для которого отношения с жителями вне их окрестностей, будь то неравноправные, контролирующие или дружеские, играли сколько-нибудь важную роль. Похоже, что Рим того времени отделяла пропасть от того мира, в котором жил Цицерон, и даже от мира Барбата

и Аппия Клавдия, всего-то веком позже, с их изобилием общественных институтов, дорогой, стрелой пущенной на юг до Капуи, и лихим захватом заложников в Лукании (см. цв. вклейку, илл. 5). Так что же изменилось, и когда это случилось? Борьба сословий

Для начала посмотрим, что произошло во внутренней политической жизни. «Двенадцать таблиц» были одним из порождений так называемой «борьбы сословий» (ordines), которая, согласно римским авторам, определяла основные черты политической жизни на протяжении двух кризисных столетий, последовавших за падением монархии. Это была борьба между римскими гражданами: плебеи добивались уравнения в политических правах с элитой, патрициями, которые были не намерены делиться наследуемой властью. Во все последующие времена римляне воспринимали эти события как героическую защиту политических свобод простых граждан; влияние этой борьбы на политическое мышление, в том числе и на словарный состав языка, ощущается и в наши дни. Эпитет «плебейский» по-прежнему возникает в классовых конфликтах; в 2012 г. в Великобритании обвинения деятеля Консервативной партии в оскорблении полицейского, которого он назвал «плебом», оказалось достаточно для увольнения из состава правительства. Как рассказывают источники по истории борьбы сословий, уже в первые годы существования Римской республики, в начале V в. до н. э., плебеи стали возражать против своего отстранения от власти и эксплуатации патрициями. Они задавались вопросом, зачем им сражаться в войнах Республики, если вся добыча оседала в домах патрициев. Как они могли считать себя полноправными гражданами, если подвергались случайному и произвольному наказанию, вплоть до продажи в рабство за долги? И по какому праву патриции относились к ним как к неполноценному сословию? Ливий записал слова некоего реформатора из плебса, сказанные не без иронии: «Почему бы вам не провести закон, запрещающий плебеям селиться рядом с патрициями, или ходить с ними по тем же улицам, или посещать те же праздники, или стоять рядом на Форуме?» Это удивительно созвучно аргументам оппонентов апартеида XX в. В 494 г. до н. э. измученные долгами плебеи организовали первый массовый уход из города (сецессию). Совместив в сецессии мятеж и забастовку, они хотели принудить патрициев к реформам. И это сработало. Патриции были вынуждены пойти на целый ряд уступок, которые в конце концов стерли основные различия между патрициями и плебеями и существенно изменили структуру политической власти в городе. Спустя два столетия патрициям почти не оставили привилегий, разве что несколько жреческих должностей и особый вид причудливой обуви. Первая реформа 494 г. до н. э. касалась избрания официальных представителей, народных трибунов (tribuni plebis), для защиты интересов плебеев. Затем было учреждено собрание только для плебеев. Оно было организовано наподобие центуриатных комиций по принципу представительного голосования, но в деталях отличалось кардинально. Оно не было построено на иерархии по достатку. Вместо этого выборы представителей для голосования происходили по географическому принципу, по трибам (tribus) – территориальным округам Древнего Рима (трибы не имели того этнического значения, которое имеет слово tribe – «племя»). В конце концов после очередной забастовки была проведена реформа, свидетелем которой Сципион Барбат мог быть в 287 г. до н. э. Решения трибутных собраний с тех пор должны были иметь полную обязательную силу для всех граждан. Иными словами, плебейский политический институт приобрел законодательную силу от имени и для всего народа. Период между 494 и 287 гг. до н. э. был наполнен эмоциональной риторикой, забастовками, угрозами насилия, в это время все

политические и жреческие должности последовательно становились все более доступными для плебеев, которые уже никак не могли считаться второсортными гражданами. Одной из самых значительных побед плебеи добились в 326 г. до н. э., когда удалось отменить систему продажи в рабство за долги и утвердить принцип неотъемлемой свободы римского гражданина. За сорок лет до этого, в 367 г. до н. э., произошло событие не менее важное, но имевшее более узкое политическое значение. После десятилетий упорного сопротивления и претензий патрициев, сторонников жесткого курса, заявлявших, как сообщает Ливий, что «назначение плебея консулом есть преступление против религии»,[14] было решено открыть для плебеев одну из двух консульских позиций. А с 342 г. до н. э. было решено, что оба консула могли быть плебеями, если так сложатся выборы.

27. Одна из должностей, которые оставались закрепленными только за патрициями, – пост фламина, жреца одного из главных богов. Группа жрецов-фламинов в характерных головных уборах изображена на Алтаре мира I в. до н. э. (см. илл. 65) Самые драматичные события в период борьбы сословий сопровождали как раз составление «Двенадцати таблиц» в середине V в. до н. э. Хотя сохранившиеся статьи сухи, невнятны и кратки, римские авторы оставили свидетельства о ярком и трагическом фоне, на котором создавались «Таблицы»: интриги, обвинения в тирании, попытках изнасилования и убийстве. Из года в год плебеи требовали, чтобы законы города были представлены широкой публике, а не оставались тайной, о которой осведомлены одни только патриции. В итоге в 451 г. до н. э. обычные политические структуры приостановили свою работу и были назначены десять человек (decemviri) для сбора информации, написания и опубликования законов. В течение первого года децемвиры справились с десятью таблицами законов, но работа не была закончена. На следующий год был назначен новый состав законодателей, который показал себя, в отличие от первого, гораздо более консервативным. Эти децемвиры

добавили еще две таблицы, включавшие печально известную статью о запрете браков между патрициями и плебеями. И хотя изначально идея написания законов была реформаторской, она обернулась экстремальной попыткой навсегда размежевать два сословия. Этот закон позже был назван Цицероном «самым негуманным законом», противоречащим самому римскому духу открытости. Но худшее было впереди. Этот второй состав децемвиров – как их иногда называют, «Десять Тарквиниев» – стал перенимать манеры тиранов, включая сексуальное домогательство. Сюжет с изнасилованием Лукреции, приведший к возникновению Республики, был почти в точности воспроизведен одним из «Коллегии десяти», патрицием Аппием Клавдием (прапрадедушкой известного строителя дорог). Он попытался склонить к сексу плебейскую девушку, по иронии судьбы звавшуюся Виргинией (что означает «девственница»), незамужнюю, но уже помолвленную. Далее не обошлось без обмана и подкупа. Аппий склонил к лжесвидетельству одного из зависимых от него клиентов и заставил его объявить девушку своей рабыней, украденной когда-то ее отцом. Судьей при этом был сам Аппий, который, как и следовало ожидать, вынес решение в пользу своего сообщника и ринулся поспешно через весь Форум, чтобы увести Виргинию. Во время разгоревшегося спора отец девушки Луций Виргиний схватил в ближайшей мясной лавке нож и заколол дочь со словами: «Только так, дочь моя, я могу сделать тебя свободной!»[15] Можно сказать, что история Виргинии всегда будоражила воображение даже больше, чем история Лукреции: здесь «убийство чести» сочетается с отчаянной борьбой сословий и с неизбежностью возникает вопрос о цене целомудрия. Какую модель отцовства демонстрирует эта история? Кто здесь наиболее виновен? Стоят ли все высокие принципы таких жертв? И вновь изнасилование (несостоявшееся) послужило катализатором крутых политических перемен. Выставленное на обозрение бездыханное тело Виргинии и пламенная речь Луция Виргиния перед войском привели к мятежу, а затем упразднению тиранической Коллегии децемвиров и восстановлению, по словам Ливия, свободы. Но «Двенадцать таблиц», несмотря на эту тень тирании, выжили. И немного времени потребовалось, чтобы их сочли прославленным предком римского права (статья, запрещающая межсословные браки, была сразу же отменена). Эта борьба сословий стала одним из самых ярких и последовательных проявлений принципов народовластия и свободы, какие нам известны в древности, – намного радикальнее, чем какие-либо свидетельства о классической демократии Афин, где большинство авторов, если решались высказаться определенно, то, как правило, выступали против демократии и народовластия. В совокупности требования плебеев составили системную программу политических реформ, основанную на различных аспектах гражданских

прав и свобод: от права принимать участие в управлении государством и права на долю его богатств до свободы от эксплуатации и свободы информации. Неудивительно, что освободительное движение рабочего класса во многих странах в конце XIX – начале XX в. черпало вдохновение и риторику в античной истории, где описано, как согласованные действия римского народа вынудили патрицианскую аристократию, получавшую власть по наследству, пойти на уступки и обеспечили плебеев правами в полном объеме. Закономерно и то, что лидеры ранних профессиональных союзов посчитали сецессии образцом успешных забастовок. Но в какой мере можно доверять свидетельствам римлян об этом конфликте? Какие штрихи они добавляют к портрету Древнего Рима в его «великом рывке»? Кусочки с трудом складываются в мозаику, однако проступает общий абрис и выделяются ключевые точки с датами. Некоторые аспекты истории в том виде, в котором она дошла до нас, могут быть искаженными, подогнанными под современные представления или сильно мифологизированными (это касается, прежде всего, начального периода борьбы сословий). Виргиния, похоже, является мифом в не меньшей степени, чем Лукреция. Есть определенное несоответствие между сохранившимися статьями «Двенадцати таблиц» и художественными рассказами о децемвирах. Если составление таблиц явилось следствием столкновения интересов патрициев и плебеев, то почему противостояние отражено только в одной статье, запрещающей межсословные браки? Складывается впечатление, что большая часть аргументации и риторики плебеев явились плодом дальнейших домыслов и реконструкций писателей I в. до н. э., которые скорее переносили в прошлое опыт изощренных дискуссий своего времени, чем свидетельствовали об атмосфере создания «Двенадцати таблиц». Римские источники нам больше говорят об идеологии, владеющей умами их современников, чем об эпохе борьбы сословий. Более того, несмотря на распространенное среди римских авторов мнение, будто угнетение плебеев началось еще в пору падения монархии, есть все основания считать, что такой дисбаланс развивается лишь в V в. до н. э. В общепринятом списке консулов, каким бы редакциям он ни подвергался, в начале V в. до н. э. встречается довольно много известных имен плебеев, в том числе самого Луция Юния Брута, первого консула, но они полностью исчезают во второй половине V в. до н. э. Как бы то ни было, нельзя отрицать, что в течение длительных периодов времени в V и IV вв. до н. э. римское общество было расколото социальным и политическим противостоянием между меньшинством, обладающим наследственными привилегиями, и остальными гражданами. Эта граница между патрицианскими и плебейскими родами сохранялась в виде «ископаемых отложений», о каких я писала ранее (с. 95, глава 2), хотя в V в. до н. э. от нее не осталось ничего, кроме снобизма. Но если бы разница в

происхождении не определяла социальное, политическое или экономическое положение в обществе, невозможно было бы объяснить сам смысл деления на два сословия. Есть все основания полагать, что 367 г. до н. э. был поворотным моментом в этой истории, хотя, возможно, и не в том смысле, который подразумевали многие римские историки. Для них это год, когда было принято революционное решение не просто допустить плебеев к консульству, а обеспечить обязательное занятие одной из консульских должностей плебеем. Если это так, то закон был нарушен сразу после опубликования, что отражено в списке консулов: бывало и так, что оба консула оказывались патрициями. Заметив эту проблему, Ливий не слишком убедительно поясняет, мол, плебеи удовлетворились полученным правом баллотироваться, но не всегда настаивали на нем. Гораздо более вероятно, что закон установил не обязательное избрание плебея в каждой паре консулов, а постоянный институт консульства как высшей власти, и открыл доступ к нему как для патрициев, так и для плебеев. С этим соображением вполне согласуются два важных обстоятельства. Во-первых, даже судя по традиционным римским спискам, напротив большинства годов между 420 и 360 гг. до н. э. значатся имена тех самых таинственных «полковников» в качестве высших должностных лиц страны. Эта ситуация меняется раз и навсегда в 367 г. до н. э., когда консулы становятся нормой до конца римской истории. И, во-вторых, вполне вероятно, что в это время окончательно оформляется сенат. Римские авторы голословно передавали друг другу версию, согласно которой сенат существует чуть ли не с начала времен, уже при Ромуле в качестве совета «старейшин» (на латыни senes). К V в. до н. э., по их мнению, это уже был вполне оформившийся орган, функционировавший почти так же, как и в 63 г. до н. э. В одной весьма техничной статье древнеримского словаря приводится принципиально отличная точка зрения, согласно которой лишь к середине IV в. до н. э. сенат сложился как постоянный политический институт с пожизненными членами в противоположность более ранней практике временных собраний друзей и советников лица, находившегося в тот момент у власти, без какой-либо преемственности от года к году или даже от раза к разу. Если статья в целом соответствует действительности (разумеется, мы не можем принять на веру все ее изощренные «тайные» подробности), то, таким образом, подтверждается предположение, что римская политическая система приняла свой привычный вид к середине IV в. до н. э. При важности и древности всех возможных предтеч и подготовительных элементов, таких как, например, комиции или ценз, Рим не был по-настоящему «римским» еще целое столетие после 509 г. до н. э. Все это означает, что надпись на надгробии Барбата указывает не на типичную карьеру типичного представителя римской элиты, как это преподносилось в последующие времена. Умерший в начале III в. до н. э.,

Барбат был, очевидно, представителем сравнительно нового республиканского порядка и внутри страны, и, как мы далее убедимся, также за ее пределами. Внешний мир: Вейи и Рим

Экспансия Рима на территории Италии была впечатляющей. Рассматривая его завоевания в ярком свете потрясающих успехов огромной империи первых веков новой эры, которая занимала более 5 млн кв. км, и принимая как должное, что Италия вся была «римской», мы можем недооценить уникальность трансформации маленького городка у реки Тибр (в 509 г. до н. э.) в государство площадью более 12 500 кв. км к 290 г. до н. э., контролирующее по крайней мере половину территории полуострова, а затем и больше. Как такое могло произойти? И когда? Ничего примечательного в отношениях Рима с соседними странами, насколько известно, до 400 г. до н. э. не наблюдалось. Торговые отношения с обширным Средиземноморским регионом можно назвать типичными для итальянских городов. Прямые связи были в основном локальными, среди партнеров выделялись сообщества латинян к югу от Рима, имевшие с римлянами общий язык, общих предков, некоторые общие праздники и святые места. Можно предположить, что к концу VI в. до н. э. римляне в какой-то степени подчинили себе часть латинян. Цицерон и Полибий (греческий историк, тонкий наблюдатель жизни Древнего Рима, он сыграет заметную роль в следующей главе) утверждали, что видели документы, или «договоры», того времени, которые показывали, что Рим занимал ведущую позицию в том маленьком, мало кому известном латинском мире. Как мы уже видели, в истории V в. до н. э. упоминаются ежегодные вспышки военной активности, но в весьма ограниченном масштабе, как бы ни превозносились они в позднейшие времена. Проще говоря, если бы десятилетия напролет приходилось ежегодно терпеть убытки в живой силе и материальной части, небольшой городок Рим не выжил бы. Перемены настали где-то в начале IV в. до н. э. Можно выделить два события, сыгравшие ключевую роль в этой истории или, скорее, мифе: захват римлянами близлежащего города Вейи под предводительством Камилла в 396 г. до н. э. и захват Рима галлами в 390 г. до н. э. Что стоит за навязчивым конфликтом с Вейями, сейчас сказать невозможно, но в римской литературе этот сюжет подается как италийский эквивалент Троянской войны: десятилетнее осаждение Вей приравнивалось к десятилетнему осаждению Трои; внезапное и победоносное появление римлян через подземный ход под храмом Юноны уподоблялось трюку с троянским конем. Но на самом деле все было намного скромнее. Это нельзя считать конфликтом двух супердержав: Вейи были процветающим городом, чуть меньше Рима, лишь в 15 км от него на другой стороне Тибра. Последствия захвата Вей были значительны, хотя, возможно, и не в той степени, о которой пишут римские авторы, сообщавшие о потоке рабов, скота, имущества жителей в качестве трофеев и полном разрушении города. 350 лет спустя поэт Секст Проперций нарисовал печальную картину запустения в современных ему Вейях, где остались только овцы и несколько «праздных пастухов». Это выглядит скорее как предостережение об опасностях поражения, чем точное описание (Проперций, возможно, никогда даже не бывал в тех местах), причем данные раскопок говорят совсем о другом. При этом, безусловно, после взятия города могли быть и ужасное мародерство, и обращение населения в рабство, и появление новых поселенцев. Однако местные святилища продолжали свою деятельность в прежнем режиме, города уцелели, хотя, возможно, сократилось население. Данные о жизнедеятельности соседних сельских хозяйств говорят скорее о непрерывности местной истории, чем о ее насильственном прекращении. Важные изменения произошли, но суть их в том, что Рим аннексировал Вейи и земли вокруг них, сразу увеличив

свою территорию приблизительно на 60 %. Вскоре после этого появилось четыре новые трибы римских граждан, включавшие Вейи, их коренных жителей и новых поселенцев. Есть упоминания и о других важных новшествах примерно того же времени, и, вероятно, они были взаимосвязаны. Ливий утверждает, что в преддверии осады римским воинам впервые была выдана плата из налогов с граждан. Неизвестно, насколько точно это высказывание отражало действительность (и платили им заведомо не монетами), но это демонстрирует движение в сторону более централизованной армии и отказа от частной формы ополчения. За победой скоро последовало поражение. Предание рассказывает, что в 390 г. до н. э. отряд галлов – возможно, это была часть племени галлов, перемещавшаяся в поисках новых земель, или, что более вероятно, речь идет о хорошо обученных наемниках, искавших работу на юге, – разгромил римскую армию у реки Аллия, недалеко от Рима. Римляне обратились в бегство и укрылись в городе, а галлы, торжествуя, направились к городу. Одна апокрифическая история повествует о том, как однажды «благородный» плебей с многозначительным именем Марк Цедиций (Caedicius по латыни значит «предвещающий беду») услышал голос неизвестного божества, который предупредил его о приближении галлов, но предсказаниям плебея не вняли из-за его низкого происхождения. Печальные последствия такого снобизма послужили уроком для патрициев: боги общаются и с плебеями. Традиционное повествование довольно экстравагантно освещает ход событий во время взятия галлами Рима, с разнообразными примерами героизма, скрашивающими картину всеобщего разрушения. Еще один бедолага продемонстрировал плебейское благочестие, когда высадил жену и детей из своей повозки, чтобы освободить место для весталок, которые эвакуировали святыни и талисманы в безопасное место в близлежащем городе Цере. Многие пожилые аристократы решили встретить неизбежное, сидя терпеливо дома. Галлы даже сначала приняли их за статуи перед тем, как убили всех. Но тут Камилл, отправленный ранее в ссылку за якобы присвоенные трофеи, вернулся как раз вовремя, чтобы помешать выплате непомерной дани галлам, а также чтобы отговорить соотечественников от затеи бросить город и переселиться в Вейи. Он энергично взялся за восстановление Рима. По крайней мере, такова одна из версий. В другом, менее героическом изложении этого эпизода галлы удалились с триумфом, получив выкуп. Это еще один пример преувеличений в римской исторической литературе. Из разнообразных исторических сюжетов, обильно представленных в культурной памяти римлян, можно было извлечь важные патриотические уроки: о приоритете государственных потребностей над семейными, о мужестве даже перед лицом поражения и об опасностях, поджидающих тех, кто думает, что ценность города можно измерить золотом. Ощущение катастрофы настолько сильно укоренилось в народном воображении, что некоторые непреклонные консерваторы использовали это в 48 г. как аргумент против предложения императора Клавдия включить галлов в состав сената. Однако не обнаружено каких-либо археологических свидетельств того страшного разрушения, каким его воображали себе римляне в последующие времена. Если только не трактовать остатки пожарищ, датируемые теперь 500 г. до н. э., как следы неистовства галлов столетие спустя, как ранее предполагали археологи.

28. Рисунок начала XX в. (выполненный по более ранней фотографии), запечатлевший руины Сервиевой стены возле Центральной станции Римской железной дороги. Секции этого оборонительного сооружения до сих пор встречают пассажиров, прибывших на современный вокзал Термини, хотя сейчас они скрыты за унылыми металлическими конструкциями Единственный заметный в римском ландшафте след тех событий – мощная оборонительная городская стена, некоторые впечатляющие секции которой еще видны на поверхности. Ее построили вскоре после нашествия галлов из очень прочного камня, добывавшегося на новой территории возле Вей. Но для особого отношения к этому бесславному периоду истории у римлян были весомые основания: с тех самых пор они опасались нападения со стороны Альп. Поход Ганнибала стал самым большим потрясением такого рода, но не единственным. Пламя пожаров уничтожило все источники надежной информации о ранней истории Рима и, таким образом, обозначило начало «новой» истории в представлении античных авторов. Легко объясняется и то, почему в поздней Республике Рим при всей своей мировой славе был городом с такой непригодной для жизни планировкой, «муравейником» с лабиринтом узких хаотичных улочек: римляне должны были спешно отстраиваться после нашествия галлов. Начиналась новая страница в истории отношений Рима с внешним миром. Римляне против Александра Македонского

Противостояние Рима остальному миру приобрело небывалые прежде мощность, масштаб, распространение и последствия. При этом продолжались и привычные ежегодные стычки. Античные авторы испытывали трепет от перечисления всех сражений, происшедших в IV в. до н. э., прославляя и, вне сомнения, превознося героические победы и оплакивая досадные поражения и позорно легкие победы. Битва в Кавдинском ущелье (на латыни Furculae Caudinae, т. е. Кавдинские Вилы) в 321 г. до н. э., в которой южноиталийское племя самнитов подвергло унизительному наказанию римлян, ставилась в один ряд с нашумевшей битвой при Аллии или разграблением Рима 70 годами раньше. Хотя, впрочем, это не было битвой вовсе. Римляне были загнаны в крутую горную долину, названную Вилами, и, оставшись без воды, вынуждены были просто сдаться. От разграбления Рима в 390 г. до н. э. до битвы при Сентине в 295 г. до н. э. резко возросло количество задействованной живой силы. Военные кампании удалялись от Рима все дальше и дальше. Если Вейи были в 16 км от Рима по прямой дороге, то до Сентина уже было более 300 км через Апеннинские горы. И договоренности, достигнутые между римлянами и их поверженными соперниками, имели также отдаленные последствия в будущем. Военное влияние Рима к концу IV в. до н. э. было столь велико, что Ливий счел уместным сравнить отвагу римлян с удалью великого завоевателя Александра Македонского, чья армия с 334 по 323 г. до н. э. на волне военных успехов покорила огромные пространства от Греции до Индии. Ливий даже прикидывал, кто бы победил, если римляне и македонцы встретились бы лицом к лицу в бою – загадка, над которой диванные генералы до сих пор ломают головы. Выделяются два особенно важных вооруженных конфликта, произошедших в Италии в этот период. Первым событием была так называемая Латинская война, которую римляне вели против своих соседей в 341–338 гг. до н. э. Вскоре после нее последовали Самнитские войны, в которых прославился Барбат. Эти войны были затеяны против части населения гористой местности в южной Италии, самнитов. Их римлянам было удобно представлять грубым и примитивным народом, которым самниты на деле не являлись, хотя и были в меньшей степени урбанизированными сообществами, чем население прочих частей Италии. Обе эти «войны» были в значительной степени искусственными конструкциями, выделяющими два народа-противника, давших им названия, из многосторонних и многочисленных столкновений, случавшихся в то время. Это была явно романо-центристская точка зрения (самниты не считали себя участниками «Самнитских войн»). Тем не менее эти конфликты обозначили серьезнейшие изменения. По преданию, Латинская война была вызвана недовольством латинян доминирующим положением

римлян в регионе. Конфликт остался в рамках небольшой области, однако последующие договоренности, достигнутые между римлянами и различными латинскими сообществами, оказались поворотными в истории, если не революционными. Многочисленному населению городов Центральной Италии было обещано римское гражданство в масштабах, несравнимых с прецедентом в Вейях. Был ли это широкий жест великодушия, как считали римские авторы, или способ угнетения, как подозревали многие из тех, кто испытал на себе последствия изменения своего статуса, так или иначе произошел резкий поворот в определении того, что значит быть «римлянином». И это неизбежно привело, как мы скоро увидим, к серьезным изменениям в структуре власти в Риме. Почти 50 лет спустя, когда десятилетия Самнитских войн были уже позади, более половины полуострова оказалась тем или иным способом под пятой Рима: от заключения договоров о «дружбе» до введения прямого управления. Римские авторы преподносили эти войны как борьбу двух государств за господство в Италии. Это, конечно, было далеко от истины, но размах противостояния открывал новую страницу во взаимодействии Рима с окружающим миром. Во время битвы при Сентине римляне встретились с объединившимися группировками противника (формально назвать это «альянсом», наверное, еще нельзя): непосредственно самнитов, а также этрусков и галлов с севера полуострова. Общее число участников сражения заинтересовало Дуриса с Самоса, который приводит огромную, но не очень правдоподобную цифру – 100 000 самнитов и их союзников. Римские авторы оценивали сражение как величайшую героическую битву. Двести лет спустя эти победы стали основой для создания шовинистической римской трагедии в классическом стиле, завершавшейся хором из солдат и изображавшей сцену самопожертвования героя-военачальника для поддержания боевого духа своей армии. Но и автор пьесы, как и более поздние исследователи, задавался вопросом, насколько грандиозной была эта грандиознейшая из всех битв. Ливий не особо поверил данным Дуриса или еще более преувеличенным цифрам других источников. Насколько правдоподобны его оценки численности римской армии в 16 000 человек (и столько же союзников), мы, наверное, не узнаем никогда. Одно можно сказать точно: римский мир в военном отношении уже никогда больше не возвращался к мелким стычкам V в. до н. э. Уникальная возможность заглянуть в мир тех знаменитых войн появилась после открытий археологов в 1870-х гг. во время раскопок на краю античного Рима: был обнаружен дразняще малый фрагмент росписи надгробия, предположительно начала III в. до н. э. Изначально росписи занимали значительно большую поверхность, вероятно, всю стену: ярусами располагались изображения, запечатлевшие сцены сражений, предположительно, между римлянами и самнитами. Если это так, то

перед нами самый ранний в Европе уцелевший до наших дней фрагмент росписи, передающий узнаваемые реалистичные сюжеты военной кампании (если не считать довольно обобщенного изображения битвы, найденного на стенах гробницы в Южной Италии, которое некоторые археологи соотносят с великой победой самнитов над римлянами в Кавдинском ущелье) (см. цв. вклейку, илл. 6). Несмотря на противоречивость интерпретаций фрески и ее плохую сохранность, основной сюжет читается довольно четко. На нижнем ярусе запечатлена рукопашная битва, в которой выделяется воин, чей причудливый шлем переходит в рисунок второго яруса. Над сценой сражения возвышается внушительная зубчатая крепостная стена. На каждом из двух наиболее сохранившихся рисунков изображен человек в короткой тоге с копьем в руке. Одного из них или обоих звали Q Fabius – это, вероятнее всего, Квинт Фабий Максим Руллиан, военачальник в битве при Сентине, который, поручив Барбату эпизодическую роль в сражении, повелел ему «привести подкрепление из тыла». Квинт Фабий, со свитой клиентов, выполненных в меньшем масштабе, показан в момент переговоров с неким Фаннием, воином без оружия, с доспехами в виде тяжелых поножей и шлемом с перьями (в одном из двух эпизодов), с простертой голой правой рукой. Был ли Фанний самнитом, покоренным представителями «народа, который носит тогу»? На данной ранней фреске III в. до н. э., похоже, это обозначено именно так. Римляне на этих незатейливых стилизованных рисунках не кажутся ровней македонской армии. Однако Ливий делает в «Истории» пространное отступление, разбирая гипотетический вопрос, смогли бы они одержать верх над Александром Великим или нет. Этот пассаж непосредственно следует за описанием того, как римлянам удалось воспрянуть после унижения, через которое они прошли в Кавдинском ущелье. От внимания историка не ускользнул тот факт, что Самнитские войны происходили в Италии в конце IV в. до н. э., что примерно совпадало со знаменитыми опустошительными походами македонского царя на Восток. Во времена Ливия многие римские генералы стремились подражать Александру. Они копировали его особенную прическу, называя себя «Великими». Юлий Цезарь, равно как и первый император Август, совершил паломничество к могиле Александра в Египте. Говорят, Август, по странной случайности, отдавая дань уважения мумии, отломил ей нос. Стоит ли удивляться, что Ливий обдумывал классическое «предположение от обратного»: каков был бы исход, если бы Александр повернул свои войска на запад и столкнулся с римлянами вместо персов? Александр Македонский, конечно, великий полководец, рассуждал Ливий, но небезгрешен и, помимо прочего, алкоголик. Римляне же не зависели от одного какого-либо харизматичного лидера. Их выручала стратегическая глубина при беспрецедентной военной дисциплине. Кроме того, настаивал Ливий, они могли рассчитывать на

более многочисленные, хорошо подготовленные войска и на помощь союзников со всей Италии, которые по первому требованию присылали подкрепление. Его ответ вкратце был таков: если бы представилась возможность, римляне бы победили Александра Македонского. Экспансия, солдаты и граждане

Окольными путями добравшись до истины (он часто закапывается в анализе), Ливий в итоге дает проницательный ответ на вопрос, что же привело римскую армию в этот период к победоносному шествию по Италии и позволило распространить столь быстрыми темпами свое влияние и контроль. Это один из немногих случаев, когда Ливий заглядывает глубже, под внешнюю поверхность сюжета, выявляя социальные и системные факторы, включая организацию командования войсками и людскими ресурсами. Стоит даже пойти чуть дальше Ливия и повнимательнее рассмотреть момент, в который, как мы понимаем задним числом, зародилась Римская империя. Два несомненных факта противостоят современным мифам о мощи и «характере» римлян. Во-первых, от природы они не были воинственнее соседей и современников, как не были от природы лучшими строителями дорог и мостов. Это правда, что римская культура чересчур (на наш взгляд) ценила успех на военном поприще. Доблесть, смелость, смертоносная ярость в бою постоянно превозносились, начиная от триумфальных шествий военачальников по улицам города сквозь ликующие толпы жителей и кончая горделивой демонстрацией боевых шрамов рядовыми солдатами во время политических дебатов в надежде придать дополнительный вес своей аргументации. В середине IV в. до н. э. основание трибуны ораторов на Форуме было украшено бронзовыми рострами (таранами с носовых частей) вражеских боевых кораблей, захваченных при Анциуме в ходе Латинской войны, что символизировало боевой дух римского политического господства. Однако наивно было бы думать, будто другие народы в Италии сильно отличались от римлян. Это были очень непохожие друг на друга группы людей по языку, культуре и политической организации, несмотря на то что их называют одним словом – италийцы. Исходя из немногочисленных данных о них, от вооружения, найденного в могилах, и случайных упоминаний в литературе до сведений о военной добыче, о способах ведения войны и зверствах, мы можем предположить, что они посвящали себя войне в неменьшей степени, чем римляне, и были, пожалуй, не менее жадны до добычи. В этом мире насилие считалось нормой, стычки с соседями были ежегодными мероприятиями, грабеж был существенной статьей дохода для всех и большинство споров разрешалось при помощи

силы. Неслучайна двузначность латинского слова hostis, означающего одновременно «чужак» и «враг». Не менее двойственна известная фраза domi militiaeque – «дома и за рубежом» или «в мирное время и на войне», где militiae понимается как «за границей» и одновременно как «военный поход». Большинство народов полуострова, безусловно, разделяли подобную размытость значений. Быть вне дома всегда (потенциально) подразумевало быть на войне. Во-вторых, римляне не ставили своей целью завоевать и контролировать всю Италию. Невозможно себе представить в IV в. до н. э. клику римских заговорщиков, склонившихся над картой и планирующих территориальный захват, наподобие глав национальных государств XIX и XX вв. с имперскими амбициями. Для начала, как бы просто это ни звучало, у римлян той поры не было карт. Загадкой остается, как у них или у других «докартографических» людей складывались представления об окружающем мире или о пространстве за ближайшим горизонтом. Я подробно описывала процесс распространения власти римлян по всему Апеннинскому полуострову, но никто толком не знает, представлял ли в ту пору себе кто-нибудь из римлян свою родину именно как часть Италии. Слабым отголоском этой идеи могут служить встречающиеся в литературе II в. до н. э. обозначения морей Адриатического как Верхнее море и Тирренского как Нижнего моря, выдающие пространственную ориентацию восток—запад, в отличие от привычной для нас оси север—юг. Римляне того времени воспринимали свою экспансию больше как повод изменить отношения с соседними народами, чем как способ получить контроль над новой территорией. Безусловно, растущая мощь Рима преобразила пейзаж Италии. Мало что с такой очевидностью демонстрировало перемены, как новая качественная римская дорога, стрелой прорезавшая пустые поля, или разделенные на участки между новыми поселенцами аннексированные земли. Нам удобно измерять власть Рима в терминах географических площадей, в то время как господство римлян было связано с людьми, а не с землями. По Ливию, отношения, которые Рим выстроил с народами Италии, как раз и определили динамику ранней римской экспансии. Римляне налагали единое обязательство на все сообщества, попавшие под контроль: поставлять войска для римской армии. Похоже, для народов, потерпевших поражение и вынужденных или приглашенных войти в союз с римлянами, существовало одно неизменное обязательство: поставлять и содержать солдат. Рим не подавлял покоренные народы. Не вводились оккупационные войска, не навязывалось марионеточное правительство. Невозможно сказать, почему была выбрана именно такая форма контроля. Маловероятно, чтобы римляне использовали какую-либо продуманную хитроумную стратегию в этом направлении. Такой налог ненавязчиво обозначал римское господство, не требуя от римлян больших затрат на управление в виде новых структур и дополнительных людских ресурсов.

Войсками, которые поставлялись союзниками, их подготовкой, вооружением и частично командованием занимались люди «на местах». Налогообложение в любой другой форме оказалось бы гораздо более трудозатратно для римлян. Прямой контроль над побежденными народами стал бы делом еще более хлопотным. Последствия таких решений оказались поистине революционными, хотя этого, вероятно, римляне изначально не планировали. Подобная система «альянсов» стала эффективным механизмом, превращающим вчерашних врагов Рима в деталь растущей военной машины. В то же время союзники получали акции в успешном предприятии, разделяя трофеи и славу с римлянами в случае побед. Однажды стартовав, успешность римских военных кампаний сама себя поддерживала уникальным для античного города образом. Надо учесть, что единственным фактором, обеспечивающим победу в те времена, была потенциальная численность личного состава, а не тактика, вооружение, умения или мотивация. К концу IV в. до н. э. римляне располагали почти полумиллионом «резервистов» (для сравнения: в армии Александра Македонского было около 50 000 солдат во время его восточных походов; у персов во время вторжения в Грецию в 481 г. до н. э. – не более 100 000). Это делало римлян непобедимыми в Италии: они могли проиграть битву, но не войну. Или, как выразился римский поэт Гай Луцилий в 130-х гг. до н. э.: «Часто римляне в сраженьях были побеждаемы, но ни разу – в целых войнах; ну, а это главное».[16] Отношения, которые Рим налаживал со своими соседями, имели, однако, далеко идущие последствия. Союзники, которые должны были только поставлять живую силу, представляли самую многочисленную, но не единственную категорию. На некоторые сообщества в центральной Италии римляне распространили римское гражданство, причем иногда полное, включая право голосовать и баллотироваться на выборах, сохраняя при этом гражданство и своего города, или же «гражданство без права голоса» (cives sine suffragio). Были люди, проживавшие на захваченных территориях в колониях (coloniae), которые не надо сравнивать с современным понятием «колонии». Это были новые (или разросшиеся) города со смешанным населением, как правило, из местных народностей и переселенцев из Рима. Статусом полного римского гражданства обладали немногие. У большинства были так называемые латинские права. Это не было гражданством как таковым, скорее это был пакет прав, которым обладали латинские города с незапамятных времен. Позднее эти права были более точно сформулированы как право вступать в брак с римскими гражданами, право на заключение сделок с римлянами, на свободное перемещение и т. д. Обладатели латинских прав занимали промежуточное положение между полными римскими гражданами и иностранцами, или hostis. Загадкой остается, откуда взялась такая сложная мозаика статусов. Римские авторы I в. до н. э., и вслед за ними

современные специалисты в области права склонны считать ее частью мудреной, до мелочей продуманной системы гражданских прав и обязанностей. Но скорее всего, такое мнение – плод позднейшего обоснования правоведов. Маловероятно, чтобы римляне IV в. до н. э. проводили жаркие дискуссии о конкретных последствиях введения статуса cives sine suffragio или о подробностях привилегий, полагавшихся жителям «латинских» колоний. Более правдоподобно, что новые отношения с разными народами внешнего мира выстраивались на основе импровизаций, с использованием или приспосабливанием уже существовавших, примитивных категорий гражданства и этнической принадлежности. Последствия вновь оказались революционными. Римляне, распространяя гражданство на людей, которые никогда не имели прямого отношения к городу Риму, разрушали вековую жесткую связь между понятиями «быть гражданином» и «быть жителем» конкретного города, которая казалась сама собой разумевшейся для людей классической эпохи. Был запущен беспрецедентный процесс, в результате которого появилась возможность не только стать римлянином, но и быть гражданином одновременно двух городов: своего родного и Рима. Создание новых латинских колоний по всей Италии изменило значение слова «латинский», этническая принадлежность была заменена на политический статус, не связанный с национальностью или территорией. Все это подготовило почву для выработки модели гражданства и «приобщенности», которая легла в основу римских идей о принципах управления страной, политических правах, национальной принадлежности и государственности. Эта модель быстро распространилась на соседние территории и послужила фундаментом для Римской империи. Причины и объяснения

Нет более яркого символа изменений отношений Рима с окружающим миром, чем возведенная в начале IV в. до н. э. огромная стена вокруг города. Построенная после ухода галлов, она имела периметр 11 км и толщину, достигавшую в некоторых местах 4 м. Это одновременно был и гигантский строительный проект (по одним подсчетам, трудозатраты составили 5 млн человеко-часов), и горделивая заявка на выдающееся положение в мире. Античные историки, поддерживаемые современными исследователями, не сомневались в том, что именно в это время Рим развивает военную активность вне круга ближайших соседей. Нет сомнений также и в том, что, однажды начавшись,

экспансия подпитывалась силами все новых народов, вступавших в союз с победоносным Римом. Но что являлось первопричиной изменений – вопрос непростой. Что произошло в IV в. до н. э., что подняло военную активность римлян на новую ступень? Ни один античный автор не отважился ответить на этот вопрос, не считая сомнительной идеи: мол, семя господства над миром каким-то образом упало в подходящую почву. Не исключено, что после вторжения галлов римляне, страшась вновь оказаться в подобной ловушке, предпочли на будущее вынужденной самозащите превентивную агрессию. Возможно также, что несколько случайных побед на региональном уровне, позволивших получить приток живой силы от новых союзников, запустили механизм дальнейших завоеваний. Так или иначе, не последнюю роль могли сыграть кардинальные изменения во внутренней политике Рима. До сих пор, обсуждая этот период, я рассматривала отдельно внутреннюю историю Рима и развитие его завоеваний. Это делает изложение более ясным, но в ущерб оценке влияния политики «дома» на отношения с жителями «зарубежья» и наоборот. К 367 г. до н. э. борьба сословий имела гораздо более существенные по масштабу последствия, чем прекращение политической дискриминации плебеев. К управлению государством отныне допускались не по праву рождения, а по богатству и достижениям. Это как раз и нашло отражение в эпитафии Барбату: хоть и принадлежал он к патрицианскому роду Сципионов, выделены его должности, личные качества и выигранные битвы. Никакие достижения не могли сравниться с ратными победами, которые охотно предъявлялись и громко праздновались. Желание представителей новой элиты выделиться победами в битвах не могло не повлиять на усиление военной активности и развитие военного дела. С другой стороны, расширение власти над все более отдаленными народами и запросы армии спровоцировали нововведения, которые в корне изменили жизнь в самом Риме. Один из важнейших примеров – чеканка монет. С древних времен в городе существовала стандартная система определения денежной стоимости в зависимости от веса металла. В статьях

«Двенадцати таблиц» предлагалось оценивать штрафы в весовых единицах бронзы. Однако чеканки монет как таковой в Риме не было до конца IV в. до н. э. Первые «римские» монеты были изготовлены в южной Италии, возможно, для выплат по военным расходам и строительству дорог. Если попытаться обобщить, что же превратило относительно простой мир «Двенадцати таблиц» в сложный порядок, характерный для 300 г. до н. э., то из всех факторов, безусловно, выделяются размер территории, охваченной властью и влиянием Рима, и организационные задачи, продиктованные все возрастающим масштабом военных действий. Грубо говоря, программы логистики, необходимые для обеспечения транспортом, вооружением и расходными материалами для подготовки наступления с участием 16 000 римлян (по Ливию) и такого же количества союзников, предполагали развитие такой инфраструктуры, какая и не снилась еще в середине V в. до н. э. Я все время старалась не использовать такие современные термины, как «альянс» и «договор», применительно к римской действительности V в. до н. э. Но к концу следующего века паутина связей Рима со всеми частями полуострова и разнообразные схемы взаимоотношений с разными сообществами Италии сделали употребление этих терминов более уместным. Римская сложность выросла из военной экспансии. Семейный склеп Сципиона Барбата, может быть, и выглядит теперь архаично, да и любому римлянину, вошедшему в него в I в. до н. э., он мог тоже показаться старомодным с его простоватой отделкой из грубого местного камня и слегка устарелой орфографией надписи – «consol» вместо «consul», например. Но для своего времени Барбат принадлежал к новому поколению, по-новому обозначившему понятие «быть римлянином» и место Рима в мире. Его потомки пошли еще дальше, и в следующей главе мы обращаемся к ним. Глава 5 Шире круг

Потомки Барбата

Сципион Барбат выстроил свою усыпальницу с размахом, так что в течение последующих 150 лет тридцать его потомков смогли там присоединиться к нему. Род Сципионов дал Риму нескольких видных представителей, равно как и немалое количество неудачников и бездельников. Восемь эпитафий Сципионов сохранились более или менее целиком, некоторые из них посвящены тем, кто не оставил в истории заметного следа, ни в чем не преуспел или умер молодым, а еще женщинам. «Тот, кто был здесь похоронен, не был превзойден в доблести (virtus). Всего двадцати лет от роду он был поручен могиле – в случае если вы спросите, почему никакой должности не поручили ему», – объясняет одна эпитафия середины II в. до н. э. в довольно агрессивной манере. Еще одна надпись вынуждена обратиться к достижениям отца молодого человека: «Его отец разгромил царя Антиоха». Жизнь других усопших давала больше поводов для гордости. Эпитафия сыну Барбата провозглашает: «Он взял войною Корсику, Алерию; а в городе /Он Бурям храм воздвиг, обещанный за помощь».[17] Его флот был почти потоплен бурей, и в благодарность за спасение он воздвиг храм соответствующим богам. У других членов семейства было больше поводов для гордости. Публий Корнелий Сципион Африканский, правнук Барбата, сумел разгромить Ганнибала в 202 г. до н. э.: он высадился на африканской территории Карфагена и в битве при Заме разбил наголову противника, не без помощи слонов, которые в панике бросились вспять и растоптали своих же воинов. Могила Сципиона Африканского находилась в его имении в южной Италии, для римлян она позже стала местом паломничества. С достаточной уверенностью можно считать, что среди памятников в родовом склепе были надгробия его брата Луция Корнелия Сципиона Азиатского, того, кто «разгромил царя Антиоха» в Сирийской войне в 190 г. до н. э.; его двоюродного брата Гнея Корнелия Сципиона Гиспалла, ставшего консулом в 176 г. до н. э.; его приемного внука Публия Корнелия Сципиона Эмилиана. Усыновленный семьей Сципионов Эмилиан вторгся в Северную Африку и довел до конца дело Сципиона Африканского: в 146 г. до н. э. он разрушил Карфаген и продал в рабство бо́льшую часть оставшегося в живых населения города. Судя по достижениям этих людей, на рубеже III и II вв. до н. э. Рим вступил в эпоху иной политики и нового уровня экспансии. Знаменитые и не очень, эти граждане оказались среди ключевых игроков в военных кампаниях, давших Римской республике возможность контролировать все Средиземноморье и пространство вокруг него. Их громоздкие, но красноречивые имена довершают картину того нового Рима. Барбат (Barbatus), скорее всего, описывает внешность носителя имени, Эмилиан (Aemilianus) указывает на имя кровного отца, Луция Эмилия Павла; а имена Африкан, Азиатик и Гиспалл (Africanus, Asiaticus, Hispallus) происходят от названий регионов, где очередной Сципион добивался почестей и победы, и отражают новые горизонты римской власти. Имя Scipio Africanus можно перевести как Сципион Укротитель Африки. Это все о воинах. Но Сципионы думали не только о войне. Любой посетитель семейного склепа, заметив на изящном фасаде надгробия статую римского поэта Квинта Энния в одном ряду со знатными Сципионами (Африканским и Азиатским), мог догадаться, что они участвовали в литературной революции, став спонсорами и покровителями первого поколения римских поэтов. Это не просто совпадение. Возникновение литературы в Риме тесно связано с обширными завоеваниями: «…окрыленною стопой/ К воинам спустилась Муза, к диким Ромула сынам», – как писал Порций Лицин в том же II в. до н. э.[18] Начало империи и начало литературы были двумя сторонами одной медали. В течение столетий для разных целей римляне создавали письменные тексты – публичные объявления, правила и инструкции, надписывали имя собственника на сосуде и т. д. Постоянно углублявшиеся связи с греческим миром, начиная с

середины III в. до н. э., послужили катализатором возникновения и сохранения римской литературы как таковой. Рождалась она сначала в подражании, затем в диалоге, соревновании и соперничестве. Показателен в этом смысле следующий эпизод: когда в 241 г. до н. э. римские солдаты и моряки, наконец, добились победы в первом сражении вне полуострова, на традиционно греческом острове Сицилии, в Риме в это время человек по имени Ливий Андроник приспосабливал на латинский лад по греческому источнику первую римскую трагедию, которая была поставлена на следующий год, в 240 г. до н. э. Происхождение и творчество Ливия Андроника хорошо иллюстрируют этот период культурного смешения, характерного для раннего творчества первых римских писателей. Ливий создал латинские варианты не только греческих трагедий, но и «Одиссеи» Гомера. Предположительно родом из Тарента, греческого города на юге Италии, он был взят римлянами в плен на войне и позже освобожден. По-другому смешение греческой и римской культуры проявилось у Фабия Пиктора, сенатора, составившего первую историю Рима. Родившийся и воспитанный в Риме, он, однако, писал свой труд на греческом языке и позже перевел его на латынь. Авторами первых произведений, созданных на рубеже III–II вв. до н. э. и сохранившихся в приличном объеме, были Тит Макций Плавт и Публий Теренций Афр (далее Плавт и Теренций). Они прилежно романизировали греческие пьесы, при этом истории несчастной любви и популярные в Афинах фарсовые сюжеты с подменой лиц перемежались с шутками про тоги, общественные бани и триумфальные шествия. Считается, что Теренций, живший в начале II в. до н. э., тоже был отпущенным на волю рабом из Карфагена. Итак, судя по этой статуе на внешней стороне гробницы, Эмилиан покровительствовал Квинту Эннию, автору многотомной эпической поэмы на латыни об истории Рима от Троянской войны до начала II в. до н. э. Энний также был выходцем из южной Италии, владел латинским, греческим и оскским языками (свидетельство о мультиязычности полуострова). Эмилиан мог похвастать довольно глубокими литературными познаниями как на латыни, так и на греческом. Он был очень близко знаком с Теренцием, ходили даже слухи, что Эмилиан был соавтором некоторых его пьес: пытливых читателей смущала изысканность латыни у человека с происхождением, подобным Теренцию. Известно, что у Эмилия всегда наготове были цитаты из греческой классики. По словам одного свидетеля, при виде полыхавшего Карфагена в 146 г. до н. э. Эмилиан прослезился и процитировал по памяти подходящий отрывок о падении Трои из «Илиады» Гомера. Он глубокомысленно заметил тогда, что придет время, и Рим постигнет та же участь. Неизвестно, были ли слезы те крокодиловыми или настоящими, но они оказались пророческими.

29. На этой тарелке III в. до н. э. представлена слониха с боевой башней и слоненком сзади. При всей сомнительности преимуществ, которые давали боевые слоны, они вскоре заняли особое место в народном воображении Этим карфагенским свидетелем был ближайший из интеллектуальных друзей Эмилиана, греческий историк, живший в Риме, по имени Полибий. Знаток внутренней и внешней римской политики, он имел уникальную возможность стать близким и все же сторонним ее наблюдателем. Повествование оставшейся части главы будет вращаться в основном вокруг этой фигуры, ведь Полибий был первым автором, кто задал некоторые серьезные вопросы, на которые мы попытаемся ответить. Как и почему римлянам удалось достичь господства над всем Средиземноморьем за такой короткий отрезок времени? Что было особенного в римской политической системе? Или, как Полибий строго вопрошал: «И в самом деле, где найти человека столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет? Никогда раньше не было ничего подобного».[19] Действительно, где такого отыскать? Завоевания и их последствия

«Пятьдесят три года», выделенные Полибием, охватывают конец III и начало II вв. до н. э. Хотя римляне впервые столкнулись с «заморским» врагом за 60 лет до того: Пирр, царь области на севере Греции, в 280 г. до н. э. переправился в Италию, чтобы поддержать город Тарент в борьбе против римлян. Его самоироничная шутка «Еще одна такая победа, и я останусь без войска» легла в основу известного выражения «пиррова победа», которое означает, что непомерная цена победы превращает ее в поражение. Это комплимент римлянам, а ведь Пирр оказался для них крепким орешком. Считается, что Ганнибал помещал Пирра вторым в списке величайших полководцев после Александра Македонского. Судя по задушевным анекдотам и историям с его участием, Пирр был чем-то вроде очаровательного балаганщика. Он первым шутки ради притащил в Италию слонов и попытался шокировать римского гостя, правда, безуспешно, представив из-за занавеса одного из своих гигантов. Это первый персонаж римской истории с достоверным человеческим лицом.

30. Этот скульптурный портрет Пирра, выполненный более чем через 200 лет после его смерти и найденный на богатой вилле недалеко от Геркуланума, весьма вероятно опирается на прижизненное изображение. Существует и несколько более ранних изваяний римлян или их врагов, но ни одно из них не было надежно идентифицировано. Это первое достоверно историческое лицо в истории Древнего Рима В течение всего периода от вторжения Пирра до 146 г. до н. э., когда были разрушены два города – Карфаген в итоге так называемой Третьей Пунической войны (от латинского Punicus, «карфагенянин») и почти одновременно богатый греческий Коринф, – не прекращались военные действия между римлянами и их противниками на полуострове и за его пределами. Один античный историк за весь период выделил единственный мирный год – год «консульства Гая Атилия и Тита Манлия» (235 г. до н. э.). Самыми известными и опустошительными были первые две Пунические войны с Карфагеном. Первая длилась более 20 лет (с 264 г. по 241 г. до н. э.), разворачивалась в основном на Сицилии и в окружающих морях, за исключением одной злосчастной вылазки римлян в карфагенские земли, в Северную Африку. В результате римляне обеспечили себе контроль над Сицилией, а затем через несколько лет и над Сардинией с Корсикой, хотя следует сделать поправку к преувеличенному сообщению в эпитафии сыну Барбата о том, как он «взял войною Корсику». После недавней сенсационной находки удалось поднять со дна Средиземного моря обломки кораблей, погибших во время заключительного морского сражения между римлянами и карфагенянами. Недалеко от сицилийского берега, возле места, где два флота должны были встретиться, подводники-археологи, проводившие здесь исследования с 2004 г., обнаружили несколько бронзовых таранов с затонувших военных кораблей, преимущественно римских, но и с одного карфагенского, а также не меньше восьми бронзовых шлемов, причем на одном из них следы пунических граффити, вероятно, процарапанных самим владельцем, и еще глиняную амфору, в которой, наверное, перевозили провиант (см. цв. вклейку, илл. 8).

31. Катастрофическому ходу событий Первой Пунической войны был дан героический поворот благодаря поступку Марка Атилия Регула. После поражения римлян в Северной Африке в 255 г. до н. э. карфагеняне отпустили Регула в Рим с посольством, чтобы предложить мир, взяв с него клятву вернуться в Карфаген. Однако, прибыв на родину, Регул отговорил сенат принимать какие-либо мирные условия и, сдержав свое честное римское слово, вернулся в Карфаген навстречу смерти. Эта картина XIX в. воссоздает сцену отъезда Регула из Рима вопреки мольбам его близких Иным масштабом отличалась Вторая Пуническая война (218–201 гг. до н. э.), запомнившаяся героическим поражением Ганнибала. Карфагенский полководец совершил переход через Альпы со своими знаменитыми слонами, которые послужили больше как успешный пропагандистский ход, чем реальная военная сила; он заставил римлян нести на территории Италии огромные людские потери, особенно во время печально известной битвы при Каннах в южной Италии в 216 г. до н. э. После десяти с лишним лет военных действий власти Карфагена, не видя от этой затеи пользы и страшась вторжения Сципиона Африканского, отозвали Ганнибала из Италии домой. Однако неправильно считать эту войну только конфликтом Италии с Северной Африкой. Она началась со столкновения между римлянами и карфагенянами в Испании, и почти весь II в. до н. э. римляне не покидали театр военных действий на Иберийском полуострове. Угроза поддержки Ганнибала со стороны Македонии заставила римлян развязать серию войн в северной Греции, закончившихся поражением

македонского царя Персея в 168 г. до н. э. (заслуга Эмилия Павла, кровного отца Сципиона Эмилиана) и установлением полного контроля над всей материковой частью Грецией. Более того, в 220 г. до н. э. римляне ввязались в конфликт с галлами на дальнем севере Италии. Периодические рейды через Адриатику были отчасти вызваны преследованиями так называемых «пиратов» (общий термин для обозначения любых «врагов на кораблях»), которых поддерживали племена и царства на противоположном берегу, как, во всяком случае, заявлялось. А в 190 г. до н. э. под предводительством Сципиона Азиатского римляне окончательно разгромили сирийского царя Антиоха Великого. Антиох заслужил гнев Рима, всячески примеряя на себя роль Александра Македонского, расширяя область своего влияния, а хуже всего то, что он приютил у себя Ганнибала, ставшего изгнанником и проводившего, по рассказам, мастер-классы на тему «Как победить римлян». Военные кампании для римлян были событиями, определяющими эпоху. Подобно тому как я только что проделала, римские авторы выстраивали изложение истории вокруг последовательности войн, давая им короткие запоминающиеся названия, которые часто закреплялись в исторической литературе вплоть до наших дней. Когда Саллюстий выбрал заголовок к своему историческому сочинению «О заговоре Катилины» или «Война против Катилины» (De coniuratione Catilinae или Bellum Catilinae), он отразил и отчасти спародировал римскую традицию рассматривать войны как организующий принцип описания истории. Это была традиция, уходящая в глубь веков. Сохранился отрывок из эпической поэмы Энния об истории Рима, где речь идет о «Второй Пунической войне», в которой он сражался в качестве римского союзника: это название было присвоено войне с Ганнибалом прежде, чем разразилась третья война с Карфагеном. С экономической точки зрения римляне направляли огромные ресурсы на ведение войны и, даже выходя победителями, теряли невероятно много в живой силе. В этот период от 10 до 25 % взрослого мужского населения республики ежегодно служили в легионах – доля небывалая для любого доиндустриального государства и сопоставимая (в верхнем пределе) с призывом во время Первой мировой войны. При Каннах сражалось в два раза больше легионов, чем за восемь лет до этого при Сентине, что является надежным показателем возросшего масштаба конфликтов и сложности логистики для снабжения легионеров снаряжением, провиантом и гужевым транспортом. К примеру, при Каннах для прокорма армии римлян и союзников ежедневно расходовалось около 100 т только одной пшеницы. Невозможно было бы вообразить еще в начале века такой объем заказов, выполненных местными жителями, сосредоточение такого количества вьючных животных, требовавших увеличения объема провианта, который они перевозили на себе и часть которого съедали, и организацию такой сети сбора и распределения. Сложнее подсчитать количество раненых и

убитых: в античности не вели систематически счет убитых на поле боя, и ко всем цифрам на этот счет в древних текстах нужно относиться скептически как к результатам преувеличений, недопонимания и ошибок при переписывании средневековыми монахами. Ливий приводит суммарное число пострадавших римлян в битвах первой трети II в. до н. э. – то есть без массовых потерь от столкновений с Ганнибалом – 55 000 убитых. Это слишком мало. Похоже, сказывалась тенденция преуменьшать потери римлян из патриотических соображений. К тому же непонятно, были ли взяты в расчет союзники и жители Рима, и, возможно, Ливий не учел некоторые битвы и стычки, а также умерших от ран, которых, безусловно, было немало (античное оружие приводило чаще к ранению, чем к моментальной смерти; люди умирали позже от инфекции). Но этот расчет дает представление о цене, заплаченной одной только римской стороной за эти военные кампании. Потери среди побежденных еще труднее оценить, но можно предположить, что они были значительно больше. Как бы ни была ужасна кровавая бойня, надо рассмотреть вопрос со всех сторон, в частности с точки зрения организации боевых действий и положения дел во внутренней политике, позволявшей осуществлять столь успешную экспансию. Не последнюю роль играли амбиции римлян и общая геополитическая ситуация в Средиземноморье, которая их подпитывала. Полибий создал в этом плане прекрасный путеводитель, но есть и другие красноречивые свидетельства современников, некоторые из них, выгравированные в камне, позволяют проследить развитие отношений римлян с другими народами. Сохранились записи посланников в Риме из небольших греческих городов, пораженных непривычной для них обстановкой. Нам и сейчас доступны подробные тексты договоров между Римом и другими государствами. Самый древний фрагмент, являющийся частью обширного соглашения, заключенного римлянами в 212 г. до н. э. с группой греческих городов, содержит конкретные предписания о том, как распределять военные трофеи между Римом и другими участниками: в большинстве случаев города и здания – грекам, движимое имущество – римлянам. Для самого Рима завоевания обширных территорий влекли за собой существенные изменения. Революционные сдвиги в области литературы – только некоторая часть перемен. К середине II в. до н. э. военная добыча сделала римлян самыми богатыми людьми среди жителей известных им стран. Толпы пленных пополняли ряды рабов, которые трудились в полях, шахтах и мастерских, благодаря чему на порядок интенсивнее стали разрабатываться природные богатства, что привело к росту производства и всей экономики. Золото, полученное или украденное в богатых городах и царствах Востока, рекой текло в сокровищницу, устроенную в хорошо охраняемом основании храма Сатурна на Форуме. При этом золота еще оставалось столько, что хватило на участников

сражений от знатных полководцев до новобранцев. Римлянам было что праздновать. Часть вырученных средств была вложена в разнообразные новшества: портовые сооружения и обширные склады на Тибре, новые храмы в качестве напоминания о поддержке богов, обеспечивших победы и все это благополучие. Легко вообразить всенародное удовлетворение, которое испытали римляне, когда в 167 г. до н. э. их освободили от налогов: добыча была столь богата (не последнюю роль сыграли трофеи из незадолго до этого покоренной Македонии), что прямое налогообложение было приостановлено до возникновения экстренной надобности, правда, при этом некоторые специфические налоги оставались – например таможенные пошлины и налог на освобождение рабов. Эти изменения привносили и смуту. Не одни только аскеты-моралисты предупреждали об опасностях хлынувшего богатства и «роскоши», как они это называли. Распространение власти римлян всколыхнуло волну споров и неразрешимых вопросов о месте Рима в мире, о том, кого считать римлянами, когда такая огромная территория Средиземноморья оказалась под их контролем, и где теперь лежала граница между варварством и цивилизованностью, и с какой стороны этой границы оказался сам Рим. Насколько римским был культ богини Великой Матери, введенный в конце III в. до н. э., когда римские власти радостно встречали ее символ, прибывший с гор Восточного Средиземноморья (территории нынешней Турции), торжественно поместив его в храме на Палатине в сопровождении спутников богини – длинноволосых жрецов, прошедших через ритуал самооскопления и самобичевания? Иными словами, победы породили проблемы и парадоксы. При этом понятия «победившие» и «проигравшие» странным образом потеряли определенность. Эти неопределенности проявились в описании битвы при Каннах во время Второй Пунической войны. До нас дошли детали военной стратегии и тактики, подробности реального древнего сражения, но для Полибия – и, возможно, Ганнибала – осталось загадкой, как самое позорное поражение Рима оказалось в некотором смысле свидетельством его невероятной силы. Канны и ускользающий лик битвы

В 216 г. до н. э. в Риме был совершен ритуал, по словам Ливия, «совершенно чуждый римским священнодействиям».[20] В центре города были заживо погребены две пары чужестранцев: галл и грек с соплеменницами. Никогда ни прежде, ни потом в Риме не приносили в жертву человека с такой откровенностью, и смущение Ливия при описании события очевидно. Однако это был не единственный такой случай: подобный ритуал был совершен в 228 г. до н. э. в ожидании вторжения галлов с севера, и еще раз в 113 г. до н. э., под угрозой такого же нападения. К таким неблаговидным

действиям в 216 г. до н. э. подтолкнула победа Ганнибала, одержанная им в том году в Каннах, более чем в 300 км к юго-востоку от Рима: победа, которая в течение одного дня унесла многие и многие жизни римлян (людские потери оцениваются от 40 000 до 70 000 человек, то есть примерно 100 смертей в минуту). Много осталось неясным в этом жестоком ритуале. Почему выбор пал именно на эти национальности? Какая связь между этими жертвами и захоронением заживо весталок, нарушивших обет целомудрия (что произошло тогда же, в 216 и 113 гг. до н. э.)? Нет сомнений: Рим был охвачен страхом и паникой после ошеломляющей победы Ганнибала. Битва при Каннах и в целом история Второй Пунической войны навеки околдовала генералов, ученых и историков всех мастей. Можно сказать, нет другой такой войны, которая бы столько раз проигрывалась на страницах разных исследований и в классных комнатах на лекциях и семинарах или была бы столь тщательно изучена военными специалистами Нового времени, от Наполеона до фельдмаршала Монтгомери и Нормана Шварцкопфа. Причины войны остаются туманными, несмотря на все домыслы и гадания. Ретроспективно римлянам казалось, что это было очередное столкновение супердержав и повод для написания эпических поэм. Вергилий в «Энеиде» дает мифическую предысторию вопроса, описывая, как карфагенская царица Дидона, покинутая Энеем (ему велено спешить в Италию, к будущему Риму), бросается в погребальный костер и, погибая, проклинает любовника и весь его народ. В действительности понять настоящие цели римлян или карфагенян очень трудно. Карфаген, занимая выгодное положение на североафриканском побережье с замечательными гаванями и как город представляя собой более внушительное зрелище, чем современный ему Рим, имел серьезные торговые интересы в западном Средиземноморье и с недоверием взирал на растущую мощь своего италийского соперника. Античные и современные авторы в той или иной степени отмечали, что Рим провоцировал Ганнибала в Испании, а Ганнибал имел зуб против Рима со времен проигранной Первой Пунической войны. По последним данным, существует не меньше 30 версий подноготной того конфликта. Многим аналитикам выбор военных стратегий Рима и Карфагена показался поучительным и интригующим. Интерес к фигуре Ганнибала проявлялся отнюдь не только в вычислении точного маршрута, которым он вел слонов через Альпы, или проверке, сработает ли его фокус с размельчением скалы при помощи уксуса (скорее всего, нет). Всех мучил другой вопрос: как же так могло случиться, что Ганнибал, одержавший столь ошеломляющую победу в Каннах, не пошел на Рим и не взял его на волне успеха, а вместо того дал возможность римлянам восстановиться? Ливий приводит слова одного из его военачальников, Магарбала: «Побеждать, Ганнибал, ты умеешь, а воспользоваться победой не умеешь».[21] Фельдмаршал

Монтгомери, равно как и многие другие генералы позднейших времен, не мог не согласиться с Магарбалом. Ганнибал был блистательным воином, лихим искателем приключений, у которого колоссальный выигрыш был в руках, но он по какой-то не поддающейся объяснению причине упустил его (может быть, из-за потери самообладания или какого-то изъяна характера). Отсюда его романтический ореол трагического героя. Ковали окончательную победу римлян противоборствующие стратегии и стили ведения войны, представленные, с одной стороны, Квинтом Фабием Максимом Веррукозом Кунктатором (последние три имени Maximus Verrucosus Cunctator означают «Величайший», «Бородавчатый», «Медлитель»), являвшим собой характерное римское сочетание хвастливости и практичности, и, с другой стороны, Сципионом Африканским. Фабий принял командование накануне битвы при Каннах, он впоследствии старался избегать сражений с Ганнибалом и вел выжидательную игру, комбинируя партизанскую тактику с тактикой «выжженной земли», изматывая противника, – отсюда его имя «Медлитель». Некоторые наблюдатели посчитали, что такая хитрая стратегия спасла ситуацию. Несмотря на близкие отношения со Сципионом Африканским, Энний прославлял Фабия, защитившего Рим от завоевания: «Он – один человек – промедленьями (cunctando) спас государство».[22] Джордж Вашингтон, которого иногда называли «американским Фабием», решил использовать похожие маневры в начале Войны за независимость США, предпочитая изводить противника, нежели вступать с ним в открытый бой. В Великобритании левые социалисты организовали Фабианское общество, взявшее на вооружение имя и образ действия римского полководца. Их основная идея: «Если вы хотите, чтобы революция была успешной, вы должны выжидать, как Фабий». Однако находились люди, которые считали Фабия скорее «тормозом» и размазней, чем умным стратегом, сравнивая его с более прытким Сципионом Африканским, который в конце концов принял командование у Фабия и уговорил сенат переместить войну в Африку и прикончить Ганнибала на его родине. Описывая то памятное заседание сената, Ливий приводит во многом выдуманный спор между осторожным, умудренным опытом Фабием и энергичным Африканом, в то время восходящей звездой. Показательны их разногласия не только по поводу отношения к войне, но в понимании ключевого римского понятия virtus. Означала ли «мужественность» только быстроту и решительность? Подобает ли герою быть «медлительным»? Ретроспективный анализ войны с точки зрения военного искусства часто рисует ложную картину происходившего, особенно это касается отдельных битв. Все эти тактические выкладки, сдобренные эффектными диаграммами, дают довольно схематичное, упрощенное представление о ведении войны в Древнем Риме, создавая

обманчивое ощущение, будто нам хорошо знакомо лицо войны в те далекие времена, в частности «человеческие» черты такого важного сражения, как битва при Каннах. Да, сохранились пространные труды Полибия (который мог еще запечатлеть свидетельства очевидцев), Ливия и других историков, но они часто несопоставимы в деталях, запутанны, а местами даже абсурдны. Мы даже точно не знаем, где происходила битва, предлагаются различные варианты и многочисленные попытки совместить противоречивые сведения античных авторов с планом местности, учитывая изменения русла реки, протекающей рядом. Более того, несмотря на почти мистическое почитание талантов Ганнибала, его гениальный план битвы при Каннах, который до сих пор изучается в военных академиях, фактически сводится к одной хитрости – зайти противнику в тыл. Это была уловка, которую все античные полководцы пытались применить, если находили возможность, поскольку именно такая тактика позволяла окружить армию соперника и уничтожить или захватить огромное число воинов. Трудно себе представить, как можно было использовать более изощренную тактику в античные времена, когда на одном поле разворачивалось более 100 000 воинов. Теперь кажется загадкой, как командирам удавалось обеспечивать выполнение своих команд и как они узнавали о том, что происходит в различных частях армии. И если добавить к этому многоязычность армии, где с римлянами воевали бок о бок наемники разных национальностей и нелатинские союзники, выступления «приглашенных звезд» (некоторые галлы, например, шли в атаку голыми), необходимость маневрировать и сражаться всадникам без использования стремени (которое было изобретено позже), раненных слонов, в панике врезавшихся в ряды хозяев, – и картина полного хаоса перед вами. Возможно, Эмилий Павел имел эти проблемы в виду, когда, по свидетельству Ливия, сказал: «Тот, кто умеет в войне победить, сумеет и пир задать, и устроить зрелища».[23] Обычно эту реплику относят к связи между военной победой и зрелищем, но не исключено, что Эмилий Павел намекал, что таланты успешного полководца сводятся к организаторским способностям. Так или иначе, Канны явились поворотным моментом не только во Второй Пунической войне, но и в истории римских завоеваний в целом, прежде всего потому, что римляне потеряли невероятное число воинов и остались без денег. Основная римская монета – бронзовый асс – за время войны потерял в весе от почти 300 г до чуть более 50 г. Ливий писал, что в 214 г. до н. э. граждан призвали делать личные взносы непосредственно на укомплектование флота, что предполагает подъем патриотизма во время военной кампании, опустошение общественной казны, а также наличие средств на руках у римлян, несмотря на кризис. Любому другому античному государству в подобных условиях пришлось бы сдаться. Один тот факт, что Рим продолжал войну, свидетельствует о

могучем резерве сил гражданского населения и союзников. Судя по действиям Ганнибала после Канн, он вряд ли недооценивал эти силы. Вероятнее всего, не потеря самообладания помешала ему идти на Рим. Видя, как подпитывается союзниками римская мощь, он сосредоточился на более медленном процессе завоевания италийцев на периферии, что ему неплохо удавалось, но не в такой степени, чтобы подточить живучесть Рима. Похоже, подобные соображения заставили Полибия включить в свой труд «Всеобщая история» пространное отступление о мощи римской политической системы на момент битвы при Каннах. Его конечной целью было показать причины успешной римской экспансии, ведь в немалой степени успех опирался на силу и стабильность внутренних политических институтов. Этот труд явился первой работой о политической жизни Рима, описанной практически ее современником (Полибий оглядывал события пятидесятилетней давности, переплетая свидетельства со своими собственными впечатлениями), и одновременно – это первая попытка теоретического анализа эффективного механизма римской политики. Полибий о римской политической системе

У Полибия была уникальная возможность взирать на Рим глазами и врага, и друга, что придавало особую ценность его размышлениям об успехе города и о его институтах. Он вырос в семье аристократов, представителей политической элиты одного из городов Пелопоннеса; ему было около тридцати в 168 г. до н. э., когда Эмилий Павел разбил силы царя Персея, и вскоре Полибий оказался в числе тысячи знатных греков, отправленных в Рим, что можно считать либо политической чисткой, либо профилактической мерой. Разбросанные по всей Италии, многие из них оказались в мягких условиях домашнего ареста. Полибия, прославившегося уже как писатель, ждал более счастливый удел: он вскоре подружился с молодым Эмилианом (они обменивались книгами), что позволило ему остаться в Риме в качестве наставника и даже «почти отца» этого юноши. Отрывки из поучений Полибия цитировались (точно или не очень) еще двести лет спустя Плутархом, например: «Всегда старайся уходить с форума не иначе, как оказав услугу или заведя себе нового друга».[24] Греческие заложники были освобождены около 150 г. до н. э., их к тому времени оставалось всего 300. Один откровенный сенатор якобы даже посетовал, что сенат зря терял время, дискутируя о том, где следует организовывать похороны пожилых греков – в Италии или в Греции. Полибий, однако, вскоре вернулся в Рим, присоединился к своим давним друзьям и отправился с армией в Карфаген, где участвовал в качестве посредника в переговорах после разрушения города в 146 г. до н. э. Он продолжал свою «Историю», которая вылилась в 40-томный труд, в основном охватывающий период с 220 по 167 г. до н. э. с кратким экскурсом в Первую Пуническую войну и с послесловием, привязывающим изложение к 146 г. до н. э. Какой бы ни была целевая читательская аудитория Полибия, греческая или римская, его работа стала отправным пунктом для многих римлян в их исследованиях причин подъема Республики. Этот труд, вне сомнений, лежал на столе Ливия, когда тот писал свою «Историю».

32. Это изображение Полибия было установлено во II в. в маленьком греческом городке человеком, который считал себя одним из потомков знаменитого историка. Других его портретов не сохранилось, но и этот нельзя назвать реалистичным. Полибий здесь представлен в одеянии воина классической Греции V в. до н. э., т. е. за 300 лет до своего времени. Более того, исходная скульптура была утеряна, уцелела лишь показанная здесь ее гипсовая копия Понятно, что современным историкам нелегко провести грань между Полибием – заложником римлян и Полибием – пособником римской власти. Он действительно порой демонстрировал чудеса эквилибристики между «вашими» и «нашими», например негласно давая советы одному знатному заложнику из сирийцев, как сбежать из-под стражи, при этом в «Истории» прилежно сообщая, что в день побега ему нездоровилось и он оставался в постели. Независимо от того, какая у Полибия в самом деле была политическая позиция, у него было то преимущество, что он знал обе стороны исторической «медали» и мог расспросить некоторых важнейших действующих лиц римской истории. Он разобрал внутреннее устройство Рима – которое, он настаивал, определило внешние успехи римлян – с точки зрения большого знатока сложной греческой политики, в которой у него была возможность «повариться» в течение двух десятилетий у себя на родине. Его работа, в сущности, явилась одним из первых опытов сравнительной политической антропологии. Не стоит удивляться, что его труд явился чудесным сочетанием точных наблюдений, заводящих в тупик высказываний и порой отчаянных попыток составить собственную теорию римской политической науки. Он приглядывался к новому римскому

окружению и друзьям с пристальным вниманием. Он отметил, к примеру, огромное влияние религии или богобоязненности на поведение римлян, его крайне впечатлила эффективность управления во всех делах римлян. К сожалению, его тщательное описание военного дела часто пролистывают, а ведь это и самоучитель по установке армейского лагеря, советы, где лучше водрузить палатку консула, как организовать вещевой обоз, и, конечно, примеры жесточайшей дисциплины. Полибий был достаточно проницателен, чтобы разглядеть социальный смысл популярных обычаев и развлечений римлян. Все эти истории о римской отваге, героизме и самопожертвовании, которые он наверняка слышал возле походных костров или за обеденным столом, были не просто потехой: они побуждали молодое поколение повторять подвиги предков. Это был один из аспектов того духа соперничества, честолюбия, соревновательности, которым, по его наблюдениям, была заряжена римская элита. Проявления этого духа, с другой стороны, Полибий обнаружил в ритуале погребения выдающихся римских деятелей. Из обсуждения этого аспекта у него получился своего рода показательный развернутый «кейс», правда, не без жутковатых подробностей. Надо думать, ему пришлось быть свидетелем не одной похоронной процессии, чтобы сделать глубокие обобщения. По его словам, тело вносили на Форум, ставили на ростры и придавали ему вертикальное положение для всеобщего обозрения. Затем родственники покойника надевали маски, представлявшие предков усопшего, и одежду, соответствовавшую их статусу (тоги с пурпурной каймой и т. д.), как будто эти доблестные мужи ожили и присутствовали «в плоти и крови». Ближайший родственник покойника на рострах произносил речь, обычно открывавшуюся перечислением заслуг умершего и затем переходившую к достижениям благородных предков, которые к этому времени в определенном порядке рассаживались на креслах, выполненных целиком из слоновой кости (или, по крайней мере, ею украшенных). Благодаря этому, отмечает Полибий, «римское государство воспитывает граждан, которые готовы вынести все, лишь бы пользоваться в отечестве славою доблестных мужей».[25] Это, пожалуй, взгляд сквозь розовые очки: на самом деле необузданная конкурентная борьба больше разрушала, чем поддерживала Республику. Да и раньше на каждого молодого римлянина, вдохновленного стремлением подражать заслугам предков, вероятно, приходился другой юноша, подавленный тяжестью могучей традиции и возложенных на него ожиданий. Эту сторону медали Полибий мог бы увидеть, всмотревшись в многочисленные предания о сыновьях, убивших своих отцов. Однако идею преемственности, которую поддерживает Полибий, в сжатом виде хорошо иллюстрирует еще одна эпитафия из гробницы Сципионов: «Доблесть я рода умножил, живя по обычаям древним, / потомство оставил, деяньям отца подражал. / Я снискал одобрение предков, гордых тем, что меня

породили, / славу детям моим моя составила честь».[26] Аргументация Полибия порождает еще более глубокие вопросы. Как в целом можно охарактеризовать римскую политическую систему? Как она работала? Римская конституция никогда не существовала в письменном виде, но Полибию удалось в Риме на практике наблюдать наиболее яркое воплощение древнего греческого философского идеала «смешанной конституции», которая соединяла в себе лучшие черты монархии, аристократии и демократии. Консулы, в руках которых была сосредоточена высшая военная власть, которые созывали народные собрания и давали указания всем остальным должностным лицам, представляли как бы элемент царской власти. Сенат, который в тот период отвечал за финансы, связь с другими городами, фактически следил за правопорядком и безопасностью на территории Рима и союзнических государств, соответствовал аристократическому элементу. Народ воплощал демократический элемент триады. Это не была демократия или «народ» в современном понимании: такого понятия, как «всеобщее избирательное право», не существовало в античном мире, женщины и рабы нигде не имели никаких политических прав. Полибий под всем «народом» имел в виду группу граждан мужского пола. Как и в классических Афинах, они и только они выбирали официальных лиц, утверждали или отклоняли законы, принимали окончательное решение о вступлении в войну и проводили главные судебные процессы. Секрет успеха, предполагал Полибий, состоял в тонком взаимодействии сдержек и противовесов между консулами, сенатом и народом, таком, что ни царская власть консулов, ни аристократия, ни народ не могли перетягивать одеяло на себя. Консулы, к примеру, могли получить безраздельное командование на время военной кампании, подобно царям, но сначала их выбирал народ, а финансирование предоставлял сенат. В конце кампании сенат решал, назначать ли триумф полководцу или нет, и любой мирный договор должен был быть ратифицирован народом. И так далее. Такое равновесие обеспечивало, утверждал Полибий, внутреннюю устойчивость Рима, на которой основывались все достижения во внешней деятельности. Полибию удалось провести довольно тонкий анализ, включающий рассмотрение еле уловимых отличий и нюансов, чтобы найти своеобразие каждой политической системы. Правда, иногда его можно уличить в попытке притянуть некоторые римские реалии за уши к греческой аналитической модели, используя известную ему терминологию. Применение им таких терминов, как «демократия», могло завести в тупик. Демократия (δημοκρατια), и как слово, и как понятие, выросла на греческой почве. Такая политическая идея, хоть и в том ограниченном античном понимании, в Риме никогда никого не вдохновляла, даже в стане отчаянных политиков-популистов. В большинстве сохранившихся источников

консервативного толка слово «демократия», скорее, используется в значении, близком к «охлократия» – власть толпы. Нет смысла пытаться определить, насколько республиканский Рим был демократичен: римляне дискутировали по поводу свободы, сражались за свободу, но никак не за демократию. С другой стороны, напоминая читателям о роли народа и указывая на другие действующие силы помимо выборных магистратов и сенаторов-аристократов, Полибий спровоцировал не затихающую до сих пор важнейшую дискуссию. Насколько влиятелен был народ в политической системе Рима времен Республики? Кто же на самом деле контролировал Рим? И как нам следует описывать эту систему? Несложно представить себе политическую жизнь в республиканском Риме, контролируемую исключительно богатым меньшинством населения. Борьба сословий закончилась не народной революцией, а появлением нового правящего класса, состоявшего из разбогатевших плебеев и патрициев. По большей части, первым фильтром при отборе кандидатов на основные должности было благосостояние, и большинство граждан не могли его преодолеть. Точный «проходной балл» неизвестен, но есть основания предполагать, что он пропускал самую верхнюю часть иерархии по имущественному цензу, так называемый класс всадников. Когда дело касалось выборов, вся система оказывалась на стороне богатых. Мы имели возможность это проследить на примере центуриатных комиций, где избирались высшие должностные лица: если самые состоятельные центурии объединялись, они заведомо определяли результат голосования, вне зависимости от волеизъявления остальных, более бедных центурий. Другой тип народных собраний, основанный на географическом делении на трибы – трибутные центурии, в теории должен был быть более справедливым, но с течением времени – только в теории, но не на практике. Из 35 географических подразделений Республики, установленных к 241 г. до н. э., сам город представляли только 4 (количество триб к тому моменту возросло по мере увеличения территорий в Италии, наделенных правами римских граждан). 31 триба соответствовала обширной сельской местности. Чтобы отдать голос, избирателю нужно было лично присутствовать на городском собрании, таким образом, в голосовании возрастало влияние тех, кто мог потратить время и находил транспорт, чтобы добраться до Рима, а голоса жителей Рима сводились к четырем городским трибам. Кроме того, собрания проводились исключительно для принятия или отклонения списка уже готовых кандидатов или предложений, выдвинутых старшим магистратом. Никакой общей дискуссии не было предусмотрено, никакие предложения или поправки снизу не принимались. Насколько нам известно, все поставленные на голосование законы собрания принимали сразу. На настоящее народовластие в нашем сегодняшнем понимании это совершенно не похоже. Тем не менее не все так просто. У народа были не

только формальные права, которые обозначил Полибий; были и другие сферы политической жизни, где голос народа мог играть ключевую роль. Голоса бедных римлян не просто имели значение, за ними, можно сказать, охотились. Богатые не составляли единого фронта, выборы были соревновательными. Претенденты на должность всеми средствами убеждали народ голосовать за них или их законы, не жалели сил, оттачивая свои риторические способности. Откровенное унижение бедных или пренебрежение их мнением могли стоить карьеры. Одной из характерных особенностей политической жизни республиканского Рима были полуофициальные «сходки» (contiones), часто проводившиеся непосредственно накануне голосования. На сходках политические оппоненты склоняли народ каждый на свою сторону (к примеру, на сходке Цицерон произнес Вторую и Четвертую речи против Катилины). Как часто проводились эти сходки и сколько народа их посещало, нам доподлинно неизвестно. Зато остались свидетельства о том, какие страсти там разгорались и какие громкие возгласы сопровождали дебаты. В I в. до н. э. ворона, пролетавшая на свою беду над собранием, от страшного шума упала замертво. Ходили анекдоты, показывающие, с каким усердием проводилась предвыборная агитация. Полибий передал нам историю про сирийского царя Антиоха IV Эпифана (прозвище означает «славный» или даже «явленный Бог»), сына царя Антиоха Великого, которого разгромил Сципион Азиатский. В молодом возрасте этот Антиох пробыл в Риме больше десяти лет в качестве заложника, пока его не обменяли на младшего родственника, того самого, которому Полибий помогал организовать побег. Вернулся он на Восток, отягощенный некоторыми римскими привычками. Это касалось в основном налета народолюбия: он заговаривал со встречными людьми на улицах, раздавал подарки простым людям и посещал мастерские ремесленников. Больше всего соотечественников поразили его выходы на базарную площадь в тоге, он пожимал руки посетителям базара, уговаривал отдать свои голоса за него, словно изображая римского кандидата, ведущего предвыборную агитацию. Такие выходки настолько озадачивали жителей сирийской столицы Антиохии, непривыкших к подобному поведению монаршей особы, что они поменяли его прозвище с Эпифана на Эпимана (что означает «безумный», «юродивый»). Очевиден урок, который Антиох хорошо усвоил в Риме: народ вещь полезная, особенно его голоса. Не менее забавным кажется рассказ Валерия Максима про очередного члена семьи Сципионов во II в. до н. э., Публия Корнелия Сципиона Назику. Во время выступлений перед выборами на должность эдила он пожимал руки избирателям (очень распространенный обычай среди кандидатов, как тогда, так и теперь). Неожиданно ему попалась пара сильно натруженных рук, и молодой аристократ решил остроумно поинтересоваться: «Не имеешь ли ты

привычки ходить на руках?»[27] Его слова были услышаны толпой, и народ решил, что он насмехается над бедностью и тяжелым трудом. Результат был предрешен: Сципион проиграл выборы. Так какая же политическая система установилась в Римской республике? Равновесие между различными интересами было не столь честным, как рисовалось Полибию. Бедные никогда не попадали на верхушку власти, простые люди не могли перехватить политическую инициативу; аксиомой была формула: чем богаче гражданин, тем большим политическим весом он обладает. Но подобный перекос характерен и для многих современных стран так называемой демократии: и в Риме тоже богатые и привилегированные граждане соревновались между собой за высшие должности и власть, которые им давались путем голосования и с согласия простых людей, притом что никто из простых избирателей не имел средств на выдвижение собственной кандидатуры. Как молодой Публий Корнелий Сципион Назика смог убедиться, успех богатых – дар, принимаемый из рук бедных. Богатым пришлось усвоить урок: они зависели от народа как единого целого. Империя послушания

Полибий был уверен, что устойчивое государственное устройство обеспечивало хорошую основу для развития успеха за пределами Рима. При этом он побывал в гуще военных событий на стороне Рима, испытал на себе агрессивность римской власти, демонстрировавшей нескрываемые амбиции завоевать весь мир. Римляне «не только возымели смелую мысль, – писал Полибий в конце своего изложения Первой Пунической войны, – о подчинении и покорении мира, но и осуществили ее». Но не все были с этим согласны. «Некоторые эллины» думали, что успех римлян был «случайным и бессознательным».[28] Многие в Риме настаивали, что их быстрая экспансия была следствием того, что они вели справедливые войны, сражались при поддержке богов в целях самозащиты или поддержки союзников, которые часто звали их на помощь. И никакой агрессии, разумеется. Если бы Полибий прожил еще сотню лет и увидел статуи полководцев выше человеческого роста с земным шаром в руках, то он наверняка порадовался бы правоте своих слов. Жажда мирового владычества, безусловно, проявляется во многих латинских выражениях о могуществе римлян в I в. до н. э. и позднее. Юпитер в «Энеиде» Вергилия предрек римлянам: «вечную власть». Однако логика его же собственного повествования продемонстрировала, что Полибий ошибался, считая, будто и в далекие времена римляне увлекались идеологией агрессивного империализма или доктриной «предопределения судьбы». В реальности во всех слоях римского общества присутствовала жажда славы, страсть

завоеваний и жадность до добычи в результате побед. Не в последнюю очередь надежда на богатые трофеи поманила народ, проголосовавший за начало Первой Пунической войны. Но какими бы фантазиями ни обменивались гости на Сципионовых пирах, ни одна из них не оборачивалась планом мирового господства. Подобно тому, как распространялось влияние Рима в пределах Италии, римская экспансия III и II вв. до н. э. вне полуострова выглядела значительно сложнее, чем победоносный парад легионов, стройными рядами прошедших по завоеванным территориям, как нам изображает известный миф. Во-первых, римляне были не единственными действующими лицами в этом спектакле. Это не был уютный мир миролюбивых народов, тихо занимавшихся своим делом, когда врывались ненасытные головорезы из Рима. Какой бы скепсис, вполне оправданный, ни вызывали попытки римлян объяснить свои войны исключительно просьбами союзников и друзей о помощи (известное оправдание для самых кровавых войн на земле), внешнее давление на политику Рима сбрасывать со счетов нельзя. Восточное Средиземноморье, от Греции до современной Турции и еще дальше, являлось основной ареной военных действий Рима в этот период. Это была неспокойная территория с постоянно конфликтующими политическими силами, меняющимися участниками союзов и неутихающими гражданскими войнами, подобными тем, что раздирали первоначально Италию, но гораздо мощнее. Это было наследие Александра Македонского, применявшего тактику налета и грабежа на покоренных землях. Он умер в 323 г. до н. э., и ему не пришлось расхлебывать последствия своих побед и ломать голову над тем, что же делать с завоеванными народами. Его преемники создавали конкурирующие династии, которые включались в непрекращающиеся войны друг с другом и с мелкими соседями по периферии своих государств. Пирр был одним из таких правителей, Антиох Эпифан – другим. Последний, вернувшись домой после плена в Риме и поупражнявшись в популистской политике, за десять лет своего правления (с 175 по 164 г. до н. э.) умудрился затеять войны с Египтом (дважды), с Кипром, Иудеей (спровоцировав восстание Маккавеев), Парфией и Арменией. Чем более могущественным рисовался Рим там, за морем, тем более охотно с ним входили в альянсы враждующие партии и искали его расположения. Представители Востока то и дело появлялись в Риме в надежде найти моральную поддержку или заручиться военной поддержкой. Это постоянная тема исторических трудов о том периоде: во время подготовки военной кампании Эмилия Павла против Персея было отмечено множество посланников, просивших римлян обуздать амбиции Македонии. Самая яркая иллюстрация этого заискивания перед римлянами, пожалуй, связана с городом Теосом на западном побережье современной Турции. На одной надписи середины II в. до н. э. описывается попытка втянуть Рим в локальный, нигде более не упомянутый конфликт по поводу

