Стихотворения и избранные Cantos [т 1] 5-93615-028-3

Citation preview

EZRA POUND

ЭЗРА ПАУНД

Collected Early Poems

Стихотворения. Избранные Cantos. T. I

Под редакцией Яна Пробштейна Составление Яна Пробштейна при участии Марка Фрейдкина

УДК 82/821 ББК 84-5 П 21

П21

Эзра Паунд Стихотворения и избранные Cantos.— СПб.: Владимир Даль, 2003.— 887 c. ISBN 5-93615-028-3

Содержание

УДК 82/821 ББК 84-5

Двуязычное собрание «Стихотворений и избранных Cantos» Эзры Паунда, в которое вошли все лирические стихотворения, поэмы и переложения Паунда, а также более 25 Cantos,— издание уникальное. Эзра Паунд был одним из влиятельнейших поэтов и критиков XX века. Однако его творчество ещё не известно русскоязычному читателю. В силу ряда исторических, идеологических и политических причин до сих пор стихи основоположника американского и европейского модернизма публиковались на русском языке лишь в антологиях и в периодических изданиях, за исключением одной маленькой книги стихотворений, уже давно ставшей библиографической редкостью. В данное собрание отобраны все лучшие переводы из числа опубликованных, включены архивные материалы (переводы М. Зенкевича, В. Дукельского, В. Рогова, А. Кистяковского), а ведущие мастера перевода, среди которых М. Л. Гаспаров, В. М. Микушевич, О. Седакова, М. Фрейдкин, И. Кутик, Я. Пробштейн и другие, впервые перевели на русский язык произведения Паунда.

Ценность издания заключается также в том, что это первое аннотированное издание стихотворений и поэм Паунда на русском языке.

«Федеральная целевая программа „Культура России“» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России») © © © © ©

ISBN 5-93615-028-3

Издательство «Владимир Даль», 2003 Переводчики, 2003 Я. Пробштейн, составление, предисловие, 2003 Санкт-Петербургский университет МВД России, 2003 Фонд поддержки науки и образования в области правоохранительной деятельности «Университет», 2003 © А. Мельников, оформление, 2003 © П. Палей, дизайн, 2003

Ян Пробштейн Вечный бунтарь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17

Fifine Answers . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 Ответы Фифины . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85 Перевод Я. Пробштейна

A LUME SPENTO 1908

Anima Sola . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Anima Sola . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89 Перевод Я. Пробштейна

A LUME SPENTO 1908

In Tempore Senectutis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 In Tempore Senectutis (I) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 Перевод Я. Пробштейна

Grace Before Song . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 Молитва перед песней . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 Перевод Я. Пробштейна

Famam Librosque Cano . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 Famam Librosque Cano . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 Перевод В. Микушевича

La Fraisne . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 La Fraisne . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63 Перевод В. Микушевича

The Cry of the Eyes . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Мольба глаз . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101 Перевод Я. Пробштейна

Cino . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 Чино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67 Перевод М. Фрейдкина

Scriptor Ignotus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102 Scriptor Ignotus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103 Перевод Я. Пробштейна

In Epitaphium Eius . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 In Epitaphium Eius . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71 Перевод Я. Пробштейна

Donzella Beata . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 Donzella Beata . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 109 Перевод Я. Пробштейна

Na Audiart . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Na Audiart . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 Перевод Я. Пробштейна

Vana . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110 Vana . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111 Перевод Я. Пробштейна

Villonaud for This Yule . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 Вийонада на святки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77 Перевод М. Фрейдкина

Li Bel Chasteus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112 Li Bel Chasteus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 Перевод Я. Пробштейна

A Villonaud. Ballad of the Gibbet . . . . . . . . . . . . . . 78 Вийонада. Баллада виселицы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79 Перевод В. Микушевича

That Pass Between the False Dawn and the True . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114 Меж истинной и мнимою зарей . . . . . . . . . . . . . 115 Перевод В. Микушевича

Mesmerism . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 Месмеризм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 Перевод В. Микушевича

5

In Morte de . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116 In Morte de . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 Перевод М. Фрейдкина

Salve o Pontifex! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 Salve o Pontifex! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 Перевод В. Микушевича

Threnos . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 118 Threnos . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119 Перевод Я. Пробштейна

К заре: вызов на бой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 155 Перевод В. Микушевича

To the Dawn: Defiance . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 154

Comraderie . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120 Comraderie . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 121 Перевод В. Широкова

The Decadence . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156 Декаданс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157 Перевод Я. Пробштейна

Ballad Rosalind . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122 Баллада о Розалинде . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 123 Перевод Я. Пробштейна

Redivivus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158 Redivivus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Перевод В. Микушевича

Malrin . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 126 Мелрин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127 Перевод Я. Пробштейна

Fistulae . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 160 Fistulae . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161 Перевод В. Микушевича

Masks . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130 Маски . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131 Перевод В. Широкова

Song . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162 Песня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 163 Перевод Я. Пробштейна

On His Own Face in a Glass . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 К отражению в зеркале . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133 Перевод В. Широкова

Motif . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 164 Мотив . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165 Перевод Я. Пробштейна

The Tree . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 134 Дерево . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135 Перевод О. Седаковой

La Regina Avrillouse . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 166 Королева апреля . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167 Перевод В. Микушевича

Invern . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 136 Invern . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137 Перевод В. Широкова

A Rouse . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 Тост . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 Перевод В. Микушевича

Plotinus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 Плотин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139 Перевод В. Микушевича

Nicotine . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 174 Никотин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 175 Перевод М. Фрейдкина

Prometheus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 140 Прометей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 Перевод В. Микушевича

In Tempore Senectutis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178 In Tempore Senectutis (II) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 179 Перевод Я. Пробштейна

De Ægypto . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 De Ægypto . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 Перевод О. Седаковой

Oltre la Torre: Rolando . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180

Ballad for Gloom . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 144 Баллада мрака . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145 Перевод Я. Пробштейна

Oltre la Torre: Rolando . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 181 Перевод В. Микушевича Make-strong Old Dreams Lest World Lose Heart . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 182 Без древних грёз исчезнет сердце мира . . . . . 183 Перевод В. Микушевича

For E. McC. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146 Посвящение Ю. МакК. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 147 Перевод Я. Пробштейна

6

Christophori Columbi Tumulus . . . . . . . . . . . . . . 220 Эпитафия Христофору Колумбу . . . . . . . . . . . . . 221 Перевод А. Прокопьева

A QUINZAINE FOR THIS YULE, BEING SELECTED FROM A VENETIAN SKETCH-BOOK «SAN TROVASO» 1908

Histrion . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 222 Гистрион . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223 Перевод Евг. Витковского

ПЯТНАДЦАДЬ СТИХОТВОРЕНИЙ НА СВЯТКИ, ВЫБРАННЫХ ИЗ ТЕТРАДИ «САН ТРОВАЗО» 1908

Nel Biancheggiar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224 Nel Biancheggiar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 Перевод А. Прокопьева

Prelude: Over the Ognisanti . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 188 Прелюдия: на Ognisanti . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 Перевод В. Микушевича

To T. H. The Amphora . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 226 К Т. Х. Амфора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 227 Перевод А. Прокопьева

Night Litany . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 190 Ночная литания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191 Перевод О. Седаковой

PERSONÆ 1909

Purveyors General . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 194 Основные поставщики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195 Перевод А. Прокопьева

PERSONÆ 1909 Praise of Ysolt . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232 Хвала Изольде . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 233 Перевод А. Прокопьева

Aube of the West Dawn. Venetian June . . . . . . 198 Утренняя песнь Западной заре. Венецианский июнь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 199 Перевод Г. Мосешвили

Tally-O . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 238 Tally-O . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 239 Перевод Я. Пробштейна

To la Contessa Bianzafior (Cent. XIV) . . . . . . . . 200 Графине Bianzafior (XIV век) . . . . . . . . . . . . . . . . . 201 Перевод В. Микушевича

At the Heart O’ Me . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 240 В сердце моем . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 241 Перевод А. Прокопьева

Partenza di Venezia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 206 Partenza di Venezia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 207 Перевод О. Седаковой

Xenia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 244 Xenia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 245 Перевод Я. Пробштейна

Lucifer Caditurus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 208 Lucifer Caditurus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209 Перевод А. Прокопьева

Occidit . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 246 Occidit . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 247 Перевод Я. Пробштейна

Sandalphon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 210 Sandalphone . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 Перевод А. Прокопьева Fortunatus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 214 Fortunatus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215 Перевод А. Прокопьева

An Idyl for Glaucus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 248 Идиллия для Главка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 249 Перевод В. Широкова (под ред. Я. Пробштейна)

Beddoesque . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 216 В духе Беддоуза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 217 Перевод О. Седаковой

In Durance . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 254 В заточении . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 255 Перевод А. Прокопьева

Greek Epigram . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218 Греческая эпиграмма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219 Перевод А. Прокопьева

Guillaume de Lorris Belated . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 258 Запоздалый Гильом де Лоррис . . . . . . . . . . . . . . . 259 Перевод О. Седаковой

7

In the Old Age of the Soul . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 266 В старости души . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 267 Перевод Я. Пробштейна

Ballad of the Goodly Fere . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306 Баллада Доброго Друга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 307 Перевод А. Шараповой

Alba Belingalis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268 Alba Belingalis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 269 Перевод А. Прокопьева

Hymn III . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 310 Гимн III . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 311 Перевод О. Седаковой

From Syria . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 270 Из Сирии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 271 Перевод А. Прокопьева

Sestina for Ysolt . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 312 Сестина Изольде . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 313 Перевод О. Седаковой

From the Saddle . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 274 Не покидая седла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 275 Перевод А. Прокопьева

Portrait . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 316 Портрет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 317 Перевод О. Седаковой

Marvoil . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 276 Марейль . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 277 Перевод А. Прокопьева

«Fair Helena» by Rackham . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 318 «Прекрасная Елена» Рэкема . . . . . . . . . . . . . . . . . . 319 Перевод О. Седаковой

Revolt . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 280 Бунт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 281 Перевод М. Фрейдкина

Laudantes Decem Pulchritudinis Johannae Templi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 320 Laudantes Decem Pulchritudinis Johannae Templi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 321 Перевод О. Седаковой

And Thus in Nineveh . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 284 И поэтому в Ниневии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 285 Перевод О. Седаковой The White Stag . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 286 Белый олень . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287 Перевод А. Прокопьева Piccadilly . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 288 Пиккадилли . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 289 Перевод М. Фрейдкина EXULTATIONS 1909

ИЗ КНИГИ «CANZONI» 1911

Ballatetta . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 386 Ballatetta . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 387 Перевод О. Седаковой

The Yearly Slain . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 348 Канцона: Ежегодная жертва . . . . . . . . . . . . . . . . . . 349 Перевод В. Микушевича

Madrigale . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 388 Мадригал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 389 Перевод О. Седаковой

Canzon: The Spear . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 352 Канцона: Копьё . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 353 Перевод В. Микушевича

Era Mea . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 390 Era Mea . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 391 Перевод Я. Пробштейна

Canzon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 356 Канцона . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 357 Перевод В. Микушевича

Paracelsus in Excelsis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 392 Paracelsus in Excelsis . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 393 Перевод О. Седаковой

Canzon: of Incense . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 360 Канцона: Фимиама . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 361 Перевод В. Микушевича

Prayer for His Lady’s Life . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 394 Молитва о жизни его госпожи . . . . . . . . . . . . . . . 395 Перевод О. Седаковой

Canzone: of Angels . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 364 Канцона: Ангелов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 365 Перевод В. Микушевича

Aux Belles de Londres . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 328 Aux Belles de Londres . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 329 Перевод О. Седаковой

To Our Lady of Vicarious Atonement . . . . . . . . . 368 Матери Божией искупления грешных . . . . . . 369 Перевод О. Седаковой

Francesca . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 330 Франческа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 331 Перевод О. Седаковой

To Guido Cavalcanti . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 370

Nils Lykke . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 332 Нильс Люкке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 333 Перевод О. Седаковой

Sonnet in Tenzone . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 372

Speech for Psyche in the Golden Book of Apuleius . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 396 Речь Психеи в Золотой Книге Апулея . . . . . . . . 397 Перевод О. Седаковой «Blandula, Tenulla, Vagula» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 398 «Blandula, Tenulla, Vagula» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 399 Перевод О. Седаковой

К Гвидо Кавальканти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 371 Перевод М. Фрейдкина

Erat Hora . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 400 Erat Hora . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 401 Перевод О. Седаковой Epigrams . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 402 Эпиграммы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 403 Перевод О. Седаковой

Сонет в тенцоне . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 373 Перевод В. Микушевича Sonnet: Chi è Questa? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 374

ТОРЖЕСТВА 1909

A Song of the Virgin Mother . . . . . . . . . . . . . . . . . . 334 Песня Девы Матери . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 335 Перевод О. Седаковой

Guido Invites You Thus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 294 Гвидо приглашает так . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 295 Перевод О. Седаковой

Planh for the Young English King . . . . . . . . . . . . 336 Плач по молодому английскому королю . . . . 337 Перевод О. Седаковой

Ballata, Fragment . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 376

Sestina: Altaforte . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 296 Cестина: Альтафорте . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 297 Перевод О. Седаковой

Alba Innominata . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 340 Alba Innominata . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 341 Перевод О. Седаковой

Canzon: the Vision . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 378

Piere Vidal Old . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 300 Пейре Видаль в старости . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 301 Перевод В. Микушевича

Planh . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 342 Плач . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 343 Перевод О. Седаковой

Octave . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 382

8

Sonnet . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 384 Сонет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 385 Перевод Я. Пробштейна

CANZONI 1911

La Nuvoletta . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 404 La Nuvoletta . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 405 Перевод В. Микушевича

Сонет: Chi è Questa? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 375 Перевод В. Микушевича

Rosa Sempiterna . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 406 Rosa Sempiterna . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 407 Перевод В. Микушевича

Баллата, отрывок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 377 Перевод В. Микушевича

The Golden Sestina . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 408 Золотая секстина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 409 Перевод В. Микушевича

Канцона: Видение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 379 Перевод В. Микушевича

Rome . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 412 Рим . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 413 Перевод В. Микушевича

Октава . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 383 Перевод Я. Пробштейна

9

Her Monument, the Image Cut Thereon . . . . . 414 Ей памятник, над ней возникший образ . . . . 415 Перевод В. Микушевича

VI b . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 446 VI b . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 447 Перевод Я. Пробштейна

Redondillas, or Something of that Sort . . . . . . . 466 Редондильи или нечто в этом роде . . . . . . . . . . . 467 Перевод Я. Пробштейна

Quies . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 516 Quies . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 517 Перевод О. Седаковой

Victorian Eclogues . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 418 Викторианские эклоги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 419 Перевод Я. Пробштейна

VII The House of Splendour . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 446 VII Дом великолепья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 447 Перевод Я. Пробштейна

THE ALCHEMIST (TWO VERSIONS) АЛХИМИК (ДВА ВАРИАНТА)

The Seafarer . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 518 Морестранник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 519 Перевод Я. Пробштейна

A Prologue . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 426 Пролог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 427 Перевод О. Седаковой

VIII The Flame. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 448 VIII Огонь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 449 Перевод О. Седаковой

The Alchemist . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 482 Алхимик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 483 Перевод А. Нестерова

Echoes . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 524 Отголоски . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 525 Перевод В. Микушевича

Maestro Di Tocar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 432 Maestro Di Tocar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 433 Перевод О. Седаковой

IX Horae Beatae Inscriptio . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 450 IX Horae Beatae Inscriptio . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 451 Перевод Я. Пробштейна

Aria . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 434 Ария . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 435 Перевод О. Седаковой

X The Altar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 452 X Алтарь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 453 Перевод О. Седаковой

L’Art . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 436 L’Art . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 437 Перевод В. Микушевича

XI Au Salon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 452 XI Au Salon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 453 Перевод Я. Пробштейна

Song in the Manner of Housman . . . . . . . . . . . . . 438 Песня в манере Хаусмена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 439 Перевод Я. Пробштейна

XII Au Jardin . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 454 XII Au Jardin . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 455 Перевод Я. Пробштейна

Und Drang . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 440 Und Drang . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 441

POEMS WITHDRAWN FROM CANZONI

I . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 440 I . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 441 Перевод Я. Пробштейна

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ CANZONI Leviora . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 458 Leviora . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 459

II . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 440 II . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 441 Перевод Я. Пробштейна

I Against Form . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 458 I Против формы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 459 Перевод Я. Пробштейна

III . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 442 III . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 443 Перевод Я. Пробштейна

II Hic Jacet . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 458 II Hic Jacet . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 459 Перевод Я. Пробштейна

IV Elegia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 442 IV Элегия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 443 Перевод Я. Пробштейна

IV To My Very Dear Friend — Remonstrating for his Essay upon «Mighty Mouths» . . . . . . . . . . 460 IV Моему дорогому другу — протестуя против его эссе о «могучих устах» . . . . . . . . . . . . 461 Перевод Я. Пробштейна

V . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 444 V . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 445 Перевод Я. Пробштейна VI . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 444 VI . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 445

To Hulme (T. E.) and Fitzgerald (a Certain) . . . 462 Хьюму (Т. Е.) и Фитцджеральду (некоему) . . . 463 Перевод Я. Пробштейна

Перевод Я. Пробштейна

10

The Alchemist . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 486 Алхимик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 487 Перевод А. Нестерова

An Immorality . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 528 Безнравственность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 529 Перевод В. Дукельского Dieu! Qu’il la Fait . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 530 Dieu! Qu’il la Fait . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 531 Перевод В. Микушевича

RIPOSTES 1912 ОТВЕТНЫЕ ВЫПАДЫ 1912

Dèria . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 532 Dèria . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 533 Перевод О. Седаковой

Silet . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 496 Silet . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 497 Перевод Я. Пробштейна

The Needle . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 534 Игла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 535 Перевод Я. Пробштейна

In Exitum Cuiusdam . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 498 In Exitum Cuiusdam . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 499 Перевод Я. Пробштейна

Sub Mare . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 536 Sub Mare . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 537 Перевод И. Вишневецкого

Apparuit . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 500 Apparuit . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 501 Перевод О. Седаковой

Plunge . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 538 Погружение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 539 Перевод Я. Пробштейна

The Tomb at Akr Çaar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 502 Гробница в Акр Сааре . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 503 Перевод Я. Пробштейна

A Virginal . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 540 Целомудрие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 541 Перевод Я. Пробштейна

Portrait d’une Femme . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 506 Портрет d’une Femme . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 507 Перевод А. Сергеева

Pan Is Dead . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 542 Пан умер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 543 Перевод Я. Пробштейна

N. Y. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 508 Нью-Йорк . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 509 Перевод А. Парина A Girl . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 510 Девушка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 511 Перевод Я. Пробштейна

The Picture . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 544 Картина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 545 Перевод Я. Пробштейна

«Phasellus Ille» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 512 «Phasellus Ille» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 513 Перевод Я. Пробштейна

Of Jacopo del Sellaio . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 546 О Якопо дель Селайо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 547 Перевод Я. Пробштейна

An Object . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 514 Предмет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 515 Перевод Я. Пробштейна

The Return . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 548 Возвращение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 549 Перевод И. Вишневецкого

11

Effects of Music Upon a Company of People . . . 550 Воздействие музыки на публику . . . . . . . . . . . . . 551 Перевод Ю. Орлицкого

Blazed . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 586 Зарубки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 587 Перевод В. Микушевича

Envoi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 620 Envoi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 621 Перевод Я. Пробштейна

UNCOLLECTED MISCELLANEOUS POEMS 1902-1912

POEMS FROM THE SAN TROVASO NOTEBOOK

For the Triumph of the Arts . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 588 Во имя триумфа искусств . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 589 Перевод В. Микушевича

[ADDITIONAL POEMS IN THE SAN TROVASO NOTEBOOK]

Ezra on the Strike . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 648 Эзра о забастовке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 649 Перевод Я. Пробштейна

Alma Sol Veneziae . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 592 Alma Sol Veneziae . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 593 Перевод О. Седаковой

СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ТЕТРАДИ САН ТРОВАЗО San Vio. June . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 556 Сан Вио. Июнь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 557 Перевод В. Микушевича Roundel for Arms . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 558 Рондель к оружию . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 559 Перевод В. Микушевича Roundel . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 560 Рондель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 561 Перевод В. Микушевича Sonnet of the August Calm . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 562 Сонет августовскому покою . . . . . . . . . . . . . . . . . . 563 Перевод В. Микушевича

[Fragmenti] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 598 Отрывки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 599 Перевод Я. Пробштейна

Формулировка бытия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 627 Перевод В. Микушевича

Fratello Mio, Zephyrus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 604 Fratello Mio, Zephyrus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 605 Перевод В. Микушевича

For Ysolt. The Triad of Dawn . . . . . . . . . . . . . . . . . . 566 Изольде. Триада Зари . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 567 Перевод В. Микушевича

To The Raphaelite Latinists . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 654 Рафаэлитам-латинистам . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 655 Перевод И. Ковалевой

Statement of Being . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 626

In Epitaphium . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 656 In Epitaphium . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 657 Перевод Я. Пробштейна

Das Babenzorn . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 628 Das Babenzorn . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 629 Перевод В. Микушевича

Thersites: on the Surviving Zeus . . . . . . . . . . . . . . 658 Терсит: об уцелевшем Зевсе . . . . . . . . . . . . . . . . . . 659 Перевод В. Широкова под ред. Я. Пробштейна

POEMS FROM BLAST 1914

The Fault of It . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 662 Недостаток . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 663 Перевод В. Широкова

СТИХИ ИЗ ЖУРНАЛА «BLAST» 1914

For a Beery Voice . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 664 Пьяным голосом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 665 Перевод Я. Пробштейна

Salutation the Third . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 632

For E. McC. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 606 Посвящается Ю. МакК. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 607 Перевод Я. Пробштейна