прав на землю между Абдерами, городом в Северной Греции, и местным царем Котисом. Выгравированный на камне текст представляет собой благодарственное письмо от жителей Абдер жителям Теоса. Теосцы перед тем согласились послать двоих людей в Рим, «лоббистов» в современном понимании, чтобы те уговорили римлян поддержать Абдеры против царя. Абдериты описали в подробностях действия этих посланников, вплоть до регулярных посещений на дому видных сенаторов. Делегаты трудились не покладая рук, страдая физически и интеллектуально, встречались с влиятельнейшими римлянами и склоняли их на свою сторону, выражая почтение каждый день. А когда им попадались римляне, которые были на стороне царя Котиса (он тоже посылал гонцов в Рим), они завоевывали к себе расположение, умело излагая факты и нанося ежедневные визиты в их атриумы, то есть центральные залы в их домах для приема клиентов. Надпись обходит молчанием результат посольства: должно быть, абдериты проиграли. Однако мы получили свидетельство того, как непросто было иноземным противоборствующим посланникам снискать поддержку римлян: недостаточно было просто обзавестись правильными знакомствами в сенате, требовалось проявить активность и настойчивость, каждый день напоминая сенатору о своем деле. Но буквально сотни статуй римским деятелям в городах греческого мира в качестве «спасителей и благодетелей» демонстрируют, как там отмечали успех вожделенного иностранного вмешательства. Мы не можем, конечно, отследить все проявления двоемыслия в этих словах; вне сомнения, тут и искренний страх, и откровенная лесть. Однако это может послужить хорошим напоминанием о том, что за кратким сообщением о «римском завоевании» скрываются разные точки зрения, стремления и желания. Кроме того, римляне не планировали систематическую аннексию заморских территорий, не навязывали стандартные механизмы контроля. Это отчасти объясняет стремительность, с какой происходила римская экспансия: не создавалось никакой инфраструктуры управления. Материальная выгода, безусловно, извлекалась из побед, но специфическим способом. Римляне требовали огромных денежных компенсаций от отдельных государств: за одну только первую половину II в. до н. э. вывезли более 600 т серебряных слитков. В других странах римляне перенимали готовую привычную систему налогообложения, налаженную предыдущими правителями. Иногда они изобретали новые способы извлекать дополнительные доходы. В испанских серебряных рудниках, отвоеванных у Ганнибала, римляне заставили выдавать на-гора руду с такой интенсивностью, что следы загрязнения воздуха продуктами этого производства до сих пор встречаются в соответствующем слое ледяного панциря Гренландии. А Полибий, посетивший Испанию в середине II в. до н. э., писал об увиденных в одном только рудном районе 40 000 шахтеров,

преимущественно рабов, конечно (надо иметь в виду, что 40 000 – это была фигура речи у древних римлян, это просто «очень много»). Не менее разнообразны были формы римского политического контроля: от политики невмешательства, основанной на договоре о «дружбе», далее захват заложников, обеспечивавший лояльность, и до более-менее постоянного присутствия римской армии и римских официальных начальников. Показательны в этом смысле преобразования Эмилия Павла после победы над царем Персеем как пример одного из вариантов обустройства новых территорий: он разделил Македонию на четыре независимых самоуправляющихся государства; они стали выплачивать Риму налог в размере половины налога, взимавшегося Персеем; все серебряные рудники были закрыты, чтобы не оставалось ресурсов для восстановления могущества этого региона. Конечно, это была насильственная империя в том смысле, что римляне получали доход от новых территорий и под угрозой насилия добивались, чтобы все шло так, как угодно им. Эта империя не была основана на аннексии, как этот термин понимали впоследствии римляне. Не было тогда юридически оформленного контроля, не было правил и инструкций, не было и особых притязаний на будущее. Латинским словом imperium, которое к концу I в. до н. э. уже означало «империю», то есть именно территорию под прямым римским управлением, в этот период еще называли «власть отдавать обязательные к исполнению приказы». Провинция («provincia»), которая стала затем четко определенной единицей деления империи, управляемой наместниками, в ту пору была не географической областью, а совокупностью обязанностей тех или иных римских должностных лиц. Это могло быть военное или административное задание, которое надо было выполнить в определенном месте. Затем в III в. до н. э. Сицилия и Сардиния были определены как постоянные «провинции», а с начала II в. до н. э. две области в Испании стали неотъемлемой частью римского государства, хотя границы их четко определены не были. Но и они еще могли вполне находиться в ответственности, скажем, римской казны. На рубеже III и II вв. до н. э. Плавт в своих комедиях использует слово provincia как шутливое обозначение обязанности слуги. На этом этапе никакого римлянина не могли послать «наместником провинции», что потом станет обычной практикой. Для римлян важнее всего было выиграть сражение, а затем – уговорами, запугиванием или силой – навязать свою волю, где и когда потребуется. Представление о характере этой imperium дает история последнего столкновения Антиоха Эпифана с римлянами. Дело было в Египте, куда царь вторгся во второй раз. Египтяне попросили римлян о помощи. Из Рима был отряжен посланник Гай Попилий Ленат, который встретился с Антиохом под Александрией. Будучи знакомым с римлянами не понаслышке, царь ожидал мирных переговоров. Вместо этого

Ленат вручил декрет сената, приказывавший Антиоху немедленно покинуть Египет. Когда сирийский правитель запросил время на консультации с советниками, Ленат взял палку и нарисовал круг в пыли вокруг него: ни шагу из круга, пока не даст ответ. Изрядно напуганный, царь смиренно подчинился приказу сената. Это была империя послушания. Влияние империи

Это была империя обширных коммуникаций и свободного перемещения, непонимания и меняющихся интересов, как нам живо рисует история с делегатами Теоса. Нетрудно представить себе все трудности, с которыми столкнулись горе-посланники. Двое теосцев отправились через Средиземное море; это плаванье длилось от двух до пяти недель, в зависимости от времени года, категории корабля и готовности использовать темное время суток (плавание ночью могло сократить путешествие на неделю, но было чревато дополнительными опасностями). В конце пути, пролегавшего мимо разных городов, их должен был встретить Рим – город самый большой из виденных, но не самый элегантный. Известно, что один греческий посол примерно в то же время провалился в отверстие клоаки, сломал себе ногу и время выздоровления провел в беседах о литературоведении, чем прославился у просвещенной публики. Рим поражал странными, незнакомыми обычаями. Интересно, что тот, кто составлял запись на камне в Абдерах, кем бы он ни был, не стал переводить специфически римские понятия, такие как atria (атриум) и patronus (патрон, покровитель), соответственно, а привел их транскрипцию греческими буквами. Там, где он отваживался перевести римские слова на греческий язык, результат оказался достаточно странным. Например, написано, что посланники «выражали почтение» римлянам каждый день. Эта мысль передана греческим словом «προσκύνησης», которое буквально означает «земные поклоны»» или «целование ног». Можно предположить, что это соответствовало римской практике salutatio, распространенной среди клиентов и прочих зависимых людей, которые каждое утро приветствовали своего патрона, но уж никак ног не целовали. Хотя, может быть, эти иностранные посетители и такой обычай ощущали как унизительный. Можно только догадываться, как они сумели завести знакомства и добиться внимания к своему делу. Многие состоятельные римляне могли объясняться по-гречески (лучше, чем теосцы могли говорить на латыни), но не блестяще. Известно, как греки любили позубоскалить на тему ужасного римского акцента. Но с другой стороны, когда эта пара теосцев появилась в городе, неловкость могли почувствовать и некоторые римляне. Даже если признание римского могущества было им лестно,

привыкнуть к новому положению вещей римлянам было не менее затруднительно, чем приезжим просителям. Каково столкнуться с непрекращающимся потоком иноземцев из самых удаленных уголков мира, говорящих с невероятной скоростью на едва внятном языке, чрезвычайно озабоченных судьбой какого-то клочка земли, о котором у тебя нет ни малейшего представления, и подозрительно готовых кланяться и целовать ноги? Если вспомнить слова Полибия о том, как римлянам удалось захватить почти весь известный им мир за 53 года, к 168 г. до н. э. образ жизни и культура Рима неизбежно должны были сильно измениться под влиянием быстро раздвигающихся горизонтов. Эта трансформация вызвала интенсивное движение людей в Рим и из него в масштабе, небывалом ранее в античном мире. Использование рабов, стекавшихся мощным потоком в Италию и непосредственно в Рим со всего Средиземноморья, – это, конечно, новый виток эксплуатации, но к тому же огромная волна вынужденной миграции. Данные о количестве военнопленных конкретных войн в разных римских источниках могли быть и сильно преувеличены: к примеру, 100 000 пленных во время Первой Пунической войны или 150 000 захваченных Эмилием Павлом только в одной части царства Персея. Кроме того, многие из них не были отправлены непосредственно в Рим, а были проданы посредникам значительно ближе к месту пленения. Тем не менее кажется правдоподобным, что в результате побед за границей в среднем 8000 рабов ежегодно прибывало на полуостров в начале II в. до н. э., при том что взрослое мужское население Рима и окрестностей составляло примерно 300 000 человек. Со временем существенная часть этих рабов освобождалась, и они становились новыми римскими гражданами. Влияние, которое это оказало не только на экономику Рима, но и на разнообразие его культуры и этнического состава, было огромным. Различия между римлянами и представителями внешнего мира постепенно стирались. Римляне тем временем сами заполоняли заморские территории. На протяжении многих веков Средиземноморье осваивали римские путешественники, торговцы и искатели приключений. «Луций, сын Гая» – коммерсант, оставивший в конце III в. до н. э. свое имя в надписи на Крите, – пожалуй, был не первым римлянином, связавшим свою жизнь с одной из древнейших профессий вдали от дома. Но начиная со II в. до н. э. тысячи римлян стали подолгу отлучаться с Апеннинского полуострова. По Восточному Средиземноморью сновала толпа римских торговцев, не упускавшая случая воспользоваться коммерческими возможностями, открывшимися в результате завоеваний. Это были и работорговля, и продажа специй, и более прозаичные поставки для нужд армии. Римский архитектор Децим Коссутий по поручению Антиоха Эпифана заведовал строительством в Афинах; его потомки и бывшие рабы, продолжавшие его дело на протяжении десятков лет, оставили заметный след как в Риме, так и на Востоке. Но большую часть

римлян за границей составляли солдаты, служившие в то время уже по нескольку лет вдали от родных краев, в отличие от прежней практики летних лагерей вблизи Рима. После Второй Пунической войны около 30 000 римских граждан служило в регулярной армии на различных территориях ближнего и дальнего Средиземноморья. Все это создало сразу много новых проблем. В 171 г. до н. э. сенат осаждала депутация из Испании, представлявшая 4000 сыновей римских солдат и местных испанских женщин. Все они были, как бы мы сейчас сказали, лицами без гражданства, поскольку не был утвержден законный брак между римскими гражданами и жителями Испании. И, похоже, они не были одиноки на просторах империи с подобными проблемами. Эмилиан, назначенный военачальником в Испанию, первым делом в качестве «новой метлы» вымел вон из римского лагеря около 2000 «проституток» (я подозреваю, что сами женщины называли себя как-то иначе). Но те испанские потомки римских солдат решились ходатайствовать перед сенатом о выделении им особого города и о прояснении их статуса. Сенат выделил им город Картею на самой южной оконечности Испании и с истинно римским талантом к импровизации наделил его статусом колонии латинского права, изысканно назвав Colonia Libertinorum Carteja – колонией бывших рабов. Интересно, сколько часов понадобилось сенаторам, чтобы выбрать такое экзотическое сочетание «латинского права» с «бывшими рабами» для наилучшего разрешения проблемы с внебрачными сыновьями римских солдат? Во всяком случае, этот казус показывает, как Риму приходилось определяться с понятием «быть римлянином», хотя бы частично, вне Италии. К середине II в. до н. э. более половины всех римских граждан мужского пола побывали за границей хотя бы один раз и оставили неведомое количество детей по пути своего следования. Иными словами, римские граждане неожиданно стали самым путешествующим населением среди античных стран Средиземноморья, разве что македонцы времен Александра Македонского или торговый люд Карфагена могли составить им конкуренцию. Даже перед теми, кто никогда не покидал границ родины, открылись новые горизонты для развития фантазии, новый взгляд на неведомые ранее края и новое ощущение места Рима в центре цивилизации. Триумфальные шествия победивших полководцев самым впечатляющим образом приоткрывали для горожан окна во внешний мир. Толпу римлян, выстраивавшуюся для приветствия родной армии-победительницы, поражали не только богатая добыча и трофеи, которые воины гордо демонстрировали городу. Хотя кое-что там могло поразить кого угодно во все времена. Понадобилось три дня, чтобы по возвращении Эмилия Павла после разгрома Персея показать народу всю добычу победителей и провезти ее по городу: только статуи и картины были размещены на 250 возах, серебряные монеты несли 3000 человек в 750 огромных сосудах. Неудивительно, что Рим смог себе

позволить освободить граждан от прямого налога. Однако не в меньшей степени воображение захватывал показ чужеземных диковинок и обычаев, знакомивших с неведомыми ранее территориями. Полководцы заказывали для триумфа изысканные картины и модели, изображавшие знаменитые битвы и захваченные города, с тем чтобы народ мог видеть, чем армия занималась в чужих краях. Гвоздем программы было шествие побежденных восточных царей в их «национальном костюме» и с экзотическими регалиями, или показ диковинок, например двух моделей земного шара, изготовленных греческим ученым Архимедом, погибшим во время Второй Пунической войны, или невиданных зверей, которые могли стать «хитом» всего парада. Первый слон, торжественно проследовавший по Риму, достался римлянам после победы над Пирром в 275 г. до н. э. Огромное расстояние, как позднее писал римский историк Луций Анней Флор, отделяло их от «овец вольсков, стад сабинян, которые были единственной добычей еще сто лет назад».[29] Комедии Плавта и Теренция открывали римской публике окно другого рода, предлагая порой не самые простые и беззаботные решения. Наиболее распространенный в то время сюжет типа «парень находит девушку», унаследованный от греческих предшественников, в наше время, безусловно, показался бы чудовищно грубым. «Счастливый конец» некоторых пьес может привести в ужас современного зрителя: «Хорошие новости! Насильник был на самом деле ее женихом!» К тому же первые театральные представления во время разного рода публичных празднований, от религиозных фестивалей до пиршеств после триумфов, были довольно бурными и неорганизованными мероприятиями, привлекавшими широкие слои населения, включая женщин и рабов. Это, конечно, резко контрастировало с афинской традицией, где представления собирали более многочисленную, но исключительно мужскую публику. И тем не менее спектакли в Риме, несомненно, предъявляли одно требование ко всем посетителям: им предстояло принять культурную пестроту мира, в котором им выпало жить. Отчасти сложность заключалась в том, что действие пьес происходило в Греции. Предполагалось, что публика знакома с некоторыми местностями вне Италии или хотя бы слышала их названия. Сюжеты строились на самом разнообразном материале. Одна из пьес Плавта предусматривала выход на сцену карфагенянина, который бормотал, возможно, на хорошем, но непонятном для большинства пуническом. В другой пьесе пара персонажей должна была плохо изображать персов, а ведь издевательство над актерами, которые неправильно изображают персов, требует иного уровня восприятия, чем издевательство над актерами лишь потому, что они по сюжету и есть персы. С поразительной для этого раннего периода римской литературы изощренностью Плавт использует гибридность своего жанра, да и мира, в котором он жил. У него была излюбленная

шутка, которую он помещал из пролога в пролог. Например, о своей пьесе он писал так: «Создал Демофил ее. Плавт перевел на варварский язык». Эта невзначай брошенная острота была, безусловно, удачной затравкой для публики. Зрителям греческого происхождения предоставлялся повод хихикать в адрес недавних варваров, а теперь – новых вершителей судеб мира, зато от всех остальных требовалось усилие, чтобы осознать, как римляне выглядят со стороны. Чтобы от души посмеяться, зрителям надо было допустить, хотя бы в шутку, что в глазах греков римляне – не более чем варвары. Расширяющиеся пределы империи расшатывали привычную иерархию, построенную на противопоставлении «мы и они» или «цивилизованные и варвары», на чем была основана греческая культура. Римлянам, конечно, не чуждо было и пренебрежительное отношение к варварам, и противопоставление «себя любимых» – цивилизованных и утонченных – низшим существам вроде грубых, длинноволосых галлов, раскрашенных синей краской из вайды. Да, часто было именно так. Но существовала в римской литературе и другая линия, ставившая непростые вопросы об относительности господства римлян в большом мире и о том, как правильнее установить баланс сил между центром и периферией. Когда три столетия спустя историк Тацит намекал, что истинная «римская» доблесть скорее наблюдалась у «варваров» в Каледонии, чем в самом Риме, он явно развивал традицию, корнями уходящую в те ранние годы Римской империи и римской литературы. Что значит быть римлянином

Меняющаяся обстановка в растущей империи породила образ «старосветского римлянина», во всяком случае возникла идеологическая потребность в определении и уточнении его характерных черт. До сих пор в нашем сознании сохраняется стереотип римлянина как приземленного, практичного, выносливого и не стесняющегося своих недостатков человека. Скорее всего, такой образ сложился именно в этот период.

33. Многие римские скульпторы изображали свои модели в пожилом возрасте, с морщинами, резкими чертами лица. Стиль, известный как веристический, или староримский, хотя он предельно реалистичен, передает идеалистические представления о том, как должен выглядеть римлянин, в противоположность греческой манере, изображающей совершенство юной натуры Некоторые деятели III и II вв. до н. э. прославились откровенной критикой разлагающего влияния иноземных культур на традиционные римские привычки, поведение и моральные устои, особенно досталось греческой культуре – от литературы и философии до обычая заниматься гимнастикой обнаженным, употреблять изысканную пищу и удалять волосы с тела. Больше других отличился Марк Порций Катон (Катон Старший), современник и соперник Сципиона Африканского, которого он осуждал, в частности, за посещение греческого гимнасия (т. е. фитнес-центра) и театров на Сицилии. Катон также известен тем, что окрестил Сократа «пустомелей», ввел римскую оздоровительную диету из зеленых овощей, утки и голубя (отказываясь от предписаний греческих врачей, способных, по его мнению, только довести до смерти). Катон предупреждал, что римскую власть погубит страсть к греческой литературе. Полибий передал слова Катона о том, что один из признаков вырождения Республики он видел в том, что красивый мальчик стал стоить дороже поля, а горшочек маринованной рыбы – дороже пахаря. Он был не одинок в своих опасениях. В середине II в. до н. э. еще один выдающийся деятель настаивал, чтобы выстроенный в Риме театр в греческом стиле был снесен, поскольку гораздо полезнее в воспитательных целях смотреть спектакли стоя, как римляне исстари и делали, а не сидя, развалившись в восточной неге. Если вкратце суммировать подобные доводы, то становится очевидно: что для грека хорошо (утонченность), то для римлянина плохо (расслабленность, mollitia). Роскошь подрывала силу римского характера. Было ли это простой консервативной реакцией на новомодные идеи, прорвавшиеся в Рим из внешнего мира, или очередной схваткой между традиционалистами и модернистами? Отчасти, возможно, так и было. Но в реальности все было и сложнее, и интереснее. Как бы Катон ни горячился, но сына своего обучил греческому языку, и в некоторых сохранившихся произведениях – в частности, техническом трактате по земледелию и управлению сельским хозяйством, во фрагментах речей и книг по истории Италии – он продемонстрировал владение греческими риторическими фигурами, которые так порицал. Многие его заявления о «римских традициях» были чистой воды фантазией. Нет основания предполагать, например, что почтенные пожилые римляне стоя наблюдали за

ходом спектакля. Источники, скорее, свидетельствуют в пользу обратного. Надо сказать, что катоновский набор старосветских римских ценностей был в такой же степени изобретением его времени, как и попыткой защитить подлинные римские обычаи. Принадлежность к какой-либо культурной традиции – легко ускользающее понятие, и у нас нет сведений о том, когда римляне стали задумываться о своем особенном характере и своем отличии от соседей. Но лапидарный образ сурового аскета, который римляне проецировали на своих предков и который стал также и нашим идеалом «римлянина», оказался результатом культурного конфликта между желанием оставаться римлянином и огромным множеством альтернативных возможностей, появившихся на фоне продолжающейся экспансии. Иными словами, полярные противоположности «эллинизма» и «римскости» оказались тесно связаны друг с другом.

34. Изображение жреца богини Великой Матери, II в. Его вид разительно отличается от типичных римских жрецов, облаченных в тогу (см. илл. 61). Непривычны и его длинные волосы, тяжелые украшения, чужеземные музыкальные инструменты и предметы, намекающие на самоистязание, – бичи и стрекала. Подтверждением тому может служить умопомрачительное

сообщение Ливия о том, как в 204 г. до н. э., ближе к концу Второй Пунической войны, кумир богини Великой Матери был привезен в Рим из Малой Азии и был встречен с невероятной помпезностью. Этот случай хорошо отражает сущность «римского». «Книги Сивилл», которые связывают с эпохой Тарквиниев, рекомендовали включить богиню Кибелу, как ее еще называли, в пантеон римских богов. Список божеств, которым поклонялись в Риме, не был жестким, к тому же Великая Мать считалась покровительницей Трои – родины Энея и других предков римлян, и поэтому в каком-то смысле принадлежала Риму. Была организована депутация из уважаемых граждан, которая должна была получить изображение богини и привезти его домой. Был выбран достойнейший из мужей для встречи ее в Риме, и им оказался очередной Сципион. Его сопровождала благородная римлянка, по некоторым сведениям, весталка. Длинная вереница женщин передавала из рук в руки изображение Великой Матери с корабля на берег и далее. Богиню временно расположили в святилище богини Виктории, пока не отстроили ее собственный храм. Он стал первым зданием в Риме, выполненным из очень «римского» материала, основы многих последующих шедевров римской архитектуры – бетона. Ничто бы не порадовало Катона больше, чем это зрелище, хотя многое в нем оказалось совершенно непривычным. Изображение богини было, скорее всего, не совсем таким, каким его ожидали увидеть римляне. Это был огромный черный метеорит, а вовсе не статуя с человеческим обликом. И метеорит этот прибыл в сопровождении свиты жрецов, самооскопленных евнухов с длинными волосами, тамбуринами и страстью к самобичеванию. Все это выглядело настолько «не по-римски», насколько можно себе представить. И с тех пор оставался открытым вопрос о том, что есть «римское» и что «иностранное» и где проходит между ним граница. Если так выглядело нечто, связанное с прародиной, то что же тогда подразумевалось под понятием «римское»? Глава 6 Новая политическая ситуация

Разрушение

Длительная осада и разрушение Карфагена даже по античным меркам были чудовищными, причем кровавые бесчинства были отмечены с обеих сторон. Побежденные были столь же демонстративно жестоки, как и победители. Известен эпизод, когда карфагеняне провели пленных римлян по городской стене, содрали заживо с них кожу и расчленили на глазах у товарищей. Карфаген располагался на берегу Средиземного моря около современного Туниса, его защищало замкнутое кольцо крепостных стен, более 30 км в периметре (для сравнения: стены вокруг Рима, построенные после вторжения галлов, были более чем вдвое короче). Только когда Сципиону Эмилиану удалось отрезать город от моря, лишив его таким образом возможности снабжения, римляне после двухлетней осады, заморив голодом карфагенян, провели успешный штурм города. Один сохранившийся документ о последних днях Карфагена наряду с сенсационными преувеличениями и сведениями о кровавой резне демонстрирует трезвое понимание того, как трудно разрушить такой крепко и надежно выстроенный город, как Карфаген. Во время штурма римлянам приходилось вести бои в узких улочках, окруженных многоэтажными домами. Перепрыгивая с крыши на крышу, они сбрасывали сопротивлявшихся жителей на мостовую и на обломки домов, сжигая все на своем пути. Их останавливали только баррикады из разрушенных ими же зданий. Следом шли сборщики мусора, они расчищали путь для следующей атаки, растаскивая остатки зданий, перемешанных с останками людей. Говорят, над обломками были видны ноги, извивавшиеся в конвульсиях, при этом головы и тела были погребены в руинах. Кости, которые археологи находили в разных слоях развалин Карфагена, не говоря уже о каменных или керамических снарядах от пращи, свидетельствуют о том, что эти описания, к сожалению, не так далеки от истины. Затем началось традиционное разграбление города, не ограничивавшееся золотом и серебром. Эмилиан позаботился, чтобы знаменитое многотомное сочинение карфагенянина Магона о сельском хозяйстве было спасено из пожара. В Риме сенат поручил лингвистам перевести на латынь эти 28 томов обо всем на свете – от рецептов консервирования гранатов до рекомендаций при выборе вола. Были и мифические трактовки событий. Что-то трогательное чувствуется в печальном обращении к Гомеру Эмилиана, наблюдавшего за разрушением, но была в этом и похвальба: Рим теперь претендовал на видное место в ряду могущественных держав и великих конфликтов, начиная с Троянской войны. Конец Карфагена, как и

его начало, должен был быть связан с человеком, предавшим свою любовь ради Рима. У Вергилия Эней покинул Дидону на заре строительства Карфагена. И, по одной из версий, во время разрушения города командующий городом Гасдрубал, подобно Энею, перешел на сторону римлян, бросив жену и детей в осажденном храме. Жена Гасдрубала, кажется, тоже прокляла мужа, когда, повторив поступок Дидоны, бросилась в огонь. Почти столь же разрушительным было разграбление несколькими месяцами позже самого богатого города Греции – Коринфа, отстоявшего на полторы тысячи километров от Карфагена. Этот город расцвел благодаря своему очень выгодному положению на торговых путях, он обладал удобными гаванями с обеих сторон перешейка, отделяющего Пелопоннес от остальной части Греции. Под командованием Луция Муммия Ахаика, как его позже прозвали после победы над «ахейцами», то есть греками, римские легионы разнесли город в пух и прах, разграбили произведения искусства, взяли в рабство жителей и подожгли то, что осталось. Это был такой страшный пожар, что получившийся сплав металлов, как полагают, и стал знаменитой коринфской бронзой. Немногим античным специалистам эта история казалась правдоподобной, но картина пылающего города, жаркое дыхание которого сначала расплавляло драгоценную бронзу, затем серебро и, в конце концов, золото, соединяя их в один сплав, безусловно, поражала воображение. Эта история еще раз продемонстрировала, насколько близки в римском сознании понятия «искусство» и «завоевание». Муммий представлял собой типаж, противоположный любителю Гомера Эмилиану. Он остался в истории этакой карикатурой на невежественного римского филистера. Полибия, оказавшегося в Коринфе вскоре после разгрома, поразили римские солдаты, использовавшие обратную сторону живописных полотен в качестве игральных досок, вероятно, не без молчаливого согласия командиров. Известный анекдот рассказывали и через семь веков после событий: заботясь о целости и сохранности следовавшего в Рим морского груза из шедевров греческого искусства, Муммий предупредил солдат, что, если хоть одно произведение будет повреждено, им самим придется заменить потерю новым. Он был настолько гротескно необразован, что искренне верил в то, что сделка «новое взамен старого» здесь уместна. У этой истории, как и у многих других, была и другая сторона. Известна позиция как минимум одного сурового комментатора тех событий, который, подобно Катону, считал, что римлянам пойдет на пользу подражать Муммию и держаться подальше от разлагающей греческой роскоши. Не исключено, что римский аскетизм был у Муммия в крови, его праправнук стал императором Гальбой, печально известным своей скупостью и практичностью. Он правил всего несколько месяцев в 68–69 гг., после свержения сумасбродного Нерона. Но каких бы взглядов ни придерживался Муммий, распоряжался он коринфскими трофеями с

осторожностью. Некоторая их часть была передана в греческие храмы – в этом повелении соединилось благочестие с тонким намеком остальным грекам. Немало шедевров было выставлено в Риме, часть подарена другим городам в Италии. До сих пор всплывают свидетельства тех событий. В Помпеях, например, за оградой храма Аполлона был расчищен в 2002 г. постамент статуи, на котором под слоем штукатурки была обнаружена надпись на оскском языке, сообщающая, что здесь некогда красовался дар «L Mummis L kusul», или «Луция Муммия, сына Луция, консула». По всей видимости, статуя была из коллекции коринфских шедевров. До сих пор неясно, что заставило римлян с разницей в несколько месяцев расправиться с двумя красивейшими и знаменитейшими городами. После победы Сципиона Африканского в битве при Заме в 202 г. до н. э. в конце войны с участием Ганнибала Карфаген согласился на все условия Рима. Пятьдесят лет спустя Карфаген выплатил последний взнос наложенной римлянами денежной контрибуции. Был ли этот разрушительный финальный эпизод просто актом мщения, предпринятым под лживым предлогом? Или римлянами овладел понятный страх перед возрождающейся в экономическом или военном аспекте африканской державой? Катон был самым громогласным врагом Карфагена. Он прославился нудной, навязчивой концовкой всех своих речей: «Карфаген должен быть разрушен!». Эта фраза и поныне известна в латинском варианте: «Carthago delenda est». Одним из приемов оратора стал трюк с пригоршней спелых плодов карфагенского инжира, которые он выронил из тоги, сообщив, что растут они всего лишь в трех днях пути от Рима. Это, безусловно, было умышленной недооценкой расстояния от Рима до Карфагена (не менее пяти дней потребовалось бы плыть кратчайшим путем), но это сработало, напомнив об опасной близости и процветании потенциального соперника и пробудив недоверчивость к старому врагу. Коринф, скорее всего, сыграл иную роль в римских выкладках. Он был одним из нескольких греческих городов, которые не выполняли довольно вялые и невнятные инструкции, составленные Римом в середине II в. до н. э. для предотвращения альянсов в грекоязычном мире. На региональном уровне Коринф проводил свою собственную политику. В довершение всего коринфяне грубо выпроводили римское посольство. Такое поведение не практиковал ни один другой город Греции. Был ли Коринф наказан в целях образцово-показательной «порки» непослушных? Хотя нельзя сказать, что непослушание далеко выходило за рамки дозволенного. Или возникли опасения получить в скором времени альтернативный центр власти в Восточном Средиземноморье? Или, как заметил Полибий в конце своей «Истории», римлян охватила страсть к разрушению ради разрушения? Каковы бы ни были движущие мотивы, но события 146 г. до н. э. обозначили поворотный момент в истории Рима. С одной стороны, это был пик успеха римской военной машины. Рим

уничтожил своих давних самых богатых и могущественных соперников в Средиземноморье. Как утверждал Вергилий спустя чуть более ста лет в «Энеиде», Муммий, покорив Коринф, наконец отомстил грекам за поражение Трои, родины Энея, в Троянской войне. Но, с другой стороны, на события 146 г. до н. э. можно посмотреть как на начало конца Республики и как на предвестие столетнего периода гражданских войн, кровавой резни и многочисленных убийств, которые привели к возврату автократического режима. Наличие сильного врага было для Рима благом. Некоторых авторов, например, Веллея Патеркула, тревожили опасения, что с потерей страха перед внешней угрозой «они перешли от доблестей к порокам».[30] Особенно красноречив на эту тему был Саллюстий. В одном из сохранившихся сочинений о войне в Северной Африке против царя Югурты в конце II в. до н. э. он рассуждает об ужасных последствиях разрушения Карфагена: жадность поразила все слои гражданского общества («каждый сам за себя»), нарушилось равновесие между богатыми и бедными, власть сконцентрировалась в руках немногих римлян. Все это свидетельствовало о крахе республиканской системы. Саллюстий был, безусловно, проницательным наблюдателем за процессами, происходившими с римской властью, однако, как мы дальше увидим, падение Республики было процессом не так просто объяснимым. Наследие Ромула и Рема?

Период с 146 г. до н. э. до убийства Цезаря в 44 г. до н. э., особенно последние 30 лет этого периода, был временем подъема римской литературы, изобразительного искусства и других сфер культурной деятельности. Стихи Катулла поныне считаются одним из самых замечательных образцов любовной поэзии: он воспевал знатную римлянку, жену сенатора, под псевдонимом Лесбия, благоразумно скрыв ее настоящее имя. Цицерон записывал свои речи, ставшие образцом ораторского искусства, и теоретизировал на темы риторики, идеального государства и даже религии. Юлий Цезарь сочинял рассказы о своих достижениях во время походов в Галлию – редчайшее явление античной литературы, когда сам полководец писал о возглавляемой им кампании. И сам город Рим стоял на пороге превращения из лабиринта кроличьих нор без всякого плана в великолепную столицу, которую всякий легко представит себе при слове «Рим». Первый постоянный каменный театр открылся в 55 г. до н. э. со сценой шириной 95 м, он примыкал к просторным новым променадам со скульптурными садами и портиками с мраморными колоннами (см. илл. 44). Теперь скрытый в подземельях домов возле современной площади Кампо-деи-Фиори, он в свое время занимал пространство значительно большее, чем Колизей. И тем не менее большинство комментаторов той эпохи сосредотачивались не на этих блестящих достижениях, а на прогрессирующем политическом и моральном разложении. Римская армия по-прежнему одерживала победу за победой, иногда они были очень кровавы, но всегда обогащали казну. В 61 г. до н. э. Гней Помпей Магн, т. е. Помпей Великий, как он назвал себя в подражание Александру Македонскому, отмечал триумф за свою победу над царем Митридатом VI Понтийским, который овладел ненадолго почти всем побережьем Черного моря и имел виды на соседние территории. Это было еще более зрелищное представление,

чем триумф Эмилия Павла за сто лет до того. Продемонстрированные серебряные монеты общим достоинством в 75 100 000 драхм[31] могли бы составить годовой доход от налогов всей империи. Этого было бы достаточно, чтобы прокормить 2 млн человек в течение года. Немалая доля богатства пошла на строительство того первого помпезного театра. В 50 г. до н. э. военные кампании на севере, в Галлии, организованные и описанные Юлием Цезарем, добавили к империи еще несколько миллионов подконтрольного населения, не считая какого-нибудь миллиона, или около того, уничтоженного в процессе завоевания. Но вскоре доблестное римское оружие обратилось в сторону собственных граждан. Забудьте про троянцев Энея: это было наследие Ромула и Рема, наследие братоубийства! Это был зов пролитой «крови Рема неповинного», как писал в 30-е гг. до н. э. Гораций.[32]

35. Гигантская статуя, хранящаяся в Галерее Спада в Риме, ассоциируется многими с Помпеем. Земной шар в его руке стал традиционным символом Помпея в роли завоевателя всего мира. В XVIII и XIX вв. эта статуя привлекала особое внимание, и ее даже иногда принимали за ту самую статую Помпея, возле подножия которой был убит Юлий Цезарь. Некоторые пятна на мраморе статуи были ошибочно идентифицированы как капли крови Цезаря Оглядываясь назад, античные историки сожалели о постепенной утрате мирного стиля в политике. Все больше и больше насилие превращалось в

привычный политический инструмент. Традиционные ограничения и соглашения одно за другим потерпели неудачу, пока мечи, дубины и мятежи не заменили окончательно прежние голосования. В то же самое время, как заметил Саллюстий, у власти оказалась горстка необыкновенно могущественных личностей, очень богатых, с военным прошлым. Кончилось тем, что Юлия Цезаря официально объявили «пожизненным диктатором», а через несколько недель убили во имя свободы. Если историю разобрать на самые простые и неприукрашенные события, обнажаются ключевые моменты и конфликты, которые вели к распаду свободного государства, и проступают те последние капли, которые переполняли чашу на разных стадиях последовательного разложения политической системы, те злодеяния, которые надолго остались в памяти римлян. Первым в этой череде было событие 133 г. до н. э., когда Тиберий Семпроний Гракх, народный трибун, автор радикальных реформ по передаче земель бедным крестьянам, решил выдвинуть свою кандидатуру на второй срок. Чтобы его остановить, толпа сенаторов и их клиентов несанкционированно прервала процесс голосования, забила дубинками насмерть Гракха и сотни его сторонников и сбросила тела в Тибр. Давно позабыв насилие, сопровождавшее борьбу сословий, многие римляне сочли именно этот эпизод первым политическим диспутом после падения монархии, который разрешился с помощью кровопролития и смертей многих граждан. Вскоре последовал второй: через десять лет брата Тиберия Гракха, Гая, постигла та же участь. Он предложил программу еще более радикальных реформ, включавших раздачу зерна бедным римским гражданам, и был успешно выбран на должность трибуна на второй срок. Однако в 121 г. до н. э. при попытке воспрепятствовать отмене своего законопроекта он был убит группой сенаторов. На этот раз тысячи мертвых тел запрудили Тибр. И это повторилось еще раз в 100 г. до н. э., когда другие реформаторы были забиты до смерти в самом здании сената, причем убийцы использовали черепицу с крыши в качестве оружия. Три более продолжительных гражданских войны или революционных восстания (граница между ними часто туманна) последовали друг за другом и, можно сказать, слились в один то затихавший, то обострявшийся конфликт на 20 с лишним лет. Сначала в 91 г. до н. э. войну Риму объявила коалиция италийских союзников (socii), отсюда необычное, обманчиво узнаваемое название «Союзническая война». Через пару лет римлянам удалось победить восставших «союзников», наделив их в конце концов полным римским гражданством. Тем не менее число погибших среди мужчин, когда-то сражавшихся с римлянами бок о бок в завоевательных войнах, составило, по данным одного античного источника, 300 000 человек. Как бы ни была преувеличена эта цифра, она указывает на число потерь в живой силе, сравнимой с жертвами войны с Ганнибалом. Прежде чем Союзническая война была

закончена, один из военачальников, Луций Корнелий Сулла, консул 88 г. до н. э., стал первым римлянином со времен мифического Кориолана, направившим свою армию против самого Рима. Сулла хотел вынудить сенат немедленно отдать ему руководство операцией на Востоке, в Азии, а когда он вернулся через четыре года с победой, то еще раз вошел в родной город с армией-победительницей и назначил себя диктатором. Перед тем как покинуть свой пост в 79 г. до н. э., Сулла издал огромный пакет консервативных законов, устроил в Риме царство террора и организовал первые в римской истории чистки политических врагов. Сулла впервые использовал проскрипции (proscriptio в переводе с латыни означало «то, что подлежит письменному обнародованию», такой вот чудовищный эвфемизм), в которых объявлялись на всю Италию имена тысяч граждан вне закона (среди них треть от состава сената), в расчете, что найдутся достаточно жестокие, жадные или безрассудные добровольцы, готовые за щедрую плату принести головы неугодных. В конечном счете все эти события вдохновили Спартака пойти на Рим войной и устроить печально известное восстание рабов в 73 г. до н. э., которое до сих пор остается самым увлекательным для романистов конфликтом во всей римской истории. Какими бы храбрыми восставшие ни были, эта горстка мятежных рабов-гладиаторов не обошлась без поддержки многих недовольных граждан по всей Италии, иначе им вряд ли удалось бы противостоять легионам на протяжении почти двух лет. К 60 г. до н. э. нормой стало нарушение политического порядка, уличное насилие периодически становилось основным способом управления. Заговор Катилины был одним инцидентом в длинном ряду беспорядков. Множество раз бунт срывал голосование, подкуп оказывал влияние на принятие решений избирателями или присяжными в суде, убийство использовалось как главный аргумент в дискуссии с оппонентом. Публий Клодий Пульхр, брат «Лесбии», которую воспел в своих стихах Катулл, и инициатор высылки Цицерона в 58 г. до н. э., позже был убит бандой гладиаторов, принадлежавших одному из друзей Цицерона. Эта потасовка в пригороде Рима получила громкое и ироничное название «Битва при Бовиллах»). Так и осталось неясным, кто был в ответе за его смерть, труп был экспромтом сожжен в здании сената, которое сгорело вместе с ним. Для сравнения можно привести судьбу одного скандального консула 59 г. до н. э., который еще легко отделался: когда его забросали фекалиями, он до конца срока своего консульства просидел, забаррикадировавшись в своем доме. На этом фоне три политика – Помпей, Юлий Цезарь и Марк Лициний Красс – заключили негласное соглашение и объединили свои возможности (связи, влияние и деньги), чтобы изменить политическую ситуацию в своих интересах. Этот «сговор троих», или «Триглав», как один сатирик назвал своих прославленных современников,[33] впервые эффективно взял в частные

руки принятие общественно важных решений. При помощи серии закулисных договоренностей, взяток и угроз им удалось обеспечить занятие должностей консулов и военачальников нужными людьми, чтобы ключевые решения принимались в правильном русле. Это объединение просуществовало около десяти лет, начиная примерно с 60 г. до н. э. (определить точные даты частных договоренностей – дело затруднительное). В конце концов, стремясь укрепить свои собственные позиции, Юлий Цезарь решил пойти путем Суллы и взять власть в Риме силой. Основная канва последовавших событий ясна, несмотря на запутанность некоторых деталей. Покидая Галлию в 49 г. до н. э., Цезарь достославно пересек реку Рубикон, которая служила границей Италии, и отправился маршем на Рим. Сорок лет многое изменили. Когда Сулла повернул свою армию на Рим, все старшие магистраты, кроме одного, отказались его поддержать. Когда то же самое проделал Цезарь, все, кроме одного, примкнули к нему. Две разные реакции за такое короткое время наглядно показывают, насколько быстро и сильно подточились моральные принципы. Последовавшая за этим гражданская война, в которой сражались недавние союзники, а теперь лютые враги – Цезарь и Помпей, – распространилась по всему Средиземноморью. Внутренние римские конфликты выплеснулись за пределы Италии. Решающая битва произошла в Центральной Греции, а убили Помпея на египетском побережье: его обезглавили двурушники-египтяне, которых он считал своими союзниками. Даже изложенный в общем виде, этот рассказ о политическом кризисе и кровавом разрушении поражает воображение. За сухим каркасом повествования просматриваются некоторые очевидные проблемы. Сложившиеся в Риме политические институты, не сильно изменившиеся с IV в. до н. э., были рассчитаны на охват небольшой территории, они уже не очень надежно обслуживали весь Италийский полуостров и тем более были непригодны для управления и поддержания порядка в обширной империи. Как мы увидим далее, Рим все больше полагался на усилия и таланты выдающихся личностей, но жажда власти и доходов и соперничество римлян друг с другом подрывали сами основы, на которых строилась Республика. При этом заслонов от беспредела не было никаких, даже элементарной полиции. В такой обстановке любой политический конфликт выливался в массовый разгул насилия в огромном мегаполисе с миллионом жителей к середине I в. до н. э., где голод, эксплуатация и ощутимый дисбаланс в распределении богатств служили дополнительными катализаторами для протестов, бунтов и бытовых преступлений. Так обычно излагают ход событий историки, и античные, и современные, со всеми преимуществами и недостатками оценки задним числом. Когда развязка ясна, всегда существует соблазн представить исторический период в виде последовательности необратимых и

неотвратимых шагов к неизбежному кризису или как медленный обратный отсчет до конца свободного государства и возврата единовластия. Однако последнее столетие Республики не было сплошной кровавой баней. Не надо забывать, что это было время расцвета поэзии, искусства и науки. Процессы, подтачивавшие римскую политическую систему, породили в то же время важнейшие политические изобретения, включая принцип ответственности государства за обеспечение граждан минимальным количеством еды. Впервые римляне столкнулись с необходимостью налаживать жизнь и управлять новыми землями, не ограничиваясь только их завоеванием. Им пришлось до тонкостей разработать практические инструкции римского правления. Иными словами, это был беспрецедентный период интенсивного развития политического анализа и внедрения новшеств. Сенаторы в Риме не сидели сложа руки, наблюдая, как хаос поглощает их политические институты, или недальновидно раздувая пламя кризиса ради своей сиюминутной выгоды (хотя в некоторой степени оно так и было). Многие из них, с разных краев политического спектра, старались отыскать спасительное средство. Мы не должны позволить, чтобы наш ретроспективный взгляд или знание об их неудаче, равно как и непрерывные гражданские войны и убийства, затмили их усилия. Эти отчаянные поиски будут главной темой этой и следующей главы. Мы постараемся пристальнее всмотреться в некоторые из самых известных конфликтов этого периода, познакомиться с ключевыми персонажами, чтобы понять, что было предметом их спора. Некоторые ответы напомнят нам ту концепцию свободы, которая возникла во времена борьбы сословий. Появились и новые проблемы, например, с получением союзниками-италиками полного гражданства, или вопрос о распределении доходов империи. Все эти темы неразрывно связаны: успех (или поражение) армии за рубежом имел прямые последствия на внутреннем фронте; за некоторыми военными кампаниями стояли политические амбиции таких ярких полководцев, как Помпей или Цезарь. Никогда нельзя четко разделить политические и военные роли, которые играла римская элита. Тем не менее для ясности изложения материала, касающегося этих важнейших, но довольно запутанных процессов, мы посвятим главу 7 действиям Рима на окраине империи и появлению могущественных правителей, в частности Помпея и Цезаря, что произойдет под конец рассматриваемого периода. А теперь сосредоточимся на событиях в Риме и Италии в первой половине этого периода, на тех именах, которые до сих пор главенствуют в этом сюжете: от Тиберия Гракха до Суллы и Спартака. Тиберий Гракх

В 137 г. до н. э. Тиберий Гракх отправился из Рима на север, к испанским легионам. Тиберий

Гракх приходился внуком Сципиону Африканскому и шурином Эмилиану, он отличился при осаде Карфагена и первым забрался на вражескую стену. По дороге в Испанию его поразило состояние Этрурии, общее запустение, крупные латифундии, где трудились сплошь варвары, рабы из чужих краев, тогда как мелкие земельные собственники – традиционная опора италийского сельского хозяйства – исчезли. Если верить словам его младшего брата Гая, дошедшим до нас из более поздней биографии, этот момент стал поворотным в обращении Тиберия к аграрной реформе. Как он позже говорил римлянам, многие из тех, кто сражался за Италию и кого считают «владыками вселенной», «ни единого комка земли не могут назвать своим!»[34] Это Тиберий считал несправедливым. Вопрос, действительно ли пропали мелкие землевладельцы, современных исследователей волнует намного больше, чем их античных коллег. Нетрудно заметить связь между революционными изменениями в сельском хозяйстве и последствиями римских военных действий и экспансии. Во время войны с Ганнибалом в конце III в. до н. э. вражеские армии за пару десятков лет истоптали весь Апеннинский полуостров вдоль и поперек с удручающими последствиями для полей. Постоянная потребность в свежих кадрах для заморских военных операций в течение многих лет вызывала отток трудовых ресурсов из сельских общин, оставляя семейные хозяйства без кормильцев. Оба этих фактора делали мелких фермеров уязвимыми в случае неурожаев, нехватки денег или скупки земель богатыми соседями, которые могли воспользоваться доходами от заморских завоеваний для укрупнения своих земельных владений, возделываемых все увеличивавшейся армией рабов. Настроения Тиберия сурово подытожил один современный историк: с какими бы трофеями ни возвращались простые солдаты, они по сути сражались за свое собственное вытеснение. Большая их часть оседала в Риме в поисках заработков, пополняя класс городских низов. Такой сценарий был, конечно, возможен, но доказательств тому не так много. Рассказ о путешествии Тиберия через Этрурию, раскрывшем ему глаза, звучит скорее как пропаганда: неужели он раньше не попадал в эти края, всего в 60 км к северу от Рима? Нет особых археологических данных, подтверждающих расцвет крупных хозяйств нового типа, о которых сообщал Гракх, и напротив, есть свидетельства распространения мелких крестьянских ферм. Нельзя с уверенностью также утверждать, что в действительности имел место тот долговременный опустошительный эффект, которого многие исследователи готовы были ожидать от разрухи военного времени и от нехватки молодых холостых мужчин, воевавших далеко от родины. Земля имеет свойство довольно быстро восстанавливаться после подобной травмы. Что касается трудовых ресурсов, то оставшиеся члены семей могли в какой-то степени пополнить их ряды или же, на худой конец, обзавестись небольшим количеством рабов, что было по силам даже относительно скромным хозяйствам. Сейчас большинство склоняется к мысли, что Тиберий не вполне адекватно истолковал ситуацию, пусть даже душевный порыв его был искренним. Какой бы ни была экономическая ситуация, Тиберий видел ее причины в вытеснении бедных крестьян с земли. Так думали и сами бедняки, если верить рассказу, что они поддержали его избирательную кампанию надписями с требованием вернуть землю. Именно эту проблему Тиберий собирался решить, став народным трибуном в 133 г. до н. э. Он напрямую предложил народному собранию законопроект о восстановлении в правах мелких землевладельцев, для чего следовало перераспределить участки римской «общественной земли» в пользу бедняков. Речь шла о территориях, захваченных Римом во время завоевания Италии. По правилам эти наделы должны были доставаться многим различным пользователям, но на деле они попадали в руки богатых римлян и италиков, которые правдами и неправдами превращали их в частную собственность. Тиберий предложил ограничить размер обрабатываемой арендаторами земли до 500 югеров (примерно 120 га), утверждая, что так было заведено в самом начале. Излишки предполагалось раздать небольшими наделами неимущим римлянам. Реформа затевалась в «классическом» римском

стиле: вводилось что-то радикально новое под видом восстановления традиционного старого. Предложение породило целый ряд противоречий. Для начала, когда Марк Октавий несколько раз подряд пытался наложить вето на законопроект (такое право было дано «народным представителям» намного раньше), Тиберий спустил на него всех собак за его сопротивление и уговорил народ проголосовать за отстранение Октавия от должности. Это позволило утвердить аграрный закон, после чего была выбрана комиссия из трех членов для перераспределения земли – теплая компания, состоявшая из Тиберия, его брата и тестя. Далее сенаторы, которые представляли обычно интересы богатых римлян, выделили из казны незначительную сумму для воплощения законопроекта в жизнь (хорошо известный в среде современных политиков блокирующий инструмент в дискуссии). В условиях скудного финансирования Тиберий уговорил народ проголосовать за выделение на работу комиссии средств, неожиданным золотым дождем сошедших на Рим. По счастливой случайности в 133 г. до н. э. умер царь Пергама Аттал III. При жизни он, видимо, реалистично оценивая силу римской власти, утвердившейся на востоке Средиземноморья, и борясь с соперниками, желавшими его смерти, завещал «римскому народу» свое имущество и все свое царство (в теперешней Турции). Этого наследства как раз и не хватало на доведение до конца сложных задач комиссии: на обследование, обмер земли и межевание, выборы новых получателей наделов и снабжение их основным сельскохозяйственным инвентарем. Но Тиберия не оставляли в покое, атаки нарастали, его стали обвинять в том, что он нацеливается на царство: кое-кто стал распространять злобные слухи о том, что его якобы видели примеряющим царскую диадему и пурпурную мантию Аттала. В этих условиях Тиберий решается выдвинуть свою кандидатуру на второй срок трибуната, что обеспечило бы ему судебную неприкосновенность. Это сильно возмутило самых ярых противников, и процедура выборов была прервана группой сенаторов в сопровождении банды головорезов с импровизированным оружием без всяких на то официальных полномочий. Выборы в Риме были делом длительным. Выборщики сходились в определенное место, где происходило голосование за трибунов. Трибы голосовали по очереди, каждый гражданин из тысячи пришедших отдавал свой голос самостоятельно, один за другим. Иногда на выборы уходило больше одного дня. В 133 г. до н. э. на Капитолийский холм во время процедуры голосования ворвалась вооруженная толпа. Завязалась потасовка, в которой Тиберий был до смерти избит ножкой от скамьи. Человек, который возглавил самосуд, был двоюродным братом Тиберия – Публий Корнелий Сципион Назика, экс-консул, глава основной жреческой коллегии понтификов. Говорят, он явился к месту драки в тоге, покрывающей голову, как при церемонии приношения животных в жертву богам. Похоже, он хотел придать убийству вид религиозного действа.

36. На этой римской серебряной монете конца II в. до н. э. изображена процедура выборов на собрании путем тайного голосования. Человек справа

опускает табличку в ящик для голосования, находясь на возвышенном помосте (pons). Слева другой человек поднимается на помост и принимает свою табличку из рук помощника, стоящего внизу. Надпись «Nerva» над сценой выборов – имя ответственного за чеканку монеты Смерть Тиберия не остановила работу по перераспределению земель. В комиссии ему нашли замену, и процесс продолжался еще несколько лет, что можно отследить по межевым камням, обозначавшим границы новых наделов, с именами ответственных членов комиссии. Этим, однако, потери с обеих сторон не ограничились. Сначала специально созданной сенатом комиссией были осуждены несколько сторонников Гракха. Основания для таких решений остались неясными. По крайней мере один соратник Тиберия был убит, причем необычным способом: его поместили в мешок с ядовитыми змеями. Эту казнь, выдаваемую за возрождение суровых архаических древнеримских наказаний, на самом деле точнее определяет остроумное выражение Эрика Хобсбаума: это было «изобретение традиций».[35] Сципион Назика был спешно отправлен с подходящей миссией в Пергам, где он через год скончался. Сципион Эмилиан, услышав новость об убийстве Тиберия, разразился очередной цитатой из Гомера в том смысле, что Гракх сам навлек на себя беду. Сципиону пришлось покинуть поле боя в Испании и вернуться в Италию, чтобы помочь богатым италикам, которых выселяли с общественных земель. Его нашли дома мертвым в своей постели в 129 г. до н. э. в то самое утро, когда он должен был выступать с речью по этому делу. Неожиданные смерти (а их было немало) порождали в Риме вспышки подозрительности. В последних двух случаях ходили слухи о насильственной смерти. Некоторые римляне, как обычно, когда не было никакой надежной информации, призывали: «ищите женщину». Триумфальный покоритель Карфагена, утверждали они, стал жертвой бытового убийства – его жена и теща не хотели, чтобы он приостанавливал реформы Тиберия Гракха, их брата и сына. Почему же земельная реформа Тиберия вызвала такое яростное сопротивление? Безусловно, нельзя сбрасывать со счетов затронутые личные интересы. Некоторые античные и более поздние исследователи сомневались, насколько искренне Тиберий был озабочен положением бедноты. Не обида ли на сенат двигала им? Можно вспомнить, что сенат коварно отказался утвердить мирный договор, которого Тиберий с трудом добился в Испании. Негодовали против реформы землевладельцы, ведь им приходилось расставаться с землей, которую они уже давно считали своей собственной, а ратовали за нее те, кому должна была достаться эта земля. Действительно, многие хлынули в Рим из дальних уголков страны специально, чтобы проголосовать за реформу. Этим конфликт, однако, не исчерпывался. В 133 г. до н. э. столкнулись разные точки зрения на роль народа во властной структуре Рима. Когда Тиберий уговаривал народ

отстранить от должности второго, противодействовавшего ему трибуна, в основе его пламенной речи лежала идея соответствия деятельности трибуна чаяниям народа: «Народный трибун… призван защищать интересы народа. Но если трибун причиняет народу вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга».[36] Тут была затронута до сих пор нерешенная проблема, возникающая в современных демократических странах вновь и вновь. Кем являются члены парламента: делегатами от избирателей, обязанными выражать волю тех, кто их выбрал? Или они – представители, избранные для того, чтобы формулировать свою позицию в изменчивых условиях управления страной? Впервые в истории Рима, насколько нам известно, такой вопрос был четко поставлен и вынесен на обсуждение, но простой ответ на него не отыскался ни тогда, ни в наши времена. Одни считали, что Тиберий отстаивал права народа, другие – что ущемлял права законно выбранного должностного лица. Подобная дилемма составляла сердцевину диспута и вокруг переизбрания Тиберия. Занятие должности два срока подряд не было противозаконным, подобные прецеденты случались. Однако существовали опасения, что таким образом Тиберий сосредотачивает власть в своих руках, нацеливаясь на царскую корону. Тем не менее очевидно, что римский народ имел право выбирать кого хотел, невзирая на условности избирательной системы. Более того, если Аттал оставил свое царство в наследство «римскому народу» (populus Romanus), то разве сенату, а не самому народу, следовало решать, как распорядиться этим даром? Разве не всем в равной мере должны достаться завоевания империи – как бедным, так и богатым? Сципион Назика с его головорезами, дубинками и ножками от скамей не производит впечатление симпатичного персонажа, равно как и сенатор, которому дали прозвище Веспиллон, то есть «Могильщик», за то, что он сбрасывал тела в Тибр. Это кажется жутковатой шуткой во все времена, что в античную эпоху, что в нашу. Однако их спор с Тиберием был фундаментальным, и с тех пор жизнь в Республике до конца ее дней протекала в русле этих политических дебатов. Цицерону, оглядывавшемуся на 133 г. до н. э. из следующего столетия, этот год показался решающим, поскольку именно тогда разверзлась пропасть в римском обществе, в его политической жизни, которая так и не закрылась ни ко времени Цицерона, ни после него. «Смерть Тиберия Гракха и еще раньше все его стремления как трибуна, – писал он в диалоге "О государстве", – разделили единый народ на две части» (in duas partes).[37] Это прием риторического упрощения. Как будто до сотрясений, вызванных Тиберием Гракхом, в Риме царил покой и полный консенсус между бедными и богатыми! На самом деле, как можно понять из политических дебатов, дошедших до нас от десятилетий, предшествовавших 133 г. до н. э., были и другие защитники

прав простого народа, действовавшие в том же духе. Например, в 139 г. до н. э. один радикально настроенный трибун провел закон о тайном голосовании путем подачи навощенной дощечки с именем. Исторические сведения не дают возможности точно определить личность этого деятеля, равно как и накал дебатов вокруг этого закона. Известно при этом мнение Цицерона, который утверждал, что закон подорвал власть аристократов, а инициатора именовал человеком ничтожным. Так или иначе, эта реформа стала краеугольным камнем в системе гарантированных политических свобод для всех граждан: подобной реформы классический греческий мир не знал как при демократии, так и без нее. События 133 г. до н. э. разделили политически активное население на тех, кто защищал права, свободу и интересы народа, и тех, кто считал, что для государства было бы благоразумнее, чтобы им управляли опытные и мудрые «лучшие люди» (optimi). «Оптиматы» практически приравнивались к богачам, иными словами, к сенату. Цицерон использовал слово partes для этих двух группировок (популяров и оптиматов, как их иногда называют), но это не были партии в современном понимании: у них не было членов, официальных лидеров или принятых уставов. Они представляли две кардинально отличавшиеся точки зрения на цели и методы управления государством, и это еще почти целое столетие приводило к постоянным политическим столкновениям. Гай Гракх

В одной из своих знаменитейших сатир Ювенал, писавший в конце I в., направил свою презрительную тираду в адрес «выродившейся толпы потомков Рема», которая, по его мнению, желает только двух вещей: «хлеба и зрелищ» (panem et circenses). Как показывает расхожесть этой фразы даже в наши дни, Ювеналу удалось блестяще определить городскую чернь, назвав ее потомками убитого близнеца. Этот новый народ не волновало ничего, кроме состязаний на колесницах и раздач еды, с помощью которых императоры подкупали и деполитизировали простых римлян. Это к тому же было циничным искажением римской традиции снабжать людей самым необходимым за счет государства. Обычай этот восходит к младшему брату Тиберия, Гаю Семпронию Гракху, отслужившему народным трибуном дважды подряд в 123 и 122 гг. до н. э. Гай не вводил бесплатную раздачу зерна. Если быть точным, закон, который он успешно провел на народном собрании, устанавливал, что каждый месяц государство должно было продавать гражданам Рима определенное количество зерна по низкой фиксированной цене. Тем не менее проект получился грандиозным по масштабам и притязаниям. Похоже, Гай продумал всю необходимую инфраструктуру для его поддержания: общественные закупки, места для выдачи зерна, некую систему установления личности (как иначе отделить граждан от чужаков?), а также хранение зерна в специально выстроенном около Тибра общественном складе и в арендованных помещениях. Нам неизвестно, как все это работало, каким персоналом обеспечивалось. Ответственным лицам в Риме помогало самое минимальное количество служащих: писцы, гонцы и стражники. Таким образом, как и многие другие виды работ (включая такие специфические обязанности, как подновление краски на лике бога Юпитера, взирающего на

город из своего храма на Капитолийском холме), хлопоты по организации и распределению зерна взяли на себя частные подрядчики, которые обогащались на большом государственном проекте. Инициатива Гая отчасти отражала его обеспокоенность положением бедного городского населения. В тучные годы урожая Сицилии и Сардинии более или менее хватало, чтобы прокормить четверть миллиона человек – такова правдоподобная, хотя и слегка консервативная оценка населения Рима к концу II в. до н. э. Однако в античные времена в Средиземноморье урожайность подвергалась резким колебаниям, и реальные цены на зерно могли сильно отклоняться от ожиданий многих простых римлян – лавочников, ремесленников, поденщиков. Еще до реформ Гая государство время от времени принимало предупредительные меры, чтобы избежать голода в городе. Одна показательная надпись, найденная в Фессалии, зафиксировала приезд римского официального лица в 129 г. до н. э. в качестве просителя, потому что ситуация в его стране близка к голоду, и он отбыл на родину, заручившись контрактами на поставки 3000 т пшеницы и договорами о сложнейших маршрутах перевозок. Однако Гай преследовал не одни только благотворительные цели. И не только железная логика, что голодная толпа – опасная публика, руководила им, как, впрочем, время от времени и другими умами в Древнем Риме. В его планах также заметно плохо скрытое стремление вмешаться в распределение общественного добра. Это было предметом известных споров между Гаем и одним из самых непримиримых его оппонентов, богатым экс-консулом Луцием Кальпурнием Пизоном Фруги (чье прозвище можно перевести как «скупой»). После того, как закон был принят, Гай заметил Фруги в очереди за дешевым хлебом и поинтересовался, что его туда привело, когда он так яростно возражал против этой меры. А Фруги: «Я вовсе не хочу, Гракх, чтобы ты делил мое добро между всеми; но раз уж ты за это взялся, то и я хочу получить мою долю».[38] Фруги, очевидно, отплачивал Гаю его же риторической фигурой. Собственно, спор шел о том, кому распоряжаться государственным имуществом, и о том, где провести границу между частной и общественной собственностью. Раздача дешевого зерна была самой эффектной реформой Гая. Несмотря на различные поправки, порой моратории на несколько десятков лет, этот закон в основе своей просуществовал несколько столетий. Рим был единственной античной страной в Средиземноморье, где государство взяло на себя минимальное снабжение продовольствием своих граждан. В грекоязычном мире подобные раздачи изредка случались в периоды нехватки еды или благодаря внезапным проявлениям великодушия со стороны богачей. Однако забота о продовольствии была далеко не единственным нововведением Гая. В отличие от предыдущих реформаторов, Гай осуществил не одну, а целую дюжину инициатив. Он был первым политиком в Риме, не считая мифических отцов-основателей, который имел широкомасштабную и сбалансированную программу действий, включавшую право на апелляцию на смертный приговор, запрет взяточничества и гораздо более смелый план по перераспределению земель, чем проект его старшего брата. Гай в массовом порядке переселял «лишних людей» из Рима в «колонии» не только на территории Италии, но и – впервые – за море. Спустя каких-нибудь двадцать лет после того, как Карфаген был стерт с лица земли и проклят, это место выбрали для основания нового города. Римская память, правда, не была уж столь короткой, и от этой идеи вскоре отказались, несмотря на выезд некоторого количества переселенцев. Невозможно перечислить все плоды двухлетней законотворческой деятельности Гая, тем более раскрыть все ее положения и цели. Кроме существенной части текста закона, касающегося поведения римских официальных лиц в провинциях и способов компенсации ущерба тем, кто пострадал от превышения власти с их стороны (что будет подробно рассмотрено в следующей главе), сохранившиеся фрагменты выглядят больше как сноски или более поздние комментарии. Тут важна именно широта охвата. Оппонентам Гая казалось, что все это попахивает узурпацией власти. В целом программа, безусловно, внесла огромный вклад в преобразование взаимоотношений сената и

народа, попытки повлиять на которые время от времени предпринимались и ранее. Примерно так оценивал деятельность Гая спустя двести лет его биограф Плутарх, который обратил внимание на эффектный жест Гая, обращавшегося к слушателям на форуме. До него ораторы, стоя лицом к зданию сената, общались с народом, теснившимся на маленьком пространстве перед сенатом под названием «комиций» (comitium). Гай пренебрег этой традицией, стратегически продуманно развернулся к сенату спиной и вещал перед народом, заполнившим открытую площадь на Форуме. Это «небольшое отклонение» от укоренившейся практики, по мнению Плутарха, на самом деле было революционным переворотом: оно не только позволило большему количеству людей участвовать в действе, но и символически освободило народ от присмотра сената. Античные писатели отмечали в Гае это удивительное чувство места и способность извлекать из него политические преимущества. В другой раз, когда на Форуме должны были пройти гладиаторские бои (дело происходило за двести лет до того, как был построен Колизей), некоторые влиятельные римляне возвели временные помосты с платными местами для зрителей. Ночью перед представлением Гай разрушил их, чтобы простолюдины могли свободно разместиться, причем бесплатно.

37. Картина Ангелики Кауфман «Корнелия, мать Гракхов» (1785 г.). Корнелия была одной из немногих матерей в Риме, которые оказали сильное влияние на публичную карьеру своих сыновей. Говорили, что она одевалась менее пышно, чем многие римлянки. «Дети – мое сокровище», – говорила она. Художник изобразила, как Корнелия представляет подруге своих детей (слева) В отличие от своего брата, Гай каким-то образом сумел стать народным трибуном во второй раз. Однако в более запутанных обстоятельствах ему не удалось победить на выборах в третий раз в 121 г. до н. э. В тот год ему противодействовал консул Луций Опимий, его непреклонный оппонент, ставший героем в стане консерваторов. Он попытался отменить все

законы Гракха. В результате волнений Гай был убит, или он убил себя сам, чтобы опередить своих врагов – вооруженную банду под предводительством Опимия. Насилие не было односторонним. Схватка началась, когда один из ликторов консула, расхаживавший туда-сюда с внутренностями животных, принесенных перед тем в жертву, что, очевидно, придавало зловещий оттенок всему действу, выкрикнул несколько оскорбительных выражений в адрес сторонников Гая («Ну, вы, негодяи, посторонитесь, дайте дорогу честным гражданам!») и, обнажив руку по плечо, сделал неприличный жест. Те, кому предназначались эти выпады, напали на обидчика и насмерть пронзили его острыми палочками для письма, то есть, хотя они были безоружными и вроде бы культурными людьми, безвинными жертвами их назвать трудно. В ответ сенат издал указ, обязывавший консулов «принять меры, дабы государство не понесло ущерба», – та же формула декрета о чрезвычайном положении, которая позже была принята во время «войны» Цицерона против Катилины в 63 г. до н. э. Опимий намек понял, мобилизовал отряд единомышленников (своего рода милицию добровольцев) и уничтожил около 3000 сочувствовавших Гракху как на месте схватки, так и позже во время самодеятельного суда. Так был создан прецедент, сомнительный и страшный. Это был первый случай из не менее десятка в течение ста следующих лет, когда этот декрет использовался для устранения различных кризисов, от гражданских беспорядков до предполагаемой государственной измены. Возможно, этот закон был придуман, чтобы для применения силы имелась какая-то регулирующая нормативная база. В этот период в Риме не было никакой полиции, и едва ли имелись ресурсы, способные контролировать насилие в городе, кроме тех, которыми обладали отдельные влиятельные граждане. Указание «позаботиться о том, чтобы государство не понесло какого-либо ущерба» могло, по идее, быть попыткой разграничить несанкционированные действия типа самовольного выступления Сципиона Назики от действий, разрешенных сенатом. Но в действительности это был самосуд толпы, отстаивание интересов одной партии под видом защиты гражданских свобод, или законный «фиговый листок» для прикрытия спланированной атаки на радикальных реформаторов. Трудно себе представить, чтобы критские лучники, присоединившиеся к вооруженной группировке под предводительством Опимия, оказались рядом по чистой случайности. Однако этот декрет всегда можно было оспорить, как мы убедились на примере Цицерона. И Опимий, в свою очередь, предстал перед судом, и хотя он был оправдан, восстановить репутацию ему уже не удалось. Когда Опимий, от избытка наглости или наивности, решил щедро отпраздновать разгром движения Гракха восстановлением храма богини согласия (гармонии) на Форуме, некий проницательный человек со стамеской в руке подытожил весь этот кровавый погром, вырезав на фасаде

слова: «Злой глас Раздора храм воздвиг Согласию».[39] Война между гражданами и союзниками

Незадолго до того, как Гракх начал проводить свои революционные реформы, в середине 120-х гг. до н. э., один римский консул путешествовал по Италии с женой и оказался в маленьком городке Теане (современный город Теано, чуть более 150 км к югу от Рима). Дама захотела посетить местные бани, обычно обслуживавшие мужчин, глава города приготовил помещение для нее, вышвырнув вон обычных посетителей. Но даме показалось, что приготовления не были завершены вовремя и что было недостаточно чисто. «Поэтому на форуме установили столб, и привели туда… самого знатного человека своей общины. С него стащили одежды и высекли розгами».[40] Эта история до нас дошла благодаря тому, что об этом упомянул Гай Гракх в своей речи, которую воспроизвел слово в слово один ученый-филолог во II в., изучавший его ораторский стиль. Гай привел эти шокирующие свидетельства злоупотребления властью для подтверждения целесообразности другой своей кампании – по широкому распространению римского гражданства в Италии. Он был не первым, кто это предложил. Его инициативы пришлись на пору растущих противоречий, связанных со статусом римских союзников и латинских сообществ в Италии. Дискуссия закончилась походом союзников на Рим и началом Союзнической войны, одним из самых ужасных и загадочных конфликтов в истории Рима. Загадочность касается в основном целей союзников. Что их заставило прибегнуть к насилию – стремление получить полное римское гражданство? Или они хотели освободиться от бремени Рима? Куда они рвались – ближе к Риму или дальше от него? Отношения Рима с остальными италиками развивались в разных направлениях начиная с III в. до н. э. Союзники, безусловно, получали хорошую награду от совместных кампаний с Римом в виде части добычи в случае победы и открывавшихся впоследствии коммерческих возможностей. Одно семейство в небольшом городе Фрегеллы, формально колонии в Лации в 100 км к югу от Рима, настолько гордилось своим участием в битвах на стороне Рима, что украсило свое жилище терракотовым фризом с изображением далеких сражений, где поучаствовали некоторые его члены. Если взять другой масштаб, то стремительное развитие архитектуры во многих городах Италии явно свидетельствовало о выгоде, которую получали союзники. Например, в Пренесте (ныне Палестрина) в 35 км от Рима было устроено огромное святилище богини Фортуны (богини счастья и удачи) – шедевр помпезной архитектуры с театром, террасами, портиками и колоннадами. Заказчики пытались превзойти все известные ансамбли во всем Средиземноморье. Имена некоторых родов из этого города вряд ли случайно были обнаружены среди списка римских и италийских торговцев на эгейском острове Делос, одном из крупнейших центров торговли, в том числе и работорговли.

38. Огромное сооружение конца II в. до н. э. в Пренесте встроено в позднейший дворец эпохи Возрождения, который сохраняет форму древнего святилища. До сих пор отчетливо видны пандусы и террасы Вне Италии, в таких местах, как Делос, для чужеземцев разница между «римлянами» и «италиками» была мизерной, и эти названия могли быть взаимозаменяемыми при обращении к тем и другим. Даже в самой Италии границы становились все менее четкими и заметными. К началу II в. до н. э. все, кто был «гражданином без права голоса», получили право голосовать. В какой-то момент накануне Союзнической войны римляне уже были готовы признать, что любое должностное лицо со статусом латинского гражданина должно быть приравнено к гражданину с полным римским правом. На практике часто закрывали глаза на италиков, присваивавших статус римского гражданина или участвовавших в римских переписях.

39. Реконструкция античного святилища в Пренесте. Здесь хорошо видно, что полукруглая форма дворца повторяет изогнутый контур храма богини Фортуны в его основании. Интересно, что это сооружение было построено на полстолетия раньше, чем театр Помпея (см. илл. 44), когда в самом Риме еще ничего подобного по масштабу не было Тем не менее это углублявшееся взаимопроникновение было лишь одной стороной дела, и рассказ Гая Гракха о главе италийского города был лишь одним эпизодом в серии громких дел. Отдельные римские граждане вели себя бестактно и грубо, причиняли вред уважаемым членам общин союзников или унижали их. Другой консул задержал у себя группу высокопоставленных италиков, раздел их и выпорол плетью из-за какой-то оплошности в снабжении его хозяйства. Так это или не так, но все истории, в конечном счете исходившие из уст римлян, оговаривавших других римлян (правомерно или нет), свидетельствуют о царившей тогда атмосфере взаимных обвинений, злобы и отравлявших сознание слухов. Некоторые бесцеремонные действия со стороны официального Рима подпитывали ощущение политической исключительности римлян, с одной стороны, и понимание своей второсортности у союзников – с другой. Сенату казалось само собой разумевшимся, что он может устанавливать законы для всей Италии. Земельная реформа Тиберия Гракха, как бы она ни была популярна среди бедного римского населения, стала вызовом для богатых землевладельцев, у которых изымались «общественные земли», притом что простые италики исключались из распределения. Близкое знакомство, которое поддерживали некоторые представители италийской элиты с влиятельными римлянами (как иначе бы они заручились поддержкой Сципиона Эмилиана против реформ Тиберия), не смягчало обиды от того, что они не играли никакой роли в официальной римской политике и не участвовали в принятии решений. В 120-х гг. до н. э. «италийский вопрос» все больше и больше раскалывал общество и вызывал вспышки яростной вражды. В 125 г. до н. э. жители Фрегелл попытались отделиться от Рима, но мятеж был подавлен армией того же Луция Опимия, который два года спустя сокрушил Гая Гракха. Фрагменты того фриза, который с гордостью ознаменовал участие местных воинов в совместных с Римом кампаниях, 2000 лет спустя были извлечены из-под обломков разрушенного города. В то же самое время в Риме усиливался страх перед наплывом приезжих, с узнаваемыми и в современном мире нотками ксенофобии. Один из

оппонентов Гая, выступая перед народным собранием (contio), нарисовал печальную картину затопленных чужеземцами римлян. «Неужели вы думаете, – вопрошал он, – что, предоставив латинам гражданские права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании, как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?» Время от времени предпринимались попытки репатриировать иммигрантов или помешать италикам выдавать себя за полноправных римских граждан. Слыть слишком ярым сторонником «италийского дела», как оказалось, было небезопасно. Осенью 91 г. до н. э. предложение Марка Ливия Друза распространить гражданские права в пределах Италии кончилось для него плохо: его зарезали на пороге дома при прощании с толпой посетителей. Убийство знаменовало приближение настоящей войны в «полный рост». В том же 91 г. до н. э. римский посланник оскорбил жителей города Аскул в Центральной Италии, а в ответ были перебиты все римляне в городе. Этот грубый пример этнической чистки задал тон всему, что произошло далее, по сути это было уже близко к гражданской войне. «Хотя мы и называем эту войну Союзнической, чтобы смягчить ненависть, но, если сказать правду, это была гражданская война», – как позже подытожил один римский историк.[41] Волна схваток прокатилась по всему полуострову: к примеру, в Помпеях вмятины от ударов катапульт 89 г. до н. э. видны в городской стене до сих пор. Римляне потратили немало сил, чтобы разбить италиков, и вырвали победу ценой огромных потерь и неистовой паники. Прощание в Риме с телом убитого в боях консула вызвало такую скорбь, что сенат издал указ хоронить погибших на месте сражения: решение, не чуждое и современным государствам. Однако в основном конфликт был довольно быстро исчерпан, примерно за два года. Мира удалось достичь при помощи одной простой уловки: полное римское гражданство предоставлялось тем италикам, которые не поднимали оружия против римлян или были готовы его сложить. Может сложиться впечатление, что союзники начали войну ради получения римского гражданства, желая покончить с политической ущербностью и неполноценностью своего статуса. Так объясняло причины конфликта большинство античных авторов. «Добивались принадлежности к государству те, на чьем оружии держалась империя», – писал один из них, прадед которого был среди италиков, сражавшихся за римлян.[42] В излюбленной истории про то, как италики успешно превратились в римлян, рассказывается о судьбе человека родом из италийского региона Пицена. Ребенком на руках у матери он был проведен вместе с другими пленными в триумфальной процессии в Риме, когда отмечалась победа над союзниками, ставшими врагами. Пятьдесят лет спустя он, будучи полководцем, отпраздновал свой собственный триумф над парфянами. Таким образом, он стал единственным человеком, принявшим участие в триумфах с обеих сторон процессии. (Это был Публий Вентидий Басс). Побежденный стал победителем. Однако римские авторы, возможно, и поспешили подменить причины войны ее результатами или приписать италикам цель, которая вполне соответствовала задаче дальнейшего объединения их с римлянами. Тем временем руководство с противоположной, италийской, стороны пропагандировало войну как сепаратистское движение, ставящее задачей полное отделение от Рима. Союзники уже начали создавать свое отдельное государство под названием Италия со столицей в переименованном городке Италике. Слово «Itali» («италики») штамповалось на свинцовых ядрах. Они чеканили монеты с изображением быка, символа Италии, бодающего волчицу, символ Рима. Лидер одного из италийских племен перевернул историю про Ромула и Рема с ног на голову, назвав римлян «волками, похитителями свободы Италии».[43] Все это не слишком было похоже на просьбу об интеграции. Самый простой путь – это предположить, что союзники представляли собой не очень крепкую коалицию с разнообразными целями: одни собирались сопротивляться римлянам до последней капли крови, другие были вполне расположены пойти на сделку. И скорее всего, так оно и было. Но есть и другие, менее очевидные

соображения. На самом деле некоторые признаки указывали, что «поезд», на котором Италия могла уехать от Рима, к тому времени уже «ушел». Выпущенные монеты, безусловно, заявляют о громкой антиримской риторике. Однако они ориентировались на вес римской монеты, и оформление их в точности копировало римские образцы. Создается впечатление, будто с некоторых пор единственным цивилизованным языком, с помощью которого италики могли атаковать римлян, был только римский, и это показывает, насколько глубоко проник Рим в жизнь италийских общин – назвать это можно как угодно: интеграцией или доминированием.

40. Самый агрессивный сюжет антиримских монет, выпущенных италиками во время Союзнической войны. Римский волк затравлен италийским быком, а под этими изображениями имя ответственного за чеканку выбито на оскском языке. Другую сторону монеты украшает голова бога Вакха и имя, тоже на оскском языке, одного из главных италийских полководцев Причины Союзнической войны могли быть самыми разными, но последствия принятых в 90 и 89 гг. до н. э. законов о распространении полного римского гражданства на большей части полуострова были впечатляющими. Из всех античных государств именно Италия этого периода была ближе всего к тому, что называлось национальным государством. Рассматривая устройство Рима за несколько столетий до того, мы обратили внимание, что «римлянин» мог иметь «двойное гражданство» и два разных мироощущения, принадлежа к римскому обществу и одновременно к гражданскому обществу родного города. Теперь это стало нормой. Если верить цифрам, которые приводят древние авторы, число римских граждан в одночасье утроилось, достигнув чуть больше миллиона. Последствия и проблемы, с этим связанные, не заставили себя ждать. Начались яростные дебаты о том, как втиснуть новичков в существовавшие трибы. Не прошло предложение ограничить влияние италиков при принятии решений на собраниях, приписав их к небольшому числу дополнительных триб, которые бы всегда голосовали последними. Однако римляне так и не смогли адекватно перестроить под новую

реальность свою традиционную систему политических и административных институтов. За пределами Рима никогда не проводились голосования, поэтому на практике только те италики, у которых было достаточно денег и времени для поездки в столицу, могли воспользоваться своими политическими преимуществами. На римлян легло непростое бремя составлять официальные списки такого огромного числа граждан; были, впрочем, попытки возложить часть хлопот на местные власти. Первая полная перепись населения состоялась в 70 г. до н. э. (именно из нее берутся данные о том миллионе с небольшим), при этом она оставалась последней официальной регистрацией вплоть до 28 г. до н. э., то есть до начала правления императора Августа. Перерыв в статистике обычно объясняют политической нестабильностью, но, несомненно, масштаб и сложность задачи также сказались на отсутствии данных. Через тридцать лет все еще приходилось распутывать сложные узелки, завязанные после Союзнической войны. Красноречивый пример тому – речь Цицерона в защиту поэта Архия в 62 г. до н. э. К этому моменту Архий уже воспел заслуги нескольких выдающихся римлян (к счастью или несчастью, ни одно из его эпических произведений не сохранилось), и Цицерон надеялся на подобную поэму, которая бы увековечила его победу над Катилиной. Архий родился в Антиохии в Сирии, но считал себя римским гражданином Авлом Лицинием Архием на основании того, что он, иммигрировав в Италию, поселился в городе Гераклее и поэтому после Союзнической войны должен был получить полное римское гражданство. Однако этот статус пришлось подтверждать в суде. Защита столкнулась с некоторыми препятствиями. Не оказалось никаких письменных доказательств того, что Архий был гражданином Гераклеи, поскольку здание с цензорскими архивами сгорело во время Союзнической войны. Не нашлось письменных свидетельств и его римского гражданства, так как в обеих переписях его тоже не оказалось. Можно предположить, что он отсутствовал в стране как раз во время последних цензов. Цицерону пришлось основываться на показаниях свидетелей, которые готовы были поручиться за поэта, и на частных записках претора, умершего к тому времени, но когда-то первым принявшего его заявление на гражданство. Чем кончился суд, мы не знаем. Насколько вескими сочли присяжные заседатели причины отсутствия документов? Или они поняли, что это как раз обычное для гражданской войны «непредвиденное стечение обстоятельств»: потеря документов, отсутствие свидетельств? Как бы то ни было, речь Цицерона является бесценным свидетельством тех противоречий и административных кошмаров, которые, вероятно, скрывались за кратким сообщением «союзникам даровали гражданство». Это был смелый шаг со стороны римлян, пусть даже и вынужденный, но легко предположить, что было много таких Архиев, которые после этих решений оказались втянутыми в

разбор запутанных юридических «завалов», и большинство из них вряд ли имели достаточно денег или влияния, чтобы их дела представлял Цицерон. Сулла и Спартак

Осадой Помпей в 89 г. до н. э., в которой участвовал 17-летний Цицерон в чине самого младшего офицера, руководил римский полководец Луций Корнелий Сулла по прозвищу Felix, что значит «Счастливый» или, многозначительнее, «любимец богини Венеры». Он встретил в городе хорошо организованный отпор, судя по объявлениям, обнаруженным под позднейшей штукатуркой на фасадах домов: уточнялись места сбора местного ополчения. Помпеи продержались некоторое время, пока Сулла отвлекся на другие более важные объекты. Римский полководец, похоже, произвел неизгладимое впечатление на местных исполнителей граффити, которые процарапали его имя на одной из башен городской стены. Сулле предстояло стать центральной и весьма противоречивой фигурой в последующий десятилетний период открытых военных столкновений в самом Риме и вокруг него, а затем короткого, но кровавого единовластного правления. Потомок знаменитого патрицианского рода, утратившего прежнее почетное положение, Сулла стал консулом в 88 г. до н. э. примерно в 50-летнем возрасте. Все началось с его вторжения в Рим с легионами, которыми он руководил на последних этапах Союзнической войны: так Сулла решил добиться права на командование в войне против Митридата, сулившей славу и богатую добычу. Дело в том, что эта почетная обязанность сначала выпала Сулле, но потом, в его отсутствие, была передана его сопернику. И все еще более обострилось, когда он вернулся с победой в 83 г. до н. э., и ему пришлось в течение двух лет отвоевывать Рим у политических противников, которые захватили власть во время его отсутствия. Пока Сулла воевал на Востоке, в Риме все разногласия решались тоже не мирным, а насильственным путем, с помощью убийств и грабежей. Полководцы, отправленные на войну с Митридатом, больше сил потратили на борьбу друг с другом, чем с иноземным врагом. Про всю эту историю можно сказать, что это было бы смешно, если бы не было так грустно… Античные авторы обычно рисуют мрачную, кровопролитную, при этом весьма противоречивую картину середины 80-х гг. до н. э. Жестокие столкновения ознаменовали оба возвращения Суллы в Рим. Во время второго его вторжения в Рим сгорел храм Юпитера на Капитолии – символ Республики, а сенаторы перестали чувствовать себя в безопасности даже в здании сената. Четверо были там убиты врагами Суллы прямо на заседании, включая предка императора Нерона. Тем временем на Востоке один из командующих кампанией против Митридата был убит своим заместителем, который затем покончил с собой после того, как вся армия разбежалась. Большая часть дезертиров решила присоединиться к Сулле, но некоторая часть рискнула разделить свою судьбу с Митридатом, их предполагаемым противником. История с проскрипциями и террор, последовавший после обнародования безумных списков подлежавших истреблению граждан, обросла массой «скверных анекдотов». Особой темой был садизм Суллы. За несколько лет до этого его противники положили начало кровавой традиции вывешивать головы поверженных врагов на Форуме, прикрепляя их к рострам, но, говорят, Сулла пошел еще дальше. Он выставлял головы в качестве трофеев прямо у себя дома в атрии, пародируя древний обычай хранить на этом месте скульптурные портреты славных предков. Дальше – хуже: Сулла не пощадил и греческую литературу. Он прокомментировал подарок в виде головы очень молодого человека следующей цитатой из комедии Аристофана: «Нужно сначала стать гребцом, а потом управлять рулем».[44] «Никто больше него не сделал плохого своим врагам», – такие слова желал Сулла включить в свою эпитафию, отчасти подражавшую

эпитафиям Сципионов. Но это была только часть истории. Надо иметь в виду, что нашлось множество желающих поучаствовать в резне, чтобы свести счеты со своими недругами или получить вознаграждение за убийство. Катилина был одним из таких печально известных головорезов, он упросил Суллу включить в проскрипции своих личных врагов, а когда грязная работа была сделана, запачканные человеческой кровью руки умыл в священном фонтане.

41. Серебряная монета Суллы, чеканки 84–83 гг. до н. э. Композиция подчеркивает, что успехи Суллы связаны с божественной поддержкой. На одной стороне монеты изображена голова Венеры. Справа едва заметна фигура ее сына Купидона с пальмовой ветвью – символом победы. На другой стороне – свидетельства военных успехов Суллы, любимца богов. Надпись IMPER (ATOR) ITERUM говорит о том, что он дважды (iterum) провозглашен победителем (imperator) его войсками. Среди символов в центре – два комплекта доспехов в качестве военных трофеев Как нам объяснить такие зверства? Не все можно списать на риторику. Преувеличения, конечно, были, но преувеличено далеко не все. Большую часть сведений мы черпаем в изложении пристрастных писателей, склонных подчеркивать и раздувать жестокость своих врагов. Очернение Катилины, к примеру, легко отнести на счет предвзятости Цицерона, и все же только до определенного момента. Дважды захваченный Рим, сожжение храма Юпитера, сражающиеся в городе легионеры, проскрипции – все эти деяния Суллы никак нельзя назвать вымыслом пропаганды. Одними только догадками о том, что могло заставить Суллу сделать то, что он сделал, не объяснить ситуацию. Его мотивы до сих пор являются объектом бурных дискуссий. Был ли он жестоким и расчетливым автократом? Или он предпринял отчаянную попытку восстановить порядок в Риме? Что бы ни стояло за действиями Суллы, насилие распространилось настолько широко, что его нельзя списать на влияние только одного человека. Конфликты этого периоды были во многом продолжением Союзнической войны: гражданская война между бывшими союзниками и друзьями переросла в гражданскую войну между согражданами. В результате было размыто различие между римлянами и врагами-иноземцами, или hostes. Сулла в 88 г. до н. э. так назвал своих соперников в Риме. Это было первое публичное употребление этого слова применительно к соплеменникам, позже и Цицерон его использовал в том же духе. Вскоре после того, как Сулла оставил город, враги обозвали в ответ hostis уже его самого. Смешение понятий проявилось в далеком Восточном Средиземноморье – там бесчинства докатились до армии. Старые представления были настолько искажены, что сбежавшие от римского полководца солдаты всерьез выбирали, кому присягнуть на верность: Сулле или Митридату, а одно подразделение римлян чуть было не разрушило Трою, предка Рима. Это было похоже на символическое

отцеубийство. После Союзнической войны в Риме и его окрестностях болтались вооруженные люди, постоянно готовые к военным действиям, с опытом, полученным в сражениях в Италии против своих же родных и близких. Предыдущие эпизоды столкновений в Риме, какими бы грубыми и жестокими они ни были, длились недолго и широко не распространялись. Но когда вооруженные до зубов легионы заменили головорезов-одиночек, вроде тех, кто убил сторонников Гракхов, то город превратился в полноценный театр военных действий. Имя Суллы связано с периодом долгой полномасштабной войны в Риме. Фактически произошел возврат к частным бандам времен раннего Рима: отдельные лидеры при поддержке граждан с их голосами и сената с его постановлениями могли направить легионы на выполнение любых частных задач. Результатом этого всего явилась необычная, очень консервативная затея – попытка переписать заново римскую историю: внедрить что-то радикально новое под видом давно забытого старого. Сулла предложил выбрать себя диктатором («для издания законов и установления порядка в республике») «для проведения законопроектов, которые он составит лично сам для упорядочения государственного строя».[45] Диктатура в старину была временной должностью для чрезвычайных ситуаций, когда власть ненадолго передавалась в руки одного лица в случае крайней опасности, чаще всего – военной. Последний раз диктатора назначали за 120 лет до этого для проведения выборов 202 г. до н. э., в конце Второй Пунической войны, когда оба консула оказались вдалеке от Рима. Диктатура Суллы отличалась от предыдущих по двум признакам: во-первых, у него не было ограничения по времени правления; во-вторых, ему предоставлялись огромные и неконтролируемые полномочия, позволявшие издавать или отменять любой закон с гарантией дальнейшей свободы от преследования. И именно этим Сулла и занимался в течение трех лет, пока не принял решение об отставке. Он тихо удалился в свое имение на берегу Неаполитанского залива и умер в старости в своей постели в 78 г. до н. э. Сулла почил на удивление мирно, согласно его жизнеописанию, хотя некоторые античные авторы не без удовлетворения отмечали отвратительные подробности его последних дней: тело разъели черви, которые размножались быстрее, чем их успевали убирать. Сулла был первым диктатором в современном понимании этого слова. Юлий Цезарь будет вторым. Это станет самым губительным наследием Рима для всей нашей истории. Сулла предложил программу реформ более обширную, чем Гай Гракх. Он отменил некоторые прежние популистские меры, включая выдачу льготного хлебного пайка. Сулла ввел пакет официальных процедур и инструкций по прохождению лестницы магистратур, многие из этих правил восстанавливали главенствующее положение сената в системе государственных институтов. Он удвоил состав сената, с примерно 300 членов до 600 (никогда не было определенного числа сенаторов) и предусмотрительно поменял систему назначения сенаторов, обеспечив и на будущее поддержание его численности. Вместо назначения сенаторов цензором отныне все квесторы автоматически попадали в сенат, и одновременно диктатор увеличил количество квесторов с восьми до двадцати. Это обеспечивало более или менее надежное восполнение ежегодно выбывавших по причине смерти сенаторов. Сулла также настаивал, чтобы должности получали в определенном порядке и не раньше оговоренного возраста (никто не мог, например, стать квестором, не достигнув тридцати лет), нельзя было к тому же никакую должность занимать дважды с перерывом менее десяти лет. Это была попытка предотвратить как раз такое единовластие, которое установил сам Сулла. Реформы подавались, как стремление вернуть традиционно сложившийся в Риме порядок. В действительности же не все они работали на восстановление обычаев предков. Две или три попытки урегулировать схему прохождения магистратур уже предпринимались ранее, но чем далее мы углубляемся в прошлое Рима, тем более гибкие и подвижные правила получения должностей там встречаем. Нововведения вызвали и некоторые нежелательные последствия. Увеличение числа квесторов решало одну проблему

– пополнение сената, – но при этом порождало другую проблему. Количество консулов оставалось неизменным – только двое. Зато внизу служебной лестницы появлялось все больше молодых людей, которым не суждено было добраться до вершины. Конечно, не все туда рвались; некоторые не доживали до минимального консульского возраста – сорока двух лет. Однако новая система практически гарантировала обострение конкурентной борьбы с увеличением числа обойденных судьбой и раздосадованных поражением, наподобие Катилины через два десятилетия. Рассмотрев одну из самых знаменитых реформ Суллы, можно отчасти понять, как он рассуждал. Речь идет о народных трибунах. Начиная с Гракха от них часто исходили инициативы самых разных реформ, и Сулла это осознавал. Он решил серьезно урезать полномочия трибунов. Эту старинную должность, как и диктатуру, наполнили новым смыслом. Введена она была в V в. до н. э., чтобы представлять интересы плебеев, однако некоторые права и привилегии сделали эту должность весьма привлекательной для тех, кто в последующие времена искал неограниченной власти. В частности, у трибуна было право представлять законы Народному собранию, а также накладывать вето на общественные инициативы граждан. Это право вето, должно быть, появлялось постепенно, сначала в меньшем масштабе. Трудно себе представить, чтобы на заре борьбы сословий патриции могли позволить представителям плебеев блокировать абсолютно любые их решения. Но к тому моменту, когда Марк Октавий многократно накладывал вето на законопроекты Тиберия Гракха в 133 г. до н. э., было установлено, чтобы право трибуна вмешиваться практически ничем не ограничивалось. Каких только трибунов в Риме не было: и Октавий, и тот самозваный мститель, который убил Тиберия ножкой скамьи, оба были коллегами Тиберия. Они также оба были достаточно богаты и, безусловно, не представляли интересы «низов». Однако в глазах народа эта должность сохраняла свой изначальный смысл. Ее по-прежнему могли занять только плебеи. Впрочем, патриций, жаждавший попасть на это место, мог обойти препятствие, если его усыновляли плебеи. Так многие и делали, чтобы провести реформы в угоду толпе. Поэтому Сулла предусмотрительно внес изменения, чтобы сделать эту позицию непривлекательной для римлян с политическими амбициями. Он отобрал у трибунов право выдвигать законопроекты, ограничил право вето и запретил трибунам служить на какой-либо другой выборной должности в будущем (превращая, таким образом, эту магистратуру в тупиковую для карьеры). Снятие этих ограничений было основным требованием противников Суллы, и в течение десятилетия после ухода Суллы все они были отменены, что подготовило почву для последующего поколения сильных и влиятельных трибунов. Даже императоры впоследствии хвалились, что обладают «властью трибунов» (tribunicia potestas), демонстрируя, таким образом, свою заботу о простых людях Рима. В ретроспективе, однако, борьба за права трибунов выглядит, скорее, как попытка отвлечь внимание. Римских политических деятелей на самом деле волновал вопрос о природе политической власти, который их и разделял на разные лагеря, а не конкретные права, которые дает определенная должность. Гораздо более значительными на средней исторической дистанции оказались некоторые из практических решений Суллы, в частности, об отставке легионеров, отслуживших долгий срок. Он распорядился поселить ветеранов в городах Италии, которые сражались против римлян в Союзнической войне, и отобрал близлежащие земли для раздачи наделов бывшим воинам. Этот проект мог показаться простым способом наказать непокорных, но в результате чаще страдали обе стороны: некоторые местные земледельцы были выселены, а бывшие солдаты оказались менее способными крестьянами, чем вояками, и не справлялись с собственным хозяйством. Считается, что в 63 г. до н. э. эти бывшие славные воины, а ныне земледельцы-неудачники пополнили ряды сторонников Катилины. И еще до этого разного рода жертвы сулланских поселений сыграли немалую роль в той войне, которая стала одной из самых знаменитых войн античности (не без помощи Стенли Кубрика и Кирка Дугласа, конечно). В 73 г. до н. э.

около пятидесяти рабов-гладиаторов под предводительством Спартака с импровизированным оружием, переделанным из кухонной утвари, сбежали из гладиаторской школы в Капуе на юге Италии и пустились в бега. Следующие два года ушли на поиски поддержки и противостояние нескольким римским армиям, пока в 71 г. до н. э. восставшие не потерпели крах. Уцелевших в бою распяли на крестах вдоль Аппиевой дороги. Сквозь всю шумиху вокруг этого движения, поднятую еще в античности, а потом и в новые времена, трудно разобраться, что же все-таки происходило на самом деле. Римские авторы, для которых восстания рабов всегда были устрашающим признаком перевернутого вверх дном мира, склонны преувеличивать реальное число сторонников Спартака. Их оценки достигают 120 000 повстанцев. Современные исследователи видели в Спартаке идеологического героя, вплоть до лидера движения против рабства как такового. Это практически невозможно себе представить. Многие рабы, конечно, мечтали о личной свободе, но институт рабства в Древнем Риме воспринимался как что-то само собой разумеющееся даже самими рабами. Если у них и была какая-либо ясно поставленная цель, то, вероятнее всего, это могло быть желание вернуться на родину: у каждого из них она была своя, у Спартака, скорее всего, Фракия в Северной Греции, у других – Галлия. Одно можно сказать точно: им удалось продержаться против регулярной римской армии немыслимо долгое время.

42. На этом схематичном рисунке из Помпей человек сражается на коне, над ним оскским письмом, справа налево, начертано имя Spartaks. Некоторые исследователи осторожно предпочитают относить эту сцену скорее к гладиаторскому бою, чем к эпизоду восстания Спартака. Так или иначе, это, возможно, единственное прижизненное изображение знаменитого раба-гладиатора Чем можно объяснить такой успех? Невозможно списать все на плохую подготовку легионеров, которых выставляли против восставших. Или на особую дисциплинированность и знание приемов борьбы у гладиаторов или на страстное желание обрести свободу. С уверенностью можно сказать,

что повстанцы снискали поддержку среди недовольного и обездоленного свободного населения Италии, в том числе у некоторых ветеранов Суллы, которые на войне чувствовали себя больше дома, чем на ферме, хоть сражаться и пришлось против легионов, в которых они сами когда-то служили. Если смотреть сквозь эту призму, то перед нами не просто трагедия обреченного восстания рабов: это была еще и финальная сцена длинного действа под названием «гражданская война», которое началось резней римлян в Аскуле, ознаменовавшей начало Союзнической войны. Жизнь обычных людей

Истории о внутригосударственных конфликтах тех времен рассказывают нам о столкновении политических принципов и совершенно различных мнений об управлении Римом. Речь шла о великих идеях и, с неизбежностью, о великих людях, от Сципиона Эмилиана до Суллы. Так нам передали эту историю римские авторы, на работы которых мы опираемся; они сосредотачивали повествование вокруг героев и антигероев, исполинских фигур, которые повлияли на события войны и мира. Античные писатели, в свою очередь, основывались на материалах (сейчас по большей части утерянных), вышедших из-под пера самих героев, – речи Гая Гракха (одна из самых печальных потерь для классической литературы), беззастенчивый образец самооправдания – автобиография Суллы. Записки Суллы, которые он собирал, будучи в отставке, составили 22 тома, в них позднейшие авторы время от времени заглядывали и цитировали их в своих текстах. За бортом ярких жизнеописаний остается море судеб простых людей – солдат, избирателей, женщин и даже рабов (не считая сенсационных сообщений о сообщниках Спартака). Легионеры, которые перепрыгивали с крыши на крышу в Карфагене, художники, которые процарапывали граффити, подталкивавшие Тиберия Гракха к земельной реформе, словоохотливый слуга, который оскорбил сторонников Гая, и пять жен Суллы – все они остались в качестве фона исторического действа или, в лучшем случае, сыграли эпизодические роли. Даже когда простые люди и высказывались от своего имени, время сохранило самые краткие и скупые слова:

«Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, сыну Луция, от бывших рабов», – гласит, например, надпись на каменном пьедестале. Остается только догадываться, кем они были, что стояло на этом пьедестале и почему они решили посвятить это диктатору. Неясно также, насколько жизнь людей «с улицы» могла протекать нормально во время бесконечных разборок в верхах и столкновений легионов. Или все-таки насилие и разруха затронули почти всех жителей в этот период? Время от времени попадаются сведения о том, как эти конфликты просачивались в обычную повседневную жизнь. Помпеи были одним из городов, получивших римское гражданство после Союзнической войны. Вскоре после ее окончания город был вынужден принять пару тысяч ветеранов и отдать им часть земли, принадлежавшей местным землевладельцам. Получилась не самая вкусная демографическая «пицца». Ветераны, изначально не превосходящая других по численности группа населения, вскоре проявили себя весьма агрессивно. Несколько самых богатых бывших легионеров заказали огромный амфитеатр для города. Этот подарок мог быть попыткой сделать приятное местным жителям, равно как и Сулле с его головорезами, которые обожали гладиаторские бои. Городские архивные записи за этот период показывают, что новые «колоны» каким-то образом вытеснили представителей старых помпейских родов. В 60-х гг. до н. э. Цицерон ссылался на ставший уже хроническим спор в Помпеях, касавшийся, в частности, проведения голосования. Осада города Суллой запустила эффект домино, и падение костяшек все еще продолжалось в городе десятилетия спустя. Войны вынудили простых людей постоянно рисковать и искать непривычные решения, что можно проиллюстрировать историей о том, как началась Союзническая война в Аскуле в 91 г. до н. э. Дело происходило в театре во время просмотра комедий, где собралась смешанная аудитория из местных италиков и римлян. Какая-то реплика антиримского содержания не понравилась римской части публики, и незадачливый актер был избит до смерти. Театральное действие выплеснулось за пределы сцены. Следующим пунктом программы было выступление

странствующего комика латинского происхождения, известного повсюду своими шутками и пантомимой. Он испугался, что другая часть аудитории теперь разделается с ним, и понял, что у него нет другого выхода, кроме как появиться на сцене, где лежал только что убитый актер. Может быть, привычные шутки и клоунада спасут и на этот раз? «Я тоже не римлянин, – обратился он к зрителям, – я скитаюсь по Италии, пытаюсь заслужить внимание, заставляя людей смеяться и доставляя им удовольствие. Так пощадите же ласточку, которой боги позволили в поисках убежища вить гнезда во всех ваших домах!» Эти слова тронули сердца публики, встревоженные люди заняли свои места и досмотрели представление до конца. Но это была лишь комическая интерлюдия, вскоре последовало основное действие – убийство всех римлян в городе. Эта трогательная и показательная история передает нам точку зрения обычного комика, развлекавшего шутками со сцены обычную публику, которая на этот раз оказалась не просто агрессивной, но и способной убить. И это яркое свидетельство того, насколько тонка была в тот период линия водораздела между нормальной гражданской жизнью – с походами в театр, где можно было порадоваться хорошей шутке, – и отвратительной резней. Ласточку щадили не всегда. Глава 7 От империи к императорам

Цицерон против Верреса

В то время как зловещие кресты все еще окаймляли Аппиеву дорогу в 70 г. до н. э. спустя год после поражения армии Спартака, Цицерон выступал в римском суде с обвинением Гая Верреса от имени нескольких богатых сицилийцев. Его целью было добиться возмещения ущерба от краж и грабежей, в которых был замешан римский правитель Веррес. Этот случай стал дебютом успешной ораторской карьеры Цицерона, он эффектно разгромил влиятельных защитников Верреса. В самом деле, успех Цицерона был столь внушительным, что через две недели после начала процесса,

который обещал быть долгим, Веррес понял, что дело безнадежно, и, едва суд возобновился после праздничного перерыва, отправился в добровольное изгнание в Марсель со всем награбленным добром. Он прожил там до 43 г. до н. э. и был убит, оказавшись в числе жертв проскрипций после убийства Юлия Цезаря. Причиной, по всей видимости, стал его отказ уступить Марку Антонию драгоценности из коринфской бронзы. После успешного окончания дела Цицерон решил, что такие труды не должны пропасть даром, и распространил в письменном виде свою речь на открытии суда, равно как и заготовленные речи, которые собирался произнести, если бы заседания еще продолжались. Полный текст выступлений дошел до нас благодаря многократному копированию в античные времена и в Средневековье как образец разоблачения противника. На сотнях страниц перечислены отвратительные примеры жестокого обращения с жителями Сицилии с упоминанием также о злодействах, совершенных до появления Верреса на острове в 73 г. до н. э. Так сохранился для истории наиболее полный отчет о преступлениях, совершенных римлянами за пределами Италии под прикрытием властных полномочий. По мнению Цицерона, поведение Верреса как на Сицилии, так и во время предыдущих заграничных назначений, определялось гротескным сочетанием жестокости, жадности и желания обладать женщинами, деньгами или предметами искусства. Цицерон потрудился привести огромный перечень злодеяний Верреса: тут и преследования девственниц, и манипуляции с налогами, и спекуляции на поставках зерна, и систематические похищения шедевров из коллекций сицилийцев. Обличения перемежались с проникновенными рассказами пострадавших. Оратор подробно останавливается на судьбе некоего Гея – до появления Верреса на Сицилии он был счастливым обладателем домашней божницы, доставшейся ему от предков, с несколькими статуями работы известнейших греческих скульпторов, в том числе Праксителя и Поликлета. Многие римляне могли любоваться шедеврами скульптуры дома у Гея и даже одалживать их по разным случаям. И вот явился Веррес и принудил Гея продать их за смехотворную цену. Кульминацией в этой антологии преступлений явилась поучительная история, приключившаяся с Публием Гавием, римским гражданином, проживавшим на Сицилии. По велению Верреса он был брошен в тюрьму, его пытали и распяли на кресте как якобы лазутчика Спартака. Гавий был уверен, что римское гражданство должно было уберечь его от такого унизительного наказания. Пока его секли розгами, он кричал: «Civis Romanus sum» («Я римский гражданин!»), но тщетно. Похоже, что Палмерстон и Кеннеди, гордо повторявшие эту фразу (см. с. 162), подзабыли, что самый известный случай произнесения этого заклинания в Древнем Риме не принес спасения молившему о защите. С этими словами невинная жертва была отправлена на позорную казнь по прихоти римского наместника-самодура.

Практически невозможно судить о деле двухтысячелетней давности, от которого остались аргументы лишь одной стороны, да и то записанные после заседания. Как принято среди обвинителей, Цицерон, безусловно, преувеличивал пороки Верреса. Его запоминающаяся речь ловко сочетала праведный гнев, полуправду, саморекламу и насмешки, в частности по поводу имени Веррес: verres на латыни буквально означает «боров», вот «боров» и совал свое «рыло» в чужую «лохань». В аргументации Цицерона было немало слабых мест, которые любой уважающий себя защитник мог с успехом использовать. Например, сколь ни ужасна участь Гавия, надо признать, что любой ответственный наместник Сицилии обязан был в ту пору ловить агентов Спартака, ведь было широко известно о планах гладиатора переправиться на остров. Что касается Гея, при всем горе от расставания с фамильными ценностями, да еще по низкой цене, даже Цицерон признает, что они были куплены, а не украдены (да и в самом ли деле это были достославные подлинники?). Так или иначе, скоропостижное бегство ответчика приравнивалось к признанию вины и свидетельствовало о том, что добровольное и достаточно комфортное изгнание представлялось ему лучшей альтернативой. Это нашумевшее дело вскрывает лишь часть противоречий, которые характеризовали римское правление за пределами Апеннинского полуострова во время последнего века Республики. За два столетия сражений, переговоров, угроз и просто везения Рим собрал под своим контролем огромные территории. Но к 70 г. до н. э. основные принципы римской власти и отношение римлян к окружающему миру, в котором они играли доминирующую роль, начали меняться. Если смотреть шире, «начинающаяся» империя подчинения частично сменилась зрелой империей присоединения. Слово provincia, означавшее поручения и обязанности, приобрело значение «провинции» как определенного региона под властью Рима, а слово imperium (власть) теперь время от времени употреблялось в привычном для нас смысле «империя». Эти сдвиги в терминологии указывают на новый подход к осмыслению государства и возникающую новую организационную структуру, которые подняли новые вопросы о том, каким должно быть управление территориями вне Италии. Как должен себя вести в провинции римский наместник? Как определить круг его обязанностей? Какими правами должно обладать местное население, особенно в плане получения компенсаций в случае дурного управления? И что считать здесь дурным? Вопросы руководства в провинциях стали попадать в повестку ключевых политических дебатов в Риме. Свидетельство тому – закон, по которому Цицерон хотел осудить Верреса. Этот ценнейший документ не идет в сравнение по эффектности с риторикой сенсационного выступления Цицерона, однако он раскрывает нам законные основания и конкретные меры по урегулированию прав провинциалов, которые римляне пытались выработать в то время. Еще

более противоречивым и важным был вопрос, кому доверить командование, руководство и управление империей. Кто должен управлять провинциями, собирать налоги, командовать армией и служить в ней? Был ли способен традиционный правящий класс, с его принципом коллегиальности и краткосрочности власти, решать задачи огромного масштаба, как военные, так и административные, которые ставила теперь империя? В самом конце II в. до н. э. «новый человек» Гай Марий увязал серию поражений армии с коррупцией римских военачальников, никогда не отказывавшихся от правильно поданной взятки. Он построил свою политическую карьеру на способности добиваться заметных побед в тех кампаниях, которые другие полководцы с треском провалили, и был избран консулом не менее семи раз, из них пять раз подряд из года в год. Марий ввел практику повторной магистратуры, которую позже отменит Сулла реформами конца 80-х гг. до н. э., однако и это не решит основную проблему. Необходимость защищать, а иногда и расширять такую империю, поддерживать в ней порядок предполагала сосредоточение огромных финансовых и военных ресурсов в руках отдельных командующих на многие годы. Это расшатало традиционные государственные структуры основательнее, чем любые споры между так называемыми оптиматами и популярами. В середине I в. до н. э. два полководца-завоевателя, Помпей Великий и Юлий Цезарь, после множества заморских побед сошлись в смертельном поединке за авторитарную власть. У обоих были в подчинении фактически личные армии. Им удалось так сильно пошатнуть основы Республики, как не смогли ни Сулла, ни Марий. Они открыли путь к неограниченному единовластию, который даже убийство Цезаря не в состоянии было заблокировать. Одним словом, как мы увидим к концу этой главы, империя создала императоров, а не наоборот. Правители и их подопечные

При всех возможных преувеличениях со стороны Цицерона Верреса часто рассматривают как типичного наместника римской провинции этого периода. Может быть, он худшая из гнилушек, но остальной урожай ненамного лучше. Традиционно среди римлян укоренилось мнение, что победы на поле брани должны приносить добычу завоевателям, а участь побежденных – расплачиваться за свое поражение (что карфагеняне и делали, когда Рим назначил огромные репарации после Второй Пунической войны). Иные наместники воспринимали заморский пост как возможность частично компенсировать затраты на предвыборную кампанию для получения нужной должности, не говоря уж о разного рода удовольствиях вдали от всевидящего ока римских коллег. Гай Гракх по возвращении с

Сардинии, где он отслужил младшим магистратом, в своей пламенной речи позволил себе укорить коллег, которые «выпив взятое из дому вино, везут в Рим амфоры, доверху насыпанные серебром и золотом».[46] Одной фразой Гракх указал и на стяжательство римских чиновников, и на их высокомерное отношение к местному вину. Римское правление в провинциях в целом было основано на принципе невмешательства (по крайней мере, по меркам более поздних империй): местным жителям позволялось придерживаться собственного календаря, чеканить монету, почитать собственных богов, соблюдать свои законы и иметь свое гражданское правительство. Но когда Рим предпочитал прямое руководство, то часто впадал в одну из крайностей: либо беспощадно эксплуатировал местное население, либо эта власть оказывалась равнодушной, плохо финансируемой и неэффективной. Наместником в Киликию был отправлен в конце 50-х гг. до н. э. Цицерон, и своими яркими впечатлениями о провинции он поделился в письмах к родным. Его опыт являл собой, конечно, вопиющий контраст по сравнению с бесчинствами Верреса, тем не менее реальность устройства жизни в провинции оказалась далека от идеальной, с характерной для провинций хронической, повсеместной, но не слишком активной эксплуатацией. (Киликия занимала территорию около 100 000 кв. км в дебрях современного юга Турции.) В эту провинцию был включен и Кипр. Связь была настолько неразвитой, что по прибытии Цицерону никак не удавалось выяснить, где находился его предшественник, а три когорты из двух неукомплектованных, давно не получавших жалования и ропщущих легионов, и вовсе пропали. Возможно, они сопровождали предыдущего наместника. Никто не знал. Цицерону, не имевшему никакого военного опыта, за исключением недолгой службы еще юнцом во время Союзнической войны, подвернулся случай немного прославиться на военном поприще. После одной удачной схватки с наиболее воинственным киликийским горным племенем он даже возгордился тем, что занимал тот же лагерь, который за 200 лет до него в войне против Дария занимал Александр Македонский. «Император, не мало превосходящий тебя и меня», – писал он Аттику то ли с мрачной иронией, то ли просто констатируя совпадение.[47] Большую часть рабочего времени Цицерон проводил в хлопотах: ему приходилось заслушивать в суде дела с участием римских граждан, разрешать споры между провинциалами, следить за небольшим штатом помощников, которые, похоже, специализировались на оскорблениях местного населения, а также удовлетворять запросы многочисленных друзей и знакомых. Один молодой коллега Цицерона в Риме упрашивал его добыть ему несколько пантер для циркового зрелища. Цицерон уклонялся как мог, утверждая, не без иронии, что животных в его провинции осталось мало, что они, должно быть, решили мигрировать в соседнюю провинцию, избегая ловушек. Не столь

смешной оказалась история с кредитами Марка Юния Брута. Человек, который спустя шесть лет возглавил убийц Цезаря, в этот момент активно занимался ростовщичеством, давая жителям кипрского Саламина взаймы под незаконные 48 процентов. Цицерон явно симпатизировал саламинцам и сумел удалить из города отряд римских солдат, который агентам Брута «одолжил» предыдущий наместник для принуждения к уплате долгов. По слухам, головорезы Брута осадили саламинскую курию (здание местного сената) и заморили пятерых сенаторов голодом. Но Цицерон предпочел не трогать заимодавца с хорошими связями и словно бы не замечал происходящего. Больше всего ему не хотелось задержаться в провинции, он мечтал покинуть Киликию и должность по закону, но как можно раньше: «Нет ничего более тягостного, чем управлять провинцией», – писал он брату. Когда его годичное пребывание истекло, он оставил наместником в этом огромном регионе одного из своих подчиненных, как сам о нем отзывался, – «мальчика и, пожалуй, глупого, лишенного достоинства и несдержанного!»[48] (Гая Целия Кальда) Такое вот ответственное управление… Однако эти мрачные зарисовки описывают римское правление в провинциях только с одной стороны. Алчные запросы римлян, конечно, тяжелым бременем легли на плечи местных жителей, причем большая его часть пришлась на бедных, которых античные авторы почти не замечают, а не на богатых, за которых заступается тот же Цицерон, и все же эксплуатация не была вовсе бесконтрольной. Не надо забывать, что обо всех отвратительных подробностях злоупотреблений Верреса мы узнаем благодаря тому, что он предстал перед судом и был опозорен за его отношение к сицилийцам. Гай Гракх упоминает об алчных римских магистратах, подчеркивая собственное добросовестное поведение в провинции, когда «он взял с собою в Сардинию полный кошелек и увез его оттуда пустым», и никогда, мол, не касалась его рука проститутки или красивого мальчика-раба. Коррупция, алчность и секс-туризм были объектом общественной критики, обвинениями такого рода можно было сокрушить политического противника или подорвать чью-то репутацию. Ни одно из этих деяний не могло стать поводом для публичных торжеств или самодовольного хвастовства. Многие из историй о злоупотреблениях были частью более широкой темы, которая стала активно обсуждаться к концу II в. до н. э. Речь шла о том, какими должны быть законы и принципы управления заморскими территориями и как в них учесть национальные особенности. В более широком плане это была дискуссия о том, как римлянам выстроить свои отношения с соседями-иностранцами, на глазах превращавшимися в соотечественников, жизнь которых надо было упорядочить административным или военным способом. Это был принципиально новый вклад римлян в политологию Древнего мира. Самый

ранний философский трактат Цицерона 59 г. до н. э. в форме письма к брату посвящен понятиям честности, добросовестности, беспристрастия и последовательности в управлении провинциями. За сто лет до этого, в 149 г. до н. э., в Риме были учреждены постоянные уголовные комиссии с целью компенсировать обиженным провинциалам ущерб. Ни одна средиземноморская империя не пыталась систематично заниматься такими вопросами. Это может указывать на то, что в заморских провинциях коррупция в руководстве возникла довольно рано, и это также свидетельствует о том, что римляне издавна проявляли волю побороть коррупцию. Закон, по которому был обвинен Веррес, изначально входил в пакет реформ Гая Гракха, и он демонстрирует, сколько к 120-м гг. до н. э. этой проблеме было посвящено внимания, заботы и продуманных законодательных решений. Около 1500 г. возле города Урбино в Северной Италии было найдено 11 фрагментов бронзовой доски, на которой был начертан закон Гая Гракха о компенсации. Два фрагмента с тех пор утеряно, и их содержание известно только по рукописным копиям. Еще один обломок откопали лишь в XIX в. Почти половину тысячелетия ученые пытались собрать эту мозаику и получили в итоге около половины надписи. Здесь приводятся процедуры возмещения провинциалам стоимости того, что у них незаконно изъяли римские магистраты, плюс издержки. Эта находка является уникальным источником для понимания принципов и порядка осуществления римского правления и напоминанием о том, что без таких случайных открытий важнейшая информация слишком легко ускользает из крупноячеистой сети традиционной историографии. У античных авторов мимоходом встречается упоминание об этом законе, однако нет никаких намеков на его содержание в том виде, в каком оно предстало на бронзовой таблице. Такие подробности сохранились только благодаря тем усердным италийским сенаторам, которые решили запечатлеть закон в бронзе и выставить на всеобщее обозрение. И отдельная благодарность тем, кто в эпоху Возрождения наткнулся на древние обломки и оценил их значение. Это образец точного и продуманного римского права, которое в своей тщательности и юридической изощренности не имело равных в античном мире. Это уже далеко не первые, неуверенные шаги, как законы Двенадцати таблиц. Сохранившийся текст на латыни занимает десять современных страниц и рассматривает все аспекты процесса возмещения, начиная с вопроса о том, кому можно возбудить дело («всем союзникам и чужеземным народам, сдавшимся на милость или под властью, управлением, попечением римского народа или в дружбе с ним»), и кончая вопросом о размере выплат и вознаграждений (убытки возмещались в двойном размере, и выигравшему истцу предоставлялось полное римское гражданство). Учитываются все мыслимые проблемы. Содействие в подаче иска (первоначальная форма

юридической помощи) было обещано всем, кто в этом нуждался, а иностранцам, скорее всего, это было необходимо. Предусмотрены меры, как получить деньги от таких людей, как Веррес, который сбежал раньше, чем был вынесен приговор. Обозначены строгие правила во избежание конфликта интересов: человек из круга ответчика не мог войти в число пятидесяти присяжных. Указана даже конкретная процедура голосования. Каждый судья должен отразить свое решение на самшитовой дощечке определенного размера и опустить ее в урну, закрыв пальцами надпись, причем голой рукой (наверное, чтобы избежать каких-либо подтасовок под складками тоги). Трудно сказать, насколько эффективно это работало. Зарегистрировано было около 30 разбирательств с момента принятия закона в 120 г. до н. э., вплоть до дела против Верреса в 70 г. до н. э., при этом около половины из них завершились обвинительным приговором. Но статистика отражает только часть проблемы. В реальности, несмотря на обещанную помощь, не всякая жертва злоупотреблений отваживалась, в надежде вырвать компенсацию, пересечь половину Средиземноморья и окунуться в незнакомую языковую среду и непривычную юридическую систему. Кроме того, возмещались только финансовые убытки, а другие последствия плохого обхождения – нет (например, жестокость, оскорбления или изнасилование). Тем не менее появление такого закона свидетельствует о том, что решительные политические деятели, такие как Гай Гракх, начинали задумываться о мире вокруг Рима и о бедственном положении обездоленных и бесправных не только среди римских граждан, но и среди подданных Римской империи. Сенаторы под огнем

Закон о компенсациях порожден не только гуманными соображениями: как и другие реформы Гая Гракха, это попытка установить контроль за деятельностью сенаторов. Реформа затрагивала не только страдальцев в заморских провинциях, но и внутреннюю политику Рима. Согласно положениям закона, только сенаторы и их сыновья подлежали преследованию, в то время как многие другие римляне могли безнаказанно обогащаться за счет местного населения. И присяжные судьи, которые слушали их дела, набирались исключительно из сословия не сенаторов, а «всадников» (equites). Это было техническое с виду, но принципиальное разграничение. Всадники стояли на вершине иерархии по достатку, они были зажиточными землевладельцами, подавляющее большинство обыкновенных граждан не могло равняться с ними. Зачастую всадники были тесно связаны с сенаторами – социальными, культурными и родственными узами. Эта группа значительно превосходила сенаторов по численности: многотысячное сословие к концу II в. до н. э. против

нескольких сотен сенаторов. С формальной точки зрения сенаторы попросту были подгруппой всадников, которых избрали на политическую должность и которые таким образом вошли в сенат. Однако интересы двух сословий далеко не всегда совпадали, всадники к тому же были весьма неоднородной группой. Среди них было много состоятельных людей из италийских городов, число которых особенно увеличилось после Союзнической войны. Они и во сне не мечтали баллотироваться на выборах в Риме. Или другой пример: влиятельный друг Цицерона Аттик предпочел остаться в стороне от политики. Многие всадники были задействованы в финансовых и торговых операциях, участвовать в которых сенаторам было формально запрещено. Хотя, как обычно, существовало немало способов обойти ограничения, но закон конца III в. до н. э. не разрешал сенаторам владеть крупными торговыми судами, которые могли перевезти больше 300 амфор. Некоторые всадники участвовали в потенциально прибыльном деле взимания налогов с провинций, что стало возможно благодаря еще одному закону Гая Гракха. Именно он первым решил, что можно отдать сбор налогов в новой провинции Азия на откуп частным компаниям, руководимым, как правило, всадниками (многие государственные дела отдавались на откуп). Откупщики назывались publicani, т. е. «общественные» (как исполнители государственных поручений). Это малопонятное теперь слово обозначает сборщика налогов или мытаря в Новом Завете. Система Гая была проста, от государства не требовала больших затрат человеческих ресурсов и подала пример для организации налогообложения в других провинциях в течение последующих десятилетий (обычная практика для ранних стадий развития налогообложения). В Риме периодически устраивался аукцион на право взимать конкретные сборы в конкретных провинциях. Компания, которая предлагала более крупную сумму за откуп, собирала затем соответствующий налог, и все, что ей удавалось получить сверх суммы откупа, было ее доходом. Иными словами, чем больше выжимали публиканы из провинциалов, тем больше была их добыча – и при этом они не подлежали преследованию по закону Гая Гракха о компенсациях за вымогательство. Римляне всегда умели извлекать выгоду из своих завоеваний и своей империи, но теперь откровенный и даже организованный коммерческий интерес вышел на первый план. Закон о возвратах за вымогательства вбивал клин между сенаторами и всадниками. Изначально идея состояла в том, чтобы одновременно защищать население, подвластное римскому государству, и контролировать поведение сенаторов. Установив суд присяжных из одних только всадников, закон устранял возможность тайного сговора между обвиняемыми сенаторами и их друзьями среди судей. Из тех же соображений всадникам, у которых в семье были сенаторы, также запрещалось участвовать в слушаниях. Но в конечном счете реформа

преследовала цель столкнуть сенаторов с всадниками, и порой под перекрестный огонь попадали те самые провинциалы, для защиты которых, собственно, и писался закон. Часто отмечалось, что, будучи далеко не беспристрастными экспертами по коррупции в среде сенаторов, эти судьи из всадников лоббировали интересы откупщиков и могли легко вынести обвинительный приговор любому невиновному правителю провинции, который пытался противостоять бесчинствам при сборе налогов. Описан печальный случай одного сенатора, которого предвзятый суд присяжных из всадников обвинил в вымогательстве. Сенатор был настолько уверен в своем достойнейшем послужном списке, репутации и популярности, что отправился в изгнание в ту же провинцию, которая якобы являлась ареной его преступных действий (это был легат в провинции Азия Публий Рутилий). Похоже, эту историю рассказывали преимущественно сенаторы, но, так или иначе, подобные сюжеты указывают, что между сенаторами и всадниками существовало давнишнее разногласие в вопросе, кому следует доверить суждение о поступках и проступках римлян за границей. В течение десятилетий после принятия закона Гая Гракха реформаторы разных политических убеждений неоднократно перераспределяли присяжных судей между этими двумя сословиями. Эта проблема была еще актуальной, когда Цицерон выступал с обвинением против Верреса в 70 г. до н. э., что добавило делу политической остроты. За десять лет до этого Сулла, что неудивительно, передал в ведение присяжных судей из сенаторов не только суд по компенсациям за вымогательства, но и ряд других уголовных судов, которые были созданы позже для рассмотрения обвинений в измене, растрате и отравлении. Ко времени дела Верреса ответная реакция набрала силу, и Цицерон – по крайней мере, в записи речи – многократно пытался убедить суд присяжных вынести обвинительный приговор отчасти для того, чтобы продемонстрировать общественности, что можно доверять сенаторам, которые принимают справедливые решения по делам своих коллег. Однако Цицерон опоздал со своим призывом. Вскоре после слушаний вышло новое распоряжение, решившее этот вопрос и на будущее: оно распределяло поровну места в суде присяжных между сенаторами и всадниками. Дело Верреса стало последним случаем в суде по вымогательствам, когда присяжные заседатели из сенаторов судили коллегу-сенатора: еще одна причина, почему это дело прогремело. Продажный Рим

Коррупция, некомпетентность и демонстрация снобистской исключительности видных сенаторов были важнейшими темами широких политических дебатов на протяжении последнего века Республики. Это

было и основной темой сочинения Саллюстия «Югуртинская война», где он провел обескураживающий анализ долгих неудач римлян в войне с североафриканским царем. Начиная со 118 г. до н. э. династические убийства, интриги и беспорядочная резня позволили Югурте распространить свое влияние на Средиземноморское побережье Северной Африки. Работа Саллюстия представляет собой язвительное тенденциозное сочинение, написанное примерно через 70 лет после окончания войны, автор много морализирует, сильно драматизирует события и, говоря современным языком, частично беллетризует исторический сюжет. И эти нападки на привилегии сенаторов, уличенных в продажности и надменности, принадлежат перу «нового человека» в сенате. Римские территории в Северной Африке в конце II в. до н. э. распределялись между провинцией Африка – областью, окружавшей бывший Карфаген, напрямую управляемой римским правителем в новом стиле, – и остальными регионами, среди которых было и царство Нумидия. Эти последние были еще частью «империи послушания» старого стиля. После смерти в 118 г. до н. э. одного уступчивого нумидийского царя началась долгая борьба за власть между его племянником Югуртой и другими претендентами на престол. Междувластие закончилось в 112 г. до н. э., когда Югурта убил своего соперника и заодно множество римских и италийских торговцев, которые имели несчастье оказаться в том же городе в то же самое время. Обычно предполагалось, что они были невинными жертвами, хотя в тексте Саллюстия есть намек на то, что они больше походили на вооруженное ополчение. Этот эпизод выявил всю нестабильность и уязвимость старого стиля управления, при котором всегда можно было ожидать неповиновения от тех, кого считали покорными. Кроме того, союзники могли воспользоваться знаниями, приобретенными в длительном контакте с Римом. Югурта ранее воевал в армии Сципиона Эмилиана в Испании в должности командира подразделения нумидийских лучников. Он получил, таким образом, представление о военной тактике римлян и заручился нужными связями на римской стороне. Долгое время отношение римлян к действиям Югурты колебалось от пассивной настороженности до беспомощности. Сенат отправлял в Африку делегации, которые, правда, довольно бессистемно, пытались стать посредниками между Югуртой и его соперником. И только после массового убийства торговцев в 111 г. до н. э. Рим объявил войну. Командир отправленной туда армии быстро подписал мирный договор. Югурта был вызван в Рим, но его тут же отправили обратно, когда выяснилось, что он подстроил убийство своего двоюродного брата в Италии, боясь, что тот тоже станет ему соперником. Римские войска снова попытались преследовать его в Африке с переменным успехом. К 107 г. до н. э. Югурту обложили со всех сторон, но он все еще оставался на

свободе. Эта прискорбная североафриканская история вызвала множество вопросов. В состоянии ли сенат управлять империей и охранять интересы Рима за морем? Если нет, то какие особые люди тут требовались и где их можно было найти? Как отмечали некоторые наблюдатели, склонность сенаторов принимать взятки была одной из основных причин неудач: «Продажный город, обреченный на скорую гибель, – если только найдет себе покупателя!», как якобы с усмешкой бросил Югурта, покидая Рим.[49] Другой причиной была общая некомпетентность правящего класса. По Саллюстию, эта некомпетентность произрастала из узкой элитарности сенаторов и нежелания признавать наличие способных людей вне их малочисленной группы. Исключение плебеев из политической жизни давно осталось в прошлом, но 200 лет спустя (именно столько длился спор) новая смешанная аристократия из патрициев и плебеев на практике оказалась столь же закрытой и элитарной. Одни и те же семейства из поколения в поколение монополизировали высшие должности и самые престижные армейские посты и совершенно не собирались впускать в свою среду компетентных «новых людей». Сенат был устроен по античному эквиваленту известного принципа окружать себя однокашниками из привилегированной школы. Саллюстий выдвигает на первый план рассказ о Гае Марии, «новом человеке» и опытном воине, который служил в Африке в войне против Югурты в качестве заместителя главнокомандующего, одного из пресловутых аристократов, Квинта Цецилия Метелла. Марий достиг должности претора, и в 108 г. до н. э. решил вернуться в Рим, чтобы баллотироваться на пост консула, с прицелом на высший военный пост. Он попросил Метелла поддержать его. Ответ Метелла, по крайней мере, в передаче Саллюстия, был в духе классического высокомерного снобизма: достичь уровня претора – предел мечтаний для человека с такой родословной, заявил он и предостерег Мария «от стремления, не соответствующего его положению». Саллюстий более резко сформулировал ту же мысль в «Заговоре Катилины»: «Большая часть знати горела ненавистью, и считалось как бы осквернением консульской должности, если бы ее достиг новый человек, каким бы выдающимся он ни был».[50] Марий расстроился, но не смутился. Он вернулся в город, чтобы баллотироваться в консулы. Как только Марий был выбран на пост, который он получал впоследствии беспрецедентное количество (семь) раз, народное собрание проголосовало за передачу ему командования в Югуртинской войне. Записи Саллюстия не следует воспринимать буквально. Югурта мог быть, конечно, мастером давать взятки, ведь известно, что обвинение во взяточничестве во время посольства в Африку вынудило убийцу Гая Гракха, Опимия, удалиться в изгнание. Но римляне имели обыкновение ссылаться на взятки, если война, выборы или судебное решение принимали нежелательный оборот. Откровенная коррупция

такого рода, возможно, имела место реже, чем это преподносилось. Да и при всем снобизме в рядах правящего класса на практике в их кругу оказывалось гораздо больше новых или почти новых толковых людей, чем Саллюстий яростно утверждал. Судя по сохранившимся спискам магистратам, довольно точным за этот период, около 20 % консулов в конце II в. до н. э. происходили из семей, которые во всех своих ответвлениях за полвека или долее не породили ни одного консула. Карьера Мария оказала огромное влияние на всю последующую историю Республики, причем совершенно непредсказуемым образом. Во-первых, когда он вернулся в Африку принимать командование для борьбы с Югуртой, он набрал в свое войско всех граждан, которые хотели воевать. До него, за исключением экстренных ситуаций, римских солдат рекрутировали только из семей, владевших каким-либо имуществом. По этой причине уже какое-то время ощущались проблемы с комплектованием армии, которые могли, в числе прочего, объяснять озабоченность Тиберия Гракха по поводу обезземеливания бедняков: ведь те, кто не имел земли, не могли служить в армии. Записывая в ряды армии всех добровольцев, Марий перерубал старый узел, но при этом создавал полупрофессиональную, зависимую от полководца армию. Эти новоиспеченные легионеры все больше полагались на своих командиров, от которых получали не только долю в добыче, но и вознаграждение после окончания службы в виде земельного надела, который давал некоторую гарантию выживания в будущем. Последствия этого ощущались по-разному. Конфликты маленького городка Помпеи, которому Сулла навязал своих отставных воинов в 80 г. до н. э., – лишь один из множества примеров разногласий, эксплуатации и негодования на местном уровне. Вечной проблемой стал вопрос: где найти землю, чтобы выдать солдатам, и за чей счет? Во-вторых, отношения конкретных полководцев с их войсками имели самые серьезные последствия. По сути, солдаты демонстрировали абсолютную лояльность своему военачальнику в обмен на обещанный пенсионный пакет. Это решение в лучшем случае позволяло обходить интересы государства, в худшем – превращало легионы в частную «милицию» нового образца, заточенную целиком под интересы полководца. Когда солдаты Суллы или позже Юлия Цезаря следовали за своими лидерами и брали с ними Рим, это отчасти повторяло образец отношений между легионерами и командующими, заданный Марием. Не менее судьбоносной стала роль народа в решении передать Марию командование армией. Собрание проголосовало за предложение трибуна поручить Марию войну с Югуртой и тем самым отменило назначение сената. К такой процедуре прибегали всего однажды или дважды в чрезвычайных ситуациях. Но в 108 г. до н. э. это стало мощным символом права народа, а не сената, решать, кому управлять римскими войсками. Сразу после того, как Марий добился победы в Африке и вернулся в Рим, приведя Югурту в цепях, другой

полководец был отправлен народом в отставку после ужасного поражения от германцев, переваливших через Альпы. В обстановке паники, когда вновь совершались необычные и чудовищные обряды человеческих жертвоприношений, командование германской операцией было поручено вновь Марию, который, продолжая оправдывать народные надежды, разбил захватчиков. Марий кончил плохо. Ему уже было почти 70 лет, когда очередной трибун призвал народ голосовать за передачу ему командования еще одной, ставшей последней, операцией. И на этот раз безуспешной. Это был уже 88 г. до н. э.: война шла против царя Митридата, и соперником Мария был Сулла, который вступил с армией в Рим, чтобы перехватить у Мария командование на Востоке (см. с. 279). Пока Сулла действовал на Востоке, Марий умер (через несколько недель после седьмого избрания консулом): его выбрали как антисулланского кандидата. Некоторые утверждали, что на смертном одре ему мерещилось, будто он выиграл право вести армию против Митридата, и он отдавал приказы ухаживавшим за ним слугам, словно отправляя их в бой. Печальна история о старике в предсмертном бреду, однако к принципу народного контроля за назначениями полководцев, который он отстаивал, прибегали вновь и вновь на протяжении последующих десятилетий. Народные собрания голосовали за поручение огромных ресурсов тем, кто, по их убеждению, лучше всего справится с обороной или расширением Римской империи. В результате они голосовали за автократов, как показал пример Помпея: Помпея Великого, как он сам себя называл, а для других – «палача». Помпей Великий

Всего через четыре года после суда над Верресом, в 66 г. до н. э., Цицерон держал речь перед римским народом на собрании, посвященном безопасности империи. Будучи претором и нацеливаясь на пост консула, он агитировал за предложение трибуна поставить Помпея во главе армии для ведения длительной, неоднократно прерывавшейся и возобновлявшейся войны все с тем же царем Митридатом, с которым римляне воевали с переменным успехом уже больше 20 лет. Во властные полномочия Помпея входил почти полный контроль над огромной частью территории Восточного Средиземноморья на неограниченный срок с 40-тысячным войском и правом самостоятельно заключать мир или объявлять войну и подписывать договоры.

43. Голова Митридата VI на одной из его серебряных монет. Волосы, крупными волнами зачесанные назад, напоминают характерную прическу Александра Великого (Македонского) – эффект, вне сомнения, продуманный. Два противника – Митридат и Помпей Великий – схлестнулись как два потенциальных «Александра» Цицерон, вполне возможно, был искренне убежден в том, что Митридат представлял реальную угрозу для безопасности Рима и что Помпей был единственным кандидатом на роль защитника. Митридат действительно устрашающе успешно присоединял к своему черноморскому царству территории в Восточном Средиземноморье, представлявшие интерес для римлян. В 88 г. до н. э. он устроил печально известную, ставшую исторической легендой однодневную резню десятков тысяч римлян и италиков. Он удачно воспользовался широко распространенной ненавистью к римлянам, прибавив и другие стимулы, например обещания свободы любому рабу, убившему римского господина, и сумел организовать одновременные атаки на римских жителей в городах западного побережья теперешней Турции – от Пергама на севере до Кауноса, «инжирной столицы» Эгейского региона, на юге. Жертв насчитывалось, по сильно преувеличенным римским оценкам, где-то между 80 000 и 150 000 человек, и мужчин, и женщин, и детей. При таком масштабе эта хладнокровная, заранее задуманная кровавая бойня становится похожей на геноцид. Хотя трудно отделаться от впечатления, что к 60-м гг. до н. э., после кампаний 80-х гг. до н. э. под предводительством Суллы, Митридат скорее был нарушителем спокойствия, чем опасным захватчиком. Он, похоже, становился удобным врагом для римских политических кругов, вечным пугалом, которым можно было оправдать любые кампании, сулящие богатую добычу, или палкой, которой можно было погонять своих оппонентов, упрекая в бездействии. Цицерон в той или иной степени признавал свою зависимость от коммерческих интересов римлян, которых

нестабильность на Востоке, действительная или мнимая, волновала не только из-за последствий для государственного бюджета, но и с точки зрения личной выгоды. При этом граница между частным и общественным старательно затушевывалась. Обосновывая свою точку зрения о передаче командования Помпею, Цицерон указывал на его молниеносный успех в предыдущем году по освобождению Средиземноморья от пиратов, когда народное собрание наделило его широчайшими полномочиями. Пираты в античное время были, с одной стороны, реальной повсеместной угрозой, а с другой – полезным жупелом, они становились воплощением любых страхов, примерно как сейчас на эту роль назначаются «террористы»: на практике «пиратами» мог оказаться и флот государства-изгоя, и мелкие работорговцы. Помпей избавился от пиратов за три месяца (видимо, не так уж они были страшны). Свой успех он закрепил политикой переселения, необычно «продвинутой» как для античного, так и для современного мира. Он наделил экс-пиратов небольшими землевладениями на достаточном расстоянии от побережья, где они могли прожить честным трудом. Даже если некоторые из них преуспели не лучше, чем сулловы ветераны, один из тех, кто сумел с толком начать новую жизнь, стал персонажем поэмы Вергилия о сельских трудах «Георгики», написанной в конце 30-х гг. до н. э. Старик мирно обосновался возле Тарента в Южной Италии и превратился в опытного садовода и пчеловода. Его пиратское прошлое осталось позади; вместо этого: «Малость все ж овощей меж кустов разводил он, сажая / Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, – / И помышлял, что богат, как цари!»[51] Главный довод Цицерона тем не менее состоял в том, что новые проблемы требуют новых решений. Митридат угрожал доходам от торговли, налоговым поступлениям и жизни римлян, обосновавшихся на Востоке. Эта ситуация требовала новых подходов. За два века завоеваний римская традиционная система магистратур претерпела множество изменений, пытаясь приспособиться к управлению заморскими провинциями и обеспечить империю кадрами. Число преторов, например, увеличилось до восьми во времена Суллы. Появилась постоянная практика, когда римляне отправлялись в заморскую провинцию на год или два в качестве проконсулов и пропреторов (pro по латыни значит «вместо») после пребывания в течение года на выборной должности в Риме. Однако эти должности замещались случайным образом и на краткий срок, а перед лицом опасности, подобной той, которую представлял собой Митридат, Риму требовался самый лучший полководец, получивший командование на длительный срок и над всей территорией, которой могут коснуться военные действия, свободно распоряжающийся солдатами и финансами. Разумеется, назначение Помпея вызывало и протест. Помпей был решительным и амбициозным нарушителем правил, он уже успел

отменить многие условности римской политики, на которых традиционалисты продолжали настаивать. Будучи сыном «нового человека», он завоевал известность на военном поприще, воспользовавшись нестабильностью 80-х гг. до н. э. Когда ему было еще двадцать с небольшим, он сколотил три легиона из своих клиентов и арендаторов, чтобы принять участие в сражениях на стороне Суллы, и вскоре был награжден триумфом за преследование противников Суллы и недружественных князьков в Африке. Как раз тогда он заработал свое прозвище «молодой палач» (adulescentulus carnifex), что вовсе не стоит понимать как enfant terrible. Он еще не занимал никакой должности, когда ему сенат передал командование в Испании на длительный срок для борьбы с мятежным римским полководцем, который вместе с большой армией перешел на сторону туземцев: такие эпизоды нередко омрачают жизнь обширных империй. Достигнув и здесь успеха, Помпей добился консульства в 70 г. до н. э. в возрасте всего 35 лет, при этом он пропустил все необходимые ступени младших магистратур, грубо нарушив незадолго до этого принятые Суллой правила прохождения лестницы должностей. Он настолько был не в курсе того, что и как происходило в сенате, собрания которого ему как консулу надо было вести, что обратился за помощью к образованному другу, который написал ему руководство по сенатской практике. В речи Цицерона можно отыскать некоторые намеки на имевшиеся возражения против назначения Помпея. Огромное значение оратор придает непосредственной опасности, исходящей от Митридата. Он предупреждает, что приходят «ежедневно письма из Азии», в которых говорится, «что целый ряд сел в Вифинии, обращенной… недавно в провинцию, истреблен пожаром».[52] При этом находились отдельные люди, которые допускали, что Цицерон делал из мухи слона, чтобы передать Помпею новые огромные полномочия. Несогласные не смогли взять верх, хотя им могло казаться, что их возражения не столь уж необоснованны. В последующие четыре года в соответствии с новыми полномочиями Помпей приступил к перекройке карты восточной части Римской империи, от Черного моря на севере до Сирии и Иудеи на юге. Конечно, он не смог бы все это проделать один; ему, вне сомнений, помогали сотни друзей, подчиненных, рабов и консультантов. Но перекройку карты в тот период отнесли полностью на его счет. Его власть отчасти выросла из успешных военных операций. Митридат был быстро выдворен из Малой Азии в Крым, а позже свергнут одним из сыновей и завершил жизнь самоубийством. В Иерусалиме римляне благополучно взяли крепость, где два соперника оспаривали первосвященство и царский титул. Но более мощным источником власти было продуманное сочетание дипломатии, запугивания и хорошо подготовленного применения силы. Помпей тратил месяцы на превращение центральной части Митридатова царства в провинцию под

прямым правлением Рима, выравнивая границы соседних провинций, основывая десятки новых городов и приучая местных монархов к покорности в «старом стиле». Во время триумфа в 61 г. до н. э. после возвращения в Рим и одновременно на свое сорокапятилетие, что совпало неслучайно, Помпей, говорят, надел плащ Александра Македонского. Где он нашел эту подделку или часть маскарадного костюма, неизвестно. И ему вряд ли удалось провести толпу проницательных римских наблюдателей, которые не менее скептично отнеслись к подлинности плаща, чем мы. Но, похоже, Помпей позаимствовал не только прозвище «Великий», но и притязания на покорение огромнейшей империи. Некоторые римляне были потрясены, другие отнеслись с недоверием к этому зрелищу. Плиний Старший, писавший через сто лет после событий, особо порицал идею Помпея заказать изображение своей головы целиком из жемчуга как «поражение умеренности и триумф роскоши». Но это еще не все. Это празднование было мощнейшим выражением территориальных претензий Рима и первым покушением на мировое господство. На одном из трофеев, который несли во время процессии, возможно, в виде земного шара, была надпись, гласившая: «Это трофей всего мира». В римском храме была установлена памятная плита с надписью, перечислявшей все достижения Помпея и, быть может, чрезмерно оптимистически воздававшей ему хвалу: он «расширил границы империи до пределов Земли». Первый император

Помпей вполне может считаться первым римским императором. За ним, правда, закрепилась репутация человека, который в конце концов стал сторонником Республики и защищал ее от все возраставшей власти Цезаря: таким образом он выступал оппонентом императорского правления. Но стиль его поведения на Востоке и почести, которыми его щедро наделяли (или он сам их режиссировал), предопределили многие существенные элементы образа и статуса римских императоров. Может даже показаться, что формы и символы имперской власти, ставшие нормой в Италии и Риме при Юлии Цезаре и еще более при его внучатом племяннике императоре Августе, имели прототипы в управлении провинциями. Юлий Цезарь, к примеру, был первым человеком, чей портрет еще при жизни был изображен на монете, отчеканенной в Риме. До этого момента римские деньги представляли только образы давно умерших героев. Это новшество явно было заявкой на абсолютную личную власть Цезаря и всех последовавших за ним правителей. Однако за десять лет до этого в городах Востока появлялись монеты с профилем Помпея на аверсе. Помимо этого Помпею воздавали и другие почести, некоторые напоминали проявления религиозного культа. На острове Делос образовалась группа «поклонников Помпея» (Pompeiastae). Новые города были названы его именем: Помпеополис (или город Помпея), Магнополис (или город Великого). Его провозглашали «равным богу», «спасителем» и даже просто «богом». А в Метилене на Лесбосе в местном календаре переименовали месяц в его честь – точно так же, как чуть позже в Риме месяцы переименовывали в честь Юлия Цезаря и Августа. Разнообразных видов признания в каждом случае было множество. Могущество преемников Александра

Македонского на территории от Македонии до Египта символизировалось в той или иной степени знаками божественности. Политеистические религии античности трактовали грань между богами и людьми более гибко и позитивно, чем современные монотеистические религии. В честь более ранних римских полководцев в Восточном Средиземноморье время от времени устраивались религиозные празднества. Цицерон признается в письме к Аттику из Киликии, что он отклонил предложение выстроить ему храм. И тем не менее в совокупности почести Помпею вышли на совершенно новый уровень. В голове плохо укладывается, как после всего того возвеличивания на Востоке и после опыта неограниченной власти во время реорганизации огромных территорий Помпей смог вернуться в Рим, чтобы стать просто сенатором, одним из многих. На поверхности все выглядело именно так. Помпей не вошел в Рим, чтобы его взять, как Сулла. Но подспудно происходили перемены в самом Риме. План обширной застройки, включающей театр, сады, портики и залы заседаний, украшенные знаменитыми произведениями скульптуры, был, бесспорно, имперским новшеством. Помпей значительно превзошел размахом любые храмы, возведенные предыдущими полководцами в благодарность за помощь богов на поле брани. Открытый в 55 г. до н. э., этот комплекс явился первым в ряду крупных достижений архитектуры, которыми было отмечено пребывание всех последующих императоров у власти. Все они пытались оставить сверкающий мраморный след в римском городском пейзаже, и это сформировало сегодняшний образ Древнего Рима. К тому же есть свидетельства того, что даже в Риме Помпей наделялся, как и будущие императоры, богоподобными эпитетами. Это уже проявилось в речи Цицерона 66 г. до н. э., в которой он говорит о «божественных», «дарованных богами» качествах Помпея, особо подчеркивая его «ниспосланную свыше необычайную доблесть» (incredibilis ac divina virtus).[53] Неясно, насколько буквально нужно понимать слово divina, но в Древнем Риме это никогда не было такой окаменевшей метафорой, какой слово «божественный» бывает в наши дни. По меньшей мере в Помпее виделось нечто, превышающее просто человеческое. Это, конечно, подразумевалось, когда в 63 г. до н. э., в ожидании его возвращения с Востока, по предложению двух трибунов проголосовали за предоставление ему чести носить костюм триумфатора на все цирковые бега. Это было гораздо более серьезно, чем может показаться: это не просто поправки к дресс-коду. Особый костюм, в который традиционно облачались успешные полководцы во время триумфальной процессии, был идентичен одеянию статуи Юпитера в храме на Капитолийском холме. Военная победа как будто позволяла военачальнику буквально побывать в «шкуре» бога, только на один день – что объясняет, почему раб за его спиной в колеснице вновь и вновь нашептывал триумфатору: «помни, ты смертен» (memento mori, буквально – «помни о смерти»). Позволить Помпею носить триумфальные одежды по другим случаям было равносильно тому, чтобы наделить его божественным статусом вне строго определенного ритуального контекста. Отважиться на такое, очевидно, было делом очень рискованным, известно однако, что Помпей примерил новое платье лишь однажды, но даже это, как метко заметил спустя каких-нибудь 70 лет один римский писатель, было «на один раз больше, чем следовало». Как сочетать личные заслуги и известность с теоретическим равенством среди элиты и принципом разделения власти – вот основная проблема Римской республики. В эпоху раннего Рима мифы и легенды рассказывали о лихих героях, которые нарушали установленный порядок, чтобы сразиться с врагом единолично. Заслуживали ли они наказания за неподчинение или награды за принесенную Риму победу? Были и до Помпея исторические личности, чья известность не вписывалась в традиционную властную структуру государства. Напрашиваются примеры Мария и Суллы. Однако более чем за сто лет до них, несмотря на свои грандиозные победы или благодаря им, Сципион Африканский провел последние годы жизни фактически в изгнании, после того как его в римских судах многократно пытались унизить, и даже похоронили его не в великом сципионовом семейном

склепе под Римом, а в Южной Италии. Про Сципиона рассказывали, что он полагался на божественное вдохновение и ночи напролет мог проводить в храме Юпитера, чтобы заручиться особой поддержкой бога. Но к середине I в. до н. э. ставки настолько повысились, размах операций и обязательства Рима так возросли, а денежные и трудовые ресурсы настолько увеличились, что выход на авансцену таких людей, как Помпей, уже было невозможно остановить. Что в конечном счете смогло остановить Помпея, так это появление соперника, Юлия Цезаря, члена старинного патрицианского рода, с политической программой в духе радикальной традиции Гракхов и с такими амбициями, которые в итоге прямой дорогой привели его к единоличному правлению. Но сначала эти двое мужей вошли в тройственный союз.

44. Недавняя реконструкция театра, который был сердцевиной архитектурного ансамбля Помпея, со сложно устроенной сценой и кулисами и амфитеатром, вмещавшим, по одной античной оценке, 40 000 зрителей, почти столько же, сколько Колизей. В глубине амфитеатра находился небольшой храм Венеры Победительницы (Venus Victrix), что должно было свидетельствовать о том, что Помпея поддерживали боги, и о том, что военные успехи принесли добычу, за счет которой и финансировалась эта постройка Банда трех

Два года спустя после возвращения в Рим, в 60 г. до н. э., Помпей с удивлением обнаружил, что сенат еще не успел формально ратифицировать пакет его распоряжений на Востоке, а вместо этого занимался утверждением отдельных его частей. Помпей как всякий римский полководец того времени подыскивал землю, на которой он мог поселить своих ветеранов. Марк Лициний Красс, тот самый, что в конечном счете победил Спартака, самый богатый

человек в Риме, незадолго до этого взялся спасти почти обанкротившуюся компанию откупщиков: они внесли слишком большую сумму на торгах за право взимать налоги в Азии, и Красс старался добиться пересмотра залоговой цены. Юлий Цезарь, который из троих в этой группе был наименее опытным и наименее богатым, хотел обеспечить себе должность консула на 59 г. до н. э. и следующее за тем командование армией для большого похода, а не для истребления италийских разбойников, как сулил ему сенат. Взаимная поддержка всем показалась лучшим способом добиться поставленных целей. Итак, заключив абсолютно неофициальную сделку, эти трое объединили ресурсы, власть, связи и амбиции, чтобы заполучить то, чего они хотели в ближайшей перспективе. И в более далекой тоже. Большинство античных авторов видит здесь очередной рубеж на пути к падению Республики. Поэт Гораций, взиравший на этот рубеж с другой стороны, оказался одним из многих, кто особо выделил 60 г. до н. э., когда в одной из од описывал «времен Метелла распри гражданские», обозначая год согласно традиционной системе римского летоисчисления.[54] Катон Младший – правнук Катона Старшего (с. 246) и один из беспощадных врагов Цезаря – утверждал, что не раздоры между Цезарем и Помпеем ниспровергли Рим, а их дружба. Закулисное улаживание политических процессов в какой-то степени было хуже открытой вражды предыдущих десятилетий. Цицерон остроумно обыграл этот момент, отметив, что в записной книжке Помпея значились не только прошлые консулы, но и будущие. Это не было таким уж полноценным захватом власти, как намекают перечисленные выше комментаторы. Между членами триумвирата возникали разногласия, проявлялись напряженность и соперничество. Даже если у Помпея и была записная книжка со списком будущих консулов, кого желала видеть на этой должности «тройка», выборный процесс порой брал верх над триумвиратом и приводил к власти совсем других кандидатов. Тем не менее они смогли провернуть свой план. Цезарь был избран консулом на 59 г. до н. э. и среди прочих мероприятий в стиле, сильно напоминающем программы действий более ранних радикальных трибунов, выступил с законодательными инициативами от имени двух других членов триумвирата. Он также обеспечил себе военное командование в Южной Галлии с последующим присоединением обширных областей по ту сторону Альп. На протяжении большей части 50-х гг. до н. э. на махинациях этой «тройки» держалась вся римская политика, несмотря на то что Цезарь лишь изредка наведывался в Италию, а Красс так и не вернулся из кампании, которую он развязал в 55 г. до н. э. против Парфянской империи (основная часть ее располагалась на территории современного Ирана, и во многих отношениях новый враг заместил Митридата в римских страшилках). Ранняя смерть Красса отчасти мешает по достоинству оценить его роль и значение в составе трио. История его поражения с кровавым обезглавливанием и унизительным захватом армейских святынь – боевых штандартов – долго оставалась на слуху. Решающую победу парфянам принесла в 53 г. до н. э. битва при Каррах, городке на теперешней границе между Турцией и Сирией. Голова Красса была отправлена в качестве трофея в резиденцию парфянского царя, где послужила реквизитом в качестве головы трагического персонажа Пенфея, обезглавленного матерью, при постановке пьесы Еврипида «Вакханки» (любопытно, что греческая трагедия ставилась при парфянском дворе). Штандарты оставались почетной частью добычи парфян до тех пор, пока император Август при помощи искусной дипломатии не вернул их в Рим в 19 г. до н. э., преподнеся это как крупный военный успех. Противоречия этого времени – середины I в. до н. э. – запротоколированы в мельчайших подробностях во многом благодаря ежедневным письмам Цицерона, полным неподтвержденных слухов, догадок, намеков на заговор, полуправды, сплетен, ненадежных домыслов и предчувствий. «За положение государства с каждым днем страшусь больше» или «немного пахнет диктатурой», – повторяет он из письма в письмо среди более практичных замечаний о ссудах и долгах или громкой новости о дерзкой, хоть и кратковременной, высадке Цезаря в Британии. Читая эти

слова, мы можем себе представить политическую жизнь, какой она была на самом деле, и это редчайший случай для античности, да, пожалуй, и для других времен до XV в. Эти письма, однако, часто нагнетают ощущения смятения и упадка или, по крайней мере, создают такую картину, которую трудно сопоставить с предыдущими периодами. Каким бы беспорядочным и беспощадным мог показаться мир Сципиона Африканского и Фабия Кунктатора, если бы сохранились их частные письма или записки, а не только ретроспективные сочинения Ливия и других. Более того, обилие высказываний, принадлежащих перу Цицерона, с его личными мнениями и предубеждениями с трудом позволяет смотреть на вещи другими глазами.

45. Серебряная монета, выпущенная при Августе, запечатлела эпизод возвращения парфянами римских штандартов, захваченных во время битвы при Каррах. Парфянин, покорно вручающий штандарт, одет в типичные восточные шаровары. Фигура на аверсе, соответственно, – богиня Чести. На самом деле это была, скорее, ловко заключенная сделка, чем военная победа римлян Карьера Публия Клодия Пульхра – наглядный тому пример. Впервые Клодий скрестил шпаги с Цицероном во время скандала в конце 62 г. до н. э., когда на торжественном религиозном празднике, устроенном женой Цезаря, где полагалось присутствовать лишь женщинам, обнаружился мужчина. Некоторые заподозрили, что это было, скорее, любовное свидание, чем озорная выходка, и Цезарь предусмотрительно поспешил развестись с женой, дав при этом знаменитое объяснение про жену Цезаря, которая должна оставаться «превыше подозрения». Клодий был предан суду, где Цицерон предстал главным свидетелем обвинения. Кончилось дело оправданием и вековой враждой между Клодием и Цицероном, который предсказуемо, но, вероятно, ложно настаивал на том, что лишь солидный подкуп спас любителя розыгрышей от обвинительного приговора. Своей репутацией законченного злодея Клодий почти целиком обязан враждебности Цицерона. Он остался в истории как полоумный патриций, который не только выхлопотал усыновление плебейской семьей, чтобы иметь возможность стать трибуном, но и довел дело до абсурда, выбрав

себе приемного отца моложе, чем он сам. После избрания трибуном он незамедлительно добился изгнания Цицерона за жестокие преследования сторонников Катилины, предложил ряд законов, расшатывавших основы римского правления, и учинил террор на улицах города с помощью своей частной «армии». Рим избавился от этого чудовища только в 52 г. до н. э., когда его убили в драке с рабами одного из друзей Цицерона, во время так называемой битвы при Бовиллах. Другая сторона этой истории, глазами Клодия, не сохранилась. Не стоит сомневаться, что на обратной стороне «медали» был бы портрет радикального реформатора в духе Гракхов (один из законов Клодия предполагал раздачу зерна совершенно бесплатно), погибшего от самосуда реакционера-головореза и его приспешников. Даже Цицерон в качестве защитника не смог добиться оправдания своего друга, обвиненного в этом убийстве, и тому пришлось стать соседом Верреса в марсельском изгнании. В политике 50-х гг. до н. э. удивительным образом перемешались обычная коммерция, гражданский разлад и изобретательные или отчаянные попытки адаптировать традиционные правила политической игры к развивающемуся кризису. Как, к примеру, можно понять Цицерона, разрабатывавшего в конце 50-х гг. до н. э. в тиши своего кабинета теорию римского политического устройства в стиле, свойственном Полибию, в то время как всего в ста метрах от его палатинского дома все чаще разгорались беспорядки на Форуме, случались вспышки насилия, поджоги, включая возгорание здания сената от погребального костра на похоронах Клодия? Может быть, он хотел таким образом восстановить порядок, хотя бы только в своей голове? Другие пытались предпринять более практичные шаги и применяли некоторые смелые новшества. В 52 г. до н. э., к примеру, после убийства Клодия Помпей был избран единственным консулом. Вместо того чтобы назначить диктатора для преодоления кризиса, сенат, не забывший диктатуру Суллы, решил отдать в одни руки должность, которая по определению всегда была коллегиальной. На этот раз риск оправдал себя. За считаные месяцы Помпей не только навел порядок в городе, но и нашел себе коллегу, хотя и в своем семейном кругу: это был его тесть. Более сомнительной оказалась тактика, которой придерживался (или был вынужден придерживаться) коллега Юлия Цезаря, консул 59 г. до н. э. Марк Кальпурний Бибул, стойкий оппонент многих проектов Цезаря. Подвергшийся угрозам со стороны приверженцев Цезаря, которые воспользовались привычным римлянам инструментом для выражения недовольства – экскрементами, Бибул сделался затворником в собственном доме, и у него не было возможности обычным способом выражать свое несогласие. Тогда он, запершись дома, стал рассылать объявления о своих «наблюдениях за небесными знамениями». За этим стояли определенные религиозные и политические представления: вера в поддержку богов лежала в основе римской политики.

Это было важнейшей аксиомой: ни одно политическое решение не могло быть принято при неблагоприятных предзнаменованиях. Тем не менее «наблюдения за небесными знамениями» вовсе не задумывалось в качестве средства бесконечной политической обструкции. Сторонники Цезаря обвинили Бибула в незаконном манипулировании религиозными предписаниями. Этот вопрос так и не был решен окончательно. Типичный исход для характерных в ту пору трудностей и неопределенностей, когда приходилось приспосабливать старые правила для решения новых проблем: на долгие годы статус всех публичных дел, совершенных в 59 г. до н. э., оставался неясным. В конце 50-х гг. до н. э. Цицерон еще сомневался в законности усыновления Клодия и выдачи земель под поселения для помпеевых ветеранов. Были ли законы приняты надлежащим образом? Возможны были самые разные точки зрения. Наиболее актуальная политическая проблема исходила, однако, не изнутри Рима, а извне: от Цезаря из Галлии. Он покинул Италию в 58 г. до н. э., получив командование на пять лет, которое ему продлили потом еще на пять лет в 56 г. до н. э. Его горячо поддерживал Цицерон, по крайней мере публично, твердя о галльской угрозе примерно так же, как ранее предупреждал об опасном Митридате. Семь томов «Записок о Галльской войне» Цезаря с описанием этих кампаний, отредактированная версия отправляемых в Рим официальных ежегодных донесений с фронта, начинаются со знаменитого бесстрастного вступления: «Gallia est omnis divisa in partes tres» – «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части».[55] Эти «Записки» можно поставить в один ряд с сочинением Ксенофонта «Анабасис» (или «Восхождение», если буквально перевести название с греческого). Ксенофонт описывает свои подвиги во время похода с армией наемников в IV в. до н. э., и эти подробные свидетельства участника событий являются единственным сохранившимся источником о военном деле того времени. «Записки» Цезаря нельзя назвать абсолютно нейтральным документом. Цезарь очень ревностно относился к своей общественной репутации, и его сочинение – это тщательно подобранные оправдания действий и демонстрация военного мастерства. Но это еще и ранний образец того, что сейчас можно было бы назвать империалистической этнографией. В отличие от Цицерона, который в своих письмах из Киликии не выказал никакого интереса к местной жизни, Цезарь очень увлекся наблюдениями за иноземными обычаями, в том числе он описывает и манеру пить, «варварский» запрет вина у некоторых племен и религиозные ритуалы друидов. Цезарь делился типично римским отношением к людям, которых он не очень хорошо понимал, но при этом его текст до сих пор является точкой отсчета в современных дискуссиях о культуре доримской Северной Европы. Парадокс в том, что это была культура, которая безвозвратно поменялась с его приходом. Читая между строк «Записки» Цезаря, любой

может увидеть, как давний римский страх перед северными варварами и желание Цезаря превзойти всех в ратной славе определяли боевые действия в Галлии на протяжении десятилетия. В результате на Севере Цезарь присоединил к Риму больше территорий, чем Помпей на Востоке. Ему удалось пересечь водоем, который римляне называли «океаном», отделявший известный мир от огромного неизвестного мира, чтобы высадиться ненадолго на далеком экзотическом острове Британия. Это была символическая победа, ее громко обсуждали на родине, даже Катулл упомянул об этом в стихотворении, описывая свое желание посетить места «Где оставил память великий Цезарь,/Галльский видел Рен и на крае света/ Страшных бриттанов».[56] Своими кампаниями Цезарь заложил основы политической географии современной Европы, по ходу дела раскидав по региону около миллиона трупов. Было бы неверно представлять себе галлов невинными миролюбивыми племенами, грубо растоптанными легионерами Цезаря. В начале I в. до н. э. греческий путешественник Посидоний заметил у входов в дома галлов прибитые гвоздями головы врагов. Хотя сначала он почувствовал отвращение к этому зрелищу, но потом привык, сообщает Страбон. Галльские наемники пользовались большим спросом в Италии, пока римская власть не положила конец их бизнесу. Тем не менее массовые убийства всех, кто оказался на пути у Цезаря, даже некоторым римлянам были не по нутру. Катон, движимый, несомненно, враждой к Цезарю, соединил партийные интересы с гуманными мотивами и настоятельно советовал предать Цезаря суду тех племен, чьих женщин и детей он лишил жизни. Плиний Старший, попытавшийся позже определить число жертв Цезаря, обвинил его, на удивление современно, «в преступлении против человечности». Всех волновал вопрос, что будет, когда Цезарь покинет Галлию, и как со всей той властью и богатством, которые он сконцентрировал в своих руках за десять лет, начиная с 58 г. до н. э., он впишется в рутину политической жизни Рима. И, как обычно, римляне дискутировали на эту тему с исключительно юридической точки зрения. Возникали суровые споры и технические разногласия по поводу точной даты прекращения полномочий военачальника, спорили, вправе ли Цезарь сразу же занять в очередной раз должность консула. Даже небольшой период частной жизни в промежутке между должностями открывал возможность судебного преследования, в частности по поводу сомнительной законности действий Цезаря в 59 г. до н. э. По одну сторону баррикад стояли те, кто, исходя из личного интереса или принципиальных соображений, стремился обуздать Цезаря, с другой стороны стояли Цезарь и его приверженцы, которые настаивали, что такая процедура унизительна: dignitas полководца – характерно римская смесь влиятельности, престижа и уважения – будет задета. Подспудный вопрос был до грубости прост. Захочет ли Цезарь, имея более чем

40-тысячную армию в своем распоряжении и находясь всего в нескольких днях пути от Италии, последовать примеру Суллы или Помпея? Сам Помпей осторожно оставался в стороне почти до окончательного столкновения и в середине 50 г. до н. э. все еще искал для Цезаря достойную стратегию. В декабре того же года сенат принял большинством голосов (370 против 22) постановление, чтобы Цезарь и Помпей одновременно сложили с себя командование. Помпей оказался в Риме в этот момент: хотя с 55 г. до н. э. он был наместником Испании, но благодаря очередному своему изобретению исполнял обязанности дистанционно, через заместителей – этот беспрецедентный механизм затем стал обычным явлением при императорах. Бессилие сената в тот момент явно выразилось в том, что Помпей даже не отреагировал на это принятое подавляющим большинством решение, а Цезарь после еще нескольких раундов бесплодных переговоров вступил в Италию. Бросая кости

Примерно 10 января 49 г. до н. э. Юлий Цезарь всего с одним легионом из Галлии пересек Рубикон, реку, обозначавшую северную границу Италии. Точная дата неизвестна, равно как и местонахождение этой знаменитейшей в истории реки. Это был скорее небольшой ручей, чем тот бурный поток, который рисовало народное воображение. Несмотря на усилия античных авторов обставить событие драматическими явлениями богов, таинственными предзнаменованиями и зловещими снами, реальный ландшафт ничем примечательным не выделялся. Для нас «перейти Рубикон» стало означать «пройти точку невозврата». Ничего подобного это не означало для Цезаря. В пути его сопровождал историк, сенатор и основатель первой публичной библиотеки в Риме Гай Азиний Поллион. Он запомнил, что, подойдя к Рубикону, Цезарь после недолгих колебаний процитировал по-гречески два слова из комедии афинского драматурга Менандра: это выражение, заимствованное из азартной игры, буквально означает «бросим кубики», или «бросим кости». Хотя привычный перевод – «Жребий брошен!» – подразумевает необратимое решение, на греческом Цезарь скорее выразил неуверенность, мысль, что все теперь в руках божьих. Давайте подбросим кубики и посмотрим, куда они упадут! И кто знает, что случится после этого? А после этого случилась четырехлетняя война. Некоторые сторонники Цезаря в Риме поспешили присоединиться к нему в Северной Италии, в то время как Помпей, которого вынудили принять командование «антицезарианцами», решил покинуть Италию и вести сражения на Востоке, где была его «база». В 48 г. до н. э. войско Помпея было разбито в битве при Фарсале на севере Греции. Сам Помпей был вскоре после этого убит, когда попытался получить убежище в Египте. Несмотря на знаменитую быстроту Цезаря (celeritas – был один из его девизов), победителю понадобилось еще три года, до 45 г. до н. э., чтобы одолеть противников в Африке и Испании, а также чтобы подавить сопротивление Фарнака, сына Митридата и узурпатора его власти. В период между пересечением Рубикона и смертью в 44 г. до н. э. Цезарь наносил лишь мимолетные визиты в Рим; самым длинным было пятимесячное пребывание, начавшееся в октябре 45 г. до н. э. С точки зрения горожан Цезарь был по большей части отсутствующим диктатором.

46. Портрет ли это Юлия Цезаря? Поиски достоверного изображения Цезаря, помимо миниатюрных профилей на монетах, – одна из задач современной археологии. Сохранились сотни посмертных «портретов», однако прижизненные изображения гораздо менее убедительны. Этот портрет из Британского музея когда-то с большой вероятностью считался прижизненным, но теперь есть сомнения в его подлинности В некотором смысле гражданская война между Помпеем и Цезарем была такой же странной, как и Союзническая война. Невозможно сказать, сколько людей непосредственно участвовало в ней. Основной целью большинства населения в Италии, да и в империи, было, скорее всего, не угодить ненароком между враждующих армий и уберечься от преступности, которую война спровоцировала в Италии. Только изредка простые люди, находясь на периферии борьбы, оказывались в центре внимания. Один из них – хозяин торгового судна Гай Петиций, который любезно принял на борт Помпея, скитавшегося в жалком виде на греческом берегу после битвы при Фарсале. Другой – жрец, скопец (gallus) Сотерид, который записал на камне свои переживания за возлюбленного, отплывшего с отрядом местных добровольцев и оказавшегося в плену. Что касается участников противостояния: с одной стороны была группа поддержки Цезаря, с его популярной в народе политической программой и отчетливым уклоном в сторону единоличной власти; Цицерон предполагал, что именно это естественным образом привлекало бедняков. С другой стороны – пестрая компания из тех, кому по разным причинам не нравилось то, что предлагал Цезарь, или кого тревожили чрезвычайные полномочия, которых он добивался. Немногочисленный лагерь составляли особо принципиальные и оторванные от реальности люди: о Катоне Цицерон однажды отозвался: «Он высказывается так, словно находится в государстве Платона, а не среди подонков Ромула».[57] (И только позднее романтическая ностальгия эпохи первых императоров превратила «антицезарианцев» в подлинных борцов за свободу, мучеников, сплотившихся против самодержавия.) Беда в том, что Помпей, их лидер, был не меньшим автократом, чем Цезарь. Какая бы сторона ни взяла верх, как отметил Цицерон, итог был бы один: кабала для Рима. То, что называли войной свободы с единовластием, на деле было войной между двумя соперничавшими императорами.

47. Семья Петиция, спасшего Помпея, веками занималась торговлей с Восточным Средиземноморьем. Этот надгробный камень одного из его потомков, найденный в Северной Италии, изображает груженого верблюда, что могло быть символом – или даже торговым знаком – заморской коммерческой деятельности Но было одно главное отличие этой гражданской войны: она теперь затрагивала почти весь «известный» мир. В то время как в войне Суллы с его противниками изредка происходили стычки на Востоке, война цезарианцев с помпеянцами разворачивалась по всему Средиземноморью, от Испании до Греции и Малой Азии. Знаменитые римляне встречали свой конец в богом забытых местах. Бибул, невезучий коллега Цезаря в 59 г. до н. э., умер на море около острова Корфу, пытаясь блокировать греческий берег. Убийца Клодия, Тит Анний Милон, покинул место своего изгнания, чтобы присоединиться к мятежу против Помпея, и погиб на итальянском берегу, сраженный брошенным камнем. Когда победа Цезаря стала

неизбежной, Катон покончил с собой в городе Утика на побережье теперешнего Туниса, причем самым ужасным образом. По словам его биографа, писавшего 150 лет спустя, он вонзил в живот меч и нанес глубокую, но не смертельную рану. Несмотря на все усилия друзей и родных спасти его, он оттолкнул врача, которого они пригласили, и вырвал внутренности из открытой раны. Египет в этой пьесе тоже сыграл важную роль второго плана. Именно там Помпей – человек, который властвовал над всем римским миром, – встретил жалкий конец в 48 г. до н. э. Высаживаясь на берег, он ожидал теплого приема. Вместо этого его обезглавили палачи местного царя, который посчитал, что лучше снискать расположение Цезаря, избавившись от лидера его противников. Раздумывая о судьбе Помпея, многие, включая Цицерона, сошлись во мнении, что для него было бы лучше умереть на пару лет раньше, когда он серьезно заболел в 50 г. до н. э. Да, его жизнь продлилась дольше, чем его власть. Но это злодейство не пошло убийцам на пользу. Цезарь, появившийся в Египте спустя несколько дней, расплакался, когда ему преподнесли замаринованную голову Помпея в качестве подарка, и вскоре поспособствовал восхождению на египетский трон соперника коварного царя. Соперником оказалась царица Клеопатра VII. Она сыграла затем более заметную роль, вступив в союз, политический и романтический, с Марком Антонием на следующем витке римских гражданских войн. Но на том этапе она связала свои интересы с Цезарем, с которым у нее был бурный роман и от которого, если верить ее утверждениям, родился ребенок. Вернувшись в Рим, Цезарь устроил триумфальное шествие с демонстрацией трофеев, как живых, так и неживых, со всего мира (см. цв. вклейку, илл. 9). Во время триумфа в 46 г. до н. э., который он отмечал в один из своих кратких визитов в город, Цезарь выставил напоказ не только галльского повстанца Верцингеторига, но и сводную сестру Клеопатры, которая оказалась не на той стороне междоусобной борьбы в Египте. В процессии ее вели рядом с действующей моделью Александрийского маяка. Победа Цезаря над Фарнаком, сыном Митридата, погибшим в бою у берегов Черного моря, отмечалась очередным триумфом, на котором несли надпись с самыми знаменитыми во всем мире во все времена словами «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), обозначавшими быстроту побед Цезаря. Но изображения поверженных Цезарем соперников-римлян не вызывали столь однозначного энтузиазма: триумфы должны были отмечать победы над иноземными врагами Рима, а не над согражданами. Цезарь выставил напоказ шокирующие полотна, запечатлевшие моменты гибели выдающихся помпеянцев: от вырывающего свои внутренности Катона до бросающегося в море Метелла Сципиона. Видя, как проносят эти картины, толпа рыдала, выражая отвращение к такого рода торжеству. Зная весь контекст, можно назвать это зловещим предвкушением кровавой смерти самого

Цезаря почти два года спустя. Мартовские иды

Юлий Цезарь был убит 15 марта 44 г. до н. э., в мартовские иды по римскому календарю. В некоторых частях Средиземноморья гражданская война еще не закончилась. Сын Помпея Секст еще командовал в Испании армией по меньшей мере из шести легионов и продолжал сражаться за дело отца. Но Цезарь набирал огромные силы из почти 100 000 солдат для атаки на Парфянскую империю – в отместку за позорное поражение Красса при Каррах и в надежде прославиться победой над иноземным, а не внутренним врагом. Он собирался выдвинуться 18 марта, и всего за несколько дней до этого группа из двадцати или около того рассерженных сенаторов при поддержке (активной или пассивной) нескольких десятков других сенаторов убила его. Это, насколько известно, произошло в новом здании сената, которое было частью нового театрального ансамбля Помпея, перед статуей самого Помпея, которая в результате покрылась пятнами крови Цезаря. Отчасти благодаря переработке этой темы Шекспиром в его «Юлии Цезаре» убийство римского диктатора во имя свободы (libertas) стало с тех пор образцом для отчаянной борьбы против тирании и убийств по принципиальным соображениям. Не может быть совпадением тот факт, что Джон Уилкс Бут выбрал слово «иды» для зашифрованного обозначения дня, когда он собирался выстрелить в Авраама Линкольна. Однако, если бросить взгляд на всю римскую историю, то этот инцидент окажется последним в ряду убийств популярных, решительных, но, возможно, слишком могущественных политиков, а началом стал самосуд над Тиберием Гракхом в 133 г. до н. э. Возникает вопрос: что такого пытался сделать Цезарь, и что в нем было неприемлемым для той группы сенаторов, которая увидела единственный выход в убийстве? Несмотря на то что бывать в Риме ему удавалось редко, Цезарь запустил обширную программу реформ, превосходившую по масштабу даже реформы Суллы. Одно из его нововведений упорядочивает нашу жизнь до сих пор. Пообщавшись с некоторыми учеными мужами в Александрии, Цезарь ввел в Риме то, что стало современной системой летоисчисления. В традиционном римском году было 355 дней, и на протяжении веков обязанностью жрецов было добавлять время от времени дополнительный месяц, чтобы гражданский календарь соответствовал естественным временам года. По какой-то причине – возможно, из-за отсутствия специальных знаний в сочетании с отсутствием на то воли – им явно не удавалось скорректировать свои вычисления. В результате календарный год порой расходился с астрономическим на многие недели. Римский праздник урожая мог попасть на пору всходов, а погода апреля больше напоминала февраль. По правде сказать, довольно трудно судить о том, какая была погода, исходя из даты республиканского календаря. Используя александрийский опыт, Цезарь исправил ошибку и установил на будущее год в 365 дней и один дополнительный день в каждый четвертый год. Эта реформа была значительно более серьезным результатом поездки в Египет, чем романтическое приключение с Клеопатрой. Другие мероприятия продолжали тенденции, наблюдавшиеся на протяжении последнего столетия. Цезарь заложил, например, новые колонии за морем и переселил туда бедняков из Рима, развивая успешную инициативу Гая Гракха с колонией возле Карфагена. Возможно, эта затея позволила ему без нежелательных последствий сократить количество получателей льготного зерна примерно наполовину, до 150 000. Он распространил римское гражданство на жителей региона к северу от реки По и по крайней мере предложил дать латинский статус населению Сицилии. У него имелись и более амбициозные планы по реорганизации римского правительства: он хотел отрегулировать, вплоть до мелких деталей, все институты как в Риме, так и в Италии. Сюда включались и ограничения по составу местных магистратур (не

допускались могильщики, сутенеры, актеры и аукционисты, пока не выйдут в отставку), и вопросы содержания дорог (домовладельцев обязывали следить за проездом к своему участку), и регулирование уличного движения (запрет на перевозки тяжелых грузов по Риму в дневное время, кроме материалов для строительства или реконструкции храмов или вывоза обломков при разрушении). Цезарь не только переписал календарь, но и стал его частью. Месяц Квинтилий был переименован в Юлий, наш июль, скорее всего, уже после убийства Цезаря (мнения римских авторов насчет хронологии расходятся). Но именно чрезмерные почести такого рода, за которые голосовал податливый сенат при жизни диктатора, и подмена демократических процессов единоличными решениями спровоцировали непримиримую оппозицию. Головой Цезаря на монете дело не ограничивалось. Ему позволялось носить триумфальный наряд где угодно, в том числе лавровый венок, которым ему было удобно прикрывать свою лысину. Похоже, для его прославления намечалось строительство храмов и назначение жрецов, а его статуи присутствовали во всех храмах Рима. На его частном доме должен был появиться треугольный фронтон, как у храма, обиталища бога. Но хуже всего в римском контексте действовали подозрения, будто Цезарь метил на царство. Рассказывают странную историю, как всего за месяц до убийства преданный Цезарю военачальник и один из консулов того года Марк Антоний воспользовался праздником Луперкалий, чтобы поднести Цезарю царский венец. Было очевидно, что это хорошо срежиссированная инсценировка, пропагандистский ход для тестирования общественного мнения. Будет ли народ рукоплескать, когда Цезарю протянут корону, или нет? Если да, то следует ли ее принять? Даже тогда ответ Цезаря и суть этой сцены воспринимались неоднозначно. Попросил ли он, как думал Цицерон, Антония отослать корону в храм Юпитера, которого Цезарь считал единственным царем Рима? Или она была брошена в толпу, а потом кто-то водрузил ее на статую Цезаря? Подозрительно невнятным остается ответ Цезаря: «Нет, спасибо» или «Да, пожалуйста»? Даже если это было «Нет, спасибо», его диктатура, принимавшая разные формы с 49 г. до н. э., казалась некоторым губительной. Первый раз Цезаря назначили на эту чрезвычайную должность на короткое время, чтобы провести выборы консулов на следующий год – процедура вполне обычная, но с одной оговоркой: Цезарь контролировал выборы себя самого. В 48 г. до н. э. после победы в битве при Фарсале сенат вновь назначил его диктатором на один год, затем в 46 г до н. э. – на десять лет. И, наконец, к началу 44 г. до н. э. он стал диктатором пожизненно. Для стороннего наблюдателя разница между диктатурой и царством, вероятно, была трудноуловима. Будучи диктатором, Цезарь мог назначать кандидатов на выборы, а другие выборы он контролировал за кулисами гораздо более эффективно, чем Помпей со своей записной книжкой с именами будущих консулов. В 45 г. до н. э. Цезарь вызвал немалое смущение: один из действующих консулов умер в последний день года, и Цезарь тут же созвал собрание, чтобы избрать своего друга Каниния Ребила на полдня на освободившееся место. Это незамедлительно вызвало шквал острот, особенно со стороны Цицерона: Каниний «проявил изумительную бдительность, раз он за все свое консульство не видел сна» или «при консуле Канинии никто не позавтракал»,[58] а более поздний писатель Макробий интересовался «вместе с какими консулами он был консулом».[59] Но Цицерон не только смеялся, но и возмущался, как и другие консерваторы. Этот жест казался даже хуже манипуляции выборами: очевидно, Цезарь не принимал процедуру выборов в Римской республике всерьез. Удивительно, что самая лучшая, с современной точки зрения, черта Цезаря совершенно не вписывалась в республиканскую традицию. Он был милосерден. Это благодаря clementia Цезарь прощал врагов чаще, чем карал их, демонстративно отказывался от жестокого наказания своих противников, если они прекращали оппозиционную деятельность (Катон, Метелл Сципион и большинство галлов упорствовали и получили от него сполна). Цезарь простил нескольких своих будущих убийц, сражавшихся на стороне

Помпея в гражданскую войну (среди них был и Брут.) Во многих отношениях clementia была политическим девизом диктатуры Цезаря. Тем не менее она вызывала больше протестов, чем благодарности, по той простой причине, что хотя милосердие и считалось добродетелью, это была исключительно прерогатива монархов. Только те могут проявлять милосердие, у кого есть власть поступать и по-другому. Другими словами, clementia была антитезой свободы. Говорят, Катон убил себя, чтобы убежать от милосердия Цезаря.