Приветствие третье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 633 Перевод Я. Пробштейна

Piazza San Marco . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 570 Пьяцца Сан Марко . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 571 Перевод В. Микушевича

Ballad of Wine Skins . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 608 Баллада винных мехов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 609 Перевод В. Микушевича

Monumentum Ære, etc. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 637 Перевод Я. Пробштейна

Lotus-Bloom . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 574 Цветенье лотоса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 575 Перевод Я. Пробштейна

I Wait . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 610 Я жду . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 611 Перевод Я. Пробштейна

Придите, мои песнопенья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 639 Перевод Я. Пробштейна

For a Play . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 580 Сюжет для пьесы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 581 Перевод Я. Пробштейна

[Shalott] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 612 [Шэлотт] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 613 Перевод Я. Пробштейна

Перед сном . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 641 Перевод Я. Пробштейна

The Rune . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 582 Руна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 583 Перевод В. Микушевича

Battle Dawn . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 614 Рассвет-воитель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 615 Перевод Ю. Орлицкого

Post Mortem Conspectu . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 643 Перевод Я. Пробштейна

Narcotic Alcohol . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 584 Алкогольному опьянению . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 585 Перевод Я. Пробштейна

For Italico Brass . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 616 Для италийских медных . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 617 Перевод Ю. Орлицкого

12

Dawn Song . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 652 Рассветная песнь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 653 Перевод Я. Пробштейна

She Is a Thing Too Frail to Know . . . . . . . . . . . . . 624 Она хрупка, чтоб знать . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 625 Перевод Я. Пробштейна

Autumnus . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 602 Осеннее . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 603 Перевод Я. Пробштейна

To Ysolt. For Pardon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 564 Изольде. С мольбой о прощении . . . . . . . . . . . . . 565 Перевод В. Микушевича

[ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СТИХИ ИЗ ТЕТРАДИ «SAN TROVASO»]

Fragment to W. C. W.’s Romance . . . . . . . . . . . . . . 594 Отрывок о романсе У. К. [Уильямса] . . . . . . . . . 595 Перевод Я. Пробштейна

[In That Country] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 600 В той стране . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 601 Перевод Ю. Орлицкого

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ 1902-1912

L’Invitation . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 666 L’Invitation . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 667 Перевод Я. Пробштейна

Monumentum Ære, etc. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 636

Epilogue . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 668 Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 669 Перевод М. Фрейдкина

Come My Cantilations . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 638

Before Sleep . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 640

POEMS FROM MISCELLANEOUS MANUSCRIPTS (1902–1917)

Post Mortem Conspectu . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 642

СТИХИ НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ (1902–1917)

Fratres Minores . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 644

Swinburne: a Critique . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 672 Суинберн: критика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 673 Перевод С. Александровского

Fratres Minores . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 645 Перевод М. Фрейдкина

13

To E. B. B. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 674 К Э. Б. Б. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 675 Перевод С. Александровского

Xenia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 710 Ксении . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 711 Перевод М. Фрейдкина

The Summons . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 676

The Choice [Preference] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 712

Призыв . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 677 Перевод С. Александровского

Выбор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 713 Перевод Я. Пробштейна

Ballad of the Sun’s Hunting . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 678

Xenia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 714

Баллада об охоте за солнцем . . . . . . . . . . . . . . . . . . 679 Перевод С. Александровского

Ксении . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 715 Перевод Ю. Орлицкого

Quia Amore Langueo . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 680

Legend of the Chippewa Spring and Minnehaha, the Indian Maiden . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 716 Легенда об источнике Чиппевы и о Миннегаге, индейской деве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 717 Перевод В. Коллегорского

Quia Amore Langueo . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 681 Перевод С. Александровского Capilupus Sends Greeting to Grotus . . . . . . . . . . 682 Капилуп — Гроту. Приветствие . . . . . . . . . . . . . . 683 Перевод С. Александровского

Homage to Wilfrid Scawen Blunt . . . . . . . . . . . . . 720 Приношение Уилфреду Скоувену Бланту . . . 721 Перевод Я. Пробштейна

The Hills Whence . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 688 Холмы отколе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 689 Перевод С. Александровского

Pastoral . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 722 Пастораль . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 723 Перевод М. Фрейдкина

From Chebar . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 690 От Ховары . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 691 Перевод С. Александровского

Gnomic Verses . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 724 Гномические стихи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 725 Перевод М. Фрейдкина

«Chommoda» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 696 «Chommoda» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 697 Перевод С. Александровского

Our Respectful Homages to M. Laurent Tailhade . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 726 Наша дань глубочайшего почтения М. Лорану Тайаду . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 727 Перевод Ю. Орлицкого

«It Is a Shame» — With Apologies To the Modern Celtic School . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 698 «Сие — позор» (приношу извинения нынешним исследователям кельтов) . . . . . . . . . . . . 699 Перевод С. Александровского

Et Faim Sallir Les Loups des Boys . . . . . . . . . . . . . . 728 Et Faim Sallir Les Loups des Boys . . . . . . . . . . . . . . 729 Перевод Ю. Орлицкого

The Logical Conclusion . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 702 Логическое завершение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 703 Перевод С. Александровского

Love-Song to Eunoё . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 730 Любовная песнь к Эвное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 731 Перевод Ю. Орлицкого Another Man’s Wife . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 732

UNCOLLECTED MISCELLANEOUS POEMS (1913–1917)

Чужая жена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 733 Перевод М. Фрейдкина

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ (1913–1917)

Poem: Abbreviated from the Conversation of Mr. T. E. H. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 734 Cтихи, почерпнутые из беседы с м-ром Т. Э. Х. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 735 Перевод Ю. Орлицкого

Pax Saturni . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 706 Pax Saturni . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 707 Перевод М. Фрейдкина

14

Reflection . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 736 Размышление . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 737 Перевод М. Фрейдкина

Дополнения THE COMPLETE POETICAL WORKS OF T. E. HULME 1883–1917

To a City Sending Him Advertisements . . . . . . . 738 Городу, приславшему свои предложения . . . . 739 Перевод Ю. Орлицкого

СТИХИ ТОМАСА ЭРНЕСТА ХЬЮМА 1883–1917 Перевод Я. Пробштейна

UNCOLLECTED POEMS (1912–1917)

Autumn . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 796 Осень . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 797

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ (1912–1917)

Мana Aboda . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 798 Mana Aboda . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 799

To Whistler, American . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 746 Уистлеру, американцу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 747 Перевод Ю. Орлицкого

Above The Dock . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 800 Над доком . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 801

Middle-Aged . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 748 Достигнув средних лет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 749 Перевод Ю. Орлицкого

The Embankment . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 802 Набережная . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 803

In a Station of the Metro . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 750 На станции метро . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 751 Перевод И. Вишневецкого Перевод Ю. Орлицкого

Conversion . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 804 Превращение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 805

Ikon . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 752 Икона . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 753 Перевод Ю. Орлицкого

Параллели ВАРИАНТЫ ПЕРЕВОДОВ СТИХОТВОРЕНИЙ, ПОМЕЩЁННЫХ В ОСНОВНОМ КОРПУСЕ

Abu Salammamm — A Song of Empire . . . . . . . 754 Имперская песнь Абу Саламмамма . . . . . . . . . 755 Перевод Я. Пробштейна

Чино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 808 Перевод В. Рогова

War Verse (1914) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 758 Военные стихи (1914) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 759 Перевод Я. Пробштейна

Чино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 810 Перевод А. Парина К собственному лицу в зеркале . . . . . . . . . . . . . . 812 Перевод А. Парина

1915: February . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 760 Февраль 1915 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 761 Перевод Я. Пробштейна

Плотин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 813 Перевод В. Широкова

L’Homme Moyen Sensuel . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 762 L’Homme Moyen Sensuel . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 763 Перевод Я. Пробштейна

Прометей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 814 Перевод В. Широкова De Ægypto . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 815 Перевод А. Парина

Love Lyrics of Ancient Egypt . . . . . . . . . . . . . . . . . . 778 Из любовной лирики Древнего Египта . . . . . 779 Перевод О. Седаковой

Прелюдия: на Ognisanti . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 816 Перевод Г. Мосешвили

Conversations In Courtship . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 782 Разговоры влюбленных . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 783 Перевод О. Седаковой

Гистрион . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 817 Перевод А. Прокопьева

15

Xenia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 818 Перевод В. Широкова

Картина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 831 Перевод А. Парина

Так зовет тебя Гвидо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 819 Перевод А. Парина

О Джакопо дель Селлайо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 832 Перевод А. Парина

Баллада о Благом Сотоварище . . . . . . . . . . . . . . . . 820 Перевод А. Парина Алхимик (короткий вариант) . . . . . . . . . . . . . . . . 822 Перевод И. Вишневецкого Гробница в Акр Сааре . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 824 Перевод В. Микушевича Портрет d’une Femme . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 826 Перевод Я. Пробштейна Девушка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 827 Перевод В. Рогова Девушка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 828 Перевод В. Дукельского Плащ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 829 Перевод О. Седаковой Dèria . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 830 Перевод И. Вишневецкого

Возвращение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 833 Перевод В. Рогова Сюжет для пьесы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 834 Перевод А. Нестерова Перед сном . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 835 Перевод З. Венгеровой Эпитафия самому себе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 836 Перевод В. Коллегорского Выбор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 837 Перевод Ю. Орлицкого

Приложение Зинаида Венгерова Английские футуристы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 841

Примечания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 849

ВЕЧНЫЙ БУНТАРЬ Уильям Батлер Йейтс назвал его «одиноким вулканом», Джеймс Джойс — «непредсказуемым пучком электричества», поэтесса Х. Д. (Хильда Дулитл), первая любовь поэта,— «вихрем зигзаобразной молнии», Уиндэм Льюис — «Троцким от литературы» и «педагогическим вулканом», магмой которого был язык, бьющий из «трагических трещин» личности, из расщелин эмоций, который выбрасывал при этом неограниченную энергию или гнев, сохранявшиеся в течение тридцати лет» 1. Гертруда Стайн, которая невзлюбила его с первой встречи, назвала Паунда «деревенским умником, который сидит во главе стола и всех поучает, что замечательно, если ты тоже из деревни, но не годится для других» 2. В разные годы к нему обращались за поддержкой, читали ему свои произведения в поисках одобрения или критики: Хемингуэй, Элиот и даже Уильям Батлер Йейтс, который хотя и был лет на двадцать старше Паунда, но влияние младшего собрата признавал. Томас Стернс Элиот, стихи и поэмы которого Паунд редактировал, в 1946 г. писал: «Паунд не создавал поэтов, но он создал такую среду, где впервые зародилось течение модернизма, в котором участвовали как английские, так и американские поэты, знакомились с работами друг друга и друг на друга влияли» 3. Джеймс Джойс, Роберт Фрост, Уильям Карлос Уильямс, Мэриан Мор и другие многим обязаны Паунду. При этом в искусстве он почти никогда не ошибался. На титульном листе поэмы, принесшей славу Т. С. Элиоту, «Бесплодная земля», которую Паунд отредактировал, придав ей форму и вдвое сократив, стоит посвящение: «Эзре Паунду, il miglior fabbrо» 4. Паунд не только был выдающимся поэтом и критиком — он стоял у истоков европейского модернизма, поддерживал многих начинающих тогда поэтов, писателей, художников, которые весьма прислушивались к его мнению. Некоторые критики, среди которых Дональд Лайонс, К. К. Ратвен и другие, считают Эзру Паунда «выдающимся (или крупнейшим) второстепенным поэтом» (а российский литературовед А. М. Зверев отказывает Паунду даже в этом) *. Напротив, поэты Т. С. Элиот, Уиндэм Льюис, Арчибальд Маклиш, Чарльз Олсон (который, кстати, весьма неоднозначно относился к политическим и социально-фило* См. Lyons, Donald «A Major Minor Poet» // The New Criterion. Vol. 17, No. 10, June 1999. Ruthven, A Guide to Ezra Pound’s Personae (1926), U of California Press, 1969. Introduction, p. 21; Зверев, А. М. «Деревенский умник» //ИЛ №2, 1991. Сс.221–229.

17

софским воззрениям Паунда), Аллен Гинзберг и Джон Эшбери, литературоведы Айра Б. Нэйдел, Джордж Борнстейн и многие другие считают его выдающимся поэтом без всяких оговорок **. Его «Пизанские Песни» («Pisan Cantos»), удостоенные Болингеновской премии, одной из высших литературных премий США, если не породили, то дали толчок нескольким крупнейшим направлениям современной американской поэзии: так называемому «исповедальному направлению», одним из ярчайших представителей которого был Роберт Лоуэлл, «поэтам Блэк Маунтэн» (Black Mountain) 5 и «битникам». Вместе с тем Эзра Паунд известен и сотрудничеством с Муссолини, ярым приверженцем которого был с середины 1920-х гг. В более чем 100 радиопрограммах итальянских фашистов, которые Паунд не прекратил даже после того, как США официально объявили войну странам «Оси», он подвергал нападкам политику Рузвельта и Черчилля, обвиняя их в том, что они поддерживают всемирный еврейский заговор и несут ответственность за развязывание войны, а фашистские государства якобы сражаются за духовные ценности и культуру Европы. Радиопередачи прослушивались ФБР, и в 1943 г. Паунд был обвинён в измене, приговорён к высшей мере наказания, но признан невменяемым и провёл почти 13 лет в больнице cв. Елизаветы, психиатрическом заведении, где содержались душевнобольные преступники. Так кем же был Паунд — гениальным безумцем, фашистом, анархистом, расистом, бунтарём, невменяемым? Эзра Лумис Уэстон Паунд родился 30 октября 1885 г. в штате Айдахо. Предки поэта были из первых поселенцев. Дедушка, Таддеус Паунд, живое воплощение американской мечты, сменивший множество профессий, несколько раз наживавший и терявший состояние, был учителем, бухгалтером, владельцем магазина, компании, занимавшейся лесозаготовками, затем начал строить железные дороги. Он ввёл систему оплаты сертификатами, и рабочие, занимавшиеся лесозаготовками, затем отоваривали их в его магазине. Таким образом, он получал двойной доход и был, так сказать, двойным капиталистом, чего не заметил или не захотел заметить внук, когда пропагандировал систему дедушки в подтверждение экономической теории справедливого распределения. Разбогатев, Таддеус Паунд занялся общественной и политической деятельностью. Был избран сначала в ассамблею штата Висконсин, стал её спикером, в 1870–1871 гг. был действующим губернатором этого штата, а затем членом конгресса США, куда трижды переизбирался. Он был страстным оратором и борцом за справедливость, а его экономические взгляды в некотором смысле предвосхищали взгляды внука. Так, он яростно протестовал против того, чтобы право чеканить деньги принадлежало «владельцам слитков», то есть банкирам. В семье была традиция давать детям библейские имена: были Элии, Иезикили, Эпифалеты. Исключением явился отец поэта, которому дед ** См. Nadel, Ira. «Introduction. Understanding Pound» // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. 1–21. Bornstein, George «Ezra Pound and the Making of Modernism» // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge U P, 1999. Pp. 22–42.

дал имя Гомер. Это был спокойный, уравновешенный, тихий человек, впрочем, не лишённый характера: он самовольно оставил одно учебное заведение, а когда отец определил его в Академию Вест Пойнт, сбежал с поезда, не доехав до места назначения. Впоследствии, когда он женился на Изабел Уэстон, отец добился для него поста государственного смотрителя земельных угодий в Хэйли, Айдахо, где жили шахтёры, золотоискатели и где многие конфликты решались при помощи оружия — как в вестернах. Гомер Паунд не очень подходил для этой работы, а его жена возненавидела Хэйли и, забрав сына, уехала в Нью-Йорк. После этого Таддеус добился для своего сына поста в Государственном монетном дворе в Филадельфии, где тот отвечал за анализ и измерение золота. Семья жила в Уинкоте, довольно респектабельном пригороде Филадельфии, а соседями их были самые известные и богатые семьи этого города. В 11 лет Паунд написал своё первое стихотворение. В 12-летнем возрасте его отдали в военную школу Челтенхэм, в двух милях от дома, и Паунд возненавидел муштру. В школе его прозвали профессором за то, что он носил очки и любил читать. Он ходил в широкополой шляпе и белых фланелевых брюках, за что одноклассники насмехались над ним. В дальнейшем различия Паунда со сверстниками всё более усугублялись. В 1898 г. любимая тетушка Фрэнк, владелица небольшой гостиницы Нью-Уэстон в Нью-Йорке, впоследствии разорившаяся, взяла Паунда с матерью в трёхмесячную поездку по Европе. Венеция произвела на него неизгладимое впечатление, и он решил во что бы то ни стало туда вернуться. Уже в 15 лет, как писал Паунд в биографическом очерке «Как я начинал» (1913), он знал, что будет поэтом. Более того, он знал, что будет эпическим поэтом, а идеалами для подражания для него уже тогда были Гомер, Данте и, как бы это ни казалось на первый взгляд странным, Уитмен. Уже в раннем стихотворении из книги «A Lume Spento» (1908) «Scriptor Ignotus», что в переводе с латыни означает «Неизвестный писатель», Паунд от лица некоего Бертольда Ломакса (один из ранних примеров использования приёма «маски» в поэзии Паунда) пророчески говорит: «Моя душа сорокалетний гнёт // Возвышенного эпоса несёт, // Склоняясь, как сивилла. Как ты знаешь, // Тот эпос не написан» (перевод Я. Пробштейна). В примечании Паунд не менее пророчески пишет о некоем «англичанине Бертольде Ломаксе, исследователе творчества Данте и мистике, который умер в Ферраре в 1723 г., а его «великий эпос» так и остался призраком, тенью, которой изредка касались лучи чудесного света». Примечательно, что его собственный эпос «Cantos», которому Паунд посвятил почти полвека, начиная с 1915 г. и до своей смерти в 1972 г., также остался незавершённым. Родители с юности и до конца своих дней всячески поддерживали сына, гордясь каждой его публикацией, а мать хотела, чтобы сын написал эпическую поэму об американском Западе. Паунду не исполнилось ещё 16 лет, когда он поступил в Пенсильванский университет. Программа обучения была довольно жёсткой, а его интересовали только языки, искусство, литература и, особенно, поэзия, к остальным же предметам он был равнодушен и особых успехов в учёбе не проявлял. Однокурсники готовились стать юристами и врачами, а он читал древнеримских поэтов, Браунинга и Россетти, что ещё больше усугубляло его различие с окружающими.

18

19

Они подшучивали над ним не всегда безобидно: то выльют кувшин холодной воды в кровать, то столкнут в грязный пруд. Правда, с одним из них, будущим врачом, он подружился на почве поэзии. Звали его Уильям Карлос Уильямс. Судьба связала их на всю жизнь, хотя дружба эта была непростой, начиная с соперничества двух поэтов в юности (причём не только в поэзии, так как одно время оба были влюблены в Хильду Дулитл), до полного размежевания во время и после войны, когда Уильямс полагал, что Эзра Паунд понёс заслуженное наказание, но так же, как и разделявшие его взгляды Роберт Фрост и Арчибальд Маклиш, ходатайствовал об его освобождении, считая, что 12 лет — достаточное наказание поэту. Была в те годы у Паунда и первая любовь. Ему было 16 лет, ей — 15. Она была полна мечтательности, любви к античности, прежде всего к Древней Греции, ещё не высказанных стихов. Он уже был поэтом, называл её дриадой, учил её латыни и греческому, писал стихи в тетрадь, которую затем переплёл, назвав «Книгой Хильды». Её отец, профессор астрономии Пенсильванского университета Дулитл был также директором обсерватории, и всё, что находилось ближе луны, было ему неинтересно. Паунд уже тогда вызывал у него подозрение своими экстравагантными манерами, а когда профессор застал молодых целующимися в кабинете, он и вовсе попросил их ограничить общение. Немудрено, что когда Паунд через несколько лет попросил руки Хильды, ему было отказано. Профессор Дулитл презрительно бросил, что «Эзра Паунд не более, чем кочевник». Хильда же была влюблена в него. Она познакомила его с Мэриан Мор, своей однокурсницей по университету Брин Мар. Дружбе с Мор, которая благополучно миновала порог неразделённой любви, также суждено было продлиться до конца их дней. Важной для Паунда среди его немногочисленных в то время знакомств была дружба с Уильямом Бруком Смитом, рано умершим студентом художественного отделения, начинающим живописцем, которому Паунд посвятил впоследствии свою первую книгу «A Lume Spento». Смит ввёл его в круг своих друзей и единомышленников и познакомил Паунда с новейшими течениями в искусстве и литературе того времени — от лондонского эстетизма 1890-х гг. до Уолтера Патера и Оскара Уайльда. Одинокий и застенчивый в то время Паунд проводил в богемной компании Смита всё больше и больше времени, что не могло не насторожить его степенную матушку. Учёба и взаимоотношения с однокурсниками оставляли желать лучшего. Один из них заметил, что Паунд в те годы «был одиноким волком… застенчивым мечтателем, у которого, казалось, не было друзей, да тот и не стремился с кем-либо подружиться» 6. Родители перевели будущего поэта в колледж Гамильтон, который находился в северной части штата Нью-Йорк. Карлос Трейси Честер, пастор пресвитерианской церкви «Голгофа», старостой которой был Гомер Паунд, отец поэта, незадолго до этого посетил колледж и остался им доволен. Родители и сам Эзра весьма прислушивались к мнению отца Честера. К тому же, что было немаловажно для пастора и родителей, президент и несколько преподавателей были также священниками, и колледж пёкся о достойном христианском воспитании своих питомцев, что довольно любопытно, если принять во внимание последующий бунт Паунда против христианства (и любого монотеизма) и сознательное обращение по-

эта к язычеству. Прибыв в колледж осенью 1903 г. в сопровождении опекавшей его матушки, Паунд был в силу этого встречен недружелюбно и немедленно подвергнут остракизму: его не приняли в так называемое братство, насмехались и подвергали злым шуткам так же, как и в университете до этого. Друзьями и наперсниками поэта стали его преподаватели — Уильям Шеферд, сухой и замкнутый медиевист, открывший Паунду поэзию провансальских трубадуров и Данте, и преподобный Джозеф Ибботсон, преподаватель англосаксонского и древнееврейского, изучавший с Паундом памятник древнеанглийской лирики VIII века «Морестранник», который поэт переложил впоследствии на современный английский. Тогда же Паунд сделал переложение «Alba Belingalis» (1905) 7, которое считается старейшим из известных стихотворений этого жанра в Провансе:

20

21

Прежде Феб сияет, чем луч его блистает, Слабый свет Аврора на землю посылает, Сонный страж нас будит: «Проснитесь, скорее!» Рефрен Над скалой и океаном стал рассвет белее, Стража, сумрак разгоняя, идёт по аллее. (Перевод А. Прокопьева)

Проявивший блестящие способности и специализировавшийся в романских языках и сравнительном литературоведении, Паунд стал любимцем обоих профессоров. В 20 лет он закончил колледж, поступил в аспирантуру Пенсильванского университета, а через год, в 1906 г., получил степень магистра и, став стипендиатом Харрисона, отправился в Европу и впервые посетил Мадрид и Прованс, ставший в некотором смысле его духовной родиной: Под Рошшуаром, Где плавные холмы бегут в три стороны, И три долины, все в извивах троп, Расходятся на север и на юг, Стоят деревья ... серые, во мху. Я там бродил и вспоминал предания минувшей старины. («Provincia Deserta», перевод И. Болычева)

Пейзажи Прованса, его история и, конечно же, стихи и песни провансальских трубадуров будут сопровождать Паунда всю жизнь. Прованс привлекал его рыцарским духом, свободолюбием, поклонением красоте, куртуазностью, любве-

обильностью, которая для Паунда была неразрывно связана с творчеством, изобретательством, ведь провансальское слово «trobar» означало — «изобретать, творить»: Горю, дрожу, немею Во сне и наяву; Надеяться не смею, Что оживу. Кто спросит, исцелит ли Она меня. Три года я ищу Ответа, но ответ За ней одной навек.