48. Серебряная монета, выпущенная «освободителями» Рима через год после убийства Цезаря (43–42 гг. до н. э.). На одной стороне изображены войлочный колпак pileus, который надевали на раба при отпущении на свободу, а справа и слева – кинжалы, при помощи которых совершилось освободительное деяние, а под ними – знаменитая дата EID MAR (иды марта, т. е. 15 марта). На аверсе голова самого Брута несет иной смысл: прижизненный портрет человека на римских монетах был символом самовластия Таким образом, нельзя назвать простой неблагодарностью поступок Брута и других сенаторов: дескать, напали на человека, который дал им еще один шанс. Это было неблагодарностью лишь отчасти, убийцы действительно руководствовались и эгоистическими соображениями, и задетым чувством собственного достоинства (dignitas). Но они, кроме того, защищали единый взгляд на понятие свободы и ценности республиканских традиций, уходящих корнями в мифологические времена, когда далекий предок Брута прославился тем, что отправил Тарквиниев в изгнание и стал одним из двух первых консулов. Примечательно, что серебряная монета, позже выпущенная убийцами, подчеркивает именно эту

идею, изображая характерную шапку – pileus, или колпак свободы, – которую носили освобожденные рабы. Так транслировалось послание, что римский народ был освобожден. Так ли это? Как мы увидим, это была странная свобода. Если убийство Цезаря и послужило образцом эффективного смещения тирана, то оно послужило и действенным предупреждением о том, что избавление от тирана еще не несет освобождения от тирании. Несмотря на все лозунги, браваду и высокие принципы, единственное, чего достигли убийцы и что получил народ, – это долгую гражданскую войну и постоянное воспроизводство единовластия. Но это уже сюжет главы 9. До этого мы должны обратиться к некоторым не менее важным аспектам истории Рима, которые стоят за политикой и громкими лозунгами. Глава 8 В тылу

Общественное и частное

Одна сторона истории Рима – это события политической жизни, на войне, в гражданской сфере, это победы и поражения, все, что происходило на виду у общества. Я представила один довольно драматичный аспект этой истории, рассмотрев, как Рим из маленького незаметного городка у Тибра превратился в центр власти сначала в местном, а затем и в мировом масштабе. Почти за каждый шаг этого превращения приходилось состязаться, а то и буквально сражаться: за свои права народ боролся с сенатом, в спорах выяснялось, что такое свобода и как ее гарантировать, надо ли контролировать завоеванные территории и как, насколько благое или вредоносное влияние империя оказывает на традиционные римские ценности и политическую жизнь. По ходу дела римляне изобрели свою версию гражданства, совершенно новую для Древнего мира. Греки время от времени сталкивались с ситуацией двойного гражданства и решали ее по-разному в каждом конкретном случае. Но считать двойное гражданство нормой, как настаивали римляне, ощущать себя дома в двух местах – эта идея стала основой успеха римлян на поле боя и вне его и продолжала оказывать влияние вплоть до XXI в. Это можно назвать римской

революцией, и мы являемся ее наследниками. Некоторые части общей картины от нас тем не менее ускользают. Только изредка в повествованиях можно встретить простых людей, женщин, бедняков, рабов, которые играли второстепенные роли в громадной пьесе, охватывавшей период римской истории включая I в. до н. э. Нам повстречалось только несколько таких выходов на авансцену: испуганный комик в театре Аскула, крикливый слуга, опрометчиво оскорбивший сторонников Гая Гракха, жрец-евнух, тосковавший по отбывшему на гражданскую войну другу, и даже бедная кошка, погибшая при пожаре в городе Фидены. От более позднего периода до нас дошло гораздо больше свидетельств об этих группах древних римлян, и в остальной части книги о них пойдет более детальный рассказ. Но то, что сохранилось из ранней истории Рима, дает нам довольно однобокое представление о приоритетах даже римлян, принадлежавших к элите. Легко может показаться, что основных персонажей истории заботили только серьезные вопросы, касавшиеся политической власти и заслонявшие все другие проблемы; будто славные завоевания, воинская доблесть и победы на выборах, которые перечислены в надгробных надписях, полностью составляли их жизнь. Это, разумеется, не так. Нам уже приоткрылись некоторые другие стороны их жизни и другие интересы. Римляне любили комедии с сюжетом «парень находит девушку», писали и учили наизусть стихи, слушали литературные лекции в исполнении заезжих греков. Несложно вообразить себе сценки из римской жизни Полибия, знакомясь с его рассуждениями о похоронах, которые он посещал, или читая о симулировании болезни в тот день, когда знакомый заложник попробовал осуществить побег. Или предположить, с каким удовольствием замышлял Катон Старший свой фокус с карфагенским инжиром, выпадающим из тоги. Но только с I в. до н. э. у нас появляется богатый материал о том, чем же все-таки были заняты мысли представителей римской элиты помимо войн и политики. В спектр вопросов, интересовавших их, входили и проблемы языка, на котором они говорили (один плодовитый ученый посвятил двадцать пять книг истории, грамматике и этимологии латинского языка), и усердные научные изыскания о происхождении Вселенной, и теологические споры о природе богов. Выразительная дискуссия о нелепости страха смерти легла в основу философской поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей» («De rerum natura»), ставшей шедевром античной литературы и путеводной звездой здравого смысла и по сей день. Одно из оснований для бесстрашия перед смертью, например, такое: «невозможно тому, кого нет, оказаться несчастным».[60] Но гораздо более полную картину интересов, забот, удовольствий, страхов и проблем одного известного римлянина нам представляет коллекция из тысячи или около того частных писем Цицерона. Эти письма были собраны, отредактированы и опубликованы после его смерти в 43 г. до н. э., и с тех

пор их продолжают читать и изучать. Письма полны, как мы уже видели, сплетен из высших эшелонов римской политики, они приоткрывают завесу над жизнью провинциального наместника, отражая проблемы, с которыми Цицерон столкнулся во время службы в Киликии. Однако, что не менее важно, они показывают, чем еще было занято внимание Цицерона, когда он боролся с Катилиной, выстраивал отношения с триумвиратом, планировал военный поход на непокорные местные племена или решал, какую сторону в гражданской войне поддерживать. Помимо всех этих политических и военных кризисов Цицерон беспокоился о деньгах, приданом и браках (дочери и своем собственном), скорбел об уходе из жизни тех, кого он любил, переживал развод с женой, жаловался на расстройство желудка после непривычной еды, старался найти беглых рабов и подыскивал подходящие статуи для украшения одного из многочисленных домов. Эти письма позволяют нам в первый, а может быть, и единственный раз в истории Рима понаблюдать за жизнью римлян внутри дома. В этой главе мы проследим за некоторыми из этих тем по письмам Цицерона. Мы начнем с его впечатлений о гражданской войне и о диктатуре Юлия Цезаря: страшные подробности вперемешку с черным юмором – все это весьма далеко от канонической истории про libertas и clementia. Затем мы коснемся некоторых фундаментальных вопросов, которые могут затеряться в политических дебатах, дипломатических переговорах и военных кампаниях. Как долго жили римляне? В каком возрасте женились? Какие права были у женщин? Каковы были финансовые источники роскошного образа жизни богатых и привилегированных? И как жили рабы? Обратная сторона гражданской войны

В 49 г. до н. э. Цицерону пришлось принять непростое решение. Он прекрасно понимал, что выбирать не из кого, большой разницы между Цезарем и Помпеем нет. Однако после нескольких недель раздумий он нарушил свой нейтралитет в гражданской войне. Цицерон присоединился к помпеянцам и отплыл в их лагерь в Северной Греции. Его политический вес был не столь велик, как у двух главных действующих лиц этого противостояния, но все же Цицерон пользовался достаточным авторитетом, чтобы ни одна из сторон не желала видеть его своим врагом. Тем не менее некоторые привычки Цицерона изрядно раздражали помпеянцев. Нелегко было соратникам переносить его манеру с вечно угрюмой миной на лице отпускать плоские шуточки, якобы пытаясь разрядить обстановку. «Что же ты не прибережешь его в опекуны для своих детей?» – возражал он тому, кто предлагал явно негодного кандидата на должность военачальника на том основании, что у него «прекрасный

характер и редкое благоразумие». Когда же настал день битвы при Фарсале, Цицерон воспользовался тактикой Полибия и сказался больным. После поражения он не отправился с верными помпеянцами из Греции в Африку, а вернулся прямо в Италию дожидаться амнистии Цезаря. Письма Цицерона этого периода (а их около 400) рассказывают обо всем понемногу: о безвкусице и об ужасах гражданской войны, о сумятице, недоразумениях и критике за спиной, о личных притязаниях и о серьезных последствиях этого (равно как и любого) конфликта. Эти письма послужили противоядием от искусно составленных и ангажированных «Записок о гражданской войне» Цезаря, написанных вслед «Запискам о Галльской войне», и от той напыщенной риторики и разговора о высоких принципах, которые до сих пор возобновляются при обсуждении войны между цезарианцами и помпеянцами. Цицерон показал нам неприглядную сторону гражданской войны. Отчасти колебания Цицерона в 49 г. до н. э. были связаны не с двойственным его отношением к происходившему, а с его до нелепости амбициозными ожиданиями. Он перед этим недавно вернулся из Киликии и в нетерпении ожидал решения сената о награждении его триумфом за успешную схватку с местным племенем. Правила предусматривали, чтобы он не вступал в город и не распускал свою официальную свиту до принятия этого решения. Цицерон волновался за свою семью, не знал, оставлять ли жену и дочь в Риме. Будут ли они ему полезны там? Будет ли им там хватать еды? Произведет ли плохое впечатление, если они останутся, когда другие богатые дамы покидают город? В любом случае, чтобы сохранить шанс на триумф, выбора не было, кроме как несколько месяцев болтаться в окрестностях Рима, испытывая всякие неудобства и стеснения от официальных телохранителей, которые продолжали таскать с собой ветки с поникшими лавровыми листьями как почетный знак его маленькой победы. В конце концов ему пришлось принять неизбежное: у сенаторов были дела поважнее, чем его «пустяки», как он это иногда называл. Цицерон оставил надежду на триумф и присоединился к Помпею. Даже когда он вернулся после нескольких месяцев, бесславно проведенных на передовой, он продолжал натыкаться повсюду на душевный надлом, неуверенность, всплески насилия, которыми неизбежно были наполнены будни гражданской войны. Были ссоры с братом Квинтом, который, по всей видимости, стремился снискать расположение Цезаря, очерняя Цицерона. Были подозрения насчет убийства в Греции его друга, известного противника Цезаря, которого во время послеобеденной драки насмерть закололи ударами в живот и под ухо. Была ли это бытовая стычка из-за денег, как предполагал Цицерон, поскольку было известно, что убийца много задолжал? Или к этой смерти каким-то образом был причастен Цезарь? Да и кроме насилия правильно разыграть свою партию и сохранить хорошие личные отношения с тем, кто оказался в итоге

победителем, было нелегко. Но ничто не могло быть более тягостным, чем обед для Цезаря, когда несколько лет спустя Цицерону пришлось развлекать диктатора на одной из своих вилл на берегу Неаполитанского залива, где многие богатые римляне обустроили себе роскошные места отдыха. Он с отвращением описывает всю суматоху в письме к Аттику конца 45 г. до н. э., ставшем одним из самых ярких зарисовок неофициальной жизни Цезаря (и любимым эпизодом из карьеры Цицерона для Гора Видала, обратившегося к этому сюжету много столетий спустя). Цезарь разъезжал с эскортом из не менее 2000 солдат, что было ужасной обузой даже для самого радушного и терпеливого хозяина: «Вот тебе гостеприимство или постой»,[61] – пишет Цицерон. Ко всему этому еще надо прибавить невоенное сопровождение из толпы рабов и вольноотпущенников. Цицерон пояснил, что он использовал три столовых только для высших чинов свиты и распорядился насчет обслуживания гостей рангом пониже, пока Цезарь побывал в бане и у массажиста, перед тем как возлечь за обеденным столом, как полагалось по римской традиции. Цезарь выказал хороший аппетит, отчасти благодаря принятой порции рвотного: периодическое очищение желудка было распространенной процедурой детоксикации среди богатых римлян. Затем Цезарь насладился изысканной беседой о литературе и «ни о чем важном» (см. цв. вклейку, илл. 14). Как его собственные рабы и обслуга справились с этим нашествием, Цицерон не обмолвился или, может быть, не заметил, но в конце он поздравил себя с тем, что вечер удался, хотя не удержался от реплики: «Однако гость не тот, которому скажешь: прошу сюда ко мне, когда вернешься. Достаточно один раз».[62] Утешать могла только мысль, что ублажить Помпея, если бы тот победил, было бы задачей не менее хлопотной. Письма Цицерона показывают, что испытания, связанные с войной и приемом в своем доме диктатора, были только частью тех бед, которые навалились на него в это время. Между пересечением Рубикона Цезарем и его убийством в мартовские иды 44 г. до н. э. семья и домашний очаг Цицерона развалились. За эти пять лет он развелся с Теренцией, которая была ему женой на протяжении 30 лет, и вскоре женился вновь. Ему было 60, его невесте – 15, их брак продлился всего несколько недель, и он отослал новую жену обратно к матери. Тем временем его дочь Туллия развелась с третьим мужем, Публием Корнелием Долабеллой, ярым поклонником Цезаря. На момент развода Туллия была беременна и умерла в начале 45 г. до н. э. вскоре после рождения сына, который пережил ее ненамного. Ее предыдущий ребенок от Долабеллы родился недоношенным и тоже умер всего нескольких недель от роду. Цицерон был поглощен горем, что явно не помогало налаживанию отношений с молодой женой: он уединился в одной из своих самых отдаленных усадеб, чтобы в тиши обдумать план, как увековечить память дочери. Вскоре он придумал

наделить ее божественным статусом, обеспечить ей, как это называлось тогда, «апофеоз». Мужья и жены

Брак в Риме, по сути, был делом простым и сугубо частным. Государство, в отличие от наших дней, играло минимальную роль. В большинстве случаев мужчина и женщина считались мужем и женой, если они это утверждали, и они прекращали находиться в браке, если оба, или один из них, объявляли о расторжении брака. И это все, не считая одной-двух пирушек, что требовалось большинству римских граждан. Для богатых имелись более официальные и дорогостоящие свадебные церемонии с знакомыми нам символами изменения статуса: специальными нарядами (невесты традиционно были в желтом), песнями, шествиями и переносом невесты на руках через порог супружеского дома. Имущественные хлопоты тоже возрастают для богатых: в частности, отец невесты собирает приданое, которое ему возвращается в случае развода. Одна из неприятностей, постигших Цицерона в 40-х гг. до н. э., заключалась в том, что ему пришлось возвращать приданое Теренции, в то время как вечно нуждавшийся в деньгах Долабелла, похоже, не вернул приданое Туллии, по крайней мере в полном объеме. Женитьба на молодой Публилии давала надежду компенсировать потери. Основной целью брака было, как и во всех прежних культурах, получение законнорожденного потомства, которое автоматически наследовало статус римских граждан, если оба родителя были гражданами или удовлетворяли различным условиям смешанного брака с чужеземцами. Именно это и лежало в основе сюжета о похищении сабинянок: первые браки в новом городе изображаются как «законное изнасилование» в целях продолжения рода. То же послание транслируется на надгробиях римских жен и матерей в течение всей римской истории.

49. Римская фреска, запечатлевшая идеализированную сценку античной свадьбы, где люди и боги действуют вместе. Невеста с покрытой головой сидит в центре на супружеском ложе, ее подбадривает расположившаяся рядом Венера. К ложу прислонилась фигура Гименея, одного из богов-защитников супружества. В дальнем левом углу люди заняты приготовлениями к купанию невесты Эпитафия примерно середины II в. до н. э., написанная на «нелюбезной гробнице любезной женщины», некоей Клавдии, точно передает традиционный взгляд: «Своего мужа она любила всем сердцем. Она произвела на свет двух сыновей: одного из них она оставила на земле, другой находится под землей. В речах она была прелестна, а также соразмерна в движениях. Она следила за домом. Пряла шерсть. Больше сказать нечего» Иными словами, достойная

роль женщины заключалась в том, чтобы быть преданной своему мужу, производить потомство, радовать глаз, быть хорошей хозяйкой и вносить вклад в домашнее благосостояние, занимаясь ткачеством и прядением. Другие посмертные посвящения превозносят женщин, проживших всю жизнь подле одного мужа, и подчеркивают такие «женские» добродетели, как целомудрие и верность. Сравните эпитафии Сципиона Барбата и его потомков, где восхваляются военные достижения, государственные должности и активность в общественной жизни. Трудно сказать, насколько это представление было идеализированным образом женщины, а насколько реальностью. Безусловно, многие громкогласно сокрушались по старым добрым временам, когда женщин держали в строгости. Эгнация Метелла, который забил жену палкой до смерти за то, что вино пила, приводил в пример один писатель I в. до н. э. (Это совершенно мифический случай в царствование Ромула.) Даже император Август воспользовался образом прялки для создания благопристойного традиционного впечатления. Он просил жену Ливию «позировать перед прессой», как сейчас бы выразились, работая за ткацким станком в атрии на глазах у публики. Однако есть основания полагать, что «старые добрые времена» были во многом продуктом фантазии более поздних моралистов и плодотворной темой для потомков, мечтающих восстановить былое благолепие. Не менее спорным оказывается образ противоположного свойства, набиравший популярность в I в. до н. э.: новый стиль поведения свободной женщины. Считается, что римлянки в это время предпочли иной стиль жизни, предполагавший социальную активность, свободный секс, нередко также супружеские измены, не сдерживаемые ни мужем, ни семьей, ни законом. Некоторые такие дамы хотя бы принадлежали к «полусвету», они были актрисами, певицами, девушками по вызову и проститутками. К их числу относится известная вольноотпущенница Волумния Киферида, любовница и Брута, и Марка Антония – и убийцы, и горячего поклонника Цезаря. Однако так вели себя и многие жены и вдовы высокопоставленных сенаторов. Всех затмила слава печально известной Клодии, сестры злейшего врага Цицерона Клодия, жены сенатора, умершего в 59 г. до н. э., и любовницы поэта Катулла (впрочем, в ее списке значились и многие другие). Теренция, по слухам, тоже ревновала Цицерона к сестре Клодия. Ее то превозносили, то низвергали как неразборчивую соблазнительницу, коварную интриганку, почитаемую богиню и ходящую по краю авантюристку. Цицерон называл ее «палатинской Медеей» – удачно придуманное выражение, соединившее образ страстной ведьмы-детоубийцы из греческой трагедии и место жительство Клодии в Риме. Катулл дал ей в своих стихах псевдоним Лесбия, не только чтобы скрыть ее настоящее имя, но и в честь греческой поэтессы Сапфо, родом с острова Лесбос: «Будем, Лесбия, жить, любя друг друга! / Пусть ворчат старики – за весь их ропот / Мы одной не дадим монетки медной! … / Дай же тысячу сто мне поцелуев…»[63] Однако не стоит все эти яркие образы принимать за чистую монету. Отчасти это только эротические фантазии. Отчасти – отражение обычных страхов патриархального общества. В истории известны случаи, когда мужчины оправдывали свою власть над женщиной, одновременно смакуя женскую распущенность и осуждая опасную и грешную самку, чьи во многом выдуманные прегрешения, сексуальная неразборчивость (при этом встает неудобный вопрос об отцовстве любого ребенка) и безответственное пьянство требовали жесткого контроля со стороны мужчины. История про бескомпромиссное поведение Эгнация Метелла по отношению к его выпившей жене и слухи о диких пирах у Клодии – две стороны одной идеологической медали. Кроме того, во многих случаях ужасающие описания женской преступности, власти и злоупотреблений создаются не для разоблачения конкретных особ, а чтобы спровоцировать совсем другую дискуссию. Так, Саллюстий, обсуждая заговор Катилины, уделяет внимание нескольким женщинам, игравшим, предположительно, заметную в этом роль. Яркие женские образы символизируют аморальную испорченность общества, породившего Катилину. «Что берегла она меньше –

деньги или свое доброе имя, было трудно решить», – насмехался Саллюстий над женой сенатора и матерью одного из убийц Цезаря, характеризуя, как ему казалось, дух времени.[64] Цицерон со своей стороны использовал Клодию как успешный отвлекающий маневр в непростом судебном разбирательстве, где он защищал одного из своих дружков, бывшего любовника Клодии, которого обвиняли в убийстве. Именно из этой речи Цицерона стала известна большая часть подробностей ее сомнительного поведения – от регулярных прелюбодеяний до диких пляжных вечеринок, превращавшихся в оргии. Целью Цицерона было отвести обвинение от своего друга, дискредитируя ревнивую Клодию и делая из нее посмешище и главную злодейку, оказавшую дурное влияние на его подзащитного. Трудно, конечно, вообразить себе Клодию целомудренной, сидящей дома женой и вдовой, но если бы она удосужилась в своем изысканном доме на Палатине прочитать это цицероновское описание, то вряд ли себя узнала. Женщины в Древнем Риме, со всей очевидностью, были гораздо более независимыми, чем в классической Греции или на Ближнем Востоке, хотя по нынешним понятиям и свобода римлянок была существенно ограничена. Особенно заметна разница с классическими Афинами, где женщины из богатых семей должны были вести довольно замкнутый образ жизни, не на виду у сограждан, по большей части отдельно от мужчин и их социальной активности (у бедных, понятно, не было ни средств, ни места для такого разделения). Надо сказать, что для римлянок тоже существовали неудобные ограничения: император Август, к примеру, сослал их на задние ряды театров и цирков. Отделения для женщин в общественных банях обычно были намного теснее, чем для мужчин. Самые роскошные части дома были отданы под мужские занятия. Однако женщины не были невидимками для римского общества, а дома не были строго поделены на женскую и мужскую половины, с запретными зонами для представителей какого-то пола. Женщины принимали участие в трапезе наравне с мужчинами, и это были не только работницы секс-индустрии, эскорта и театра, из которых традиционно состояло женское общество на пирах в древних Афинах. Одно из первых злодеяний Верреса было вызвано различиями в римской и греческой обеденной традиции. В 80-х гг. до н. э., когда он служил в Малой Азии, больше чем за десять лет до его сицилийской эпопеи, Веррес и кто-то из его подчиненных добились приглашения на обед к какому-то злосчастному греку. После изрядного количества выпитого они попросили хозяина позвать к ним свою дочь. Грек ответил, что приличные дамы не присутствуют на пиру мужчин. Римляне не вняли его словам и отправились на поиски девушки. Последовала потасовка, в которой был убит один из охранников Верреса, а сам хозяин был облит кипятком. Позже грека казнили за убийство. Цицерон подробно, сгущая краски, излагает эту историю, почти как новое изнасилование Лукреции. Это еще и рассказ об огромных различиях в представлениях о правильном поведении женщин в пределах одной империи: пьяным умом охватить эти правила уже не получалось. Некоторые предписания закона, касавшегося брака и прав женщин, отражали эту относительную свободу. «На бумаге» действительно оставались некоторые жесткие положения. История о муже, насмерть избившем жену за глоток вина, была всего лишь ностальгическим мифом, однако закон и впрямь наделял мужа, по крайней мере формально, правом казнить жену, уличенную в прелюбодеянии. Однако не известно ни одного случая реального применения этого закона, а большая часть свидетельств указывает совсем на другое. Женщина не брала имя мужа и не попадала целиком под его господство. После смерти отца взрослая женщина могла самостоятельно владеть собственностью, покупать и продавать, наследовать или составлять завещание, освобождать рабов – у нее были такие права, о каких британская женщина не могла мечтать вплоть до 1870 г. Единственным ограничением было назначение опекуна (tutor), который должен был одобрить любые решения и сделки женщины. Проявлял ли Цицерон высокомерие или женоненавистничество, или он просто пошутил, как великодушно считают некоторые, когда объяснял нужность этого правила женским

неразумием, трудно точно сказать, однако его собственную жену, похоже, ничто не стесняло, когда она продавала дома для сбора средств в помощь Цицерону в изгнании, или когда она собирала деньги за аренду ее имений, – никакие опекуны нигде не упомянуты. В результате одной из реформ Августа в конце I в. до н. э. или в начале следующего века женщины, являвшиеся свободнорожденными гражданками и родившие трех детей, освобождались от необходимости иметь опекуна; вольноотпущенницы получали такое право, начиная с четвертого ребенка. Это был пример умного «радикального традиционализма»: он даровал новые свободы женщинам, добросовестно выполнившим свои традиционные обязанности. Как ни странно, женщины пользовались значительно меньшей свободой при вступлении в брак. Прежде всего, у них не было выбора, выходить или не выходить замуж. По правилам, все свободнорожденные женщины должны были стать замужними. Не было тогда незамужних тетушек, и единственный способ остаться одинокой был вступить в особую группу, например присоединиться к весталкам, которые добровольно или вынужденно хранили девство. Да и в выборе мужа свободы было немного. У богатых и могущественных брак часто служил для скрепления политических, социальных или финансовых союзов. Однако наивно думать, что у дочери крестьянина, который решил заключить сделку с соседом, или у девушки-рабыни, которой хозяин дарует свободу, чтобы жениться на ней (не очень редкий случай), был более весомый голос в выборе супруга. Брачные альянсы играли существенную роль в политике поздней Республики. В 82 г. до н. э., например, Сулла попытался обеспечить себе лояльность Помпея, отдав ему в жены свою падчерицу, несмотря на то что она была в тот момент замужем за другим и ждала от него ребенка. Выигрышную партию сыграть не удалось: бедная женщина вскоре умерла при родах. Двадцать лет спустя Помпей скрепил свои отношения с Цезарем в триумвирате, женившись на его дочери Юлии. Для Цицерона и его дочери Туллии ставки были не столь высоки, однако очевидно, что социальное продвижение семейства и укрепление нужных связей всегда были на уме у Цицерона, даже когда все складывалось не совсем по его плану. Как подобрать мужа для Туллии – этот вопрос больше всего занимал Цицерона, когда он покидал Рим, отправляясь в 51 г. до н. э. в провинцию Киликию. Предстояло устроить ее третий брак после двух недолгих бездетных союзов, окончившихся в одном случае смертью мужа, а в другом – разводом. По письмам можно проследить ход переговоров с рядом более или менее подходящих кандидатов. Один претендент не питал серьезных намерений, у другого были хорошие манеры, о третьем будущий тесть скрепя сердце писал: «Опасаюсь, наша дочка не даст согласия», признавая тем самым за Туллией право иметь свое мнение на этот счет. Поскольку требовалось примерно три месяца, чтобы письмо дошло из Киликии до Рима и вернулся ответ, Цицерону было трудно контролировать процесс, и ему пришлось доверить окончательное решение Теренции и Туллии. Им не приглянулся никто из списка Цицерона, они выбрали Долабеллу, незадолго до этого разведшегося, тоже с безупречной родословной и, по сообщениям римских авторов, очаровательного негодяя, завзятого соблазнителя, хотя и очень невысокого роста. Макробий сохранил злую шутку Цицерона: «Кто привязал моего зятя к мечу?»[65] Брак по расчету не обязательно был скучным и безрадостным союзом. Все рассказывали о том, как Помпей и Юлия были преданны друг другу, как Помпей страдал, когда жена умерла при родах в 54 г. до н. э., и как при жизни она поддерживала мир между свои отцом и мужем. Брак, иными словами, оказался вполне счастливым, хотя и был задуман по политическим причинам. Ранние сохранившиеся письма Цицерона к Теренции, на которой он женился, скорее всего, по расчету, содержат выражения преданности и любви: «Мой свет, моя желанная! Ведь к тебе все обычно прибегали за помощью и тебя, моя Теренция, теперь так терзают!»,[66] – писал из изгнания Цицерон в 58 г. до н. э. В равной степени нередко встречались и брачные союзы, омраченные перебранками супругов, недовольством и разочарованием. Туллия вскоре осознала, что в Долабелле больше негодяйства, чем

очарования, и в течение последующих трех лет пара жила раздельно. Но среди окружения Цицерона наиболее несчастным оказался брак его брата Квинта и Помпонии, сестры его друга Аттика. В своих письмах предсказуемо и, может быть, несправедливо Цицерон в основном сваливает вину на жену, но при этом передает удивительно современный характер их свар. Как-то Помпония жаловалась, что не чувствует себя дома хозяйкой, а Квинт на это резко отвечал: «И вот так каждый день». После двадцати пяти лет совместной жизни они развелись. Знаменитым стало высказывание Квинта: «Самое приятное – не делить с ней постель». Реакция Помпонии неизвестна. На фоне всех матримониальных историй особняком стоит кратковременный второй брак Цицерона с юной Публилией, которой было четырнадцать или пятнадцать лет. Цицерон и Теренция развелись, предположительно, в начале 46 г. до н. э. О настоящей причине их размолвки трудно судить, хотя на эту тему кто только из древних авторов не высказывался, но последнее сохранившееся письмо, написанное Цицероном Теренции в октябре 47 г. до н. э., свидетельствует о том, что в их отношениях что-то изменилось. Всего пара лаконичных строк, обращенных к жене, которую он не видел два года (частично проведенных с войсками Помпея в Греции), содержит скупые инструкции для подготовки дома к его предстоящему приезду. «Если в бане нет ванны, пусть устроят», – основное его распоряжение.[67] Всего через год с небольшим, после рассмотрения некоторых вариантов, вроде дочери Помпея и другой женщины, о которой он высказался: «Я не видел ничего более скверного», Цицерон женился на девушке моложе его лет на сорок пять. Было ли это обычной практикой? Первое замужество в возрасте 13–14 лет было обычным делом среди римских девочек. Туллия была помолвлена, когда ей было 11 лет, и вышла замуж в возрасте 15 лет; когда Цицерон в 67 г. до н. э. пишет об обручении «маленькой Туллиолы» с Гаем Кальпурнием Писоном, он имеет в виду «маленькая» в буквальном смысле. Аттик уже начал подбирать женихов, когда его дочери было только шесть. Среди элиты вполне были распространены такие ранние союзы. Но и среди простых людей, что видно на эпитафиях, было принято выдавать девочек замуж к концу подросткового возраста, а в некоторых случаях – даже в 10–11 лет. Происходила ли при этом консумация брака – вопрос неловкий и, скорее всего, неразрешимый. При этом мужчины, как правило, вступали в первый брак ближе к двадцати годам, с разницей в возрасте с невестой в среднем в десять лет. Некоторым молоденьким невестам доставались мужья в более солидном возрасте, вступавшие в брак по второму или третьему разу. Несмотря на относительную свободу римских женщин, это возрастное неравенство всегда создавало подчиненное положение невесты-ребенка по отношению к взрослому мужчине.

50. Надпись на могильной плите мужа и жены, I в. до н. э. Они оба – вольноотпущенники. Муж (слева) – Аврелий Гермия, как установлено, мясник с Виминальского холма в Риме. Жена (справа), Аврелия Филематия – «чистая, скромная, чуждая сплетен». Более удивительным нам может показаться возраст начала их взаимоотношений: ей было всего семь лет, когда он ее «усадил на колени» Можно себе представить, что разница в возрасте 45 лет озадачивала даже древних римлян. Почему Цицерон на это отважился? Причиной были только деньги? Или, как утверждала Теренция, это было безрассудное старческое увлечение? Так или иначе, ему пришлось давать ответы на жесткие вопросы, в частности, по поводу необычного решения в его возрасте жениться на юной девственнице. В день свадьбы, говорят, он ответил на это: «Назавтра она станет зрелой женщиной (mulier)». Античный ритор Квинтиллиан позже использовал этот ответ в качестве блестящего примера ухода от критики, восхищаясь остроумием автора. Мы бы сочли ответ обескураживающе грубым или прискорбно глупым, что еще раз подчеркивает огромную разницу между нами и миром античного Рима. Рождение, смерть и скорбь

Горе постигло Цицерона почти сразу после вступления в новый брак. Туллия умерла, родив сына от Долабеллы. Эта беда совершенно вывела Цицерона из строя, и он скрылся в своей усадьбе на маленьком островке Астура к югу от Рима. Его отношения с Туллией всегда были очень близкими, даже слишком близкими, как утверждали некоторые враги, распространяя дикие слухи: излюбленная тактика римлян – обвинять оппонентов в сексуальной распущенности. Во всяком случае, к ее младшему брату Марку отец не был так благосклонен; Марк, помимо прочих недостатков, еще и не проявил должное рвение к интеллектуальным занятиям, в частности к лекциям по философии, когда отец специально

отправил его в Афины. Со смертью Туллии Цицерон, по его словам, утратил единственную нить, которая привязывала его к жизни. Деторождение было опасной обязанностью. Роды были основной причиной смерти молодых римлянок, от жен сенаторов до рабынь. Имеются сведения о тысячах смертей, от широко известных случаев, таких как Туллия и жена Помпея Юлия, до простых женщин по всей империи, о чем остались надписи на надгробных камнях, составленных скорбящими мужьями и родными. В Северной Африке муж написал о жене: «Прожила 36 лет и 40 дней. Это были ее десятые роды. На третий день она умерла». Другой муж, живший на территории нынешней Хорватии, поминает «подругу по рабству», которая «страдала от мучительных родовых схваток в течение четырех дней и не родила, и так она умерла». Для полноты понимания: значительно более поздняя статистика свидетельствует, что каждая пятидесятая женщина умирала от родов с тем большей вероятностью, если роженица была очень молодой. К летальному исходу приводили многие осложнения, возникавшие при родах, с которыми современная западная медицина научилась справляться, – от кровотечения до застревания плода и инфицирования. Отсутствие больниц, в которых в Европе Нового времени инфекции легко передавались от одной роженицы к другой, в какой-то мере уменьшало риск заражения. Большинство женщин прибегало к услугам повитух. В особых случаях требовалось медицинское вмешательство, которое часто лишь увеличивало опасность. Кесарево сечение, которое, вопреки современным мифам, не имело никакого отношения к Юлию Цезарю, использовали только для извлечения живого плода из умершей или умирающей матери. В случаях, когда плод полностью застревал, некоторые римские врачи предлагали ввести нож непосредственно в тело роженицы и расчленить плод в матке. Эту процедуру мало кому из римлянок удалось пережить. Беременность и разрешение от бремени составляли большую часть жизни женщин, даже тех, которых римские авторы нарекли беззаботными распутницами. Незначительная часть из них, наверное, страдала от бесплодия или невынашиваемости. Если у супружеской пары не было детей, винили, разумеется, только женщин, и это было одной из распространенных причин для развода. Второй муж Туллии мог, согласно современным предположениям, потребовать развода только из-за того, что она не сумела родить живого ребенка до почти тридцатилетнего возраста. Большинство женщин, однако, на протяжении десятилетий из года в год вынашивали и рожали детей, не имея каких-либо надежных способов защититься от беременности, кроме воздержания. Существовало несколько кустарных и довольно опасных методов аборта. Продолжительное грудное вскармливание в какой-то степени защищало от последующих беременностей тех, кто не прибегал к услугам кормилиц, как это делали богатые матери. Предлагалось много рецептов противозачаточных снадобий и приспособлений, от абсолютно бесполезных (использование личинок, найденных в голове у определенного вида мохнатых пауков) до сколько-то эффективных (введение чего-либо липкого во влагалище). Но многие усилия были перечеркнуты тем фактом, что античная наука считала дни после прекращения менструации самыми благоприятными для зачатия, тогда как дело обстоит с точностью до наоборот. Для новорожденных, благополучно появившихся на свет, наступало испытание не менее тяжкое, чем для их матерей. Тот, кто родился слабым или калекой, подвергался «экспозиции» (см. главу 4): его попросту выбрасывали в мусор. Нежеланных детей ждала та же участь. Есть свидетельства того, что девочек желали меньше, чем мальчиков, отчасти из-за приданого, которое для средней семьи могло стать существенной статьей семейного расхода. Сохранилось письмо на папирусе из римской провинции Египет с инструкциями жене в случае рождения мальчика воспитать его, а девочку – выбросить. Трудно сказать, насколько часто это случалось и каковы в точности были гендерные пропорции, однако обычай был достаточно распространенным, чтобы свалки в городах считались надежным источником бесплатных рабов.

51. Римская повитуха, запечатленная за работой, на терракотовой надгробной плите из порта Остия. Роженица сидит на кресле, повитуха спереди готовится к принятию новорожденного Жизнь детей, которых растили в семьях, оставалась полной опасностей. По самым оптимистичным подсчетам, основанным преимущественно на более поздних сопоставимых данных по населению, дожить до десяти лет удавалось только половине маленьких римлян: смертельными для них были разнообразные недуги и инфекционные заболевания, от которых сейчас дети не умирают. Это означает, что при низкой средней ожидаемой продолжительности жизни, равной примерно 25 годам, ребенок, доживший до десяти лет, мог все же рассчитывать на почти такую же продолжительность жизни, как мы сейчас. Опираясь на те же данные, можно ожидать, что у десятилетнего римлянина в среднем оставалось сорок лет жизни, а у пятидесятилетнего – пятнадцать. Старики в Древнем Риме были не такой уж редкостью. Высокая детская смертность сказывалась на количестве беременностей и размерах семей. Чтобы поддержать уровень воспроизводства населения, каждая женщина в среднем должна была выносить пять или шесть детей. В реальности этот показатель приближался к девяти, учитывая другие факторы, например бесплодие и вдовство. Вряд ли это способствовало эмансипации.

52. Античное римское вагинальное зеркало, удивительно похожее на современное. Однако представления древних римлян о строении женского тела и репродуктивных циклах в корне отличались от наших – и в вопросе о том, как происходит зачатие, и в том, когда можно его предотвратить (или ему поспособствовать) Как эти особенности рождаемости и смертности влияли на эмоциональный климат в семье? Было время, когда считалось, что из-за такого количества умирающих детей родители старались к ним не привязываться эмоционально. В римской литературе и в сказках существовал устрашающий образ отца, демонстрировавшего власть над детьми, а не сострадание к ним: среди суровых отцовских наказаний не исключалась и смертная казнь ослушнику. Однако практически нет свидетельств таких отношений в реальной жизни. Правда и то, что новорожденный не считался полноценным человеком, пока не было окончательно решено, что его оставляют и будут воспитывать, то есть пока он не был формально принят в семью. Этим отчасти можно объяснить довольно безразличное отношение к тому, что сейчас бы назвали детоубийством. Однако тысячи трогательных эпитафий, оставленных родителями своим маленьким отпрыскам, уж точно не свидетельствуют об отсутствии эмоций. «Моя маленькая куколка, моя дорогая Мания похоронена здесь. Всего несколько лет мне было дано дарить ей свою любовь. Ее отец теперь плачет без конца», – такие стихи оставил на надгробии в Северной Африке скорбящий отец. Цицерон в 45 г. до н. э. тоже непрерывно скорбел после смерти Туллии, запечатлевая свое горе и планы по

увековечению памяти о ней в замечательной серии писем к Аттику. О смерти Туллии почти ничего неизвестно, кроме того, что это произошло в загородной усадьбе Цицерона в Тускуле, возле Рима, и не осталось никаких подробностей о похоронах. Цицерон почти сразу уединился на Астуре, где перечитал всю философскую литературу, какую смог достать, о потере и утешении и даже начал писать для себя трактат о тяжелой утрате, пока не принял через несколько месяцев решение вернуться в дом, где Туллия умерла: «Мне думается, я одержу победу над самим собой и из Ланувия направлюсь в тускульскую усадьбу; ведь или мне следует навсегда отказаться от того владения, или…»[68] К этому времени он нашел своим страданиям выход, созидая мемориал, который должен был стать не надгробием, а святилищем или храмом (fanum на латыни имеет исключительно религиозный смысл). Его захватили заботы о поиске места для храма, о его воздвижении и последующем уходе за ним. Вскоре он присмотрел для строительства имение в пригородах Рима, возле Ватикана, и уже заказал нескольких колонн. Целью Цицерона, по его словам, был апофеоз Туллии. Он, вероятно, имел в виду увековечение в каком-то общем смысле, а не подлинное превращение умершей в божество. Тем не менее это еще один пример того, какая нечеткая граница отделяла в представлении римлян смертных от бессмертных, и того, как значимость и важность человеческих существ можно было выразить, наделив их божественными атрибутами. Есть, однако, доля иронии в том, что на фоне возрастающей обеспокоенности Цицерона и его друзей богоподобными почестями, воздаваемыми Цезарю, Цицерон хлопотал о придании своей умершей дочери некоего божественного статуса. Проект, впрочем, так и не был осуществлен: вся территория Ватикана была охвачена градостроительными планами Цезаря, и участок, выбранный Цицероном, оказался недоступным. Дела денежные

Дома на Астуре и в Тускуле были двумя из примерно двадцати, находившихся к 45 г. до н. э. в собственности Цицерона в Италии. Некоторые из них были особняками. В Риме у него имелся большой дом на склоне Палатинского холма ближе к подножию, в нескольких минутах ходьбы от Форума, где по соседству жил весь цвет римской элиты, включая Клодию. Другие дома были разбросаны по полуострову, от Путеол на берегу Неаполитанского залива, где Цицерон устраивал обед и развлекал Цезаря и его многочисленную свиту, до более северной Формии, где у него была еще одна вилла на берегу моря. Некоторые из них были небольшими домиками для отдыха по дороге между дальними основными имениями, в них он мог остановиться на ночь, чтобы не ночевать в захудалых гостиницах или не напрашиваться к друзьям. Некоторые имения, как, например, в Арпине, были действующими фермами, даже при том, что на участке располагались роскошные виллы. Была и доходная собственность, предназначавшаяся для сдачи в аренду, как, например, низкого качества дома, из которых «даже крысы сбежали», и еще два больших и приносящих больше прибыли

многоквартирных доходных дома, часть приданого Теренции, в 45 г. до н. э. были возвращены ей после развода. Общую стоимость этого портфеля недвижимости можно оценить примерно в 13 млн сестерциев. С точки зрения простых римлян это было огромное состояние, достаточное, чтобы прокормить в течение одного года 25 000 бедных семей или обеспечить более 30 граждан минимальным состоянием, обязательным для выдвижения на должность. Но это не давало возможности Цицерону оказаться в компании сверхбогатых. Рассуждая о сумасбродстве расточительства, Плиний Старший засвидетельствовал, что в 53 г. до н. э. Клодий купил почти за 15 млн сестерциев дом Марка Эмилия Скавра, одного из друзей Цицерона и полководца в армии Помпея, заработавшего сомнительную репутацию в Иудее в 60-х гг. до н. э. Руины фундамента этого дома предварительно опознаны также на склоне Палатина, возле того места, где до сих пор стоит триумфальная арка Тита. В здании было около пятидесяти небольших комнат и ванна, возможно, для рабов; ранее археологи уверенно и неправильно определили сооружение как бордель в центре города. Из более высокого разряда выделялась собственность Красса, оцениваемая в 200 млн сестерциев, – с таким состоянием он, безусловно, мог содержать частную армию (см. с. 28). Несмотря на вдохновенные усилия, надежно опознать не удалось ни один из домов Цицерона. Тем не менее какой-то образ возможно составить благодаря его письменному наследию, в котором сохранились и планы всевозможных улучшений, а также на основании археологических остатков современных ему построек. Богатые жилища римской элиты времен поздней Республики на Палатинском холме по большей части сохранились плохо по той простой причине, что в течение I в. поверх них стали воздвигать императорский дворец, который вскоре занял чуть ли не весь холм. Среди самых впечатляющих руин тех ранних сооружений числится так называемый Дом грифонов. Несколько комнат, по всей вероятности, цокольного этажа красивого дома начала I в. до н. э., с ярко окрашенными стенами и простой мозаикой на полу, отчасти проступают в конструкции Палатинского дворца. Похоже, что по отделке и планировке этот и другие дома Палатина не сильно отличались от гораздо лучше сохранившихся остатков жилищ в Помпеях и Геркулануме.

53. Фундамент надстроенных сооружений (справа) врубается в замечательную комнату в доме республиканских времен – в Доме грифонов на Палатине. Название дом получил по фигурам грифонов, рельефно выполненных в штукатурке; один из них виден на дальней стене. Мозаичный пол расчерчен простыми ромбами, стены раскрашены простой палитрой, имитируя мрамор. До недавнего времени археологи предполагали, что это был дом самого Катилины Особенность жилища римской элиты – сенаторов ли в самом Риме, больших ли местных шишек в других городах – заключается в том, что они не были частными домами в современном понимании. Они не были местом, куда можно было спрятаться от общественного внимания. Конечно, существовали способы укрыться, например, в убежище Цицерона на Астуре или в более уединенных помещениях. Но во многих отношениях архитектура жилища римлян служила общественному статусу и репутации выдающихся граждан, при этом основная часть дел «проворачивалась» именно дома. Большая зала, или атрий, куда посетитель непосредственно входил через парадную дверь, была главным помещением. Обычно двухуровневый, с отверстием в крыше, атрий оформлялся так, чтобы производить сильное впечатление лепниной, фресками, скульптурой и прекрасным видом. Все это должно было служить фоном для встреч хозяина с зависимыми людьми, просителями, клиентами – от бывших рабов, нуждающихся в помощи, до тех делегатов из Теоса, которые перемещались из атрия в атрий, готовые «целовать ноги» римлян (с. 194–5, 197–9). В стандартном варианте позади атрия внутренняя часть дома имела вытянутую форму, там располагались дополнительные помещения для приема гостей, с обеденными зонами, гостиными, совмещенными со спальнями (cubicula), крытыми галереями и садами, если хватало места. Фактура стен везде соответствовала назначению помещений – от

монументальной росписи до более интимных эротических сцен на панелях. Чем дальше допускался посетитель в глубь дома, в менее публичные зоны, тем он считался более уважаемым в семье. С друзьями и коллегами и вовсе собирались in cubiculo, как говорили римляне, в одной из тех маленьких частных комнат, где было спальное место, но которые в современном смысле спальнями не являлись. В таких комнатах, можно предположить, триумвират заключал свои тайные сделки. Дом и его убранство играли важную роль в имидже. И тут важно было не перестараться: репутацию можно было испортить чрезмерной роскошью. Немалое удивление вызвало решение Скавра пристроить в атрии своего дома на Палатине несколько колонн из тех 380, которые он приобрел для оформления временного театра. Колонны были из лукуллова мрамора редкого греческого сорта, получившего название по имени человека, первым организовавшего его ввоз, – Луция Лициния Лукулла, предшественника Помпея в войне с Митридатом. Высота каждой колонны составляла 11 метров. Многим римлянам показалось, что Скавр перегнул палку, украшая свой дом с такой роскошью, более приличествовавшей публичному месту. Саллюстий был не единственным автором, видевшим в этом «мерзком своеволии» корень многих проблем Рима. Несколько раз Цицерон в своих письмах делился заботами об убранстве своих домов, беспокоясь о том, чтобы они отражали его образ как человека высокого вкуса, ученого и знатока греческой культуры. Не всегда удавалось найти подобающие произведения искусства для решения этой задачи. Проблема, обеспокоившая Цицерона в 46 г. до н. э., нам, скорее всего, покажется проявлением суетности. Один из его неофициальных агентов приобрел для него в Греции небольшую коллекцию статуй, которая оказалась и чересчур дорогой (он объяснял, что на эту сумму мог бы купить новый домик), и не слишком подходящей к его замыслам. Например, там оказалась статуя бога войны Марса, тогда как Цицерон позиционировал себя как великого миротворца. Далее, коллекцию продолжали вакханты – разнузданная, экстатичная и нетрезвая свита, – что не позволяло украсить библиотеку в надлежащем стиле: нужны были, скорее, музы, а не вакханты, пояснял он.

54. План «Дома трагического поэта» в Помпеях дает представление о устройстве дома среднего достатка II–I вв. до н. э. Узкий вход расположен между двумя лавками (а), открывающимися на улицу, и ведет к основной зале, или атрию (b). Основная парадная гостиная (с) сообщается с атрием. Вне парадных помещений оказались обеденная зона (d) и маленький садик, окруженный колоннами (е). Были и другие небольшие комнаты, частично на втором этаже, среди которых – гостиные, совмещенные со спальнями, в которые приглашали самых близких гостей для обсуждения дел и проведения досуга Дальнейшая судьба этих статуй нам неизвестна – может быть, удалось их распродать, как надеялся Цицерон, или они осели где-нибудь в кладовой одного из его имений. Этот эпизод наглядно показывает, что частные и общественные римские интерьеры «поглощали» предметы искусства, как подлинные древние, так и их копии, обеспечивая оживленную торговлю с Грецией. Материальные свидетельства этой торговли сохранились благодаря тем поставкам, которые не достигли своей цели: многочисленные следы крушений римских торговых судов издавна попадались ныряльщикам на дне Средиземного моря. Одна из самых удивительных находок связана с событиями примерно 60-х гг. до н. э., если судить по монетам. Корабль затонул на полпути между Критом и южной оконечностью Пелопоннеса, у острова Антикитера, отсюда современное название «антикитерское кораблекрушение». На борту затонувшего судна были бронзовые и мраморные скульптуры (среди них – одна особенная миниатюрная бронзовая фигура на вращающемся основании с заводным механизмом), роскошная мебель, изящные стеклянные и мозаичные чаши и самый знаменитый предмет – «антикитерский механизм». Это было сложное приспособление из бронзы с часовым механизмом, очевидно, помогающее предсказывать траектории движения планет и другие астрономические события. Еще достаточно далекий от первого в мире

настоящего компьютера, хотя именно так его и нарекли, этот прибор, скорее всего, предназначался для библиотеки какого-то пытливого римского ученого. Взаимоотношения многих выдающихся римлян времен поздней Республики со своим жилищем были довольно своеобразными. Цицерон и его друзья ощущали сильную связь со своим домом. Тщательно подбирались скульптуры и предметы искусства для атрия аристократических семей, где размещались также восковые маски предков (imagines), которые положено было надевать во время похорон. Для неосновных мест обитания некоторые делали копии масок. На стене атрия не редкостью было цветное фамильное древо, некоторые выставляли на обозрение трофеи, лучший знак доблести. И наоборот, если политический климат менялся, дом мог стать объектом агрессии вместо своего хозяина или дополнительной мишенью. Когда Цицерон отправился в ссылку в 58 г. до н. э., не только его имение на Палатине было разрушено Клодием и его сообщниками, но существенный урон нанесли и другим домам в Формии и Тускуле. И он не был первым, кто подвергся подобному наказанию. В начале длинной череды таких сюжетов, в почти мифические времена, приверженец решительных мер Спурий Мелий в середине V в. до н. э. был убит, а его дом сровняли с землей: его щедрость по отношению к бедным людям вызвала подозрения, что Спурий задумал стать тираном.

55. На некоторых статуях, поднятых после Антикитерского кораблекрушения, видны впечатляющие следы частичного разрушения. Как, например, на этой когда-то очаровательной скульптуре: одни части мрамора были разъедены, другие сохранились в первозданном виде – в зависимости от того, как произведение было расположено на дне и насколько толстым был защитный слой песка С другой стороны, связь между семьей и домом была на удивление некрепкой. Не такой, как, скажем, в Англии, где аристократия придавала огромное значение преемственности во владении загородным имением. Римская элита постоянно что-то покупала, продавала, переезжала. Известно, что Цицерон был очень привязан к семейному имению в Арпине, но дом на Палатине он приобрел только в 62 г. до н. э. у Красса, который когда-то купил его,

скорее, в качестве капиталовложения, чем для собственного проживания; а прежде на этом месте стоял дом Ливия Друза, где он был убит в 91 г. до н. э. Дом Цицерона в Тускуле переходил от Суллы к сенатору-консерватору Квинту Лутацию Катулу, затем к богатому отпущеннику, от которого осталось только одно имя – Веттий. Веттий владел домом 25 лет до того, как его купил Цицерон в начале 60-х гг. до н. э. По-видимому, маски предков извлекались из ниш атриев в случае продажи дома, упаковывались и переезжали на новое место жительства. Однако, как ни странно, существовала традиция военные трофеи оставлять в доме, и семейство, к которому принадлежал их добытчик, не забирало их в новый дом. Критикуя Марка Антония, Цицерон ставил ему в вину, что он жил и куролесил в доме, который когда-то принадлежал Помпею и где над входом остались ростры с захваченных кораблей (вероятно, во время антипиратской кампании). Такая практика смены местожительства вызывает немало серьезных вопросов. Задействованные суммы были очень велики. В 62 г. до н. э. Цицерону пришлось заплатить около 3,5 млн сестерциев за его новый дом на Палатине, при этом нет почти никакой информации о том, как эта процедура была организована. Что-то не верится, чтобы цицероновы рабы нагрузили наличностью несколько тележек и возили их по улицам Рима в сопровождении вооруженной охраны. Расчет мог осуществляться либо с использованием золотых слитков, что по крайней мере потребовало бы меньше тележек, либо, что более вероятно, с применением какой-то системы ценных бумаг или облигаций. В последнем случае нужно предположить, что экономику Рима поддерживала довольно сложная банковская и кредитная система, о которой остались только едва уловимые сведения. Или если еще шире взглянуть: откуда все эти деньги появились изначально? Вскоре после покупки дома на Палатине Цицерон шутил в письме к другу Публию Сестию, что настолько был по уши в долгах, что готов участвовать в любом заговоре, лишь бы приняли, – ироничный намек на прошлогодний заговор Катилины. Кредиты, конечно, составляли некоторую часть денежного потока, но долги надо было возвращать, и желательно поскорее. Цицерон, к примеру, очень хотел отдать долг в почти миллион сестерциев Юлию Цезарю до того, как разразится гражданская война и выплачивать будет затруднительно. Так каковы были источники дохода Цицерона? Как получилось, что он превратился из достаточного богатого человека на местном уровне в очень богатого, хотя и далеко не богатейшего, гражданина в Риме? Некоторые подсказки, разбросанные в его письмах, могут помочь отчасти составить картину. Начнем рассуждения от обратного. Нет никаких свидетельств интереса Цицерона к коммерческой деятельности. Строго говоря, сенаторам вообще запрещалось заниматься торговлей с заморскими территориями, а благосостояние римской элиты официально и традиционно связывалось с землей. Тем не менее некоторые семьи сенаторов косвенно получали доход от коммерческих предприятий, используя либо родственников несенаторов, либо отпущенников как подставных лиц. Один из самых красочных примеров – семейство того же Публия Сестия, сенатора, с которым Цицерон шутил о своих долгах. Тысячи винных амфор начала и середины I в. до н. э. со штампом «SES» или «SEST» были найдены по всему Средиземноморью, от Испании до Афин, особенно в Южной Галлии, где в результате одного только кораблекрушения возле Марселя было выброшено около 1700 амфор. Это явные следы интенсивной экспортной деятельности, связанной с кем-то из семьи Сестиев, у которых были имения около североитальянского города Коза, где было обнаружено еще одно скопление аналогичных амфор с теми же штампами. Кто бы ни стоял у руля этого бизнеса, доходы, безусловно, оседали и в карманах Сестиев-сенаторов. Но в случае с Цицероном нет никаких намеков на участие его в делах такого рода, не считая нескольких снобистских колкостей, пущенных недругами в его адрес (ошибочных, между прочим), о прачечных его отца.

36. Место кораблекрушения под Марселем было исследовано в 1950-х гг. командой ныряльщиков под руководством Жака Ива Кусто. Это только часть партии амфор из Италии, которую перевозил утонувший корабль Часть доходов Цицерона, вполне традиционно, поступала от аренды и от сельскохозяйственной продукции его угодий плюс доходы от недвижимости, входившей в приданое Теренции. Но у него было еще два существенных источника. Во-первых, это наследство от людей, не приходившихся ему родственниками. Цицерон утверждал, что в 44 г. до н. э. он получил таким образом огромную сумму в 20 млн сестерциев. Сейчас невозможно установить всех жертвователей. Большая часть этих наследств были, скорее всего, формой благодарности, их оставляли Цицерону разбогатевшие вольноотпущенники или клиенты, которых он удачно представлял в суде. Римским адвокатам было строго запрещено получать плату за свои услуги, и про Цицерона правомерно говорилось: единственное, что он зарабатывал на ведении громких дел, – это публичную известность. Однако находились и различные способы скрытой платы. Публий Сулла, племянник диктатора, вряд ли изобрел нечто оригинальное, когда в благодарность за успешную защиту в суде одолжил Цицерону 2 млн сестерциев на покупку дома на Палатине и так и не потребовал возврата долга. Во-вторых, другим источником средств для Цицерона была провинция. Хотя он и гордился тем, что ни разу не нарушал закон в целях обогащения за счет провинциалов, что, скорее всего, правда, Цицерон оставил Киликию в 50 г. до н. э. с 2 млн сестерциев в местной валюте. Как это ему удалось, доподлинно неизвестно: возможно, это был результат экономии на служебных расходах плюс прибыль от его маленькой победы, в том числе от продажи пленников в рабство. Вместо того чтобы везти все

эти деньги с собой в Италию, Цицерон по дороге домой вложил их в компанию откупщиков (publicani) в Эфесе, что, очевидно, предполагало какую-то форму безналичного перечисления денежных средств. Однако гражданская война разрушила долгосрочные планы, которые были у Цицерона связаны с этой суммой. В начале 48 г. до н. э. военный фонд Помпея пытался привлечь все деньги, какие мог достать, и Цицерон согласился одолжить ему свои 2 млн сестерциев (чем отчасти объясняется его вызывающее поведение в лагере Помпея). Нет никаких сведений о возвращении этого долга. Доход от войны с иноземным врагом, равно как и многие другие, пошел в итоге на финансирование войны римлян против римлян. Люди-собственность

Среди имущества Цицерона значились также человеческие существа. В письмах он упомянул всего около двадцати рабов: группа из шести или семи курьеров, несколько секретарей, писарей и чтецов (которые читали книги и документы вслух для удобства хозяина) и еще помощник, рабочий, повар, личный слуга, один или два счетовода. В действительности его прислуга была, вероятно, более многочисленной. Обслуживание двадцати имений предполагало минимальный штат в 200 рабов, даже если часть из них были маленькие гостевые домики, а другая часть была законсервирована на многие месяцы: сады все равно требовали ухода, дома – ремонта, нужно было топить печи, организовывать охрану, не говоря о полях, которые нужно было возделывать на действующих фермах. Тот факт, что Цицерон не обращал внимания на большинство рабов, говорит об их «невидимом» присутствии в жизни хозяина. Упоминает он в письмах прежде всего письмоносцев и секретарей: тех, кто имеет непосредственное отношение к процессу создания и доставки самих писем. По самым приблизительным оценкам в Италии в середине I в. до н. э. насчитывалось 1,5–2 млн рабов, что составляло около 20 % всего населения. Их всех объединяло одно определение – «люди, находившиеся в собственности других людей». В остальном они были настолько же разными по происхождению и образу жизни, как и свободные граждане. Такого понятия, как «типичный раб», не существовало. Некоторые рабы Цицерона попали в плен после поражения, другие были жертвами торговли людьми на окраинах империи. Еще были «спасенные» найденыши с городских свалок или родившиеся в доме у рабынь. В последующие века по мере убывания интенсивности римских завоеваний это «домашнее разведение» становилось основным источником невольников, что обрекало рабынь на тот же режим постоянного деторождения, как их хозяек. В целом условия жизни рабов варьировались от жестоких и стесненных до почти роскошных. Пятьдесят маленьких

кубикул в подвале дома Скавра были не самым страшным: на больших городских или аграрных предприятиях рабы содержались как скот. Многих били, постоянная угроза телесных наказаний делала рабов рабами: одно из самых распространенных прозвищ раба означало «мальчик для битья». Тем не менее была немногочисленная группа рабов, о которых осталось немало письменных свидетельств, чей образ жизни мог вызывать зависть у простых свободных и вечно голодных римских граждан: по их понятиям, обслуга богачей в роскошных особняках, личные врачи и ученые советники, как правило, образованные рабы греческого происхождения, вели изнеженный образ жизни. Отношение свободного населения к своим рабам и в целом к институту рабовладения было настолько же разнообразно, насколько и противоречиво. Со стороны владельцев презрение и садизм сочетались с осознанием своей зависимости и уязвимости и страхом перед рабами, что отразилось в многочисленных поговорках и историях. «Все рабы – враги», – сообщала народная римская мудрость. В правление императора Нерона, когда кому-то пришла гениальная мысль принудить всех невольников носить униформу, от затеи отказались именно потому, что тут-то рабы увидели бы, какую многочисленную силу они составляют. Было много попыток четко и последовательно обозначить границу между свободным и несвободным населением или обосновать неполноценность рабов (некоторые античные теоретики стремились разобраться, не следует ли считать раба вещью, а не человеком), но все они обнаруживали несостоятельность, сталкиваясь с реальностью. Было немало обстоятельств, при которых рабы и свободные работали бок о бок. В обычной мастерской рабы могли стать друзьями и помощниками владельца, оставаясь человеческим товаром. При этом они были частью римской семьи; латинское слово familia всегда включало как свободных, так и несвободных домочадцев (см. цв. вклейки 16, 17). Для многих рабство было временным статусом, что только усложняло картину. Римляне освобождали очень много рабов: эту практику можно объяснить целым рядом циничных практических соображений: например, было намного дешевле отпустить раба, чем содержать его в старости. Однако обычай отпускать рабов на волю стал важным аспектом образа Рима как открытой цивилизации, и до Нового времени не было другой такой разнообразной с этнической точки зрения гражданской нации, что опять же вызывало беспокойство: не слишком ли много римляне освобождали рабов? Разумны ли причины для освобождения? И как все это влияет на концепцию «римскости»? В большинстве случаев, когда Цицерон упоминает своих рабов не мимоходом, это связано с какими-то неприятностями, и из его писем мы узнаем кое-что о каждодневных конфликтах и противоречиях. В 46 г. до н. э. Цицерон в письме одному из своих друзей, наместнику провинции Иллирия, что на восточном побережье

Адриатики, жаловался: его библиотекарь, раб по имени Дионисий, крал книги и, в страхе быть пойманным, смылся. Вышло так, что Дионисий был замечен в Иллирии (не исключено, что недалеко от исторической родины): там он утверждал, что был отпущен Цицероном на свободу. «Дело само по себе малое, но огорчение мое велико»,[69] – писал Цицерон, обращаясь с просьбой к другу позаботиться о возвращении ему беглеца, но, похоже, безрезультатно. Через год он узнал от следующего наместника, что его «беглый раб-чтец» нашел убежище у племени вардеев. Но больше о нем никто не слышал, как бы ни мечтал Цицерон увидеть его ведомым в качестве пленника во время триумфального шествия. Подобная проблема была у Цицерона за несколько лет до этого еще с одним библиотекарем, о чем он сетовал в письме Аттику. Вольноотпущеннику Хрисиппу (имя для настоящего ученого, в честь знаменитого греческого философа III в. до н. э.) было поручено сопровождать 15-летнего сына Цицерона Марка и его двоюродного брата, немногим старше, из Киликии обратно в Рим. В один прекрасный момент отпущенник покинул юношей и исчез. «Умалчиваю о воровстве, – не выдержал Цицерон, – не мирюсь с побегом, который показался мне наибольшим преступлением». У бывших рабов, несмотря на дарованную свободу, были определенные обязательства по отношению к бывшим владельцам. Цицерон решил воспользоваться формальным правом и требовать отмены освобождения с возвращением недостойного отпущенника в рабство. Тщетно: Хрисиппа и след простыл. Трудно судить, насколько в этих историях точна версия Цицерона. Насколько легко было сбыть украденные книги в Риме? Добывал ли Дионисий себе таким образом средства на побег? Верил ли Цицерон, что книги все еще находились при беглеце (среди вардеев рынок сбыта книг, вероятно, был еще меньше)? Или кража была плодом болезненной подозрительности Цицерона, который так дорожил своей библиотекой? Как бы то ни было, эти истории работают как хороший антидот к «спартаковской модели», изображающей недовольных и сопротивляющихся рабов. Не так много рабов сталкивалось с римской властью, еще меньше – с римскими легионами. Большинство сопротивлялось хозяевам на манер описанной выше парочки: бежали, прятались, а если что, уверяли, что хозяин даровал им свободу: поди проверь. Что касается Цицерона, то в этих историях он предстает человеком, который чувствует себя в окружении домашних рабов как в кольце врагов, хотя в большинстве случаев рабы всего лишь нечисты на руку. Разница между вольноотпущенниками и рабами при этом оказывается не столь велика, вопреки мнению многих современных историков. Не нужно удивляться тому, что при наличие специального латинского обозначения для вольноотпущенника (libertus) во многих случаях освобожденных и неосвобожденных рабов без различия называли рабами (servus). Заметное исключение в этой картине составляло

отношение Цицерона к секретарю Тирону, человеку, которому средневековое воображение приписало изобретение стенографии. О происхождении Тирона ничего не известно, если не считать притянутых за уши подозрений, что таким любимцем Цицерона мог быть только его кровный сын. Пышные празднества ознаменовали его освобождение в 54 или 53 г. до н. э., после чего он получил имя Марка Туллия Тирона. Взаимоотношения всей семьи Цицерона с Тироном часто подавались как «человеческое лицо» римского рабовладения. Большинство полных любви писем Тирону от членов семьи (его ответы не сохранились) представляют собой дружескую болтовню, часто прерываемую беспокойством о его здоровье. «Твое нездоровье сильно тревожит нас», – писал в привычной для него форме Квинт Цицерон в 49 г. до н. э., которого терзала «…огромная тревога, если [Тирон] дольше с нами будет разлучен». Он настоятельно просил Тирона «решиться… на такую [долгую] дорогу только вполне окрепшим». Радостные поздравления по поводу освобождения Тирона сыпались со всех сторон. Тот же Квинт из Галлии, где он служил с Юлием Цезарем, выражал брату в письме свои впечатления от изменения статуса Тирона: «Ты доставил мне величайшее удовольствие; ты предпочел, чтобы он, не заслуживавший той прежней участи, в своем новом положении был для нас другом, а не рабом. Верь мне, прочитав твое и его письма, я подскочил от радости; благодарю и поздравляю тебя». Тирон и впрямь играл роль приемного сына, вокруг которого эта не очень дружная семья могла счастливо объединиться. При всем при том двойственность отношения к нему сохранялась еще долго, и его статус невольника никогда не был до конца забыт. Спустя много лет после освобождения Квинт жаловался в письме Тирону, что опять нет от него писем и за это «я тебя побил и побранил хотя бы мысленно». Что это? Безвредное подтрунивание? Дурная шутка? Или ясный намек на то, что в воображении Квинта Тирон навсегда остался тем, кого можно побить? Навстречу новой истории – истории императоров

Тирон пережил своего хозяина. Цицерон, как мы увидим дальше, встретил свой ужасный конец в декабре 43 г. до н. э., равно как и его брат Квинт. Тирон прожил, как считается, до 4 г. до н. э., до 99 лет. Он потратил остаток лет на культивирование и лакирование посмертной славы Цицерона, помогая редактировать письма и речи, составляя биографию, которая, хотя и не сохранилась, послужила источником для последующих римских историков. Он даже издал большой сборник шуток Цицерона. Один из

поклонников Цицерона позже отметил, что репутация его как острослова была бы выше, будь Тирон немного более разборчив в выборе материала. Тирон дожил до утверждения единовластного режима императоров. Республика превратилась в туманное прошлое. Этому новому режиму посвящены последние четыре главы «SPQR», которые охватывают период чуть больше 250 лет: от убийства Цезаря в 44 г. до н. э. до начала III в., или, конкретнее, до 212 г., когда император Каракалла даровал римское гражданство каждому свободному жителю империи. Эта история сильно отличается от той 700-летней истории, что мы рассматривали до сих пор. История Рима этого позднего периода в некотором смысле ближе нам, чем все, что происходило ранее. Именно в этот период появились те знаменитые памятники архитектуры, которые до сих пор возвышаются в Риме: от Колизея, возведенного для народной потехи в 70-х гг. н. э., до Пантеона («храма всех богов»), построенного пятьюдесятью годами позже императором Адрианом, этого единственного древнего храма, в который можно зайти сегодня и застать его почти в первозданном виде, сохранившегося благодаря превращению в христианский храм без глобальной перестройки. И видимая теперь надземная часть римского Форума – центра древнего города, где происходили великие политические сражения римской Республики, – была создана при императорах, а не в эпоху Гракхов, или Суллы, или Цицерона. В целом о первых двух столетиях новой эры известно гораздо больше, чем о предыдущих, хотя и не появилось никого равного Цицерону, о ком бы мы знали столько живых деталей. Сохранился огромный объем прозы, поэзии и исторических трудов, в нашем распоряжении имеются биографии отдельных императоров, полные выдуманных историй и сплетен; циничная сатира Ювенала и других, высмеивавшая предубеждения римлян; оригинальные, богатые на выдумку романы, прежде всего «Сатирикон» Гая Петрония Арбитра, бывшего другом, а затем жертвой императора Нерона. По этому сюжету 2000 лет спустя Федерико Феллини снял одноименный фильм. Это веселая и непристойная книга о скитаниях трех бездельников по Южной

Италии, запечатлевшая оргии, дешевые постоялые дворы с кроватями, где обитают клопы, и замечательный, доведенный до абсурда образ разбогатевшего грубого вольноотпущенника Трималхиона, который чуть было не дал название другому, более позднему, но тоже классическому роману: рабочее название «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда – «Трималхион из Уэст-Эгга». Коренные перемены были запечатлены, прежде всего, в надписях на камнях. Мы уже проанализировали некоторые более древние образцы, будь то надгробие Сципиона Барбата или полупонятная надпись со словом «царь» (rex), откопанная на Форуме. Однако все эти надежные свидетельства древних времен были крайне скудны. По причинам, до сих пор невыясненным, в I в. н. э. произошло взрывообразное увеличение количества сообщений, запечатленных в камне и бронзе. Сохранились тысячи и тысячи эпитафий из всех уголков империи, рассказывающие о судьбах относительно простых людей, во всяком случае тех, кто мог себе позволить увековечить память о себе, хотя бы самую скромную. Чаще всего в них отражалась только профессия усопшего («продавец жемчуга», «рыботорговец», «повитуха» или «пекарь»), но иногда и целые истории жизни. Одна словоохотливая надпись повествует о женщине с белой кожей, красивыми глазами и маленькими сосками, которая была связующим звеном брака втроем, разрушившегося после ее смерти. Тысячи кратких биографий выдающихся граждан вырезаны на постаментах их статуй, разбросанных по всему римскому миру. Письма от императоров или декреты сената горделиво выставлены в разных уголках империи. Если перед исследователями раннего Рима стояла задача втиснуть в канву истории все имевшиеся свидетельства, радуясь любому количеству информации, то к I в. н. э. проблема заключалась в выборе наиболее содержательных источников. Другой определяющий фактор, особо характеризующий этот отрезок римской истории, состоит в том, что приходится отказываться от удобства, или ограничения, хронологии. Отчасти это объясняется отсутствием географической цельности в чрезвычайно разросшейся империи.

Нет такого единого повествования, которое бы вразумительно могло сочетать историю римской Британии с историей римской Африки. Существует масса микроисторий и исторических сюжетов разных регионов, которые не очень совместимы и, выбранные поодиночке, могут сложиться в решительно ничего не объясняющую книгу. Но отчасти это продиктовано установившимся в конце I в. до н. э. режимом единовластия, который на двести лет остановил исторические часы в Риме. Автократия в каком-то смысле обозначила конец истории. Конечно, происходили разные события, сражения, убийства, политические клинчи, новые инициативы и изобретения; и участникам было что рассказать и о чем поспорить. Но в отличие от периода развития Республики и роста могущества империи, когда по всему римскому миру происходили революционные изменения почти во всех областях деятельности, между концом I в. до н. э. и концом II в. н. э. никаких фундаментальных изменений в структуре римской политики, империи или общества не происходило. В следующей главе мы начнем обзор этого периода с того, как после убийства Юлия Цезаря император Август смог утвердить единоличную власть в качестве незыблемой конструкции римской власти – это, пожалуй, самый революционный поворот в истории Рима. А затем мы рассмотрим структуры, проблемы и противоречия, которые были одновременно и фундаментом системы, и той водой, что его подтачивала на протяжении следующих двух веков. Список действующих лиц включает инакомыслящих сенаторов, пьяных посетителей римских кабаков и преследуемых (и для римлян весьма неудобных) христиан. Вопрос можно сформулировать так: как наилучшим образом понять жизнь Римской империи под властью императора? Глава 9 Превращения Августа

Наследник Цезаря

Вполне возможно, что Цицерон сидел в сенате в мартовские иды 44 г. до н. э., когда был убит Цезарь, и стал свидетелем неряшливого, топорно исполненного убийства. Группа злоумышленников – примерно двадцать сенаторов – столпилась вокруг Цезаря под предлогом подачи прошения. Один из рядовых сенаторов дал сигнал к нападению, встав перед диктатором на колени и потянув его за тогу. Убийцы не отличались меткостью, или, возможно, охвативший их ужас стал причиной такой неуклюжести. Один из первых ударов кинжала не попал в цель вовсе и дал Цезарю шанс на ответный удар единственным оружием, которое у него было, – острым стилом. Согласно самому раннему из дошедших до нас свидетельств, принадлежавшему Николаю Дамасскому (греческому историку из Сирии, писавшему спустя 50 лет, но, скорее всего, со слов очевидца), несколько убийц пострадали от собственных сообщников. Гай Кассий Лонгин устремился к Цезарю, но поранил Брута; еще один удар пришелся мимо цели и угодил сотоварищу в бедро. Падая, Цезарь закричал по-гречески Бруту: «И ты, мальчик!», что было или угрозой («Ты у меня узнаешь, мальчик!»), или горьким сожалением о неверности юного друга («И ты, мой мальчик?»), или даже, как воображали некоторые подозрительные современники, предсмертным признанием, что Брут на самом деле был кровным сыном жертвы и все происходящее было не просто политическим убийством, но также и отцеубийством. Знаменитую фразу на латыни «Et tu, Brute?» («И ты, Брут?») придумал Шекспир. Другие сенаторы, оказавшиеся случайными свидетелями, спаслись бегством – и если Цицерон находился там, то, скорее всего, повел себя не храбрее остальных. Но быстрый путь к отступлению был отрезан многотысячной толпой, которая в этот момент изливалась из соседнего театра Помпея, поскольку там закончились бои гладиаторов. Когда этим людям стало известно о произошедшем, они тоже захотели как можно скорее оказаться в безопасности родного жилища, несмотря на то что Брут пытался убедить их, что беспокоиться не о чем и что это скорее хорошие новости, чем плохие. Смятение только усилилось, когда Марк Эмилий Лепид, один из близких соратников Цезаря, оставил Форум, чтобы собрать некоторое количество солдат, дислоцированных недалеко от города. По дороге он едва не столкнулся с группой убийц, спешивших провозгласить на весь город свою победу, а сразу за ними шли трое рабов, несшие тело Цезаря на носилках к нему домой. Втроем у них это с трудом получалось, и очевидцы рассказывали, что израненные руки диктатора жутковато болтались по сторонам носилок. Вечером Цицерон встретился с Брутом и некоторыми другими «освободителями» на Капитолийском холме, где они обосновались. Цицерон не был участником заговора, но некоторые говорили, что, вонзая нож в Цезаря, Брут выкрикнул имя Цицерона – в любом случае тем, кто

собирался пожать плоды убийства, было полезно заручиться поддержкой этого уважаемого государственного деятеля. Совет Цицерона был ясен: следует немедленно собрать сенат на Капитолийском холме. Но Брут и его товарищи колебались, инициатива в итоге перешла к последователям Цезаря, а те вскоре воспользовались общественным мнением, которое, безусловно, было не на стороне убийц, хотя Цицерону и мнилось, будто римляне в большинстве своем желали ухода тирана. Нет, большинство по-прежнему предпочитало реформы Цезаря – поддержку бедных, заморские поселения и периодические денежные подачки – прекраснодушным идеям свободы, которые, возможно, окажутся лишь прикрытием эгоистических интересов элиты и постоянной эксплуатации низших классов, в чем могли на свой шкуре удостовериться жертвы поборов Брута на Кипре. Несколько дней спустя Антоний закатил грандиозные похороны Цезаря, с восковой моделью, подвешенной над трупом, чтобы присутствующие могли получше рассмотреть страшные раны. Начались беспорядки, окончившиеся незапланированной кремацией тела на Форуме, топливом для которой стали лавки из близлежащего здания суда, одежда, которую сорвали с себя и кинули в огонь музыканты, и брошенные поверх этого римлянками украшения и тоги детей. Расправы не последовало, по крайней мере поначалу. После выступлений во время похорон Брут и Кассий посчитали благоразумным покинуть город, но не лишились своих политических постов (оба были преторами). Бруту даже было позволено как претору провести заочно традиционное празднество, но сторонники Цезаря быстро заменили пьесу, которую он намеревался представить (на тему первого Брута и изгнания Тарквиния), на не столь актуальный сюжет из греческой мифологии. Еще до этого сенат по предложению Цицерона согласился ратифицировать все решения Цезаря в обмен на амнистию убийцам. Возможно, перемирие было хрупким, но по крайней мере на тот момент разгула насилия удалось избежать. Все изменилось, когда в апреле 44 г. до н. э. с другого берега Адриатического моря (где он участвовал в подготовке нападения на Парфию) в Рим прибыл назначенный Цезарем наследник. Каковы бы ни были догадки и молва, каков бы ни был статус мальчика, которому Клеопатра дала многозначительное имя Цезарион, у Цезаря не оставалось признанных им законнорожденных детей. Поэтому он предпринял необычный шаг: в своем завещании назначил наследником внучатого племянника, объявив его своим приемным сыном. На тот момент Гаю Октавию было всего 18 лет, и вскоре он начал извлекать выгоду из знаменитого имени, доставшегося ему от усыновителя, назвавшись Гаем Юлием Цезарем. Хотя враги, как и большинство современных авторов (во избежание путаницы), предпочитали называть его Октавианом (что значит «бывший Октавий»), сам он никогда не пользовался этим именем. Навсегда останется тайной, почему Цезарь

предпочел другим кандидатам в преемники этого юношу, однако Октавиан, вне всякого сомнения, был заинтересован в том, чтобы убийцы человека, отныне официально считавшегося его отцом, не остались безнаказанными и чтобы никто из множества возможных соперников – в первую очередь Марк Антоний – не заступил на место покойного диктатора. Для Октавиана Цезарь был пропуском во власть, и после того, как послушный сенат в январе 42 г. до н. э. официально решил, что Цезарь стал богом, Октавиан не замедлил закрепить свой новый титул и статус: «сын бога». Началась гражданская война, затянувшаяся на десять с лишним лет. Октавиан, или Август, как его официально именовали после 27 г. до н. э. (новый для Рима титул, означающий что-то вроде «почитаемый»), был главной фигурой политической жизни Рима более 50 лет вплоть до своей смерти в 14 г. н. э. Он правил дольше всех других императоров, значительно превзойдя предыдущих «долгожителей» Помпея и Цезаря, и стоял у власти дольше любого другого правителя в римской истории, потеснив даже мифических Нуму и Сервия Туллия. В бытность свою Августом он трансформировал римское политическое и военное устройство, управление империей, внешний вид города Рима и саму суть римской власти, культуры и идентичности. В процессе захвата и удержания власти Август также преобразился и сам: произошло поразительное перерождение из жестокого военачальника и бунтовщика в ответственного умудренного опытом государственного деятеля, подчеркнутое продуманной сменой имени. Деятельность молодого Октавиана состояла из проявлений садизма, неблаговидных поступков и беззаконий. В 44 г. до н. э. он завоевал себе место в римской политической жизни с помощью наемников, прибегнув к тактике, мало чем отличающейся от государственного переворота. Далее вместе с соправителями он учинил чудовищный разгром оппозиции по примеру проскрипций Суллы, и, если верить римским преданиям, его руки были в крови в самом буквальном смысле. Согласно одному шокирующему описанию, он лично вырвал глаза некоему высшему чиновнику, которого подозревал в заговоре. Лишь немного менее вопиющей по римским представлениям была история о том, как император непринужденно изображал бога Аполлона на великолепном пиру с переодеваниями, в то время когда население Рима практически голодало из-за лишений, вызванных гражданской войной. Как ему удалось оставить все это в прошлом и стать отцом-основателем нового порядка и, в глазах большинства, примерным императором и образцом, с которым сравнивали его потомков, – этим вопросом задавались многие наблюдательные римляне. И с тех самых пор историки удивляются и не могут договориться как по поводу его радикального изменения, так и по поводу природы установленного им режима и основы его власти и авторитета. Как ему это удалось? Лицо гражданской войны

К концу 43 г. до н. э., через полтора года после прибытия Октавиана в Италию, римская политическая жизнь перевернулась с ног на голову. Брут и Кассий получили провинции на Востоке и покинули Италию. Октавиан и Антоний несколько раз померялись силами в боях в Северной Италии, а затем помирились, сформировав вместе с Лепидом «триумвират для устройства государственных дел». Это было формальное соглашение сроком на пять лет, дававшее каждому из троих деятелей (триумвиров) полномочия, эквивалентные власти консула, а также возможность выбрать себе провинции и руководить выборами. Рим оказался в руках хунты. А Цицерона уже не было в живых. Он совершил ошибку, слишком громко выступая против Антония, и во время очередной волны массовых убийств, которые были главным достижением триумвирата, имя Цицерона появилось среди сотен других сенаторов и воинов в устрашающих проскрипционных списках. В декабре 43 г. до н. э. за ним послали отряд особого назначения, и ему отрубили голову, поймав в паланкине на дороге, в тщетной попытке скрыться (безнадежной отчасти потому, что о его местонахождении донес один из бывших рабов семьи). Его смерть стала еще одним символическим концом Римской республики и много раз обсуждалась в последующие века. Более того, последние минуты его жизни бесконечно «проигрывались» в ораторских школах Рима, где вопрос о том, стоило ли ему умолять Антония о пощаде и, что еще сложнее, предложить уничтожить все свои сочинения в обмен на дарование жизни, был любимым пунктом учебной программы. В действительности развязка оказалась гораздо более низкой и подлой. Его голову и правую руку послали в Рим и прибили к одной из ростр на Форуме. Взглянуть на трофей пришла жена Антония Фульвия, которая ранее была замужем за другим заклятым врагом Цицерона, Клодием. Рассказывали, что, злорадствуя, она сняла голову, плюнула на нее, а также вытащила язык и многократно протыкала его булавками из своей прически. Хрупкое перемирие длилось недолго. В октябре 42 г. до н. э. объединенные силы триумвирата разбили Брута и Кассия у города Филиппы на самом севере Греции (это один из ключевых эпизодов «Юлия Цезаря» Шекспира), и победившие союзники начали еще активнее бороться друг с другом. Более того, когда Октавиан вернулся из Филипп в Италию, чтобы наблюдать за масштабной программой конфискации земли, имевшей целью обеспечить землей тысячи недовольных и представляющих опасность отставных солдат, он встретился с вооруженной оппозицией в лице Фульвии и брата Марка Антония Луция Антония. Они приняли сторону владельцев изымаемой земли и даже сумели, хоть и ненадолго, захватить власть над городом Римом. Вскоре Октавиан загнал их в Перузию (современная Перуджа) и осадил там. В 40 г. до н. э. голод вынудил осажденных сдаться, но перемежаемая краткими перемириями война между разными группировками, каждая из которых заявляла, что продолжает дело Цезаря, не прекращалась на протяжении более чем десяти лет. Нам часто нелегко найти какую-либо логику в калейдоскопе коалиций при постоянной смене ставок и игроков на разных этапах данного конфликта. Остается только гадать, что за смесь нерешительности, политических интриг и эгоизма заставила Долабеллу, который когда-то был зятем Цицерона, два раза в течение нескольких месяцев перейти с одной стороны на другую – еще до того, как он возглавил сражающихся против «освободителей» на Востоке, попутно обхитрив, подвергнув пыткам и казнив незадачливого губернатора Азии. Чуть позже, в 43 г. до н. э. он встретил собственную смерть, когда безуспешно пытался выбить Кассия из Сирии. «Достанет ли у кого-нибудь уменья, чтобы описать все происходящее так, чтобы оно казалось реальностью, а не вымыслом?» – спросит позднее римский писатель, явно подразумевая отрицательный ответ. Но, сколь бы неясными ни были роли многих действующих лиц, нет в римской

истории другого конфликта, о котором бы сохранилось больше свидетельств того, как гражданская война отражалась на всем населении, и военном, и мирном. Мы даже слышим реальные или сочиненные писателями голоса невинных жертв. Бедные крестьяне, потерявшие земли во время конфискаций триумвирата, становятся одними из героев первого крупного произведения поэта Вергилия «Буколики». Хотя позже он сделался одним из увенчанных лаврами поэтов – «поэтом-лауреатом» при дворе Августа, на рубеже 40-х и 30-х гг. до н. э. Вергилий оплакивал последствия гражданской войны для когда-то идиллической и невинной жизни пастухов сельской Италии, изобразив Октавиана могущественной и порой зловещей фигурой на заднем плане. Пусть его деревенские герои в своем пасторальном мире воспевают жизнь и любовь, но некоторые из них оказываются несчастными жертвами земельных конфискаций. «Полем, возделанным мной, завладеет вояка безбожный, – жалуется один из них. – Вот до чего злополучных сограждан распри их довели».[70] Другие авторы сосредоточили свое внимание на человеческом измерении проскрипций, повествуя о хитроумных убежищах, прискорбных самоубийствах, храбрости и верности или жестоком предательстве друзей, родственников и рабов. Одна находчивая жена спасла своего мужа, засунув его в мешок с грязным бельем, другая – запихнув мужа в канализацию, где убийц остановил отвратительный запах. Два брата, по всей видимости, спрятались в большой печи, где их обнаружили слуги, и одного сразу же убили (в отместку за его былую жестокость, намекает автор), а другой бежал только для того, чтобы свести счеты с жизнью прыжком в Тибр, которому помешал какой-то добрый рыбак, решивший, что тот упал в воду случайно, и выловивший самоубийцу. Почти наверняка героизм и приключения в этих историях приукрашены, и все же эти поступки не сильно отличаются от поведения преданной жены, достоверно изложенного в ее эпитафии: добрая супруга лично пошла к Лепиду просить пощады для своего мужа и вернулась оттуда со следами жестокого обращения, «в черных синяках, как будто рабыня», как написано в тексте, – что служит указанием не только на храбрость этой женщины, но и на почти автоматическую связь между рабским положением и телесными наказаниями. Кое-что мы знаем и о настроениях рядовых солдат. В современном городе Перуджа и его окрестностях было обнаружено много маленьких боеприпасов для пращи – несущих смерть свинцовых снарядов.