Я без неё, и смерть — удел мой неизбежный, А умереть — попасть Навеки к ней под власть. («Лангедок», перевод В. Микушевича)

Немаловажную роль играло и мастерство — виртуозное владение изощрёнными формами, которых в поэзии трубадуров насчитывалось около 900. К тому же, как предположил Паунд в статье «Психология и трубадуры», трубадуры сохранили свет античности и язычества во времена Тёмного Средневековья, это был мостик от античности к Возрождению: «Прованс куда меньше, чем вся остальная Европа, был затронут нашествием с Севера во времена Темного Средневековья; если язычество где и выжило, то именно в Лангедоке, втихомолку. Вот каким духом был проникнут Прованс, чья эллинистичность бросится в глаза каждому, кто сравнит „Греческую антологию“ с произведениями трубадуров. Они, так или иначе, утратили имена богов, но сохранили в памяти имена возлюбленных. Такое впечатление, что главными текстами для них были „Эклоги“ Вергилия и Овидий» 8. Работая над докторской диссертацией, посвящённой образу шута в драматургии Лопе де Вега, он начал преподавать в колледже Уобаш в Индиане. В городке Крофордсвилл с населением в восемь с половиной тысяч, гордящемся тем, что там жил генерал Лью Уоллес, автор некогда нашумевшего исторического бестселлера «Бен Гур», придерживались строгих пуританских нравов, и даже курение было запрещено. Президентом колледжа, где обучалось 150 студентов, был некто Макинтош, доктор теологии. В колледже посещение утренней службы в церкви было обязательным, и об отсутствующих писали в студенческой газете. Уже одно то, что вместо белой рубашки с жестким воротничком, серых брюк и чёрного сюртука Паунд носил широкополую шляпу на манер Уитмена, чёрный вельветовый пиджак и трость из ротанга на манер Уистлера, делало его вольнодумцем в глазах всех окружающих. К тому же Паунд курил. Однажды президент колледжа Макинтош отчитал Паунда за это, как мальчишку. Тогда-то и были написаны такие стихотворения, как «В заточении»: «Соскучился я по себе подобным. // Их много здесь, я знаю... добрых лиц... // Но я тоскую по себе подобным» (пер. А. Прокопьева) и «Anima Sola» (Одинокая душа). 22

Изнывая по общению с себе подобными, Паунд засыпa´л письмами Мэриан Мор, та кокетливо отвечала, и он объяснился ей в любви, предложив руку и сердце. Она ответила, что не любит гениев. Дочь президента железнодорожной компании, одного из богатейших людей в Трентоне, по-иному представляла себе своё будущее. Как-то выбежав на почту холодным январским вечером, через четыре месяца после начала работы, он встретил в городке знакомую англичанку, актрису-травести, несчастную, неприкаянную и без копейки в кармане. Он пригласил её домой, не подумав о том, что его домовладелицы, сёстры Холлс, состоят в приятельских отношениях с президентом колледжа. Сёстры, естественно, проверили комнату Паунда после того, как он утром отправился на занятия, и обнаружили в его кровати актрису. Хотя он и утверждал, что спал на полу, его уволили с позором за аморальный образ жизни и сообщили об этом в Пенсильванский университет. Его академическая карьера на этом закончилась. Более того, и в Филадельфии, как писала Хильда Дулитл, все были настроены против него. Так как ему заплатили до конца семестра, он в феврале 1908 г. отправился в Европу на судне, перевозившем скот (так было дешевле всего). Когда он в апреле высадился в Гибралтаре, первым человеком, протянувшим ему руку помощи, был еврей. Он помог Паунду устроиться и даже взял его с собой в синагогу (впоследствии Паунд описал свои впечатления в стихотворении «Цвет лотоса»). Так Паунд впервые в жизни столкнулся с народом-кочевником, не подозревая, что и его ждёт судьба изгоя и странника. Отослав новые стихи в журнал «Harper’s», он отправился в Италию. Летом Паунд уже был в Венеции. Он поселился над булочной возле моста Сан Вио в Дорсотуро, неподалеку от мастерской по ремонту гондол в Сан Тровазо. Венеция вернула ему силы: Былые силы мне возвращены Венецианским солнцем щедрых лет. Жизнь повторима в странствиях весны День пряжею запутанной одет. Мой дух — пловец, уставший от волны. Цветов на берегу пустынном нет. («Сан Вио. Июнь», перевод В. Микушевича)

Паунд записывал эти стихи в тетрадь, которая получила название «Сан Тровазо». Часть стихов из этой тетради он отобрал для своей первой книги «A Lume Spento», некоторые другие вошли в последующие за ней книги «Пятнадцать стихотворений на Святки» (1908), «Маски» («Personae», 1909), «Торжества» («Exultations», 1909) и «Канцоны» (1911). Стихотворения же, которым Паунд по определённым причинам не нашёл места в своих книгах, так и остались в тетради и были опубликованы в «Собрании ранних стихотворений Эзры Паунда» в 1976 г. Отбирая стихи для книги «Personae» (1926), Паунд предъявлял весьма строгие требования к своим стихотворениям как с формальной, так и с содержательной точки зрения. Более половины стихотворений были им исключены. Мы приводим эти стихи не только ради их 23

ценности для истории литературы (хотя о поэте можно судить не только по опубликованным им стихотворениям, но и по качеству тех, которые он отбросил), но также в силу того, что среди них, на наш взгляд, немало незаурядных стихов, имеющих самостоятельную ценность. Следует заметить, что мы по возможности, но не всегда следовали принципу эквилинеарности — нашей целью было представить на суд читателя перевод книги стихов, а не учебник с параллельными текстами). В Венеции Паунд впервые использовал приём «маски» в стихотворении «Гистрион», опубликованном в журнале «Evening Standard» в 1908 г.: Никто не смел сказать об этом вслух, Но знаю, что порой великий дух На время входит в нас — по капле Переплавляемся в великих мы, Не став простыми слепками их душ. Так, я на срок в ином пространстве — Дант Или король баллад и вор Вийон, Или таким я назван из имён, Что страшно осквернить его своим, Но миг один — и вновь огонь потух. (Перевод Евг. Витковского)

По верному наблюдению Хью Уайтмейера, маски Паунда в этом стихотворении ещё не столько служат для разыгрывания ролей, сколько являются «мгновенными воплощениями великих душ прошлого» в духе неоплатонической метафизики 9. Немаловажно и то, что драматический монолог в «Гистрионе» не только даёт возможность Паунду лицедействовать, но и пророчествовать, как это понимали древние греки, то есть «говорить за другого». Пророк мог толковать волю богов, либо говорить по воле божественного вдохновения, и в этом смысле поэты были пророками Муз, а в более широком смысле «пророком» можно было назвать учителя или толкователя священных текстов. «Я не учу — я пробуждаю»,— писал Паунд в примечании к «Гистриону». В дальнейшем развитии теории и приёма маски Паунд опирался на Браунинга и его метод использования драматического монолога в передаче опыта, который поэт не может пережить сам. В стихотворении «Ответы Фифины» Паунд перекликается с Браунингом, по-своему отвечая на вопрос Дон Жуана цыганке-танцовщице Фифине из стихотворения «Фифина на ярмарке»: «Презренные, отчего они так ценят жизнь?» У Паунда образ Фифины (и вообще художника-изгоя) смыкается с образом Христа, таким образом, поэт доводит почти до святотатственного предела мысль и образ Браунинга: Делю изгнанье с ним, страстей костёр, Его свободу, пью его позор И пытку тех Голгофовых часов, 24

Свободных, но по-прежнему рабов Сил моря, света, воздуха — душа К нему стремится, молит чуть дыша: «Пить»,— губы жаждут. Губка с желчью тут. (Перевод Я. Пробштейна)

Однако, как верно подметил Т. Джексон, есть между стихотворениями Браунинга и Паунда заметные различия. «У Браунинга Фифина воплощает характерную мораль и философскую неопределенность того, каков же статус искусства. Сто´ит ли то, что получает художник, тех жертв, которые он приносит? Не бесчестит ли (букв. проституирует) он себя, предлагая свои произведения публике? Паунд задаёт те же вопросы и с готовностью отвечает утвердительно, объединяя проститутку, художника-изгоя и Христа» 10. «Маска» в этом стихотворении для Паунда — не только средство скрыть истинное «я», но возможность изучать публику, одновременно её развлекая. В другом стихотворении, которое так и называется «Маски», Паунд ещё более, чем Браунинг, настаивает на необходимости поэтической маски как средства самозащиты. Кроме того, как пишет Джексон, маска и драматический диалог служили ещё одной, едва ли не важнейшей для Браунинга и для Паунда цели — «исследованию истории в поисках Истины, будь то платонические идеи или истоки творчества» 11. Однако Паунд протестовал против тенденции Браунинга изменять исторические факты, если того требовала поэзия. Так, в Cantos II и III Паунд не соглашается с образом итальянского трубадура Сорделло, как его показал Браунинг в одноименной поэме. Впоследствии Паунд напишет о своих поисках в статье «Вортицизм»: В «поисках себя», в поисках «искреннего самовыражения» ищешь наощупь, находишь некое кажущееся правдоподобие. Говоришь: «Я — есть» сие, то, или третье, и едва произнес эти слова, уже перестаёшь им быть. Я начал поиск реального в книге под названием «Personae», сбрасывая одну за другой завершённые маски самого себя в каждом стихотворении» 12. Дальнейшее развитие приём «маски» получил в переводах Паунда. В те же годы Паунд совершенствовал версификационную технику. Впоследствии он писал, что молодой поэт «должен овладеть всеми известными формами и метрическими системами» и подражать произведениям великих мастеров, ибо «все старые мастера живописи советовали своим ученикам начинать с копирования работ старых мастеров, а затем приступать к собственному творчеству» 13. Одной из следующих «масок» был Франсуа Вийон — «не вор, а великий вор», бунтарь и великий поэт. Паунд даже изобрел новую форму: вийонаду — балладу в манере Вийона: Когда приходит Рождество (Христу дар нищего угодней) И волки жрут в снегах стерво Под пиво вьюги новогодней, 25

Печалям сердца моего На святках дышится свободней. Пусть пью средь сброда — что с того! — За призрак счастья прошлогодний! («Вийонада на святки», перевод М.Фрейдкина)

Освоив изощрённейшие формы, Паунд сумел впоследствии написать блестящую «Сестину Альтафорте», в которой сумел «воскресить» Бертрана де Борна, знаменитого провансальского трубадура и синьора Перигора (вторая половина XII века), которого Данте поместил в девятый ров Ада за разжигание раздора, при этом высоко отзываясь о поэзии де Борна («О народном красноречии» II, II, 9) и о его щедрости («Пир» IV, XI, 14): Весь этот чёртов Юг воняет миром. Эй, сукин сын Папьоль! Валяй музы´ку! Жить можно там, где сталь о сталь гремит. О да! Где стяги рвутся к верной встрече, А поле впитывает свежий пурпур, Там воет во мне сердце от восторга. (Перевод О. Седаковой)

важнейшими масками. Более того, как заметили итальянский исследователь Массимо Бачигалупо и Минг Кси, помимо «перевода-маски», Паунд изобрел ещё одну разновидность перевода — перевод как критическое исследование (и разновидность критики как перевод) 18. Здесь прежде всего следует выделить весьма нашумевшее в своё время «Приношение Сексту Проперцию», принятое в штыки академическими кругами. «Проперций» Паунда — это и критическое исследование-переложение (весьма вольное) Проперция, и «маска» Паунда, и молодой задор, даже некоторое зубоскальство, и гротеск (а в переводе М. Л. Гаспарова превалирует сарказм), и — главное — не только и не столько воссоздание атмосферы имперского Рима времен Проперция, сколько Англии после первой мировой войны: Цезарь строит план против Индии, По его указке потекут и Евфрат и Тигр, На Тибете — римские полицейские 19, У парфян — наши статуи и римская религия; И общий плот через дымный Ахеронт, Марий и Югурта — вместе. («Приношение Сексту Проперцию», перевод М. Л. Гаспарова)

Уже тогда Паунд всерьёз занимался переводом: «Зачем писать то, что я могу перевести из латыни эпохи Возрождения или переложить, взяв у бессмертных (букв. у святых умерших)?» 14. В своей теории и практике перевода Паунд отталкивался от провансальского «trobar» (изобретать, творить), произошедшего от латинского «tropus», которое в свою очередь связано с греческим «trephein» (изменение мысли или выражения), как заметил Минг Кси, китайский исследователь Паунда, ссылаясь на Джеймса Уилхелма 15. Джон Драйден подразделял перевод на три вида: «метафраз» (точный, дословный эквилинеарный перевод), «парафраз» (перевод, передающий суть и смысл) и «имитацию», когда поэт «пользуется свободой… отбрасывая [слова и смысл оригинала] по собственному разумению» 16. В наследии Паунда есть все упомянутые виды переводов — от точных, почти дословных переводов из Гейне, переводы из Дю Белле, из провансальских трубадуров — Арнаута Даниэля, Арнаута Марейля, Пейре Видаля, Бернарта де Вентадорна, «Alba Belingalis», «Гимн» из Проперция, которые сам Паунд называл «чисто экзегетическими»; имитации-интерпретации, как «Марейль» или «Na Audiart» (Дама Аудиарта), в которых Паунд использовал и развивал приём «маски», до вольных переложений, как «Морестранник» или цикл «Катай», в которых Паунд выразил в остранённой форме своё отношение к миру и бытию, при этом сохранив и воссоздав суть и дух оригинала, как подтверждают В. Малявин и уже упомянутый Минг Кси 17. Сам же Паунд подчеркивал, что для него «Морестранник» и «Приношение Проперцию», о котором ниже, являются

Впоследствии Паунд писал, что «не было даже и речи о переводе, по крайней мере о буквальном переводе. Моей задачей было вернуть мертвеца к жизни, показать живой образ» 20. Следует, однако, заметить, что поначалу Паунд преподнёс «Проперция» как новое слово в переводе, что и вывело его противников из себя. Подражание мастерам и перевод были для Паунда разновидностью пристального чтения (а пристальное чтение есть своего рода перевод, заметим в скобках). Чтение же литературы от Гомера до Йейтса, которого Паунд уже тогда считал величайшим из всех современных ему поэтов, пишущих по-английски, не могло не привести молодого поэта к критическому пересмотру романтических традиций и современной ему поэзии. Уже в 1908 г. в письме к своему другу Уильяму Карлосу Уильямсу Паунд перечисляет банальности, избитые темы и сюжеты современной ему поэзии, среди которых он отмечает:

26

27

1. «Весна — приятное время года. Цветочки и т. д., и т. п., распускаются побеги, и т. д., и т. п. 2. Фантазии юношей. Лёгкие, живые, игривые и т. д., и т. п. 3. Любовь — восхитительная щекотка. Неописуемо и т. д., и т. п. А) Днём и т. д., и т. п. Б) Ночью и т. д., и т. п. 4. Деревья, холмы и т. д., и т. п., предусмотрительно расставленные природой в разнообразном порядке в разнообразных местах. 5. Ветры, облака, дожди и т. д., и т. п. несутся сквозь и над ними.

6. Любовь мужчин к женщинам… 7. Мужи бьются в сраженьях и т. д., и т. п. 8. Мужи пускаются в странствия 21. В том же письме Паунд определяет свою поэтику, некоторые пункты которой в видоизменённом, конечно, виде будут впоследствии повторены в манифесте имажистов, в статьях «Взгляд назад» и «Вортицизм»: 1. 2. 3. 4.

Живописать вещь, как я вижу её. Красота. Свобода от дидактизма. Если ты лишь повторяешь то, что по крайней мере некоторые делают лучше или короче,— это всего лишь хорошие манеры. Вымучивать оригинальность, конечно, исключено. И потом, ты должен помнить, что я не пытаюсь писать для публики. Я не могу. У меня не такой интеллект» 22.

Однако одно дело — проповедовать определённые взгляды, а другое дело — исповедовать их. До поры до времени Паунд и сам был подвержен тем же банальностям, против которых боролся — чем дальше, тем решительнее. В этом ему впоследствии помог и Форд Мэдокс Форд, который, как пишет автор одной из лучших, на наш взгляд, биографий Паунда Тайтел, в своей экстравагантной манере, буквально «катался по полу в истерических конвульсиях», упрекая Паунда в том, что его «Канцоны» написаны «скудным, высокопарным языком, который тогда сходил за „хороший английский“ в среде „артритиков“, которые контролировали респектабельную британскую критику — Ньюболт, Фред Мэннинг, сотрудники журнала „Квотерли“ (Quarterly) и прочие» 23. Следует, однако, заметить, что канцоны Паунда отличает не только виртуозное владение сложнейшей формой, но и весьма своеобразное ви´дение, чему Паунд был обязан поэтам 1890-х в меньшей степени, чем, скажем, провансальским трубадурам: (I) Царящий в сферах света властелин Явил мне полноту своих щедрот, Видением обрадовав меня, Так что мой дух преодолел оплот, Которым скрыт от смертных глаз притин, Где для души свобода — лишь броня В прообразах первичного огня. Три светоча священных я узрел. Сияние к сиянью восходило, 28

Сквозь кров несуществующий будило Эфир и с ним того, кто духом цел; Тончайший в звёздах проявлялся свет, И для него сравнений в мире нет.

(V) ТОРНАТА

Ты, песнь моя, к ней, чей спокойный нрав Мне шпат напоминает полевой, Я шлю тебя. Ступай, моё созданье, И возвести ты ей, что сам не свой Правдив я был, когда я пел, воздав Ей честь в благоговейном ожиданье, В котором разве только оправданье Тех скрытых сил, чей выдал я секрет, Ей передав с тобою мой привет. («Канцона: Ангелов», перевод В.Микушевича)

Опубликовав за свой счет в Италии первую книгу стихов и отослав часть тиража отцу и друзьям, в частности Уильяму Карлосу Уильямсу, Хильде Дулитл и Мэриан Мор, Паунд отправился в Лондон, который наряду с Парижем считался литературной и культурной столицей Европы. Главными фигурами литературной жизни Лондона в то время были Генри Джеймс, Дж. Конрад, Т. Харди, Г. Уэллс, А. Беннет, Б. Шоу и Суинберн, который к тому времени уже почти не писал и в 1909 г. умер. Как пишет Тайтел, Паунд щеголял в зелёных брюках из билльярдного сукна, розовом вельветовом пиджаке с голубыми стеклянными пуговицами и в расписанном вручную галстуке. На голове у него красовалось сомбреро, из-под которого выбивалась светлая шевелюра с рыжеватым отливом, он носил бороду-эспаньолку на манер испанских конкистадоров, а в одном ухе была серьга бирюзового цвета. Он снял маленькую комнату в Кенсингтоне и жил на два фунта в неделю 24. Паунд познакомился с Элкином Мэтьюзом, владельцем книжного магазина, известного как лавка писателей. Через Мэтьюза Паунд познакомился с поэтом Морисом Хьюлеттом, будущим поэтом Лоренсом Биньоном, специалистом по восточному искусству, который работал в Британском музее, и с поэтом Фредериком Мэннингом, довольно посредственным, который в течение многих лет безуспешно ухаживал за молодой Дороти Шекспир. Мэннинг на свою голову ввёл Паунда в дом Шекспиров. Дороти, как свидетельствуют её дневники, тотчас же безумно влюбилась в Паунда. Мать Дороти, Оливия, была двоюродной сестрой поэта Лайонела Джонсона и близким другом (а некогда и возлюбленной) Уильяма Батлера Йейтса. В то время все восхищались жизненной силой и неуёмной энергией молодого американца. Он быстро сходился с людьми. Вскоре он уже был 29

участником Клуба поэтов (Рифмачей), где познакомился с Б. Шоу, Хилари Белоком, поэтом и критиком Ф. С. Флинтом и, конечно, с высоким дородным Томасом Хьюмом, организатором клуба и одним из ведущих его участников. Вторая книга, «Пятнадцать стихотворений на Святки», была весьма благосклонно встречена критиками. Ещё больший успех выпал на долю книги «Personae», на которую одобрительно отозвались поэты Руперт Брук в «Кэмбридж ревью» и Эдвард Томас, поместивший рецензию в «Инглиш ревью». В «Personae» Паунд начал освобождаться от «поэтизмов», устаревших форм, а такие стихотворения, как «Бунт против сумеречных настроений в современной поэзии» выражают протест против поэтики викторианской Англии и эпигонов романтической поэзии, а также прерафаэлитов, Суинберна (которого Паунд весьма ценил, но так же, как и Элиот считал, что выхода из «сумеречной страны» Суинберна нет) и поэтов 1890-х, о чём много пишет Элиот в прилагаемой статье. Благодаря успеху последней книги круг литературных знакомств Паунда быстро расширялся. Он познакомился с Фордом Мэдоксом Хьюфером, который после первой мировой войны сменил фамилию на Форд. Внук известного художника-прерафаэлита Форда Мэдокса Брауна, Форд щеголял в коричневом вельветовом пиджаке Д. Г. Росетти и был главным редактором журнала «Инглиш ревью». Рано умерший отец Форда, немец по происхождению, был искусствоведом, автором незаурядной книги о Провансе и влиятельным музыкальным критиком лондонской «Таймс», где писал восторженные статьи о Вагнере. Зная, с каким восхищением Паунд относится к поэзии Йейтса, Оливия познакомила молодого поэта сначала с леди Грегори, другом и покровителем Йейтса, а затем привела его на один из регулярных поэтических вечеров в его доме. Это было начало дружбы, длившейся почти до самой смерти великого ирландского поэта, причем с течением времени Паунд стал литературным секретарем Йейтса, и старший поэт обсуждал с ним свои собственные стихи — и старые, и готовившуюся в то время к публикации книгу «Ответственность» (1914), и последовавшие за ними. Йейтс писал леди Грегори: «Он весь наполнен средневековьем и помогает мне вернуться от современных абстракций к точному и конкретному пути. Обсуждать с ним стихотворение — это всё равно, что выразить в языке мысль. Всё становится просто и естественно» 25. Паунд становился всё более заметной фигурой на лондонской литературной сцене. Он стал активным сотрудником журналов «Инглиш ревью», «Нью Эйдж», иностранным корреспондентом чикагского журнала «Поэзия», который издавала Хэрриет Монро, а затем суфражистского филадельфийского журнала «New Freewoman», впоследствии переименованного по настоянию Паунда в «Эгоист». Паунд неустанно находил и пестовал таланты. Он не только редактировал и печатал их произведения, как было с Элиотом, Джойсом, Х. Д., Уильямсом, Мэриан Мор, Д. Г. Лоуренсом, молодым индийским поэтом Рабиндранатом Тагором, но и заботился об их материальной поддержке. Льюис, относившийся к Паунду, как, впрочем, и ко многим другим, неоднозначно, писал: «Я не знал никого, кто был бы менее озабочен личными чувствами. Это, возможно, и помогло Паунду сделаться

странной фигурой — великий поэт и великий импрессарио в одно и то же время. Кроме того, он — прирождённый учитель, и благодаря своему влиянию, прямому и косвенному, он основательно изменил нашу литературную технику и критику» 26. Паунд мог оценить даже чуждый себе талант, как было, например, с Фростом, признав, что тот ни на кого не похож, и убедил Хэрриэт Монро опубликовать стихи Фроста, хотя они ей не нравились. Паунд принадлежал к той редкой породе художников, которые любили литературу, искусство больше, чем себя в искусстве. Паунд стал непременным и незаменимым участником «Клуба поэтов», на заседания которого приходили редактор «Нью Эйдж» Оредж, автор двух книг о Ницше, социалист и последователь Гурджиева, скульптор Джэкоб Эпстайн, и даже поэты-георгианцы Эдвар Марш, Гарольд Монро и Руперт Брук, с которыми Паунд и Хьюм вскоре разошлись. Хьюм был талантливым поэтом и критиком, чья последовательная борьба с романтизмом и теория «тяжёлого сухого (сдержанного) образа» («hard dry image») оказала влияние на имажизм. В эссе «Романтизм и классицизм» он определил романтизм как «пролитую религию» («spilt religion») и предсказывал появление новой «радостной, сдержанной и сложной поэзии» («cheerful, dry and sophisticated»). Паунд разделял мнение Хьюма, что романтическое, вернее, псевдоромантическое настроение было бичом современной поэзии, однако добрая старая Англия ещё придерживалась установок времён королевы Виктории. (Впоследствии Паунд полушутя-полусерьёзно включил стихотворения Хьюма, погибшего на первой мировой, в свои книги «Ответные выпады» и «Personae».) Когда зимой 1910 г. была организована выставка постимпрессионистов в галерее Грэфтон в Лондоне, где были выставлены картины Манэ, Сезанна, Ван Гога и Гогена, респектабельные англичане назвали их «чистой порнографией» и «поразительно неприличными», критики разгромили выставку, назвав её «скандальным бесчестьем», а в «Таймс» её охарактеризовали как ребяческое отрицание культуры, когда ради того, чтобы «обрести простоту, отбрасывается мастерство художников прошлого, которые приобретали и сохраняли его в течение долгого времени» 27. Паунд был во время открытия выставки в США, но, вернувшись, разумеется, оценил современное искусство по достоинству. Паунд выдвинул идею обновления языка и образа («make it new» — сотворить заново), позаимствовав идею вечного обновления у Чинг Танга, основателя китайской династии Шанг, и, совместно с Р. Олдингтоном, Х. Д. (Хильдой Дулитл), которая в 1910 г. последовала вслед за Паундом в Лондон, и Ф. С. Флинтом, основал течение «Имажизм» (от английского слова «образ»). В своём манифесте, в значительной мере разработанном и написанном Паундом (по крайней мере, основные положения были, как сказано выше, намечены уже в письме к Уильямсу 1908 г., а впоследствии включены в статьи «Взгляд назад» и «Вортицизм»), имажисты делали упор на образе как таковом, очищенном от хаоса романтизма, призывали к обновлению языка, к использованию разговорной речи, к тому, чтобы каждое слово было точным и стояло на месте, выступали против украшательства в поэзии, стремились обновить музыку стиха, основываясь на каденции, а не на метре, ввести новые ритмы, которые бы отражали новые настроения, отстаивали свободный стих,

30

31

в котором, по мнению Паунда и его единомышленников, «личность поэта может быть выражена лучше, чем в традиционном стихе». «Разрушенье пентаметра было первым прорывом»,— писал Паунд в Canto LXXXI. Уже в работе «The Spirit of Romance» Паунд говорил, что «поэзия — это род вдохновенной математики, выражающая равенство не абстрактных цифр, … но человеческих чувств» 28. В разработке понятия «имэджа» и «имажизма», Паунд основывался на идеях Хьюма, а также Форда, который призывал привить стилистические принципы Флобера английской прозе. Для Паунда «имэдж» имел также некое метафизическое значение и передавал существенный опыт даже без посредства языка: «Он даёт ощущение внезапного освобождения, такое чувство свободы от временных и пространственных ограничений, такое чувство внезапного роста, которое мы испытываем перед величайшими произведениями искусства»,— писал Паунд 29. Хотя Паунд и отрицал это, но его идея о сверхъестественном, мистическом значении образа была в не меньшей мере обязана символизму Йейтса, то есть неоплатонической вере в трансцедентальное происхождение и провидческое созвучие некоторых образов (эйдолонов), являющихся в бодрствующем или спящем сознании поэта, как заметил Уайтмейер, который также отмечает близость «имэджа» понятию светской эпифании Джойса — «оба являются откровениями, которые выявляют образ и проявляются в повседневной жизни, освящая будни и даруя профанному атмосферу святости» 30. Отвергая всё расплывчатое и неопределённое, имажисты стремились к поэзии труднодоступной, но ясной. В задачи, намеченные ими, входило:

Далее Паунд пишет, как он впервые по-новому увидел образ и нашел его выражение. Было это в 1910–1911 гг. 26-летний поэт был тогда в Париже и, как он сам писал впоследствии, «однажды выйдя из поезда метро, вдруг увидел прекрасное лицо, потом другое, потом третье... В тот вечер я нашёл выражение — не в словах, а в неожиданных цветовых бликах». Под влиянием поразившего его образа он попытался написать стихотворение (около тридцати строчек) и тут же уничтожил его — слишком был слаб энергетический заряд, не хватало тяги. Через полгода он написал вариант вдвое короче первого, но вновь не был им удовлетворен. Через год появилось стихотворение, которое впоследствии вошло во многие антологии: НА СТАНЦИИ МЕТРО

В толпе безликой появились эти лица — На чёрной влажной ветке листья. (Перевод Я. Пробштейна)

Отмежёвываясь от символизма, Паунд писал, что «имажизм — это не символизм. Символисты были озабочены „ассоциациями“, иначе говоря, чем-то вроде аллюзии, почти аллегории. Они низвели символ до статуса слова. Они превратили его в одну из форм метрономии. Можно быть чрезвычайно „символическим“, используя слово „крест“ для обозначения „испытания“. Символы символиста имеют твердо установленное значение, как числа в арифметике, как 1, 2 и 7. Образы имажиста обладают переменным смыслом, как алгебраические знаки a, b и x. Более того, никто не желает зваться символистом, потому что символизм обычно ассоциируется со слащаво-сентиментальной техникой стиха. С другой стороны, имажизм — это не импрессионизм, хотя многое из импрессионистского метода подачи заимствуется или могло бы заимствоваться. Но это лишь определение путем отрицания. Если же от меня требуется дать психологическое или философское определение „изнутри“, я могу сделать это лишь с опорой на мою биографию. Точная формулировка подобного вопроса должна основываться на личном опыте» 32.

Следуя восточной традиции, Паунд отсёк частицу «как» и, пользуясь контрастом и методом «надставки», на деле лишь подчеркнул сходство образов: явление светящихся прекрасных лиц в безликой толпе и появление листьев на чёрной голой ветви. В процессе работы над этим стихотворением Паунд впервые сформулировал теорию контраста как структурного приёма в поэзии, а затем описал свой опыт сначала в периодических изданиях «T. P’s Weekly» (6 июня 1913 г.) и «Fortnightly Review» (1 сентября 1914 г.), а затем в статье «Вортицизм»: «„Монообразное стихотворение“ есть форма надставки, то есть положение, когда одна идея накладывается на другую 33. С его помощью я и выбрался из того тупика, в который меня завело моё парижское впечатление. Я набросал тридцатистрочное стихотворение и уничтожил его, потому что оно оказалось тем, что мы называем произведением „второй интенсивности“. Осмелюсь утверждать, что эти строки кажутся лишёнными смысла, если только читатель не вник во вполне определённый ход мысли. В стихотворении такого рода есть попытка запечатлеть в точности мгновение, когда нечто внешнее и объективное трансформируется либо прорывается во что-то внутреннее и субъективное» 34. Начало века было эпохой сдвигов в искусстве. В России Шкловский выдвигал теорию сдвига, которая сводилась к борьбе против устоявшихся конвенций в литературе, к «остранению». Кручёных призывал к сознательному использованию «сдвига» в языке, в поэзии, к избавлению от всего косного и даже изобрёл термин «сдвигология». В это же время идею обновления в искусстве выдвигали художники Брак и Пикассо, Малевич, Н. Гончарова и Кандинский, композитор Эрик Сати, Гийом Аполлинер, Маринетти и итальянские художники-футуристы — Джакомо Балла, Умберто Боччиони и многие другие. Аполлинер заявил, что «цвет в живописи является и формой, и содержанием», французские художники Робер и Соня

32

33

1. «Непосредственно изображать предмет, субъективно или объективно. 2. Не употреблять ни единого слова, не создающего образ. 3. Что касается ритма, сочинять в последовательности музыкальной фразы, а не метронома» 31.

Делоне выдвинули идею симултанизма — постепенного перехода цветов из одного в другой. Как известно, революция футуристов началась с их бунта против истории, яростных атак на прошлое, они преклонялись перед техническими изобретениями своего времени, всё возраставшей скоростью, бредили будущим, что особенно характерно для русских футуристов. Некоторые исследователи литературы называют эти явления «дегуманизацией искусства», как выразился испанский философ Ортега-и-Гассет 35, другие, как Ренато Поджиоли 36, находят в них демократические черты. Футуристы призывали в своих манифестах сжечь музеи, «расстрелять Растрелли», «сбросить Пушкина с корабля современности». Так, итальянский поэт и художник, один из главных идеологов западных футуристов, Маринетти, восставая против прошлого, призывал в своем февральском манифесте 1909 г. «разрушить музеи и академии и освободить землю от вонючей гангрены старых профессоров, археологов, чичероне и антикваров». В манифесте 1914 г. Маринетти провозгласил рождение новой красоты, отличительной чертой которой был «синхронизм, порождённый туризмом, бизнесом и журналистикой» 37. З. Венгерова, которая побывала накануне первой мировой войны в Лондоне на выставке вортицистов, видела первый выпуск журнала «Бласт» и даже перевела несколько стихотворений оттуда, назвала Паунда (Поунда, как она написала в статье, опубликованной в «Стрельце» за 1915 г.), Льюиса и их единомышленников футуристами, против чего те яростно возражали. В книге «Культура времени и пространства 1880–1918» американский исследователь Стивен Керн показал, как изобретение телеграфа, телефона и других технологических новшеств, возрастание скорости передвижения, с одной стороны, а с другой — открытие Эйнштейном теории относительности изменили человеческое восприятие времени и пространства 38. Для А. О. Барнабу, вымышленного путешественника Валери Ларбо, Европа была «как один громадный город». Новые ощущения, выраженные героем французского поэта в стихотворениях и очерках 1908 г., характеризуют сдвиг в человеческом сознании: «Когда захотим, войдём в девственные леса, // В пустыню, в прерии, покорим гигантские Анды, // Белый Нил, Тегеран, Таймыр, южные моря, // И вся поверхность планеты наша, // когда захотим!» (Подстрочный перевод мой.— Я. П.) Сеттембрини, один из героев «Волшебной горы» Томаса Манна, доказывал, что технические изобретения уничтожили предрассудки и суеверия человечества. Его девиз был: «Техника и Мораль». (Однако другим следствием новейших технических изобретений было то, что житель большого европейского города осознал, что на земле живет 5 миллиардов людей: он чувствовал, что растворился в этой громаде, потерял своё «я» и неприкосновенность своей личной жизни.) Художники Анри Руссо и Робер Делоне каждый по-своему выразили идею времени-пространства на холсте, где башня Эйфеля на заднем плане символизировала наступление новой эпохи. Анри-Мартин Барзун, Блэз Сандрар и Гийом Аполли-

нер изобрели синхронную поэзию. В 1912 г. Барзун основал журнал, в котором излагал свою теорию синхронной поэзии и печатал произведения, которые, на его взгляд, её подтверждали. Он провозгласил век демократии — эпоху людских толп и общественных собраний, восхвалял век авиации и объединение человечества посредством телеграфа. В отличие от большинства новаторов, в первую очередь от Маринетти в Италии и Маяковского в России, Паунд никогда не отказывался от мировой культуры, от традиции, не призывал сбрасывать кого бы то ни было «с корабля современности», напротив, он призывал поэтов обогатить музыку английского стиха, привнеся в него всё богатство поэзии иноязычной, что с успехом делал и сам, в разной мере владея доброй дюжиной языков — от латыни, древнегреческого и провансальского до китайского. Уиндэм Льюис даже обвинял Паунда в том, что тот «влюблён в прошлое». Однако Паунд был убеждён, что у мастеров прошлого следует учиться, и только благодаря этому можно возродить искусство и литературу в Америке, начать американское Возрождение: «Первый шаг возрождения или пробуждения, это — заимствование образцов живописи, скульптуры или литературы… Мы должны научиться всему, чему можем, у прошлого, мы должны научиться тому, что другие народы успешно проделали в аналогичных обстоятельствах, мы должны обдумать, как они сделали это» 39. В это время Паунд издаёт наиболее современную из своих книг — «Ответные выпады» (Ripostes, 1912), позаимствовав для заглавия термин из фехтования. В книге немало полемики — ответы критикам имажизма и его собственного творчества, как в «Phasellus Ille», сатирическом стихотворении, в котором Паунд пародийно использует стихотворение Катулла, в таких стихах, как «Предмет», «Портрет дамы». Немало стихов, как всегда, было посвящено прославлению красоты и любви, как целомудренному, так и наполненному гедоническим мотивом «Carpe Diem» («Лови день»). Среди последних примечательны стихотворения «Игла», «Плащ», которое является вольным парафразом двух эпикурейских эпиграмм — Асклепиада Самосского и Юлиана Египетского,— и остроумное стихотворение «Безнравственность»:

34

35

Поём безделье и любовь; Всё прочее — пустое. Во многих странах я бывал; Оставим их в покое. Не плачьте розы — лучше мне Восторгом жить любовным, Чем где-то в Венгрии прослыть Героем баснословным. (Перевод В. Дукельского)

Паунд публиковал стихи имажистов в американских и английских журналах, а затем собрал их в антологии с французским названием «Des Imagistes» 40. В 1913 г. Паунд познакомился с Мэри Феноллоза, вдовой американского дипломата и исследователя японского искусства, которая уже знала Паунда по его публикациям в чикагском журнале «Поэзия». Понравился Паунд ей и при личной встрече, и она, будучи сама писательницей, решила доверить Паунду архив покойного мужа. Он получил в наследство рукописи японских пьес Но, китайскую поэзию в переложениях на японский, наброски подстрочных переводов Феноллозы на английский и его статью «Китайский иероглиф как средство поэзии», которую Паунд опубликовал впоследствии со своими примечаниями. Феноллоза нашёл в китайской иероглифической письменности конкретно-образное восприятие мира в его динамическом единстве и высказывал спорные с точки зрения ученых-синологов мысли о том, что «иероглиф-идеограмма» есть одновременно и «примитивная метафора», которая передаёт или переносит энергию с одной вещи на другую, и графический образ, смысл которого раскрывается через картину-пиктограмму и через связь понятий-иероглифов, каждый из которых не отрицает друг друга, но дополняет, присутствуя в третьем. Как убедительно показал В. В. Малявин, в статье, дающейся в приложении ко 2-му тому, «мысли Феноллозы были во многом поверхностны и спорны в лингвистическом отношении, но плодотворны в поэтическом и, упав на уже подготовленную почву, дали новый толчок развитию „имэджа“. Даже там, где Паунд следовал в поэзии за ошибочными суждениями Феноллозы, поэтическая интуиция и ви´дение помогали ему открывать новые пути в поэзии». Как пишет Элиот, «Паунд открыл китайскую поэзию нашего времени». Там же, где уповая на идеограмму, Паунд пытался решать проблемы западной политики и экономики, он заблуждался так же, как и тогда, когда стремился соединить Конфуция с экономической теорией Кларенса Дугласа или полагал, что политика Муссолини вела к духовному и политическому возрождению Италии и Европы. К противоречиям и заблуждениям Паунда мы ещё вернёмся. В книге же «Катай» Паунду помимо образной и языковой точности и выразительности удалось сохранить верность и выдержанность тона, не впадая ни в сарказм, ни в сентиментальность: Северным — дайским — коням ненавистен ветер с этсу´; Южные — этсуйские — птицы не летают на север — дай,— Так вот и чувства людей лепит привычная жизнь. Кажется, только вчера вышли мы из Гусиных Ворот... А сегодня — Драконья Гора, слепящее солнце, песок, Завтра — белёсые небеса, варварский холод, буран, И вши, как снежные муравьи, копошатся в нашей одежде. Но наши души и дух — там, где наши знамёна, Где гремят бои — без наград И куётся безоглядная верность. 36

Сложил белоснежную голову Летающий Генерал — Ри-сё-гу, Пал, защищая страну,— Кто его будет оплакивать? (Перевод А. Кистяковского)

Автор, как всегда, скрывается под маской рассказчика-воина, в разочарованном тоне которого звучит грусть и покорность судьбе, но нет сентиментальной жалостливости. Веер образов как бы сокрывает, а не выставляет напоказ мысль: «Так вот и чувства людей лепит привычная жизнь» — и кинжальный вывод о бессмысленности войны: «Кто его будет оплакивать?» (Немаловажно и то, что данное переложение сделано Паундом во время войны.) Следующая книга Паунда, «Lustra» (1916), была едва ли не самым ярким образцом «имажистской» поэзии, наполненной в то же время энергией «вортекса». Стихи в этой книге делятся на три группы: к первой относятся лирические стихи, утверждающие красоту, любовь, желание, жизненную силу, в том числе и сексуальную; ко второй — сатирические, состоящие из эпиграмм, восходящих к древнеримским сатирикам; к третьей же группе можно отнести ораторские монологи в духе Уитмена. В юности Паунд относился к Уитмену сложно: с одной стороны, Уитмен для него — воплощение Америки, хотя «груб до невыносимого зловония», и всё же голос Уитмена– это «пустота в утёсе, вторящая времени». Самолюбование Уитмена невыносимо Паунду, но это — голос победителя, который несмотря ни на что достиг цели и задачу свою выполнил. Возмужав, Паунд примирился с Уитменом, о чём свидетельствует не только стихотворение «Договор» из книги «Lustra» , но и множество стихотворений, в которых авторский голос всё настойчивее прорывается сквозь «маски»: Я заключаю мир с тобой, Уолт Уитмен,— Я тебя ненавидел достаточно долго, Я к тебе прихожу, как взрослый сын К упрямому и крутому отцу; Я возмужал и ценю друзей; Это ты прорубал девственный лес, А теперь время искусной резьбы. Мы с тобой одного черенка и корня — Пусть будет мир между нами. («Мирный договор», перевод М. Зенкевича)