57. Фрагмент эпитафии верной жене. К сожалению, имена супругов не сохранились, но ясно, что речь идет о важном сенаторе. XORIS в первой строчке – то, что осталось от слова UXORIS – жена. В этом отрывке рассказывается о помощи жены по время бегства мужа:

например, во второй строчке упоминается AURUM MARGARITA QUE («золото и жемчуг»), которые она послала, чтобы помочь ему материально

58. Маленькие свинцовые снаряды длиной в несколько сантиметров, которые и убивали, и служили «посланиями» врагу. Esureis et те celas («Ты изголодался, но не признаешься») вдохновило исследователей на разные варианты перевода, включая несколько откровенно эротических («Ты меня вожделеешь…»). Справа – первый известный образец написания landica, здесь вверх ногами «Ты изголодался, но не признаешься», – таково содержание сообщения, заброшенного в город, который в конце концов взяли измором. Несколько других содержат жестокие и неприличные послания, нацеленные на известные части тела своих жертв мужского и женского пола: «Луций Антоний, лысый, и ты тоже, Фульвия, раскрой свою задницу», «Я лечу в задницу мадам Октавия», или «Лечу в клитор Фульвии» (landica, первое зафиксированное упоминание этого слова на латыни). Наверное, такую смесь военного и сексуального насилия плюс стандартные римские нападки на редеющие волосы можно назвать типичной грубостью легионерской передовой: и бравада, и агрессия, и мизогиния, и плохо скрываемый страх. Луций Антоний и Фульвия признали поражение в начале 40 г. до н. э. Сомнительно, чтобы участие последней в командовании войсками было активным; разумеется, противоположной стороне было проще всего уязвить Луция, а позже его брата, утверждая, что они делили обязанности военачальника с женщиной. В любом случае Фульвия вернулась к Марку Антонию в Грецию и почти сразу же умерла. На некоторое время триумвират был восстановлен, и в качестве залога мирного будущего овдовевший Антоний женился на сестре Октавиана. Однако залог не обеспечил мира, поскольку к этому времени Антоний уже вступил в союз, который станет решающим для его судьбы; он жил, по сути дела, в браке с египетской царицей Клеопатрой, и она только что родила ему близнецов. В любом случае коалиция троих скоро свелась к союзу двоих, когда в 36 г. до н. э. из нее был вытеснен Лепид, который всегда пребывал на вторых ролях.

Когда в 31 г. до н. э. пришло время для решительного столкновения, ни у кого не оставалось сомнения, что стоит на кону: кто будет править римским миром? Октавиан или Антоний – с Клеопатрой на его стороне? В момент убийства Цезаря Клеопатра была в Риме, где она проживала на одной из вилл диктатора на окраине города. Это лучшее, что можно было купить за римские деньги, хотя, наверное, не настолько великолепно, как ее дворец в Александрии. После мартовских ид 44 г. до н. э. царица быстро собралась и вернулась домой. Но Клеопатра не убирала руки с пульса римской политической жизни по понятным причинам: она все еще нуждалась во внешней поддержке в своей борьбе за власть над Египтом, и у нее было немало финансовых и других ресурсов для всякого, кто предложит такую помощь. Сначала она обратилась к Долабелле, бывшему зятю Цицерона, но после его смерти переметнулась к Марку Антонию. Их взаимоотношения всегда понимались главным образом эротически: то ли безнадежная влюбленность Антония, то ли одна из самых великих историй взаимной любви. Скорее всего, страсть играла свою роль, но их партнерство имело в своей основе кое-что более прозаическое: военные, политические и финансовые интересы. В 40 г. до н. э. Октавиан и Антоний по сути поделили Средиземноморье между собой, оставив за Лепидом лишь малую его часть. Поэтому большую часть 30-х гг. до н. э. Октавиан ведет дела на Западе, расправляясь с теми из своих римских врагов, которые еще остались на горизонте, включая сына Помпея Великого, последнее связующее звено с гражданскими войнами начала 40-х гг. до н. э., и покоряя новые территории на другой стороне Адриатического моря. Тем временем на Востоке Антоний организует несколько более масштабные кампании (против Парфии и Армении), но с переменным успехом, несмотря на богатства Клеопатры. До Рима доходили известия о роскоши, окружавшей эту пару в Александрии. Распространялись фантастические слухи об их шикарных пирах и о скандально известном споре, кто устроит самый дорогой праздничный ужин. Из одного крайне неодобрительного рассказа мы узнаем, что выиграла Клеопатра, потратив 100 млн сестерциев (что почти равняется стоимости самого дорогого дома Цицерона), включая цену потрясающей жемчужины, которую – в акте заносчивого и совершенно бессмысленного потребительства – она растворила в уксусе и проглотила. Не менее беспокоило приверженцев римских традиций чувство, что Антоний начал относиться к Александрии так, будто бы это был Рим, до такой степени, что даже устроил там после небольшой победы в Армении исключительно римскую церемонию триумфа. «В угоду Клеопатре он отдал египтянам прекрасное и высокое торжество, по праву принадлежавшее отечеству», озвучивает возражения один из древних авторов, Плутарх.[71] Этими страхами воспользовался в 32 г. до н. э. Октавиан для внезапного вторжения. В начале того года Антоний развелся с Октавией, в качестве

ответного шага Октавиан завладел завещанием Антония и зачитал в сенате отрывки, выставляющие автора в дурном свете. Из них выяснилось, что Антоний признает юного Цезариона сыном Юлия Цезаря, планирует оставить огромные суммы общим с Клеопатрой детям и хочет быть похоронен в Александрии рядом с Клеопатрой, даже если умрет в Риме. Римские улицы полнились слухами о том, что в будущем Антоний планировал перенести столицу в Египет, а город Ромула превратить в захудалую провинцию. Вот в какой атмосфере разразилась война. В начале конфликта в 31 г. до н. э., пожалуй, следовало ставить на победу Антония: его армия была многочисленней, а казна – полнее. Но Антоний и Клеопатра проиграли первую морскую битву при Акции (это слово означает попросту «мыс») в Северной Греции, и так больше и не вернули себе инициативу. Для одного из самых решающих в мировой истории сражений, поставившего последнюю точку в истории Римской республики, битва при Акции в сентябре 31 г. до н. э. была довольно мелкой и незначительной схваткой, хотя, возможно, решающие сражения на деле оказываются мелкими и незначительными схватками чаще, чем мы себе привыкли представлять. Легкой победой Октавиан был обязан своему военачальнику Марку Агриппе, который сумел отрезать противнику снабжение, а также группе хорошо информированных перебежчиков, раскрывших планы врага, и самим Антонию и Клеопатре, которые попросту дезертировали. При первом намеке на преобладание Октавиана они немедленно отступили из Греции в Египет с малой флотилией, бросив на произвол судьбы солдат и матросов, которые, разумеется, не посчитали нужным затягивать бой. В следующем году Октавиан отправился по морю в Александрию, чтобы завершить начатое дело. Антоний заколол себя (эту сцену часто изображали в драме как трагический фарс), когда решил, что Клеопатра мертва, но после этого прожил ровно столько, чтобы успеть узнать, что она жива. Где-то через неделю она вроде бы тоже покончила с собой с помощью змеи, тайком пронесенной в ее покои в корзине с фруктами. По официальной версии ее мотивом было желание лишить Октавиана удовольствия провести в триумфальной процессии царицу Египта: говорят, что она повторяла снова и снова: «Они не будут праздновать триумф надо мной». Но, возможно, все было не так просто (или не так по-шекспировски). Самоубийство с помощью укуса змеи не так уж легко осуществить, да и большинство змей со смертоносным ядом слишком велики, чтобы спрятать их даже в царской корзине фруктов. Хотя Октавиан демонстрировал сожаление по поводу потери главного «трофея» для своего триумфа, вполне может быть, что на самом деле он полагал: царица принесет меньше проблем мертвой, чем живой. Вполне возможно – такие подозрения есть у нескольких современных историков, – что он по меньшей мере помог ей умереть. И, безусловно, он не стал полагаться на авось в

вопросе с Цезарионом, зная, кто считается его отцом. Шестнадцатилетний юноша был убит. Итак, в триумфе Октавиана летом 29 г. до н. э. был выставлен манекен царицы в момент ее смерти в натуральную величину, и даже в такой форме она привлекла к себе самое живое внимание толпы. По словам одного из позднейших историков, казалось, что Клеопатра присутствует среди других пленных. Тщательно срежиссированная процессия продолжалась три дня, официально праздновались победы Октавиана на другом берегу Адриатики в Иллирии и над Клеопатрой при Акции и в Египте: Антоний или какой-либо другой участник гражданских войн открыто не упоминался, и не было неприятных картин гибели римлян, которые столь опрометчиво выставлял на всеобщее обозрение во время празднований пятнадцатилетней давности Юлий Цезарь. И в то же время ни у кого не было сомнения по поводу того, над кем справлялось торжество и каковы будут последствия. Речь шла не только о параде победы, но и о коронационном ритуале. Побежденные и победители

Не все так очевидно в истории войны между Октавианом и Антонием. До нас дошла полная самоуверенности и самооправдания версия победителей – Октавиана и его друзей. Но сомнительность самоубийства с помощью укуса змеи – лишь один подозрительный аспект истории этого периода. Под вопросом также и то, насколько аморальным, или антиримским, был образ жизни Клеопатры и Антония в реальности. Разумеется, дошедшие до нас описания не вымышлены от начала до конца. Один из источников, которым пользовался Плутарх при написании биографии Марка Антония через 150 лет после его смерти (в эту биографию вошло много сенсационных примеров непозволительной роскоши), – рассказы потомка одного из поваров Клеопатры, которые, вполне возможно, отразили взгляд на кулинарные изыски двора с точки зрения слуг. Но совершенно ясно, что как в то время, так и тем более в ретроспективе Августу (как его вскоре стали называть) было выгодно представлять свою схватку с Антонием и Клеопатрой как борьбу римских, западных традиций и восточного излишества. В виртуальной словесной битве, как и в последующем обосновании прихода Августа к власти, это столкновение предстало борьбой добродетелей Рима с опасностями и декадансом Востока. Роскошь двора Клеопатры безумно преувеличивалась, и сравнительно невинные происшествия в Александрии перетолковывались до неузнаваемости. Например, как бы ни решил Антоний отметить свою армянскую победу в Александрии, нет никаких свидетельств, кроме римской критики, говорящих нам о том, что это было нечто похожее на римский триумф (скупые дошедшие до нас описания дают основания полагать, что это скорее было похоже на некий ритуал, связанный с богом Дионисом). И выставляющие Антония в неприглядном свете цитаты из завещания, разумеется, выбрали с пристрастием (если они вообще соответствовали действительности). Битве при Акции ключевую роль тоже приписали позднее. Ее начали воспринимать как гораздо более масштабное столкновение, чем было на самом деле, и даже как момент основания режима Августа, история которого до сих пор отсчитывается от 31 г. до н. э. Один из более поздних историков дошел до того, что предложил считать второе сентября, день этой битвы, одной из немногих основных дат римской истории. Возле места битвы был построен новый город под названием Никополь

(«Победоград»), а также огромный памятник над морем, украшенный рострами поверженных кораблей и фризом, изображающим триумфальную процессию 29 г. до н. э. Рим также наполнился напоминаниями об этом событии во всяком виде – от монументальной скульптуры до драгоценных камей, и многие рядовые, воевавшие на выигравшей стороне, гордо добавляли к своему имени «Акциакус», «человек Акция». Более того, в римском представлении эта битва почти сразу же превратилась в столкновение между дисциплинированными римскими войсками и дикими ордами Востока. Несмотря на то что Антония неизменно поддерживали сотни сенаторов, все внимание сместилось на экзотические толпы с «варварским богатством и странным оружием», как выражался Вергилий, и Клеопатру, отдающую приказания с помощью египетской трещотки.

59. Фрагмент недавно обнаруженного памятника победы на месте битвы при Акции изображает триумфальную колесницу Октавиана во время процессии 29 г. до н. э. Двое детей едут рядом с Октавианом, накрытые его рукой. Скорее всего, это его дочь Юлия и Друз, сын его жены Ливии от предыдущего брака, или же дети Клеопатры и Марка Антония Клеопатра была ключевым элементом в этой картине. Как и в случае с Фульвией, сообщения древних писателей о ее военном руководстве вызывают сомнения. Но в качестве мишени она была полезна. Сосредотачивая внимание на ней, а не на Антонии, Октавиан мог представить войну как борьбу с иностранным, а не с внутренним врагом – с опасной, царственной и соблазнительной, да еще и противоестественной, по римским представлениям, командующей, взявшей на себя мужские обязанности в области военного дела и управления. Возможно, Антоний даже казался жертвой, совращенной с истинного пути римского долга иностранной царицей. Когда Вергилий в «Энеиде», написанной через несколько лет после победы Октавиана, воображает, как жарко пылает любовь царицы Дидоны, властительницы африканского Карфагена, и как она пытается обольстить Энея, чтобы тот не пошел по уготованному ему судьбой пути (ведущему к основанию Рима), нам слышится явный намек на Клеопатру.

60. Надгробие Марка Биллиена, который служил в одиннадцатом легионе (legione XI) в битве при Акции и принял имя Акциакус («человек Акция»), чтобы отметить свое участие в победе. Несмотря на то что нижняя часть камня отсутствует, дошедший до нас обломок, а также место находки говорят о том, что Акциакус стал членом муниципального совета (decurio) в ветеранском поселении в Северной Италии Итак, можно ли восстановить альтернативную версию истории? В деталях – нет. Проблема в том, что в этом случае точка зрения победителя настолько преобладает, что подозревать стандартную картину в ошибочности легче, чем заменить ее другой. Однако у нас есть несколько намеков на другую перспективу. Нетрудно увидеть, каким бы предстал образ Октавиана, если бы при Акции победил Антоний: молодой садист-головорез с опасной склонностью к самовозвеличению. Более того, некоторые самые неприглядные истории из его юности, возможно, родились из пропаганды Антония, включая историю о переодевании в Аполлона на пиру; его биограф Гай Светоний Транквилл недвусмысленно заявляет, что в святотатстве пополам с расточительством Октавиана обвинял именно Антоний. Некоторым людям того времени хватало фатализма или реализма, чтобы полагать, будто не так уж важно, кто из двоих претендентов выиграл. Забавно иллюстрирует эту идею анекдот о говорящих воронах. Октавиан возвращался в Рим после битвы при Акции, когда его повстречал простой человек, который научил своего ворона говорить: «Приветствуем тебя, Цезарь, наш победоносный командующий». Трюк настолько понравился Октавиану, что он одарил владельца ворона значительной суммой денег. Но выяснилось, что тот дрессировал ворона не один, а с товарищем, который, не получив свою долю, пошел к Октавиану и предложил ему попросить первого дрессировщика показать другого ворона.

Оказывается, умные дрессировщики потрудились себя застраховать, и, когда принесли вторую птицу, она прокричала: «Приветствуем тебя, Антоний, наш победоносный командующий». К счастью, Октавиану достало чувства юмора, и он просто настоял, чтобы награжденный поделился со своим партнером. Частично эта история была призвана показать, что ничто человеческое Октавиану не чуждо: вот как великодушно он отнесся к паре безвредных ловкачей. Но она не лишена и политического подтекста. Пара совершенно одинаковых птиц с их почти одинаковыми лозунгами должна была напомнить нам о том, что разница между Октавианом и его соперником не так уж огромна, как ее представляет повествование из уст заинтересованных лиц. Победа одного, а не другого, потребовала не больше корректив, чем замена одной говорящей птицы на другую. Загадка Августа

Невозможно себе даже представить, как бы управлял римским миром Антоний, если бы ему когда-нибудь представился шанс. Но почти не вызывает сомнений, что, кто бы ни вышел победителем из долгой череды гражданских войн, итогом бы стало не возвращение к традиционной римской модели разделения власти, а какая-нибудь форма автократии. К 43 г. до н. э. даже Брут Освободитель чеканил монеты с собственным портретом, что явно указывало на стремление к единоличной власти (илл. 48). Было не очень ясно, какую форму примет это единоличное правление и с какой формой наследования власти. Октавиан почти наверняка не вернулся в Италию из Египта с окончательным, готовым к применению планом автократии. Но после долгой серии практических экспериментов, импровизаций, фальстартов, нескольких поражений он принял новое имя, порывая таким образом с былым Октавианом и кровавым прошлым, и сумел в конце концов разработать модель Римской империи, которая сохранялась в большинстве своих важных деталей последующие 200 с чем-то лет, а в общих чертах и гораздо дольше. Некоторые из его новаций до сих пор принимаются как должное, составляя часть современных механизмов политической власти. Но очень трудно дать определение характеру и методам правления этого отца-основателя римской императорской власти. Такую склонность ускользать от понимания прекрасно иллюстрирует само его имя, принятое после возвращения из Египта (которое я далее буду использовать). Титул «Август» вызывает ассоциации с идеями власти (auctoritas) и соблюдения религиозных обрядов, напоминая титул одной из главных групп римских жрецов (augures). Он был звучным и не содержал нежелательных ассоциаций (с братоубийством или царской властью), как имя Ромула, которое, как утверждается, Октавиан отверг. Никого так никогда еще не называли, хотя иногда это слово использовалось как несколько высокопарное прилагательное, с приблизительным значением «священный». Все последующие императоры принимали имя Август уже как устойчивый титул. Но на самом деле это слово толком ничего не значит. Пожалуй, наиболее точным будет перевод «почитаемый». Споры об основах режима Августа продолжались даже во время его похорон. Был ли этот режим умеренной версией автократии, базирующейся на уважении к гражданам, главенстве права и покровительстве искусствам? Или этот режим недалеко ушел от кровавой тирании под началом беспощадного правителя, который не изменился со времен гражданской войны и после войны уничтожил еще немало высокопоставленных особ, казненных или как

заговорщики, или как любовники его дочери Юлии? Как бы к нему ни относились – любили ли, проклинали ли, – Август был поразительно и парадоксально революционным правителем. Август – один из самых радикальных новаторов, которых видел Рим. Он настолько активно вмешивался в выборы, что демократические процессы увяли: новое просторное здание для проведения ассамблей, законченное в 26 г. до н. э., вскоре стало чаще использоваться для гладиаторских боев, чем для голосования, а одним из первых актов его преемника стала передача оставшихся выборных полномочий сенату, полностью исключившая участие народа. Он контролировал римскую армию, лично назначая и снимая командующих легионами, и лично же управлял всеми провинциями, где располагались военные гарнизоны. Он пытался до мелочей регулировать поведение граждан в совершенно новой и навязчивой манере – от правил половой жизни для высших классов, которые подлежали политическому наказанию, если не производили достаточно детей, до формы одежды, в которой можно появляться на Форуме (только в тоге, ни в коем случае не в тунике, не в брюках и не в комфортных теплых плащах). И, в отличие от своих предшественников, он превратил традиционные механизмы литературного покровительства в согласованные, спонсированные из центра кампании. Цицерон подыскивал поэтов для воспевания собственных успехов, но у Августа на содержании были писатели для всякой надобности, подобные Вергилию и Горацию, и их произведения представляют запоминающийся и красноречивый образ нового золотого века империи, с Августом на переднем плане. «Дам им вечную власть» (imperium sine fine), – сулит Юпитер римлянам в «Энеиде» Вергилия,[72] национальном эпосе, который сразу же стал классикой и был включен в школьную программу Рима времен Августа. Прошло 2000 лет, и Вергилий все еще входит в школьную программу на Западе (хотя, возможно, недолго уже в ней удержится). Однако на первый взгляд кажется, что Август ничего не отменял. Правящий класс никуда не делся (т. е. революции в строгом смысле слова не произошло), привилегии сената были во многом увеличены, а не отняты, и старые государственные посты – консулов, преторов и т. п. – оставались лакомым куском и регулярно заполнялись. Большинство законов, обычно приписываемых Августу, формально исходили, или, по крайней мере, продвигались, этими официальными лицами. Упорно ходила шутка, что оба консула, предложившие один из законов о защите брака, были холостяками. Большинство формальных полномочий официально достались Августу после голосования в сенате и были отлиты точно по традиционному республиканскому образцу, с одним лишь важным исключением – с использованием титула «сын бога». Он жил не в грандиозном дворце, но в доме на Палатинском холме, более похожем на дом сенатора, где его жену Ливию время от времени видели прядущей пряжу. Римляне чаще всего определяли его статус словом princeps, что означает скорее «первый гражданин», чем «император», как мы привыкли его называть, а один из его самых известных лозунгов – civilitas – подразумевает сообщество граждан.

61. Два разных образа Августа. Слева он представлен в роли жреца с тогой, натянутой на голову, как полагалось во время жертвоприношения. Справа он показан героическим воином-полубогом. У его ног маленькое изображение Купидона, напоминающее зрителям о происхождении императора от самой Венеры (по линии Энея) Даже там, где он кажется наиболее заметным, на деле Август оказывается неуловимым; и это, по-видимому, было частью его ноу-хау. Одной из его наиболее значительных и прижившихся инноваций стало то, что он заполонил римский мир своими изображениями: его портрет на монетах в карманах подданных, статуи в натуральную величину или даже больше из мрамора и бронзы, стоявшие на площадях и в храмах, миниатюры, отчеканенные или выгравированные на кольцах, украшениях и серебряной посуде. И все это в невиданном доселе масштабе. В прежние века не было римлянина, чьих портретов мы бы нашли больше, чем пару-тройку, причем в большинстве случаев изображенного на них трудно идентифицировать (искушение назвать какие-то профили известным именем или отыскать на изображении Цицерона или Брута часто оказывается непреодолимым, несмотря на отсутствие доказательств). Даже прижизненных портретов Юлия Цезаря, не считая чеканки на монетах, у нас лишь несколько, да и те сомнительные. На этом фоне

бросаются в глаза 250 статуй, найденные на всех римских территориях и за их пределами, от Испании до Турции и Судана, не говоря уже о рисунках на украшениях и драгоценных камнях, которые изображают Августа в самых разных обликах – от героического завоевателя до благочестивого священнослужителя. На всех изображениях настолько похожие черты лица, что, должно быть, из Рима во все концы посылались стандартные модели, предпринимались скоординированные усилия донести до подданных образ императора. Пышущий красотой юноша: единый идеализированный стиль, напоминающий классическое искусство Афин V в. до н. э., разительно контрастирует со скуластым, морщинистым и преувеличенным реализмом, характерным для портретов римской элиты в ранней половине I в. до н. э. (с. 33). Все эти статуи призваны поставить рассеянное на огромной территории население, большая часть которого никогда не увидит этого человека, лицом к лицу с общим правителем, и в то же время эти образы не имеют никакого сходства с реальным Августом. Они не только не отвечают ни одному дошедшему до нас словесному описанию, которые – трудно сказать, насколько достоверно – предпочитают подчеркивать его неряшливую прическу, плохие зубы и обувь на платформе, которую, как и многие последующие автократы, он использовал для маскировки малого роста; ко всему прочему, изображения практически одинаковы в течение всей его жизни, из-за чего даже в возрасте за 70 он выглядит как человек в расцвете молодости. В лучшем случае это был официальный имидж – выражаясь менее лестно, маска власти, – и преодолеть разрыв между ним и императором из плоти и крови, человеком, скрывающимся под маской, для большинства людей было и остается невозможно. Неудивительно, что несколько хорошо осведомленных древних наблюдателей решили: загадочность и есть главное свойство Августа. Почти 400 лет спустя, в середине IV в., император Юлиан написал остроумную сатиру на своих предшественников, представляя, как все они вместе явились на грандиозную пирушку с богами. Они вваливаются толпой, и каждый соответствует своему ставшему к тому времени карикатурным образу. Юлий Цезарь настолько рвется к власти, что того гляди подсидит царя богов и хозяина пира; Тиберий выглядит очень мрачным; Нерон не расстается со своей лирой. Входит Август, подобный хамелеону, суть которого невозможно уловить, – хитрая старая рептилия, постоянно изменяющая цвет от желтого до красного и черного, то хмурая и угрюмая, то вдруг выставляющая напоказ все обаяние богини любви. Божественным хозяевам не остается ничего лучшего, как передать его в руки философа, чтобы тот научил его мудрости и умеренности. Более ранние авторы намекали, что Август получал удовольствие от такой игры. Не поэтому ли он приказал изобразить на своем перстне-печати, который подтверждал аутентичность его

корреспонденции (древний эквивалент подписи), самое загадочное существо всей античной мифологии – сфинкса? Римские диссиденты, с которыми согласно немало современных историков, пошли еще дальше, обвинив Августа в том, что его режим был основан на лицемерии и притворстве и злоупотреблял традиционными республиканскими формами и языком для маскировки вполне бескомпромиссной тирании. Безусловно, в этом есть доля правды. Лицемерие – распространенное орудие власти. И во многих случаях Августу было выгодно представать именно таким, каким его изобразил Юлиан, – загадочным, неуловимым и ускользающим, говорящим одно и подразумевающим другое. Но это не может быть всей правдой о нем. У нового режима должно быть более прочное основание, чем серия загадок, недоговоренностей и притворства. Каковы же были эти основания? Как Августу удалось сыграть такую игру? Увидеть закулисную жизнь режима Августа почти невозможно, несмотря на все свидетельства, которые у нас вроде бы имеются. Это один из самых хорошо задокументированных периодов римской истории. Мы располагаем множеством томов поэзии того времени, в основном воздающей хвалу императору, но не только. Искрометная поэма Овидия об ухаживании и выборе партнера, которая дошла до наших дней под названием Ars Amatoria («Искусство любви»), достаточно противоречила моральной программе Августа, чтобы стать причиной для ссылки поэта на Черное море; другой причиной могли стать его отношения с Юлией. Интересовались характером Августа и многочисленные более поздние историки и любители древности: кто-то занимался обсуждением его стиля управления, кто-то просто коллекционировал августейшие остроты. Сценка с дрессировщиками воронов – лишь один пример из антологии его шуточек, которая также включает несколько «милых» отцовских замечаний по поводу привычки его дочери выдергивать седые волосы («Скажи мне, что лучше: быть седой или лысой?»). «Пунктирная» биография в легком стиле, написанная Светонием примерно через 100 лет после смерти императора, как раз и служит источником знаний о его зубах и волосах, наряду со многими другими надежными и ненадежными зарисовками: дескать, он писал с ошибками, боялся грозы и имел привычку зимой носить под тогой четыре туники и жилетку. Среди всего этого изобилия, однако, практически нет достоверных свидетельств (и совершенно точно нет современных его эпохе) об основных элементах, дискуссиях и процессе принятия решений, стоявших за новыми политическими реалиями Рима. Несколько частных писем Августа, выдержки из которых включает Светоний, выбраны из-за содержащейся в них информации о его успехах за игорным столом или о его меню («В одноколке мы подкрепились хлебом и финиками»[73]), ни в коей мере не о его политической стратегии. Римские историки жаловались почти что на то же, чем озабочен современный ученый: когда они

пытались написать отчет об этом периоде, то обнаруживали, что слишком много важных вещей происходило в частных покоях, а не на публике (в сенате или на Форуме, как бывало раньше), и в итоге трудно было понять, что именно произошло, не говоря уже о том, чтобы объяснить произошедшее. Однако кое-что до нас все же дошло: текст автобиографии Августа, документа, который он написал в конце жизни, подводя итоги своей деятельности (Res Gestae, как обычно на латыни называют дошедшую до нас версию, или «Деяния»). Это пристрастное и во многом приукрашавшее действительность сочинение, которое старательно смягчает или полностью игнорирует кровавые беззакония раннего периода правления. Также это уникальный отчет, занимающий около десяти современных страниц, о том, что этот старый змей хотел донести потомкам о своих долгих годах в качестве princeps, как он определял эту роль и как, по его мнению, он трансформировал Рим. Прежде чем мы постараемся заглянуть еще глубже, стоит обратить внимание на его порой удивительные слова. Деяния

Эту версию жизни Августа помогла сохранить редкая археологическая удача. В своем завещании он просил, чтобы автобиографию выбили на двух бронзовых колоннах у входа в огромную семейную усыпальницу в качестве вечного напоминания о его деяниях и как нечто вроде должностной инструкции для преемников. Подлинники колонн уже давно переплавлены, скорее всего, в какой-нибудь средневековый снаряд, но в других частях империи этот текст исполнили в камне, чтобы увековечить правление Августа и за пределами Рима. Археологи обнаружили фрагменты четырех из этих копий, включая одну почти полную версию из Анкиры (современной Анкары). Этот текст был высечен на стенах храма в честь «Рима и Августа», как в оригинале на латыни, так и в греческом переводе для преимущественно грекоязычных обитателей этой области, и сохранился, поскольку храм превратили в христианскую церковь в VI в., а позднее – в часть мечети. Сохранилось множество разнообразных историй о героических усилиях по расшифровке и переписыванию слов императора: ученые работали начиная с середины XVI в., часто на опасной для жизни высоте, пока в 30-х гг. XX в., к 2000-й годовщине рождения Августа, президент Турции Кемаль Ататюрк не заказал от имени государства работу по полному обнаружению и сохранению текста. Но сам факт, что лучшая копия слов императора сохранилась до наших дней за тысячи миль (а в древнем мире это более чем месяц пути) от Рима, многое говорит о политическом режиме империи и публичном лице императора. Res Gestae – богатый источник деталей о карьере Августа и римском мире его дней. Текст начинается с осторожного, эвфемистического описания его восхождения к власти, в котором полностью отсутствует рассказ о разгроме оппозиции («Государство, угнетенное господством партии, освободил», – так он говорит о своей борьбе либо с Антонием, либо с Брутом и Кассием[74]). Далее он коротко упоминает великолепные триумфальные процессии («В моих триумфах было проведено за моей колесницей царей или царских детей девять», – хвастается он с типичным римским восторгом по поводу плененных особ царской крови) и свою заботу о достатке продовольствия в чрезвычайной ситуации надвигающегося на Рим голода. Некоторые современные историки считают самыми важными предложения о переписи

римских граждан, сообщающие о 4 063 000 в 28 г. до н. э. и 4 937 000 в 14 г. н. э. Это наиболее достоверные из имеющихся у нас данных о количестве граждан Древнего Рима за все времена, особенно потому, что, записанные на камне, они не могут стать жертвой небрежности переписчиков, как случается с рукописями. Несмотря на это, до сих пор ведутся жаркие баталии на тему этих цифр: включают ли они только мужчин или также женщин и детей – другими словами, заявляется ли, что римское население составляло около 5 млн, с поправкой на неявку, или около 12 млн.

62. Мавзолей Августа в Риме, при входе в который когда-то стояли бронзовые колонны с его отчетом о своих достижениях. Это сооружение масштабом разительно отличалось даже от самых богатых усыпальниц республиканской аристократии и стояло в Риме в течение почти всего долгого правления Августа. Частично его преждевременная постройка была предупредительной мерой (здоровье Августа не раз вызывало опасения), а частью – агрессивным утверждением власти императора, его династических устремлений и обещанием быть похороненным в Риме

63. Храм Рима и Августа в Анкаре, откуда происходит самый полный текст Res Gestae (на

заднем плане виден минарет мечети, позднее сооруженной с использованием части храма). Латинский текст был высечен по обе стороны от главного входа, греческий – на одной из внешних стен. Ни одна из версий не дошла до нас полностью, недостающий латинский текст может быть дополнен греческим и наоборот Однако ничто из вышесказанного не было для Августа главным. А многие другие возможные темы вообще не нашли отражения в документе. Ничего не говорится о его семье, кроме одного упоминания о почестях, которые он оказал своим усыновленным и рано умершим детям. Нет ничего о его законах в сфере нравственности или попытках увеличить рождаемость, хотя цифры переписи, возможно, служили для демонстрации успеха в этой области – скорее всего, ошибочно, поскольку гораздо более вероятно, что за ростом цифр стоит принятие новых граждан и более эффективный подсчет, а не то, что император погрозил пальцем высшему классу за недостаточное количество младенцев и добился результата. Конкретные законы или политические реформы обозначены разве что намеком. Вместо этого примерно две трети текста посвящены лишь трем главным пунктам: победам и завоеваниям Августа, благодеяниям, оказанным им римскому народу, и строительству. Более двух современных страниц Res Gestae перечисляют территории, которые Август присоединил к империи, иностранных правителей, которых он подчинил Риму, посольства и просителей, стекавшихся, чтобы признать над собой власть императора. «Всех провинций римского народа, чьими соседями были народы, которые не повиновались нашей власти, пределы я расширил», – заявляет, не без некоторого преувеличения, автор, перед тем как перейти к утомительному по теперешним меркам перечислению своих имперских успехов и военных побед по всему миру: римским владением сделан Египет, парфяне принуждены вернуть римские военные знамена, утраченные в 53 г. до н. э., римская армия достигла города Мероэ на юге от Сахары, а римский флот разместился в Северном море; еще делегации, прибывающие из таких отдаленных мест, как Индия, не считая целый ворох царей-перебежчиков, сдавшихся на милость императора, с именами, ублажающими своей экзотикой латинское ухо, – «царь мидян Артавазд, адиабенцев Артаксар, британцев Думнобеллавн и Тинкоммий». И это только малая часть. В этом есть что-то весьма традиционное. Издревле в римской истории – насколько возможно проследить – военный успех был основой политической власти. Август превзошел всех возможных конкурентов, приведя под римское управление больше территорий, чем кто-либо до или после него. В то же время речь шла о новом типа империализма. Заголовок высеченного текста, нечто, наиболее похожее на его название, гласит: «Деяния Августа, которыми он земной круг власти римского народа покорил». Помпей более чем за полвека до Августа лишь намекал на такие устремления. Август недвусмысленно превратил глобальное завоевание – а также взгляд на империю как на объединение территорий с центром в Риме, а не как на прежнюю мозаику из покоренных государств, – в логическое обоснование своего правления. Как все это выглядело в глазах провинциальной аудитории в Анкаре, угадать невозможно. Но именно эта идея отражена и в других памятниках, которые Август приказал построить в городе Риме: наиболее известный из них – карта мира, заказанная им вместе с соратником Марком Агриппой и выставленная для широкого обозрения. До нас не дошло никаких следов, поэтому мы можем лишь догадываться, что, скорее всего, это было нечто вроде аннотированного плана римских дорог, а не реалистическая география в нашем понимании (см. цв. вклейку, илл. 21). Но как бы она ни выглядела, эта карта соответствовала видению империи, которое было у Августа. Как позже сформулировал Плиний в своей энциклопедии, целью карты было «представить перед глазами Рима (urbs) образ ойкумены (orbis)»,[75] или представить мир как римскую территорию под властью императора. Щедрость Августа к простым людям в Риме занимает в Res Gestae столько же места, сколько его завоевания. Его богатство достигло невиданных доселе масштабов. Наследство Цезаря плюс богатства

Египта, которые он захватил после поражения Антония и Клеопатры, а также происходившее порой размывание границ между государственными и личными средствами означали, что как благотворитель Август легко превосходил любого. В своем сочинении он тщательно перечисляет регулярные денежные раздачи: даты, точные суммы на человека (часто эквивалентные нескольким месячным заработкам обычного работника) и количество бенефициаров: «Каковые мои раздачи достались не менее чем двумстам пятидесяти тысячам человек», – настаивает он. Также он перечисляет всякие другие подарки и спонсорские щедроты. Это прежде всего гладиаторские бои, «состязания атлетов», травля диких зверей, специально завозимых из Африки (далее автор упоминает 420 леопардов в одном конкретном случае), и ставшая легендарной потешная морская баталия. Речь идет о блестящем триумфе инженерной мысли и изобретательства, поскольку баталия происходила, как гордо объясняет Август, на искусственном озере размером 500 м на 350 м, специально построенном «на другой стороне Тибра» (в современном Трастевере), и в ней участвовало 30 крупных военных кораблей плюс еще больше малых и 3000 воинов, не считая гребцов. По его подсчетам римляне могли рассчитывать в среднем на одно масштабное зрелище за счет императора в год. Это вряд ли дотягивало до ежедневного кровавого разгула на потребу народа, изображаемого в современных фильмах о Древнем Риме, но все же и для этого количества требовалась масса времени, планирования и денег, а также жизней людей и животных. Послание предельно ясно. Аксиомой режима Августа была демонстрация щедрости императора к обычным людям города Рима, а в ответ они принимали его как своего покровителя, защитника и благодетеля. Это же он доказал, когда принял (или, технически говоря, ему даровали) «трибунскую власть» пожизненно: он связывал себя с традицией народных политиков, восходящей по крайней мере к Гракхам, которые защищали права и благосостояние простого римлянина.

64. Визуальная реконструкция нового Форума Августа, от которого до нас дошли только несколько малых отрезков (лучше всего заметных с дороги Муссолини, Виа деи Фори Империали, закрывшей большую часть главной площади Форума). Несмотря на неизбежную неточность в деталях, рисунок дает представление о том, насколько тщательно продуманными и разработанными были новые постройки в сравнении с достаточно

одряхлевшим видом старого республиканского Форума Последняя тема – строительство. Во-первых, масштабная программа восстановительных работ, от дорог и акведуков до храма Юпитера Капитолийского, основополагающего памятника республики. Август с большой бравадой заявляет, что отреставрировал 82 храма богам за один год – количество, ненамного меньшее, чем все храмы города, что явно призвано свидетельствовать о ревностном благочестии (хотя невольно свидетельствует и о том, что конкретные работы были не так уж существенны). Но, как многие тираны, монархи и диктаторы до и после него, Август принялся строить по сути новый Рим, в буквальном смысле «встраивать» самого себя во власть. Res Gestae по пунктам перечисляет объекты комплексной перестройки центра города, в которой впервые использовался мрамор из каменоломен Северной Италии и самые блестящие, цветастые и дорогие камни, которые только могли предложить разные уголки империи. Эта перестройка преобразила обветшалый старый город в нечто достойное столицы империи. Здесь и новый Форум под стать старому, если не затмивший его, новый дом сената, театр (до сих пор сохранившийся под именем Театра Марцелла), портики, общественные залы или базилики и аллеи, а также более дюжины новых храмов, включая храм в честь его приемного отца Юлия Цезаря. Именно это имеет в виду Август, когда говорит, как доносит до нас Светоний, «я принял Рим кирпичным, а оставляю мраморным». Res Gestae представляет нам отчет об этой трансформации городского ландшафта Рима. Также это произведение совершенно четко описывает единоличное правление. Власть Августа, как он ее видит, проявляется в военных завоеваниях, в роли защитника и благодетеля народа Рима и в масштабном строительстве и восстановлении; за этим стоят огромные запасы средств плюс демонстрация уважения к древним традициям Рима. Именно в сравнении с этой картиной оценивали каждого императора в последующие двести лет. Даже самые невоинственные из них прибегали к завоеваниям, чтобы утвердить свое право управлять, подобно пожилому Клавдию в 43 г. н. э., когда он выжал все возможное из «своей» победы (целиком одержанной его подчиненными) над Британией. И все последующие правители постоянно соревновались в щедрости к населению Рима и в том, кто наиболее заметно впишет свою историю в архитектурную ткань города. Очевидным победителем стала вознесшаяся до небес колонна Траяна, описывающая его завоевания за Дунаем в начале II в., искусно спланированная так, чтобы максимально доминировать над городом, занимая минимум площади. Еще один пример – Пантеон Адриана. Он был окончен в 20-е гг. II в., при этом бетонный купол оставался самым широким в мире до 1958 г. (когда его превзошло здание Центра новых технологий в Париже), а 12 оригинальных колонн в его портике высотой 12 м высечены

каждая из цельного куска серого гранита и специально привезены за 2500 миль из египетской пустыни. В конечном счете все это восходит ко временам Августа. Политика с позиции силы

Res Gestae с самого начала задумывались как перечень успехов, ретроспективный парад достижений, которые призваны стать образцом для подражания. Автор воздерживается от малейшего намека на трудности, конфликты или споры, кроме краткого упоминания давно лежащих в могиле врагов времен гражданской войны. Это произведение с его навязчивой чередой глаголов в первом лице («я заплатил», «я построил», «я дал») и соответствующих местоимений (в нем почти сто раз встречается «меня», «мне», «мной», «обо мне» и «мой», «моя», «мое», «мои») оказалось эгоцентричнее всех римских публичных документов, написанных до него. Настоящий стиль автократа, который, похоже, принимает свою личную власть как должное. Однако это лишь одна сторона истории Августа, увиденная с позиции успеха и после более 40 лет у власти. Когда он вернулся в Италию в 29 г. до н. э., все еще будучи Октавианом, со свежим примером Юлия Цезаря перед глазами, все выглядело иначе. Цезарь стал его пропуском к власти и законному положению, как и к пресловутому титулу «сын бога», но одновременно Цезарь был предупреждением о той судьбе, которая может ожидать нового правителя. Быть сыном убитого диктатора – сомнительное благо. Главный вопрос в эти первые годы был прост: как изобрести форму правления, которая угодит сердцам и умам людей, рассеет недобитую во время войны оппозицию и позволит правителю остаться в живых? Частично ответ заключался в языке власти. По очевидным для Рима причинам Август не назвал себя царем. Также он разыграл тщательно продуманный спектакль отказа от титула «диктатор», дистанцируясь от примера Цезаря. История о том, что однажды протестующая толпа забаррикадировала сенаторов в доме сената и угрожала сжечь его дотла вместе с ними, если они не провозгласят Августа диктатором, только прибавляла его отказу больше блеска. Вместо этого он решил определить все свои полномочия в рамках обычных республиканских должностей. Для начала это значило регулярное избрание консулом, 11 раз с 43 по 23 г. до н. э. и в двух отдельных случаях позднее. Затем, с середины 20-х гг. до н. э. он устроил так, чтобы его наделили рядом формальных полномочий, заимствованных у традиционных римских политических постов, но не самими постами: он принял «власть трибуна», не будучи трибуном, а также «права консула» без формального избрания на должность. Это очень отличалось от традиционной республиканской практики, особенно когда

Август нагромоздил многочисленные титулы и должности друг на друга: власть трибуна дополнительно к правам консула была неслыханной; не менее странным казалось быть жрецом не одного, а всех крупных римских храмов. Несмотря на последующие обвинения в лицемерии, едва ли Август использовал эти удобные, старомодные титулы, чтобы притворяться, будто возвращается к политической системе прошлого. Римляне в массе свой были достаточно наблюдательными, чтобы не заметить автократию, скрывающуюся за фиговым листом «прав консула». Хитрость заключалась в том, что Август ловко поставил традиционные слова и выражения на службу новой политике, оправдывая и обосновывая новую вертикаль власти систематической реконфигурацией старого языка. А еще его правление представлялось неизбежным, как часть естественного и исторического порядка, часть мироустройства. В 8 г. до н. э. сенат постановил (кто знает, под каким нажимом), что месяц секстилий, следующий за июлем Юлия Цезаря, следует переименовать в август, и таким образом Август стал частью естественного течения времени, чем и остается до наших дней. Лишь за год до этого наместник провинции Азия думал в том же направлении, когда уговаривал местное население гармонизировать свой календарь с жизненным циклом императора и начинать гражданский год в день рождения Августа. 23 сентября, утверждал этот правитель (его слова дошли до наших дней в надписи на камне), может «по справедливости считаться равным началу всех вещей… потому что [Август] придал другой вид целому миру, тому миру, который бы увидел свой конец… если бы он не родился». В Риме, возможно, язык не был столь непомерно велеречивым и льстивым, но даже там мифы и религия могли послужить полезным подкреплением для положения Августа. Его притязания на происхождение напрямую от Энея помогали представить императора как воплощение римской судьбы, предопределенного нового основателя Рима. Эта концепция, безусловно, присутствует в эпической истории Энея у Вергилия с очевидными параллелями между императором и легендарным героем-основателем. Но также это явно заметно в скульптурной программе нового Форума Августа. Там были крупные статуи как Энея и Ромула, так и Августа, стоящего в триумфальной колеснице в центре площади. Окружающие его портики и аркады были полны десятков других статуй, изображающих известных людей Республики – от Камилла и нескольких Сципионов до Мария и Суллы, каждая с коротким текстом, резюмирующим притязания того или иного на славу. Очевидное послание заключалось в том, что все течение римской истории вело к Августу, который наконец-то встал во главе государства. История Республики не была предана забвению; она превратилась в безобидный фон для могущества Августа, уходящего корнями в само происхождение Рима. Или, другими словами, Август взял

бразды правления тогда, когда прежние политические механизмы Рима пришли в упадок. Было широко известно, что он родился в 63 г. до н. э., в год заговора Катилины. Светоний даже утверждает, что Октавий-отец задержался дома из-за рождения сына и поэтому опоздал на одно из больших выступлений Цицерона в сенате в связи с заговором. Насколько нам известно, сенат 23 сентября не собирался. Независимо от того, является ли эта история придуманной, ее цель – представить один и тот же день как конец республиканской политики, явленный в моральной испорченности Катилины, и одновременно начало жизни императора. Однако также играла свою роль и гораздо менее возвышенная прагматичная политика. Искусство, религия, миф, символ и язык, от поэзии Вергилия до скульптурного великолепия нового Форума, использовались для укрепления нового режима. Но Август также предпринял вполне практические шаги для укрепления своего положения, гарантировав, что армия будет верна ему и только ему, отрезав своих потенциальных противников от поддержки солдат и простых людей и трансформировав сенат из аристократии борющихся между собой династий и возможных соперников в аристократию «выслуги». Классический «браконьер, ставший лесником», Август постарался гарантировать, что никто не сможет последовать примеру его собственной юности, то есть собрать частную армию и завоевать государственную власть. Он захватил монополию на военную силу, но его режим не был похож на военную диктатуру наших дней. По нашим понятиям в Риме и Италии этого периода удивительно мало солдат. Почти 300 000 римских воинов находились на безопасном расстоянии, возле границ римского мира и в зонах текущих военных кампаний, и лишь весьма небольшой контингент, включая силы безопасности под названием Преторианская гвардия, базировался в Риме, который оставался демилитаризованной зоной. Но Август занял такой пост, который ранее не занимал ни один римлянин: главнокомандующий всеми вооруженными силами, который назначал высших офицеров, решал, где и против кого должны воевать легионы, и по определению объявлял все победы своими, кто бы ни командовал на деле. Также он обезопасил свое положение, разорвав узы зависимости и личной преданности между армиями и индивидуальными командующими во многом благодаря простой и практичной пенсионной реформе, которую можно признать одной из самых значительных новаций всего его правления. Август установил единообразные условия армейской службы, закрепив стандартный срок в 16 лет (вскоре увеличенный до 20) для легионеров и гарантировав им после службы выходное пособие за счет государства примерно в 12 годовых окладов или эквивалент в земельном выражении. Такое решение раз и навсегда покончило с упованием солдат на своего генерала, от которого они прежде получали все это. Подобная зависимость армии от полководца в

вопросе обеспечения своей пенсии несколько раз за последнее столетие Республики приводила к тому, что личная лояльность командиру оказывалась выше верности Риму. Другими словами, после сотен лет существования полугосударственной-получастной армии Август полностью национализировал римские легионы и отстранил их от политической жизни. Преторианская гвардия продолжала быть политической силой (просто из-за ее близости к центру власти в Риме), и это представляло некоторую проблему, но все же легионеры, дислоцированные в пригороде Рима, за последующие два века сыграли главную роль в коронации императоров лишь во время двух коротких периодов гражданской войны – в 68 и 69 гг. и затем в 193 г. Эта реформа – самое дорогостоящее из всех мероприятий Августа, и она была почти непозволительной роскошью. Если только он не допустил грубой ошибки в вычислениях, сам размер издержек на реформу свидетельствует, насколько приоритетной она была в его глазах. При приблизительном подсчете с использованием известных нам цифр заработка военных ежегодная зарплата в сочетании с выходным пособием по всей армии достигала около 450 млн сестерциев. Это, при еще более грубом подсчете, составляет более половины всех налоговых поступлений империи. Имеются явные признаки того, что, даже принимая во внимание огромные резервы государственной казны и императора, найти деньги было непросто. Безусловно, именно этим были обусловлены жалобы мятежных солдат на границе с германцами после смерти Августа: они возмущались, что их держат на службе дольше положенных 20 лет или дают в качестве земельного надела бесполезный кусок болота вместо удобной пашни. Тогда, как и сейчас, самая простая тактика государства, желающего сократить пенсионные расходы, – повышение пенсионного возраста. Похожую логику мы видим на внутреннем фронте в постепенном упадке, а потом и отмене народных выборов. Эти меры прежде всего задуманы не ради уничтожения остатков римской демократии, хотя такое следствие было неизбежным: главным образом это был хитроумный способ вбить клин между потенциальными соперниками императора и любой масштабной народной или партийной поддержкой. Свободные выборы как раз и порождали взаимную зависимость между видными политиками и народом в целом. Как только амбициозные личности стали полагаться в получении должностей и других продвижений по службе на кивок императора, а не на народное голосование, они больше не нуждались в массовой поддержке людей, им не было необходимости наращивать группы последователей, да и сама институциональная структура, в рамках которой они могли это сделать, исчезла. Намерением Августа было, как более или менее четко провозглашает Res Gestae, монополизировать народную поддержку, удалив сенаторов на безопасное расстояние от простых людей. И все же,

несмотря на свою автократическую власть, Август нуждался в сенате. Никакой единоличный правитель не правит в одиночку. По сравнению с бюрократией всех современных, да и некоторых древних государств Римская империя не отличалась тяжеловесной администрацией. Но даже там кому-то было нужно командовать легионами, управлять провинциями, заведовать запасами зерна и воды и в целом быть представителем императора, который не мог делать все. Как часто бывает в случае изменения режима, новая гвардия некоторым образом вынуждена полагаться на тщательно реформированную версию старой гвардии, иначе (как мы видели в новейшей истории) результатом может стать анархия. Фактически Август купил согласие и услуги сенаторов, гарантируя им почести, уважение и в некоторых случаях новые полномочия. Были разрешены многие из прежних сомнительных вопросов, обычно в пользу сената. Ранее постановления сената имели лишь совещательную силу и в крайнем случае их можно было проигнорировать, что и сделали Цезарь и Помпей в 50 г. до н. э., когда сенат повелел им сложить оружие. Теперь решениям сената дана сила закона, и постепенно, вместе с распоряжениями императора, они стали главной формой римского законодательства. Завершилось разделение между сенаторами и всадниками, начатое Гаем Гракхом в 120 г. до н. э. Было произведено формальное размежевание и для «сенаторского класса» установлен новый денежный порог в миллион сестерциев против 400 000 для всадников. Сенаторский статус сделали наследственным в трех поколениях. Это значило, что сын и внук сенатора могли наслаждаться всеми привилегиями статуса, даже если они никогда не занимали должности. Также были увеличены и другие привилегии, наряду с усилением запретов. И то и другое свидетельствовало об особом достоинстве сенатора: с одной стороны – гарантированные места в первом ряду на всех публичных представлениях, с другой – полный запрет на выступление в качестве актера. В результате сенат превратился в ветвь административной власти императора. Введение Августом пенсионного возраста для сенаторов – лишь один намек на этот факт. Также сенаторы потеряли некоторые из своих самых важных и традиционных знаков славы и статуса. Веками кульминацией римских амбиций, мечтой каждого командующего, даже до смешного невоинственного Цицерона, было отпраздновать триумф, проехав по улицам в наряде бога Юпитера со своими трофеями, пленниками и торжествующими войсками. Когда 27 марта 19 г. до н. э. Луций Корнелий Бальб, бывший оруженосец Юлия Цезаря, отпраздновал победы, которые он одержал для нового режима Августа над несколькими могущественными берберскими племенами на краю Сахары, это была последняя триумфальная процессия обычного сенатора-генерала. Впредь триумф назначался только императору и его близким родственникам. Делиться с

кем-либо славой и почетом, приносимыми триумфом, не отвечало интересам автократии, и это стало еще одним бросающимся в глаза признаком того, что со старой республикой покончено. Это еще один случай, когда радикальное изменение практики было представлено как в некотором роде неизбежность. Отдавая дань славному прошлому – именно как прошлому, – Август заказал выставить в римском Форуме опись всех триумфальных генералов, от Ромула до Бальба (см. с. 128). Бо́льшая ее часть дошла до наших дней, раскопанная в качестве маленьких фрагментов мраморной мозаики, которую, по легенде, сложил в XVI в. Микеланджело для украшения Палаццо деи Консерватори на Капитолийском холме. Список был расположен на четырех панелях, и благодаря тщательным расчетам резчиков по камню триумф Бальба записан в самом низу последней панели, не оставив свободного места для последующих имен. Так было сделано явно не только ради симметрии: выставляя эту опись, Август давал понять, что не прерывает традицию, а она сама пришла к естественному завершению. Для новых триумфов нет места. Проблемы и преемство

Не все шло так, как хотел Август. Даже сквозь общий праздничный блеск, с которым древние изображали его правление, можно догадаться, как бы выглядел более тревожный отчет. В 9 г., за пять лет до его смерти, в Германии случился ужасный военный провал: местные мятежники и борцы за свободу уничтожили львиную долю трех легионов. Это не помешало Августу хвастливо упомянуть в Res Gestae в том числе и об усмирении германцев, но считается, что тяжесть этого поражения заставила его положить конец проектам по завоеванию всего мира. Во внутренней политике его правление наталкивалось на более серьезное и откровенное сопротивление, чем кажется на первый взгляд: появлялись оскорбительные сочинения, которые неуклонно сжигали, а также складывались заговоры, не повредившие императору, возможно, лишь благодаря удачному стечению обстоятельств. Светоний перечисляет несколько инакомыслящих и заговорщиков, но, как это всегда бывает с несостоявшимися путчистами, нам трудно сказать, чем они руководствовались – политическими соображениями или личными обидами. Мишень заговора не заинтересована в том, чтобы общество непредвзято оценило мотивы заговорщиков. В одном случае похоже, что главный фактор недовольства – изменившаяся политическая роль элиты и контроль Августа над выборами. История Марка Эгнатия Руфа предсказуемо дошла до нас в несколько запутанном виде, но суть ее достаточно ясна. Во-первых, Эгнатий бросил Августу вызов, производя независимые раздачи населению. В 22 г. до н. э., будучи эдилом, он использовал собственные средства для создания хоть какой-то городской пожарной команды. Август был против, но решил переиграть Эгнатия, предоставив для борьбы с пожарами 600 собственных рабов. Через несколько лет, пока Август был за границей, Эгнатий попытался выставить свою кандидатуру в консулы без одобрения императора и не достигнув установленного законом возраста. Это нельзя назвать организованным заговором против императора: последний все равно не был в Риме (т. е. от него нельзя было избавиться) – возможно, именно поэтому Эгнатий решил, что его выходка может увенчаться успехом. Но после того, как его

кандидатуру отвергли, начались народные беспорядки. По решению сената Эгнатия казнили, предположительно с согласия отсутствующего императора. Нам остается только догадываться, сколько коллег-сенаторов симпатизировало Эгнатию Руфу. Мы ничего не знаем о его происхождении и можем лишь гадать о его целях и мотивах. Некоторые современные историки хотели представить его неким народным любимцем по типу Клодия и других трибунов поздней Республики. Но гораздо более похоже на то, что он протестовал против уничтожения сенаторской независимости и отстаивал права сенаторов на традиционные связи с народом Рима. Если выйти за рамки собственно политики, то, безусловно, были слышны недовольные голоса и по поводу тех символов, которые так старательно спонсировал Август, и по поводу нового образа Рима. Поэт Овидий, к которому режим Августа повернулся своей беспощадной стороной, ясно указывает на то, каким, возможно, был голос улицы. В своих сочинениях времен печальной ссылки на берега Черного моря, в сборнике «Скорбные элегии» (Tristia) – в стихотворениях нередко более колких, чем грустных – он делает остроумные выпады против украшения главного храма нового Форума Августа, где были статуи богов Марса и Венеры. Как отец Ромула и мать Энея, эти двое считались главными божествами Рима. И они же – два главных прелюбодея классической мифологии. Еще Гомер рассказывал о том, как Венерин рогоносец-муж Вулкан, бог ремесла, застукал парочку с поличным в самом неловком виде, хитро поймав их в металлическую сеть, которую он выковал специально для этой цели. Вряд ли эти двое – лучший символ нового, высоконравственного императорского Рима, где прелюбодеяние стало преступлением, намекал ссыльный поэт. Палкой о двух концах оказались и некоторые из вычурных демонстраций гражданского сознания Августа, его civilitas. Если Август в самом деле приветствовал каждого сенатора по имени всякий раз, когда входил или выходил из сената, эта бессмысленная церемония (считая по десять секунд на человека при достаточно полном зале) заняла бы около полутора часов на вход и выход. Для некоторых это могло выглядеть скорее как демонстрация власти, а не равенства всех граждан. Даже «Энеида» Вергилия, эпическая поэма, заказанная самим императором, вызывает непростые вопросы. Фигура Энея, мифического предка Августа, явно задуманная как символический портрет императора, безусловно, неоднозначна. Возможно, современных читателей гораздо больше, чем древних, смущает момент, когда Эней бросает несчастную Дидону и становится причиной ее ужасного самосожжения: сам автор указывает, что страсть не должна отвлекать нас от патриотического долга, и опасный образ Клеопатры, мерцающий за спиной царицы Карфагена, только подчеркивает эту мысль. Но финальная сцена поэмы, в которой Эней, уже утвердившись в Италии, дает волю гневу, жестоко убивая сдавшегося ему на милость врага, казалась неловкой даже тогда. Такая двойственность, разумеется, сделала «Энеиду» более мощным литературным произведением, чем любые потоки льстивой хвалы. Но остаются вопросы по поводу отношений Вергилия со своим патроном и с режимом в целом. Какие мысли посещали Августа, когда он впервые прочитал или услышал завершающие строки поэмы? Вергилий этого не узнал. Он умер в 19 г. до н. э., так и не закончив последнюю редакцию поэмы. Однако у Августа имелась еще более сложная проблема – найти преемника. Было очевидно, что он намеревался передать свою власть по наследству. Его огромная усыпальница в Риме, законченная уже в 28 г. до н. э., была мощным свидетельством того, что он, в отличие от Антония, будет похоронен в итальянской земле и оставит после себя династию. Также он выстраивал идею императорской семьи, включая в этот круг и свою жену Ливию. Единоличное правление часто приводит к более заметному положению женщин, необязательно наделяя их формальной властью, но просто потому, что, если кто-то единолично принимает ключевые государственные решения, любой, обладающий доступом к этому человеку, воспринимается как влиятельная фигура. Женщина, которая способна шепнуть мужу на ушко свой совет, де-факто имеет (или ей приписывают) больше власти, чем

коллега-мужчина, который может лишь посылать официальные просьбы и меморандумы. Один раз Август признается в письме в греческий город Самос, что Ливия в кулуарах замолвила за самосцев словечко. Но, похоже, он предпринимал активные усилия, чтобы она играла еще более важную роль – стержня его династических устремлений. У Ливии, как и у Августа, имелся официальный образ в римской скульптуре (см. цв. вклейку, илл. 12). Также ей была законодательно дарована серия особых привилегий, включая места в переднем ряду в театре, финансовую независимость и, со времен гражданской войны, право sacrosanctitas (неприкосновенности), по образцу привилегии трибунов. Sacrosanctitas возникла во времена Республики и имела своей целью защитить народных представителей от нападений. Не до конца ясно, от чего конкретно она защищала Ливию, но радикально новым было то, что за основу взяли правовой статус государственного деятеля-мужчины. Все это официально делало ее место более заметным, чем какой-либо другой женщины до нее. В одном стихотворении, обращенном к ней по случаю смерти ее сына Друза в 9 г. до н. э., она даже величается Romana princeps. Это женский эквивалент понятия, постоянно применяемого к Августу, Romanus princeps, или «первый из римских граждан», и означал он нечто похожее на «первая дама». Пусть это экстравагантная гипербола, написанная льстецом, и пусть она уж точно не говорит об эмансипации женщин вообще, но все же указывает на общественную значимость жены императора внутри предполагаемой императорской династии. Но проблема заключалась в том, что у супругов не было детей. У Августа была единственная дочь от прежнего брака, Юлия, а у Ливии, когда они поженились в 37 г. до н. э., уже был Тиберий, и она была беременна еще одним сыном, Друзом. Как бы респектабельны они ни стали позднее, начало их отношений, заклейменное Антонием как постыдный разврат, имело скандальный оттенок. Предположительно в отместку за злобные слухи, распространяемые о его аморальном поведении, Антоний заявлял, что эта пара встречалась на вечеринках у ее мужа, в середине ужина уходила в первую попавшуюся спальню и возвращалась в растрепанном виде. Однако, скандально знаменитый или уважаемый, их брак не принес потомства: от Августа, согласно Светонию, у нее был лишь один недоношенный мертворожденный ребенок. Поэтому император делал все возможное, чтобы обеспечить себе наследников, которые могли бы стать законными преемниками. Разумеется, основным инструментом для осуществления таких планов была родная дочь Августа Юлия. Сначала ее выдали за двоюродного брата Марцелла, но тот умер, когда ей было всего 16 лет; затем – за друга и соратника Августа Марка Агриппу, который был старше ее более чем на 20 лет; затем, что казалось идеальным решением, – за сына Ливии Тиберия. Если на пути к этим союзам стоял уже имеющийся партнер, Август настаивал на разводе. До нас дошли лишь редкие намеки на то, ценой каких душевных страданий все это достигалось. Говорили, что Тиберий был в ужасе от того, что его принудили расстаться с женой, Випсанией Агриппиной, дочерью Агриппы от прежнего брака, чтобы жениться на Юлии, которая теперь была вдовой Агриппы, – история, характерная в своей династической путанице. Рассказывали, что один раз после развода Тиберий случайно увидел Випсанию, и у него на глаза навернулись слезы; приставленные к нему шпионы позаботились, чтобы он больше никогда ее не видел. Что касается Юлии, возможно, эта череда браков по расчету была как-то связана с ее печально известными буйными похождениями. В одном сенсационном рассказе повествуется о том, что она устраивала дикие оргии на ростре на Форуме; была какая-то прелестная или ужасная ирония в том, что с этого самого места ее отец провозглашал свои меры против супружеских измен. Так это или нет, но ее романы стали одним из факторов (другим стала приписываемая Юлии государственная измена), приведшим к ее ссылке во 2 г. до н. э. на остров площадью в половину квадратной мили, с которого она никогда в Рим не вернулась.

65. Деталь фриза процессии с Алтаря мира (Ara Pacis) в Риме, заказанного в 12 г. до н. э. Этот фриз изображал родственников императора, включая Агриппу (слева). Женщина позади него – возможно, Юлия, хотя чаще ее идентифицируют как Ливию Конечным результатом этого династического планирования явилось семейное древо, которое мы называем династией Юлиев-Клавдиев (Юлий – семейное имя Августа, Клавдий – имя первого мужа Ливии), до невозможности сложное и запутанное даже на бумаге, не говоря уже о запоминании в сколько-нибудь подробных деталях. Но даже несмотря на это, столь желанные наследники или не появлялись, или слишком быстро умирали. От брака Тиберия и Юлии родился лишь один ребенок, не переживший детского возраста. Август усыновил двух сыновей от ее брака с Агриппой, чтобы превратить их в наследников (чем еще более запутал родословную). Мальчиков старательно изображали во всем римском мире как точную копию приемного отца; но один умер от болезни во 2 г., когда ему было всего 19, а второй – в 4 г. после ранения в кампании на Востоке и до того, как его брак (с еще одной родственницей) успел принести потомство. В конце концов, несмотря на все усилия, Август остался с тем же, с чего начинал, – с сыном Ливии Тиберием, который и стал следующим императором в 14 г. Плиний Старший не мог удержаться, чтобы не указать на иронию судьбы: Тиберий Клавдий Нерон, отец нового императора, принял сторону Антония в гражданской войне, и его семья была среди осажденных в Перузии. Плиний остроумно заметил, что Август умер, оставив наследником «сына своего врага». Август умер. Да здравствует Август!

Август умер 19 августа 14 г., немного не дожив до 76-летия, в одном из своих домов в Южной Италии. Согласно Светонию, он отдыхал на острове Капри, играя в изысканные игры со своими гостями – например, настаивая, чтобы все римские гости одевались как греки и говорили по-гречески, а все греческие гости вели себя как римляне. Его смерть была весьма прозаичной. К тому времени, когда он вернулся с острова, его беспокоил желудок, и в конце концов он слег в постель, где (что удивительно, если принять во внимание судьбу столь многих из его современников) он и скончался. Позже ходили слухи, что к его смерти приложила руку Ливия, накормив мужа отравленным инжиром, чтобы облегчить Тиберию восхождение к власти, точно так же, как раньше говорили, будто она ускорила конец других членов семьи из страха, что они уменьшат шансы Тиберия унаследовать трон. Но практически всегда смерть не на поле битвы и не в результате родов или несчастного случая воспринималась в Риме как подозрительная и порождала подобные сплетни, независимо от того, были ли на то хоть какие-либо основания. И всегда орудием убийства у женщины считался яд. Это не требовало физической силы, лишь коварства, и казалось пугающим извращением традиционной роли женщины-кормилицы. Другие считали (и это более правдоподобно), что Ливия сыграла важную роль в том, чтобы сгладить переход от Августа к Тиберию. Как только стало понятно, что смерть мужа неизбежна, она послала за сыном, который был в пяти днях пути на другой стороне Адриатики. В это время она продолжала посылать оптимистические бюллетени о состоянии здоровья Августа до тех пор, пока не прибыл Тиберий, и тогда можно было объявить о смерти; когда Август умер на самом деле, навсегда осталось предметом споров. Но было ли это до или после прибытия наследника, переход власти осуществился практически без потрясений. Тело Августа перенесли за сто миль от места его смерти, из Нолы в Рим, на плечах видных жителей городов, мимо которых следовала эта процессия. Коронационной церемонии не было, поскольку специального римского ритуала для такого случая не разработали. Но Тиберий по сути уже действовал в качестве нового императора, когда созывал собрание в сенате для обнародования завещания, посмертных даров и других указаний Августа, а также для обсуждения похорон. У нас имеется несколько намеков на то, что организаторы беспокоились о возможных неприятностях. Не потому ли они выставили войсковую охрану во время похоронной церемонии и по всему маршруту следования процессии? Но все прошло мирно, и во многом похороны совпадали с тем обрядом, который Полибий наблюдал за 150 лет до того, разве что церемония была обставлена более пышно. Пока Тиберий произносил похоронную речь, на ростре была выставлена восковая модель Августа, а не само тело. В процессии несли изображения не только предков Августа, но и великих римлян прошлого, включая Помпея и Ромула, как будто Август был потомком всех героев. После кремации Ливия, называемая теперь Августой, поскольку Август формально усыновил ее в своем завещании, наградила суммой в миллион сестерциев человека, который поклялся, что видел, как Август вознесся на небеса. Август стал богом. Как человек Август остался загадочным до последнего. Среди его последних слов к собравшимся друзьям, перед прощальным затяжным поцелуем с Ливией, прозвучал характерная ловко подобранная цитата из греческой комедии: «Если я сыграл свою роль хорошо, похлопайте». «Что за роль он играл все эти годы?» – должны были задуматься они. И где был настоящий Август? И кто написал эту роль? Эти вопросы стоят перед нами и сейчас. Как Август сумел настолько трансформировать политический рельеф Рима, как он смог добиваться своего более 40 лет и с чьей поддержкой, до сих пор остается загадкой. Какие дебаты, и с кем, лежали в основе новой схемы армейской службы и пенсий? Какую

роль в продолжительности его дней на троне следует приписать простой удаче? Как бы то ни было, общие рамки, установленные им для роли императора, просуществовали более 200 лет – или, другими словами, до конца периода, описываемого этой книгой. Каждый последующий император, с которым мы познакомимся, был Августом или, по крайней мере, олицетворял собой Августа. Они использовали имя Август среди своих императорских титулов и наследовали его личное кольцо с печатью, которое должно было передаваться от одного к другому. Это уже не был тот первый любимый образ, сфинкс. За десятилетия своего правления Август изменил печать, сначала на портрет Александра Великого, а в конце концов на свой собственный лик. Другими словами, лицо Августа и его отличительные черты стали подписью каждого из его преемников. Каковы бы ни были их идиосинкразии, добродетели, пороки и прошлое, под какими бы именами они ни были нам известны, все они – лучшие или худшие перевоплощения Августа, действующие в автократической модели, которую он установил, и расхлебывающие проблемы, которые он оставил нерешенными. Обратимся же к некоторым проблемам, стоящим перед чередой новых Августов, – начиная еще с одной смерти.

66. Это упрощенная версия семейного древа Августа и Ливии; императоры выделены жирным шрифтом. Путаница усыновления и многочисленных браков, бесконечное количество

действующих лиц с одинаковым именем, усложняет расшифровку почти до невозможности. Но в этом частично и заключается смысл династии Примечание –Усыновление Глава 10 Четырнадцать императоров

Люди на троне

24 января 41 г., почти через 30 лет после того, как первый Август умер в своей постели, и почти через 85 лет после гибели Юлия Цезаря, в Риме произошло еще одно политическое убийство. На этот раз жертвой стал император Гай – или, если полностью, Гай Юлий Цезарь Август Германик, – за четыре года до этого сменивший на троне своего двоюродного деда, престарелого Тиберия. Он – второй в ряду из 14 императоров (не считая трех недолговечных претендентов за короткий период гражданской войны 68–69 гг.), правивших Римом в течение почти 180 лет между смертью Августа и императора Коммода, убитого в 192 г. Эта череда включает в себя некоторые самые громкие имена римской истории: Клавдий, который сменил Гая и удостоился главной роли образованного и проницательного наблюдателя дворцовых политических игр в романах Роберта Грейвса «Я, Клавдий» и «Божественный Клавдий»; Нерон, известный убийствами родственников, игрой на лире, гонениями на христиан и пироманией; Марк Аврелий, «император – философ», чьи «Размышления» остаются бестселлером до наших дней; и Коммод, чьи подвиги на арене были изображены – и не так уж неточно – в фильме «Гладиатор». Также среди них присутствуют такие, от которых, несмотря на изобретательность биографов, остались почти одни лишь имена: например, престарелый Нерва, который был у власти всего лишь 18 месяцев в конце I в.

Тиберий 14-37 гг.

Гай (Калигула) 37-41 гг.

Клавдий 41-54 гг.

Нерон 54-68 гг.

Веспасиан 69-79 гг.

Тит 79-81 гг.

Домициан 81-96 гг. Три императора с очень короткими сроками правления – Гальба, Огон и Вителий – между смертью Нерона и восхождением на трон Веспасиана

Нерва 96-98 гг.

Траян 8-117 гг.

Адриан 117-138 гг.

Антонин Пий 138-161 гг.

Марк Аврелий 161-180 гг.

Луций Вер. Соправитель Марка Аврелия 161-169 гг.

Коммод 180-192 гг. Династии Юлии-Клавдии (14–68 гг.) Флавии (69–96 гг.) «Династия усыновителей (Антонины)» (96-192 гг.) Убийство Гая – одно из наиболее документированных событий за весь этот

период римской истории, и оно безусловно дает нам самый детальный из дошедших до нас отчетов о свержении императора. Рассказ занимает более 30 современных страниц и является многословным отступлением в энциклопедии истории евреев, написанной около 50 лет спустя Иосифом Флавием, ведущим борцом против римлян в 60-х гг. (под именем Йосеф бен Матитьягу), который перешел на их сторону (по крайней мере политически, если не религиозно) и стал почти официальным писателем при римском дворе. Для Иосифа убийство Гая было наказанием свыше, посланным императору, который презирал евреев и даже воздвиг собственную статую в иерусалимском храме. Но, судя по деталям описания, при пересказе истории он пользовался мемуарами человека, близкого к центру событий января 41 г. Отчет Иосифа об этом убийстве много говорит нам о политической атмосфере после первого Августа, начиная с дворцовых интриг и пустых лозунгов старой сенаторской элиты и кончая проблемами преемства и рискованностью положения императора. Более того, некоторые оценки (как древние так и современные) недостатков и ошибок Гая, а также того, что стояло за его убийством и что за ним последовало, приводят нас к важным вопросам: о том, как создавалась репутация римских императоров, как судили (и до сих пор судят) об их успехе или несостоятельности, а также – еще более принципиально – о том, насколько характер и личные качества, браки и убийства отдельных правителей помогают нам понять общую историю Рима под пятой императоров. Итак, как же был убит Гай и почему? Что пошло не так у Гая?

Император Тиберий, который, по-видимому, без потрясений принял власть от своего приемного отца Августа в 14 г., в последнее десятилетие стал вести все более затворнический образ жизни, проводя все больше времени на острове Капри, лишь изредка поддерживая связь со столицей. Когда после смерти Тиберия в 37 г. Гая провозгласили императором, это, скорее всего, казалось переменой к лучшему. Ему было всего двадцать четыре года, и его права на престол выглядели неоспоримо – никто из Юлиев-Клавдиев не мог рассчитывать на лучшее. Его мать Агриппина была дочерью Юлии, то есть внучкой Августа, прямым кровным потомком. Его отец Германик, которого в какой-то момент до его безвременной и предсказуемо подозрительной смерти прочили в императоры, был и внуком Ливии, и внучатым племянником Августа. Своим прозвищем Калигула («сапожок»), которого он стеснялся и под которым теперь известен, император был обязан родителям. Когда он был маленьким, они брали его с собой в военные походы и одевали в миниатюрную форму, включая маленькие армейские сапоги (caligae).

68. Этот бюст представляет Гая в военной форме, с искусно выполненным нагрудником. На голову надет венок из дубовых листьев, corona civica, «гражданская корона», традиционно вручаемая в качестве почетного знака римлянам, спасшим жизнь соотечественника в бою Убийство Гая, совершенное тремя солдатами из Преторианской гвардии всего лишь через четыре года после его воцарения, было столь же кровавым и топорным, как убийство Цезаря. В древнем мире убийство с безопасного расстояния представляло из себя исключительно сложную задачу. Чтобы лишить человека жизни, обычно требовалось подойти к нему очень близко и в самом буквальном смысле пролить кровь. Как обнаружили и Цезарь, и Гай, человеку у власти стоило больше всего опасаться тех, кому позволялось подходить ближе всех: жен и детей, телохранителей, коллег, друзей и рабов. В то же время поражает и контраст между двумя убийствами, и знамение изменившихся времен – от Республики к правлению императоров. Цезаря убили коллеги сенаторы во время публичного собрания у всех на виду во время подачи прошения. Гая порубили на куски у него дома, одного в пустынном коридоре, солдаты «штурмовой бригады», призванной обеспечивать безопасность режима. И когда его жена с маленькой дочерью пошли на поиски тела, их тоже уничтожили. Император, объясняет Иосиф, смотрел какое-то представление на Палатинском холме во время ежегодного фестиваля памяти первого Августа, приуроченного к годовщине свадьбы первой императорской пары. После утреннего зрелища он решил пропустить обед (по другой версии, его слегка подташнивало от возлияний накануне) и дойти без сопровождения от театра до своих частных терм. Когда он шел по проходу между двумя зданиями, которые были частью постоянно растущего «дворцового комплекса» (уже намного большего, чем сравнительно скромное жилище Августа), на него напали три преторианца, солдаты или сержанты императорской гвардии. По общему мнению, руководителем группы, Кассием Хереей, двигала личная месть. Он часто выступал в качестве агента и вышибалы императора, пытал его врагов, а в ответ Гай якобы несколько раз прилюдно посмеялся над его женоподобием (слово «девчонка» было одной из его любимых насмешек). Это спровоцировало ненависть Хереи. Возможно, в заговоре проявились и более высокие принципы, а также имелась широкая поддержка среди солдат и сенаторов. По крайней мере, на эту мысль нас наводят многочисленные истории, рассказываемые о злодеяниях Калигулы.

Скандально известны его кровосмесительная связь с сестрами и безумные планы сделать консулом своего коня. Его тешащие тщеславие проекты были чем-то средним между вызовом законам природы и нелепым шоу. (Представьте себе, как, по описанию одного древнего автора, он гарцует на лошади в нагруднике Александра Великого по дороге, построенной поверх кораблей, понтонным мостом соединяющих берега Неаполитанского залива…) Он безобразно унижал своих солдат, заставляя их собирать ракушки на французском берегу. А его насмешки и угрозы, направленные против многострадальной римской аристократии, сделались легендой. Ходила история о том, как однажды он громко захохотал во время ужина во дворце, когда возлежал между двух консулов. «Над какой шуткой смеетесь?» – спросили они вежливо. «Да просто над тем, что мне стоит лишь кивнуть, и вам перережут горло», – был ответ. Если бы Херея не занес нож, это бы сделал кто-нибудь еще. Однако, каковы бы ни были точные мотивы убийства, оно говорит нам о новых политических реалиях: «штурмовая бригада», действующая за закрытыми дверьми, династическое убийство, требующее, чтобы близкие родственники жертвы разделили его участь. Жену Юлия Цезаря никто не трогал. Также это событие показало, что, несмотря на в целом успешные попытки Августа поставить римские легионы вне политики, немногочисленные солдаты, дислоцированные в городе, могли при желании иметь огромное влияние на власть. В 41 г. группа нелояльных преторианцев не просто убила одного императора: Преторианская гвардия немедленно посадила на трон его преемника. Самая близкая к императору личная охрана, телохранители из германцев, выбранные по причине того, что их варварство считалось гарантией против подкупа, также сыграли свою кровавую роль в последующих событиях. Как только новости об убийстве просочились из дворца, германцы доказали свою зверскую, бандитскую лояльность. Они прочесали весь Палатин, убивая всякого, кого подозревали в причастности к заговору. Одного сенатора зарубили, потому что его тога была испачкана в крови животного после утреннего жертвоприношения: решили, что это кровь императора. А еще германцы заблокировали в театре тех, кто оставался там после ухода Калигулы. Они сидели там, пока им не помог сердобольный доктор. Он пришел, чтобы обработать раны пострадавшим в беспорядках, последовавших за убийством, и организовал эвакуацию невинных зрителей, посылая их с поручением принести те или иные медицинские принадлежности. Тем временем сенаторы собрались в храме Юпитера на Капитолийском холме, великом символе Республики, и обменялись красивыми словами о конце политического рабства и возвращении свободы. Они подсчитали, что прошло 100 лет с тех пор, как была утеряна свобода, – предположительно, принимая за поворотный момент сделку, заключенную Помпеем, Цезарем и Крассом, «бандой трех», в 60 г. до н. э., – и поэтому наступил особенно благоприятный момент, чтобы вернуть себе свободу. Наиболее зажигательную речь произнес консул Гней Сентий Сатурнин. Он признался, что слишком молод, чтобы помнить Республику, но видел собственными глазами, «какими бедствиями преисполняют тираны свои государства».[76] С убийством Гая занялась новая заря: «Теперь уже нет более деспота, который безнаказанно мог бы причинить вред городу… тиранию ничто так не поддерживало, как трусость и боязнь противоречить ее предначертаниям. Подавленные, убаюканные спокойствием и приученные вести жизнь рабов, мы… Поэтому раньше всего следует оказать величайшие почести тем, кто избавил нас от тирана». Это была впечатляющая речь, но она оказалась пустыми словами. Пока Сатурнин говорил, на его пальце красовалось обычное кольцо с печатью, на которой в знак верности была изображена голова Гая. Один наблюдатель, заметив несоответствие слов и этого украшения, подошел и сорвал кольцо. В любом случае весь этот перформанс был устроен слишком поздно. Преторианская гвардия, которая невысоко ценила способности сената и не горела желанием возвратиться к республиканской форме правления, уже избрала нового императора. Рассказывали, что, в ужасе от насилия и суматохи, дядя Гая, 50-летний Клавдий, спрятался в темном проходе. Но

его быстро нашли преторианцы; он дрожал, уверенный, что и его скоро убьют, а его провозгласили императором. Кровное родство с Ливией и Августом делало Клавдия кандидатом не хуже других, и он удачно подвернулся под руку. Затем последовали непростые переговоры, осторожные заявления и неудобные решения. Клавдий выдал каждому преторианцу огромную сумму денег: «первый среди цезарей, купивший за деньги преданность войска», пишет в его биографии Светоний[77] (как будто то, что делал Август, сильно отличалось). Сенаторы отказались от безнадежного идеала республиканской свободы, и скоро их требования свелись к тому, чтобы Клавдий формально принял трон из их рук. Одновременно большинство из них стремительно ретировались под надежную сень своих загородных вилл. Вместо «величайших почестей» Херею и одного из его сообщников казнили: советники нового императора крепко стояли на том, что, хотя само их деяние можно назвать славным подвигом, тем не менее нелояльность следует наказать, чтобы не поощрять подобного поведения в дальнейшем. Клавдий продолжал заявлять, что правит без особого желания и возведен на трон против своей воли. Может быть, так оно и было, хотя показная неохота властвовать часто оказывалась полезным прикрытием честолюбивых амбиций. Совсем скоро скульпторы по всему римскому миру, идя в ногу со временем, переделывали ненужные теперь портреты Гая, стремясь придать им сходство с его старым дядей, новым императором. Эти события – яркое свидетельство политической жизни римской автократии почти 30 лет после смерти Августа. Бездействие сената в деле восстановления Республики только доказывает, что старая система управления канула в Лету навсегда, оставив от себя не более чем ностальгическую фантазию у тех, кто не познал ее на личном опыте. Как намекает Иосиф Флавий, любой, кто мог громко призывать к республиканской форме правления, не сняв с пальца кольцо с портретом императора, не понимал, что эта форма означает. Смятение и насилие, последовавшие за убийством, не только показывают, как легко мирное утреннее представление в театре может превратиться в кровавую бойню, но также являют нам различие политических взглядов сенаторов, солдат и обычных людей. Среди богатых и привилегированных большинство праздновали смерть тирана, бедные же оплакивали своего героя. Иосиф Флавий особенно был разгневан глупостью женщин, детей и рабов, которые «никак не хотели свыкнуться с фактом» и с радостью верили ложным слухам, что Гая «залатали» и он гуляет вокруг Форума. Было совершенно ясно, что даже те, кто был рад его уходу, не могли определиться, что делать дальше, а многие и вовсе не желали, чтобы их император был убит.

69. Несколько странный вид этого бюста Клавдия, особенно прически, обусловлен тем, что первоначально это был бюст вовсе не Клавдия: голова Гая была переделана в голову его преемника. Это прекрасный символ исчезновения прежнего режима, одновременно намекающий на то, что разница между персоналиями не так существенна, как нам хочется думать Эти расхождения во мнениях заставляют усомниться в некоторых привычных клише и задаться вопросами о науке истории в более широком контексте. Был ли Гай таким чудовищем, каким его постоянно изображают? Действительно ли простые люди, как предполагает Иосиф Флавий, купились на сумасбродные щедрые жесты императора, о котором рассказывается, что однажды он стоял на крыше одного из зданий Форума и в буквальном смысле кидался деньгами в прохожих? Может и так. Но есть несколько серьезных причин, чтобы усомниться в стандартных историях о злых выходках Гая, которые достались нам по наследству. В некоторые из этих повествований просто невозможно поверить. Оставив в стороне перформанс в Неаполитанском заливе, спросим себя: действительно ли Калигула построил мост, соединяющий Палатинский и Капитолийский холмы, от которого до нас не дошло ни следа? Почти все наши источники написаны много лет спустя после смерти императора, и самые умопомрачительные из них выглядят наименее реалистично, если приглядеться к ним внимательнее. История с ракушками, вполне возможно, объясняется путаницей из-за двух значений латинского слова musculi, которое может означать как «ракушки», так и «военные палатки». Может быть, им было велено разбить временный лагерь, а не отправляться на поиски даров моря? Первое дошедшее до нас упоминание

об инцесте относится лишь к концу I в., а самым ярким аргументом оказывается глубокое горе Гая из-за смерти сестры Друзиллы, что вряд ли можно назвать неоспоримым доказательством половой связи. Идея некоторых современных писателей, что его ужины были похожи на оргии, в которых сестры были «под» ним, а жена «сверху», основана исключительно на неправильном переводе слов Светония, который описывает обычную организацию мест за римским обеденным столом – «выше» и «ниже». Было бы наивным воображать, будто Гай был невинным и добрым правителем, встретившимся с чудовищным непониманием или постоянным искажением своего образа. Но трудно не прийти к выводу, что, сколько бы зерен истины ни было в рассказываемых о нем историях, сами истории представляют собой безнадежное переплетение фактов, преувеличений, намеренных искажений и совершенных выдумок, созданных после его смерти и в основном на благо нового императора Клавдия, чья легитимность на троне частично зависела от идеи, что его предшественник был уничтожен поделом. Как прежде Августу было выгодно очернять Антония, так и режим Клавдия и те подданные нового императора, которые хотели дистанцироваться от старого, были заинтересованы в том, чтобы возводить напраслину на Гая, не считаясь с истиной. Другими словами, возможно, Гай был убит, поскольку был чудовищем, но не менее возможно и то, что его сделали чудовищем, потому что убили. Но предположим, не считаясь со всеми подозрениями, что эти рассказы полностью правдивы, что обычные люди слишком доверяют тиранам и что Рим был под властью безумного садиста – помеси клинического психопата и Сталина. Все равно убийство Гая ничего не изменило в самом строе: пришлось окончательного уяснить, что императоры закрепились навсегда, и в долгосрочной перспективе этот акт не имел большого влияния на историю императорского Рима. Это (и только это) объединяет убийц 41 г. н. э. с убийцами 44 г. до н. э., которые избавились от одного автократа (Цезаря) и в конце концов оказались под другим (Августом). Несмотря на возбуждение, вызванное убийством Гая, на тревожное ожидание, неопределенность и заигрывание с республиканскими идеями, столь же короткое, сколь и нереалистичное, конечным результатом стал еще один император на троне, и он не настолько отличался на того, чье место он занял. Безусловно, посмертная репутация у Клавдия лучше, чем у Гая, особенно по части учености, но дело в том, что марать память предшественника, очевидно, не отвечало интересам его приемного сына Нерона. Но если копнуть немного глубже, на совести Клавдия тоже немало зловещих жестокостей и преступлений (согласно подсчету одного античного автора, за время его правления лишились жизни 35 из 600 сенаторов и 300 всадников), и в иерархии римской власти он занимал ровно то же самое место. И это как раз иллюстрируется обычаем

переделывать изображения старого императора на лик нового. Ваятелями, конечно же, частично двигали экономические соображения. Любой скульптор, который к январю 41 г. почти закончил голову Гая, не хотел бы, чтобы его время и деньги были потрачены на бесполезный портрет низложенного правителя; гораздо лучше превратить его в изображение нового человека на троне. Некоторые изменения, возможно, носили характер демонстративного уничтожения: римляне часто пытались вычеркнуть впавших в немилость из памяти, разрушая их дома, снося их статуи и стирая их имена с надписей в общественных местах (часто грубыми отметинами резца, служащими главным образом для привлечения внимания к именам, которые они хотели забыть). Но проступает еще одна мысль, похожая на мораль анекдота об Августе и воронах: у императоров было больше схожих черт, чем различий, и для превращения одного в другого достаточно самых поверхностных изменений. Убийства были лишь мелкими сбоями в грандиозной истории имперского правления. «Хорошие императоры» и «плохие императоры»?