Паунд честно признавался: «Мысленно я Уолт Уитмен, научившийся носить воротничок и сорочку (хотя временами сопротивляюсь и тому, и другому). Сам я с радостью скрыл бы свои отношения с духовным отцом и похвалялся бы более гениальными предками — Данте, Шекспиром, Феокритом, Вийоном, однако родо37

словную немного трудно установить. И, говоря откровенно, Уитмен для моего отечества … то же, что Данте для Италии, а я в лучшем случае могу лишь бороться за возрождение в Америке утраченной или временно потерянной красоты, истины, доблести, славы Греции, Италии, Англии и всего остального» 41. Как оказалось впоследствии, образ (image) как основной приём великолепно подходил для малых форм и был недостаточен для более крупных. Тогда-то и зародилась у Паунда совместно с художником и поэтом Уиндэмом Льюисом и скульптором Анри Годье-Бржешка идея «вортекса» — вихря, водоворота, воронки, вечно обновляющейся творческой энергии, а течение получило название «Вортицизм». Вортекс, по Паунду,— это перенесение мысли в действие, то есть речь шла уже не только о технике, но и о некоем ви´дении, как в стихотворении «Игра в шахматы» из «Lustra»: Центростремительный вихрь! Шах! Король заверчен гибельным смерчем, Удар, топот резервов, железные линии верноподданных цветов, Брезжит померкший свет. Спасен. Новая битва. (Перевод И. Болычева)

имевшее для них важнейшее значение, утратило надчеловеческую, роковую власть и приблизилось к поэту, приобретя свойства доступности» 44. Так же, как впоследствии модернисты, романтики расшатали не только общепринятые взгляды на человека и общество, но и традиционные классические формы, синтаксис, рифмы и ритмы, саму музыку поэзии, изменили язык и словарный состав её, а старые формы наполнили новым содержанием (например, Байрон и Шелли пользовались Спенсеровой строфой в больших повествовательных произведениях). Несомненно, что Паунд разделял также веру романтиков в мистику метаморфоз, на чём мы подробнее остановимся ниже. Ещё одним важнейшим для Паунда мотивом, который сближает его с романтиками и который можно проследить от самых ранних его стихов до поздних набросков из Cantos, было поклонение прекрасному, красоте: «Я не хочу откладывать хвалу // Всему, что хрупко: лучшей красоте…» («Сестина Изольде», перевод О. Седаковой),— писал он в раннем стихотворении. Затем в несколько ироничной, остранённой манере возвращается к этому мотиву в «Приношении Сексту Проперцию»: «Злым языкам не верь. // Красота мишень клевете. // Это пробовано всеми красавицами» (пер. М. Л. Гаспарова) или в «Моберли»: Даже когда его глаз Радовало совершенство Изысканных форм и цвета И приносило блаженство,

В этом вортицистском стихотворении, созвучном по мысли и чувству, но не по энергетике, стихотворению из «Поднебесной», рассказчик одновременно взволнован и безличен, воздерживаясь от попытки воззвать к сентиментальным чувствам читателя или возбудить жалость. К слову сказать, уже в раннем сонете «Плотин» у Паунда появляется образ водоворота, «вортекса» как некоей движущей силы. Для Паунда вортексом был итальянский Ренессанс, и он жил в предчувствии нового, модернистского ренессанса. С точки зрения «вортициста», искусство лучше всего служит обществу, когда ниспровергает наиболее лелеемые его верования. Парадоксально, но от некоторых романтических понятий ни Паунд, ни вортицисты так и не избавились. Утверждение, что «поэты — это антенна мира», трактовка образа поэта как бунтаря, изгоя и одиночки (от ранних стихов до «Моберли») или подспудная идея «Lustra» о том, что грехи нации являются следствием отрицания красоты, поэзии и поэтов, — вполне в духе романтизма, например вполне созвучно высказываниям Шелли в «Защите поэзии»: «Поэты — непризнанные законодатели мира» 42 — и: «поэзия… дает бессмертие всему, что есть в мире лучшего и наиболее прекрасного» 43. Не случайно, что Ортега-и-Гассет, Ренато Поджиоли и другие находили общие черты между романтизмом и модернизмом, считая романтиков предтечами модернизма и подчеркивая, в частности, такие явления, как бунт против социальной несправедливости, отказ от абстрактности, стремление к непосредственному изображению человека, его чувств и духовного мира, что особенно характерно для английских младших романтиков. Е. Г. Эткинд заметил, что «романтики отошли от традиционной образности. Время,

В последних набросках «Cantos», написанных в конце жизни, Паунд как бы подводит итог пережитому и выстраданному, вновь подтверждая свое кредо: «Но красота не род безумства, // Хотя следы ошибок моих и крушений лежат бременами на мне. // А я не полубог, //Я не могу всё воедино связать. // Если нет в доме любви, нет ничего. // Голос голода не слышен. //Как в противоборстве с тьмою такой красоту, // Красоту двойную под вязами –// Спасут белки и сойки? (Canto CXVI, перевод Я. Пробштейна). Здесь явно слышится перекличка с Китсом: «Прекрасное пленяет навсегда» и «Краса есть правда, правда — красота». Д. Г. Лоуренс как-то заметил, что отличается от Паунда тем, что «его божество — красота, а моё — жизнь». Уильям Карлос Уильямс, всю жизнь работавший врачом, а Уоллес Стивенс — юристом страховой компании, относились к поэзии как к глубоко личному делу, их отношение к поэзии и к миру было начисто лишено романтических иллюзий. Журнал «Бласт» (что можно перевести как «долой» или «взрыв»), издаваемый «вортицистами», был вполне «футуристическим» органом, с синхронной поэзией

38

39

О человечьей природе Не изменял он мненья, Красота обостряла лишь Быстротечность мгновенья. (Перевод Я. Пробштейна)

Льюиса и энергичным, агрессивным шрифтом в духе Маринетти, от которого, впрочем, вортицисты пытались отмежеваться. Одно время вортицисты видели даже в войне проявление вортекса, неуёмной энергии, по-своему притягательной. Однако разразившаяся вскоре настоящая война, разрушившая иллюзии объединения человечества и унёсшая миллионы жизней, в том числе Т. Хьюма и Годье-Бржешки, едва ли не самого близкого друга Паунда, заставила последнего задуматься о причинах мировой бойни и войны вообще. В творчестве Паунда тех лет немало антивоенных стихов: «Пришествие войны: Актеон», IV главка I части «Моберли», «Военные стихи» и «Февраль 1915», «Песня лучников Шу», «Плач пограничного стражника», «Южные воины во вьюжном краю» из «Катая» — все они демонстрируют недвусмысленное неприятие войны. Война, послевоенная реакция и застой в Англии виделись Паунду адом. Cantos XIV, XV — это «Ад» Паунда, первые подступы к пропасти, откуда ему помог выбраться его вожатый Плотин, и хитроумный способ, когда при помощи щита, отражавшего взгляд Горгоны-Медузы, они «осушили» бескрайнее болото дерьма. Знаменательно, что философ-неоплатоник и творчество стали для Паунда спасительной нитью Ариадны. В работе «Поклоняясь странным богам» Элиот заметил по поводу «Ада» Паунда, что «с исчезновением идеи первородного греха и напряжённой нравственной борьбы люди, изображаемые в современной прозе и поэзии, становятся всё менее и менее реальными. На самом деле, именно в моменты нравственной и духовной борьбы, которая зависит от духовных установок, а не в те „минуты замешательства“, когда мы все весьма похожи друг на друга, мужчины и женщины более всего близки к тому, чтобы стать реальными. Если же с этой борьбой покончить и утверждать, что благодаря терпению, доброй воле, неагрессивности, а также перераспределению и увеличению покупательной способности в сочетании с преданностью элиты искусству, мир станет таким благим, как хотелось бы каждому, тогда можно ожидать, что человеческие существа будут становиться всё более и более бесформенными. Именно это мы и находим в обществе, которое г-н Паунд помещает в „Ад“ в своём „Наброске XXX Cantos“. Он состоит из политиков, барышников, финансистов, владельцев газет и их работников, агентов-провокаторов, Кальвина, Св. Клемента Александрийского, англичан, вице-крестоносцев, лжецов, дураков, педантов, проповедников, тех, кто не верит в „Социальный кредит“, епископов, женщин, играющих в гольф, фабианцев, консерваторов и империалистов; и всех тех, „кто жажду денег // Предпочли чувственным наслажденьям“. Это, в своём роде, восхитительный Ад „без чести, без трагедии“ У меня же есть одно существенное возражение против Ада такого рода: что ад без всякой чести подразумевает и Рай также без чести. Если не делать различия между индивидуальной ответственностью и тем, что происходит в Аду, между существенным злом и социальными катастрофами, тогда и предполагаемый рай (если таковой есть) будет столь же банален и случаен. Ад г-на Паунда, несмотря на все ужасы, совершенно удобное место, где современный ум может поразмышлять, при этом не нарушая ничьей самоуспокоенности: это Ад для других, о ком мы чи-

таем в газетах, не для себя или своих друзей» 45. Но, впрочем, как оказалось впоследствии, настоящий Ад у Паунда был впереди. Обстановка в Англии начала угнетать Паунда. Это усугублялось тем, что он умудрился испортить отношения с огромным количеством людей. Если раньше раздавались отдельные критические голоса вроде респектабельного консервативного писателя Эдмунда Госсе, назвавшего Паунда «нелепым американским пиратом и шарлатаном», то после войны у Паунда появилось немалое количество врагов. «Отсутствие такта нанесло Паунду огромный ущерб»,— писал Элиот в письме их общему покровителю Джону Куину. В 1920 г. Эзра и Дороти Паунд решили перебраться в Париж. Орэдж напечатал в своём журнале «Нью Эйдж» нечто вроде прощального слова, в котором отметил, что «Паунд оказал вдохновляющее влияние на культуру Англии. Он оставил след во многих видах искусства — в литературе, музыке, поэзии и в скульптуре… Однако Англия ненавидит людей искусства пока они не умрут» 46. Тем не менее лондонский период был, возможно, самым плодотворным в творчестве Паунда. Жизнь в Париже была по-прежнему насыщенной, к тому же, она была гораздо дешевле, чем в Англии. Паунды погрузились в атмосферу, сходную с той, которую описал Хемингуэй в «Празднике, который всегда с тобой». Париж бурлил идеями, рождались новые направления в искусстве. В это время в Париже жили и работали художники Пикассо, де Кирико, Пикабиа, Миро, Арп, Макс Эрнст, скульптор Бранкузи, Дягилев и Стравинский (многие из них были эмигрантами, причём выходцами из Восточной Европы, которые якобы замутили «американский дух» на родине Паунда, что следовало из переписки с Джоном Куином, преуспевающим адвокатом и покровителем Паунда). Появилось новое течение, заинтересовавшее Паунда,— дадаизм, в котором он находил немало общих черт с вортицизмом. Дадаизм, по замыслу его основоположника, румынского поэта-эмигранта Тристана Тзара, был ответом на бессмыслицу мировой бойни. Отрицая скомпрометировавшую себя мораль и буржуазное общество, дадаисты доводили до бессмыслицы общепринятые ценности, в том числе и художественные, и «слово как таковое». Сам термин «дада» был позаимствован Тристаном Тзара из детского лексикона и обозначал «игрушечную лошадку-качалку». Однако Олдингтон с присущим ему здравым смыслом уже тогда предупреждал Паунда, что, «дискредитируя литературу, дадаисты уничтожают её». Паунд близко подружился с Жаном Кокто, Франсисом Пикабиа, Бранкузи, чем-то напоминавшим Паунду Анри Годье-Бржешка, от смерти которого Паунд так до конца и не оправился. Паунд тесно общался с поэтами-сюрреалистами — Арагоном, Бретоном, Супо, посещал салоны Коко Шанель и американки Натали Барни, дочери американского магната, поклонником которой был Реми де Гурмон. В Париже Паунд общался с Каммингсом, Джойсом, здесь жил в те годы Хемингуэй, который учил Паунда боксу, а тот учил писателя избавляться от прилагательных. «Паунд научил меня не доверять прилагательным»,— заявил он. Появился в Париже и Элиот, подавленный службой в банке и ухудшающимся психическим состоянием жены. Элиот привёз Паунду рукопись

40

41

поэмы на 40 машинописных страницах. Несмотря на длинноты, Паунд немедленно понял, что перед ним произведение такого же размаха и мощи замысла, как и «Улисс» Джойса. Проделав «кесареву операцию», он вдвое сократил и реорганизовал поэму, придав ей цельность. Элиот безусловно оценил по достоинству работу Паунда и посвятил ему поэму, написав: «Непревзойдённому мастеру». В 1922 г., знаменательном для модернизма, одновременно появились в печати два «детища Паунда» — «Бесплодная земля» Элиота и отдельное издание «Улисса» Джойса. Тогда же был задуман проект «Бель Эсприт», что можно перевести как «благородный дух», поддержанный Натали Барни, призванный помочь Элиоту избавиться от необходимости служить. Паунд активнейшим образом участвовал и в двух других проектах — финансировании и издании двух журналов «Трансатлантик ревью», редактором которого стал Форд Мэдокс Форд, и «Крайтирион», который редактировал Элиот, обладавший выдержкой и тактом, качествами, которых так недоставало Паунду. С течением времени «Крайтирион» быстро завоевал популярность и влияние, а Элиот стал влиятельнейшим критиком. В Париже Паунд познакомился с молодым композитором Джоржем Энтейлом, учеником Эрнеста Блоха, автором экспериментальной, диссонансной музыки, в которой поэт уловил близость исканиям «вортицистов» и своим собственным. Он написал «Трактат по гармонии», в котором выделил главный, по его мнению, элемент в музыке — время, доказывая, что звуки или сочетания звуков любой высоты могут следовать один за другим, если временной интервал между ними точно выверен. Энтейл помог Паунду завершить и оркестровать его собственную оперу — «Le Testament» («Завещание»), написанную по одноимённому произведению Франсуа Вийона. Опера была небезынтересна, но особого успеха, мягко говоря, не снискала. 1 июня 1923 г. Паунд посетил лекцию художника Леже об использовании техники и машины в искусстве. Леже утверждал, что красота в её идеальном состоянии зависела не от сентиментальных ассоциаций или чувственных реакций, но исключительно от формы и, следовательно, могла быть явлена с таким же успехом как в форме машины, так и в форме цветка. Леже познакомил Паунда с поэтом Блэзом Сандраром, и втроем они обсуждали проблемы симултантного или синхронного искусства, когда неожиданные «наплывы», крупные планы и монтаж кадров, как в кино, мгновения наивысшей концентрации мысли и чувства неожиданно сменялись в повествовании резкими сдвигами без плавных переходов и объяснений. Подобный метод Паунд использовал и в своих «Cantos». Правда, философ Джордж Сантаяна, живший после выхода на пенсию в Риме, заметил, в ответ на идею Паунда о соединении частностей посредством интеллектуальных скачков во избежание абстракций, что Паунд не имеет в виду «любые частности, иначе ваша тенденция к скачкам столь непреодолима, что связь частных деталей, между которыми вы прыгаете, будет не всегда очевидной. Это интеллектуальное попурри (букв. корзинка со всякой всячиной). Если вы не хотите описывать мелочи, видимо, нужна какая-то скрытая классификация или скрытая генетическая связь между ними» 47.

В «Cantos» («Песнях», как известно, такое название дано главам «Илиады» и «Одиссеи» Гомера и «Божественной комедии» Данте), книге стихов, эпических по размаху, лирико-философских по форме, он пытался объять всю мировую культуру, историю и цивилизацию с древнейших времён до современности, перемежая цитаты из Гомера, древнекитайской поэзии и поэзии трубадуров. При помощи цитат и аллюзий, приёма, которым Паунд владел в совершестве и уже в поэме «Моберли» применял с блеском, поэт не только развивал образ или углублял мысль, но нередко, работая на контрасте, создавал иронический или сатирический эффект, как в том же «Моберли», являющемся наиболее совершенной «маской» из всех, созданных Паундом, либо при помощи так называемого приёма «надставки», о котором пишет В. Малявин, выявлял новый образ или смысл. Культура для Паунда — своего рода форма времени: время, материализовавшееся в культурное пространство. Он с такой же увлечённостью пишет статьи о поэзии трубадуров, Арнауте Даниэле, Гвидо Кавальканти, эпохе Возрождения, французских символистах, как и о творчестве своих современников — Джойсе, Элиоте и Фросте и многих других. В статье «Первые переводчики Гомера» он последовательно и основательно разбирает переводы из Гомера на английский, французский, латынь, а в «Canto», ставшей впоследствии первой, «остраняет» «Песнь XI» «Одиссеи», в конце обращаясь к Андреа Диву и Георгию Дартоне (Критянину), переводчикам Гомера на латынь. Любопытно, что в этой «Песни» движение в пространстве ограничено неким кругом: Одиссей и его спутники покидают Цирцею и вновь возвращаются к ней (а Паунд возвращается к пребыванию Одиссея у Цирцеи в «Canto XXXIX»). Этим как бы подчеркивается, что главное событие — это схождение Одиссея в мир теней, в Аид, пророчества Тиресия и то, что было после — спустя столетия и вечно — странствия «Одиссеи» сквозь века. Именно поэтому Паунд упоминает Дива и Дартону. Не случайно и то, что заканчивается «Песнь» Паунда своеобразно «остранённым» латынью гимном Киприде — Афродите, богине любви: у искусства и любви есть надежда преодолеть забвение. Обращаясь к странствиям Одиссея, Паунд выявляет движение мифа во времени, а сквозь миф, точнее, через миф, запечатлённый в поэзии,— движение самого времени. В этой «Песни», а если шире — в поэзии вообще — Паунд показывает неделимость времени. Время в «Cantos», как заметил К. Ратвен, всегда настоящее. Для поэта, который сумел почувствовать себя современником Гомера и Вийона, «оживить» Секста Проперция и Бертрана де Борна, сделав их своими современниками и перевоплотившись в них, не существует временных и пространственных границ. Как он сам писал в «The Spirit of Romance»: «В Ерусалиме светает, а над Геркулесовыми столпами нависла ночь. Все прошедшие века существуют в современности… Это особенно верно в отношении литературы, где реальное время не подвластно очевидности и где многие из умерших — современники наших внуков» 48. Для Паунда творчество великого китайского поэта VIII века Ли Бо так же современно и важно, как творчество Генри Джеймса, Джойса или Элиота. В работе

42

43

«Китайские импровизации Паунда», выходящей далеко за рамки исследований собственно китайских влияний на его творчество, В. Малявин говорит о том, что Эзра Паунд уловил родство между древнеанглийской поэмой «Морестранник» («Морской скиталец» у Малявина), переведённой им на современный английский язык в 1911 г., и «Письмом изгнанника» Ли Бо, китайского поэта VIII века. «Главное, что их роднит,— пишет Малявин,— это «эпическое» восприятие жизни как быстротечного, но героического мгновения и как вечного странствия в неуютном мире. Мужественная печаль их героев рождена сознанием хрупкости человеческого бытия, но в этой же печали сокрыто обещание бесконечности человека. Бессмысленно всякое слово об ушедшем миге жизни и неисчерпаемо слово человека, открывшего себя в нём». (Статья прилагается во II томе.) Странствие, причём не в пространстве, а во времени, в истории — не лейтмотив «Cantos», но их поэтический мотив 49: совокупность основной темы, отношения личности художника к действительности, «поэтически понятого», то есть не имитация реальности, но создание особой, поэтической, художественной реальности. Личность художника, его отношение к пространству и времени, а если шире — к бытию, является, на наш взгляд, доминантным признаком поэтического мотива. Воплощение поэтического мотива есть его словесно-синтаксическая реализация в конкретном произведении, «разыгранная при помощи орудийных средств» (Мандельштам). Мифологический мотив странствия-поиска обычно предполагает, как заметил Е. М. Мелетинский, «посещение царства мёртвых и символику посвящения, а обряды инициации развёртываются в мифологические картины посещения иных миров и соответствующих испытаний…» 50. Как объяснял сам Паунд в письме 1927 г. к отцу, главной темой «Cantos» является: А. А. Живой человек сходит в мир Мёртвых; С. В. «Повторение в истории»; В. С. «Магическое мгновение» или мгновение метаморфозы, прорыв из обыденности в «божественный или вечный мир» 51. «Эпос — это стихотворение, вмещающее в себя историю»,— писал Паунд в «Make It New» («Сотворить заново») 52 и преуспел в этом. Его «Песни» вмещают историю от античности и средневековья до войны за независимость и провозглашения США и до современной истории, очевидцем и участником которой был поэт. Вместе с тем реальная история переплетается с мифом, а миф вплетается в действительность. Миф и метаморфоза волновали Паунда с юности. Уже в таких ранних стихах, как «Ясень» («La Fraisne»), «Дерево», «Прометей», «Речь Психеи в Золотой Книге Апулея», «Пейре Видаль в старости», «Возвращение» и других, присутствует миг магического превращения, который затем в полной мере проявится в «Cantos». Вера в мистику превращений, выходящая далеко за рамки «Метаморфоз» Овидия, сближает Паунда с романтиками. У романтиков, в частности, у Новалиса, как нам указал В. Микушевич, неживая природа превращается в живую, растения превра-

щаются в животных, животные в людей, а человек в божество. Для романтиков человек существует постольку, поскольку он может стать богом. Уже в раннем наброске эссе из «Тетради Сан Тровазо» Паунд пишет: «Любое искусство начинается с физической неудовлетворённости (или пытки) одиночества и отъединённости [от бытия, т. е. ощущения себя как обособленной частицы]. Именно для того, чтобы восполнить это, человек впервые создал форму из пустоты. И от силы жажды к нему постепенно пришла сила, власть над естеством зари, над частицами света и первоосновой музыки. А я? Из отражения зари, как здесь видно, чувствуется теченье первочастиц красоты (здесь в основном цвета, насколько мне помнится), пока они постепенно не воплотились в форму. Из подобного мироощущения появились первые мифы происхождения полубогов. Так же и древние мифы метаморфоз появились из вспышек космического сознания. Например, „Дерево“ [попытка выразить чувство или восприятие, которое открылось мне из внутренней сути истории Дафны]» 53. Однако мифологизм у зрелого Паунда — не просто воспроизведение мифологических сюжетов или образов, не то, что говорится во время ритуальных действ, даже не символ или архетип, а способ мышления, позволяющий выявить в образе, символе или архетипе такое отношение ко времени, пространству и бытию, благодаря которому воссоздается картина мира. Не достоверность пересказа мифологических сюжетов, а трансформация, метаморфоза или даже транспонирование мифа, то есть как бы разыгрывание мифа в другом месте и времени, или деконструкция мифа (неомифологизация, по выражению Е. М. Мелетинского), что характерно для «Cantos», выявляет неизменное в вечно меняющемся, утверждает неделимость времени и культуры, облекает плотью символ и архетип. В. Н. Топоров отметил, что «мифопоэтическое являет себя как творческое начало эктропической направленности, как противовес угрозе энтропического погружения в бессловесность, немоту, хаос», принадлежит «к высшим проявлениям духа» и «является одновременно участником двух различных процессов, работающих на одно общее»: мифологизации, которую В. Н. Топоров интерпретирует как «создание наиболее семантически богатых, энергетичных и имеющих силу примера образов действительности», и демифологизации, то есть разрушения стереотипов мифопоэтического мышления, утративших свою „подъёмную“ силу» 54. Нельзя не согласиться с Мелетинским, что «мифологизм является характерным явлением литературы ХХ века и как художественный приём, и как стоящее за этим приёмом мироощущение» 55, а также и с тем, что «мифологизм повлек за собой выход за социально-исторические и пространственно-временны´е рамки» 56. Подобное отношение к мифу мы находим и у старшего современника Паунда У. Б. Йейтса, и в «Бесплодной земле» Т. С. Элиота, и, конечно же, в «Улиссе» Джойса. Отодвигая границы, пределы, раздвигая мир, поэт вбирает его в себя, растворяясь в нем. Прожить заново то, что было «до» — значит раскрыть смысл корней. Осмысление времени есть восстановление его, распадающегося под гнётом злобы

44

45

дня, в единстве и, следовательно, восстановление истории, в которой происходит становление человека, становящегося самим собой. Хайдеггер писал, что «мысль лишь даёт в своей речи слово невыговоренному смыслу бытия. Употреблённый здесь оборот «даёт слово» надо взять теперь совершенно буквально. Бытие, высветляясь, просит слова. Слово тем самым выступает в просвет бытия. Только так язык впервые начинает быть своим таинственным и, однако, всегда нами правящим способом. Поскольку тем самым в полноте возвращённый своему существу язык историчен, бытие сберегается в памяти. Экзистенция мысляще обитает в доме бытия». «Язык,— по выражению Хайдеггера,— это — дом бытия» 57. Поэт — хранитель языка, хранимый им. Таким образом, мы приходим к выводу, что язык — инструмент постижения времени и бытия. Как писал Паунд, «только один язык и может разгадать загадку и выпутаться из сетей» 58. «Великая литература,— писал Паунд,— это язык, до предела заряжённый смыслом» 59. В «Cantos»— множество языков, голосов, отголосков, тем — от сошествия в мир теней и странствия до злободневной политики и экономики. «Красота трудна»,— писал Паунд в «Canto LXXIV», обращаясь так же, как Йейтс, к декларации Бердслея и предвосхищая упреки в чрезмерной усложнённости. «Cantos»— это также своего рода «эпический перевод» или «эпос перевода», многоязычное интертекстуальное переплетение культур, где Паунд объединяет все виды перевода: от «маски» до аллюзии или цитаты и даже пародии. Для позднего Паунда важен «не столько перевод с одного языка на другой или из одной культуры в другую, сколько метаморфический переход из культуры в культуру или взаимодействие между ними. Таков метод «идеограмматического» перевода Паунда жизненно важных культурных фрагментов и ценностей»,— как заметил Минг Кси 60. Целью его является слияние сжатых фактов и идей из разных культур в универсальную пайдеуму (paideuma), термин который Паунд позаимоствовал у немецкого антрополога Лео Фробениуса, определив его как «клубок или комплекс глубоко коренящихся идей любой эпохи» 61. Однако в многоголосии и — особенно — в многоязычии таится и угроза — раствориться, потерять нить Ариадны и заблудиться, не найдя выхода из созданного собственным воображением лабиринта, чтобы не сказать Ада. Ибо в отличие от Данте, у которого был ясный архитектурный замысел, любовь и вера, которые помогли пройти ему все круги Ада и увидеть Рай, у Паунда ни плана, ни чёткого замысла, ни, быть может, самое главное, веры не было. Загромождая созданное им бытие-мироздание глыбами, он уповал лишь на путеводную нить и на силу своего интеллекта и заблудился в собственном аду. Дело даже не в том, что Паунд открыто отрёкся от христианства и, если не исповедовал, то по крайней мере, проповедовал язычество, в особеннности же дионисийство. Как заметил Элиот, Кавальканти был ближе Паунду, чем Данте, потому лишь, что первый «был скорее всего еретиком, если не скептиком» 62. Язычество Паунда было чисто эстетическим, умозрительным. Элиот писал: «Заболевание, которым поражена современная эпоха, состоит не просто в неспособности принять на веру то или иное представление о

Боге или человеке, которое питало наших предков, но в неспособности испытывать к Богу и человеку такое чувство, которое испытывали они» 63. Безусловно, Эзра Паунд — личность настолько же яркая, насколько парадоксальная и противоречивая. Выступавший за социальное равенство, за контроль государства над финансами и экономикой, он, как истый американец, был при этом поборником индивидуализма и свободы личности, несовместимой с подобным контролем. Ещё будучи сотрудником «Нового Века» («New Age»), Паунд познакомился с теорией социального кредита майора Кларенса Дугласа, военного инженера, ставшего экономистом, и стал убеждённым её сторонником. Проект «социального кредита» был основан на создании индустриальных банков, контролируемых государством, в которые предприятия вносили бы заработную плату и прибыль и через которые государство перечисляло бы предприятиям определённый процент, чтобы компенсировать потери в доходах, обусловленные системой фиксируемых государством цен, более низких по отношению к совокупной стоимости. Паунд был убеждён, что эта новая экономическая программа уничтожит одну из главных причин войны, сведя к минимуму зависимость от долгового финансирования, ссуд капитала и борьбы за иностранные рынки. Паунд, как и Дуглас, был противником частных банков, боролся против ростовщического процента, которые эти банки взимали. В «Cantos» он страстно обрушивается на пороки капиталистического общества, а в «Canto LXV», в духе пророка Исайи, выражает гневный протест против Юзуры, ростовщичества, которое предстает в образе мирового зла, придавая ему вслед за Уильямом Блейком космический и метафизический характер. При этом, как это ни парадоксально, начиная с 1914 г. Паунд, который гордился тем, что за исключением короткого эпизода в колледже Уобаш, Индиана, нигде и никогда не служил и, соответственно, бо´льшую часть своей жизни не имел постоянных доходов, зависел от доходов своей жены Дороти Шекспир, которые были не чем иным, как ростовщическим процентом — дивидендами акций компаний Колгэйт-Пэлмолайв, Жилет, Вэлволин Ойл, Савой Плаза Корпорейшн и Кэртис Паблишинг, заблаговременно и мудро приобретёнными отцом Дороти, Генри Х. Шекспиром, преуспевающим адвокатом. Отцом другой возлюбленной, Ольги Радж, был также капиталист, крупный маклер по продаже недвижимости, который купил дочери маленький домик в Венеции, когда та, вслед за Паундами перебралась в Италию. Среди тех, кто помогал Паунду или его друзьям по ходатайству поэта, можно было бы назвать Натали Барни, дочь американского магната, главы корпорации по производству железнодорожных вагонов, Джона Куина, преуспевающего нью-йоркского адвоката и финансиста, и многих других. Общеизвестно, что так же, как и многие его друзья, Паунд недолюбливал иммигрантов, особенно из Восточной Европы, разделяя взгляды президента Теодора Рузвельта и Джона Куина, мецената и покровителя поэта и его друзей, что иммигранты погубили вольный англо-саксонский дух, заменив его мелкобуржуазным стремлением к благосостоянию и жаждой к обогащению. Что же касает-

46

47

ся антисемитизма Паунда, то уже после первой мировой войны он всё ярче проявлялся в высказываниях, книгах, стихах и Cantos, а его радиопередачи пестрели антисемитскими выпадами. Однако и в этом Паунд был непоследователен: среди друзей его молодости был филадельфийский журналист Джон Курнос, еврей, родители которого были эмигрантами из России, в Лондоне Паунд был дружен с выдающимся скульптором Джэкобом Эпстайном, в Париже близко сошелся с основателем Дада Тристаном Тзара и скульптором Бранкузи, эмигрантами из Румынии, в более поздние годы всячески поддерживал поэтов Чарльза Резникоффа и Луиса Зукофски, американских евреев, а на склоне лет давал интервью Аллену Гинзбергу, который, как известно, отнюдь не был англосаксом. При этом Паунд называл евреем президента Франклина Рузвельта, которого «окрестил» Франклином Финкельштейном Рузвельтом и Рузвельтштейном. Еще одним трагическим парадоксом жизни Паунда было то, что, обвиняя евреев в том, что у них не было настоящих корней и, соответственно, привязанности к дому и патриотизма, Паунд сам всю сознательную жизнь провел в скитаниях и, оставаясь американским гражданином, был осуждён за измену родине и сотрудничество с фашистами. Задолго до переезда в Раппало осенью 1924 г. Паунд с интересом приглядывался к левым в поисках социальной справедливости и справедливого распределения. Так, в Париже он слушал лекцию американца Стеффенса о Советской России. Следил он и за растущим национал-социализмом, в особенности за Муссолини, который пришел к власти в Италии и которого Хэмингуэй называл дутой величиной, демагогом и «опереточным фигляром на политической сцене». Однако Паунда привлекало то, что в то время, когда Европа никак не могла выкарабкаться из последствий мировой войны, в США началась «Великая депрессия», в Италии было некое подобие экономической стабильности. Сыграло свою роль и то, что «дуче» до поры до времени заигрывал с интеллигенцией, и Паунду казалось, как уже отмечалось, что «дуче» воскресит великий дух Возрождения, Risorgimento (это слово употреблялось, когда речь шла о воссоединении Италии в XIX веке). Муссолини удостоил его личной аудиенции, и Паунд, подарив ему только что вышедшую из печати книгу «A Draft of XXX Cantos» (Набросок XXX Песен), не без удовольствия и тщеславия выслушал витиеватые комплименты и рассуждения «вождя». Он изложил Муссолини экономическую теорию и написал Дугласу, что не встречал никого, кто бы столь быстро её постиг. В результате, он начал сотрудничать с Муссолини, обвиняя Англию, Францию и США в подготовке новой мировой войны. Паунд не опомнился, когда итальянские войска развязали войну в Абиссинии, ни даже когда фашистская Германия оккупировала Норвегию, Голландию и Бельгию. Дважды он побывал в США, тщетно пытаясь убедить правительство не начинать войну. После первой мировой он был убеждённым противником войны, затем он пересмотрел свои взгляды. Какими бы благородными намерениями ни руководствовались некоторые исследователи творчества Паунда, утверждая, что Паунд был очарован Муссолини, а к не-

мецкому фашизму относился «с нескрываемым отвращением» 64, это извращение фактов: в середине 1930-х гг. Паунд начал подписывать свои письма «Хайль Гитлер» и состоял в личной переписке с экономическими советниками Гитлера. Он рассылал по 150 статей и сотни писем в год, убеждая как своих сторонников, так и противников в том, что теория социального кредита — единственное спасение. Он начал вести передачи на фашистском радио, и 7 декабря 1941 г., в день нападения японцев на Перл Харбор, заявил, что «Рузвельт находится во власти евреев ещё больше, чем Вильсон в 1919 г.» 65. Некоторые из его статей отвергали даже редакторы фашистских газет, так Эрманно Амикуччи из миланской «Корьере делла Сера» отказался печатать материал Паунда, находя его «невнятным, примитивным и полным пропаганды» 66. Он стал нетерпим к критике и, казалось, перестал интересоваться искусством. Многие друзья, в том числе Йейтс, Форд, переехавший в Нью-Йорк, и Уильямс, с тревогой замечали, что «туман фашизма засорил ему мозги», и начали отдаляться от него. Как свидетельствуют очевидцы, идеи Паунда о том, что в мировом зле и несправедливости повинны евреи, начали проявляться у него ещё в 1920-е годы, а в 30-е превратились уже в навязчивую идею, переросшую впоследствии в маниакальный психоз 67. В своих выступлениях по итальянскому радио во времена Муссолини Паунд совершенно серьёзно повторял идеи, изложенные в «Протоколах Сионских Мудрецов»: о жидо-масонском заговоре, о том, что «странами на деле управляет тайный конклав неодолимо могущественных и порочных еврейских банкиров», что «коммунизм был изобретён евреями для своих еврейских нужд», что «Талмуд — единственный источник большевистской системы» 68. Паунд говорил также о «еврейском предложении сделать Рузвельта всемирным правителем (императором) и поместить Новый Иерусалим на Панамском перешейке» 69, о «связи между масонами… евреями, англо-израильтянами и британской секретной службой» 70 и что «Эйб Линкольн стал мишенью и был умерщвлён из-за того, что воспротивился стремлению иностранных еврейских банкиров завладеть контролем над средствами денежного обращения США» 71. Мейер Ротшильд и президент США Ф. Д. Рузвельт стали для Паунда символами мирового зла и еврейского заговора. Без антисемитских выпадов не обошлись и «Сantos»:

48

49

Петэн защищал Верден, пока Блюм защищал бидэ (LXXX/514) Мейер Ансельм [Ротшильд], ррромантика, да, да, конечно, но ты будешь ещё большим кретином, если поддашься ей два века спустя

....................................

В дополнении к Canto C, написанном около 1941 г., Паунд употребляет не только латинское «Usura» и английское «Usury», но и еврейское «neschek»: «Зло есть Ростовщичество, neschek// змей//neschek, чье имя известно, губитель…» Кстати сказать, Паунд нападал также на христианство, как, впрочем, и на любую монотеистическую религию. Философу Сантаяне он как-то написал, что «христианство — это фальшивый сельскохозяйственный культ», а когда Паунд позволил себе заметить в письме из больницы св. Елизаветы к Элиоту: «…твоё паршивое христианство»,— тот просто вернул письмо, однако всю жизнь относился к другу с истинно христианским терпением. Паунд продолжал вести передачи на фашистском радио, даже на радио марионеточной республики Сало, до конца войны. Его программы открывались преамбулой, гласившей, что «Доктор Паунд выступает у микрофона дважды в неделю. Определено, что он не будет затрагивать вопросы, идущие вразрез с его убеждениями или противоречащие его долгу американского гражданина» 72. Однако позволь он себе малейшие критические замечания в адрес политики Муссолини или Гитлера, в лучшем случае передачи были бы прекращены, а в худшем — он мог бы и более сурово поплатиться за это. За передачами Паунда следило ФБР, и 26 июля 1943 г. суд округа Колумбия в Вашингтоне вынес Паунду обвинение в государственной измене, что в то время каралось смертной казнью. Паунд услышал об этом по Би Би Си и написал большое письмо министру юстиции Фрэнсису Биддлу, в котором пытался объяснить свою позицию. Не вдаваясь в подробности, заметим лишь, что в письме Паунд, уповая на свободу слова, продолжал утверждать, что пытался предотвратить вступление США в войну, говоря о том, что война между Италией и США чудовищна, как будто не было Перл Харбора, бомбардировок Англии, не было попрано пол-Европы, а уж Восточную Европу и её население Паунд презирал ещё до войны. Как показал Рональд Буш, ещё в конце 1944 г., живя в Сан-Аброджио, Паунд начал набрасывать в записной книжке лирические фрагменты, символистские по стилю и фашистские по мировоззрению 73. В декабре 1944 г. он написал две Песни по-итальянски — «Canto 72 и 73». Толчком послужили три события — то, что в июне 1944 г. авиация союзников разбомбила Замок Малатесты, персонажа «Cantos VIII–XI», смерть футуриста и фашиста Ф. Т. Маринетти 12 декабря 1944 г. и последняя речь Муссолини 16 декабря того же года, в которой тот призывал к сопротивлению и контратаке. В 72-й «Песни» Паунду является дух Маринетти, который просит позволить ему воплотиться в тело Паунда, чтобы продолжать борьбу. Затем является тиран Эццелино да Романо, гиббелин, которого Данте поместил в «Ад», и, яростно проклиная предателей-миротворцев, призывает отомстить

за уничтожение памятников в Римини. В 73-й «Песни» устами Гвидо Кавальканти, который только что явился из сферы Венеры, воспевается подвиг итальянской девочки, которая завела канадских солдат, изнасиловавших её, на минное поле и погибла вместе с ними — нечто в духе Ивана Сусанина и «Смерти пионерки» Багрицкого. Отрывки из этих «Песен» были опубликованы в газете моряков фашистской республики Сало. Другие итальянские фрагменты были посвящены Куницце да Романо, сестре тирана, за которой ухаживал трубадур Сорделло. У Паунда она оправдывает своего жестокого брата. Куницца, которая провела свою старость в доме Гвидо Кавальканти, а Данте в это время был ещё мальчиком, была важна для Паунда как символ передачи лирической мощи Прованса Италии. Ещё один женский образ, появляющийся в этой Песни — Изотта дельи Атти, возлюбленная Малатесты, вдохновившая его построить храм, Tempio Malatesta. Через несколько месяцев Паунд оставил итальянские наброски. Попав в военную тюрьму в Пизе, он начал переписывать наброски, переделав их символизм в реалистический дневник в манере Вийона. Затем, потрясённый известиями о смерти близких друзей и всё более думая о том, что его самого могут казнить, он начал в третий раз переписывать «Песни», впоследствии получившие название «Пизанских», добавив исповедальные и полемические рассуждения в стремлении оправдаться. Таким образом, «Пизанские песни» представляют собой как бы многослойный палимпсест, в котором на символизм наложен «обнажённый до кости» 74 реализм, а на упрямое нежелание признать ошибки и пересмотреть свои взгляды — запоздалое раскаяние. Паунд продолжал вести радиопередачи, призывая к сопротивлению и утверждая, что «незыблемый закон природы заключается в том, что сильные должны повелевать слабыми». Так продолжалось, пока союзные войска не взяли Раппало. Уильямс назвал его «Лордом Га-га» и «дураком», а передачи «жалким спектаклем». Прослушав записи передач, Хемингуэй заметил, что Паунд «явно безумен», но что обвинение в государственной измене было бы чересчур строгим наказанием для человека, «который выставил себя полным кретином, достигнув столь малого в итоге» 75. После того как американские войска заняли Раппало, Паунд спустился с горы Сан-Амброджио, готовясь сдаться, при этом у него была странная идея предложить им свои услуги, так как он хорошо знал Италию. В кафе он встретил несколько американских офицеров, которые не проявили к нему ни малейшего интереса, и Паунд вернулся в квартиру, где он, Дороти и Ольга Радж проживали под одной крышей. На следующий день в их дверь постучали два бородатых партизана, полагая, что за поимку Паунда они получат награду. Он сунул в карман китайский словарь и томик Конфуция, которого переводил в то время. Они надели на него наручники и отвели в свой штаб, где Паунд потребовал, чтобы его передали американскому командованию. 3 мая его отвезли в центр контрразведки США в Генуе, где допрашивали в течение двух дней, а затем временно отпустили, предупредив, чтобы он был готов давать показания в суде, если таковой состоится. Тогда же Паунд заявил американскому репортёру Эдду Джонсону, что «человек должен быть готов умереть за свои убеждения» . Через несколько дней в Сан-Амброджио

50

51

жид — стимулятор, а гои — стадо, в брутто/пропорции, которое покорно идёт на бойкую бойню. (LXXXIV/ 459) (Перевод Я. Пробштейна)