Типичное изложение истории почти двух веков автократии от Тиберия до Коммода – 14 императоров из трех династий – сосредоточено вокруг добродетелей и пороков людей на троне, а также использования единоличной власти во зло или во благо. Нам трудно представить историю Рима без Нерона, играющего на лире, пока горит Рим, планирующего убийство своей матери, подстраивая для этого кораблекрушение (своеобразное сочетание изобретательности, жестокости и абсурда), или пытающего, в рамках первой из неистовых римских кампаний против новой религии, христиан, которые якобы виноваты в большом пожаре. Но Нерон – лишь один из широкого репертуара разных вариантов императорского садизма. Часто символом нелепых зверств разложившейся автократии выступает император Коммод, одетый в костюм гладиатора и угрожающий сенаторам в первом ряду Колизея, замахиваясь на них отрубленной головой страуса. Один очевидец, описывая это происшествие, признает, что он был в ужасе и одновременно столь опасно близок к тому, чтобы рассмеяться, что ему пришлось вырвать несколько лавровых листов из своего венка и набить ими рот, чтобы подавить приступы смеха. Фиглярство затворника Тиберия в бассейне на острове Капри, который, как рассказывает в его биографии Светоний, нанимал мальчиков («рыбок»), чтобы они под водой покусывали ему гениталии, указывает на возможности сексуальной эксплуатации, заключенные в императорской власти (в 70-е гг. эти сцены ярко изобразил Боб Гуччионе в фильме «Калигула»). Еще более жутко звучит история о том, как император Домициан превратил садизм в одиночное времяпровождение. О нем говорили, что он запирался в своей комнате и коротал время, мучая мух, убивая их стилом. «Нет ли кого с Цезарем? – спросил однажды кто-то. «Нет даже и мухи», – резко ответил придворный (об этом также сообщает Светоний в жизнеописании Домициана). Случались и редкие проблески незаурядной императорской добродетели. Философский труд «Размышления» императора Марка Аврелия,[78] хоть и полон всевозможных клише («Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает неизбежность»), до сих пор находит множество поклонников, покупателей и защитников – от гуру самопомощи до бывшего президента США Билла Клинтона. Также заслуживает внимания героический здравый смысл Веспасиана, отца Домициана. Взойдя на

трон в 69 г. после транжиры Нерона, он заработал себе репутацию мудрого распорядителя имперских финансов, вплоть до введения налога на человеческую мочу, основной ингредиент в античной стирке белья и обработке тканей. Он почти наверняка не произносил часто приписываемой ему модной остроты Pecunia non olet («Деньги не пахнут»), но она хорошо передает дух его правления. Также он знаменит тем, что умерял имперские претензии, включая свои собственные. «Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа», – якобы сказал он в конце своей триумфальной процессии в 71 г. после того, как целый день простоял в тряской колеснице в возрасте 61 года. Эти императоры – одни из самых ярко выписанных персонажей римского мира. Но любые интригующие подробности и обстоятельства, от складок их тог до лысины, способны отвлечь нас от более важных вопросов, уже проступивших сквозь поверхностные детали истории Гая. Насколько полезно рассматривать римскую историю в рамках императорских биографий или разделять историю империи на отрезки длиною в правление одного императора или одной династии? Насколько достоверны дошедшие до нас типичные образы этих правителей? Какие конкретные события можно объяснить исключительно чертами характера императора? Что менялось в зависимости от качеств человека на троне, и для кого менялось? Античные биографы, историки и политические аналитики были глубоко убеждены, что это имело огромное значение, отсюда их сосредоточенность на изъянах и провалах, лицемерии и садизме Августов, или же на их стойкости и терпении или кротком и добром нраве. Светоний в биографической серии «Жизнь двенадцати цезарей» (от Юлия Цезаря до Домициана, включая троих недолговечных претендентов 68–69 гг.) уделяет почетное место историям из закулисной жизни императоров, примеры которых я только что привела, и подробно описывает их диету, наряды, формы половой жизни, передает запомнившиеся высказывания – от шуток до последних слов. Именно так мы узнаем о том, что Тиберий страдал угрями, Клавдий – постоянным несварением желудка, а Домициан имел привычку плавать с проститутками. Подобными личными деталями дорожит даже гораздо более рациональный Публий Корнелий Тацит. В своем рассказе о первых двух императорских династиях, оканчивающемся Домицианом, Тацит, успешный сенатор и циничный историк, предлагает наиболее нелицеприятный анализ политической коррупции из всех дошедших до нас от античности, хотя и написанный с безопасного расстояния в правление Траяна в начале II в. У него, безусловно, развито умение видеть большую картину. В первом предложении его «Анналов» (или «Хроник»), истории Юлиев-Клавдиев от Тиберия до Нерона, он прямо заявляет: «Городом Римом от его начала правили цари»[79] (Urbem Romam a principio reges habuere). Всего шесть латинских слов, но они бросают смелый вызов идеологическим основам режима и заверениям Августов, что они не являются монархией в старом смысле слова. Но и Тацит регулярно подкрепляет свою аргументацию характером и преступлениями конкретных персоналий на троне. Например, он так изощряет свое описание покушения Нерона на Агриппину с помощью подстроенного кораблекрушения, что оно становится похожим на зловещую сказку эпохи барокко, включая одну ужасную подробность, показывающую и человеческую наивность, и императорскую беспощадность. Пока Агриппина отважно плыла к берегу, ее рабыня постаралась спасти свою шкуру, крича, что именно она и есть мать императора: эта отчаянная ложь лишь сделала неизбежной ее смерть от рук приспешников Нерона. Славная традиция современного повествования о римских императорах по большей части построена на тех же принципах, вокруг личности императоров – хороших и плохих. Слова Эдуарда Гиббона, чья «История упадка и разрушения Римской империи» публиковалась частями с 1776 г., оказали огромное влияние на взгляды многих последующих поколений историков. Прежде чем начать обсуждение главной темы своего труда, Гиббон коротко размышляет о более раннем периоде единовластия от Тиберия до Коммода и особо выделяет для похвалы императоров II в. Его памятный афоризм, выраженный с типичной для XVIII в. самоуверенностью, до сих пор

часто цитируют: «Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен был бы без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода»,[80] то есть время, которое многие с тех пор называли периодом «хороших императоров»: Нервы, Траяна, Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия и Луция Пия. Эти правители, продолжает Гиббон, «внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом» и «наслаждались внешним видом свободы». Должно быть, единственное, о чем они сожалели, делает он вывод, заключалось в том, что вскоре после них мог появиться недостойный преемник («какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран») и разрушить весь их труд, как и поступило большинство их предшественников: «мрачный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоумный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, зверский Вителлий и бесчеловечный трус Домициан». Достаточно безапелляционное обобщение двух веков римской истории. Гиббон жил в эпоху, когда историки делали утверждения «без тени сомнения» и были готовы поверить, что жизнь в римском мире была лучше, чем в их собственном. И это также очень обманчиво по нескольким причинам. Многих правителей нелегко вписать в некий стандартный стереотип. Сам Гиббон соглашается (в строчках, которые в наше время редко цитируют, поскольку они портят определенность афоризма), что один из его любимцев, Адриан, мог быть тщеславным, капризным и жестоким, то есть не только благородным принцем, но и ревнивым тираном. Должно быть, Гиббон знал историю о том, как Адриан приказал умертвить своего архитектора из-за разногласий по поводу эскиза здания; если это правда, такое императорское злоупотребление достойно самого Калигулы. И некоторые современные почитатели кроткого философа Марка Аврелия поумерили бы свои восторги, если бы задумались о той жестокости, с которой он подавил сопротивление германцев: эта победа горделиво изображена в батальных сценах, кругом опоясывающих его памятную колонну, которая все еще стоит в центре Рима; хотя и не столь известная, эта колонна, несомненно, задумывалась, с тем чтобы перещеголять колонну Траяна, и с явным тщанием сделана на несколько сантиметров выше (см. цв. вклейку, илл. 10).

70. Типичная сцена римской жестокости с колонны Марка Аврелия. Связанных германских пленников поставили в ряд и казнят по очереди. Особенно свирепый штрих – голова, лежащая на земле рядом с телом А еще нужно прибавить к этому все проблемы, связанные с отделением фактов от выдумок, которые мы находим в различных историях о злодеяниях Гая. Множество древних повествований о прегрешениях императоров, безусловно, готовят нам незабываемые открытия о римских предрассудках, подозрениях и поводах для беспокойства. То, как именно римские писатели представляли себе плохое поведение плохих императоров, говорит нам многое о культурных понятиях и нравственности вообще, от болезненного интереса (как и в наши дни) к сексу в бассейне до несколько более удивительного возражения против бесчеловечного отношения к мухам (возможно, показывающего, что в мире не было такой твари, которой Домициан поленился бы причинить боль). Эти свидетельства о реалиях императорского правления – смесь правдивого отчета, преувеличений и догадок, причем отделить одно от другого почти невозможно. Происходившее за закрытыми дверьми дворца обычно было тайной. Да, какая-то информация просачивалась, делались какие-то публичные заявления, но по большей части процветали различные теории заговора. Не нужно было много ума, чтобы превратить несчастный случай на воде в сорвавшееся покушение на убийство (и в любом случае, как Тацит мог узнать о глупой уловке служанки Агриппины?). А еще массово плодилось то, что мы называем городскими мифами. В биографиях разных правителей мы читаем более или менее одинаковые истории и якобы импровизированные остроты. Кто именно – Домициан или Адриан – саркастически заметил, что никто не поверит в заговор против императора, пока того не найдут мертвым? Может быть, и оба. Может быть, Домициан придумал, а Адриан повторил. А может быть, это было почти что поговоркой по поводу опасностей высокого сана, и вложить это присловье можно было в уста практически любого правителя. В более общем смысле главное значение для репутации каждого императора в истории имел способ перехода власти от одного к другому, поскольку их карьера и характер измышлялись так, чтобы отвечать интересам преемника. Основное правило римской истории заключается в том, что те, кого, как Гая, убили, подверглись демонизации. Те же, кто умер в своей постели и чью власть принял сын и наследник, родной или усыновленный, превозносились как щедрые и добрые властители, преданные интересам Рима и не принимавшие себя слишком всерьез. Вот те соображения, которые в последнее время стали толчком для нескольких смелых ревизионистских попыток реабилитации самых печально известных императоров – чудовищ. В частности, некоторое количество современных историков представило Нерона как жертву пропаганды династии Флавиев, начиная с его преемника Веспасиана, а не как самовлюбленного матереубийцу-пиромана, который якобы устроил великий пожар 64 г. не только для того, чтобы насладиться зрелищем, но также чтобы расчистить место под свой новый дворец, Золотой дом. Даже Тацит признается, говорят реабилитаторы, что Нерон спонсировал эффективные меры по облегчению участи оставшихся без крова в результате пожара; а предполагаемый размах его новой резиденции, при всей ее роскоши (включая вращающуюся столовую), не помешал бережливому Веспасиану и его сыновьям использовать ее часть в качестве собственного дома. Кроме того, в течение 20 лет после смерти Нерона в 68 г. в восточных областях империи появилось по крайней мере три Лженерона, и даже с лирой, каждый из которых претендовал на власть, заявляя, что он и есть император Нерон, все еще живой, несмотря на сообщения о его самоубийстве. Всех их быстро убрали, но подобный обман предполагает, что в некоторых частях римского мира Нерона вспоминали с любовью: никто не пытается захватить власть, притворяясь императором, которого все ненавидят. Подобный исторический скепсис – здоровое явление. Но он упускает более важный момент: каковы бы ни были взгляды Светония или других античных писателей, черты характера конкретных

императоров не имели серьезного значения для большинства жителей империи, а также для основного корпуса римской истории. Наверное, те или иные черты императорского характера были важны для элиты метрополии, советников императора, сенаторов и дворцовой прислуги. Вполне возможно, что повседневное общение с юным императором Нероном было несколько более утомительным, чем с Клавдием до него или с Веспасианом после. А отсутствие Тиберия, уединившегося на Капри, или Адриана, постоянно путешествовавшего по римскому миру (он был заядлым туристом, проводил больше времени в дороге, чем у себя дома), должно быть, оказывало влияние на бюрократические дела – на тех, кто напрямую был с ними связан, – включая в какой-то момент и самого Светония, который недолго работал секретарем Адриана.

71. Фрагмент украшения Золотого дома Нерона. Дошедшие до нас части, в большинстве своем сохранившиеся в границах фундамента более поздних Терм Траяна, впечатляют, но недотягивают до своих описаний. Несмотря на несколько обнадеживающих заявлений, точно установленных следов вращающейся столовой не найдено. Вполне возможно, что львиная доля сохранившегося оформления, оказавшая такое большое влияние на художников Возрождения (которые специально раскопали его, чтобы копировать), на самом деле находилась в служебном крыле дворца Однако вне этого узкого круга, и уж точно вне пределов города Рима, где последствия щедрости конкретного императора могли коснуться и обычных людей, вряд ли на самом деле имело какое-либо значение, кто именно на троне, каковы его личные привычки, какие вокруг него интриги. И у нас нет совершенно никакого свидетельства того, что характер правителя играл сколько-нибудь значительную роль для модели управления в метрополии или за ее пределами. Если Гай, или Нерон, или Домициан на самом деле были столь безответственны, склонны к садизму и безумны, как

их изображают, это не влияло или почти не влияло на внутренние закономерности римской политики. Скандальные рассказы и описания содомии (которые затушевывают реальную историю не менее, чем оживляют ее) лежат на поверхности, а в глубине и независимо от тщательно выстроенных афоризмов Гиббона находилась весьма стабильная структура управления и – как мы еще увидим – весьма неизменный в течение всего данного периода набор проблем и конфликтов. Именно в эти моменты, а не в конкретные идиосинкразии правителей, мы должны вникнуть, чтобы понять имперский способ правления. В конце концов, коня так никогда и не сделали консулом. Перемены наверху

Однако нельзя сказать, что между 14 и 192 гг. ничего не менялось. Дворец – штаб-квартира имперской власти – значительно разросся, как и персонал имперской администрации, а инфраструктура стала намного более сложной. А еще к началу II в. император в глазах подданных стал выглядеть совершенно иначе. Первый Август специально подчеркивал (хотя частично это была лишь показуха) тот факт, что в материальном плане он живет более или менее по традициям римских аристократов. Однако несколько десятилетий спустя императоры стали жить с такой роскошью и расточительностью, с которой ничто в западном мире не могло сравниться. Четкое представление о масштабе этой перемены дает нам римский город Помпеи. Во II в. до н. э. самый большой дом в Помпеях (теперь известный нам под названием «дом Фавна» из-за найденной в нем бронзовой статуи пляшущего фавна или сатира) был приблизительно равен по площади дворцам некоторых царей Восточного Средиземноморья, которые в свое время захватили или получили часть территории, покоренной Александром Македонским. Во II в. н. э. вилла (как ее теперь эвфемистически называют), которую Адриан построил в Тиволи, в нескольких милях от Рима, оказалась больше, чем целый город Помпеи. Там он воссоздал для себя Римскую империю в миниатюре, с копиями самых грандиозных имперских памятников и сокровищ – от системы каналов Египта до знаменитого храма Афродиты в городе Книде, с еще более знаменитой обнаженной статуей богини.

72. Скульптура крокодила, призванная передать египетский дух, помещенная рядом с декоративным бассейном на вилле Адриана в Тиволи. Эта вилла была еще более роскошной, чем Золотой дом Нерона. В отличие от Нерона, Адриану такое расточительство сошло с рук, во многом благодаря тому, что его поместье было скрыто от глаз вдалеке от города, а не заняло большую часть Рима Несколько домов на Палатинском холме, которые занимал Август, при его преемниках сделались полномасштабным дворцовым комплексом. Из первых императоров самым известным сумасбродом в сфере строительства был Нерон. В его Золотом доме были использованы передовые достижения роскоши и инженерной мысли, но не менее поразительным был его размер. Говорили, что жилые постройки и парки в совокупности растянулись на полгорода, примерно так, как если бы много веков спустя Версальский дворец полностью занял бы собой центр Парижа. Это породило несколько остроумных граффити. «Рим отныне – дворец! Спешите в Вейи, квириты», – накарябал на стене один шутник.[81] Автор этой надписи напоминал о прозвучавшем несколькими веками ранее, после вторжения галлов в 390 г. до н. э., предложении оставить Рим и поселиться во враждебном этрусском городе. Но, сколь бы противоречивой ни была реакция на «захват» Рима Нероном, его грандиозные строительные проекты задали тон для преемников. К концу I в. императоры обладали свежеприобретенными роскошными поместьями, окружающими почти весь город (сочетание дворца и садово-паркового комплекса под названием horti – «сады»), а под свою главную резиденцию они заняли практически весь Палатинский холм (само английское слово palace, «дворец», происходит от названия этого холма). Теперь дворцовый комплекс включал помещения для аудиенций, официальные банкетные залы, комнаты для приемов, офисы, термы, жилые помещения для членов семьи, сотрудников и рабов, а у дальнего входа, на символически близком расстоянии, стоял фиктивный дом Ромула, с которого якобы когда-то начался Рим. Многоэтажный дворец, возвышающийся над городом, был не просто виден издалека, он полностью занял Палатин, где прежде селились сенаторы. Именно здесь находилась основная городская резиденция Цицерона, а также Клодия и многих других главных политических игроков республики. Трудно найти более явственный символ изменения властной структуры Рима, чем тот факт, что остатки старых палатинских домов мы теперь находим погребенными под фундаментом более позднего дворца:

аристократические семьи, изгнанные из облюбованного ими района, стали перемещаться на Авентинский холм, который раньше был оплотом радикальных плебеев. Параллельно с расширением императорского дворца происходила экспансия имперской администрации в столице. До нас не дошло много подробностей о том, как был организован чиновничий аппарат первого Августа, но, возможно, это была расширенная версия домашнего хозяйства любого видного сенатора прошлого века: множество рабов и бывших рабов, работающих во всяком качестве – от уборщиков до секретарей, с домочадцами и друзьями в роли советников, доверенных лиц и референтов. Именно такое впечатление создает у нас содержимое большой общей могилы (так называемый columbarium, или «голубятня»), открытой в 1726 г. на Аппиевой дороге. В ней изначально содержался прах более тысячи рабов и бывших рабов Ливии с маленькими табличками, указывающими имя и должность. Дошедшие до нас надписи позволяют представить себе штат ее работников: пять врачей под началом медицинского управляющего, две акушерки (предположительно для домочадцев), художник, семь швей (или починщиков), личный слуга (capsarius, возможно, античный эквивалент человека, носящего за дамой ее сумку), стольник и евнух (функция которого не уточняется). Похоже, что так выглядел персонал любой представительницы аристократии, но только масштаб был гораздо больше. Их местожительство остается в некотором роде тайной. Трудно себе представить, как бы они поместились в дом императорской четы на Палатине, так что, вероятно, они жили где-то еще. Ко времени Клавдия, 30 лет спустя, у императора имелся чиновничий аппарат совершенно другого масштаба и повышенной сложности. Был создан ряд отделов, или управлений для разных аспектов администрирования: особые службы для переписки на латыни и на греческом, еще одна для обработки прошений на имя императора, еще одна – финансовая, другая занималась подготовкой и организацией дел для суда цезаря. В основном в них трудились рабы, много сотен рабов, а возглавляли их управляющие отделами, которые на первых порах были бывшими рабами – надежными администраторами, чья верность императору была более или менее гарантирована. Но когда традиционная элита вознегодовала – сколько можно терпеть, чтобы подобная власть сосредотачивалась в руках рабов, – вольноотпущенников на руководящих постах заменили члены благородного сословия всадников. Сенаторам никогда не нравилось, когда низшие классы превосходили их в могуществе, высовывались (как им это виделось) выше положенного. Это походило на сегодняшнюю государственную службу, но в одном важном смысле ею не было. Нет никаких признаков четко определенной иерархии или градации постов, стандартов квалификации и экзаменов, которые ассоциируются у нас с современной западной или древней китайской государственной службой. Насколько мы можем судить, эта система все еще была основана на структуре старого доброго домохозяйства с рабами, как у Цицерона, хотя и намного большего. Но также эта система напоминает нам об еще одном аспекте работы цезаря, о котором часто забывают среди всех этих рассказов о роскоши и излишествах: делопроизводстве. Большинство римских правителей проводили больше времени за письменным столом, чем возлежа на банкетах. От них ожидалось, что они будут работать, осуществлять практическую власть, отвечать на прошения, разрешать споры по всей империи и выносить вердикты в сложных судебных делах, вплоть до таких, которые со стороны (но, разумеется, не самим участникам) кажутся совершенно тривиальными. В одном случае, как повествует одна длинная надпись на камне, первого Августа попросили вынести суждение о некоем скандале в Книде, откуда происходила знаменитая Афродита, на юго-западном берегу современной Турции. Речь идет о драке, в результате которой один головорез был убит ночным горшком, случайно уроненным рабом из окна верхнего этажа здания, на которое нападала «жертва». Августу предстояло решить, кто виноват: нападающий, раб, уронивший горшок, или хозяин раба? Именно поддержка все разрастающегося административного штата позволяла императору разбираться со множеством подобных случаев, с мешками писем,

прибывающих во дворец, а также с потоком посланцев, появлявшихся в дверях в ожидании ответа или аудиенции цезаря. В этом смысле ситуация была похожа на современную государственную службу: наверняка часто именно команда рабов и вольноотпущенников читала документы, консультировала императора по поводу правильных действий и, без сомнения, составляла черновики множества решений и ответов. Если судить реалистично, серьезная часть писем «от императора», полученных местными общинами в провинции и гордо выставленных на всеобщее обозрение, высеченных навечно в мраморе или бронзе, была одобрена лишь кивком его головы и запечатана его печатью. Но, возможно, для получателей это было не так важно. Большинство живущих в провинции и даже в Италии имело лишь отдаленное представление (если вообще его имело) о том, как выглядел императорский дворец или как работала его администрация. Лишь незначительное меньшинство когда-либо видело его вживую. Однако они лицезрели его изображение снова и снова, на монетах в своих кошельках и на его портретах, продолжавших заполонять римский мир. Атмосфера не слишком отличалась от современных диктатур, когда лицо правителя смотрит на вас с каждой витрины, с каждого перекрестка и со стены любого чиновничьего кабинета. Иногда ему даже придавали съедобную форму, печатая императорский лик на печеньях, раздаваемых во время культовых жертвоприношений, о чем говорят дошедшие до нас формы для выпечки. Более того, ученый, придворный учитель и царедворец Марк Корнелий Фронтон в письме к своему самому важному ученику Марку Аврелию с гордостью приветствовал тиражирование образа императора, хотя и с презрением отзывался о художественных талантах, когда речь шла об инициативе, исходящей от простых людей.

73. Голова Адриана из позолоченной бронзы с характерной растительностью на лице. Когда-то она была выставлена в знак верности императору в одном из городов Северной Италии (Велия, недалеко от современной Пармы) Лицо императора было вездесущим, но оно могло изображаться весьма различно. Только очень невнимательный человек мог не заметить резкую

перемену, произошедшую в начале II в. во внешнем виде правителя. С восхождением на трон Адриана в 117 г., после того как императоры более ста лет изображались без растительности на лице (или с короткой щетиной, если правитель пребывал в трауре), цезарей стали представлять с полноценными бородами, и эта тенденция сохранилась до конца века и еще на много лет после периода, который охватывает данная книга. Верный способ датировать императорские головы, которыми теперь заставлены полки музеев: если есть борода, значит относятся к периоду после 117 г. Эта перемена вряд ли была просто капризом моды или, как предсказуемо измышлял один античный автор, уловкой, с помощью которой Адриан маскировал изъяны кожи. Но причина изменения остается загадкой. Было ли это попыткой подражать греческим философам прошлого? Адриан был известным поклонником греческой культуры, как и философски настроенный Марк Аврелий. Значит, это было попыткой придать более интеллектуальный характер римской имперской власти, заново переосмыслить ее в греческом духе? Или эта мода указывает в противоположную сторону, возвращая нас к суровым военным героям раннего Рима, даже до эпохи Сципиона Барбата в начале III в. до н. э., когда отрастить бороду для римлянина уже казалось необычным поступком? Точно узнать невозможно, и нет такого дошедшего до нас от античности источника, который объяснял бы повальное увлечение бородой. Но как минимум оно намекает нам на то, что во дворце кто-то всерьез задумался по поводу имиджа императоров, вплоть до растительности на лице, и по какой-то причине был готов порвать с традицией. Но сколь бы важными и заметными ни были некоторые из этих перемен, основные структуры императорской власти, сформированные первым Августом, оставались неизменными в течение правления всех 14 императоров, независимо от того, кто был на троне: Тиберий в начале I в. без труда влез бы в шкуру Коммода в конце II в. Всегда было непросто различить Цезаря Публия Элия Траяна Адриана Августа и наследовавшего ему Цезаря Тита Элия Адриана Антонина Августа Пия – пару, больше известную как Адриан и Антонин Пий. В лицо их всех называли «Цезарь». «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» – приветствие, которое выкрикивали гладиаторы перед боем, подходило всем и каждому из них. Они все продолжали следовать прецеденту, установленному Августом: наращивать свою власть, выставлять напоказ свою щедрость к народу и демонстрировать военную мощь – и подвергались серьезной критике, если этого не делали. Самое известное сооружение Веспасиана (амфитеатр, открытый в правление его сына Тита в 80 г.) ловко соединяло в себе все три задачи. Изначально известное под именем Колизей из-за колоссальной статуи Нерона, стоявшей возле него и сохранявшейся долго после его смерти, это сооружение было одновременно масштабным строительным

проектом (строился около десяти лет, ушло 100 000 кубометров камня), ознаменованием победы над иудейскими повстанцами (сооружение возводилось на награбленные в этой кампании средства) и бросающимся в глаза актом щедрости к жителям Рима (популярнейшее место для развлечений). Также Колизей казался упреком предшественнику Веспасиана: он был умышленно построен на том самом месте, где когда-то раскинулся частный парк Нерона. Но в то же время 14 императоров унаследовали все проблемы и конфликты, которые завещал им Август. Модель Августа, будучи в каких-то отношениях весьма крепкой, в других требовала постоянного и рискованного поиска равновесия. Некоторые вопросы остались угрожающе неразрешенными. В частности, Август так и не решил вопрос престолонаследия. Он оставил потенциал для споров с сенатом и между императором и элитой в целом. В более общем смысле сохранялись неудобные вопросы о том, как определять и формулировать власть высшего правителя римского мира. Например, как демонстрация civilitas или идея, что властитель – лишь «первый среди равных» (primus inter pares, как гласит латинский девиз), уживается с невероятными почестями и почти божественным статусом императора? И все-таки насколько близким к божеству считать правителя империи? Все императоры и их советники были призваны разрешать эти дилеммы, которые сразу же проступают во всяких скандальных эпизодах. Например, некоторые истории отравления императорских наследников указывают на неясность в правах преемства престола. Оскорбительное подтрунивание Гая над его долготерпеливыми консулами отражает непростые отношения между правителем и сенатом. Поэтому теперь мы обратимся к ключевым конфликтам имперской власти: престолонаследию, сенату и статусу императора – божественному или человеческому. Они настолько же важны для понимания политической жизни римской империи, как и гигантские строительные проекты, военные кампании и щедрые раздачи, и гораздо важнее, чем занятные истории о преступлениях, заговорах и лошадях-консулах. Преемство

Убийство Гая – особо кровавый случай смены режима, но вообще передача императорской власти в Риме часто сопровождалась убийствами. Несмотря на впечатляющий показатель живучести императоров (14 правителей за почти два столетия – одно из свидетельств стабильности), момент передачи власти всегда был отягощен насилием и сопровождался обвинениями в измене. В 79 г. Веспасиан оказался единственным цезарем из первых двух династий, смерть которого не вызвала подозрений. Гай, Нерон и Домициан умерли, очевидно, насильственной смертью. Кончина всех

остальных сопровождалась слухами об убийстве. Менялись имена, даты и детали, но сюжет оставался неизменным. Говорили, что Ливия отравила Августа, чтобы облегчить путь Тиберия к трону; широко распространилось убеждение, что Тиберия отравили или задушили, чтобы освободить место для Гая; предполагалось, что Агриппина отправила на тот свет своего мужа Клавдия с помощью каких-то ядовитых грибов в успешной попытке сделать императором своего сына Нерона; а некоторые заявляли, что Домициан приложил руку к безвременной кончине Тита, что идет вразрез с благочестивой версией Талмуда, который сообщает, что после того, как Тит разрушил иерусалимский храм, ему в нос залетела мошка и постепенно проела его мозги. Многие из этих рассказов наверняка полная выдумка. Нелегко поверить в то, что престарелая Ливия тщательно намазала ядом инжир прямо на дереве, а затем хитростью заманила мужа его съесть. Смысл этих рассказов в том, что переход власти почти никогда не совершался без борьбы или жертвы. Эта модель восходит в том числе и к мифам о первых царях: они правили долго, но только двое из семи умерли своей смертью. Почему преемство было столь трудно организовать? И какое решение нашли римляне? Первый Август намеревался сделать единовластие постоянным и сохранить власть в рамках семьи. Но череда смертей среди тех, кто был обозначен как наследник, а также отсутствие сыновей от брака с Ливией подорвали его планы. Престолонаследие в рамках первой династии никогда не обходилось без трений, поскольку сталкивались претензии на трон разных членов клана Юлиев-Клавдиев. Но проблемы этим не ограничивались, и они бы не исчезли даже в том случае, если бы императорская пара произвела на свет полдюжины здоровых мальчиков. Август пытался заново изобрести систему династического преемства на фоне нечетких римских правил наследования статуса и собственности. По сути в римском праве не было презумпции, что старший сын обязательно является единственным или главным наследником. Стандартная европейская практика первородства служит безотказным механизмом, устраняя всякие сомнения по поводу того, кому достанется власть, однако, поскольку порядок рождения становится единственным критерием, появляется риск, что на престоле окажется совершенно неподходящий кандидат. В Риме старший сын императора обладал некоторым преимуществом в вопросе наследования роли отца, но не более того. В притязании на власть также помогали закулисные маневры, поддержка ключевых заинтересованных групп и заранее созданное путем тщательных манипуляций общественным мнением реноме. Также для успеха желательно было оказаться в нужное время в нужном месте. Единственный надежный способ гарантировать мирный переход власти – обеспечить, чтобы новый император оказался на месте и подхватил перстень Августа с последним дыханием старого

императора, без малейшей заминки. Это понимали и распространители слухов: большинство наветов об отравлении в династии Юлиев-Клавдиев представляют убийство не как часть заговора по возведению на трон нового кандидата, а как попытку подгадать удобный момент, чтобы гарантировать плавный переход власти к тому, кто и так уже был предполагаемым кандидатом. Неопределенность по поводу того, какие притязания на престол считать основательными, также объясняет особо зловещую атмосферу императорского двора, где опасность, казалось, подстерегала на каждом дереве среди спелых плодов и царила такая подозрительность, что, по рассказам, Домициан приказал выложить стены дворца отполированным камнем, чтобы как в зеркале видеть все, что происходило за его спиной. Без общепризнанной системы передачи власти каждый родственник считался потенциальным соперником императора или его предположительного наследника, и из этого следовало, что все, находившееся в полутени семьи цезаря, оказывалось под угрозой. Многие сюжеты наверняка содержат больше фантазий, чем фактов; римская элита не была по природе своей как-то особенно жестока или беспощадна, хотя именно такой ее представляют в фильмах и художественной литературе. Беспощадной была лишь основополагающая логика престолонаследия в империи. Это отражено у Тацита, который с характерным для него цинизмом описывает события начала правления Нерона в 54 г. Говоря о гибели Марка Юния Силана Торквата, проконсула Азии, он называет его первой жертвой нового принципата, подразумевая, что затем последовало много других. Он был человеком без амбиций, настолько бесстыдно вялым, объясняет Тацит, что Гай метко окрестил его «золотой овечкой». Но смерть его была неизбежной, и причина очевидна: «Он был праправнуком Августа». Существовали и альтернативные пути к власти. Один из них – тот самый, который пытался перекрыть первый Август: возвышение с помощью армии. В 41 г. Преторианская гвардия в Риме сыграла решающую роль в возведении Клавдия на трон. В 68 г., снова цитируя Тацита, «разглашенной оказалась тайна, окутывавшая приход принцепса к власти, и выяснилось, что им можно стать не только в Риме».[82] «Не только в Риме» – эвфемизм точной формулы «с помощью легионов в провинциях», поскольку каждого из конкурирующих претендентов на освободившееся от Нерона место поддерживали армейские формирования из разных провинций. Не прошло и 18 месяцев, как восточные легионы посадили на трон Веспасиана, не имевшего кровного родства с Юлиями-Клавдиями. Однако совершенно ясно, что он и его сторонники не считали возможным довольствоваться одной только военной силой для захвата и удержания власти. Несмотря на вполне приземленный имидж, культивируемый Веспасианом позже, в начале правления его притязания на трон подкреплялись многочисленными

сообщениями о совершенных им чудесах. В Египте, непосредственно перед провозглашением его императором, он якобы вернул зрение слепому, поплевав ему в глаза, а также исцелил сухорукого, постояв на его руке. В чем бы ни состоял тщательно подстроенный трюк (и как бы странно ни было сходство с одним гораздо более известным чудотворцем I в.), рассказывали, что много лет спустя, уже после смерти Веспасиана, очевидцы клялись в истинности чудесных исцелений. Преторианцы продолжали оказывать влияние на переход власти; никто не мог бы прижиться на троне, если бы войска в городе активно ему противостояли. Но в период до 192 г. они ни разу не устроили настолько откровенного путча, как в 41 г., и легионы в провинциях больше не сажали на трон императора. Частично причина в том, что с конца I в., после короткого эпизода относительно беспроблемного перехода власти, когда Веспасиану наследовали родные сыновья, был разработан альтернативный способ передачи власти, который, очевидно, помог разрешить некоторые ранее встречавшиеся сложности, а именно усыновление. Усыновление в Риме никогда не было способом утешить бездетных супругов. Если кто-нибудь хотел завести ребенка, он мог с легкостью найти его в мусорной куче. Среди элиты усыновление использовалось как способ обеспечить передачу статуса и имущества, а также продолжение рода, если не было доживших до взрослого возраста сыновей. Усыновляли чаще всего юношей или подающих надежды подростков, а не младенцев, в которых не было смысла вкладываться из-за высокого риска их ранней смерти. Например, именно так стал Сципионом друг Полибия и покоритель Карфагена (146 г. до н. э.) Сципион Эмилиан, родной сын известного римского полководца Эмилия Павла. Вовсе не удивительно, что, подобно другим аристократическим семьям, Август и его преемники из династии Юлиев-Клавдиев иногда использовали усыновление, чтобы выделить предпочитаемого наследника из более широкой группы родственников. Поэтому Август усыновил своих внуков, а когда они умерли, поступил так же с родным сыном Ливии Тиберием; подобным образом Клавдий усыновил своего пасынка Нерона. Но с конца I в. появилась новая модель. Когда в 96 г. был убит Домициан, сенат предложил трон пожилому и бездетному Нерве, предполагая, что это беспроигрышный вариант. Между Нервой и Марком Аврелием наследников престола избирали и усыновляли без учета родственных отношений. У некоторых не было никакой связи с текущим властителем ни по крови, ни по браку, или эта связь была отдаленной и сами они происходили из провинции. Траян, первый из таких приемных сыновей, был выходцем из Испании; семьи остальных происходили или оттуда же, или из Галлии. Скорее всего, они не принадлежали к коренным народам, но были потомками ранних римских поселенцев, связавших себя браками с местным населением. Но это можно понимать и как наиболее яркий пример

римского «проекта включенности»: император может происходить из имперских провинций. Эту новую систему, которая действовала бо́льшую часть II в., иногда представляли в качестве значительного изменения идеологии политической власти, чуть ли не как меритократическую революцию. Гай Плиний Цецилий Секунд (теперь называемый Плиний Младший, чтобы отличить его от дяди – Старшего) в своей речи перед императором Траяном оправдывал данную процедуру именно в этом ключе: «Собираясь доверить кому-нибудь одному сенат, римский народ, войска, провинции, надо принимать своего преемника из объятий супруги и искать наследника своей высшей власти только внутри своего собственного дома?.. Тот, кто будет управлять всеми, должен быть избран среди всех».[83] Тацит, также писавший во времена Траяна, вторит Плинию в речи, которую он вкладывает в уста Сервия Сульпиция Гальбы, одного из противоборствующих императоров, кто на краткий миг пришел к власти после смерти Нерона. За несколько дней до смерти пожилой и не имеющий наследников Гальба искал кого-нибудь за пределами семьи для усыновления. Слова Тацита, по всей видимости, оправдывают это решение для 69 г., но на самом деле они сообщают нам о том, какова была практика императорского усыновления в те годы вообще: «При Тиберии, при Гае и при Клавдии, – говорит у него Гальба, – мы представляли собой как бы наследственное достояние одной семьи… Теперь, когда правление Юлиев и Клавдиев кончилось, глава государства будет усыновлять наиболее достойного. Разум не играет никакой роли в том, что человек родился сыном принцепса». Это прекрасные слова, и они предполагают новую ступень в осмыслении природы власти и личных качеств императора. И на практике иногда система усыновления работала вполне гладко. По смерти Нервы в 98 г. преемство Траяна было настолько неоспоримо, что новый император более года не возвращался в Рим из Германии. Но все же усыновление не было идеальным решением, каким его представляют некоторые античные писатели-оптимисты. Если внимательно читать между строк, становится ясно, что усыновить Траяна Нерву принудили преторианцы (в своей речи Плиний достаточно неуклюже проговаривается, что Траяна старику навязали, и легионы на берегу Рейна, которыми командовал Траян, скорее всего, тоже принимались в расчет при таком решении). А когда 20 лет спустя умер сам Траян, что бы там ни случилось на самом деле, описанные современниками махинации были весьма похожи на обычные для Юлиев-Клавдиев: поползли слухи об отравлении, усыновление Адриана было объявлено лишь в последнюю минуту, и некоторые подозревали Плотину, жену Траяна, в манипуляциях в пользу Адриана, а также в сокрытии смерти до тех пор, пока не было достигнуто необходимое согласие. Кроме того, несмотря на меритократическую риторику, к усыновлению все же относились как к запасному варианту за

неимением лучшего. Когда Адриан написал короткое стихотворение в честь Траяна, он предпочел назвать его потомком Энея, а не сыном Нервы – генеалогическая фантазия, которая, возможно, также намекает на заморское происхождение Траяна. Плиний закончил свою льстивую похвалу Траяну надеждой на то, что в свое время у императора будут сыновья и его преемник все-таки будет «рожден им самим» А когда Марк Аврелий стал первым императором за более чем 70 лет, произведшим на свет сына и наследника, дожившего до взрослого возраста, он уже не предпринимал попыток найти самого подходящего кандидата на должность, и Коммод считался очевидным и единственным наследником, что и привело к катастрофе. Убийство Коммода в 192 г. повлекло за собой вмешательство в политику преторианцев и соперничающих легионов из провинции, и начался очередной виток гражданской войны, которая положила конец августианской модели императорского правления. Римские императоры и их советники так и не решили проблему престолонаследия. Частично им помешала биология, частично – постоянная неопределенность и отсутствие согласия по вопросу о том, какова наилучшая модель наследования. Преемство всегда зависело от некоего сочетания удачи, импровизации, козней, насилия и секретных сделок. Римская власть была наиболее уязвимой именно в момент передачи из рук в руки. Сенаторы

Еще одной проблемой, которая преследовала всех 14 императоров на протяжении первых двух веков нашей эры, а также больше всего занимала античных авторов, были взаимоотношения человека на троне и сенаторов и вопрос о том, какова роль сената при автократическом режиме. Сенаторы были неотъемлемой частью управления империей. В их число входило большинство друзей, советников, доверенных лиц, сотрапезников и собутыльников императора, а также тех людей, которые наряду с родственниками были первыми кандидатами на трон, соперниками, оппонентами и потенциальными убийцами. Август постарался добиться хотя бы шаткого равновесия, сочетая дополнительные привилегии сенату и демонстрацию civilitas с усилиями переделать старый республиканский институт во что-то более напоминающее одно из административных подразделений нового режима. Получился хрупкий компромисс, который оставил нездоровую неопределенность по поводу политической роли сената под властью всемогущего господина. Вскоре после смерти первого Августа эту проблему обнаружил Тиберий, когда, внезапно вернувшись к старым порядкам, попытался побудить сенаторов принимать самостоятельные решения, в чем они ему неоднократно отказывали. По словам Тацита, когда император однажды стал настаивать на открытом голосовании для всех,

в том числе для себя самого, один сенатор-острослов резюмировал дело, по всей видимости, с издевательской почтительностью: «Когда же, Цезарь, намерен ты высказаться? – вопрошает он. – Если первым, я буду знать, чему следовать; если последним, то опасаюсь, как бы, помимо желания, я не разошелся с тобой во мнении».[84] Рассказывается, что Тиберий истолковал это как непереносимое раболепие со стороны сената, и каждый раз, покидая курию, он восклицал по-гречески: «О люди, созданные для рабства!»[85] Если это правда, то ему было невдомек: тот свободный сенат, который, по его заявлениям, он столь хотел увидеть, не сочетался с его собственной властью. Римские свидетельства этого периода, в большинстве своем написанные с точки зрения сенаторов, уделяют много внимания противостоянию или открытой враждебности между императором и сенаторами. Мы читаем мрачные подсчеты, точные или не очень, сколько казненных или принужденных к самоубийству сенаторов на совести каждого императоров, а также описания особенно вызывающих случаев. Считалось, что большинство царствований начиналось с примирительных жестов со стороны императора по отношению к сенату, но в ряде случаев заканчивалось открытой враждой между правителем и некоторыми группами элиты. В первой речи к собравшимся сенаторам Нерон утверждал, что они будут «отправлять свои издревле установленные обязанности»[86] – обещание, которое всего несколько лет спустя показалось некоторым совершенно пустыми словами. Адриан начал прекрасными словами о том, что ни один сенатор не будет предан смерти без суда, хотя совсем скоро четверых бывших консулов казнили всего лишь из-за слухов о заговоре против нового правителя. Тацит – не единственный античный историк, рисующий картину мертвящей подозрительности между Палатином и домом сената. Даже самые осторожные из несогласных среди сенаторов всегда рисковали тем, что на них донесут информаторы, о которых рассказывали, что они наживали целые состояния, выдавая императору имена недостаточно лояльных подданных. Иные сенаторы не трудились скрывать свои убеждения, но выставляли напоказ свою оппозицию подхалимажу и льстивости коллег и нелепым излишествам правящего императора. Например, в правление Нерона высокопринципиальный Публий Клодий Тразея Пет резко покинул сенат после того, как было зачитано письмо от императора, оправдывающее (наконец увенчавшееся успехом) матереубийство. Он отказывался принимать участие в ежегодном голосовании о верности императору и проявлял явное нежелание аплодировать выступлениям Нерона на сцене. В результате этих и других «преступлений» он был судим заочно (in absentia) за измену, признан виновным и принужден к самоубийству. Тацит сомневался, насколько полезными были такие привлекающие внимание протесты. Об одном из показательных жестов Тразеи он пишет: «Он

навлек на себя опасность, не положив этим начала независимости всех прочих».[87] В данном политическом контексте образец Брута и Кассия как защитников свободной Республики и власти сената и противников автократии мог бы стать мощным символом инакомыслия. Как мы видели, реального шанса перевести часы обратно на время свободы (хотя бы для некоторых) не было. В 41 г. сенат упустил возможность приобрести больше власти. Почти 30 лет спустя, в 69 г., когда Веспасиан, которого только что провозгласили императором, был все еще за границей, они даже не сделали подобной попытки, но (по крайней мере, если верить Тациту) принялись в отсутствие императора сводить старые счеты между собой. В любом случае к этому времени Республика для многих стала значить немногим больше, чем безвредная ностальгия, версия «добрых старых времен» и источник расхожих историй о традиционных римских добродетелях. Даже в настолько близкие к республиканским времена, как правление Августа, историк Ливий смог выйти сухим из воды, несмотря на то что был известным сторонником Помпея Великого, который в конце концов стал врагом Юлия Цезаря: Август лишь подтрунивал над ним за это. В то же время открытое восхищение убийцами Цезаря могло в некоторых случаях навлечь на сенатора смертный приговор. В правление Тиберия, в 25 г. историк Авл Кремуций Корд уморил себя голодом после признания его виновным в государственной измене. Его преступление состояло в том, что он написал исторический трактат, восхваляющий Брута и Кассия и называющий Кассия «последним римлянином». Его труд сожгли. Длинная поэма Марка Аннея Лукана о гражданской войне между Цезарем и Помпеем, которая представляет обоих исключительно порочными и признает по-настоящему добродетельным только самоотверженного республиканца Катона, избежала этой участи и сохранилась до наших дней. Но подобные взгляды очевидно связаны с участием поэта в предполагаемом заговоре против Нерона, и в итоге Лукан тоже был принужден к самоубийству. Серьезной причиной для недовольства была также власть императора не казнить, но унизить. «Шуточка» Гая по поводу того, что он может кивком головы обречь на смерть консулов, а также выступление Коммода с несчастным обезглавленным страусом – лишь эпизоды из целой череды историй о том, как взбалмошные императоры терроризировали или высмеивали сенаторов всяческими изобретательными способами. Историк Луций Кассий Дион, чей огромный сборник охватывает историю Рима от Энея до его современности, начала III в., передает некоторые из самых памятных инцидентов. В правление Коммода он был сенатором и потому стал очевидцем некоторых экстравагантных гладиаторских зрелищ императора, но также вспоминает и об одной из чрезвычайно странных и пугающих выходок Домициана еще в 89 г. Император пригласил группу

сенаторов и всадников на банкет, где они к своему ужасу обнаружили, что все выдержано в черных тонах, от диванов до посуды и прислуживающих мальчиков. Имя каждого гостя было начертано на табличке вроде могильной плиты, и весь вечер беседа императора вертелась вокруг темы смерти. Все были уверены, что не увидят рассвета. Но ошибались. Когда они вернулись домой и услышали ожидаемый стук в дверь, вместо наемного убийцы они обнаружили одного из сотрудников дворца, нагруженного дарами с банкета, включая их собственную именную табличку и личного официанта. Трудно понять, что следует вынести из этой истории, а также где Дион ее услышал. Если она основана на фактах, весьма заманчиво вообразить, что за ней стоит некая замысловатая костюмированная вечеринка (расточительная римская элита известна элегантными ужинами в определенных тонах) или даже наглядный философский урок, преподнесенный императором гостям («Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрешь» – любимая тема римского морализаторства). Но Дион безусловно приводит ее как пример садистских издевательств императора над сенатом и присущих системе конфликтов между правителем и аристократией. Речь идет о классическом римском страхе, питаемом паранойей, подозрениями и недоверием. Суть истории в том, что никогда приглашение от императора не могло считаться просто приглашением от императора. Однако у отношений между сенатом и цезарем была и другая сторона. После Цицерона самый известный римский мастер эпистолярного жанра – Плиний Младший, оставивший после себя десять дошедших до нас сборников писем: 247 писем в первых девяти книгах и более 100 в десятой, и все они фиксируют события его сенаторской карьеры при Нерве и Траяне с некоторыми экскурсами в предшествующее правление Домициана. Книги с первой по девятую содержат письма к различным друзьям, гораздо более изысканно написанные, чем послания Цицерона, расположенные в специальном порядке и, скорее всего, подвергшиеся существенному редактированию, чтобы вышел цельный автопортрет. Десятая книга резко отличается: возможно, меньше доработанная, она почти полностью состоит из писем, которыми Плиний обменивался с Траяном. Большинство из них были написаны после того, как в 109 г. Траян послал Плиния в качестве своего специального представителя управлять провинцией Вифинией на Черном море. Плиний регулярно писал, спрашивая совета у императора по административным вопросам и отчитываясь о своих делах обычно в таких сферах, как местные финансы, излишне амбициозные строительные проекты или празднование дня рождения Траяна в провинции. Последний пункт был важным протокольным мероприятием даже для такого, по общему мнению, прагматичного императора, как Траян. На протяжении всего корпуса писем Плиний предстает как образец культурного и добросовестного

служащего, какими, должно быть, мечтал видеть своих сенаторов Август. Он был оратором и адвокатом, в основном снискавшим себе имя в суде по наследственным делам. Его политическая карьера, начавшаяся при Домициане и продолжившаяся при его преемниках, включала важные управленческие задачи, в том числе финансирование армии и заботы о водном хозяйстве Тибра, а также все еще обычную для того времени последовательность политических постов. Панегирик Траяну, который среди прочего затрагивает вопрос деторождения и усыновления, Плиний произнес, когда формально вступал в должность консула в 100 г. Письма Плиния полны жалоб и раздражения: он ссорится со своим коллегой-адвокатом Регулом, чью репутацию изничтожает на протяжении всей переписки, изливая насмешки по поводу его макияжа и наклеек для век; и он злится, обнаруживая недостаток чувства юмора, когда коллеги-сенаторы портят бюллетени для голосования непристойными шутками. Но в целом письма создают благополучный и несколько самодовольный образ сенаторской жизни. Плиний пишет об удовольствии от ужина у императора (никаких могильных плит), о покровительстве своему родному городу в Северной Италии, включая дар местной библиотеке, о поддержке друзей и клиентов, о своих литературных трудах и любительском увлечении историей. Более того, ответ Плиния на письмо от его друга Тацита дает нам единственное дошедшее до нас свидетельство очевидца об извержении Везувия в 79 г. (в молодости Плиний оказался недалеко от вулкана в момент катастрофы, и много лет спустя историк, изучающий этот отрезок времени для своего труда, попросил его поделиться воспоминаниями). Он даже поддерживал дружеские отношения с неким человеком, который хранил у себя бюсты Брута и Кассия – без очевидного риска для жизни и свободы. Самый заметный элемент в карьере Плиния – его успех при разных царствованиях и династиях, начиная с убитого Домициана, который первым его заметил и стал продвигать, и до пожилого Нервы и усыновленного Нервой военачальника Траяна. Эта модель была достаточно обычной. В одном из своих писем он описывает банкет у Нервы, скорее всего в 97 г. Речь зашла об одном из самых порочных сторонников Домициана, который недавно умер. «Что он претерпел бы, будь сейчас в живых?» – спросил император с наивностью, возможно, деланой. «Он обедал бы с нами», – ответил один из трезвомыслящих гостей. Суть в том, что требовалось лишь незначительно подстроиться под новые времена и в должной мере высказать свое осуждение предыдущего правителя, и вот вы остаетесь званым гостем за столом нового императора и карабкаетесь выше по карьерной лестнице. Даже Тацит, особенно едкий критик Домициана, признается, что его собственная карьера процвела под ненавистной рукой последнего. Вот еще один признак того, что черты конкретных

императоров значили не так много, как пытается нам это преподнести биографическая традиция. Итак, чем объяснить разницу между этими двумя картинами сенаторской жизни, между джентльменской коллегиальностью и атмосферой террора, между спокойным и самоуверенным Плинием и теми сенаторами, которые становились жертвами жестоких выходок императора или его «штурмовой бригады»? Были ли это два разных вида сенаторов: с одной стороны, незадачливое и, возможно, надоедливое меньшинство, которое отказывалось подстраиваться под систему, принимало шутки и демонстрации императора слишком близко к сердцу, высказывало свое несогласие и платило за это; с другой стороны, молчаливое большинство из тех, которые почитали за благо служить и процветать в кругу света от императорского двора, кем бы ни был сам цезарь, готовы были голосовать за сжигание книг, когда это требовалось, и не считали ниже своего достоинства праздновать день рождения императора или заведовать очищением русла Тибра? Отчасти так оно и было. За первые два века нашей эры сенаторы так или иначе постепенно менялись. Все большая их часть, подобно Плинию, происходила из новых или относительно новых семей, и все возрастало количество выходцев из дальних провинций. Вероятно, их гораздо меньше трогали фантазии о республиканском прошлом, меньше нервировали худшие образцы императорского самодурства и радовала возможность получить должность такого масштаба. Также ясно, что самая несокрушимая оппозиция императорам имела тенденцию передаваться по наследству: традиция диссидентства переходила от отца к сыну, иногда к дочери. Зять Тразеи Пета Квинт Гельвидий Приск последовал его примеру, и его постигла примерно та же участь; например, он настаивал на обращении к императору Веспасиану просто по имени, а однажды сенат так упорно не давал Приску высказаться, что буквально довел его до слез. Однако не все так просто. Плиний не пребывал в блаженном неведении о том, что случилось с некоторыми противниками императора при Домициане, при котором сам он процветал. Более того, его письма аккуратно подобраны таким образом, чтобы многократно подчеркнуть близкие отношения с жертвами Домициана. Одно из них многозначительно описывает тяжелую болезнь пожилой дамы по имени Фанния («Лихорадка не покидает ее, кашель усиливается»), а дама эта не кто иная, как дочь Тразеи Пета и вдова Гельвидия Приска. Это дает Плинию повод похвалить ее благородную судьбу в семье сенатских диссидентов и подчеркнуть свою поддержку таким людям («Я был к их услугам в счастье и в несчастье; я утешал их, высланных, я мстил за них, возвратившихся»). Это не совсем сочетается с его успехом при Домициане, а нелестный толкователь мог бы представить Плиния в качестве соучастника преступлений, пытающегося выставить

себя невиновным при новом режиме Траяна и придумывающего себе несуществующую дружбу с оппозицией. Но есть тут и другой момент. Большинство римских сенаторов избрали своей позицией смесь коллаборационизма и диссидентства, которую неуклюжий компромисс первого Августа между высоким статусом сенатора и подчиненностью того же сенатора сделал практически неизбежной. Откровенные противники режима, без сомнения, были людьми четких принципов, но в то же время они были слепы (можно даже сказать, жестоки) по отношению к шаткому равновесию и тонкой эквилибристике, которая придавала хрупкую стабильность отношениям между императором и сенатом. Большинство сенаторов было иным: более реалистичными, менее упрямыми и менее уверенными в своей нравственной правоте. По вечерам среди друзей они, возможно, развлекали друг друга теми страшными рассказами об унижениях и злоупотреблении властью, о которых мы читаем до сих пор. Вне всякого сомнения, они были неравнодушны к героическим подвигам мучеников за дело свободы. Но по большому счету, подобно Тациту и большинству других античных историков, они вели свои баталии в прошлом против императоров, демонизировать которых стало уже безопасно. В настоящем же они, как Плиний, продолжали исправно исполнять роли сенаторов – как бы поступило и большинство из нас. «Увы, кажется, я становлюсь богом…»

Один из важных вопросов, лежавших в основе многих противоречий между императором и его оппонентами в сенате, был таков: как следует определять, описывать и понимать природу власти правителя всего известного мира, а также его семьи? На одном краю спектра было представление об императоре как всего лишь о «первом среди равных», а на другом – статус божества или кого-то, весьма к нему близкого. Гельвидий Приск без обиняков выступил за первый вариант, когда отказался употребить императорские титулы Веспасиана. Тразея Пет возражал против распространения божественных почестей на родственниц императора. В 65 г., когда голосовали за почести Поппее Сабине, жене Нерона, которая, по свидетельствам, умерла оттого, что Нерон ударил ее, беременную, в живот (до сих пор бесплодно обсуждается вопрос, был ли это прискорбный несчастный случай или вопиющий пример домашнего насилия), Тразея демонстративно отсутствовал в курии: среди почестей значилось и провозглашение покойницы божеством. В глазах Тразеи Пета это уже переходило все границы. Однако Поппея не была первой. Она присоединилась к нескольким другим женщинам из императорской семьи, которых прибавили к римскому пантеону с тех пор, как Юлия Цезаря провозгласили богом в 42 г. до н. э. В дополнение к первому Августу, а также Клавдию в 54 г. сенат формально признал новыми божествами сестру Гая Друзиллу, Ливию «Августу» (как ее стали называть по смерти мужа) и маленькую дочь Поппеи Клавдию, признанную божественной в 63 г. после смерти в возрасте всего четырех месяцев. Официальное обожествление обеспечивало им собственный храм, жрецов и жертвоприношения. До нас не дошло следов какого-либо культового сооружения в честь младенца Клавдии, но, по словам Диона, Поппее вскоре был посвящен храм под именем

Венеры Сабины. Идея младенца в роли богини, должно быть, привела в ярость не только отчаянных римских диссидентов. Но мы уже видели, что долгое время во многих регионах античного Средиземноморья представление огромной политической власти в религиозных категориях и образах было обычной практикой. Царям, которые пришли на смену Александру Македонскому в восточной части Средиземноморья, как и римским генералам, занявшим их место, устраивались чествования по образцу религиозных празднеств; правителей награждали эпитетами, предназначенными богам (например, «спаситель»). Это был логичный способ уяснить для себя природу людей, которые значительно превосходили обычных в своем могуществе, а также найти готовую категорию, в которую эти сверхчеловеки могли более или менее вписаться. Представление успешного генерала в виде Юпитера в триумфальной церемонии или попытка Цицерона переосмыслить потерю Туллии в терминах апофеоза – вот примеры гибкости политеистической религии в ее римском варианте. Во многом именно наследие двух основных монотеистических религий древности – иудаизма и его продолжения христианства – приводит к тому, что нам кажется нелепым изобретение новых богов, изменение и расширение пантеона и нечеткость границ между богами и людьми. В частности, христиане высмеивали саму идею того, что очевидно смертный император божественен, и периодически расплачивались жизнью за отказ воздать ему какие-либо религиозные почести. Но нельзя сказать, что божественный статус императора не был проблемой для римлян до христианства, или что степень богоподобия правителя (и тем более его семьи) совсем не вызывала обсуждений и разногласий. Это было еще одно упражнение в эквилибристике, которое оставил своим преемникам в наследство Август, сидевший разом на двух «стульях», человеческом и божественном, более успешно, чем некоторые из его потомков. Кое-какие виды императорских притязаний на божественный статус всегда считались совершенно необоснованными. Большинство жителей Римской империи посчитали бы грубой ошибкой и откровенным оскорблением, если бы император объявил себя живым богом, как будто между ним и Юпитером нет никакой разницы. Вряд ли римляне были так глупы: они понимали различие между настоящими обитателями Олимпа и ныне живущим императором. Если это правда (а не злостная инсинуация), что Гай превратил храм Кастора и Поллукса на Форуме в вестибюль своего жилища на Палатине, расположенного над ним, и сидел там между статуями богов, принимая поклонение от всех желающих, то речь идет о достигшей символических масштабов мании величия, нарушившей все обычаи почитания императора. Подобным же злоупотреблением со стороны императора стали попытки раздвинуть границы официального римского пантеона, чтобы вместить умерших младенцев, любовников и даже любимых сестер; по этой части Адриан недалеко ушел от Нерона или Гая, попросив объявить божественным своего молодого друга Антиноя после его таинственной гибели в водах Нила в 130 г. Богословие императора и его семьи гораздо более тонко и распадается на две части: божественный статус живущего императора и умершего. Отношение к живущему императору во всем римском мире было весьма похоже на отношение к божеству. Его включали в ритуалы, отправляемые в честь богов, к нему обращались на языке, похожем на религиозный, а также ему приписывались некоторые божественные возможности. Например, имя Августа было включено в текст некоторых молитв. Беглые рабы могли получить убежище, ухватившись за статую императора, так же, как и за статую божества. В городе Гитее недалеко от Спарты на Пелопонесском полуострове сохранилось вырезанное в камне детальное описание ежегодного многодневного празднества с процессиями по всему городу, концертами и жертвами в честь местных благотворителей, правящего императора Тиберия и нескольких членов его семьи, республиканского генерала Тита Квинкция Фламинина, а также традиционных богов Олимпа. Вполне возможно, что имелось немало людей, особенно вдали от города Рима, для которых император был столь же далекой и могущественной фигурой, как и олимпийские божества, и которые не видели такой

уж большой разницы между первым и вторыми. Но в любых формальных описаниях проводилось четкое различие между императором и богами-олимпийцами. Например, на надписи в Гитее и в других местах мы видим хоть и техническую, но весьма значимую разницу. Жертвоприношения животных следует приносить традиционным богам, но «от имени» или «за здравие» правящего императора и его семьи; другими словами, император все еще находился под защитой богов Олимпа, а не становился на их уровень. В Риме жертвы принимала numen, или «сила» правящего императора, а не он сам. В более общем смысле набор почестей, оказываемых императорской семье, в греческом мире назывался isotheoi timai: это значит почести, равные (iso-) божественным (theoi), но не идентичные им. Сколь бы богоподобным ни был живущий император, игнорировать разницу между ним и богами всегда было неприемлемо. Но все менялось, когда император умирал. Следуя модели Юлия Цезаря, сенат мог решить включить почившего императора или его близкого родственника в официальный пантеон; ведь это решение, по крайней мере формально, оставалось во власти сената, и такая посмертная власть над собственным императором, вероятно, была некоторым сенаторам по вкусу. В этом случае разница между богами и императором была ничтожна; им полагались священники и храмы, приносились жертвы именно им, а не от их имени, и до нас дошло несколько прекрасных изображений, которые буквально помещают божественных императоров на олимпийские небеса (см. цв. вклейку, илл. 20). Но все-таки разница не полностью исчезала. Римские писатели, интеллектуалы и художники многократно задавались вопросом о природе перехода от императора к божеству. Как некто, кто однажды был простым смертным, вдруг становится божественным? Подобно тому как современная католическая церковь требует подтверждения святости человека чудесами, они желали доказательств или свидетельств очевидцев; появление кометы якобы обозначило апофеоз Юлия Цезаря, но рассказы о подозрительно крупной награде Ливии сенатору, готовому подтвердить, что видел вознесение Августа на небеса, намекают на сомнения по поводу всего этого процесса. Этот переход выглядел достаточно подозрительным – настолько, что порождал шутки и насмешки. Светоний рассказывает, что Веспасиан был верен своему приземленному и самоуничижительному остроумию вплоть до своих последних слов: «Увы, кажется, я становлюсь богом…» Весь процесс превращения или непревращения в бога стал сюжетом пространной пародии, скорее всего написанной в 50-е гг. Луцием Аннеем Сенекой – учителем, а затем жертвой Нерона, якобы косвенно участвовавшим в заговоре против него и приговоренным к мучительному самоубийству (Сенека был таким старым и иссохшим, что, как повествует в еще одной жутковатой истории Тацит, кровь отказывалась бежать из вскрытых артерий). Темой данного произведения является попытка императора Клавдия попасть в компанию богов. Мы обнаруживаем его только что умершим (последние слова: «Ай, я, кажется, себя обгадил…»), ковыляющим на небеса, чтобы присоединиться к богам. Поначалу его шансы выглядят многообещающими, особенно когда первым он встречает Геркулеса, который цитирует Гомера, чем производит на мертвого императора большое впечатление. Но когда начинается слушание его дела, божественный Август, произнося свою первую речь в небесном сенате (намек на то, что ставшими богами императоры находятся довольно низко на иерархической лестнице), пеняет на его ужасную жестокость: «Ему, господа сенаторы, кто, по-вашему, и мухи не способен обидеть, ему так же ничего не стоило убивать людей, как собаке ногу поднять».[88] Здесь мы видим мрачный намек на 35 лишенных жизни сенаторов.

74. Основа колонны (утерянной) Антонина Пия изображает апофеоз императора и его жены Фаустины. Это во многих отношениях странное изображение. Хотя они представлены возносящимися в небеса вместе, Фаустина умерла на го лет раньше своего мужа. Крылатое существо, транспортирующее их, кажется достаточно отчаянной попыткой вообразить процедуру, посредством которой императоры становились богами Вне всякого сомнения, в реальной римской политике Клавдий действительно был причислен к богам; у него были жрецы и храм, остатки которого найдены при раскопках. Но в этой фантазии он проваливается на экзамене, и ему придумывают специальное наказание. Принимая во внимание его страсть к азартным играм, Клавдия приговаривают вечно трясти игральные кости в бездонной емкости. Так бы и случилось, если бы откуда ни возьмись не явился император Гай, не объявил бы Клавдия своим рабом и не отдал его одному из своих работников для вечного исполнения обязанностей младшего секретаря в имперском юридическом отделе. Прекрасный экскурс в новую бюрократию императорского режима со всеми ее специализированными отделами! Вот вам веселый пример того, что над мертвыми правителями проще и безопаснее смеяться,

чем над живыми. Сенека высмеивает весь этот малоправдоподобный процесс, с помощью которого смертный император становится новоявленным божеством. И в этой фантазии мы видим, что убийство, с которого начиналась эта глава, поставлено с ног на голову. Да, Клавдий стал императором, но последним все же смеется Гай. Глава 11 Имущие и неимущие

Богатые и бедные

Богатые римляне жили роскошно по любым меркам – как древним, так и современным. На вершине пирамиды, превосходя даже сверхбогатых, находился император, с его дворцовыми резиденциями, просторными парками, иногда с вращающимися столовыми (насколько хорошо последние работали или на чем был основан их механизм – дело десятое), стенами из драгоценных камней и потреблением такого масштаба, который завораживал большинство очевидцев-римлян. Его состояние держалось на доходах от огромных владений по всему римскому миру, переходивших от одного правителя к следующему и включавших в себя как шахты и мастерские, так и сельскохозяйственные угодья; на несколько размытых границах между государственной казной и личными финансами императора; и, как иногда утверждалось, на различных формах изъятия у населения (например, выморочном наследовании), когда вдруг обнаруживалась нехватка наличных денег (см. цв. вклейку, илл. 13). Но многие зажиточные жители империи также ни в чем себе не отказывали. Как это часто случается, ярое римское неодобрение роскоши и восхищение незамысловатой сельской жизнью мирно сосуществовало с гигантскими тратами и расточительными привычками. Недовольные всегда найдут повод для недовольства, и в любом случае разница между (моим) утонченным вкусом и (вашим) пусканием пыли в глаза не может не быть субъективной. Плиний Младший, чей дядя (Плиний Старший) был одним из самых резких критиков невоздержанности во всем – от одноногих столиков до нескольких перстней на одном пальце, – в одном из писем описывает свою загородную виллу в нескольких милях от Рима. По его словам, «на вилле есть все что нужно; содержание ее обходится недорого». Несмотря на это скромное описание, на самом деле вилла представляла собой огромный комплекс зданий с отдельной столовой для каждого сезона, личными банями и бассейном, двориками и тенистыми портиками, центральным отоплением, водопроводом, гимнастическим залом, солнечными залами с панорамными окнами с видом на море и садовыми беседками, где Плиний, не любивший бурного веселья, мог спрятаться от шума вечеринок в те редкие дни, когда у рабов был праздник. По всей империи богатые выставляли напоказ свое богатство, возводя просторные и дорогие жилища, которые измерялись не занимаемой площадью, а количеством черепицы на крыше (в одном законодательном акте мы читаем, что претендующий на должность местного консула должен обладать домом с 1500 черепичными плитками на крыше). И они услаждали себя любыми удовольствиями, которые можно купить за деньги, покупали шелка, восточные пряности, высококвалифицированных рабов и дорогой

антиквариат. Также они демонстрировали свое богатство, спонсируя строительство общественно полезных зданий в родном городе. В Риме действовала монополия императора на постройку общественных зданий, однако в городах Италии и провинций аристократы обоих полов добивались общественного расположения теми же способами, какими цезари в Риме. Плиний поступал вполне традиционно, тратя часть своих доходов на строительные проекты в своем родном Комо в Северной Италии, включая новую публичную библиотеку, которая стоила 1 млн сестерциев (что является эквивалентом имущественного ценза для сенатора). Его пожилая подруга Уммидия Квадратилла, умершая около 107 г., занималась похожими проектами в своем родном городе к югу от Рима. Хотя Плиний описывает ее как женщину с суровым характером, причем увлекающуюся настольными играми, дошедшие до нас записи свидетельствуют, что она финансировала строительство нового амфитеатра и храма, а также восстановление театра и общий банкет («для муниципального совета, народа и женщин») в честь открытия новых зданий. Даже в такой глуши, как городок Тимгад в Северной Африке, который был основан в 100 г. на подступах к Сахаре как поселение для отставных римских солдат, в 200 г. одна местная супружеская пара построила для себя небольшой (по меньшей мере двухэтажный) дворец, не столь обширный, как вилла Плиния, но все же оснащенный несколькими столовыми, частными банями, внутренними садиками, качественным водопроводом, дорогими мозаичными полами и центральным отоплением для холодной африканской зимы. И эти супруги стали спонсорами огромного нового храма и прекрасного нового рынка, украшенного дюжиной статуй, которые изображали самих супругов.

75. Суровая реконструкция дворцовой виллы Плиния, выполненная архитектором Карлом Фридрихом Шинкелем (1841) – Веками ученые увлекались попытками создать план или эскиз виллы Плиния по его собственному описанию (Письма II, 17) Деньги не могли защитить богатых от всех неудобств и шероховатостей античной жизни. Хотя в Риме император жил на безопасном расстоянии от масс, а богачи обычно выбирали один или два района (очевидным примером являлся Палатинский холм до того, как всю его территорию занял императорский дворец), по большей части античные города не разделялись на разные зоны, как современные. Богатые и бедные жили бок о бок, и большие дома со множеством черепичных плиток на крыше стояли на тех же улицах и в тех же кварталах, что и убогие лачуги. У римлян не было Мейфэров и Пятых авеню. Перемещение в занавешенных носилках на плечах крепких рабов, вероятно, защищало некоторых особ от самых неприятных впечатлений, неизбежных в любом крупном городе империи. Однако отсутствие

организованного вывоза мусора, использование дороги в качестве общественного туалета (содержимое горшков сбрасывалось на всех прохожих без разбора из окон верхних этажей, о чем не без сатирического преувеличения рассказывает нам Ювенал), а также шум и теснота от повозок и колесниц, борющихся за место на улицах, часто излишне узких для двустороннего движения, – вот лишь минимальный набор раздражителей (а иногда и опасностей) для нежных чувств как бедных, так и богатых. Хотя мы часто слышим заявления о том, что знаком просвещенности римлян стал запрет колесного транспорта на городских улицах в дневное время суток (что-то вроде современной пешеходной зоны), эта мера во всей строгости касалась лишь тяжелого транспорта, древнего эквивалента многотонных грузовиков. И само это нововведение – в чем состоит еще одна жалоба Ювенала – привело к тому, что ночной шум стал практически непереносим для спящих любого сословия: «Сон улетит, если спишь ты, как Друз».[89]

76. Город Тимгад в современном Алжире: вид на развалины города и большой храм, спонсированный богатой супружеской парой с мини-дворцом (виднеется их небольшой дворец). Тимгад – одно из самых хорошо сохранившихся римских поселений в мире, со всеми возможными оригинальными деталями – от весьма комфортных общественных туалетов до одной из немногих дошедших до нас с античных времен библиотек Микробы тоже не очень-то считались с богатством. Те, у кого его было достаточно, чтобы обзавестись поместьями, имели шанс избежать периодических эпидемий, поражавших все города, а Рим в особенности. Главной задачей было найти на лето места, хотя бы относительно свободные от комаров. А еще зажиточным гражданам, возможно, было легче справляться с болезнями из-за лучшей и более обильной пищи, чем тем, кто питался скудно. Но одни и те же болезни и одна и та же грязь

убивали как детей богачей, так и отпрысков бедняков. А каждый посещавший общественные бани – а их, безусловно, иногда посещали даже те, у кого были собственные купальни, – подвергал себя риску в этих рассадниках заразы. Прав был один благоразумный римский врач, когда написал, что нельзя ходить в бани с открытой раной, иначе велик шанс смертоносной гангрены. На самом деле даже в императорском дворце чаще умирали от болезней, чем от яда. В течение целого десятилетия начиная с 60-х гг. I в. бо́льшая часть Римской империи была охвачена пандемией, скорее всего, оспы, очевидно, привезенной солдатами с Востока. Гален, самый проницательный и плодовитый медицинский автор античности, приводит конкретные случаи и дает детальное описание симптомов глазами очевидца, включая высыпания в виде волдырей и диарею. О точных масштабах этой вспышки до сих пор активно спорят. Неоспоримых доказательств немного, и жертвы оцениваются от 1 % населения до почти нереально высоких 30 %. Но мы можем быть практически уверены, что одной из жертв болезни в 169 г. стал император Луций Вер, который со 161 г. правил совместно с Марком Аврелием. Получается, что перед лицом этих немногочисленных и в основном «биологических» бедствий все были более или менее равны. Но в остальном римский мир явно делился на имущих и неимущих: разлом проходил между ничтожным меньшинством тех, у кого были значительные излишки, с образом жизни от весьма комфортабельного до сногсшибательно роскошного, и огромным большинством (причем даже свободного населения), которое в лучшем случае располагало лишь малым количеством свободной наличности (на лакомства, дополнительную комнату, дешевые украшения или простое надгробие), а в худшем – было нищим, безработным и бездомным. О привилегированных классах римского мира мы знаем немало. Они создали почти всю дошедшую до нас от античности литературу. Даже такие писатели, как Ювенал, который в сатирах иногда причислял себя к социальным низам, на самом деле были обеспеченными людьми, хоть и жаловались, что и на их головы проливается содержимое ночных горшков. И именно богатые – со значительным перевесом – оставили заметный след в археологическом плане, от великолепных домов до новых театров. По всей империи их было, по щедрым оценкам, около 300 000, включая сравнительно состоятельных местных воротил и плутократов в больших городах, а если считать всех их домочадцев, то общее количество несколько вырастет. Если предполагать, что население империи в первые два века нашей эры было где-то между 50 млн и 60 млн человек, каковы же были условия жизни, привычки и ценности подавляющего большинства, или 99 % римлян? Писатели из римской элиты чаще всего смотрели на своих менее удачливых и более бедных сограждан с презрением. Кроме ностальгического восхищения простым крестьянским образом жизни – нереальным миром

лесных пикников и неспешных жарких полдней под тенистыми деревьями – они находили в бедности и бедных и даже в честном трудовом заработке мало достоинства. Ювенал – не единственный, кто считал приоритетами римского народа «хлеб и зрелища». Фронтон, наставник Марка Аврелия, утверждает совершенно то же самое, когда пишет об императоре Траяне, что тот удерживал народ в повиновении двумя орудиями: раздачами зерна и развлечениями. Цицерон выражает презрение к тем, кто трудом зарабатывает себе на жизнь: «Недостойны свободного человека и презренны заработки всех поденщиков, чей покупается труд… ведь в этих занятиях самая плата есть вознаграждение за рабское состояние».[90] Истинный аристократ живет на доходы от своих поместий, а не на зарплату, каковая по сути своей позорна, – вот одно из расхожих клише римского морализаторства. Эту идею отражают даже сами латинские слова: желательное состояние человечества называлось otium (не столько досуг, как его обычно переводят, сколько возможность свободно распоряжаться временем), а любая «занятость» была его нежелательной противоположностью, negotium (не otium). Равно презирали и порицали как самоуверенных выскочек и тех, кто разбогател «ни с того ни с сего»: Трималхион в «Сатириконе» Петрония, нувориш из бывших рабов, сделавший состояние на торговле всем, чем ни попадя, хоть свиными окороками, хоть духами или рабами, – одновременно обаятельный и неприятный пародийный персонаж, человек с деньгами, но без вкуса, который постоянно попадает пальцем в небо, пытаясь вести себя как аристократ. Его рабы одеты в слишком вульгарную «дизайнерскую» униформу (швейцар, стоящий у двери, облечен в зеленое, подпоясан красным ремнем и коротает время, лузгая стручки гороха в серебряную чашу); стены дома Трималхиона гордо украшены картинами, повествующими о его карьере, – начиная с ярмарки рабов и до нынешнего великолепия, достигнутого под покровительством Меркурия, бога стяжательства; а созванный им банкет становится невозможным сочетанием всех модных римских угощений – от сони-полчка в меду и маке до вина с более чем столетней выдержкой, урожая 121 г. до н. э. «опимиевского разлива». Подразумевается, что неотесанный Трималхион не понимает: имя сурового консерватора, который в 121 г. до н. э. казнил 3000 сторонников Гая Гракха, вряд ли подходит для обозначения выдержки вина, даже если бы последнее на самом деле могло быть таким старым. Предрассудки очевидны, и они говорят нам больше о мире писателей, чем о среде тех, кого они описывают, особенно если, как предполагают некоторые современные критики, пародия Петрония на аристократический образ жизни заставляла читателей из элиты задуматься, столь ли уж далеко они ушли от этого тщеславного бывшего раба. Большой вопрос заключается в том, сможем ли мы воссоздать картину жизни обычных римлян, которую они

бы посчитали аутентичной. Если дошедшие до нас литературные памятники дают нам только такие пренебрежительные карикатуры, к чему еще мы можем обратиться? Уровни бедности

Плюс-минус 50 млн обитателей Римской империи нельзя отнести к одной имущественной категории. Римское общество делилось не просто на малую группу очень богатых и всех остальных – примерно одинаковую бедную массу, силящуюся хоть как-то прокормиться. Те, кого нельзя причислить к элите, находились на разных уровнях по положению, достатку и привилегиям, и среди них помимо очень бедных было множество «обычных» или «средних» людей. Оказывается, что жизнь некоторых социальных слоев нам представить значительно легче, а о других у нас есть лишь весьма скудные сведения. Львиная доля этих 50 млн были крестьянами – не плодом фантазии римских писателей, а мелкими землевладельцами во всех уголках империи, в иные годы с трудом собирающими достаточно урожая, чтобы прокормиться, а иногда получающими даже небольшое количество излишков на продажу. Для этих семей с приходом римлян мало что менялось – лишь налоги платились в другую казну, а также увеличивались масштабы рынка, что позволяло расширить круг покупателей и ассортимент безделушек, которые можно было купить, если появлялся лишний сестерций. В Британии, например, насколько мы можем судить по археологическим находкам, жизнь крестьян существенно не менялась на протяжении более чем тысячи лет – с конца железного века накануне успешного римского завоевания в 43 г., в течение всего римского владычества и до Средних веков. Но до нас не дошло никаких свидетельств о мнениях, устремлениях, надеждах или страхах этих крестьян и членов их семей. Единственные простые люди римского мира, с которыми мы можем в этом смысле познакомиться или чей образ жизни мы можем начать реконструировать, – это городские жители. Совершенно ясно, что в городе встречалась и крайняя бедность. Римские законы специально устанавливали запрет на заселение гробниц: «Всякий, кто пожелает, может преследовать судом человека, живущего в гробнице или обустраивающего там свое пребывание», – гласит римский закон. Это значит, что бездомные (как местные, так и приезжие) граждане, иммигранты, беглые рабы делали именно это: находили прибежище в величественных усыпальницах аристократии, которые тянулись вдоль дорог к главным городам империи. Иные предпочитали строить времянки, прислоненные к любой подходящей стене: арки, акведука и т. д. По этому поводу тоже имелся закон, предписывавший сносить хлипкие постройки, если они будут сочтены пожароопасными, а в противном случае – брать с обитателей арендную плату. Пригороды многих римских городов, вероятно, мало отличались обликом от современных столиц третьего мира: это сквоты, трущобы, целые трущобные города, где обитает полуголодное население, не столько зарабатывающее, сколько выпрашивающее себе на пропитание. Римские моралисты постоянно упоминали нищих, чаще всего советуя их игнорировать. Цепочка живописных изображений в Помпеях, передающая жизнь местного форума, включает и сцену с нищим горбуном, который ведет собаку и как раз получает несколько мелких монет от знатной госпожи и ее служанки: очевидно, эти женщины не прислушались к советам моралистов.

77. Комикс передает одну из точек зрения на то, как римская власть сказывалась на провинциальных крестьянах: те по-прежнему живут в традиционных круглых домиках, но могут, когда требуется, изобразить любовь к римской культуре

78. Сильно выцветший рисунок из дома Юлии Феликс в Помпеях (I в.) передает сцены жизни на местном форуме. Это редкий пример общения богатых и бедных в римском мире. Бородатый попрошайка явно опустился на самое дно, его нагота едва прикрыта лохмотьями, компанию ему составляет пес На самом деле мы располагаем меньшим количеством свидетельств о крайней бедности, чем могли бы ожидать, но это объяснимо: во-первых, люди, ничего не имевшие, не оставили следов ни в исторических хрониках, ни в археологии. Трущобные города-однодневки не превращаются в долговечные руины; покойники, схороненные в безымянных могилах, без

погребальных даров, рассказывают нам о себе гораздо меньше, чем те, на чьих гробницах высекали красноречивые эпитафии. А во-вторых, и это даже важнее, крайняя бедность в Римской империи была проблемой, которая в самой себе содержала решение: жертвы умирали. Без каких-либо механизмов поддержки неимущие не могли выжить. Даже раздача зерна, постепенно развивавшаяся из законодательной инициативы Гая Гракха, предложенной в 120-е гг. до н. э., не могла полностью их обеспечить. Этот закон, безусловно, устанавливал ответственность государства за минимальное пропитание граждан, но пользу из него в I и II вв. извлекала хотя и крупная, однако все же ограниченная, даже привилегированная группа в 250 000 граждан мужского пола: каждый получал достаточно хлеба, чтобы прокормить двух человек. Зерновая раздача не была спасением для всех пришельцев в Риме. Гораздо больше, чем совсем неимущих, было тех, кто находился ступенькой выше, и эти люди оставили намного более четкие следы своей жизни. Тут тоже наблюдается достаточно широкий разброс, у кого больше привилегий и радостей, у кого меньше. На одном конце спектра – люди с устойчивым доходом, получаемым от производства и продажи самых разных товаров: и основных продуктов питания, и, например, модной одежды. Такие семьи занимали несколько помещений, обычно они жили над своим магазином или мастерской, могли владеть одним-двумя рабами, даже если сами (это не редкость) были вольноотпущенниками или детьми рабов. Особенно подробно мы можем узнать жизнь на этом уровне благосостояния, заглянув в выгребную яму, которую удалось раскопать под небольшим кварталом жилых квартир и розничных магазинов в Геркулануме, поблизости от Помпей: этот город был уничтожен извержением Везувия вместе с Помпеями в 79 г. Содержимое выгребной ямы все еще анализируют специалисты: оно попадало сюда из примитивных уборных тех квартир, которые располагались прямо над этой ямой, предварительно пройдя по пищеварительному тракту приблизительно 150 жильцов. Диета скромная и разнообразная: эти люди ели рыбу, морских ежей (сохранились фрагменты иголок), кур, яйца, грецкие орехи и фиги (косточки проходили по кишечнику насквозь и выходили непереваренными). Живущие на верхнем этаже пользовались уборными и как мусоропроводом, бросали туда осколки стекла и разбитую посуду, а иногда роняли и украшения. У этих людей водились кое-какие деньги, они могли купить новую посуду, у них даже имелись украшения – было что терять. На другом конце спектра – люди, оказавшиеся не в столь благоприятной ситуации, не имеющие постоянной работы или навыков какого-то ремесла, кому приходилось искать временное место в барах и ресторанах или же в секс-индустрии; они нанимались грузчиками в порту, землекопами на стройку. На такой труд тоже имелся немалый спрос. По очень приблизительным оценкам, учитывая количество провианта (оливкового масла, вина и зерна), который приходилось ввозить для пропитания миллиона жителей Рима, требовалось не менее 9 млн «ходок грузчика», чтобы ежегодно доставлять этот груз в мешках или амфорах с кораблей на берег. Даже эта задача обеспечила бы 3000 мужчин работой на 100 дней, но это была сезонная работа, поэтому на нее и брали чаще вольнонаемных, а не использовали рабов, а для вольнонаемных это означало отсутствие устойчивого заработка в течение года. Эти люди часто голодали, различные повреждения откопанных скелетов, особенно зубов, указывают на многочисленные формы недоедания, которые поражали не только самых бедных горожан. Этот слой работников жил в античном эквиваленте хостела, платя по часам или за ночь или же деля одну комнату и койку на несколько человек, чтобы спать посменно. Едва ли им удавалось насладиться даже многочисленными развлечениями, которые, как считается, так любила римская чернь. Сколь ни вместителен Колизей, там едва ли могло усесться более 50 000 зрителей, что для города с миллионом жителей означает: даже гладиаторские бои и травля животных потешали более зажиточных горожан, а не тех, кто, если удары судьбы вынудили бы их опуститься всего на ступеньку в социальной иерархии, вынужден был ютиться в гробнице или в сквоте.

Огромные многоэтажные здания (insulae, т. е. «острова»), обычные для Рима и римского порта Остия, наглядно представляют иерархию, сложившуюся среди простых римлян, весь спектр от более-менее обеспеченных до с трудом цепляющихся за жизнь. Инсулы предоставляли собой съемное помещение с большой плотностью расселения, чем, вероятно, объясняется, каким образом на сравнительно небольшой площади города умещался миллион жителей. Для владельцев это была весьма прибыльная инвестиция, заодно обеспечивавшая работой и беспощадных коллекторов. Эпитафия одного из жильцов, Анкарена Нота, вольноотпущенника, умершего в 43 года (его прах похоронен в общей гробнице за стенами Рима), напоминает о горестной доле арендаторов, на которую он смотрит как бы уже с другой стороны: «Я больше не страшусь умереть от голода, я избавился от боли в ногах и поисков залога за жилье, я получил бесплатный дом и стол навеки». Но хотя владелец дома представлял угрозу для всех, жизнь одних арендаторов могла показаться завидной в глазах других.

79. Хорошо сохранившийся дом с наемными квартирами поблизости от роскошного жилья Капитолийского холма. Теперь он оказался в тени огромного монумента Виктора Эммануила, и большинство прохожих его не замечает Основной принцип во всех подобных домах един: на первых этажах помещения просторнее и сдаются дороже, а чем выше, тем дешевле, скуднее и опаснее, там нет возможности готовить и стирать, а при пожаре (возгорания случались часто) не успеешь убежать. Ювенал горько шутил: человек, живущий на самом верху, где ничто не защищает от дождя, кроме черепицы, имеет привилегию погибнуть последним, если внизу вспыхнет пожар. Интересно, что в современных небоскребах логика обратная: самым роскошным считается верхний этаж с пентхаусом. Как был устроен римский доходный дом, можно видеть на примере хорошо сохранившейся инсулы, которая все еще виднеется у подножья Капитолийского холма в нескольких метрах от блистательных храмов,

что некогда там стояли (буквально «блистательные»: в конце I в. храм Юпитера покрыли золоченой черепицей). В этом доме на уровне улицы располагались магазины с жильем в мезонине. Первый этаж состоял из нескольких просторных квартир, но к четвертому этажу, который тоже уцелел, квартиры превращаются в крошечные однокомнатные «студии», хотя с большой вероятностью там размещались вовсе не одиночки, а целые семьи, а еще выше – и того хуже. Поскольку город не делился на благополучные и бедные кварталы, получалось, что грандиозные публичные церемонии на Капитолийском холме совершались на глазах у обитателей трущобных верхних этажей. Мы хотим посвятить оставшиеся страницы этой главы людям, жившим в подобных домах, и другим, чье положение немногим от этого отличалось. Правда, в основном удается реконструировать жизнь обитателей нижних этажей, а не верхних: чем выше доход, тем больше следов сохраняется до нашего времени. Мы будем всматриваться в мир труда и досуга, культуры и страха, мы постараемся разобраться не только в том, где и как жила не-элита, но и как эти люди осознавали существующее неравенство, чем скрашивали свою жизнь, какими ресурсами располагали против всевозможных напастей, от преступности до недугов и боли. Мир труда

Цицерон, как и все представители элиты, по крайней мере на словах выражал отвращение к работе за деньги, но для основной части горожан в Римской империи, как и ныне, работа – основное занятие, то, что определяет человека. Работа, как правило, была нелегка. Те, кто зависел от трудовых доходов (а это было большинство населения), старались работать до последнего вздоха. Единственное исключение представляли солдаты, которые стали получать своего рода пенсию, но и у них пенсионное обеспечение нередко заменялось небольшим участком земли, на котором опять-таки приходилось трудиться. Дети, как рабы, так и свободные, привлекались к труду с малолетства. Найденные при раскопках скелеты совсем маленьких детей сохраняют явные следы тяжелого физического труда, отразившегося на формировании костей и суставов. Например, у стен Рима, рядом с древними мастерскими по производству и стирке тканей, имеется кладбище, где похоронены подростки и молодые люди, совершенно очевидно успевшие немало лет поработать (такие следы на скелете оставляет усиленное топанье, переступание ногами при обработке ткани, а не прыжки или игра в мяч). Более того, детей нередко прославляют в эпитафиях как хороших работников. Мы бы сентиментально предпочли уверить себя, что простое надгробие четырехлетнего жителя Испании, на котором он изображен с миниатюрными инструментами шахтера, поставлено в память местного любимца, «талисмана» шахтерской смены, но, увы, скорее всего он уже был полноправным работником. Лишь отпрыски обеспеченных родителей проводили детство в изучении грамматики, риторики, философии, ораторского искусства или, если это были девочки, от чтения и письма переходили к менее интеллектуальным занятиям, к ткацкому станку и музыкальным инструментам. Но в целом детский труд считался нормой, тем более что у римлян не было особого понятия «детский труд». «Детство» как особое понятие появилось лишь 15 веков спустя, тогда же появились и первые

законы, регулирующие детский труд, и поныне это остается преимущественно западной заботой.

80. Этот изрядно поврежденный временем памятник принадлежит к числу немногих, увековечивших ребенка-рабочего. В руках у этого четырехлетнего ребенка – корзина и кайло, похожие на инструменты, которые обычно обнаруживаются при раскопках древних испанских шахт Надгробия свидетельствуют о том, как важен был труд для самооценки римлянина. Если Сципион Барбат и другие, стоявшие на вершине социальной иерархии, перечисляли свои общественные должности и выигранные битвы, то гораздо больше людей хвалились своей работой. Благодаря таким надписям на могильных камнях нам известно более 200 профессий только для города Рима. Эти мужчины и женщины (они сами или заказчики надгробий) зачастую ухитрялись подытожить свою карьеру несколькими словами и образами, довольно было назвать профессию или изобразить узнаваемые символы ремесла. Так, Гай Пупий Амик, вольноотпущенник, красильщик, работавший с пурпуром, чрезвычайно дорогостоящей краской, добываемой из крошечных моллюсков (по закону окрашивать ею одежду имели право только сенаторы и сам император), гордо именует себя «пурпурщиком» (purpurarius), и на камне вырезаны различные его инструменты. На других надгробиях мы видим скульптурные группы, изображающие покойников за работой: тут и акушерки, и мясники, и живописные продавцы дичи.

81. Надгробие «пурпурщика» из Северной Италии. Под его портретом помещены орудия ремесла, в том числе весы, сосуды и мотки пряжи Иногда все надгробие задумывалось с большим размахом, чтобы не просто сообщить о ремесле умершего, но как бы отождествить человека с его работой. Например, на исходе I в. до н. э. некий предприимчивый пекарь построил себе и жене грандиозный мемориал прямо у городской стены Рима. Этот Марк Вергилий Еврисак был, судя по имени, вольноотпущенником, а судя по десятиметровой высоте гробницы, чрезвычайно разбогател на своем бизнесе. В эпитафии он назван «пекарем и подрядчиком», что предполагает, что он владел целой сетью пекарен и, скорее всего, также получил выгодный государственный контракт. Гробница выстроена в форме оборудования для изготовления хлеба, а наверху, где на официальных памятниках размещаются скульптурные рельефы с изображением религиозных процессий или триумфа, представлены сцены из жизни принадлежавшей Еврисаку пекарни: фигура в тоге, которая руководит трудовым процессом, – наверное, сам Еврисак.