наведался специальный агент ФБР Эмприм и после обыска изъял около тысячи писем, статьи и тексты радиопередач. Несколько недель спустя Паунда арестовали вновь, приковали наручниками к солдату, обвинённому в изнасиловании и мародерстве, и препроводили в центральную дисциплинарную тюрьму (нечто вроде гауптвахты) войск США в Пизе. Там его поместили в металлическую клетку размером 6 ×6 футов, «клетку для горилл», как называл её Паунд, под палящим солнцем, где содержались приговорённые к высшей мере наказания, а его охранникам были даны указания соблюдать строжайшие меры безопасности, чтобы предотвратить побег или самоубийство. Паунду было 60 лет. Через несколько недель, проведённых в клетке под раскалённым солнцем, у Паунда помутилось сознание и после серьёзного приступа, он перестал узнавать окружающих, временно утратил память и перестал есть. Впоследствии он скажет: «На меня обрушился мир». Паунда перевели в медчасть, находившуюся в большой палатке, и подвергли психиатрическому обследованию. Психиатры Ричард Финнер и Уолтер Бэйтс, занимавшиеся психоанализом, который Паунд всегда ненавидел, пришли к заключению, что их пациент страдал от последствий клаустрафобии, нелогичностью мышления, отсутствием гибкости психики (что психологи в США квалифицировали как маниакальный психоз), частой и резкой сменой настроения и общей неадекватностью. Психиатры предупреждали, что Паунд перенёс тяжёлый приступ, вызванный панической тревогой и страхом (что было немудрено в его положении) и рекомендовали перевести его в стационарное учреждение в США с лучшими условиями. С другой стороны, они нашли Паунда вполне вменяемым. Паунда оставили в медчасти, разрешили читать и даже пользоваться пишущей машинкой. Из газет он узнал о том, что в нескольких европейских странах состоялись процессы над коллаборационистами: во Франции маршала Петэна приговорили к пожизненому заключению, его заместителя Пьера Лаваля к расстрелу, семидесятисемилетнего писателя Шарля Мора´ к пожизненному заключению, где тот и умер через семь лет, норвежца Видкуна Квислинга, который в радиопередачах призывал своих соотечественников принять нацистсткую оккупацию, и британского подданного Уильяма Джойса, сподвижника Освальда Мосли,— к смертной казни. Тогда же Паунд возобновил работу над Cantos, как бы заклиная враждебный мир и надвигающееся небытие: «Что возлюбил всем сердцем, не отнимут». В «Canto LXXXI» он перечисляет Лоуза, Дженкингса, Уоллера, Долметча 76 как хранителей незыблемых культурных традиций. В стихах Паунда появились мотивы смирения: И муравей — кентавр в своем стрекозьем мире. Тщеславье сбрось, сие не человеком Порядок созданный, отвага или милость – Тщеславье сбрось, я говорю, отринь. Ищи как ученик в зелёном мире место На лестнице изобретений иль искусств… (Canto LXXXI, перевод Я. Пробштейна)

52

Как полагал Дж. С. Фрэзер, а вслед за ним и Дональд Дэйви, Паунд приближается к идее А. Поупа о лестнице и Великой Цепи Бытия, в которой все звенья на месте 77. Более того, Паунд, подобно русскому поэту Мандельштаму, стремится занять на этой лестнице последнюю ступень, слиться с природой (ср.: «На подвижной лестнице Ламарка // Я займу последнюю ступень…»), пойти к ней в ученики и, быть может, раствориться в ней. Завершается же «Песнь» пронзительной исповедью, в которой есть доля раскаянья и самобичевания, но и самооправдания также: Себя обуздывай, тогда с другими сладишь Тщеславье сбрось, Ты лишь побитый градом пёс, Ты тетерев-глухарь под вспышкой солнца, Ты чёрно-бел до кончиков волос, Не различаешь, где крыло, где хвост, Тщеславье сбрось. Как ненависть твоя низка, Взращённая на лжи, Тщеславье сбрось, На разрушенье скор, на милость скуп, Тщеславье сбрось, Я говорю, отринь. Но действовать взамен безделья — не есть тщеславье, Достойно сокрушить То, что и Блант открыл, Вобрать из воздуха традицию живую или огонь неукрощённый из старческих прекрасных глаз — Не есть тщеславье. Бездействие здесь было бы порочно и нерешительность подобна смерти… (Canto LXXXI, перевод Я. Пробштейна)

Подобные строки и породили исповедальное направление в американской поэзии. 18 ноября 1945 г. Паунд был доставлен на военном самолете в Вашингтон, помещён в федеральную тюрьму, а затем подвергнут психиатрическому обследованию большой комиссией психиатров. Несмотря на споры, протесты общественности и даже литераторов, Паунда признали невменяемым и как такового поместили в больницу св. Елизаветы на неопределённый срок, так как обвинение в государственной измене при этом не было снято. В 1946 г. Дороти удалось, наконец, обменять паспорт, и, приехав в США, она сняла маленькую квартиру неподалёку 53

от больницы и ежедневно приходила на целый день к мужу. Так продолжалось до его освобождения в 1958 г. Паунду было разрешено принимать посетителей, среди которых были известные поэты, писатели, университетские профессора и журналисты. Дороти была официальным опекуном Паунда. Она следила за его режимом, помогала ему вести записи, принимать многочисленных посетителей (разумеется, содержание в больнице Святой Елизаветы отличалось от содержания инакомыслящих, скажем, в больнице Сербского). Ежегодно по издательским делам приезжал Элиот. Когда он после получения Нобелевской премии приехал навестить Паунда в 1948 г., тот не дал ему раскрыть рта в течение двух часов, а в конце поинтересовался: «Ну как дела?» Оказавшись среди настоящих душевнобольных в психиатрической тюрьме, Паунд начал яростно отстаивать свою правоту в стремлении противодействовать системе. Он не только не пересмотрел своих взглядов, но даже поддерживал некоего Джона Каспера, связанного с Ку-Клукс-Кланом и неонацистами. Касп, как его называл Паунд, выступал за сегрегацию, особенно же протестовал против совместного обучения белых и чёрных. Он открыл магазинчик в Гринвич-вилледж, где продавал нацистскую символику и литературу, а впоследствии основал издательство «Сквер доллар», нечто вроде популярной дешёвой библиотеки. Одна из листовок его организации «Прибрежного совета белых граждан» полностью имитировала форму и шрифт манифеста Льюиса-Паунда из журнала «Бласт» 1914 г. В 1949 г. разразился очередной скандал: Паунду, всё ещё пребывавшему в заключении, была присуждена Болингеновская премия, в те годы находившаяся в ведении Библиотеки Конгресса США. В прессе поднялась буря протестов. В итоге премию Паунду оставили, а право присуждать премию было передано Йельскому университету. В 1958 г. увенчалась успехом кампания за освобождение Паунда. В течение многих лет её вели Арчибальд Маклиш, который был помощником госсекретаря во время войны и одним из ближайших сподвижников Рузвельта, Роберт Фрост, в то время один из самых популярных поэтов Америки, Эрнест Хемингуэй, который заявил в 1954 г., узнав, что ему присуждена Нобелевская премия, что её нужно было вручить Паунду и что этот год весьма подходит для освобождения поэтов, Т. С. Элиот, который написал письмо генеральному прокурору, то бишь министру юстиции США Герберту Браунеллу младшему, аргентинская поэтесса Габриэла Мистраль, старый парижский друг Жан Кокто, Грэм Грин, Игорь Стравинский, Уильям Сароян и даже Генеральный секретарь ООН Даг Хаммершельд, именем которого ныне названа площадь в Нью-Йорке, где располагается штаб-квартира ООН. При этом Паунд в письмах к Маклишу сравнивал сенатора Герберта Лимана (именем которого ныне назван колледж в Нью-Йорке) с Берией, а ФБР с КГБ. Сам Маклиш иронично замечал: «Нельзя протянуть Эзре руку помощи, чтобы он не укусил за палец». Хемингуэй заметил, что «охотничья лицензия Паунда должна быть ограничена запретом писать о политике и заниматься ей». Фрост написал просьбу о помиловании, которая была поддержана аналогичными прошениями Элиота, Хемингуэя, Маклиша и других. В конце концов Паунда осво-

бодили и разрешили уехать в Италию. Он провел ещё три недели в больнице св. Елизаветы, пакуя книги и бумаги, затем посетил с Дороти свой старый дом в Уинкоте, больного Уильямса и других друзей. 30 июня 1958 г. Паунд, Дороти и Марселла Спанн, техасская учительница, ставшая секретарем и очередной любовницей Паунда, сели на теплоход с символичным названием «Кристофор Колумб» и 9 июля того же года прибыли в Неаполь. Паунд явился встречавшим его друзьям и репортёрам, выкинув руку в фашистском приветствии. Первые годы жизни в Италии, живя попеременно то в Раппало, то в Брюнненбурге, где у его дочери от Ольги Радж, Мэри, и её мужа, князя Бориса де Рашевилтца, происходящего из австрийской знати, был на склоне итальянских Альп небольшой замок XII века, Паунд был довольно активен. Он подготовил к изданию очередную часть «Cantos» — «Престолы», как оказалось, последнюю законченную часть, многие «Cantos» появились на страницах периодических изданий. Позже он скажет в интервью молодому поэту Дональду Холлу, что «Престолы в „Раю“ Данте — место душ людей, создавших хорошее правительство. Престолы же в „Cantos“ — попытка уйти от эгоизма и дать некое определение порядка, возможного или по крайней мере мыслимого на земле». Затем, заметив, что он сорок лет писал поэму, которую немногие могут понять, и зная, что не сможет её завершить, подвел итог: «Трудно написать рай, когда все внешние признаки говорят о том, что ты должен писать апокалипсис. Очевидно, что на земле гораздо легче найти обитателей ада или даже чистилища» 78. Приехав в Италию, он с воодушевлением заметил в письме к Бриджит Пэтмор, «что сейчас, кажется, бо´льшее оживление чем когда бы то ни было с 1919 г.». Через несколько лет он скажет: «Я, очевидно, последний американец, переживающий трагедию Европы». Он сопротивлялся и упорствовал, когда нужно было выжить и работать в условиях психиатрической больницы-тюрьмы, где настоящие сумасшедшие кричали по ночам, а буйные ходили в смирительных рубашках, «где мёртвые ходят, // а живые сделаны из картона» (из «Canto CXV», перевод Я. Пробштейна). Когда же нечеловеческое давление и напряжение исчезли, он начал думать и подводить итоги. Он бунтовал против Бога, против косности в искусстве и литературе, против социальной и экономической несправедливости. В конце жизни Паунд взбунтовался против самого себя. Аллену Гинзбергу он сказал, что «Cantos»— бессмыслица, везде тупость и невежество, что он слишком многое в поэме непоправимо испортил, по недомыслию впустив в текст политику, и что самой худшей ошибкой было его «тупое провинциальное предубеждение против евреев, которое одно всё испортило» 79. Когда летом 1960 г. Мэри поместила его в больницу в Мерано и какой-то репортёр спросил Паунда, знает ли он, где находится, тот ответил: «В аду». «В каком аду?» — настаивал журналист. «Здесь, здесь»,— отвечал он, показывая рукой на сердце. Глубоко раскаиваясь в содеянном, сказанном и написанном, уже начиная с 1960-х гг. Паунд стал подвержен продолжительным и тяжёлым депрессиям, которые, по свидетельству Дороти, сопровождались суицидальными наклонностями 80. Его сын от

54

55

Дороти, Омар, писал доктору Оверхользеру в больницу св. Елизаветы, что его отец считает 13 лет, проведённых в св. Елизавете, мученичеством, а труд всей жизни «Cantos»— бесцельным. Полон отчаянья, раскаянья и боли, он жаловался Элиоту, и тот, пытаясь ободрить старого друга, писал, что Паунд был уже одним из бессмертных в поэзии и по крайней мере значительная часть его трудов останется. Ободрённый, Паунд вновь начинал работать и читать, но вскоре опять наступала длительная депрессия. Когда его спрашивали: «Как поживаете?»,— он отвечал: «В маразме». Наступали периоды длительного молчания, когда он в буквальном смысле ни с кем не разговаривал. «Это не я достиг молчания, это оно настигло меня». Дороти вернулась в Англию, а Паунд провёл последние годы жизни с другой своей возлюбленной, Ольгой Радж, в Венеции, где и умер 31 октября 1972 г. на следующий день после своего 87 дня рождения. Мятущийся бунтарь и мятежный язычник похоронен на кладбище Сан Микеле в любимой им Венеции. Чуть поодаль, на православном кладбище, находятся могилы Дягилева и Стравинского. Рядом недавно появилась ещё одна — Иосифа Бродского. По сути своей Паунд был идеалистом и эстетом, божеством которого была красота, как сказал Олдингтон. В душе он так и остался романтиком и бунтарём, подобно П. Б. Шелли. Когда Паунд служил поэзии, она помогала ему найти выход даже из, казалось бы, ошибочных положений, как было с некоторыми идеями Феноллозы. Когда Паунд был полон любви, любовь помогала ему найти выход из тяжелейших жизненных ситуаций, как после фиаско в Крофордсвилле. Политика если не погубила его поэзию, то нанесла ей значительный ущерб. Йейтс писал о Паунде в предисловии к «Оксфордской антологии современной поэзии»: «Рассматривая его поэзию в целом, я нахожу в ней больше стиля, чем формы; временами больше стиля и больше осознанного благородства и средств его воплощения, нежели у любого из известных мне современных поэтов, но этот стиль постоянно прерывается, ломается, искажается, превращается в ничто своей прямой противоположностью, нервной одержимостью, кошмаром, нечленораздельной сумятицей; он экономист, поэт, политик, злобно неистовствуя, он создаёт невнятные персонажи и мотивы, гротескных героев из детских сказок о чудовищах. Подобная потеря самоконтроля, присущая революционерам, редка — Шелли был подвержен этому в некоторой степени — для людей такой культуры и эрудиции, как у Эзры Паунда» 81. Ненависть разрушала его. Он дорого заплатил за свои иллюзии, заблуждения и ошибки. Остались стихи и — пусть незавершённый — памятник современной эпической поэзии, источник, откуда до сих пор черпают англоязычные поэты. Излишне что-либо доказывать тем, кто, взяв на вооружение собственную фразу Паунда о том, что в «Cantos» «всё рассыпается, ничего не вяжется» («It does not cohere»), отрицают этот эпос XX века, считая его чуть ли не заумным бредом (не в том же ли в свое время обвиняли Хлебникова?). Для того чтобы отвергать или принимать какое-либо произведение, нужно прежде всего это произведение прочесть, а не брезгливо перелистывать. Если же это невозможно осилить без коммен56

тариев и словарей, как в случае «Cantos» или «Поминок по Финнегану» Джойса, что ж, следует обратиться к комментариям и словарям. В некрологе на смерть Элиота Паунд писал: «Должен ли я писать о поэте Томасе Стернсе Элиоте? о моём друге „Опоссуме“ 82? Да покоится в мире. Могу лишь повторить то, что настоятельно делал пятьдесят лет назад: ЧИТАЙТЕ ЕГО». Да, величественного здания «Божественной Комедии» не получилось. Таланта и величия замысла оказалось недостаточно для этого. Не достало величия духовного усилия. Дантова Рая не получилось. «Трудно написать рай, когда все внешние признаки говорят о том, что ты должен писать апокалипсис». Политик, идеолог и экономист Паунд не состоялся. Состоялся незаурядный литературный критик, один из основоположников модернизма и теоретик искусства. Однако главное — остался поэт. Читайте его. Ян Пробштейн

A LUME SPENTO

A LUME SPENTO 1

1908

1908

In Memoriam Eius Caritate Primus

In Memoriam Eius Caritate Primus 2

William Brooke Smith, Painter, Dreamer of dreams

Уильяму Бруку Смиту, художнику, сновидцу грёз

GRACE BEFORE SONG

МОЛИТВА ПЕРЕД ПЕСНЕЙ

Lord God of heaven that with mercy dight Th’ alternate prayer wheel of the night and light Eternal hath to thee, and in whose sight Our days as rain drops in the sea surge fall,

Господь небесный, кто милостью озаряет иное Свое колесо молитвы ночное И несёт в себе вечный свет, наши дни пред тобою, Словно капли дождя, пучиной пожрутся морскою,

As bright white drops upon a leaden sea Grant so my songs to this grey folk may be:

Яркими белыми каплями на свинцовой равнине морей Позволь моим песням стать для этих серых людей:

As drops that dream and gleam and falling catch the sun, Evan’scent mirrors every opal one Of such his splendor as their compass is, So, bold My Songs, seek ye such death as this.

Теми каплями, что, мечтая, ловят солнце, сверкнув в паденье, В их зеркалах эфемерных опаловое струенье Такого же блеска его, как их компас морской, — Смелее же, Песни Мои, ищите смерти такой.

60

61

LA FRAISNE

LA FRAISNE 3

(Scene: The Ash Wood of Malvern)

(Сцена: ясеневая роща в Малверне)

For I was a gaunt, grave councilor Being in all things wise, and very old, But I have put aside this folly and the cold That old age weareth for a cloak.

Угрюмый муж совета, был я тощ, Во многом искушён, однако стар; Отбросить мне пришлось былой безумный жар И холод, ветхий плащ преклонных лет.

I was quite strong — at least they said so — The young men at the sword-play; But I have put aside this folly, being gay In another fashion that more suiteth me.

Я крепок был средь молодых людей, Среди мечей играющих и лат. Безумье сбросил я, и с той поры я рад Жить, как натура требует моя.

I have curled mid the boles of the ash wood, I have hidden my face where the oak Spread his leaves over me, and the yoke Of the old ways of men have I cast aside.

Средь ясеневых скрюченный стволов, Уткнувшийся в дубовую листву, Я, сбросив гнёт минувшего, живу, И мне ярмо былых путей претит,

By the still pool of Mar-nan-otha Have I found me a bride That was a dog-wood tree some syne. She hath called me from mine old ways She hath hushed my rancour of council, Bidding me praise

Где пруд бесшумный Мар-нан-ота, Невеста для меня нашлась; Ирга во мне участье приняла И совлекла меня с былых путей И прогнала мою дурную мудрость, А хор вестей,

Naught but the wind that flutters in the leaves.

Оказывается, лишь ветер в листьях.

She hath drawn me from mine old ways, Till men say that I am mad; But I have seen the sorrow of men, and am glad, For I know that the wailing and bitterness are a folly.

И совлекла меня с былых путей. Сказали: это бред, Но знал я горести, изведал тайный вред, Я помню: жалоба и горечь – лишь безумье.

And I? I have put aside all folly and all grief. I wrapped my tears in an ellum leaf And left them under a stone And now men call me mad because I have thrown

А я от горечи и от безумья чист, Я мои слёзы завернул в кленовый лист, Под камнем схоронив; Прослыл безумным я, безумье отстранив,

62

63

All folly from me, putting it aside To leave the old barren ways of men, Because my bride Is a pool of the wood and Tho all men say that I am mad It is only that I am glad, Very glad, for my bride hath toward me a great love That is sweeter than the love of women That plague and burn and drive one away.

Как ненавистного врага Так совлекла меня с былых путей Моя Ирга, Сестра пруда лесного; пусть Меня безумием корят, Я знаю только, что я рад, Я очень рад, что я не женщиной любим, Любовь моей невесты слаще; Она к тому же выжигает зло.

Aie-e! ’ Tis true that I am gay Quite gay, for I have her alone here And no man troubleth us.

Ау! Мне повезло, Так повезло, что с нею мы вдвоём, И не тревожат нас.

Once when I was among the young men… And they said I was quite strong, among the young men. Once there was a woman… …but I forget… she was… …I hope she will not come again.

Я крепок был средь молодых людей, Я слушал этих молодых людей И женщину я вдруг увидел… Она была… но я забыл, забыл… Надеюсь, больше не придёт она.

…I do not remember… I think she hurt me once but… That was very long ago.

Нет, я не помню… Пусть ранила она меня, Но это было так давно.

I do not like to remember things any more.

Я предпочёл бы больше не вспоминать.

I like one little band of winds that blow In the ash trees here: For we are quite alone Here mid the ash trees.

Мне нравится, что дуют ветерки Средь ясеней вблизи, И мы совсем одни Средь ясеней других.

64

65

CINO

ЧИНО 4

(Italian Campagna 1309, the open road)

(Италия. Кампанья. 1309. На большой дороге)

«Bah! I have sung women in three cities, But it is all the same; And I will sing of the sun.

В трёх городах я женщин пел! Да только что с того? Теперь я солнце петь хочу!

Lips, words, and you snare them, Dreams, words, and they are as jewels, Strange spells of old deity, Ravens, nights, allurement: And they are not; Having become the souls of song.

Спел, улыбнулся — они и попались. Много ль им надо — губы, слова... Всё это — жертвы прежним кумирам: Ворон, ночь, роковой обольститель... Были — и нет их, Лишь в песнях и живы.

Eyes, dreams, lips, and the night goes. Being upon the road once more, They are not. Forgetful in their towers of our tuneing Once for Wind-runeing They dream us-toward and Sighing, say «Would Cino, «Passionate Cino, of the wrinkling eyes, «Gay Cino, of quick laughter, «Cino, of the dare, the jibe, «Frail Cino, strongest of his tribe «That tramp old ways beneath the sun-light, «Would Cino of the Luth were here!

Губы, взгляды — ночь прошла. Снова в путь, и их со мною Больше нет. Когда-нибудь в своих башнях тесных Они о наших вспомнят песнях И загрустят о нас, и скажут, Вздыхая: «Ах, если бы Чино — Неистовый Чино со сверкающими глазами, Весёлый Чино, нежный Чино, Чино, насмешник и смельчак, Самый отчаянный из всех бродяг, Что с лютней болтаются по дорогам — Ах, если б он вновь появился у нас!»

Once, twice, a year — Vaguely thus word they: «Cino?» «Oh, eh, Cino Polnesi «The singer is’t you mean?» «Ah yes, passed once our way, «A saucy fellow, but… «(Oh they are all one these vagabonds),

А то ещё подчас Рассеянно обмолвятся: «Ах, да! «Чино?» – «Чино Полнези. Вы это про певца?» — «Захаживал сюда... Забавный малый, но... (Ах, знаете, эти проходимцы все на один лад!)

66

67

«Peste! ’tis his own songs? «Or some other’s that he sings? «But you, My Lord, how with your city?»

Чума его возьми! Свои ль поёт он песни? А что у вас, мой Господин, он не был?»

But you «My Lord!» God’s pity! And all I knew were out, My Lord, you Were Lack-land Cino, e’en as I am, O Sinistro.

«Мой Господин!» Помилосердствуй, небо! Скажи я вслух секрет ваш хоть один, мой Господин, И быть вам безземельным, как и Чино. O Sinistro.

I have sung women in three cities. But it is all one. I will sing of the sun. …eh?… they mostly had grey eyes, But it is all one, I will sing of the sun.

В трёх городах я женщин пел, Но это всё вчера. Теперь мне солнце петь пора! ...что?... они там всё больше сероглазые... Но это всё вчера, теперь мне солнце петь пора!