82. Мраморный рельеф с изображением лотка продавца дичи в Остии, надгробие или же вывеска магазина. Второй человек слева, кажется, зазывает покупателей, а женщина за прилавком их обслуживает. Лоток составлен из клеток (в том числе и с кроликами), а сверху сидит парочка мартышек Если Еврисак слышал пренебрежительное высказывание Цицерона о труде за деньги, недостойном высшего класса, то эта гробница, можно считать, была насмешливым жестом в ответ на такой снобизм. С другой стороны, аристократам в этом надгробии, наверное, виделось нечто от похвальбы Трималхиона.

83. Гробница Еврисака, пекаря и подрядчика (I в. до н. э.), сохранилась, потому что позднее была встроена в башню городской стены. Странные завитки на фасаде с большой вероятностью изображают механизмы для размешивания теста, которые применялись в крупных хлебопекарнях Но на карту было поставлено больше, чем личное достоинство. Ремесло и торговля имели большую социальную значимость: это совместная деятельность многих людей, они учились сообща отстаивать свои интересы и осознавать себя как часть целого. По всей империи создавались местные ремесленные союзы (collegia), членами которых состояли и рабы, и свободные, потому что в большинстве ремесел рядом трудились и те и другие. В одной такой коллегии, обустроившейся во II в. под Римом, были установлены правила, согласно которым раб, получив свободу, должен был поднести сотоварищам «амфору доброго вина», вероятно, для праздничной пирушки. Иногда коллегии располагали импозантной штаб-квартирой, они имели вполне конкретную административную структуру, правила,

требовали вступительные и ежегодные взносы, они могли действовать как группы влияния, дискуссионные клубы, товарищества совместных обедов, похоронные агентства. По крайней мере вступление в такую ассоциацию гарантировало человеку приличные похороны (возможно, именно поэтому эпитафии так часто упоминают профессию покойного: скажем, плотники за свой счет хоронили собрата-плотника). До средневековых цехов еще очень далеко: эти коллегии не требовали экзамена на право заниматься определенным ремеслом, не ограничивали допуск. Нельзя назвать их и античным вариантом профсоюза или делового картеля, хотя, судя по сохранившимся декретам местного правителя, пекари Эфеса (в современной Турции) ухитрились во II в. спровоцировать беспорядки, объявив забастовку. У Петрония также один из персонажей «Сатирикона» сетует на пекарей (снова пекари), которые, мол, в сговоре с местными чиновниками удерживают высокие цены на хлеб. Римское общество изобрело для коллегий особую генеалогию, явно вымышленный, но сыгравший важную роль сюжет: дескать, впервые создал коллегии второй римский царь Нума, собрав строителей, работников по бронзе, горшечников, златокузнецов, красильщиков, кожевников и музыкантов. Кто бы это ни выдумал (а это, безусловно, выдумка), он старался наделить ремесленников и их компании историей, достигающей почти что момента основания Рима. О социальной значимости различных торговых и трудовых объединений мы можем судить в том числе по надписям, найденным в Помпеях: на стенах сохранились предвыборные лозунги, временные рисунки красками, призывающие поддержать того или иного кандидата в местный совет. Они достаточно схожи с современными политическими плакатами, хотя более стандартизированы и обычно сводятся к одной простой фразе типа «Кресценс хочет Гнея Гельвия Сабина в эдилы». Имеются вариации на эту тему, включающие антирекламу («Мелкие воры хотят в эдила Ватию», вероятно, подразумевает «Не голосуйте за Ватию»), но есть также ряд надписей, гарантирующих кандидату поддержку определенного «цеха»: пекарей, плотников, продавцов кур, работников прачечных и погонщиков мулов. Неизвестно, насколько официальной была такая поддержка. Мы не можем утверждать, будто местные коллегии собирались для формального голосования, хотя это могло быть и так, но, по крайней мере, как-то они решали сообща, что все вместе, как «работники прачечных» и т. д., предпочтут одного кандидата другому. Помпеи также предоставляют нам редкий шанс заглянуть на работу к этим людям, особенно в те самые прачечные. Стирка и обработка тканей (оба процесса часто объединялись в виде «валяния») были в Риме отнюдь не самым почетным ремеслом. Одним из ключевых элементов в этой работе была человеческая моча, вот откуда шутка Веспасиана – мол, деньги не пахнут. Скелеты подростков, обнаруженные на кладбище под Римом, возле

текстильной мануфактуры, свидетельствуют о том, сколько сил и напряжения требовал этот физический труд. Однако одна из многочисленных валяльных мастерских Помпей являет иной образ этой отрасли, такой, какой виделся самим валяльщикам. Рабочее помещение, где мужчины (по большей части это были мужчины) колотили ткань и вымачивали ее в тех скверно пахнущих жидкостях, которые для этого использовались, было украшено картинами этого сложного и нечистоплотного процесса. На протяжении долгого трудового дня валяльщики видели перед собой сцены своей работы, но в «лакированном» или даже облагороженном виде (см. цв. вклейку, илл. 18). Соперники Цицерона дразнили его, справедливо или нет, как сына владельца прачечной и валяльни, но в этой мастерской в Помпеях, как и во многих других по всей империи, рабочим предлагали верить в благородство их профессии, гордиться своим делом. Они обретали то чувство принадлежности к трудовому братству, которого Цицерон никогда не знал. Питейная культура

Еще больше, чем труд, римская элита презирала досуг нижних слоев и вместе с тем немало по этому поводу беспокоилась. Известна приверженность черни зрелищам, но еще большим злом казались тогдашние бары, дешевые забегаловки и ресторации, где собирался простой народ. В литературе можно найти яркие и зловещие образы типов, с которыми вам грозит встреча в подобных местах. Ювенал, к примеру, описывает питейное заведение в порту Остии, где завсегдатаи сплошь головорезы и матросы, воры и беглые рабы, палачи, гробовщики, и к этому сброду спешит жрец-евнух, отслужив обряд в святилище Матери Богов. Позднее, в IV в., римский историк сетовал: мол, «низший» род людей проводит в барах ночи напролет, и в особенности отвратительно сопение игроков в кости, когда они, таращась на доску, втягивают в себя сопливыми носами воздух. Немало сообщений и о том, как вновь и вновь власти пытались ввести эти заведения в рамки закона и обложить налогами. Тиберий, к примеру, запрещал им продажу выпечки; Клавдий, кажется, вовсе закрыл «таверны», а прочим заведениям запретил подавать вареное мясо и горячую воду (вроде бы по римскому обычаю горячую воду смешивали с вином, но не проще ли было запретить вино?), а Веспасиан постановил, что бары и пабы не могут торговать никакой едой, кроме бобов и гороха. Если эти запреты не были плодом фантазии античных биографов и историков, то они оставались бесплодной жестикуляцией, символическим законотворчеством, для проведения которого в жизнь не хватило бы всех ресурсов Рима. Элиты всегда переживают по поводу того, в каких темных закоулках собираются низы, хотя на самом деле обычный бар, где, разумеется, слышна брань и бывают грубые стычки, все же гораздо пристойнее, чем его репутация. И римские бары были не просто притонами, но существенной частью повседневной жизни для тех, кто в своем тесном жилье не располагал возможностью приготовить пищу. Доходные дома строились таким образом, что римская повседневность являет собой полную противоположность нашей: богатые, располагавшие собственной кухней и столовыми помещениями, ели дома, а бедные, если не довольствовались бутербродами, вынуждены были где-то обедать за плату. Города империи были полны дешевых баров и рестораций, и там основное население проводило большую

часть свободного от работы времени. Опять-таки наглядные примеры мы находим в Помпеях. С поправкой на те части города, которые пока не раскопаны, и подавляя желание (с этим не все археологи справляются) считать любое здание, где обнаружится прилавок, баром, мы вправе предположить, что при населении примерно 12 000, не считая проезжавших через город путешественников, здесь насчитывалось значительно больше 100 подобных заведений.

84. Вид из типичного римского бара в Помпеях. Прилавок обращен к улице, на нем стоят большие сосуды, из которых клиенты могли прихватить с собой еду или питье. Ступени слева служат витриной для выставки других блюд Они строились по стандартному плану: обращенный к тротуару прилавок с едой навынос; внутреннее помещение со столами и стульями для тех, кто хочет посидеть, обслуживалось официантами; а еще выставлялась витрина со всем набором блюд и напитков, и, конечно, требовалась печь или жаровня, чтобы готовить горячее и разогревать напитки. В некоторых барах Помпеев, точно так же как в валяльной мастерской, настенная роспись представляет фантастические или близкие к реальности сцены жизни такого же бара. И мы не видим здесь свидетельств столь ужасного морального падения, какого опасались римские писатели. Вот запас вина доставляется в огромной бочке, вот посетители перекусывают, а над головой у них болтаются подвешенные к потолку сосиски и прочие вкусности. Самое «ужасное» – откровенные сцены секса, которые теперь трудно разобрать, потому что современные моралисты постарались их изуродовать, и граффити на тему «Я трахнул хозяйку» (реальный факт? Похвальба? Вызов хозяину? Неизвестно) и несколько картин, на которых клиенты (сопя при этом носами или нет) играют в кости, вероятно, на деньги. На стенах одного бара мы видим нечто вроде комиксов: надписаны слова участников каждой сцены, чтобы зритель в точности понимал происходящее. Действительно, игра переросла в ссору, и раздались не самые утонченные выражения. Когда игроки заспорили («Ты выбросил два очка, а не три»), хозяину пришлось вмешаться. «Хотите драться, ступайте на улицу», – велит он пререкающейся парочке («Сволочь, я выбросил три, я выиграл», «Нет, засранец, выиграл я»).

85. Ссора в баре из-за игры в кости. На этой копии XIX в. воспроизведена картина из «Бара Сальвия» в Помпеях. Ссора вспыхивает на панели слева: один из игроков кричит «Exsi», что означает «Я выиграл, я выхожу из игры», а его противники оспаривают правильность броска. На следующей панели хозяин (справа) не просто велит повздорившим игрокам уходить, но и силой направляет их к двери Отношение к азартным играм – типичный для римской элиты случай двойных стандартов. Среди высокомерных аристократов было немало завзятых игроков. По свидетельству Светония, император Клавдий был настолько увлечен игрой в кости, что написал о ней книгу и распорядился сделать у своей кареты мягкий ход, чтобы играть и в дороге. Первый Август тоже любил играть, но при этом берег кошельки своих друзей, а потому перед началом игры раздавал гостям большие суммы, чтобы они использовали их как ставки (но Светоний все равно относится к этой привычке неодобрительно, указывая, что император ни в чем не желал себе отказывать, и сравнивает это его пристрастие с другим приписываемым Августу хобби – дефлорировать девственниц). Кстати говоря, в настольных играх проводили досуг не только мужчины. Плиний упоминает старуху Уммидию Квадратиллу, которая тоже находила в них отдохновение (он не уточняет, играла ли она на деньги). Но, как говорит Ювенал, справедливо обличая римское лицемерие, когда таким же формам досуга предавались простые люди, элита приходила в негодование и возмущалась «падением нравов». Один из главных доводов моралистов сводился к тому, что азартные игры открывают путь преступлениям. Ссора, изображенная в баре Помпей, – невелика беда, но заметное присутствие «бросателей костей» (aleatores) среди приверженцев Катилины, как виделось, указывало на связь между азартными играми и заговорами, изменой. Кроме того, богатые и могущественные люди видели в такого рода азарте фактор, подрывающий установленный порядок. В мире, где иерархия богатства напрямую связана с политической властью и социальным статусом, страшила даже отдаленная возможность внезапного случайного обогащения, способного перевернуть установленный порядок. Разбогатевший выскочка Трималхион уже представлял угрозу, но гораздо больше пугала мысль, что состояние можно приобрести одним броском костей. Итак, предпринимались попытки ограничить азартные игры простых людей конкретным временем или определенными ситуациями, а также свести к минимуму юридическую ответственность за уплату проигрыша. Такого рода законодательство возымело не больший эффект, чем законы о питейных заведениях. Доски для игр обнаруживаются во всех уголках Римской империи. Сохранились те, что были сделаны из прочного камня и остались лежать в гробнице, в баре или в казарме, а еще их вырезали прямо на тротуаре или на ступеньках общественных зданий, вероятно, для развлечения тех, кто ждал в очереди или не знал, куда девать время. Существовало

множество различных игр со своими правилами, и даже доски для них требовались разные. Никто пока так и не реконструировал во всех подробностях правила хотя бы одной игры (попробовали бы мы реконструировать «Монополию», располагая только фигурками и доской, без буклета с инструкциями и без карточек). Но все же один распространенный тип досок дает возможность проникнуть в атмосферу игры и настроения игроков. Эти доски рассчитаны на игру, требующую перемещения фишек по 36 клеткам, по трем рядам из 12 клеток, причем каждый ряд разделен на две половины. Вместо клеток, как это принято на современных досках, проставлены буквы, игроки перемещали фишки с буквы на букву. Зачастую буквы составлены в таком порядке, что можно прочитать слова, шесть слов из шести букв каждое, девизы барной культуры или самих игроков. Среди этих девизов встречаются занудно моралистические, напоминающие о недостатках той самой игры, ради которой придуманы эти доски: «Злые кости велят умному верить судьбе» (INVIDA PUNCTA IUBENT FELICE LUDERE DOCTUM) или «Доска цирк. Уходи, проигравший, не умеешь играть» (TABULA CIRCUS BICTUS RECEDE LUDERE NESCIS). Но чаще встречается типично римская похвальба, в том числе давнишними триумфами: «Парфян порезали, британца победили, играйте, римляне» (PARTHI OCCISI BRITTO VICTUS LUDITE ROMANI), – призывает доска, вероятно, III в. Другие доски свидетельствуют о народном, земном гедонизме, например сообщая о скачках в Большом Цирке: «Цирк битком, люди орут, веселится народ» (CIRCUS PLENUS CLAMOR POPULI GAUDIA CIVIUM) и о самых простых житейских радостях. На ступенях форума Тимгада такая доска подводит итоги: «Охотиться, мыться, играть, смеяться составляет жизнь» (VENARI LAVARE LUDERE RIDERE OCCEST VIVERE). Эти надписи словно издеваются над суровым приговором римской элиты, они передают живую болтовню и шутки в баре, удовольствия, которые получали простые люди именно от принадлежности к Риму с его зрелищами и его славой, реальное представление о не такой уж плохой жизни, умении довольствовать малым. Под таким девизом какой-нибудь рабочий из валяльни города Помпеи устраивался вечером в местном кабаке, выпивал стаканчик-другой вина, смешанного с горячей водой, болтал с другом, играл в кости и мечтал о крупном выигрыше и перемене судьбы.

86. Еще один вариант на тему «Цирк битком», но тут последняя строчка (справа надломана) читается IANUAE TENS АЕ («в дверях теснота») Порой кому-то и правда везло. Граффити, нацарапанные в Помпеях, передают восторг победителя из соседнего городка: «Я выиграл в Нуцерии в кости 855 с половиной денариев. Честное слово!» Судя по радости автора этой надписи, выигрыш почти невероятный, да и сумма немаленькая,

почти 4000 сестерциев, то есть жалование солдата за четыре года. Наверняка это серьезное событие для выигравшего, хотя он изначально не был совсем уж нищим. Проницательный Август замечал, что в азартной игре делаются ставки, а значит, даже в барах и в переулках играют те, у кого имеется сколько-то свободной наличности. Такой выигрыш позволил бы небогатому человеку снять жилье получше, приодеться; за 500 сестерциев он мог бы купить крепкого мула и быстрее путешествовать, а уж вина и еды у него было бы вдоволь (за один сестерций, судя по сохранившемуся в Помпеях прейскуранту, можно было купить стакан, точнее небольшой кувшинчик, лучшего фалернского, вчетверо дороже местного пойла). И вопреки опасениям элиты, подобные перемены в жизни отдельного игроки вовсе не подорвали бы существующий порядок вещей. Смиряясь со своей участью

В любом случае 4000 сестерциев выигрывались не каждый день, большинство мелких игроков из местных баров о таком даже и не мечтали. Для некоторых и самые простодушные призывы с игровой доски были за пределами возможного. «Охотиться, мыться, играть, смеяться» доступно для жителей небольшого города вроде Тимгада, но какой охотник из римского ремесленника? Для жителей верхних этажей скачки, о которых упоминают надписи, посвященные «набитому цирку», были редким удовольствием, хотя и более частым, чем гладиаторские бои, поскольку Большой Цирк, где проходили бега, вмещал 250 000 зрителей – впятеро больше, чем Колизей. Даже обитатели нижних, более комфортабельных этажей доходного дома без особой уверенности смотрели в будущее: их комфорт всегда висел на ниточке. Некоторые современные ученые предполагают даже, что популярность азартных игр среди рядовых римлян как-то связана с общей структурой их жизни: для большинства римлян жизнь была азартной игрой и заработок немногим отличался от лотереи. Если сегодня ты живешь более-менее в достатке, это не гарантирует благополучия на завтрашний день. Те, кто нынче имеет скромный доход, завтра могут лишиться его из-за болезни, которая помешает работать, из-за наводнений, которые случались часто, из-за пожара. При виде грандиозных руин античного Рима (и при виде установленных в XIX в. дамб, которые с тех пор спасают город от разорительных затоплений) можно позабыть о том, что стихийные бедствия обрушивались на город регулярно, причем богатые и бедные, хоть и жили бок о бок, страдали в разной степени. Богатый особняк, стоявший на несколько метров выше по склону горы, был защищен от высокой воды гораздо надежнее, чем комфортные нижние этажи в доходном доме у подножия холма. Всеобщим

бедствием был огонь; в страшном пожаре 192 г. Гален лишился всего, что хранил на складе возле Форума, в том числе рукописей, медицинских инструментов, лекарств и другого ценного имущества (об этом мы узнаем из его сочинения, которое обнаружилось только в 2005 г.). Но и огонь чаще грозил обитателям многоэтажных домов, тем более если жильцы пытались обогреться или приготовить пищу на жаровнях, ставя их прямо на неровный пол. Мелкие и не такие уж мелкие преступления также в любой момент могли отнять у этих людей сбережения, самые ценные вещи, одежду и инструменты. В ту пору, как и сейчас, богатые, имевшие сторожевых псов и своего рода систему сигнализации (в виде рабов), громче бедняков жаловались на уличные ограбления и воров, проникающих в дом, хотя главными жертвами были бедняки. Некоторые истории такого рода сохранились в папирусных рукописях, откопанных в римской провинции Египет. Эти тексты, зачастую более непосредственные и неофициальные, чем высеченные в камне публичные объявления, передают личные впечатления от повседневного столкновения с преступностью, насилием, бандитизмом. Так, один мужчина жалуется, что в его дом ворвалась группа молодых парней, его избили («каждый член моего тела») и ушли, прихватив лучшую одежду, в том числе тунику и плащ, ножницы и пиво. Другой сообщает, что к нему домой явился неисправный должник и напал на его беременную жену, которая в результате выкинула и «находится на грани смерти». За 3000 миль от Египта, в Бате (в ту пору Аквы Сулийские, провинция Британия), мы также находим записи о постоянном воровстве одежды и аксессуаров, от колец до перчаток, и в особенности плащей. Для борьбы с этими проблемами в Римской империи отводилось недостаточно ресурсов и практически не существовало государственных служб. В самом Риме к I в. имелась небольшая и примитивная пожарная охрана, вооруженная только несколькими одеялами и бадьями с водой и уксусом. Основным методом пожаротушения было разрушение соседних с пожаром зданий, что может показаться разумной идеей (только не тем, кто жил в этих зданиях). Службы же, которой можно было бы сообщить о преступлении и ожидать от нее поимки грабителя или вора, не существовало вовсе. Жертвы преступлений полагались в основном на собственные силы, на друзей, родственников или соседей, с помощью которых удавалось поквитаться с виновным. Эффективной официальной системы борьбы с повседневной преступностью не было, существовал цикл насилия и насильственной справедливости, жестокого возмездия. Вполне вероятно, что несчастная беременная женщина, у которой в результате нападения случился выкидыш, вопреки жалостному рассказу ее с виду невиновного и горюющего супруга, стала жертвой как раз такой расплаты. История некоего римского торговца свидетельствует о том, как начинается подобный цикл насилия. Однажды темным вечером он погнался

за вором, утащившим чуть ли не с прилавка светильник. В драке настигнутый вор хлестнул торговца кнутом, тот отплатил с избытком и выбил вору глаз. Сложная конструкция римского законодательства, несмотря на изощренность его формулировок, правил и принципов, согласно которым решались вопросы ответственности, права собственности и последствия договоров, оказывала незначительное влияние на жизнь нижних слоев и мало чем могла им помочь. Когда простые люди прибегали к защите закона, выяснялось, что система давно перегружена. Неизвестно, был ли вообще дан ход жалобам тех простолюдинов римского Египта, хотя они обращались к местным чиновникам в надежде на какие-то юридические меры. Зато из другого написанного на папирусе документа мы знаем, что в начале III в. некий губернатор Египта (префект, как именовалась эта должность) за три дня в одном только городе собрал более 1800 прошений от людей, так и не получивших ответа на свои жалобы. По-видимому, почти все такого рода бумаги попросту заметали под ковер. По большей части закон и официальные институты не интересовались жизнью простых людей, и простые люди отвечали им взаимностью. Порой римские ученые, специалисты по праву, присмотревшись к несчастьям бедняков, обнаруживали интересные примеры для изучения: так, они пришли к выводу, что действия торговца не противоречили праву при условии, что вор действительно первым пустил в ход кнут. Еще реже, особенно в вопросах наследства и гражданского статуса, простой человек видел смысл все-таки прибегнуть к официальному суду. Например, в Геркулануме обнаружено несколько документов на восковых табличках (царапины от стила сохранились на деревянной основе после того, как слой воска давно исчез). Это свидетельские показания участников сложной, для нас во многом непонятной местной тяжбы. Вопрос заключался в том, является некая жительница города свободнорожденной или же она родилась рабыней. Как большинство жителей империи, формальным доказательством своего статуса она не располагала, и в данном случае (кстати, исход его неизвестен) у кого-то нашлись связи, время и деньги, чтобы обратиться с этой претензией на самый верх, в столицу. Но в целом судопроизводство оставалось недоступным для основной части населения, и, как мы сейчас убедимся, простые люди видели в тяжбах и судах скорее опасность, чем возможную защиту. Но если простые люди не прибегали к помощи закона, к кому же, кроме родных и друзей, они могли обратиться? Зачастую альтернативной системой поддержки становились боги, сверхъестественные силы и их представители, такие как дешевые предсказатели судьбы, притязающие на знание о будущем и находившие решение любой проблемы. Понятно, что элиту подобные вещи только смешили. О краже плаща в Аквах Сулийских (ныне Бат) мы знаем лишь потому, что пострадавшие сходили к священному источнику местной

богини Сулис, написали проклятие вору на свинцовой табличке и бросили табличку в воду. Найдено немало таких таблиц с гневными и отчаянными строками: «Доцилиан сын Бруцеруса взывает к святой богине Сулис. Я проклинаю того, кто украл мой плащ с капюшоном, мужчину ли, женщину ли, раба или свободного, пусть богиня ниспошлет ему смерть и не даст ему ни спать, ни обзаводиться детьми, ни теперь, ни впредь, пока он не принесет мой плащ в ее святой храм». Это вполне типичная надпись. Один из альтернативных источников помощи – и один из самых странных документов классической древности – раскрывает перед нами специфические проблемы и тревоги, которые терзали обычных людей античного мира. Эти «Оракулы Астрампсиха», якобы произнесенные легендарным древнеегипетским магом (к которому на самом деле этот текст не имеет никакого отношения), записанные, как утверждается в предисловии (тоже безо всяких на то оснований), лично Пифагором и обеспечившие победы Александра Македонского, представляют собой на самом деле скроенные по общей мерке пророчества, готовый инструментарий, составленный, вероятно, во II в., когда и Александр, и тем более Пифагор уже много столетий как были мертвы. Эта книга состоит из 92 вопросов, наиболее часто задаваемых предсказателям, и списка из тысячи с лишним ответов. Тот, кто обращался за советом, выбирал наиболее подходящий к своей ситуации вопрос и называл его номер предсказателю, а предсказатель, следуя инструкциям (довольно сложным, нужно было выбрать еще несколько чисел, потом вычесть первое задуманное и т. д.), постепенно добирался до единственного (из тысячи с лишним возможных) правильного ответа. Анонимный составитель «Оракулов» явно считал, что 92 вопроса адекватно передают все мыслимые проблемы, какие могут заставить человека обратиться к ясновидцу. Не забыты и пташки высокого полета, вопрос «Стану ли я сенатором?» едва ли интересовал так уж многих (хотя, кто знает, может быть, этот наивный вопрос мечтатели все же произносили вслух, как в современном мире девушки все еще спрашивают о прекрасном принце, хотя не имеют никаких шансов даже познакомиться с членом королевской династии, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж). Но большинство вопросов действительно охватывают повседневные заботы, в основном, что предсказуемо, о здоровье, браке и детях. Наверное, к числу популярных принадлежал № 42 («Оправлюсь ли я от болезни?»), хотя стоит отметить, что в списке присутствует и вопрос «Не был ли я отравлен?». Видимо, такие подозрения терзали не только императоров и их родственников. № 24 «Беременна ли моя жена?» уравновешивается страхом «Не будет ли обнаружена моя измена?», а также вопросом «Следует ли мне оставить этого ребенка?», напоминающим о все еще действовавшем обычае выбрасывать нежеланное дитя. Среди клиентов

провидца были и рабы, судя по вопросам «Буду ли я освобожден?» и «Буду ли я продан?». К числу основных опасностей относится путешествие («Жив ли странник?» и «Будет ли безопасным мое плавание?»), но главная проблема – конечно же, деньги, возможность прокормиться и обеспечить себя, в этой части вопросы разработаны наиболее подробно: «Смогу ли я взять в долг?», «Открою ли я мастерскую?», «Смогу ли выплатить долг?», «Не продадут ли мое имущество с аукциона?», «Оставит ли мне друг наследство?». Закон если и присутствует в этих вопросах, то как отдаленная угроза: «Не подадут ли против меня иск?» и даже «Спасусь ли я, если кто-нибудь на меня донесет?». Такая сложная система обеспечивала на каждый вопрос и благоприятные, и дурные, и двусмысленные ответы. Если клиенты принимали ответы всерьез (наверное, встречались и скептики, как среди современных любителей гороскопов), то им, конечно, было приятнее услышать «Нет, твоя измена не обнаружится», чем «Измена обнаружится, но еще не скоро». Ответ «Ты не был отравлен, но тебя сглазили» порождал лишь новые тревоги, зато «Путник благополучен и приближается к дому» – это уже повод для радости. Впрочем, большинство ответов требуют от вопрошающего максимальной сдержанности, чаще всего в ответах мелькают слова «Жди», «Не сейчас», «Будь терпелив» и «Не надейся на это». Эта же интонация слышится и в единственном жанре римской литературы, происходящем не из мира элиты: в басне о животных. Самые знаменитые из басенных сюжетов приписывались Эзопу, греческому рабу, жившему в VI до н. э. Его имя до сих пор украшает многие сборники басен («Эзоповы басни»). Но в Риме появился еще один автор, который отредактировал ранние версии басен и сочинил новые, придав им римскую специфику. Это был Федр, вольноотпущенник императора, он стал известен при Тиберии, в первой половине I в. Многие басни наглядно передают недостатки римского общества: неравенство, высокомерие и наглость сильных. Мелкие животные, лисы, лягушки, овцы, сталкиваются с силой и властью, воплощенными в львах, орлах, волках и ястребах. Крайне редко из таких столкновений победителем выходит более слабый. Так, лисице удается вернуть своих малышей, которых орлица унесла на обед собственным детям: лиса подожгла орлиное гнездо, и хищная птица отпустила лисят, чтобы спасти свое потомство. Но чаще «кости выпадают» не в пользу бедняков. В одной басне корова, коза и овца вступают в партнерство со львом, но когда им удается вместе поймать большого жирного оленя, лев забирает добычу целиком и отказывается делиться. Другая история повествует о том, как журавль сунул голову в глотку волку, чтобы вытащить кость, которой тот подавился, но обещанной награды не получил (разве мало, сказал волк, что тебе голову не откусили?). В целом впечатление от басен складывается совсем не такое, как от

оптимистичных мечтаний игроков в кости. Единственное, что остается человеку, настаивают басни, – это смириться со своей участью. Вот лягушки просили Юпитера послать им царя, и он дал бревно: когда они попросили чего получше, то получили змею, которая принялась их глотать. Глупая галка вырядилась в павлиньи перья, но павлины ее разоблачили и изгнали, а галки не приняли, обозлившись на эту попытку подняться выше других: по сути дела, это история Трималхиона, рассказанная с принципиально иной точки зрения. Ясно одно: никто из этих бедолаг не видел для себя пользы в законе. Это со всей ужасающей ясностью проступает в истории о ласточке, вернувшейся из дальних стран: она построила себе гнездо в зале суда и высидела семь яиц. В ее отсутствие приползла змея и сожрала всех птенцов. Чьи-то права закон, возможно, и защищает, гласит мораль басни, однако уж точно не этих юных ласточек, которых убили прямо на глазах у судей. Ласточки и змеи

Почему же при таком разрыве между имущими и неимущими в Римской империи не доходило дело до открытых социальных и политических конфликтов? Как случилось, что император и несколько тысяч богачей с их прислугой из рабов сумели монополизировать лучшую часть городской земли, настроили дворцов, развели частные парки, а миллион жителей столицы ютились в тесноте? Почему в той басне ласточки не восстают против змей? Возможный ответ: конфликты были, пусть о них и сохранилось мало свидетельств. Это было скорее подпольное сопротивление, чем открытое восстание: не скоординированное нападение на стражу у ворот императорского дворца, а тухлые яйца, летевшие в проезжающую мимо карету или в паланкин. Римские авторы почти не замечали протест таких умеренных масштабов, но императоров, конечно, интересовало, какой прием их ждет на играх и массовых зрелищах. И хотя общественный порядок при императорах не нарушался столь часто, как в заварушках последних лет Республики, все же иногда в Риме и в других городах вспыхивали яростные мятежи. Основной причиной их было опоздание с подвозом провианта. Так, в 51 г. Клавдия забросали на Форуме хлебными шариками (вот уж странный выбор оружия при недостатке пищи), и пришлось провести его во дворец с черного хода. Примерно в то же время в

Аспенде (современная Турция) местный чиновник едва избежал мучительной смерти на костре, когда толпа взбунтовалась против землевладельцев, сокративших продажи зерна и готовивших его на экспорт. Однако это все же не было единственным поводом для волнений. В 61 г. известный сенатор был убит собственным рабом, и сенат постановил исполнить предписание закона для таких случаев: обычай требовал, чтобы вместе с виновником казнили всех рабов убитого (под угрозой такой расправы, как надеялись, рабы будут бдительно следить друг за другом). На этот раз обреченных оказалось 400 человек, их невиновность была очевидна. Народ вышел на улицы, протестуя против бессмысленной жестокости приговора. Проявилась солидарность рабов и свободных, тем более что многие свободные люди сами недавно были рабами. Но хотя многие сенаторы признавали справедливость этого протеста, Нерон ввел войска для прекращения беспорядков, и казнь все же была осуществлена. Есть и другой ответ: при всем имущественном неравенстве, очевидном презрении знати к менее удачливым согражданам, безобразных двойных стандартах все же существовала и культурная общность между богатыми и если не самыми бедными, то по крайней мере теми, кто кое-как сводил концы с концами, жил на одном из нижних этажей доходного дома, и эта общность прочнее, чем мы предполагали. Стоит поскрести поверхность, и две культуры, многоимущих и малоимущих, окажутся куда более взаимопроницаемыми, чем казалось на первый взгляд. Точка зрения ласточек не так уж радикально отличается от позиции змей. Кое-какие намеки на этом мы уже видели. Те «комиксы» в баре и умно составленные эпитафии, порой в стихах, с соблюдением строгих правил латинской поэзии, раскрывают перед нами мир, где умение читать и писать считалось само собой разумеющимся. В последние годы шел нескончаемый и бесплодный спор о том, какой именно процент жителей Римской империи владел грамотой. Наверное, в целом по империи, если брать и деревню, и город, процент будет невысок – менее 20 % взрослых мужчин. Однако доля грамотных была намного выше в городах, где и торговцам, и ремесленникам,

и даже рабам требовалось элементарное знание букв и цифр, чтобы успешно справляться со своей работой (выполнять приказы, считать деньги, доставлять заказы и т. д.). И есть кое-какие указания на то, что подобного рода «функциональная грамотность» позволяла даже малоимущим приобщиться к классической культуре в нашем понимании этого слова. Более 50 цитат из Вергилия обнаружено среди граффити на стенах Помпей. Это вовсе не означает, разумеется, что «Энеиду» или другие его произведения читали целиком. По большей части цитируются первые слова первой песни поэмы («Arma virumque cano», «Брань и оружье пою») и первые слова второй песни («Conticuere omnes», «Смолкли все»), то есть строки столь же знаменитые, как «Быть или не быть». К тому же многие надписи, вероятно, оставлены мальчишками из богатых семей, для которых поэма Вергилия служила школьным учебником (ведь не стоит думать, будто граффити – дело рук одних только бедняков). Но и приписывать все эти надписи зажиточным горожанам было бы неправильно. Мы видим, что хотя бы в таких удобных для усвоения отрывках поэзия Вергилия сделалась общим культурным достоянием и даже разошлась на шутки. Фасад одной из прачечных в Помпеях украшала сцена из «Энеиды», в которой Эней выводит отца и сына из горящей Трои на поиски новой Трои, в Италии. Рядом некий остроумец приписал пародию на первую строку поэмы: «Fullones ululamque cano, non arma virumque» («Валяльщиков и сову пою, а не мужа с оружьем»). Сова была традиционным талисманом этого ремесла. Высокой культурой такие выходки не назовешь, но они опять-таки указывают на существование общего контекста для улицы и для классической литературы. Еще более замечателен случай с украшением бара в портовой Остии. Дело было во II в., и основной темой для живописи выбрали традиционный ряд греческих философов и гуру, обычно объединяемых под именем Семи мудрецов: Фалес Милетский, живший в VI в. до н. э. и прославившийся утверждением, что Вселенная возникла из воды; его современники Солон Афинский, полулегендарный законодатель, и Хилон Спартанский, тоже из ранних интеллектуалов. До нас дошли не все изображения, но

изначально на стене красовались все Семь мудрецов, восседавшие на изящных креслах со свитками в руках. Но вот в чем штука: на свитках были запечатлены не знаменитые афоризмы о политике, науке, законе и морали, а суждения об испражнениях. Любимая римлянами скатологическая тема (см. цв. вклейку, илл. 15). Над головой у Фалеса вились слова: «Фалес советовал страдающим запором не оставлять стараний»; над головой Солона: «Чтобы прокакаться, Солон гладил себя по животу»; а над Хилоном: «Хитрый Хилон учил пердеть беззвучно». Под мудрецами располагался еще один ряд фигур, которые восседали на общем унитазе со множеством мест (обычное для римского мира устройство отхожего места). Эти персонажи тоже имели что сказать на эту тему, например: «Попрыгай, и выйдет быстрее» или: «Пошло-пошло». Можно понимать это как агрессивную, но пользующуюся популярностью издевку над «высокой» культурой. Простые парни в баре любили шутки ниже пояса насчет интеллектуальной сокровищницы элиты и остроумно перефразировали всю эту премудрость в сортирных терминах. Этот элемент, несомненно, присутствует: высокоумие сведено к советам по дефекации. И все же тут есть нечто поинтереснее. Эти надписи не только предполагают, что в баре соберутся люди, умеющие читать, или по крайней мере здесь найдется достаточно грамотных, чтобы просветить неграмотных: чтобы сочинить такую шутку и чтобы ее оценить, требовались кое-какие знания о Семи мудрецах. Если кому-то имя Фалеса ничего не говорило, то вряд ли насмешил бы исходящий из его уст совет, как опорожнить кишечник. Чтобы издеваться над претензиями интеллектуалов, нужно хотя бы немного в них разбираться. Жизнь в баре представляется весьма разнообразной: и грубый смех при виде сортирного юмора, и споры о том, на чем, собственно, основаны притязания Хилона на славу, препирательства с хозяином, флирт с девчонками. Завсегдатаев многое привлекало в таком заведении: вкусная горячая пища, вечер в более веселой и теплой обстановке, чем собственная тесная квартира, кого-то интересовала и просто возможность напиться. Встречались тут и мечтатели, верившие в счастливый

бросок костей, который принесет им богатство, а другие предпочитали смириться со своей участью, лишь бы не рисковать за игорной доской своим малым излишком. Многие из собравшихся могли бы пожаловаться на высокомерие и презрительное отношение своих богатых соседей, на их наглую роскошь. Отсутствие разграничений между богатыми и бедными кварталами в городах империи имело свои плюсы, но означало также, что бедных все время тыкали носом в недоступные им привилегии. Разумеется, и бедные, и богатые признавали желанность богатства и предпочли бы избежать бедности, будь это в их силах. И если римские рабы хотели всего лишь свободы для себя, а не отмены института рабства, то и бедняки не собирались радикально пересматривать социальный уклад, а хотели всего лишь устроиться получше. За исключением немногих философов-экстремистов, никто в римском мире не верил всерьез, что бедность – почтенное состояние. Так было вплоть до распространения христианства, о чем мы поговорим в следующей главе. А нашим друзьям из дешевого бара в Остии мысль, что богача могут остановить у врат Царства Небесного, показалась бы столь же дикой, как и плутократу, нежащемуся в своем особняке. Глава 12 Рим вне Рима

Провинция Плиния

В 109 г. Плиний Младший попрощался со своей шикарной загородной виллой, покинул Италию и отправился в четырехнедельное путешествие длиной не менее 3200 км, к берегам далекой Вифинии. Юрист, адвокат и бывший сенатор в свои неполные 50 лет был назначен императором Траяном на должность наместника провинции с ответственным заданием изучить состояние городов. Ему досталась большая территория, простиравшаяся вдоль южного побережья Черного моря и покрывавшая около 40 000 кв. км, включая остатки бывшего Понтийского царства Митридата. Сопровождала его третья жена Кальпурния, младше Плиния лет на 25 (у него не осталось детей ни от одного из его браков). Через несколько лет она вернулась домой после того, как получила известие о смерти своего деда. Плиний так никогда и не вернулся в Италию. Судя по всему, он умер на службе вскоре после отъезда Кальпурнии. Многие дела Плиния на посту наместника Вифинии оставили след в

сотне сохранившихся писем, которыми он обменивался с императором. Речь шла о вопросах обустройства и управления провинцией, судебных спорах, проектах возрождения городов, обсуждались управление финансами и протоколы управления. Тот, кто выбирал и редактировал эти письма для публичного доступа (а это явно неслучайная выборка из архива Плиния), очевидно, позаботился о том, чтобы автор предстал надежным партнером, человеком безукоризненной честности, острым наблюдателем, должностным лицом, принимавшим работу близко к сердцу. Порой он получается даже слишком хорошим. Из писем видно, что он скрупулезно занимался финансами небольших городов, отчитываясь перед императором о состоянии государственных служб и запрашивая архитекторов и инженеров из Рима. Плиний хлопотал об акведуке в Никомедии, банях в Клаудиополе и театре и гимнасии в Никее. Ему казалось, что шестиметровые стены в этом новом гимнасии были недостаточно прочны, хотя, как он понимал, тут требовалась оценка специалиста. В Никомедии он планировал учредить пожарную команду, на что Траян возражал, что подобные организации могут превратиться в бригады, способные оказать политическое давление, и предлагал ограничиться противопожарным оборудованием. Плиний беспокоился о том, как надо наказывать рабов, поступавших на воинскую службу, к которой допускали только свободнорожденных, о том, следовало ли местному совету Никеи конфисковывать имущество умерших, не оставивших завещания, и о том, будет ли возражать Траян против установления его статуи в здании, где были погребены человеческие останки. Любому ценному совету императора требовалось не меньше двух месяцев, чтобы достичь Плиния, даже если не случалось никакой задержки в недрах дворца. Однако Траян отвечал регулярно, более того, прорывающийся время от времени раздраженный тон выдает его как автора, писавшего или диктовавшего письма самостоятельно, а не «спускавшего» письма подчиненным. Ну, конечно, пусть человеческие останки соседствуют с его статуей, ворчал он, как вообще пришло Плинию в голову, что это может его оскорбить? Возможно, это удивило бы обоих – и Плиния, и Траяна, – что 2000 лет спустя их переписка прославится благодаря обсуждению какой-то незначительной группы странных религиозных фанатиков, отнимавших довольно много времени. Речь шла о христианах. Плиний признавался, что не очень понимает, как с ними обходиться. Для начала он предоставил им возможность отречься и казнил только тех, кто отказывался: «Их следовало наказать за непреклонную закоснелость и упрямство».[91] Потом все больше имен было ему представлено в списке христиан, по мере того как люди начали сводить старые счеты с помощью доносов. Плиний все равно давал возможность раскаяться во время следствия, если подозреваемые подтверждали свою искренность возлиянием вина и воскурением ладана перед статуями императора и истинных богов. Но чтобы узнать, что действительно было на уме у этих людей, он решил под пытками допросить двух христианок-рабынь (в Греции и Риме рабам позволялось давать законные показания только под пытками) и заключил, что христианство – это «ничего, кроме безмерного уродливого суеверия». Плинию тем не менее хотелось от Траяна одобрения выбранных методов. Император в целом одобрил, предупредив: «Выискивать их незачем: если на них поступит донос и они будут изобличены, их следует наказать». Перед нами самое раннее обсуждение христианства вне иудейской или христианской литературы. Эти письма составляют разительный контраст с письмами Цицерона, посланными за 150 лет до этого из Киликии. Для Цицерона провинция открывала возможность проявить военную доблесть и помечтать о славе Александра Македонского. Это был мир мужчин; во времена Республики женам наместников строго запрещалось сопровождать мужей в их заграничных миссиях. Цицерон обрисовывает ситуацию неопределенности и неорганизованности, которую он, при всем желании, в состоянии был только облегчить, но не исправить. Все это сочеталось с постоянной и примитивной эксплуатацией местного населения всевозможными римскими должностными лицами. К ним принадлежал и убийца Цезаря Брут, который, видимо,

выборочно проявлял свои высокие политические принципы; к несчастным киприотам это как раз не относилось, и он беззастенчиво сдирал с них кредитную ставку в 48 %. Плиния, судя по всему, военные подвиги не вдохновляли, в провинции он был со своей женой, хотя, чем занималась в Вифинии молодая Кальпурния, остается только гадать. Его провинция была приведена в порядок, в ней применялись передовые финансовые инструменты и выявлялись случаи коррупции. В повестке наместника важное место занимало благоустройство, а разногласия решались при помощи прозрачных законных процедур. Правда, не следует доходить в этом сопоставлении до крайности. Послания императору неизбежно отличались по тону от писем, подобных тем, что Цицерон отправлял близким друзьям и доверенным лицам, и производили другое впечатление. Кроме того, отчасти правовая база, на основе которой Плиний обустраивал свою провинцию, зародилась уже во времена Цицерона: ведь именно Помпей организовал эту новую провинцию после победы над давнишним врагом Рима Митридатом в 60-х гг. до н. э. Плиний неоднократно обращался к его установлениям (lex Pompeia, закон Помпея). В конце концов, Цицерон все же уделял внимание нарушениям в провинциальных городах. Так или иначе, с правления Августа начался новый этап в стиле управления провинциями, и корреспонденция Плиния красочно это передает. И еще одно новшество: ясные указания, заранее полученные наместником. Плиний отбыл в Вифинию с четкими инструкциями от Траяна, и он точно знал, перед кем он должен отчитываться. Очевидно также, что император принимал решения по поводу провинциальных проблем, включая обсуждение незначительных подробностей по конкретным сооружениям в конкретных городах: республиканский сенат никогда не вникал настолько в дела периферии. Отдельные отчаянные наместники, конечно, могли увлечься возможностью стать маленькими автократами, принимая собственные решения, утверждая свои законы и купаясь в роскоши, действуя автономно от столицы. И не все они были до конца лояльны тому, кто восседал на троне. Но упорно вводилась новая практика подотчетности провинциальных правителей высшей власти в Риме. Как мы далее увидим, несмотря на расстояние в несколько недель пути, администрация во дворце находила способы отслеживать, чем были заняты посланцы императора на другом конце империи. Это был новый мир «Рима вне Рима», и Плиний в нем может быть чудесным гидом. Его письма поднимают вопрос, насколько империя под властью императоров отличалась от империи времен Республики – как для управляемых, так и для правителей, как для победителей, так и для побежденных. Они указывают на более широкие проблемы, связанные с отношением официальной власти к христианам: в конечном счете эти проблемы переросли в серьезнейший конфликт, расколовший римский мир. Письма Плиния раскрывают суть многих важных деталей властной инфраструктуры в империи этого периода, от роли солдат в местных органах управления до организации общественного транспорта. Однако у Плиния были и свои «слепые пятна». Плиний мало обращал внимания на любые формы оппозиции к римлянам или на возможности коммерческой деятельности в такой огромной империи. Не отразил он и культурные различия между своей провинцией и родными краями. Из его писем невозможно догадаться, что основной язык в его провинции – греческий, не латынь. В одном месте, правда, Траян высказался по поводу физической формы местных мужчин: «Гречата обожают гимнасии», – император имел в виду грекоговорящих провинциалов. Единственный раз Плиний задумался о культурном разнообразии своей страны при обсуждении странностей христиан, их «безмерного уродливого суеверия», когда он попытался вникнуть в их ритуалы и обряды. Провинция Вифиния и Понт, как она официально называлась, была очень далека от Рима и отличалась фантастической, порой «экзотической» смесью греческих и разных местных традиций, на что обращали внимание и другие античные авторы. Сатирик Лукиан (притом, что сам он представлял собой гибрид культур: родным языком этого римского гражданина родом из Сирии был греческий) посвятил целую пародию необычному оракулу, который появился неожиданно в провинции

спустя 50 лет после смерти Плиния. Оракул в виде змеи с человеческой головой был чрезвычайно популярен и привлекал представителей римской элиты, в том числе и Марка Аврелия. Лукиан высмеял оракула как рукотворную подделку, подробно описав устройство тряпичной куклы-змеи.

87. Статуя II в., искусно воплотившая бога-змею Гликона. В своей пародии на культ этого божества Лукиан со скепсисом рассказывает о серии трюков, которые оно демонстрирует доверчивой публике Для современных историков крайне важно понять, как на просторах Римской империи обсуждались культурные различия и странности такого рода, насколько «римскими» становились «неримские» народности и как люди в провинциях соотносили свои традиции, религии, языки и, в некоторых местах, литературу с наследием Рима – и наоборот. Похоже, Плиния эти вопросы не интересовали ни капли. Границы империи

Расширение границ империи при первом Августе неожиданно остановилось в 9 г., когда, решая задачу укрепления римских позиций в Германии, римский военачальник Публий Квинтилий Вар потерял почти целиком три легиона в битве в Тевтобургском лесу к северу от современного города Оснабрюк. Это поражение было сопоставимо в воображении римлян с катастрофой при Каннах во время войны с Ганнибалом, они рассказывали жуткие истории о том, как попавших в плен солдат варварски приносили в жертву и как сильный ветер и проливной дождь усугубили беду. Беспомощные римляне не могли стрелять из лука, метать дротики и даже воспользоваться промокшими щитами. Потери достигали 10 % состава римских вооруженных сил; останки некоторых из них и вьючных животных были не так

давно найдены в районе Тевтобургского леса, включая черепа со следами глубоких травм головы. Победоносным противником римлян был предводитель восставших германцев Арминий («Герман-германец», как его теперь любовно именуют), служивший в римской армии. Вар ему доверял, считая его надежным другом. Арминий заманил Вара в засаду, сказав, что едет собирать ему подкрепление. Как и в других случаях, самое эффективное сопротивление оказали те германцы, которых римляне же и обучили. Август намеревался расширить границы Римской империи за счет Восточной Германии, простиравшейся за Рейном. За последние 20 лет найдены следы этих устремлений во время раскопок наполовину построенного римского города возле Вальдгирма, примерно в 100 км от реки. Форум в центре уже был готов, с позолоченной статуей императора на коне. Закончено строительство города так и не было: после катастрофы Август отказался от дальнейших завоеваний, отвел войска на запад и, умирая, оставил указания не распространять империю дальше. Однако эти инструкции не так просто было выполнить. Как мы видели, Август также оставил империи модель власти, основанной на завоеваниях и традиционной римской военной доблести. Он завещал своим преемникам и римскому народу мечту об идеальной империи, вмещающей весь мир. Можно ли было просто отложить в сторону пророчество Юпитера в «Энеиде» Вергилия о власти римлян «без предела и срока» только из-за одного провала? Не так повели себя римляне после поражения при Каннах. В течение последующих 200 лет, вплоть до II в., противоречивые тенденции развития империи – укрепление в существующих границах и расширение – на удивление легко уживались. Прибавлений к римскому миру было немного. Клавдий, желая, видимо, подправить свой невоинственный имидж, похвалялся завоеванием Британии и ознаменовал это событие триумфом в 44 г., первым за почти 30 лет. Символическая ценность триумфа была очевидна: первое завоевание Рима в неведомых землях, что лежали за Океаном (в данном случае Океаном считался Ла-Манш). Недолговременные экспедиции Юлия Цезаря на этот остров наконец-то переросли в постоянную оккупацию. Тем не менее это трудно назвать широкомасштабной экспансией, и в последующие десятилетия продвижение на север в сторону Шотландии происходило очень медленно. Географ Страбон в начале I в. с осторожностью оценивал шансы присоединить к империи Британию, и сама его сдержанность свидетельствовала об изменениях имперской политики. Проанализировав характеристику бриттов (высокие, кривоногие, странные) и ресурсы острова (зерно, скот, рабы и охотничьи собаки), Страбон пришел к выводу, что содержание военного гарнизона на этой земле превысит выгоду от возможных поступлений. Но Клавдию нужна была слава.

88. Голова позолоченной лошади из Вальдгирма (работают реставраторы). Находка явно свидетельствует о том, что до поражения римлян в 9 г. поселение планировалось превратить в крупный город с полным набором представителей власти, включая самого Августа на коне. Но город, как показали раскопки, остался недостроенным Существенное прибавление территорий принесли только кампании Траяна: в 101–102 гг. в результате военных операций, подробно описанных на его колонне, он покорил Дакию, часть которой сейчас входит в Румынию; в 114–117 гг. воевал в Месопотамии и добрался до территории современного Ирана. Это была крайняя точка проникновения римлян на Восток, однако задержались они там ненадолго. Придя к власти в 117 г., Адриан в первые же дни правления отказался от большей части новых завоеваний. Успех Траяна был отмечен весьма странным триумфальным шествием: поскольку Траян умер по дороге домой, место в триумфальной колеснице заняло его изображение. Да и захваченные земли к этому моменту уже были возвращены.

89. Изображенная на колонне Траяна армия выглядит эффективной военной машиной, обученной не только убивать врагов, но и осваивать территорию: войска изображены в процессе вырубки леса в Дакии Препятствий завоеваниям было множество. Во-первых инструкции Августа, хотя посмертные пожелания имели не столь большой вес, как надеялся покойник при жизни. Во-вторых, сыграло свою роль прекращение конкуренции, которая была свойственна эпохе Республики. Императоры, которые присваивали себе военные успехи, вне зависимости от своего участия в операциях, соревновались в основном со своими мертвыми предшественниками, и это было соперничество гораздо меньшего накала, чем, скажем, между Суллой и Марием или Помпеем и Цезарем. Одновременно складывалось понимание, что империи нужны границы, пусть даже многообещающее пророчество из «Энеиды» никогда и не забывалось. Это не означало фиксированных границ в строгом смысле: существовала довольно размытая зона, в которой влияние Рима угасало по мере продвижения на территорию за пределами империи. При этом всегда были народы, чьи земли формально не были превращены в провинцию, но которые, однако, подчинялись римской власти по старой модели «империи покорности». Поэтому современные карты, которые рисуют границы Римской империи в виде простой четкой линии, вводят нас в заблуждение. Однако со временем очертания империи становились менее расплывчатыми, римляне все больше дорожили определенностью своих границ, что и демонстрирует стена, построенная по приказу Адриана, на севере Британии. Адрианов вал, как мы это называем, растянулся на 117 км, через весь остров, от одного побережья к другому. Его возведение потребовало огромное количество человеко-часов военнослужащих. При этом не очень ясно, для чего это делалось: раньше ученые предполагали, что понадобилось защитное сооружение от варваров, но это соображение оказалось неубедительным. Да, действительно, существует единственное упоминание одного античного автора, анонимного биографа и фантаста конца IV в. (почему-то пожелавшего «состарить» свои сочинения на сто лет), которое приписывает Адриану планы по размежеванию римлян и варваров. Но такая стена вряд ли могла сдержать сколько-нибудь серьезно настроенного и организованного неприятеля, решившего преодолеть ее, тем более что большая ее часть была

сделана из торфа, и лишь некоторые участки (которые сохранились и тиражируются на популярных фотографиях) были каменными. Проход по гребню не предусматривался, а значит, вал не мог толком служить для наблюдений и охраны. А для таможенного барьера, о чем заговорили недавно, или для ограничения миграции вал кажется слишком грандиозным. Единственная цель, которую вал успешно решает, – доминирование над местным ландшафтом, создающее ощущение, что здесь заканчивается империя. Вряд ли было совпадением, что примерно в это же время аналогичные, хотя и менее впечатляющие, стены, насыпи и укрепления были построены в других пограничных районах: границы империи приобретали более отчетливые формы.

90. Адрианов вал, назначение которого до сих пор не очень ясно, поныне тянется между холмами Северной Англии. Возможно, это было скорее символическое, чем оборонительное сооружение: преодолеть его особого труда не представляло. Вал, очевидно, обозначал границу римской территории Никому в Риме и других городах империи в то время не приходило в голову, что проект покорения всего мира сбавил обороты. Изображения побед римлян и поражений варваров виднелись повсюду. Дипломатические успехи в переговорах со строптивыми соседями приветствовались с таким пылом, будто победы в масштабной войне. После заключения бесславного мирного договора с Тиридатом, царем Армении, Нерон заставил царя в 66 г. преодолеть тысячи километров, чтобы в Риме получить диадему из рук самого императора, который по этому случаю оделся в костюм полководца-триумфатора. Говорят, что в день посещения Тиридата он покрыл театр Помпея изнутри листами золота, чтобы все сияло. Победы в оборонительных войнах против внутренних врагов, восставших жителей и вторгшихся соседей отмечались как славные достижения. Колонна Марка Аврелия, к примеру, законченная к 193 г. и превышающая свою соперницу – колонну Траяна – ровно на несколько метров, увековечила кампании, послужившие удачным, но очень дорогостоящим ответом на вторжение германских племен. Повсеместно возвышались статуи императоров в великолепных доспехах и бросались в глаза изображения покоренных, связанных и попранных варваров. Возможно, это был наиболее простой способ разрешения противоречий, доставшихся в наследство от первого Августа: искусство и символика могли вполне компенсировать утраченные в реальной жизни триумфы над варварами.

91. Классическое изображение римской военной власти. Первый Август, слева, с орлом у его ног (символ легионов), запечатлен в паре с фигурой Победы справа. Между ними доспехи, военный трофей (см. рис. 41), внизу – поверженный обнаженный пленник со связанными за спиной руками. Это одна из панелей со скульптурными изображениями римских императоров и их империи из святилища Августа в Афродисиасе (современная Турция) Управление империей

На практике, хотя и не в фантазиях римлян, империя первых двух столетий новой эры уже в меньшей степени представляла собой поле сражений за новые земли, а все больше – поле мирной деятельности, такой как управление, поддержание порядка и налогообложение. Сципион Эмилиан и Муммий немало удивились бы, увидев, что города, которые они разрушили в 146 г. до н. э. – Карфаген и Коринф, – были восстановлены по инициативе Юлия Цезаря и там поселили ветеранов, а к концу I в. н. э. это были уже знаменитые и процветающие города совершенно нового римского мира. Это явилось результатом не какого-то имперского грандиозного плана, а процесса постепенных изменений, незаметных подвижек и согласований. Насколько известно, даже при императорах едва ли сложилась генеральная линия развития империи или всеобъемлющая стратегия военного контроля. Рекомендация Августа воздержаться от дальнейшего разрастания империи была необычным примером планирования такого рода. Отдельные большие проекты, как, например, вал Адриана, конечно, замышлялись на верхнем уровне власти, но в основном императоры действовали, подобно Траяну в Вифинии: решали проблемы по мере их поступления. Император действительно представлял собой новый ярус властной пирамиды, но и его роль была чаще всего реактивной, чем проактивной; он не был стратегом и не составлял

долгосрочных планов. Другими словами, Плиний не был беспокойным холериком, дергавшим начальника по пустякам, как порой кажется современному читателю. Он следовал логике римской системы управления империей, при которой подчиненный никогда не получал указаний, пока не испрашивал их сам. Насколько наместники в провинциях первых двух столетий новой эры были лучше или справедливее своих предшественников последнего века Республики, зависело всецело от личности и местности. Хочется, конечно, сравнить прилежного Плиния с Цицероном или, ради контраста, с вымогателем Верресом и сделать на основе не вполне репрезентативной (или искаженной) выборки вывод о колоссальных улучшениях. Постепенно уходили в прошлое крупные компании сборщиков податей, в чьих интересах было побольше содрать с провинциалов. Система оставалась смешанной, и откупщики-публиканы продолжали играть важную роль, но значительную часть налогов собирали местные общины, что было наиболее дешевым вариантом налогообложения. Во многих провинциях к тому же назначались императором специальные финансовые управляющие или прокураторы (procurator), которые заведовали казенным имуществом и следили за сбором податей. При наместнике состоял штат из рабов и отпущенников императора (так называемой familia Caesaris), которому поручалось присматривать за действиями наместника, и нередки были случаи доноса в Рим. Одним словом, стиль управления на местах различался очень заметно. Судебные разбирательства о вымогательстве и злоупотреблениях в провинциях продолжались, что могло свидетельствовать как о постоянном несоблюдении закона, так и его успешном применении. Повседневная эксплуатация провинциалов в разнообразных формах воспринималась как нечто естественное. Император Тиберий подытожил этические принципы римского правления, комментируя чрезмерные налоги в провинции: «Хороший пастух стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуру» (эту фразу приводит в жизнеописании Тиберия Светоний[92]). Ни у кого не вызывало сомнений, что объемы «состриженной шерсти» должны оставаться постоянными. Немалой проблемой для государства была доставка в провинцию и размещение наместников со штатом. Казенного транспорта для этого не имелось. Предполагалось, что курьеры, доставлявшие почту в Рим, а также наместники, перемещавшиеся из города в город, реквизируют транспорт на месте: лошадей, мулов и колесницы. Хозяева за наем платили гроши, но у местных не было выбора, им приходилось предоставлять начальству все необходимое. Неудивительно, что множество людей вокруг наместника пользовались такими возможностями, экономя на дорожных расходах. Плиний снабдил жену «подорожной», позволявшей ей за счет провинциалов вернуться в Италию на похороны деда. Плинию затем пришлось признаться Траяну в таком злоупотреблении, но тем не менее он воспользовался известной практикой. Новый метод назначения наместников, предположительно, открывал путь более ответственным кандидатам. Прямо или косвенно, теперь назначение зависело лично от императора и не было результатом причудливого сочетания жребия и крючкотворства сената. Однако выбор императора не всегда определялся способностями кандидата или интересами провинциалов. Если Траян действительно хотел получить внимательного управляющего для решения местных проблем в Вифинии, то в лице Плиния он нашел нужного человека. Но известна шутка, а возможно, и быль, про Нерона, который назначил своего друга Марка Сальвия Отона, товарища по многим авантюрам, наместником в Лузитанию (современная Португалия и часть Испании), исключительно с целью удалить его из Рима и завладеть его женой Поппеей. Даже при менее экстравагантных обстоятельствах нет сведений о том, чтобы проводилась подготовка кандидата или инструктаж наместника, кроме каких-то поручений (mandata) императора. Можно только гадать, как справлялся новый правитель, принявший какую-нибудь отдаленную северную провинцию, где он никогда прежде не был, язык ее народов не понимал, о странных традициях знал только понаслышке и ни с кем не был знаком, кроме назначенного ранее и

недоверчивого к новичку прокуратора. И это испытание затягивалось не менее чем на пять лет. С точки зрения нового наместника, бедолага отправлялся в открытый космос. При таком мягком контроле императора за деятельностью наместников римляне едва ли предпринимали попытки навязывать собственные культурные нормы или искоренять местные традиции. Правда, они постарались извести друидов в Британии. Рассказы о человеческих жертвоприношениях друидов, вероятно, были сильно преувеличены, к тому же эта практика не была совсем чужда Риму. Однако римские власти не потерпели подобные обряды странных иноземных жрецов. Особая история вышла с христианами, но оба эти примера были, пожалуй, исключениями. А так восточная половина империи продолжала пользоваться греческим языком, не переходя на латынь. Местные календари не были приведены в соответствие с римским, только изредка сверялись с праздничными датами императора и империи. Перемещаясь по империи, путник не только пересекал часовые пояса в современном смысле, но и сталкивался с разными системами исчисления дат и часов (остается загадкой, как они вели дневники). Местные традиции ярко проявлялись везде: от одежды (штаны или греческий плащ) до религии. Это был мир, наполненный богами и празднествами, необычайно разнообразный, чем больше невероятных подробностей, тем казалось лучше. Змея-оракул с человеческой головой не выглядит так уж странно на фоне египетского Анубиса с головой шакала и телом человека или так называемой Сирийской богини, также сатирически описанной Лукианом, в святилище которой по особым празднествам люди карабкались на гигантские каменные фаллосы. Римляне не стремились внедрять в провинциях свои нормы. Но даже если бы они поставили себе такую цель, им бы не хватило человеческих ресурсов ее реализовать. По некоторым оценкам, во всей империи одномоментно могло быть не более 200 высших руководящих чиновников плюс несколько тысяч рабов императора, и они каким-то образом управляли провинциями с 50 млн жителей. Плиний упоминает лишь двух должностных лиц – легата (legatus) и прокуратора (procurator). Как же они справлялись? Один из ответов – армия. Уже при Августе солдат стали массово набирать за пределами Италии (Римскую империю фактически охраняли провинциалы), базировались они все ближе к границам римского мира (подальше от Рима, по августовской модели) и все больше вовлекались в административные и пограничные работы. Это ярко иллюстрируют письма и документы, найденные в течение последних 40 лет во время раскопок небольшой военной базы в Виндоланде, к югу от Адрианова вала, где расположилось одно подразделение римского гарнизона, обслуживавшего стену. Изначально надписи были процарапаны в воске, но сейчас видны, хотя и не очень четко, следы букв на деревянных табличках. Датируются таблички началом II в. Эти послания примерно соответствуют по времени переписке Плиния и Траяна, но происходят с другого края римского мира. Судя по найденным документам, жизнь в римских казармах отличалась от наших привычных представлений о сугубо мужском сильно военизированном режиме. Упоминаются вооруженные схватки с местными, нередки пренебрежительные замечания о «туземцах». Подобно Траяну, отметившему, что «гречата обожают гимнасии», некий солдат, служивший на стене, описал, как «британчики [Brittunculi, снисходительно-пренебрежительная] метали копья, не оседлав коней». Но самыми интересными оказались каждодневные семейные и хозяйственные подробности Виндоланды. Одно письмо содержит приглашение подруги на день рождения жены командира форта. Несмотря на официальный запрет на женитьбу во время действительной службы, раскопки обнаружили большое количество женской и детской кожаной обуви, что выдает присутствие в гарнизоне семей. Безусловно, обувь не может рассказать, что здесь делала ее хозяйка, и насколько прочно она тут обосновалась. Однако, судя по всему, семейная жизнь была нормой. Не менее красноречивым стало своего рода «донесение о численности личного состава» – список солдат на базе и на дежурстве. Более половины из 752 отсутствовали или

были не пригодны для работы. Из них 337 были в соседнем форте, 31 был болен (воспаление глаз оказалось более серьезной проблемой, чем ранения), и около 100 были заняты другими обязанностями: 46 солдат находилось в 500 км от базы в Лондоне в личной охране наместника; один или несколько военнослужащих были прикреплены к неустановленному «посту», и несколько центурионов («сержантов») отправились по делам в различные части страны. Эта картина вполне соответствует той, что беспокоила Траяна, о чем он писал Плинию: слишком много солдат заняты были посторонними делами и отсутствовали в своих подразделениях. Другой ответ на вопрос о том, как римляне справлялись, – это города, большие и маленькие, разбросанные по всей империи, основанные римлянами или ими поддерживавшиеся. Местное население, проживавшее в этих городах, играло значительную роль в управлении империей. Город («полис») был ключевой структурой Греции и Востока задолго до появления там римлян, и это положение сохранялось зачастую благодаря ощутимому вливанию римских денег. Император Адриан, например, финансировал грандиозные строительные проекты в Афинах. Другая ситуация сложилась на севере и западе империи: римляне строили там города с нуля, по римской модели, и это радикально меняло провинциальный ландшафт, демонстрируя влияние римского завоевания. Именно этим армия Августа и занималась в Вальдгирме, пока император не скомандовал отступать. Многие города современной Британии, включая Лондон, возникли по воле и по плану римлян. Выбор для одних был более удачен, чем для других. Печальная судьба ожидала открытый бассейн в средиземноморском стиле при римских банях в Вириконии (современном Роксетере около англо-уэльской границы). Он не пережил морозные зимы и вскоре превратился в городскую свалку. Привычки городского образа жизни с трудом укоренялись среди большинства населения, которое продолжало, как и прежде, обитать в сельской местности. Однако на Западе, равно как и на Востоке, образовалась сеть в той или иной степени саморегулирующихся городов, что являлось достижением системы управления в Римской империи. Только когда что-то с очевидностью шло не так, требовалось вмешательство извне, подобное деятельности Плиния. Полным ходом шла невиданная доселе урбанизация населения. Провинциальные, или коренные, элиты жили в этих городах и играли роль важнейших посредников между римским наместником с его мизерным штатом и всем остальным населением провинции. Именно с их помощью собирались основные налоги и худо-бедно обеспечивалась лояльность к власти или, по крайней мере, отсутствие серьезных проблем. Можно предположить, что именно представители местных элит встречали очередного наместника и помогали ему совершать первые шаги на новом поприще. Детали подобных приготовлений и встреч могли быть совершенно разными в разных частях империи. Литературные салоны в Афинах мало имели общего с пивными римского Колчестера. Но по всей империи сквозь все многообразие проступала одна закономерность: существовавшая доримская иерархия преобразовывалась в иерархию, служившую интересам Рима, и власть местных лидеров стала поддерживать структуру римского правления.

92. Эта надпись I в. из Чичестера, Южная Англия, содержит посвящение храма Нептуна и Минервы «во имя благоденствия императорского дома» (буквально «божественного дома»). Храм был воздвигнут во время правления Тиберия Клавдия Тогидубнуса; здесь его имя восстановлено как Когидубнус, но это едва ли правильно В Британии местный правитель по имени Тогидубнус служит классическим примером. Он держал сторону римлян, когда армия Клавдия вторглась в Британию в 43 г. Какой бы сельской и удаленной страной ни была Британия, между местной аристократией и материковой Европой существовали контакты, по крайней мере, со времен похода Цезаря в 50-х гг. до н. э. Тогидубнус мог быть или не быть владельцем огромной виллы около Чичестера, теперь широко известной как римский дворец в Фишбурне, – тут ученые пока лишь высказывают догадки, зато доподлинно известно, что ему было пожаловано римское гражданство и римское имя Тиберий Клавдий Тогидубнус. И есть свидетельства о том, что он служил опорой римской власти в областях новой провинции, где удалось установить мир. В том, что изначально стояло за этой системой управления, было по крайней мере столько же практической необходимости, сколько и идеологии. Римлян было слишком мало, чтобы обеспечить достаточное присутствие их также и за пределами зон военных действий. Особенностью имперского режима стало возраставшее взаимодействие с элитами покоренных народов. Те, в свою очередь, все больше осознавали свои связанные с римлянами интересы, как культурные, так и политические. Им все больше нравилось принимать участие в римском проекте на своих условиях. Самые успешные представители элиты получали римское гражданство, а затем и должности в центральном правительстве. И для этих людей и их семей взаимодействие с римской властью было опытом становления римлянами. Романизация и сопротивление

У историка Тацита есть некоторые, характерные для него, проницательные и циничные высказывания об этом процессе латинизации, или романизации, как сейчас его часто называют. Эти суждения содержатся в краткой биографии его тестя Юлия Агриколы, служившего весьма длительный срок, с 77 по 85 г., наместником Британии. В основном Тацит описывает успешные военные операции Агриколы в провинции, расширение римской власти на север, в Каледонию (Шотландию) и повествует о том, как, завидуя Агриколе, император Домициан лишил его заслуженных почестей и славы. Эта биография является в такой же мере критикой авторитарной власти, как и панегириком выдающегося родственника Тацита: главная мысль состоит в том, что имперский режим не оставил места традиционным римским добродетелям и воинской доблести. Иногда, правда, Тацит обращается к гражданским аспектам правления Агриколы в провинции. Некоторые сюжеты довольно рутинны и выглядели бы вполне уместно в письмах Плиния, который был близким знакомым Тацита (оба вращались в литературных кругах Рима в начале II в.). Тацит весьма хвалит Агриколу за то, что он обуздал и свою домашнюю челядь, что «для многих не менее трудно, чем править провинцией».[93] Он также разобрался с некоторыми злоупотреблениями армии при проведении реквизиций и вкладывал средства в развитие городов Британии, строительство новых храмов и общественных зданий в римском стиле. Стоит обратить внимание, что у Агриколы имелась также своя политика в области образования в провинции: он добился, чтобы дети высокопоставленных представителей провинции обучались «свободным искусствам» и латыни. И вскоре, по словам Тацита, бритты начали наряжаться в тоги и делать первые шаги на пути к соблазнам и порокам цивилизации, соблазненные портиками, банями и пирами. Он суммирует этот процесс в емкой фразе: «То, что было ступенью к дальнейшему порабощению, именовалось ими, неискушенными и простодушными, образованностью и просвещенностью» («Humanitas vocabatur, cum pars servitutis esset»). Эта работа оказала огромное влияние на современные попытки понять, как работала Римская империя. С одной стороны, это самый глубокий имеющийся анализ того, как осуществлялось римское правление в западной части империи (но не в восточной – никакой наместник из Рима не мог помышлять о таком ознакомлении греков с «просвещенностью»). Сколь бы снобистски ни описывал Тацит наивное невежество бедных провинциалов, которые не оставили письменных свидетельств собственного видения этих преобразований, как бы ни иронизировал над притязаниями варваров на изысканность, он ясно представлял себе связь между культурой и властью и понимал, что бритты, становясь римлянами, проделывают за оккупантов их работу. Но, с другой стороны, описания Тацита создают не вполне верное впечатление о реальных событиях. Для начала, если Агрикола действительно поощрял организованную программу образования, как это описано у Тацита, внедряя римские нормы и обычаи в верхних эшелонах британского общества, то, насколько мы знаем, он был единственным наместником провинции, который этим озаботился. Обычно романизация не насаждалась сверху. В значительно большей степени это было добровольным выбором провинциальной элиты в пользу римской культуры, инициатива шла снизу. Тацит бы, несомненно, возразил, что, учитывая дисбаланс военных и политических сил с огромным преимуществом в пользу Рима, это был далеко не свободный выбор. Это правда. Однако на практическом, каждодневном уровне относительно зажиточное городское население провинций стало проводником своей собственной романизации, а не объектом организованной римской кампании культурного перепрограммирования или «цивилизационной миссии». Археологические данные дают ясно понять, что население

провинций выбрало новые римские формы и обычаи во всем – от архитектуры и планирования городов до посуды и кухонных принадлежностей, тканей, еды и напитков. Несколько дорогих римских предметов были найдены в раскопках британских захоронений еще до римского завоевания 43 г. И еще в начале I в. до н. э. тот же греческий посетитель Галлии, который был потрясен находкой вражеских голов, прибитых у входа в хижины, заметил, что, хотя Цезарь упоминал о неприязни местных жителей к винограду, богатые местные жители уже начали потреблять привозное вино, оставив потребление традиционного галльского пива менее обеспеченным слоям. К началу II в. в римском Колчестере пивных было меньше, чем винных погребков: об этом свидетельствуют сохранившиеся фрагменты сосудов, использовавшихся для транспортировки и хранения вина. Впервые на территории современной Франции начали производить вино лучшее, чем в самой Италии: так римская традиция прижилась и дает мощные всходы по сей день. Здесь сошлось несколько причин. С одной стороны, власть Рима сделала римскую культуру предметом желания и подражания; с другой стороны, традиционная открытость Рима всячески приветствовала тех, кто хотел «жить по-римски», и, конечно же, эти устремления отвечали интересам римской власти. В наибольшей степени выиграли от этого (или стали жертвами, как это видел Тацит) богатые. Но они были не единственными, кто обрел римскую идентичность. Другой удивительный путь приобщения к римской культуре обнаруживается при изучении гончарных изделий Южной Галлии, где во время бума I–II вв. производились в промышленных масштабах некоторые виды характерной «римской» блестящей терракотовой посуды. Имена многих гончаров сохранились в перечнях и списках, найденных на месте мастерских. Еще продолжаются дискуссии, как их читать, но очевидно, что это сочетание характерных латинских имен (Верекунд, Иукунд) и кельтских (Петрекус, Матугенос). При этом на самих изделиях керамики ставили «римские» псевдонимы: Петрекус именовался Квартом, Матугенос – Феликсом. Конечно, здесь мог быть чисто коммерческий подход: покупатели керамики в римском стиле, изготовленной в Южной Галлии, предпочли бы изделия гончаров с римскими именами. Но возможно также, что эти успешные, но малоизвестные мастера и сами хотели себя считать хотя бы частично римлянами и принять некую версию «римскости». Версия здесь уместное слово. Еще один недостаток анализа Тацита заключается в том, что он противопоставляет местную и римскую культуру как две крайности, а на самом деле имелась сложная шкала «римскости». Например, Тогидубнус, новый римский гражданин, приобщившийся к вину, находился гораздо выше по этой шкале, чем гончар Петрекус, который ставил латинское прозвище на своих изделиях, но в остальном оставался, безусловно, кельтом. Фактически взаимоотношения между римской культурой и другими культурами в империи поражают разнообразием гибридных форм римской (а иногда и не римской) культуры, которые получались в результате. На просторах римского мира возникали самые разные культурные сплавы в результате местных стараний принять римскую власть, примириться с ней или противостоять ей.

93. Портрет Траяна в облике фараона в храме Хатхор в Дендере, Египет. В какой мере это римское или египетское произведение, зависит от взгляда зрителя: это Траян, ассимилированный египетской культурой, или римлянин, помещенный в традиционный контекст провинции, но остающийся собой? Примеры этого варьируются от изображений римских императоров в римской провинции Египет, которые выглядят как традиционные египетские фараоны, до вычурной скульптуры на фасаде храма Сулис-Минервы в римском городе Бат на юге Англии. В некоторых отношениях это очевидный пример крайней романизации: скульптура была частью классического храма, построенного по архитектурному проекту, неизвестному в Британии до римского завоевания; храм был посвящен кельтской богини Сулис, которая в настоящее время рассматривается как эквивалент римской Минервы. В храме соединились различные элементы, начиная от медальонов из дубовых листьев до поддерживающих фигур Виктории-Победы, прямиком непосредственно из традиционного римского репертуара. Но в то же время это яркий пример того, как провинциальная культура не смогла или, вернее, не пожелала стать вполне римской.

94. В Бате имеется противоречие между жесткими классическими очертаниями фасада и бородатой центральной фигурой. Предполагалось, что это – кельтское изображение классической горгоны с волосами-змеями, но горгона была существом женского пола, а здесь изображен мужчина. Или это лицо бога Океана? Наиболее примечательный случай взаимодействия подобного рода можно наблюдать в грекоязычных провинциях, где необыкновенное литературное и культурное возрождение было одним из результатов того, что мы сейчас назвали бы «колониальным конфликтом». В ранний период римской военной экспансии за рубежом, начиная с III в. до н. э., римская литература и изобразительное искусство формировались в диалоге с греческими образцами и предшественниками. Поэт Гораций преувеличивал, когда в конце I в. до н. э. охарактеризовал этот процесс как культурное поглощение: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, // В Лаций суровый внеся искусства».[94] Это было гораздо более сложное взаимоотношение, как показывают и собственные стихи Горация. Для Рима характерно сочетание преклонения перед греческой культурой с амбициозными преобразованиями греческих литературных моделей в собственные и прославлением латинских традиции. Но все же по сути Гораций был прав. В Римской империи первых двух столетий новой эры эти взаимоотношения приняли другой оборот. Дело было не только в том, что многие греки, как и многие бритты, восприняли такие обычаи, как римская баня и посещение боев гладиаторов. Преобразование местной культуры на востоке империи никоим образом не было столь радикальным, как на западе, но при этом искушенные греки не смотрели свысока на кровавый

спорт жестоких римлян. Существуют явные свидетельства того, что греческие театры и стадионы были приспособлены для боев гладиаторов и охоты на диких зверей, доказательства этому – следы от креплений сетей, предназначенных для обеспечения безопасности зрителей. Но самое поразительное – изобилие литературы на греческом языке, в которой власть Рима либо дается фоном, либо описывается напрямую, но в игривом, сатирическом стиле, с пассивным сопротивлением, любопытством или восхищением. Количество этой литературы огромно. Подавляющее большинство сохранившейся древней греческой литературы относится к этому периоду Римской империи. Чтобы получить представление об объеме этой литературы, можно назвать только одного из этих авторов II в., Плутарха – биографа, философа, публициста и жреца знаменитого греческого Дельфийского оракула, работы которого имеют объем, в пересчете на современные страницы равный почти всем уцелевшим сочинениям V в. до н. э. вместе взятым, от трагедий Эсхила до истории Фукидида. Греческие описания империи колеблются от усердного восхваления римского правления до явной критики. Например, в 144 г. Публий Элий Аристид, ипохондрик, написавший несколько томов о своих болезнях, выступил с речью «Похвала Риму» перед императором Антонином Пием. Эта речь, возможно, была хорошо воспринята в то время, но сейчас ее довольно противно читать даже тем, кто привык читать между льстивых строк. По его словам, Рим превзошел все предыдущие империи, установив мир и процветание повсеместно: «Пусть же будут призваны все боги и все дети богов, и пусть они даруют этой державе и этому Городу вечное процветание до тех самых пор, пока скалы не поплывут по морю».[95] Примерно в то же время Павсаний написал десять томов «Путеводителя по Греции» (Periegesis), в котором он дает римскому владычеству противоположную оценку: он желал бы его незаметного исчезновения. Какой бы ни была личная судьба Павсания (мы почти ничего не знаем о его жизни), рассказывая про памятники, достопримечательности и обычаи Греции, от Дельф до Южного Пелопоннеса, он вообще не упоминает большинства зданий на своем пути, построенных римлянами или на римские деньги. Это был не столько путеводитель в современном понимании, сколько литературная попытка повернуть время вспять и воссоздать образ Греции «без Рима». Однако именно плодовитый Плутарх предпринял систематическую попытку определить отношения между Грецией и Римом, проанализировать их различия и сходства и ответить на вопрос, в чем состоит греко-римская культура. Темы его сочинений очень разнообразны: например, есть эссе о том, как слушать лекции, как отличить льстеца от друга, рассказ об обычаях его храма в Дельфах. Он исследует детали религии, политики и традиций, которые отличали (или объединяли) две культуры. Почему,

задавался он вопросом, римляне начинают новый день в полночь? Почему римлянки носят белые одежды в трауре? Но особенно интересны его «Сравнительные жизнеописания», серия парных биографий (до настоящего времени сохранились 22 пары), в которых он рассказывает про одного греческого и одного римского деятеля с кратким сравнением в конце. Он сопоставляет двух отцов-основателей: Ромула с не менее легендарным греческим Тесеем; двух великих ораторов, Цицерона и афинского оратора Демосфена; двух великих завоевателей, Юлия Цезаря и Александра Македонского; и пару столь же известных предателей, Кориолана и его современника, блистательного, но ненадежного афинянина Алкивиада. Современные историки, как правило, разбивали эти пары и читали их как отдельные истории жизни, полностью игнорируя замысел Плутарха, ведь это были не просто биографии, это были целенаправленные попытки оценить великих мужей (все это, конечно же, мужчины) Греции и Рима в сравнении друг с другом, подумать об относительных преимуществах и недостатках двух культур и о том, что значило быть «греком» или «римлянином». Конечно, имеются свои сложности: поместить римских деятелей в одну «обойму» с древними греческими героями, или, если посмотреть под другим углом зрения – сравнить персонажей из древнего греческого прошлого с представителями народа, который во времена Плутарха правил миром. В известной степени это было осуществление проекта, который наметил 250 годами раньше Полибий: будучи греческим заложником в Риме и другом Сципионов, он предпринял первую попытку сравнительной политической антропологии Рима и его империи и постарался методично объяснить, почему Греция проиграла Риму. Свободный обмен

Характерной чертой Римской империи было широкое культурное взаимодействие, которое происходило не только в головах ее жителей, будь то скромного гончара или древнего мыслителя, и не ограничивалось адаптацией жизни провинций к власти Рима, хотя это и составляло важную сторону дела. По всей империи происходили постоянные передвижения людей и товаров, которые способствовали культурному разнообразию, принося колоссальные доходы одним и разоряя других. Это был мир, в котором впервые в таком масштабе люди могли устроить жилье, сделать карьеру и лечь в могилу очень далеко от места своего рождения; мир, в котором население Рима кормилось продуктами питания, выращенными в дальних концах империи, мир, в котором, соединяя разные концы Средиземноморья и территории за его пределами, коммерсанты знакомили с новыми вкусами, запахами и предметами роскоши – специями, слоновой костью, янтарем и шелком – не только самых богатых. Среди разных украшений в одном достаточно простом доме в Помпеях находилась изысканная статуэтка из слоновой кости, сделанная в Индии; а документ из форта в Виндоланде показывает, сколько было закуплено перца с Востока.

95. Индийская статуэтка, вне сомнений, ценное приобретение, обнаруженная в доме в Помпеях. Как она попала сюда из Индии, остается загадкой. Может быть, ее привез из далекого путешествия торговец восточными товарами, или она побывала прежде во многих руках благодаря различным посредническим связям между Римом и внешним миром Дороги в Италию из остальной империи были основными направленияи этого движения. Все, что Рим хотел иметь, поглощалось метрополией с периферии, в том числе людские ресурсы. Город был перенаселен, но при высоком уровне смертности от малярии и других инфекционных болезней, а также от иных опасностей Древнего мира всегда ощущалась потребность в притоке людей на освобождавшиеся места. Некоторые из новоприбывших были рабами, бывшими военнопленными или, теперь в большей степени, жертвами работорговли, которая делала пограничные районы империи опасным местом. Других приводила в Рим надежда или, наоборот, гнало отчаяние. Рассказов об их жизни сохранилось очень мало. Одна из немногих кратких эпитафий повествует о невинных мечтах тех, кто думал, что улицы Рима выстланы золотом: молодой человек по имени Менофил умер в Риме, приехал «из Азии» и был обучен музыке: «Я никогда не произносил обидных слов, я был другом Муз». Дары природы со всей империи, предметы роскоши и забавные редкости стекались в Рим, подчеркивая его статус имперского центра. Во время триумфального шествия 71 г. в качестве трофеев были выставлены бальзамовые кусты из Иудеи. Экзотических животных, пойманных в Африке, страусов, львов и бегемотов, убивали на арене. Великолепным разноцветным мрамором, добытым в далеких уголках римского мира, украшали стены театров, храмов и дворцов в столице. Изображения поверженных варваров были не единственным символом превосходства римлян. Не менее красноречивы были цвета и узоры мраморных полов, по которым ходили римляне в главных зданиях города: камни составляли представление об империи – и ее карту. Камни еще и молчат о тех неимоверных

усилиях, времени и деньгах, которые императоры готовы были тратить на усиление своего контроля над удаленными владениями. К примеру, портик Пантеона Адриана, законченный в 120-е гг., поддерживают 12 колонн, каждая высотой 40 римских футов, что примерно равно 12 м. Колонны были вырезаны из единого куска египетского серого гранита. Для современного глаза этот материал не представляет ничего особенного, однако в античности это был очень престижный камень, который использовали для многих императорских проектов. Отчасти к нему так относились потому, что серый гранит добывали в единственном месторождении, в 4000 км от Рима, в далеком поселении Монс Клаудианус («Гора Клавдия», по имени императора, который первым начал здесь разработку камня) посреди египетской пустыни. Только преодолевая невероятные трудности и затрачивая огромные людские и финансовые ресурсы, возможно было добыть и перевезти в Рим гранитные колонны такого размера одним куском.

96. Пантеон Адриана с экзотическими египетскими колоннами, поддерживающими портик. История его постройки отчасти загадочна: в современном виде Пантеон закончен Адрианом, однако на фронтоне бронзовые буквы сообщают, что это был проект сподвижника Августа Марка Агриппы. Агриппа действительно отвечал за строительство первого Пантеона, однако этот Пантеон возведен Адрианом заново, а ссылка на Агриппу – дань памяти. Раскопки в Монс Клаудианусе в течение последних 30 лет выявили здесь военную базу, небольшие поселения для каменотесов, склад и конюшню. Обнаруженные археологами сотни письменных документов, часто процарапанных на черепках глиняной посуды (подходящая замена восковым табличкам), дают некоторое представление о том, как было организовано производство, и о проблемах, которые при этом возникали. Снабжение пищей и водой – только одна из них. Существовала сложная цепочка поставщиков всего необходимого, начиная от вина и кончая огурцами, но работала она не всегда безупречно («Пожалуйста, вышли мне два хлеба, потому, что зерно для меня еще не пришло», – встречается жалоба в одном из писем). Вода строго распределялась: один из документов – список раздачи воды для

всех 917 человек, работавших на каменоломне. Производство было очень трудоемким. На обработку каждой колонны Пантеона трем работникам требовалось больше года для вырубки и обтесывания камня; время от времени полуготовый монолит трескался, что засвидетельствовали некоторые документы, и работу надо было начинать сначала. Транспортировка была еще одной проблемой, особенно если учесть, что карьер находился более чем в 150 км от Нила. В одном письме на папирусе из Монс Клаудиануса просили местного чиновника прислать зерна, так как колонна длиной 50 римских футов, весом 100 т была готова к отправке до Нила, а корм для вьючных животных заканчивался. Не все шло по плану даже в случае с Пантеоном: некоторые странные элементы отделки готового здания, похоже, свидетельствуют о том, что архитекторы Адриана рассчитывали на 12 пятидесятифутовых колонн, но в последний момент им пришлось что-то переделывать, поскольку они получили 12 сорокафутовых колонн.

97. Вид Монс Клаудиануса, где добывали знаменитый серый гранит (гранодиорит) для колонн Пантеона. Каменоломня Монс Порфиритес в 12 км отсюда снабжала Рим порфиритом. Поставка камня была буквально военной операцией, обеспечивавшей строительство римского государства. Доставка гранита из Египта стояла особняком среди грузоперевозок в римской империи. Она осуществлялась государством, в основном силами армии. Трудно удержаться от предположения, что отчасти это было демонстрацией способности Рима осуществить невозможное, этакое reductio ad absurdum[96] римской власти. Но в других секторах экономики, от товаров массового потребления до предметов роскоши, во всех уголках империи процветала частная коммерция. Сохранились яркие свидетельства о счастливчиках, разбогатевших на разного рода сделках. В одном папирусе середины II в. содержится список товаров с их стоимостью, доставленных на корабле из Южной Индии в Египет, предположительно, для переправки в Риме. Весь груз за вычетом налогов оценивался в 6 млн сестерциев или более того, что соответствовало стоимости приличного имения сенатора того времени (Плиний приобрел просторную, хотя слегка обветшалую виллу за 3 млн сестерциев); на судне было около сотни пар слоновых бивней, ящики масел и специй и, очень вероятно, много перца. Вероятно, коммерсант по имени Флавий Зеуксис был не из этой высшей лиги, но его эпитафия, найденная в древнем текстильном центре Иераполисе (в современной Турции), гордо сообщает, что за свою карьеру он 72 раза обогнул мыс Малеа, южную оконечность Пелопоннеса, на пути в Рим для продажи тканей. Не совсем ясно, считается ли

поездка туда и обратно за одну или две, но так или иначе этим достижением можно гордиться. Если не считать этих отдельных предпринимателей, более общая картина предстает в менее эффектных деталях, но не менее интересных фактах и цифрах об основных поставках. Небольшой холм на берегу реки Тибр в Риме, теперь известный под названием Монте Тестаччо («Гора черепков»), красноречиво показывает масштаб оборота основных продуктов питания, благодаря которому миллионы жителей города получали все необходимое для жизни, и уровень инфраструктуры (транспортного хозяйства, служб обработки грузов, складского хозяйства, сети розничной торговли), которая поддерживала столицу. Хотя холм кажется природным, он целиком рукотворный: его образовали черепки 53 млн сосудов для оливкового масла, амфор вместимостью 60 л каждая. Они почти все были привезены из Южной Испании в течение примерно 100 лет, с середины II до середины III в. После опорожнения сосуды сваливались в большую груду. Эти поставки были частью интенсивного производства товаров на экспорт, кардинально изменившего экономику некоторых областей Испании, сделав ее заложницей монокультуры (оливки, ничего кроме оливок, и еще больше оливок). Так снабжался Рим одним из необходимых продуктов. По самым грубым оценкам, годовая потребность Рима в оливковом масле составляла 20 млн л (для освещения и умащения, помимо питания), в вине – 100 млн л, в зерне – 250 млн т. Почти все это доставлялось в Рим не из Италии.

98. Монте Тестаччо – это один из самых удивительных холмов и свалок в мире, сделанный целиком из разбитых амфор, содержавших в свое время оливковое масло из Испании. Их нельзя было использовать еще раз, так как масло впитывалось в поры стенок сосудов и становилось прогорклым Передвижения в империи необязательно были связаны с осями «метрополия – периферия». Интересной особенностью развития в первые два столетия империи стало движение людей и внутри, и вне ее границ, и насквозь, часто минуя сам Рим: транспортные потоки соединяли не только центр с остальными частями римского мира. Существует немало способов отслеживания этих передвижений. При помощи самых современных методов ученые изучают человеческие скелеты, а конкретнее – рот, находя на зубах скелетов следы воздействия климата, состава питьевой воды и рациона, характерные для местности, где человек рос. Подобные исследования дают пока предварительные результаты, но, согласно этим данным,

значительная часть городского населения, скажем, римской Британии, выросла южнее (труднее сказать, где именно, на южном побережье Британии или же в благодатном климате Франции). О некоторых путешествиях мы можем узнать из историй жизни людей, прибывших к стене Адриана. Перед глазами встают образы несчастных солдат из солнечной Италии, вынужденных терпеть в Северной Британии туман, мороз и дождь. В действительности все было не совсем так. Гарнизон был, по большей части, набран из жителей не менее туманных мест по другую сторону Ла-Манша, находящихся на территории современных Голландии, Бельгии и Германии. При этом на всех уровнях попадались люди из более отдаленных мест, даже с других концов империи. Среди них и отпущенник кавалериста по имени Виктор, на надгробье обозначенный как «мавр», и самый знатный римлянин провинции, Квинт Лоллий Урбик, наместник Британии в период 139–142 гг. Благодаря некоторым уцелевшим фрагментам можно идентифицировать постройки в Северной Британии, которые он финансировал, и фамильный склеп, который он заказал на другом краю римского мира в своем родном городе (в Тиддисе, как его сейчас называют) на севере Алжира.

99. Фигура Регины на надгробном памятнике похожа на изображения, найденные в Пальмире. Однако надпись на латыни поясняет, что «Баратес из Пальмиры возвел это для Регины, вольноотпущенницы и жены, 30 лет от роду, катувеллаунского племени». Хотя это и не указано, но, скорее всего, она была именно его рабыней. История создания памятника довольно загадочна. Сделал ли Баратес сам эскиз памятника для местного скульптора? Или в Саут-Шилдсе был мастер, уже знакомый с этим

стилем? Но самой выразительной оказалась история человека по имени Баратес из сирийской Пальмиры, который работал около вала Адриана во II в. Неизвестно, что заставило его преодолеть 5000 км через весь римский мир (пожалуй, это самое дальнее расстояние в этой книге для одного путешественника): может быть, торговля, или он мог быть как-то связан с армией. Он надолго задержался в Британии, успел жениться на Регине («Царице»), уроженке Британии и вольноотпущеннице. Когда она умерла в возрасте 30 лет, Баратес увековечил память о ней, построив надгробный памятник возле римского форта Арбея, который стал теперь городом Саут-Шилдс. Создается впечатление, что Регина, которая родилась и выросла чуть севернее Лондона, была в глазах мужа величественной матроной из Пальмиры; под надписью на латыни Баратес поместил ее имя на родном арамейском языке. Этот памятник служит свидетельством интенсивного переселения народов и культурного смешивания, которые были характерны для Римской империи. При этом возникают новые непростые вопросы: например, кем себя считала сама Регина? Узнала бы она себя в той пальмирской даме? И что эта пара думала о Риме, под властью которого они жили? «И создав пустыню, они говорят, что принесли мир»

Безусловно, некоторые стороны римского правления вызывали сопротивление. Интеграция, мобильность, роскошь и коммерческая выгода были одной стороной «римской медали». На другой стороне были непокорность и уклонение от уплаты налогов, пассивное сопротивление и народный протест, часто нацеленные как на местную элиту, так и на римлян. Однако открытое вооруженное восстание против римских «оккупантов», похоже, было редкостью в первые два века новой эры. Некоторые храбрые, хотя в конечном счете обреченные бунтари против непреодолимой власти Рима становились национальными героями, будь то «Герман-германец» или Боудикка, чья царственная бронзовая статуя гордо стоит около Вестминстерского дворца на набережной Темзы. Крепость Масада, где в 73 г. иудейские повстанцы решили покончить жизнь самоубийством, но не сдаться после длительной осады, теперь является национальным памятником Израиля. Но это были исключения. Римская империя не кажется ареной восстаний.

100. Арка возле римского Форума, увековечившая победу Веспасиана и Тита над иудеями. Рельеф, украшающий проход в центре арки, изображает триумфальное шествие с менорой, высоко поднятой над головами, в качестве трофея, привезенного в Рим Это впечатление может быть обманчивым. Римские властители кровно были заинтересованы изображать мятежи борцов за идею как предательство, беспорядки или бытовые преступления. Мы никогда не сможем узнать истинные мотивы так называемых бандитов, досаждавших римским наместникам по всей империи, или определить, где лежит граница между грабежом на большой дороге и идеологическим инакомыслием. Когда иудеи в Иерусалиме восстали в правление императора Клавдия после непристойной выходки в храме одного римского солдата, было ли это просто беспорядками? Или это можно назвать вспышкой зарождавшегося восстания, подавленного римскими властями провинции ценой тысяч жизней иудеев? Кроме того, охочие до военной славы императоры могли использовать удобный повод изобразить разгром внутреннего сопротивления как поход против иноземных врагов в традиционном стиле. Триумф в честь победы Веспасиана и Тита над иудеями в 71 г., то есть еще до окончания войны и взятия Масады, был увековечен аркой, на которой нет никаких намеков на то, что это была победа над вооруженными повстанцами – жителями империи, а не над внешним противником. Мятежи, о которых у нас есть сведения, не были организованы борцами за идею или узколобыми националистами. Желание избавиться от римлян никогда не было похоже на движение за независимость в современном смысле. Равно как не были бунты проявлением классового или религиозного фанатизма. Религия часто поддерживала устремления недовольных и снабжала их ритуалами и символами, от мессианских ожиданий иудеев до человеческих жертвоприношений, которые Арминий предположительно устраивал в Тевтобургском лесу, но это не были религиозные восстания. Чаще всего они возглавлялись провинциальной аристократией, и такой поворот событий был сигналом, что в неформальном сговоре между местной элитой и римскими властями что-то пошло не так. Иными словами, мятежи были ценой, которую римляне платили за то, что слишком рассчитывали на сотрудничество. Восстания обычно вспыхивали из-за

какого-нибудь подстрекательского или оскорбительного действия со стороны римлян, которое разрушало хрупкое равновесие сил. Еврейское восстание, которое началось в 66 г., было вызвано разногласиями в правящих кругах Иудеи и взаимным недоверием между ними и римскими властями. Мощным толчком, спровоцировавшим восстание, стал приказ наместника подвергнуть избиению и распять нескольких евреев, которые в то же время были римскими гражданами. Большинство известных руководителей восстаний в других районах были тесно связаны с римской администрацией. Арминий, который наголову разгромил легионы Вара в 9 г., и Юлий Цивилис, который возглавил другое германское восстание в 69 и 70 гг., были римскими гражданами, а в прошлом – солдатами римской армии, и в то же время принадлежали к местной аристократии. Даже восстание Боудикки в Британии 60 г. имело те же черты. Боудикка, или Будуика (мы не знаем точно, как писалось ее имя, вероятно, она и сама этого не знала) не была яростным противником Рима, но принадлежала к семье элиты, сотрудничавшей с римской властью. Она была вдовой Прасутага, вождя бриттов в Восточной Англии и союзника Рима (еще один Тиберий Клавдий Тогидубнус). Прасутаг завещал половину своих владений императору, а другую половину своим дочерям – мудрый шаг, направленный на сохранение мирных отношений. В данном случае, согласно римским авторам, искрой, которая вызвала восстание, было поведение римлян, которые вступали в права наследства. Они ворвались с намеренной, неприкрытой жестокостью, солдаты разграбили имущество Прасутага, изнасиловали дочерей, избили плетьми его вдову. В ответ Боудикка подняла своих сторонников и начала восстание. Как обычно бывало в случае таких восстаний, за кратковременным успехом бунтовщиков и террором римлян рано или поздно следовала сокрушительная победа римлян. Добровольцы Боудикки мгновенно разрушили три римских города в новой провинции, сожгли их дотла и убили жителей с особой жестокостью. Один римский историк, как можно предположить, смешивая свои фантазии с женоненавистничеством и патриотизмом, описывает, как повстанцы Боудикки вешали женщин противника, отрезали им груди и зашивали их в рот, чтобы выглядело, «будто они их ели». Как только вести об этом достигли наместника провинции, который в это время вел боевые действия за 400 км отсюда в Уэльсе, он развернул армию и уничтожил повстанцев. Тацит приводит явно завышенную и маловероятную цифру британских потерь в 80 000 против всего лишь 400 римлян. Боудикка приняла яд, и, согласно одной невероятной легенде, была похоронена где-то под платформой № 10 железнодорожной станции Кингс-Кросс в Северном Лондоне. Нам остается только догадываться, каковы были цели Боудикки. Ее действительная история окружена древними и современными мифами. Для римских авторов она была одновременно символом ужаса и восхищения. Королева воинов, мужеподобная красавица, Клеопатра варваров: очень высокого роста, мужского телосложения, с пронизывающим взглядом и резким голосом, с копной рыжих волос, спадающих до бедер, – так она была описана спустя столетия кем-то, кто никак не мог знать, как она на самом деле выглядела. В Британии за последние несколько столетий она превратилась в национальную героиню, и ее особо неприглядные черты сочли выдумкой римской пропаганды. Ее также превратили в символический прообраз Британской Империи, которая в урочный час превзошла Древний Рим. «В места, что Цезарь и не знал, / Придут твои сыны»,[97] – гласит надпись на пьедестале ее статуи у Темзы: от империи – к еще большей империи.

101. Статуя Боудикки (или Боадицеи в латинском варианте) Томаса Торникрофта на набережной Темзы в Лондоне. Это прекрасное изображение королевы воинов, однако с точки зрения археологии почти все детали неверны, включая колесницу с жуткими косами-лезвиями, прикрепленными к колесам. Хотя работа над статуей была начата в 1850 г., она не была представлена публике до 1902 г. в связи с долгими дискуссиями по поводу места ее установки До нас не дошли высказывания Боудикки или других участников восстаний. Ближе всего к таким описаниям, которыми мы можем воспользоваться, является многотомная история Иосифа Флавия, который был участником восстания против римлян и создал субъективное описание этого восстания, закончив его взятием Масады. При этом писал он свой труд в удобном кабинете в Риме. Был ли он предателем, эмигрантом или прозорливым политиком, Флавий получил это жилье при поддержке императора Веспасиана, и все же его труд весьма пристрастен. Работы Тацита и других римских авторов приводят длинные речи наиболее известных противников римского правления. В таких речах Боудикка разоблачает аморальную роскошь римской «цивилизации» и изнеженность римлян, сожалея об утраченной свободе (libertas) бриттов – утрате, символом которой было изнасилование ее дочерей. В Германии Юлий Цивилис воодушевлял своих последователей, сравнивая римское правление с рабством, а не с союзом, и приводил примеры несправедливых требований, налагавшихся имперской властью. В написанной Тацитом биографии его тестя приводятся впечатляющие слова, которые один из врагов Рима произнес в речи перед началом битвы с Агриколой, бросая вызов римскому

правлению и его сущности. Римляне, утверждает он, – это грабители мира, ненасытные в стремлении к господству и прибыли. И в словах, которые до сих пор впечатляют, он суммирует суть римской империи: «…и создав пустыню, они говорят, что принесли мир» («solitudinem faciunt, pacem appellant»).[98] Местные мятежники, скорее всего, не произносили таких изысканных фраз накануне битвы. Маловероятно, чтобы римские историки, которые вложили слова в их уста, знали, что именно они говорили по такому случаю. Их привела бы в ужас мысль о необходимости жить при реальной Боудикке. Зато они знали, какими могли быть претензии к римской власти и какими словами их выразить. Жаль, конечно, что мы не можем прочитать текстов, выражающих мысли самих инакомыслящих провинциалов, но старания римских авторов вообразить, каково быть противником их родной римской власти, представляются тем более ценными: римская культура и власть такими усилиями понять и были замечательны. В конце I в. историк Саллюстий, оглядываясь назад, назвал разрушение Карфагена и Коринфа в 146 г. до н. э. поворотным моментом, с которого начинается упадок Рима, и он попытался воссоздать представления царя Югурты о римлянах (как о жадных до власти, коррумпированных и неразумно противостоящих монархии). Спустя примерно столетие Тацит и другие авторы пытались вообразить причины, побуждавшие провинциалов восставать против власти Римской империи. Никто не смог предъявить более жестких претензий, чем те, что римские писатели вложили в уста мятежников. Христианские страсти

Понять противостояние между древними римлянами и христианами мешает та же проблема, но с обратным знаком. Победа христианства, которое в IV в. стало «официальной» религией Римской империи, обеспечила сохранность огромного количества свидетельств, доказательств и апологий христианских авторов и почти полное отсутствие текстов их традиционалистских, языческих оппонентов, содержавших возражения против новой религии. В письмах Плиния и Траяна сохранилась едва ли не самая значительная по объему дискуссия противников христианства. Христианские тексты III, IV и V вв. стали выдающимися примерами переписывания истории в угоду представлениям победителей. Христианам удалось справиться как со своими языческими противниками, несмотря на первоначальное жестокое преследование со стороны римского государства, так и с внутренним расколом (ересями, как это позже было названо), что способствовало появлению ортодоксального христианства. Дело в том, что спустя два века после распятия Христа раннее христианство 30-х гг. трудно распознать среди других течений. Оно

начиналось как радикальная иудейская секта, а когда и где оно размежевалось с иудаизмом, сказать сейчас невозможно. Неясно также, когда христиане стали себя так именовать; изначально это могло быть прозвище, которое им дали другие. Долгие годы число их было невелико. По некоторым оценкам, к 200 г. в Римской империи при населении от 50 млн до 60 млн человек числилось около 200 000 христиан, хотя могло казаться, что их больше, так как они в основном селились в городах. Слово «язычник» было ими придумано, чтобы называть любого, кто не был христианином или иудеем, и оно означало как иноверца, приверженца народной религии (еврейское «гой», греческое «этнос» из Библии перевели на русский как «язык» в значении «народ»), так и крестьянина, простолюдина. Они придерживались особых верований и взглядов о природе Бога и Христа, принципов веры, которые постепенно, с большими трудностями, выкристаллизовались в христианские догматы (не один-единственный, а несколько), известные нам и теперь. Многие и тогда резонно задавались вопросами: был ли Христос женат и имел ли детей? Что конкретно произошло во время распятия? Умер он или нет? Время от времени на протяжении первых двух веков новой эры римские власти подвергали христиан гонениям. Какого-либо общего или систематического преследования не было; по крайней мере, свидетельств об этом до середины III в. нет. На самом деле большинство из первого поколения христиан особого беспокойства от вмешательства государства не испытывали. Правда, время от времени им приходилось быть «козлами отпущения», когда, например, Нерон решил возложить всю вину за великий пожар в Риме 64 г. на христиан. Они были подходящими кандидатами, возможно потому, что сами предсказывали скорый конец света в огне пожарищ. В письмах Плиния и Траяна упоминается римский указ, который явно или неявно ставил эту религию вне закона, хотя других сведений об этом нет. Плиний явно не уверен, как правильно обходиться с христианами, и такая же озадаченность ощущается в ряде случаев, когда римляне решались на наказание христиан в разных частях империи, от Галлии до Африки. Особенно откровенное повествование предстает перед нами в дневнике христианки, которую отдали на растерзание диким животным в цирке Карфагена в 203 г. Замужняя новообращенная христианка Вибия Перпетуя, которой было около 22 лет, была арестована и предстала с маленьким ребенком перед прокуратором провинции, заменявшим наместника, который накануне умер. Это наиболее личные и сокровенные мемуары из всех сохранившихся античных текстов – подробные записи женщины о своем печальном опыте, о переживаниях за малыша, о снах, которые она видела накануне жестокой казни. Даже в этих воспоминаниях чувствуется смущение опрашивавшего ее прокуратора и его желание убедить ее отречься. «Пощади седины отца твоего, пощади младенчество твоего

сына, принеси жертву за благополучие императоров», – уговаривал он ее. «Я не сделаю этого», – она ответила. «Христианка ли ты?» – он спросил, поворачивая допрос в формальное русло. Когда она ответила: «Christiana sum»,[99] ей вынесли смертный приговор. Прокуратор был в явном недоумении, и, похоже, толпа, наблюдавшая за смертью христиан в амфитеатре, – тоже. Римские кровавые зрелища проходили по строго определенным правилам: там в смертном бою встречались дикие звери, преступники и рабы, но не кормящие матери. И действительно, толпа содрогнулась при виде другой мученицы, Фелицитаты, у которой молоко сочилось из груди. Так почему же римляне так поступали? Какими бы ни были законы и конкретные обстоятельства судебных дел, между традиционными римскими ценностями и христианством были непримиримые расхождения. Римская религия была политеистической и к чужим богам относилась примерно так, как империя к чужим народам: она их вбирала в себя. С тех далеких времен, когда были захвачены Вейи в начале IV в. до н. э., Рим постоянно принимал новых богов покоренных соседей. Время от времени возникали тревоги и конфликты из-за противоречий между религиями. Жрецов египетской богини Исиды неоднократно изгоняли из Рима. Однако общая тенденция была такова: чем больше Римская империя расширялась, тем больше становился пантеон богов. В теории христианство было религией эксклюзивного монотеизма, оно отвергало богов, которые на протяжении стольких веков обеспечивали Риму успех. На практике на каждую Перпетую, смело или, в глазах римлян, упрямо шедшую на смерть, приходились, наверное, сотни обычных христиан, которые предпочитали приносить жертвы традиционным богам, надеяться на удачу, а о прощении молить потом. Но официально примирения быть не могло. То же самое можно было сказать в какой-то мере и об иудаизме. Но, как ни странно, иудеи в значительной степени смогли прижиться в римской среде. Для римлян христиане были намного хуже. Во-первых, их бог не имел родины. Согласно сложившейся упорядоченной географии религий, римляне полагали, что божества обязательно откуда-то происходят: Исида – из Египта, Митра – из Персии, иудейский бог – из Иудеи. Христианский бог не имел корней, был универсален и потому привлекал больше приверженцев. Поиски мистического просветления могли привести новых поклонников, скажем, к Исиде. Но христианство было целиком основано на духовном преображении, что было абсолютно новым. Более того, некоторые христиане проповедовали ценности, которые грозили опрокинуть фундаментальные греко-римские представления о природе мира и людей в нем: например, о том, что бедность – это хорошо, или о том, что нужно укрощать свое тело, отвергнуть его, а не ухаживать за ним. Все это помогает объяснить обеспокоенность, смятение и враждебность,

переполнявшие Плиния и ему подобных. И в то же время успех христианства определялся самой Римской империей, протяженностью ее территории, мобильностью, которую она обеспечивала, ее городами и характерным смешением культур. От Вифинии Плиния до Карфагена Перпетуи христианство распространилось из изначально небольших очагов в Иудее во многом благодаря готовым «каналам связи», налаженным римлянами во всем средиземноморском мире, и передвижению по ним людей, товаров, книг и идей. Единственной религией, которую римляне пытались искоренить, была как раз та, чей успех предопределила сама империя, позволив ей разрастись внутри римского мира. Граждане

Итак, было ли христианство действительно римской религией? И да и нет. Ответ на этот вопрос, очевидно, зависит от того, что мы подразумеваем под словом «римский» – под этим гибким и неуловимым прилагательным, которое может быть использовано в разных значениях, от политического контроля до стиля искусства, описания места или периода времени. Правильный ответ на вопрос, сколько «римлян» жило в «Римской Британии», может быть «человек пять», если мы будем иметь в виду лишь тех, кто родился и вырос в Риме. В равной мере это может быть «около 50 000», если считать всех солдат, а также небольшой штат имперской администрации, включая рабов – их всех надо учесть. Это будет больше похоже на «3 млн», если мы будем считать, что все жители римской провинции были теперь в известной степени римлянами, хотя большинство из них, за пределами городов, вероятно, не знали, где вообще находится Рим, и все, что получали из центра, сводилось разве что к горсти монет в кармане. Однако одно важное определение «римскости» было связано с римским гражданством. Для все большего числа жителей империи стать римлянином означало стать римским гражданином. Во всех провинциях империи в течение первых двух веков новой эры существовало много способов приобрести этот статус. Неграждане, которые служили в римской армии, становились гражданами, когда отбывали срок службы; местные чиновники в городах по всей империи более или менее автоматически получали римское гражданство; целые общины или отдельные лица (например, Тиберий Клавдий Тогидубнус) получали гражданство за особые заслуги перед властью; и рабы римских граждан, где бы они ни жили, становились гражданами, если получали свободу. Не существовало никаких тестов или экзаменов, которые мы привыкли связывать с получением гражданства, не нужно было салютовать флагу, приносить присягу или платить какой-либо денежный взнос. Гражданство давалось даром, и к 200 г., согласно наиболее точным

недавним оценкам, примерно 20 % свободного населения были гражданами. Это означало, что по меньшей мере 10 млн жителей провинции были римскими гражданами. Согласно римским законам гражданство несло с собой все виды конкретных прав, охватывающих широкий круг сторон жизни, – от контрактов до наказаний. Единственной причиной, почему в 60-х гг. святой Петр был распят, а святому Павлу выпала честь быть обезглавленным, было то, что Павел был римским гражданином. Для некоторых гражданство стало первым шагом на пути присоединения к элите центральной римской власти, по дороге, которая могла привести в сенат и императорский дворец. Несколько императоров во II в. имели корни за пределами Италии, от Траяна, чья семья прибыла из Испании, до Септимия Севера, который правил с 193 до 211 г. и был первым императором из Африки. Все больше сенаторов происходило из провинций, в том числе Лоллий Урбик, наместник Британии (из Северной Африки); Агрикола, чья семья прибыла из Южной Галлии; и многие другие, которые с гордостью сообщали о своих достижениях («пятый человек, попавший в сенат от всей Азии») в надписях в тех городах, откуда они были родом. Некоторые императоры поддерживали эту тенденцию. В своей речи в 48 г. Клавдий выступил за принятие в сенат представителей Северной Галлии («Косматой Галлии», как ее называли римляне). Он недвусмысленно поддерживал это предложение, исходя из открытости Рима к чужестранцам с давних времен, отвергая очевидные возражения: «Если кто-нибудь хочет рассмотреть тот факт, что галлы десять лет воевали с божественным Юлием [Цезарем], ему можно возразить, что с тех пор они уже сто лет как нам служат верой и правдой» (Лионские таблицы Клавдия с речью императора Клавдия перед сенатом, произнесенной в 48 г.). К концу II в. более 50 % сенаторов были из провинций. Они не в равной степени представляли разные части империи (не было никого из Британии); и некоторые из них, подобно первым «чужеземным» императорам, возможно, были потомками ранних итальянских переселенцев в провинциях, а не коренными жителями, но таких было меньшинство. По сути, Римом теперь правили провинциалы. Это не означает, что правящие классы Рима были частью некоего еще неостывшего культурного плавильного котла. Говоря сегодняшним языком, они были «расово слепыми». Если мы до сих пор спорим об этническом происхождении африканского императора Септимия Севера, то именно потому, что древние писатели ни разу об этом не сообщили. Однако римская элита была, конечно, настроена снобистски в отношении сенаторов из провинций. Про них шутили, что они не могли найти дорогу в здание сената. Считается, что даже Септимий Север так стеснялся сильного акцента своей сестры, что отправил ее домой. И речь Клавдия в пользу принятия в сенат «косматых галлов» была как раз вызвана сильным

сопротивлением сенаторов. Тем не менее ко II в. в центре римского мира имелось значительное число людей, которые видели империю с обеих точек зрения, у которых было два дома – римский и провинциальный, которые были двуязычными и принадлежали двум культурам. Гай Юлий Зоил

Историей одного из таких римлян, говоривших на двух языках, мы заканчиваем эту главу. Имя Гая Юлия Зоила не очень широко известно. Он не был Полибием, Сципионом Барбатом, Цицероном или Плинием. Он не оставил никаких текстов после себя, если не считать нескольких слов на камне. Его имя не упоминается в сохранившихся римских источниках. Разные периоды римской истории представляли люди разного типа. Зоил, вольноотпущенник, чиновник империи, богатый благодетель своего родного города, олицетворяет собой многие сюжеты из жизни Римской империи. В то же самое время он напоминает нам о тех многих судьбах, которые, казалось, были скрыты от истории, но в наши дни еще могут быть собраны из найденных кусочков. Все, что мы знаем о Зоиле, всплыло в основном за последние 50 лет во время раскопок в небольшом римском городе Афродисиасе на юге теперешней Турции, где, вероятно, Зоил родился и умер. Там была обнаружена его изысканно оформленная гробница, благодаря чему можно получить какое-то представление о его внешности, хотя, как назло, почти ничего не осталось от лица. Его имя упомянуто в письме будущего императора Августа в 39 или 38 гг. до н. э., которое жители Афродисиаса воспроизвели в камне и поместили в центре города: «Ты знаешь, как я горжусь моим Зоилом». Он финансировал основные строительные проекты в городе – от возведения новой сцены театра до серьезной перестройки главного храма, что прославило его как благотворителя и филантропа. Все это позволяет реконструировать его жизненный путь в общих чертах. Есть все основания полагать, что он родился свободным человеком по имени Зоил. Где-то в первой половине I в. до н. э. он попал в рабство – скорее всего, был захвачен пиратами или работорговцами, а может быть, угодил в плен во время одного из конфликтов того периода. Рабом он оказался в Риме, стал секретарем у Юлия Цезаря, который даровал ему свободу и римское гражданство вместе с римским именем Гая Юлия Зоила. При первом Августе он продолжал верно служить императору, который его хорошо знал и ценил, а затем вернулся в родной город состоятельнейшим человеком, возможно, разбогатев во время кампаний Цезаря, когда военной добычи хватало и на рабов, и на отпущенников. Там ему удалось проложить путь к славе и известности традиционным способом, и после смерти (умер он, вероятнее всего, в правление Августа) ему воздвигли монументальный склеп за счет городской казны. Если предположить, что на найденной в Риме эпитафии с надписью «сыну Зоила» обозначен именно его сын, то оказывается, не вся семья вернулась с отцом в Афродисиас. И этот самый «Тиберий Юлий Папп, сын Зоила» увековечен как главный библиотекарь императорских библиотек середины I в. при Тиберии, Калигуле и Клавдии.

102. Реконструкция скульптуры на склепе Зоила, лучшее изображение самого Зоила (слева). В левой части рельефа он представлен в характерном римском стиле (одетым в тогу и выступающим как оратор). В правой части он больше похож на грека Именно склеп Зоила выражает наилучшим образом римскую культуру времен империи. Это было огромное квадратное сооружение, понизу украшенное сложным фризом со скульптурами. Даже среди уцелевших фрагментов Зоил встречается не один раз и в совершенно разных видах. На одной

стороне, сохранившейся лучше всего, найдено два четко подписанных коронованных изображения умершего. Слева его чествуют две наиболее римские фигуры богов: Виртус (Virtus) – Доблесть и Хонор (Honor) – Честь. В правой части его приветствуют местный «народ» и «город». Существенны отличия между двумя обликами Зоила. Слева он одет в характерную римскую тогу, одна рука его поднята в жесте, будто бы обращенном к слушателям, другая рука держит, по всей видимости, свиток. Справа он представлен в греческом плаще, или хламиде, с типичной греческой шляпой на голове. Этот памятник – яркое свидетельство успеха Зоила, его богатства, продвижения по социальной лестнице и опыта проживания в разных частях римского мира. Но главное – то, что он себя соотносит с двумя очень разными культурами в виде двух разных образов, стоящих здесь бок о бок. В Римской империи было возможно одновременно быть греком и римлянином. Послесловие Первое римское тысячелетие

В 212 г. император Каракалла объявил, что все свободные жители Римской империи, где бы они ни жили, от Шотландии до Сирии, становятся римскими гражданами. Это было революционное решение, которое одним махом устраняло различия между правителями и управляемыми. Так завершился почти тысячелетний процесс. Более 30 млн провинциалов однажды проснулись утром официально признанными римлянами – чуть ли не самое великое пожалование гражданства за всю историю человечества. Это готовилось столетиями – покоренные противники становились римлянами. Рабы обретали гражданство одновременно со свободой. Постепенно многие провинциалы, как среди солдат, так и среди гражданского населения, получали гражданство как награду за преданность, службу и сотрудничество. Конечно, не обходилось без противоречий и конфликтов. Не все, кто в одночасье стали гражданами, этого хотели. Некоторые римляне относились к иноземцам – неважно, гражданам или нет – с нескрываемым недоверием, как, например, жаловался Ювенал в одной из сатир: «Перенесть не могу я, квириты, Греческий Рим!».[100] Стремление некоторых италийских союзников Рима получить права римских граждан, которых они были лишены, привело к одной из самых кровавых войн в римской истории – так называемой Союзнической войне начала I в. до н. э. Но общий вектор не менялся. Каракалла в 212 г. завершил процесс, который, согласно римскому мифу, Ромул запустил за тысячу лет до этого, т. е. в условном 753 г. до н. э. Рим состоялся как новый город только благодаря тому, что его отец-основатель предложил гражданство всем пришлым и превратил иноземцев в римлян. Почему Каракалла решился на такой шаг именно в тот момент – вопрос, который озадачивал с тех пор многих историков. Он был вторым правителем из новой династии, которая пришла к власти после

убийства Коммода в 192 г. Во время первой гражданской войны императорской эпохи (первой, не считая кратковременного конфликта после смерти Нерона в 68 г.) разные армейские подразделения, включая Преторианскую гвардию и легионы в провинциях, пытались посадить своего кандидата на трон. Один из них – Луций Септимий Север, выходец из Лептис-Магны в Северной Африке, вступил в Рим с легионами, которыми он командовал на Дунае. Первые годы своего правления (до 197 г.) он потратил на борьбу с оппозицией. Каракалла был его сыном и наследником, он правил с 211 г. под именем Марка Аврелия Антонина: такой курьез в традиции усыновления произошел, когда Септимий Север для упрочения престолонаследия и обеспечения законности власти решил задним числом оформить усыновление себя и своего семейства давно умершим императором Марком Аврелием. Прозвище Каракалла появилось от названия военного плаща (caracallus), который сын Севера любил носить (см. цв. вклейку, илл. 11). Каракалла не запомнился как дальновидный или радикальный реформатор. Он остался в памяти как заказчик самых больших общественных терм среди построенных к тому времени банных комплексов Рима. Возвышающиеся руины стен, облицованных кирпичом, до сих пор служат впечатляющим фоном для летних оперных представлений. Ничто здесь не говорит о кровавой стороне правления Каракаллы, а ведь оно началось в 211 г. с убийства младшего брата и соперника Геты. Вновь повторился братоубийственный сюжет, сопутствовавший основанию Рима: Каракалла призвал отряд солдат, чтобы прикончить молодого человека, искавшего убежища в объятиях матери. А закончилось в 217 г., когда Каракаллу, всего 29 лет от роду, убил один из его телохранителей. Он воспользовался моментом, когда император сделал остановку у обочины дороги, чтобы облегчиться, и вонзил в него кинжал. На троне Каракаллу сменил начальник Преторианской гвардии Марк Опеллий Макрин. Макрин, вероятно, причастный к убийству, стал первым римским императором несенаторского происхождения. Судя по такой бесславной карьере Каракаллы, можно предположить, что за пресловутым декретом о гражданстве скрываются какие-то коварные или эгоистичные мотивы. Многие историки, в том числе Луций Кассий Дион и Эдуард Гиббон, подозревали, что потребность в деньгах заставила императора увеличить количество налогоплательщиков, особенно в части налога на наследство. Если так, то это чрезвычайно обременительный способ решения проблемы. Не было необходимости жаловать гражданство 30 млн жителей только для того, чтобы увеличить налоговые поступления. Декрет о гражданстве, что бы за ним ни стояло, навсегда изменил жизнь в Римской империи, по этой причине я заканчиваю свою книгу на этом моменте, завершающем первое тысячелетие Рима. На вопрос, который веками оставался в центре политической теории и практики, – о границах между римлянами и теми, кого они покоряли, – был наконец найден ответ. По прошествии тысячи лет «гражданский проект» был выполнен и началась новая эра. Впрочем, это не был период мирного, многокультурного равновесия. Как только один барьер, охранявший привилегии, был снят, на его месте появился новый, но на совершенно других условиях. Гражданство, однажды дарованное всем без разбора, оказалось никому ненужным. В III в. противостояние между honestiores (буквально: наиболее «достойными», «почтенными», богатой элитой, включающей ветеранов) и humiliores («смиренными», «ничтожными», «низшего сорта») привело вновь к расслоению римлян на две группы с неравными правами, прописанными в римском законе. К примеру, только «достойные» освобождались, как раньше все граждане, от особо жестоких и унизительных наказаний, таких как распятие или порка. Для «смиренных» были уготованы наказания, применявшиеся раньше к рабам и негражданам. Новая демаркационная линия между людьми «внутри» и «снаружи» очертила круг элиты по таким критериям, как достаток, сословие и статус. Декрет о гражданстве был одним элементом из множества преобразований, разрушений, кризисов и вторжений, изменивших римский мир до неузнаваемости в III в. Второе римское тысячелетие, которое завершилось, когда

Константинополь, столица Восточной Римской империи с VI в., был захвачен турками-османами в 1453 г., было основано на совершенно новых принципах, на новом миропорядке и новой религии. Автократический режим, установленный первым Августом, опирался на политические институты и понятия, уходящие корнями в самое начало римской истории, и то, что я назвала августианской моделью императорского правления, обеспечивало относительно устойчивую политическую структуру на протяжении почти двух столетий после смерти Августа в 14 г. И если император Тиберий мог бы вполне комфортно почувствовать себя на месте Коммода в конце II в., то через два десятка лет он бы уже просто не понял, что значит быть императором. Рим второго тысячелетия своей истории был на самом деле новым государством под старой вывеской. Считать ли второе тысячелетие периодом непрерывного упадка, или серией неравномерных культурных и политических изменений, которые в конце концов обеспечили переход от античного мира к средневековому, или необычайно динамичной эпохой развития искусства, архитектуры и философии – зависит от выбранной точки зрения. Историки часто обсуждают «кризис» III в. Они вкладывают в это понятие мысль, что после убийства Коммода в 192 г. модель, созданная Августом, дала трещину. Одно только количество императоров – явный признак этого. В течение почти 180 лет между 14 и 192 гг. (не считая трех неудачливых претендентов на трон во время единственного короткого периода гражданской войны после смерти Нерона) правило всего 14 императоров. В последующие сто лет между 193 и 293 гг. их было больше 70 (число может меняться в зависимости от того, сколько полузабытых имен соправителей, узурпаторов и самозванцев включать в список). Но, главное, не удалась ни одна попытка отстранить легионы от вмешательства в вопросы престолонаследия. Почти все претенденты на титул императора в середине III в. получали власть при содействии того или иного армейского подразделения. Это была почти постоянная гражданская война с вопиющими нарушениями традиционного преемства власти. Объявление Септимия Севера об усыновлении его самого задним числом как наследника и его семьи императором, которого уже 10 лет как не было в живых, вывернуло наизнанку римские правила усыновления. В то же самое время Рим утратил роль центра империи. Императоры часто отсутствовали, предпочитая базироваться вместе со своими армиями в сотнях километров от города. У них не было времени, желания и средств действовать по прежней модели, пытаясь оставить свой след в кирпиче и мраморе или в роли благотворителей. После грандиозных терм, построенных Каракаллой в 210 г., не было осуществлено ни одного строительного проекта за 80 лет, пока в 290 г. император Диоклетиан не воздвиг еще больший общественный банный комплекс (немалая часть которого и сейчас стоит за главным железнодорожным вокзалом Рима). Отсутствие императоров в Риме свело на нет роль сената. Исчезла необходимость в civilitas – обходительности – в отношениях между императорами и сенаторами, в утонченных беседах между ними и даже в демонстративных выходках и упрямых протестах заносчивых и далеких от реальности сенаторов. Императоры все больше правили «дистанционно», при помощи декретов или писем и без обращения к сенату. Восхождение на трон Макрина, который не был сенатором (и за ним последовали и другие), было показательным: без сената легко можно было обойтись. Что стояло за всеми этими изменениями, что было причиной, а что – следствием, яростно обсуждается до сих пор. Немаловажную роль сыграли вторжения более эффективных и, по большей части, уже ощутивших на себе влияние римской культуры «полуварваров» из окружающих империю регионов. В конце II в. широко распространилась чума, которая, по самым скромным оценкам, сильно сократила человеческие ресурсы римского мира. Прежняя модель с ее хрупким равновесием не смогла установить четких правил престолонаследия и наладить действенные связи между императором и сенатом. Стоило ею пренебречь, как она рассыпалась. Каковы бы ни были причины, новый Рим, который выбрался из кризиса III в.,

не напоминал уже ничего из того, что мы изучали в ходе римского первого тысячелетия. Город Рим неуклонно сдавал позиции столицы империи и трижды за V в. попадал в руки захватчиков (а до того оставался неприкосновенным 800 лет – после разграбления галлами в IV в. до н. э.). Контроль над римским миром стал осуществляться из региональных столиц, таких как Равенна и Константинополь. Управлять западной и восточной частями империи стали независимые властители. Сначала христиан преследовали, неоднократно происходили гонения, но в конце III в. мировая империя решила принять мировую религию (или наоборот). Константин, основатель города Константинополя, в начале IV в. стал первым римским императором, официально обратившимся в христианство (крестился на смертном ложе в 337 г.). Он в каком-то смысле следовал все той же модели «встраивания во власть», но строил уже не языческие храмы или Колизей, а церкви. Не все поменялось в этом новом Риме, и не сразу. Жители города по-прежнему наслаждались представлениями в Колизее (скорее охотой на диких зверей, чем гладиаторскими боями) до самого конца V в., и императоры в Константинополе оплачивали народные развлечения – чаще всего бега на колесницах – по старой благотворительной модели. Но политическая преемственность многих институтов была поверхностной или вовсе забывалась. Как дань традиции в Константинополе было построено здание сената – сооружение для политического органа, превратившегося уже в ископаемое. Рассказывали, будто один не слишком ученый комментатор VIII в., поясняя название этого здания, выдумал, что «Сенатом» звали его строителя. В самом Риме лучшим символом изменившегося мира является арка, воздвигнутая в 315 г. в честь победы императора Константина над одним из внутренних врагов. Она стоит до сих пор, сохранившись благодаря тому, что была встроена в крепость эпохи Возрождения, между старым римским Форумом и великим амфитеатром Колизея. На первый взгляд она кажется абсолютно традиционной, напоминающей арки, поставленные в честь многих ратных побед в Риме и других городах, с тех пор копировавших римские образцы, – от Триумфальной арки в Париже до Арки Веллингтона к югу от Гайд-парка в Лондоне. Арка Константина украшена множеством рельефов, изображающих эпизоды правления императоров в стиле, знакомом по первым двум векам автократии в Риме. Император предстает сражающимся с врагами-варварами, обращающимся к своим войскам, прощающим пленных, приносящим жертвы традиционным богам, принимающим венец от богини Виктории и раздающим милостыню народу. Все это вполне могло бы быть создано на 150 лет раньше.

103. Арка Константина. Почти все скульптуры на этом фасаде сняты с других памятников, в том числе медальоны над боковыми арками принадлежат эпохе Адриана, а прямоугольные барельефы на уровне фронтона позаимствованы с памятника Марку Аврелию. Фигуры варваров также на уровне фронтона относятся к эпохе Траяна На самом деле так оно и было. Не считая нескольких скромных барельефов, все эти скульптуры были отломаны или отрублены от более ранних монументов, увековечивших память о Траяне, Адриане и Марке Аврелии. Лица императоров были слегка подправлены для достижения сходства с Константином, разрозненные части были заново смонтированы и размещены на новой арке. Это была дорогостоящая и разрушительная дань ностальгии. В глазах некоторых античных наблюдателей арка могла подчеркивать принадлежность нового императора к старой славной традиции. Но более всего вторичное использование «бывших в употреблении» персонажей указывает на историческую дистанцию, отделяющую первое тысячелетие Древнего Рима, которое стало предметом исследования в этой книге, от второго тысячелетия, которое может когда-нибудь стать сюжетом для другой книги и для другого автора. * * *

Я провела довольно много времени из последних 50 лет моей жизни с римлянами «первого тысячелетия». Я выучила их языки, насколько это было возможно. Я прочитала значительную часть литературы, которую они нам оставили (нет никого, кто бы из этого прочитал все), и я изучила некоторые из сотен тысяч книг и статей, написанных в последующие столетия о них, от Макиавелли и Гиббона до Гора Видала и далее. Я пыталась разгадать смысл слов, которые они оставили на камне, и буквально раскапывала эти слова в дождь и непогоду в

малопривлекательных местах, где происходили археологические раскопки. И долгое время я обдумывала, как лучше изложить историю Рима и объяснить, почему меня это волнует. Я также была среди тех 5 млн человек, которые ежегодно отстаивают огромные очереди, чтобы попасть в Колизей. Я позволяла моим детям сфотографироваться за плату с шарлатанами, которые изображали гладиаторов. Я покупала им пластиковые гладиаторские шлемы и уверяла их, закрывая глаза на жестокость нашего мира, что мы больше ничего такого жестокого не делаем. Для меня, равно как и для многих других, римляне – это не только часть истории и предмет для изучения, но и повод окунуться в мир фантазии и выдумки, страшный и увлекательный. Я уже больше не считаю, как наивно думала раньше, что нам есть чему научиться непосредственно у римлян – или, допустим, у древних греков, или у представителей каких-то других древних цивилизаций. Нам нет необходимости читать про трудности, выпавшие на долю римских легионеров в Месопотамии или в сражениях с парфянами, для того чтобы разобраться, почему в наши дни военное вмешательство на Ближнем Востоке может оказаться неблагоразумным. Я даже не уверена, что те генералы, которые считают, что они используют тактику Юлия Цезаря, делают это в действительности, а не в своем воображении. И как бы ни были привлекательны некоторые подходы к институту гражданства в Древнем Риме (а я пыталась их разъяснить), было бы глупо считать их применимыми к нашей ситуации, спустя многие столетия. Кроме того, те самые «римляне» так же не были едины в своем мнении о том, как устроен мир или как он должен быть устроен, как и мы теперь. Нет простой римской модели, которую можно было бы скопировать. Ах, если бы все было так легко!.. Но я все больше и больше убеждаюсь, что нам много еще надо понять – как про себя, так и про наше прошлое, – находя общий язык с римлянами и их историей, поэзией и прозой, их полемикой и аргументацией. Наследство западной культуры очень разнообразно. К счастью, мы являемся наследниками не одного только античного прошлого. Тем не менее, начиная по крайней мере с Возрождения,

многие из наших базовых представлений о власти, гражданстве, ответственности, политическом экстремизме, империи, роскоши и красоте сформировались и прошли проверку в диалоге с римлянами и их письменным наследием. Вряд ли мы будем брать пример с Цицерона, но его схватка с обанкротившимся аристократом или революционером, с которой я начала эту книгу, по-прежнему лежит в основе наших представлений о гражданских правах и в ситуациях политического несогласия обогащает наш язык емкими фразами: «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?» И привычка «создавать пустыню» под видом принесенного «мира», которую Тацит порицал от имени древних британцев, по-прежнему вменяется в вину империалистам. А отвратительные пороки, характерные для многих знаменитых римских императоров, вынуждают нас задавать вопрос, где кончаются автократические перегибы и начинается царство террора. Мы оказываем римлянам медвежью услугу, если превозносим и героизируем их, равно как и если демонизируем их. Но мы обедняем себя, если отказываемся принимать их всерьез – и если обрываем наш давний с ними диалог. Эта книга, как я надеюсь, станет не просто очередной историей Древнего Рима, но частью диалога с римским сенатом и народом: SPQR. Источники

Целиком охватить библиографию по Древнему Риму ни одному человеку не под силу, поэтому я привожу основные источники, которыми я воспользовалась, и рекомендации по дальнейшему чтению. В основном я опираюсь на издания античной литературы в надежных современных переводах.[101] Многие издания на латыни и греческом, переводы на европейские языки и издания с параллельным текстом можно бесплатно читать в Интернете. Самые полезные в этом смысле сайты – Lacus Curtius (http://penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/home.html) и Perseus Digital Library (www.perseus.tufts.edu/hopper/collections). Труднее сориентироваться в античной эпиграфике и папирусах.

Огромные продолжающиеся собрания надписей, фрагментов и других находок включаются в коллекции, которые составляются с XIX века и продолжаются до сих пор. Ради международного сотрудничества их комментировали, и у главного из этих выпусков, Corpus Inscriptionum Latinarum, есть свой сайт (http://cil.bbaw.de/cil_en/index_en.html), и хотя он рассчитан преимущественно на специалистов, по крайней мере основная часть переведена на английский язык. Сайт Оксфордского центра исследований античных документов (Oxford Centre for the Study of Ancient Documents, www.csad.ox.ac.uk) позволяет заглянуть прямо в живой мир Древнего мира через окошечко, предоставляемое нам папирусами. Я также ссылаюсь на более компактные издания подобных документов, подобранные по эпохам или темам. Каждый, кто решается писать о Древнем Риме, ступает по следам своих великих предшественников. «История упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона остается одним из самых запоминающихся рассказов о первых двух столетиях нашей эры. Аврелий Марк. Размышления. – М.: Наука, 1993. Перевод А. Гаврилова. Аппиан. Римские войны. – СПб.: Алетейя, 1994. Перевод С. Жебелева. Аристофан. Комедии. Фрагменты. – М.: Литпамятники, 2000. Перевод А. Пиотровского. Валерий Максим. Достопамятные дела и изречения. – СПб.: СПбГУ, 2007. Перевод С. Трохачева. (См. также: Валерия Максима изречений и дел достопамятных книг девять. – СПб.: при Императорской Академии наук, 1772. Перевод И. Алексеева.) Веллей Патеркул. Римская история. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1985. Перевод А. Немировского. Вергилий Публий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. – М.: Худлит., 1979. Перевод С. Ошерова. Геллий Авл. Аттические ночи. – СПб.: ИЦ «Гуманитарная академия», 2007. Перевод А. Бехтера. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. – М.: Наука, 2006. Перевод В. Неведомского. Гораций Квинт Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. – М.: Художественная литература, 1970. Переводы Н. Гинцбурга, Я. Гинцбурга, Г. Церетели. Джонсон Б. Заговор Катилины. – М.-Л.: Искусство, 1960. Перевод

Ю. Корнеева. Дион Кассий Коккейан. Римская история. – СПб.: Нестор-История, СПбГУ, 2011. Перевод А. Махлаюка. Дионисий Галикарнасский. Римские древности. – М.: Рубежи XXI век, 2005. Перевод И. Маяк. Законы XII таблиц // Хрестоматия по истории Древнего мира. Т. III. Рим. Глава I. 8. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, 1953. Перевод И. Яковкина. Ибсен Г. Катилина//Собр. соч в 4 т. Том I. – М.: Искусство, 1956. Перевод А. и П. Ганзен. Катулл Гай Валерий. Книга стихотворений. – М.: Наука, 1986. Перевод С. Шервинского. Клавдий. Речь в сенате (48 г. н. э.), сохранившаяся в виде надписи в Лионе (Derrau, Inscriptiones Latinae Selectae, I, 212) // Ковалев С. И. История Рима. Глава V. – СПб.: Полигон, 2002. Перевод И. Маяк. Куманецкий К. История культуры Древней Греции и Рима. – М.: Высшая школа, 1990. Перевод с польского В. Ронина. Купер У. Ода Боудикке. Цит. по: Джонсон Б. Лондон по Джонсону: О людях, которые сделали город, который сделал мир. – М.: КоЛибри: Азбука-Аттикус, 2014. Перевод О. Алексаняна. Ливий Тит. История Рима от основания города. – М.: Наука, 1989–1991. Перевод Г. Гусейнова, Н. Казанского, М. Сергеенко. Лоуренс Д. Утро в Мексике. По следам этрусков. – М.: Б. С. Г.-ПРЕСС, 2005. Перевод А. Николаевской. Лукиан Самосатский. О сирийской богине: Соч. в 2 т. – СПб., 2001. Перевод С. Лукьянова. Лукреций Тит Кар. О природе вещей. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1947. Перевод Ф. Петровского. Макробий. Сатурналии. Книга II / /Исседон: Альманах античной истории и культуры. Вып. III, 2005. Екатеринбург. Перевод В. Звиревича. Мякин Т. История Древней Греции и Древнего Рима: Учебное пособие и хрестоматия к семинарам. – Новосибирск: Новосибирский гос. университет, 2005. Немировский А. И., Дашкова М. Ф. Луций Анней Флор – историк Древнего Рима. Эпитомы. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1977. Луцилий Гай. Сатуры // Тит Ливий. История Рима от основания города. Том I. Книга IX. Глава 18. 9. – М.: Наука,1989. Перевод М. Гаспарова. Овидий Публий Назон. Наука любви // Овидий Публий Назон. Собрание сочинений. Том I. – СПб.: Биографический институт «Студиа

Биографика», 1994. Перевод М. Гаспарова. Овидий Публий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта. – М.: Наука, 1978. Перевод С. Шервинского, Н. Вольпина. Петровский Ф. Латинские эпиграфические стихотворения. Надгробные надписи. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1962. Петроний. Сатирикон. – М.: Худлит, 1969. Перевод Б. Ярхо. Плавт Тит Макций. Два Менехма: Собр. соч. в 3 т. Т. 3. – М.: Терра, 1997. Перевод А. Артюшкова. Плавт Тит Макций. Ослы: Собр. соч. в 3 т. Т. 2. – М.: Терра, 1997. Перевод А. Артюшкова. Плиний Младший. Письма. Панегирик императору Траяну. – М.: Наука, 1984. Перевод М. Сергеенко, В. Соколова. Плиний Старший. Об искусстве. – М.: Ладомир, 1994. Перевод Г. Тароняна. Плутарх. Изречения царей и полководцев // Плутарх. Застольные беседы. – М.: Эксмо, 2012. Перевод М. Гаспарова. Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. – М.: Наука, 1994. Перевод К. Лампсакова, С. Маркиша, С. Ошерова, Г. Стратановского. Полибий. Всеобщая история. – М.: Олма-Пресс, 2004. Перевод Ф. Мищенко. Проперций Секст. Элегии: В 4 кн. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2004. Перевод А. Любжина. Саллюстий Гай Крисп. Заговор Катилины. Югуртинская война // Цезарь Гай Юлий. Записки о Галльской войне. Саллюстий Крисп. Сочинения. – М.: Ладомир: Издательство АСТ, 1999. Перевод В. Горенштейна. Светоний Гай Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. – М.: Наука, 1993. Перевод М. Гаспарова. Сенека Луций Анней. Сатира на смерть императора Клавдия / /Римская сатира. – М.: Худлит., 1957. Перевод Ф. Петровского. Страбон. География: В 17 кн. – М.: Ладомир, 1994. Перевод Г. Стратановского. Тацит Корнелий. Сочинения: В 2 т. – М.: Ладомир, 1993. Перевод А. Бобовича, Г. Кнабе. Флавий Иосиф. Иудейские древности: В 2 т. – М.: Издательство АСТ: Ладомир, 2002. Перевод Г. Генкеля. Фронтон. Переписка с Марком Антонином Цезарем // Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства II–V века. – М.: Наука, 1964. Перевод И. Стрельниковой. Хобсбаум Э. Изобретение традиций // Вестник Евразии. 2000. – № 1. – С. 47–62. Перевод введения С. Панарина. Хрестоматия по античной

литературе: В 2 т. Т. 2. Древнейшая римская литература. Заплачки (нении). – М.: Просвещение, 1965. Перевод С. Кондратьева. Хрестоматия по ранней римской литературе / Сост. К. П. Полонская, Л. П. Поняева. – Раздел VII. Дидактика, ученые стихи. Порций Лицин. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2000. Перевод Ф. Петровского. Цезарь Юлий Гай. Записки о гражданской войне / /Записки Юлия Цезаря и его продолжателей о Галльской войне, о Гражданской войне, об Александрийской войне, об Африканской войне. – М.: Ладомир: Наука, 1993. Перевод М. Покровского. Цицерон Марк Туллий. Диалоги. – М.: Ладомир: Наука, 1994. Перевод В. Горенштейна. Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. – М.: Наука, 1993. Перевод В. О. Горенштейна. Цицерон Марк Туллий. Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. – М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1949. Перевод В. Горенштейна. Цицерон Марк Туллий. Речи: В 2 т. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1962. Перевод В. Горенштейна. Цицерон Марк Туллий. Полное собрание речей в русском переводе. – СПб.: Издательство А. Я. Либерман, 1901. Перевод В. Алексеева, Ф. Зелинского. Цицерон Марк Туллий. Тускуланские беседы // Цицерон Марк Туллий. Избранные сочинения. – М.: Худлит, 1975. Перевод М. Гаспарова. Шекспир У. Трагедия о Кориолане: Полн. собр. соч. в 8 т. Т. 2. – М.: Искусство, 1959. Перевод А. Смирнова. Шекспир У. Юлий Цезарь: Полн. собр. соч. в 8 т. Т. 5. – М.: Искусство, 1959. Перевод М. Зенкевича. Шифман И. Цезарь Август. Приложение: Деяния божественного Августа. – Л.: Наука, 1990. Элий Аристид. Священные речи. Похвала Риму. – М.: Ладомир, 2006. Перевод С. Мережицской под редакцией М. Гаспарова. Ювенал Децим Юний. Сатиры. – СПб.: Алетейя, 1994. Перевод В. Недовича, Ф. Петровского. Хронологическая таблица

Даты и события в [квадратных скобках] относятся к истории Древней Греции.

Список иллюстраций

Цветные вклейки

1. «Цицерон разоблачает Катилину» (1889). Чезаре Маккари. Палаццо Мадама, Рим. Фото © akg-images / Album / Oronoz 2. «Цицерон разоблачает Катилину» (1850). Джон Лич. Из книги: Гилберт Эббот. Беккет. Комическая история Рима. (Gilbert Abbott А Beckett.) The Comic History of Rome. – London: Bradbury and Evans, 1852. Фото © Posner Library / Carnegie Mellon 3. Сверху: «Похищение сабинянок». Никола Пуссен (1637–8). Лувр, Париж. Фото © akg-images / Erich Lessing. Снизу: «Похищение сабинянок». Пабло Пикассо (1962). Центр Помпиду. Фото © Succession Picasso / DACS, London 2015 / с любезного разрешения akg-images 4. «Тарквиний и Лукреция». Тициан (1571). Музей Фитцуильяма, Кембридж. Фото © Lebrecht Music and Arts Photo Library / Alamy 5. «Циста Фикорони». IV в. до н. э. Национальный этрусский музей виллы Джулия, Рим. Фото (сверху) © akg-images / De Agostini Picture Lib. / G. Nimatallah; (снизу) © akg-images / Nimatallah 6. Фреска в гробнице. III в. до н. э. Археологический музей на электростанции Монтемартини, Рим. Фото © The Art Archive / Alamy 7. Сцены из «гробницы Франсуа», Вульчи. IV в. до н. э. Коллекция Виллы Торлония, Рим. Фото с любезного разрешения Управления археологического наследия Южной Этрурии 8. Поднятие корабельного тарана времен Первой Пунической войны, около Сицилии. Фото © RPM Nautical Foundation 9. Последнее полотно из серии «Триумфы Цезаря» (1484–92). Андреа Мантенья. Дворец Хемптон-Корт, Лондон. Фото Royal Collection Trust © Her Majesty Queen Elizabeth II, 2015 / Bridgeman Images 10. Часть колонны Марка Аврелия, Рим. Фото © Realy Easy Star / Tullio Valente / Alamy 11. Деревянная скругленная доска с изображением Септимия Севера и его семьи, около 200 г., Государственные музеи Берлина, Берлин. Фото © Neues Museum, Berlin 12. Портрет Ливии, I в. до н. э. Лувр, Париж. Фото © Interfoto / Alamy 13. Деталь интерьера из бронзы с кораблей Калигулы из озера Неми, 37–41 гг. н. э., Национальный Римский музей, Палаццо Массимо алле Терме. Фото © akg-images / Mondadori Portfolio / Sergio Anelli 14. Фреска с изображением обеда из дома (V, 2, 4) в Помпеях, I в., Национальный археологический музей Неаполя. Фото © akg-images / Erich Lessing 15. «Солон Афинский» из бара «Семи мудрецов» в Остии, около 100 г. н. э. Фото © The Art Archive / Alamy 16. Древнеримский ошейник раба,

(?) IV в. н. э., Национальный Римский музей, Термы Диоклетиана. Фото © Photo Scala, Florence, репродукция с любезного разрешения Министерства культурного наследия и культурной деятельности Италии 17. Золотой браслет с надписью «от господина его рабыне», I в., из Мореджине близ Помпей. Из книги: A. Ambrosio et al., Storie da un'eruzione. Каталог выставки, Неаполь: Electa, 2003. 18. Сцены из прачечной (VI, 8, 20) в Помпеях, I в. Национальный археологический музей Неаполя. Фото © akg-images / Nimatallah and Museo Archeologico Nazionale Naples 19. Печать из самоцветов с Октавианом / Августом в образе Нептуна, конец I в. до н. э., найдена в Тунисе, теперь находится в Музее изящных искусств, Бостон. Фото © Museum of Fine Arts, Boston, Massachusetts, USA / Anne and Blake Ireland Gallery (Gallery 210A) / Bridgeman Images 20. «Великая французская камея», I в. Национальная библиотека, Париж. Фото © akg-images / Album / Joseph Martin 21. Фрагмент «Пейтингеровой таблицы», XIII в., вероятно, основанной на римском образце. Австрийская национальная библиотека, Вена. Фото © akg-images Иллюстрации

1. Табуларий, Рим. Фото © Rome4all 2. «SPQR» на канализационном люке (© rgbdave / Stockimo / Alamy) и мусорном баке (фото автора) 3. Деталь картины «Цицерон разоблачает Катилину» (1889). Чезаре Маккари. Палаццо Мадама, Рим. Фото © akg-images / Album / Oronoz 4. Серебряная монета 63 г. до н. э. с изображением голосования. Фото слева © The Trustees of the British Museum; справа © Goldberg Coins & Collectibles Inc. 5. Рисунок на надгробье, изображающий чеканку монет, IV в. до н. э. Национальный археологический музей Абруццо, Кьети. Репродукция с любезного разрешения Министерства культурного наследия и культурной деятельности Италии / фотоархив Алинари, Флоренция 6. Протестующие в Венгрии, 2012. Фото © Peter Kohalmi / AFP / Getty Images 7. Скульптура волчицы и близнецов. Капитолийские музеи, Рим. Фото © Musei Capitolini, Rome, Italy / Bridgeman Images 8. Римская серебряная монета, 89 г. до н. э., изображающая царя Тита Татия и похищение двух сабинянок. Фото © The Trustees of the British Museum 9. Мозаика, изображающая Ромула и Рема с волчицей. Олдборо, Великобритания. Фото © Leeds Museums and Art Galleries (City Museum) UK / Bridgeman Images 10. Больсенское зеркало. Национальный римский музей, Рим. Из книги: Roma, Romolo, Remo. (Каталог выставки, 2000), С. 233 11. Мозаика, изображающая обнимающихся Дидону и Энея. Вилла в Лоу-Хэме, Великобритания. Фото © Somerset County Museum, Taunton Castle, UK / Bridgeman Images 12. Кремационная урна из Этрурии.

Национальный этрусский музей виллы Джулия, Рим. Фото © Photo Scala, Florence – с любезного разрешения Министерства культурного наследия и культурной деятельности Италии 13. Схема остатков святилища под черным камнем на римском Форуме. Из книги: C. Hülsen. The Roman Forum. – Rome: Loescher, 1906 14. Стела с надписями из римского Форума. Фото © DEA / A. Dagli Orti / De Agostini / Getty Images 15. «Клятва Горациев» (1784) Жака-Луи Давида. Лувр, Париж. Фото © akg-images / De Agostini Picture Lib. / G. Dagli Orti 16. Древние надписи из Сатрикума. Фото с любезного разрешения Специального управления археологического наследия Рима. 17. Голова статуи весталки с Римского форума. Фото © Lanmas / Alamy 18. Самый древний из сохранившихся римских календарей, I в. до н. э., Анциум, Национальный Римский музей, Палаццо Массимо алле Терме. Из книги: A. Degrassi. Inscriptiones Italiae. XIII. 2. – Рим: Libreria dello Stato, 1963. С. 8–9 19. Римский ценз, рельеф так называемого алтаря Гнея Домиция Агенобарба, конец II в. до н. э. Лувр, Париж. Фото © akg-images / De Agostini Picture Lib. / G. Dagli Orti 20. Фрагменты терракотовой статуи из храма в Риме, VI в. до н. э. Капитолийские музеи, Рим. Фото © The Art Archive / Museo Capitolino Rome / Araldo De Luca 21. Бронзовая модель печени, III–II вв. до н. э. Национальный музей, Пьяченца. Фото © akg-images / De Agostini Picture Lib. / A. De Gregorio 22. Великая Клоака, Рим. Фото с любезного разрешения Специального управления археологического наследия Рима. 23. Римская серебряная монета, 120-е гг., изображающая Адриана и Пудицицию. Фото © The Trustees of the British Museum 24. Храм Кастора и Поллукса, Римский Форум. Фото © Gaertner / Alamy 25. Гробница Сципиона Барбата, III в. до н. э., Ватиканские музеи. Фото © akg-images / De Agostini Picture Library 26. Статуя Цинцинната. E. Karkadoulias (1982). Цинциннати, США. Фото © Thomas G. Fritsch 27. Фламины с Алтаря Мира, Рим. Фото © De Agostini Picture Library / G. Dagli Orti / Bridgeman Images 28. Рисунок Сервиевой стены, Рим, из книги: Гельмольт Г. История человечества. Т. IV. – СПб.: Просвещение, 1909. Фото © The Print Collector / Print Collector / Getty Images 29. Тарелка III в.

до н. э. со слонами, Национальный этрусский музей виллы Джулия, Рим. Фото © DEA / G. Nimatallah / De Agostini / Getty Images 30. Портрет Пирра, I в. до н. э. (?), из виллы Папирусов, около Геркуланума, Национальный археологический музей, Неаполь. Фото © DEA / A. Dagli Orti / De Agostini / Getty Images 31. «Атилий Регул покидает семью, чтобы отправиться в Карфаген навстречу своей смерти» (1826), Сигизмондо Наппи. Пинакотека Брера, Милан. Фото © akg-images / De Agostini Picture Library 32. Портрет Полибия, гипсовая копия, Национальный музей римской цивилизации, Рим. Фото © akg-images / De Agostini Picture Library 33. Веристический портрет, I в. до н. э., Национальный археологический музей в Альтино, Венеция. Фото © akg-images / Cameraphoto 34. Надгробный портрет жреца богини Великой Матери. Капитолийские музеи, Рим. Фото © DEA / A. Dagli Orti / De Agostini / Getty Images 35. Портрет Помпея. Дворец Спада, Рим. Фото © Galleria Spada, Rome, Italy / Mondadori Portfolio / Electa / Andrea Jemolo / Bridgeman Images 36. Римская серебряная монета, 113 г. до н. э., изображающая процедуру выборов путем тайного голосования. Фото © akg-images / De Agostini Picture Lib. / A. Rizzi 37. «Корнелия, мать Гракхов» (1785 г.) Ангелики Кауфман. Виргинский музей изящных искусств, США. Фото © akg-images 38. Дворец Барберини в Пренесте. Фото © Hemis / Alamy 39. Реконструкция древнего святилища в Пренесте. Автор реконструкции H. Kähler. Фото © DeAgostini / Getty Images 40. Серебряная монета, выпущенная италийскими союзниками во время Союзнической войны. Фото © The Trustees of the British Museum 41. Серебряная монета Суллы, 84–83 гг. до н. э., изображающая голову Венеры и символы победы. Фото © The Trustees of the British Museum 42. Фреска из Помпей с изображением человека по имени «Spartaks». Начало I в. до н. э. Фото © Jackie and Bob Dunn www.pompeiiinpictures.com. Репродукция воспроизводится с любезного разрешения Министерства культурного наследия и культурной деятельности Италии, Специального управления археологического наследия Помпей, Геркуланума и Стабии 43. Серебряная монета, изображающая голову Митридата VI.

Фото © akg-images / Interfoto 44. Трехмерная реконструкция театра Помпея. Автор Martin Blazeby, Королевский колледж, Лондон. Репродукция с любезного разрешения Королевского колледжа, Лондон 45. Римская серебряная монета 19–4 гг. до н. э., в честь возвращения штандартов, захваченных у римлян во время битвы при Каррах. Фото © The Trustees of the British Museum 46. Портрет предположительно Юлия Цезаря Нового времени. Британский музей. Фото © Planet News Archive / SSPL / Getty Images 47. Надгробие с изображением верблюда и членов семьи, (?) II в. Городской музей Сульмоны. Фото музея диоцеза Сульмона-Вальвы 48. Римская серебряная монета, 43–42 гг. до н. э., изображающая голову Брута и символы освобождения. Фото © Her Majesty Queen Elizabeth II, 2015 / Bridgeman Images 49. Римская фреска («Альдобрандинская свадьба»), I в. до н. э. Ватиканские музеи. Фото © Biblioteca Apostolica Vaticana, Vatican City / Bridgeman Images 50. Надгробие Аврелия Гермии и Аврелии Филематии, I в. до н. э. Британский музей. Фото © akg-images / Album / Prisma 51. Римская повитуха из Остии. Музей Остии (он же Археологический музей Остии). Фото © The Art Archive / Alamy 52. Античное римское вагинальное зеркало. Национальный археологический музей, Неаполь. Фото © akg-images / Mondadori Portfolio / Alfredo e Pio Foglia 53. Дом грифонов на Палатине, I в. до н. э., Рим. Фото © Photo Scala, Florence, с любезного разрешения Министерства культурного наследия и культурной деятельности Италии 54. План «Дома трагического поэта» в Помпеях 55. Скульптура из «Антикитерского кораблекрушения». Национальный археологический музей, Афины. Репродукция воспроизводится с любезного разрешения музея 56. Поднятый со дна груз амфор, оставшийся после кораблекрушения неподалеку от Марселя. Фото © 2010 MIT. С любезного разрешения музея Массачусетского технологического института (MIT) 57. Фрагмент эпитафии, известной под названием «Laudatio Turiae», I в. до н. э. Национальный римский музей, Термы Диоклетиана. Фото с любезного разрешения Специального управления археологического наследия Рима 58. Свинцовые снаряды из

Перуджи, I в. до н. э. Национальный археологический музей Умбрии. Из книги: L. Benedetti. Glandes Perusinae. Revisione e aggiornamenti. – Roma: Quasar, 2012 59. Триумфальная сцена на памятнике у Акция, I в. до н. э., Никополис. Из книги: K. Zachos et al. Nikopolis: Revealing the city of Augustus' Victory. – FCMPA, 2008 60. Надгробие Марка Билления, I в. до н. э. Городской музей Виченцы. Рисунок J. Callan. Из книги: L. Keppie. The Making of the Roman Army – Abingdon: Routledge, 2002 61. Слева – статуя Августа с Лабиканской дороги (via Labicana). Национальный Римский музей, Палаццо Массимо алле Терме. Фото © DEA / A. Dagli Orti / De Agostini / Getty. Справа – статуя Августа из Прима-Порта. Музеи Ватикана. Фото © Erin Babnik / Alamy 62. Мавзолей Августа, Рим. Фото автора 63. Храм Ромы и Августа, Анкара. Фото © Vanni Archive / Corbis 64. Реконструкция Форума Августа. Автор G. Rehlender. Фото © Falkensteinfoto / Alamy 65. Деталь фриза с изображением процессии с Алтаря Мира. Фото © akg-images / Tristan Lafranchis 66. Фамильное древо – упрощенная схема союза Августа и Ливии и их потомков 67. Четырнадцать императоров: Тиберий (© De Agostini / G. Nimatallah / Getty Images); Калигула (© Prisma Archivo / Alamy); Клавдий (© Marie-Lan Nguyen); Нерон (© Alfredo Dagli Orti / The Art Archive / Corbis); Веспасиан (© akg-images / Album / Prisma); Тит (© Anderson / Alinari via Getty Images); Домициан (© akg-images); Нерва (© DEA / G. Dagli Orti / De Agostini / Getty Images); Траян (© akg-images / Erich Lessing); Адриан (© Marie-Lan Nguyen); Антонин Пий (© Bibi Saint-Pol); Марк Аврелий (© DEA / G. Nimatallah / De Agostini / Getty Images); Луций Вер (© The Art Archive / Alamy); Коммод (© Marie-Lan Nguyen) 68. Портрет Гая Калигулы. Новая глиптотека Карлсберга, Копенгаген. Фото © Louis le Grand / Ny Carlsberg Glyptotek 69. Портрет Клавдия, переделанный из портрета Калигулы. Археологический музей на электростанции Монтемартини, Рим. Фото © Bill Storage / Musei Capitolini, Centrale Montemartini 70. Сцена на колонне Марка Аврелия, конец II в. Фото © Piazza Colonna, Rome, Italy / Alinari / Bridgeman Images 71. Фреска из «Золотого дома» Нерона, Рим. Фото ©

Werner Forman / Universal Images Group / Getty Images 72. Декоративный бассейн («Canopus») на вилле Адриана, Тиволи, 120-е – 30-е гг. Фото © Riccardo Sala / Alamy 73. Голова Адриана из позолоченной бронзы из Велии. Национальный археологический музей Пармы. Фото © DEA / A. De Gregorio / De Agostini / Getty Images 74. Постамент колонны Антонина Пия с изображением апофеоза императора и его жены Фаустины, 160-е гг. Музеи Ватикана. Фото © Vatican Museums and Galleries, Vatican City / Bridgeman Images 75. Реконструкция виллы Плиния. Автор Карл Фридрих Шинкель (Karl Friedrich Schinkel), 1841. Фото © akg-images 76. Город Тимгад, Алжир. Фото автора 77. «Все в порядке, Ковдоб», карикатура Саймона Джеймса (Simon James). Репродукция с разрешения Саймона Джеймса 78. Сценка с Форума из дома Джулии Феликс. Гравюра из книги: Antichita di Ercolano. Vol. 3. Plate 43. – Naples: Regia Stamperia, 1762 79. Римский «доходный дом» под Капитолийским холмом. Фото автора 80. Надгробие Кв. Артула, мальчика-шахтера, II в. Национальный археологический музей, Мадрид. Фото © Sebastia Giralt с любезного разрешения Национального археологического музея, Мадрид 81. Надгробие Кая Пупия Амика, «пурпурщика», I в. Национальный археологический музей Пармы. Фото © Alinari Archives, Florence 82. Мраморный рельеф с изображением лотка продавца дичи, II в., Остия. Музей Остии. Фото © Museo Ostiense, Ostia Antica, Rome, Italy / Roger-Viollet, Paris / Bridgeman Images 83. Гробница Еврисака, Рим, I в. до н. э. Фото © akg-images / Bildarchiv Monheim / Schütze / Rodemann 84. Римский бар, Помпеи. Фото © DeAgostini / Getty Images 85. Копия XIX в. с фрески из бара Сальвия, Помпеи, из книги: E. Presuhn. Pompeji. – Leipzig: Weigel, 1882. Фото © akg-images / Florilegius 86. Игральная доска из захоронения в окрестностях Рима, (?) I в. Фото © The Trustees of the British Museum 87. Статуя бога-змеи Гликона, II в. н. э., Музей национальной истории и археологии, Константа, Румыния. Фото © akg-images / De Agostini Picture Lib. / G. Dagli Orti 88. Бронзовая голова лошади, найденная возле Вальдгирма, Германия, I в. Фото © PA Images 89. Сцена, изображенная на колонне Траяна, законченной к 113 г., Рим.

Фото © DeAgostini / Getty Images 90. Вал Адриана, возле Хексема в графстве Нортумберленд, Великобритания. Фото автора 91. Панель из Себастейона в Афродисиасе с изображением Августа, фигуры «Победы» и пленника, I в., музей Афродисиаса. Фото автора. С любезного разрешения группы Нью-Йоркского университета, ведущей раскопки в Афродисиасе 92. Отреставрированная надпись с посвящением храма Нептуна и Минервы, I в., Чичестер, Великобритания. С любезного разрешения Центра изучения античных материалов (CSAD), издания «Римских надписей Британии» (RIB), фонда Фрэнсиса Хэверфилда (The Haverfield Bequest) 93. Портрет Траяна в виде фараона, Дендера, Египет. Фото © De Agostini Picture Library / Getty Images 94. Фасад храма Сулис-Минервы, (?) II в., Бат, Великобритания. Фото © World History Archive / Alamy 95. Индийская статуэтка из слоновой кости из Помпей. Фото с любезного разрешения Национального археологического музея, Неаполь, 149425 96. Пантеон, II в., Рим. Фото © akg-images / Andrea Jemolo 97. Вид Монс Клаудиануса, Египет. Фото © rome101.com 98. Вид с высоты птичьего полета на Монте Тестаччо, Рим. Фото © Sebastian Contreras Rodriguez 99. Надгробие Регины, II в., Римский форт-музей, Арбея. Фото © Tyne & Wear Archives & Museums / Bridgeman Images 100. Арка Тита, конец I в. н. э., Рим. Фото © PhotoStock-Israel / Alamy 101. Статуя Боудикки, Томас Торникрофт, 1850-е – 1902, набережная Виктории, Лондон. Фото © Chris Lawrence / Alamy 102. Фигура Зоила и реконструкция скульптуры на склепе Зоила. Рисунок C. H. Hallett из книги: R. R. R. Smith. The Monument of C. Julius Zoilos: Aphrodisias I. – Aachen: Mainz, 1994, Fig. 5 524. 103. Арка Константина, 315 г., Рим. Фото © Chris Selby / Alamy Цветные вклейки

1. Маккари изобразил невероятно огромным здание сената, где 8 ноября 63 г. до н. э. держал речь Цицерон. Этот масштаб подчеркивает одиночество Катилины (справа внизу), с которым сенаторы осторожно держат приличную дистанцию. В тот вечер Катилина покинул Рим, чтобы присоединиться к своим единомышленникам

2. Конфликт Цицерона с Катилиной явился источником вдохновения для некоторых карикатуристов Нового времени. За 30 лет до того, как Маккари отдал дань уважения Цицерону, под тем же названием «Цицерон разоблачает Катилину» сюжет был использован в юмористическом ключе. В образе Цицерона пародийно изображено политическое буйство XIX в., Катилина предстал как мафиози, сенаторы дремлют

3. На картине Николы Пуссена «Похищение сабинянок» (1637–1638) Ромул (слева) спокойно дает приказы своим людям. Пуссен выразительно показывает потасовку и как насильно уволакивали женщин. Пабло Пикассо (1962) еще более нагнетает ужас: чуть ли не распадающиеся части фигуры женщин под копытами лошадей контрастируют с гигантскими фигурами римских воинов и их лошадей

4. Тициан в «Тарквинии и Лукреции» (1571) не мифологизирует, а откровенно обличает насилие. Лукреция здесь – беззащитная жертва со слезами на глазах. Тарквиний – жестокий насильник, он придавил женщину коленом и заносит кинжал. На заднем плане из-за занавески показалась рука молодого раба, которого Тарквиний пригрозит убить вместе с жертвой, чтобы создать впечатление, будто они повинны в бесстыдном адюльтере

5. Возможность заглянуть в мир IV в. до н. э. дает этот образец римского прикладного искусства высочайшего уровня. Перед нами ручка крышки «цисты Фикорони», изысканного ларца из бронзы, получившего имя коллекционера XVIII в. Надпись на корпусе сообщает имя мастера, Новия Плавтия, и заказчицы, Диндии Маколнии, которая подарила цисту своей дочери

6. Этот фрагмент росписи надгробия начала III в. до н. э., найденного в Риме, передает эпизод войны с самнитами. В битве на нижнем ярусе принимает участие, в том числе, воин в большом шлеме с пером (справа). То, что происходило вне поля боя, над очевидной сценой «капитуляции», интерпретировали по-разному. Может быть, одетый в тогу «Фабий» справа передает некую военную награду римскому – не самнитскому – солдату?

7. Сцена сражения на стене «гробницы Франсуа» (середина IV в. до н. э.) демонстрирует этрусскую точку зрения на деятельность некоторых персонажей из римской истории. Благодаря подписям можно в крайнем слева герое узнать «Мастрну» («Macstrna»), или Мастарну, который, по версии императора Клавдия, идентичен Сервию Туллию. Крайний справа – «Авл Випена» («Aule Vipenas»), или Авл Вибенна (возможно, утерянный римский царь) поражает мечом врага

8. То, что осталось от Первой Пунической войны, поднимают со дна моря вблизи Сицилии. Это таран одного из боевых кораблей. На некоторых из таких таранов есть отштампованные в бронзе надписи. Например: «Луций Квинкций, сын Гая, квестор, одобрил этот таран». На одном сохранившемся карфагенском таране можно прочитать: «Мы молимся богу Баалу, чтобы этот таран пробил вражеский корабль и проделал большую дыру». Разница в «национальном стиле» налицо

9. Самая известная неантичная реконструкция римского триумфального шествия принадлежит кисти Андреа Мантеньи, чья серия полотен «Триумфы Цезаря» была ему заказана семейством Гонзага из Мантуи в конце XV в. На этом полотне Цезарь изображен на триумфальной колеснице в стиле Ренессанса. За его спиной раб должен был нашептывать на ухо полководцу, купающемуся в лучах славы: «Помни, ты смертен»

10. Колонна Марка Аврелия, высотой почти 40 м, составляющая пару и конкуренцию более известной колонне Траяна, по-прежнему украшает центр Рима. Колонну по спирали обвивают рельефы со сценами из войн на Дунае, в которых Марк Аврелий принимал участие и которые продолжались весь период его правления (161–180 гг.). На нижнем ярусе бородатый император совершает жертвоприношение. На третьем ярусе (наверху) битва разгорелась возле германской хижины

11. Семья императора Каракаллы. На этой картине на скругленной деревянной доске изображены его отец, император Септимий Север, с матерью Юлией Домной на заднем плане. Спереди справа – сам молодой Каракалла; слева стерто лицо убитого им брата Геты

12. Характерный портрет Ливии, жены первого Августа, выполненный в черном шлифованном (и дорогостоящем) базальте из Египта. Ее прическа, с валиком надо лбом и пучком сзади, очень традиционна, она подчеркивала приверженность хозяйки римским добродетелям

13. Яркими свидетельствами страсти императорского двора к роскоши явились найденные остатки плавучих дворцов, которые были построены по велению императора Калигулы на озере Неми в Альбанских горах между 37 и 41 гг. Поднятые со дна корабли сильно пострадали во время Второй мировой войны, тем не менее некоторые детали оснастки и оформления интерьеров сохранились, как, например, эта бронзовая голова Медузы горгоны с волосами-змеями, которая украшала конец одной из деревянных балок

14. На этой фреске из Помпей изображена церемония римского пира (обратите внимание на маленькую фигурку слуги внизу слева, снимающего обувь с гостя) и обратная сторона изобилия (в правом углу одному гостю от обжорства уже худо). Хотя в этом обеде участвуют только мужчины, нельзя сказать, что это было типично для Рима

15. Бар «Семи мудрецов» в Остии. Великий мудрец Солон из Афин (его имя написано с обеих сторон от него) наблюдает за происходящим из туалета, его совет по дефекации обозначен над головой: «Чтобы прокакаться (ut bene cacaret), Солон гладил себя по животу»

16. Древнеримский ошейник раба. Надпись на пластине обещает вознаграждение, если вернуть раба, вырвавшегося на свободу: «Я бежал. Поймайте меня. Верните меня хозяину Зонину и получите награду». Не исключено, что такие ошейники предназначались скорее для животных, чем для людей. Однако тот факт, что мы не можем с уверенностью отличить ситуации, говорит сам за себя

17. Золотой браслет, найденный около Помпей, с надписью: «Dominus suae ancillae» – «От

господина его рабыне». Это может быть трогательный подарок девушке от влюбленного хозяина и намек на интимные отношения между ними. Каково было отношение самой рабыни к подарку (и к хозяину), нам трудно судить

18. Три сцены из прачечной в Помпеях. Наверху рабочие топчут ткани. В центре один мужчина расчесывает ворс ткани, другой несет клетку с совой (сова – талисман работников прачечных), в углу ожидают заказчица и ее служанка. Внизу женщина слева забирает некое

обработанное изделие, другие образцы развешены на жердях над головами

19. Каменная печать из сердолика со сценой из битвы при Акции в 31 г. до н. э. Октавиан в облике бога Нептуна с трезубцем в руке взбирается на морскую колесницу. Наверху греческими буквами написано имя мастера или владельца Поп(илий) Аль(бан)

20. «Великая французская камея» относится к времени правления Тиберия и демонстрирует мировой порядок при императорах. Август, ставший богом, возносится на небеса. В среднем ярусе Тиберий восседает на троне, рядом с ним – его мать Ливия. Нижний ярус – соответствующее место для покоренных варваров. Камея находилась во Франции с XIII в. (отсюда название), одно время была неправильно интерпретирована как сцена из Библии с Иосифом при дворе египетского фараона

21. «Пейтингерова таблица» (названа по имени одного из первых владельцев) – это вариант карты Римской империи, выполненный в XIII в., вероятно, основанный на карте I в. до н. э. Августа и Агриппы. Таблицу с современной точки зрения можно назвать скорее маршрутной схемой, чем картой: при длине почти 7 м она обозначает дороги, реки и города империи. На этом фрагменте показаны дельта Нила, часть острова Крит (слева) и Малая Азия (вверху) notes

Примечания

1

Доктрина экспансии США в Северной и Южной Америке, которая оправдывалась в XIX в. божественным провидением. – Здесь и далее прим. ред. 2

Тацит. Агрикола (пер. А. Бобовича). 3

В русском переводе: «О заговоре Катилины» (пер. В. Горенштейна). 4

Пер. С. Шервинского. 5

Пер. В. Горенштейна. 6

Пер. В. Горенштейна. 7

Пер. М. Гаспарова. 8

Пер. А. Семенова-Тян-Шанского. 9

Пер. Д. Недовича. 10

Пер И. Маяк. 11

Пер. В. Горенштейна. 12

Речь императора в сенате на Клавдиевой табличке (пер. И. Л. Маяк). 13

Пер. И. Яковкина. 14

Пер. Г. Гусейнова. 15

Пер. Г. Гусейнова. 16

Пер. М. Гаспарова. 17

Пер. С. Кондратьева. 18

Пер. Ф. Петровского. 19

Пер. Ф. Мищенко. 20

Пер. М. Сергиенко. 21

Пер. М. Сергиенко. 22

Пер. С. Ошерова. 23

Пер. О. Левинской. 24

Пер. М. Гаспарова. 25

Пер. Ф. Мищенко. 26

Пер. И. Шурыгин. 27

Пер. С. Трохачева. 28

Пер. Ф. Мищенко. 29

Пер. М. Дашковой. 30

Пер. А. Немировского. 31

Драхма – мелкая серебряная монета весом от 4 г. 32

Пер. Н. Гинцбурга. 33

О памфлете Варрона «Триглав» сообщает Аппиан в книге «Гражданские войны» (II, 9). 34

Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. II. Тиберий и Гай Гракхи, 9. – М.: Наука, 1994. 35

Хобсбаум Э. Изобретение традиций // Вестник Евразии. 2000. № 5.

С. 47–62. Пер. С. Панарина. 36

Плутарх. То же. С. 15. 37

Пер. В. Горенштейна. 38

Цицерон. Тускуланские беседы, III, 20. Пер. М. Гаспарова. 39

Плутарх. Там же. С. 38. 40

Авл Геллий. Аттические ночи. Книга X. – СПб.: ИЦ Гуманитарная Академия, 2007. 41

Луций Анней Флор. Эпитомы. Книга II, 6. Ц – цит. по: Луций Анней Флор – историк Древнего Рима. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1977. 42

Веллей Патеркул. Римская история. Книга II. XV. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1985. 43

Веллей Патеркул. Римская история. Книга II. XV. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1985. 44

Аппиан Александрийский. Римская история. Книга XIII. Гражданские войны. Книга I. 94. – М.: Ладомир, 2002. Пер. С. Жебелева. 45

Аппиан Александрийский. Римская история. Гражданские войны. Книга I, 99. – М.: Ладомир, 2002. 46

Плутарх. Тиберий и Гай Гракхи, 23, 2. 47

Цицерон. Письма к Аттику. Письмо № 228. М. – Л.: Издательство Академии наук СССР, 1950. 48

Там же. Письмо № 276. 49

Пер. В. Горенштейна. 50

Пер. В. Горенштейна. 51

Пер. С. Шервинского. 52

Речь за Манилиев закон о назначении Гн. Помпея полководцем. – СПб.: Издательство А. Я. Либермана, 1901. 53

Пер. В. Горенштейна. 54

Пер. М. Бычкова. 55

Пер. М. Покровского. 56

Пер. С. Шервинского. 57

Цицерон. Письма к Аттику. II, 1. 58

Пер. В. Горенштейна. 59

Пер. В. Звиревича. 60

Пер. Ф. Петровского. 61

Пер. В. Горенштейна. 62

Пер. В. Горенштейна. 63

Пер. С. Шервинского. 64

Пер. В. Горенштейна. 65

Пер. В. Звиревича. 66

Пер. В. Горенштейна. 67

Пер. В. Горенштейна. 68

Пер. В. Горенштейна. 69

Здесь и далее пер. В. Горенштейна. 70

Пер. С. Шервинского. 71

Пер. С. Маркиша. 72

Пер. С. Ошерова. 73

Пер. М. Гаспарова. 74

Пер. И. Шифмана. 75

Пер. Б. Старостина. 76

Иосиф Флавий. Иудейские древности, XIX, 2. 77

Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Здесь и далее цитируется в переводе М. Гаспарова. 78

Марк Аврелий. Размышления. – М.: Наука, 1993. 79

Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Т. I. Анналы. Малые произведения. – М.: Ладомир, 1993. 80

Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. – М.: Наука, 2006. 81

Об этом сообщает Светоний в биографии Нерона. 82

Пер. Г. Кнабе. 83

Плиний Младший. Письма. Панегирик императору Траяну. – М.:Наука, 1984. 84

Тацит. Анналы I, 74. 85

Там же. III, 65. 86

Тацит. Анналы XIII, 4. 87

Тацит. Анналы XIV, 12. 88

Сенека. Апофеоз Божественного Клавдия / Римская сатира. – М.: Художественная литература, 1989. 89

Пер. Д. Недовича. 90

Марк Туллий Цицерон. Об обязанностях. I, 150 – 51 / Марк Туллий Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. – М.: Наука, 1993. 91

Здесь и далее пер. М. Сергеенко. 92

Пер. М. Гаспарова. 93

Здесь и далее пер. А. Бобовича. 94

Пер. Я. Гинцбурга. 95

Пер. С. Мережицской. 96

Доведение до абсурда (лат.). 97

Строки из «Оды Боудикке» Уильяма Купера. Цит. по: Джонсон Б. Лондон по Джонсону: О людях, которые сделали город, который сделал мир. – М.: КоЛибри, Азбука—Аттикус, 2014. 98

Пер. А. Бобовича. 99

Я христианка (лат.). 100

Пер. Д. Недовича. 101

Поскольку автор пользуется в основном литературой на английском языке, данный раздел книги сокращен до библиографии, имеющейся в русских переводах: это главным образом памятники античности. – Прим. ред.