«’Pollo Phoibee, old tin pan, you Glory to Zeus’ aegis-day, Shield o’steel-blue, th’ heaven o’er us Hath for boss thy lustre gay!

«Так бренчи же, Полло Фиби, На кастрюле жестяной! Синий свой небес над нами — Это Зевса щит стальной!

’Pollo Phoibee, to our way-fare Make thy laugh our wander-lied; Bid thy ’fulgence bear away care. Cloud and rain-tears pass they fleet!

Пусть твой смех и ликованье Станут нашей wander-lied, А твоих лучей сиянье Ливням литься не велит!

Seeking e’er the new-laid rast-way To the gardens of the sun…» ..................................... .....................................

Нам к садам счастливым солнца Новый путь искать пора...» ....................................... .......................................

I have sung women in three cities But it is all one.

В трёх городах я женщин пел, Но это всё вчера.

I will sing of the white birds In the blue waters of heaven, The clouds that are spray to its sea.

Воспою я белых птиц В голубых волнах небес, Облака, разбросанные в этом море.

68

69

IN EPITAPHIUM EIUS

IN EPITAPHIUM EIUS 5

Servant and singer, Troubadour That for his loving, loved each fair face more Than craven sluggard can his life’s one love,

Слуга, певец, он, Трубадур, любил. Любой прекрасный лик милее был Ему, чем трусу жизнь. В его крови

Dowered with love, «whereby the sun doth move And all the stars.» They called him fickle that the lambent flame Caught «Bice´» dreaming in each new-blown name,

Тёк огненным потоком дар любви, «Вращавшей солнце, звезды, хор светил». Его прозвали ветреником, он Был только в красоту всегда влюблён, —

And loved all fairness tho its hidden guise Lurked various in half an hundred eyes;

В любых объятьях он мечтал о «Биче», А красота, менявшая обличье,

That loved the essence tho each casement bore A different semblance than the one before.

Иной казалась доброй сотне глаз, И снова изменялась всякий раз.

70

71

NA AUDIART (Que be-m vols mal)

Tho thou well dost wish me ill Audiart, Audiart, Where thy bodice laces start As ivy fingers clutching thru Its crevices, Audiart, Audiart, Stately, tall and lovely tender Who shall render Audiart, Audiart Praises meet unto thy fashion? Here a word kiss! Pass I on Unto Lady «Miels-de-Ben,» Having praised thy girdle’s scope, How the stays ply back from it; I breathe no hope That thou shouldst… Nay no whit Bespeak thyself for anything. Just a word in thy praise, girl, Just for the swirl Thy satins make upon the stair, Cause never a flaw was there Where thy torse and limbs are met: Tho thou hate me, read it set In rose and gold *, Or when the minstrel, tale half told Shall burst to lilting at the phrase «Audiart, Audiart»… * I. e. in illumed manuscript.

NA AUDIART

6

(Que be-m vols mal 7)

Пусть ты мне желаешь зла, Аудиарта, Аудиарта, Пальчики витиевато Вьются в складках на корсаже, Дух захватывает даже, Аудиарта, Аудиарта, Высока, стройна, нежна, Ты меня лишаешь сна, Кто бы мог живописать, Аудиарта, Аудиарта, Красоту твою и стать? Словом лишь тебя целуя, Расскажу я О прекрасной «Мьельс-де-бен»8 – Талии хвалу спою, Взят корсетом этим в плен, Не надеюсь на твою Благосклонность… Ни на йоту, Не сулишь мне ничего ты, Дева, но хочу опять я Лишь воспеть круженье платья, Атласа водовороты На ступеньках. Нет изъяна В устье ног твоих и стана, — Пусть тебе я ненавистен, Это как одну из истин В украшенье позолоты * Ты прочтешь или балладу Менестрель прервет руладой: «Аудиарта, Аудиарта»… * То есть в украшенном красками и позолотой манускрипте (примеч. Паунда).

72

73

Bertrans, master of his lays, Bertrans of Aultaforte thy praise Sets forth, and tho thou hate me well, Yea tho thou wish me ill Audiart, Audiart Thy loveliness is here writ till, Audiart, Oh, till thou come again*. And being bent and wrinkled, in a form That hath no perfect limning, when the warm Youth dew is cold Upon thy hands, and thy old soul Scorning a new, wry’d casement Churlish at seemed misplacement Finds the earth as bitter As now seems it sweet, Being so young and fair As then only in dreams, Being then young and wry’d, Broken of ancient pride Thou shall then soften Knowing I know not how Thou wert once she Audiart, Audiart For whose fairness one forgave Audiart, Audiart Que be-m vols mal.

* Reincarnate.

И Бертран из Альтафорта, Мастер высшего полёта, Так воспел твои красоты, — Пусть ты мне желаешь зла, — Аудиарта, Аудиарта, Чтоб услышать гимн смогла Ты в грядущем воплощенье *, Тем избегнешь ты забвенья. А когда стара, согбенна, Ты утратишь совершенно Совершенство формы, стать, Будет хладом обжигать Вешний дождь, — стара душой, Проклянёшь дом новый свой, Станет жизнь горька в унынье, Как теперь сладка она, Лишь в мечтах тогда, юна, Отрешившись от гордыни, Ты смягчишься, чтоб узнать, Что я сам не знаю ныне, — Тою ты была ль когда-то, Аудиарта, Аудиарта, Ради чьей красы прощал, Аудиарта, Аудиарта, Que be-m vols mal.

* Имеется в виду реинкарнация (примеч. Паунда).

74

75

VILLONAUD FOR THIS YULE

ВИЙОНАДА НА СВЯТКИ 9

Towards the Noel that morte saison (Christ make the shepherds’ homage dear!) Then when the grey wolves everychone Drink of the winds their chill small-beer And lap o’ the snows food’s gueredon Then makyth my heart his yule-tide cheer (Skoal! with the dregs if the clear be gone!) Wineing the ghosts of yester-year.

Когда приходит Рождество (Христу дар нищего угодней) И волки жрут в снегах стерво Под пиво вьюги новогодней, Печалям сердца моего На святках дышится свободней. Пусть пью средь сброда — что с того! — За призрак счастья прошлогодний!

Ask ye what ghosts I dream upon? (What of the magians’ scented gear?) The ghosts of dead loves everyone That make the stark winds reek with fear Lest love return with the foison sun And slay the memories that me cheer (Such as I drink to mine fashion) Wineing the ghosts of yester-year.

Спроси, зову ли я кого (Чей зов волхвов в дорогу поднял?) Зову любовь, но всё мертво В пустой душе, и всё бесплодней Надежда кличет своего Гонца из вьюжной преисподней. Так выпьем за мое вдовство, За призрак счастья прошлогодний!

Where are the joys my heart had won? (Saturn and Mars to Zeus drawn near!) * Where are the lips mine lay upon, Aye! where are the glances feat and clear That bade my heart his valor don? I skoal to the eyes as grey-blown mere (Who knows whose was that paragon?) Wineing the ghosts of yester-year.

Где сердца боль и торжество? (Пути планет сошлись сегодня!) 10 Где губ расставшихся родство? (А чьи теперь моих безродней!) Где глаз озёрных волшебство? (Что тех озёр глубоководней?) Кто в них глядит? — пьем за него! За призрак счастья прошлогодний!

Prince: ask me not what I have done Nor what God hath that can me cheer But ye ask first where the winds are gone Wineing the ghosts of yester-year.

Что мог я сделать? — Ничего. Мой жребий был в руке Господней. Так выпьем, принц, за суд Его, За призрак счастья прошлогодний!

* Signum Nativitatis.

76

77

A VILLONAUD. BALLAD OF THE GIBBET Or the Song of the Sixth Companion

ВИЙОНАДА. БАЛЛАДА ВИСЕЛИЦЫ 11 Или песнь Шестого Компаньона

(Scene: «En cest bourdel ou` tenons nostre estat»)

(Сцена: En cest bordel ou` tenons nostre estat) 12.

It being remembered that there were six of us with Master Villon, when that expecting presently to be hanged he writ a ballad whereof ye know:

Помнится, нас было шестеро с мастером Вийоном, когда в ожиданье повешенья он написал балладу, которую вы знаете:

«Fre`res humains qui apre`s nous vivez.»

«Fre`res humaine qui apre`s nous vivez»13.

Drink ye a skoal for the gallows tree! Francois and Margot and thee and me, Drink we the comrades merrily That said us, «Till then» for the gallows tree!

За древо-виселицу пьём, Марго и Франсуа вдвоём; Пьём, весельчак с весельчаком, Пока не вздёрнут нас живьём.

Fat Pierre with the hook gauche-main, Thomas Larron «Ear-the-less,» Tybalde and that armouress Who gave this poignard its premier stain Pinning the Guise that had been fain To make him a mate of the «Hault Noblesse» And bade her be out with ill address As a fool that mocketh his drue’s disdeign.

Известный Пьер, левша-толстяк; Тома без уха, тот же вор; Тибальд, готовый дать отпор Десятку Гизовских рубак, Купив у Шлемницы тесак, Их кровью крашенный с тех пор, Чтоб с «высшей знати» смыть позор, Над чем смеялся бы дурак.

Drink we a skoal for the gallows tree! François and Margot and thee and me, Drink we to Marienne Ydole, That hell brenn not her o’er cruelly.

За древо-виселицу пьём, Марго и Франсуа вдвоём; Марьен Идоль мы в ад возьмём, Где как-нибудь огонь уймём.

Drink we the lusty robbers twain, Black is the pitch o’ their wedding dress,* Lips shrunk back for the wind’s caress As lips shrink back when we feel the strain

Пьём за повешенных бродяг. У бывших пьяниц и обжор Уста — подобья тёмных нор; И в платье смоляном костяк.*

* Certain gibbeted corpses used to be coated with tar as a preservative; thus one scare crow served as warning for considerable time. See Hugo «L’Homme qui Rit».

* Трупы некоторых повешенных для сохранности покрывали смолой; таким образом, подобное пугало служило предостережением в течение длительного времени. Смотрите «Человек, который смеётся» Гюго (примеч. Паунда).

78

79

Of love that loveth in hell’s disdeign And sense the teeth thru the lips that press ’Gainst our lips for the soul’s distress That striveth to ours across the pain.

Любовь для мёртвых не пустяк. На поцелуи ветер скор, Но зубы — клацающий хор, А за зубами тот же мрак.

Drink we skoal to the gallows tree! François and Margot and thee and me, For Jehan and Raoul de Vallerie Whose frames have the night and its winds in fee.

За древо-виселицу пьём, Марго и Франсуа вдвоём, Рауль и Жан, вы под дождём, Скелеты, сданные внаём.

Maturin, Guillaume, Jacques d’Allmain, Culdou lacking a coat to bless One lean moiety of his nakedness That plundered St. Hubert back o’ the fane: Aie! the lean bare tree is widowed again For Michault le Borgne that would confess In «faith and troth» to a traitoress «Which of his brothers had he slain?»

Гийом, и Матюрен, и Жак Братоубийственный собор; Гусиный Зад посмертно хвор; Святой Юбер лечить мастак Тех, кто наполовину наг; Вступают кости в разговор. Кривой Мишель! Где твой задор? Расторгнут с древом тощим брак.

But drink we skoal to the gallows tree! François and Margot and thee and me:

За древо-виселицу пьём, Марго и Франсуа вдвоём.

These that we loved shall God love less And smite alway at their faibleness?

Нас, Боже, не пугай огнём, Над нашим сжалься чёрным днём.

Skoal!! to the Gallows! and then pray we: God damn his hell out speedily And bring their souls to his «Haulte Citee.»

Ад прокляни, как мы клянём, И в Горнем Граде мы Твоём К Тебе, Спаситель наш, прильнём.

80

81

МЕСМЕРИЗМ 14

MESMERISM «And a cat’s in the water-butt»

«И в бочке кот»

Robt. Browning, Mesmerism

Роб. Браунинг, Месмеризм.

Aye you’re a man that! ye old mesmerizer Tyin’ your meanin’ in seventy swadelin’s, One must of needs be a hang’d early riser To catch you at worm turning. Holy Odd’s bodykins!

Ты, старина, месмерист, как ни странно. Мысли твои так стихами спелёнуты, Что разве только встающего рано Вдруг допускаешь к заветному лону ты.

«Cat’s i’ the water butt!» Thought’s in your verse-barrel, Tell us this thing rather, then we’ll believe you, You, Master Bob-Browning, spite your apparel Jump to your sense and give praise as we’d lief do.

В бочке пусть кот, что же в стихососуде, Нам ты поведай, хоть суть закавычь нам, Мастер Боб-Браунинг, своей же причуде Наперекор прыгни в смысле привычном.

You wheeze as a head-cold long-tonsilled Calliope, But God! what a sight you ha’ got o’ our innards, Mad as a hatter but surely no Myope, Broad as all ocean and leanin’ man-kin’ards.

В длинных миндалинах у Каллиопы, В душах ли наших свистящие звуки, В них ты, старатель, прокладывал тропы, Ты сумасшедший, но не близорукий.

Heart that was big as the bowels of Vesuvius, Words that were wing’d as her sparks in eruption, Eagled and thundered as Jupiter Pluvius, Sound in your wind past all signs o’ corruption.

Сердце большое, как недра Везувия, Слово как вспышка его извержения Вслед за громами Юпитера Плювия Звук на ветру твоём вне разложения.

Here’s to you, Old Hippety-hop o’the accents, True to the Truth’s sake and crafty dissector, You grabbed at the gold sure; had no need to pack cents Into your versicles. Clear sight’s elector!

Ты мелочам предпочёл элементы, Истине в жертву принёс безопасность. Золото рыл ты. На что тебе центы, Если в стихах твоих ценность… И ясность.

82

83

FIFINE ANSWERS

ОТВЕТЫ ФИФИНЫ

«Why is it that, disgraced, they seem to relish life the more?»

Презренные, отчего они так ценят жизнь? 15

Fifine at the Fair, VII, 5.

«Фифина на ярмарке», VII, 5.

«Sharing his exile that hath borne the flame, Joining his freedom that hath drunk the shame And known the torture of the Skull-place hours Free and so bound, that mingled with the powers Of air and sea and light his soul’s far reach Yet strictured did the body-lips beseech «To drink»: «I thirst.» And then the sponge of gall.

Делю изгнанье с ним, страстей костёр, Его свободу, пью его позор И пытку тех Голгофовых часов, Свободных, но по-прежнему рабов Сил моря, света, воздуха — душа К нему стремится, молит чуть дыша: «Пить», — губы жаждут. Губка с желчью тут.

Wherefor we wastrels that the grey road’s call Doth master and make slaves and yet make free, Drink all of life and quaffing lustily Take bitter with the sweet without complain And sharers in his drink defy the pain That makes you fearful to unfurl your souls. We claim no glory. If the tempest rolls About us we have fear, and then Having so small a stake grow bold again. We know not definitely even this But ’cause some vague half knowing half doth miss Our consciousness and leaves us feeling That somehow all is well, that sober, reeling From the last carouse, or in what measure Of so called right or so damned wrong our leisure Runs out uncounted sand beneath the sun, That, spite your carping, still the thing is done With some deep sanction, that, we know not how, Without our thought gives feeling; You allow That ’tis not need we know our every thought Or see the work shop where each mask is wrought Wherefrom we view the world of box and pit,

Бродяг дороги серые зовут — Мы их рабы и всё-таки вольны, Без жалоб мёд и горечь пить должны, Мы кубок жизни жадно пьём, доколь В его питье мы презираем боль, Из-за которой боязно душе Другим открыться. Славы мы уже Не ищем. Нас пугает грозный шторм, Но храбрость обретаем вновь потом — Ведь нечего терять нам в самом деле, Мы смутно это сознаём с похмелья, Ни в чём не в силах дать себе отчёт, Нам кажется, что всё пока течёт Нормально — добродетель иль порок Досуг, неисчислимый, как песок, Решить не можем, и хотя брюзжим, Довольны втайне творчеством своим, В анализ не вдаваясь, полагая, Что и не надо знать, а мастерская, Где маски создают для представленья, Скорее служит не для изученья, Но чтоб взирать на зрителей — любая

84

85

Careless of wear, just so the mask shall fit And serve our jape’s turn for a night or two.

Сгодится, лишь была б она подстать, Чтоб зал денёк-другой позабавлять.

Call! eh bye! the little door at twelve!

Прощай! Двенадцать! Дверка на запоре!

I meet you there myself.

Я сам тебя там встречу вскоре.

86

87

ANIMA SOLA *

ANIMA SOLA «Then neither is the bright orb of the sun greeted nor yet either the shaggy might of earth or sea, thus then, in the firm vessel of harmony is fixed God, a sphere, round, rejoicing in complete solitude.»

«Тогда ни на яркой орбите приветственного солнца, ни тем более в грубой мощи земли или моря, тогда лишь в неколебимом сосуде гармонии покоится Бог, сфера, шар, радующийся в полном одиночестве».

Empedokles

Эмпедокл

Exquisite loneliness Bound of mine own caprice I fly on the wings of an unknown chord That ye hear not, Can not discern

Изысканность уединенья, Где по прихоти лишь вдохновенья На крыльях парю небывалых созвучий Невнятных вам нот, Неслышный полёт,

My music is weird and untamed Barbarous, wild, extreme, I fly on the note that ye hear not On the chord that ye can not dream. And lo, your out-worn harmonies are behind me As ashes and mouldy bread, I die in the tears of the morning I kiss the wail of the dead. My joy is the wind of heaven, My drink is the gall of night, My love is the light of meteors; The autumn leaves in flight.

Музыкой странной, Дикой, могучей Взмываю на ноте в незримом полёте, Аккорд вам не снился такой, Гармонии ваши отмёл я вчера, Они хладной лежат золой, А я умираю в слезах утра И целую мёртвых покой. Горние ветры — отрада моя, А желчь ночи мне — мёд. Любовь моя – свет метеоров, Осенних листьев полёт.

I pendant sit in the vale of fate I twine the Maenad strands And lo, the three Eumenides Take justice at my hands. For I fly in the gale of an unknown chord. The blood of light is God’s delight And I am the life blood’s ward.

Я восседаю в долине судьбы, Заплетаю пряди Менад, И три Эвмениды суровый суд По воле моей вершат. Ибо шквалом созвучий парю средь огня, Бога радует вновь пламени кровь, А кровь жизни хранит меня!

* Одинокая душа (лат.)

88

89

O Loneliness, O Loneliness, Thou boon of the fires blown From heaven to hell and back again Thou cup of the God-man’s own!

Одиночество, Одиночество, Ты дар огня навек, Взметёшь из рая в ад и вновь назад, Твой кубок пьёт лишь Богочеловек!

For I am a weird untamed That eat of no man’s meat My house is the rain ye wail against My drink is the wine of sleet.

Ибо я странен и дик, И пищи не ем людской, Мой дом –это шквал, пугающий вас, Я ливень пью ледяной.

My music is your disharmony Intangible, most mad, For the clang of a thousand cymbals Where the sphinx smiles o’er the sand, And viol strings that out-sing kings Are the least of my command. Exquisite, alone, untrammeled I kiss the nameless sign And the laws of my inmost being Chant to the nameless shrine.

Созвучья мои для вас дисгармония, Невнятица, бред, ошибка, Где тысяч цимбал перезвон, Словно сфинкса в песках улыбка, А пение всех царей Затмевает даже вторая скрипка. Безымянный целую знак, Одинок и неуязвим, Сокровенный закон моей жизни поёт Алтарю безымянному гимн.

I flee on the wing of a note ye know not, My music disowns your law, Ye can not tread the road I wed

В небывалом полёте воспаряю на ноте, Отвергающей ваш закон, Не найдёте мой след до скончания лет,

And lo! I refuse your bidding. I will not bow to the expectation that ye have. Lo! I am gone as a red flame into the mist, My chord is unresolved by your counter-harmonies.

Презираю все ожиданья, А для торгов я слишком горд, Как багровое пламя, исчезну в тумане, Ваши звуки с моим не составят аккорд.

90

91

IN TEMPORE SENECTUTIS

IN TEMPORE SENECTUTIS (I) 16

For we are old And the earth passion dyeth; We have watched him die a thousand times, When he wanes an old wind cryeth, For we are old And passion hath died for us a thousand times But we grew never weary.

Ибо мы стары, И вечно умирает страсть земная, При нас он умирал так много раз, И ветер провожал его, рыдая, Ибо мы стары, Страсть умирала в нас так много раз.

Memory faileth, as the lotus-loved chimes Sink into fluttering of wind, But we grow never weary For we are old.

Слабеет память, ветер, улетая, Звон лотосов уносит вдаль от нас, Мы никогда не устаём с тобою, Ибо мы стары.

The strange night-wonder of your eyes Dies not, tho passion flyeth Along the star fields of Arcturus And is no more unto our hands; My lips are cold And yet we twain are never weary, And the strange night-wonder is upon us, The leaves hold our wonder in their flutterings, The wind fills our mouths with strange words For our wonder that grows not old.

Не умирает магия ночная Твоих чудесных глаз, Как страсть, звезда Арктура полевая По небу пронеслась. Пусть холод на моих губах, Мы никогда не устаём с тобою, На нас снисходит магия ночная, Хранимая трепещущей листвою, А ветер странныe вдохнул слова в уста, Но чудо не стареет в нас.

The moth hour of our day is upon us Holding the dawn; There is strange Night-wonder in our eyes Because the Moth-Hour leadeth the dawn As a maiden, holding her fingers, The rosy, slender fingers of the dawn.

Час мотыльковый снизошёл на нас, Ведя зарю с собою, Ночная тайна – чудо наших глаз; Как девушку, час мотылька зарю Ведёт, держа за розовые пальцы, За тонкие и розовые пальцы.

He: «Red spears bore the warrior dawn «Of old.

Он: Несёт заря-воительница копья, Как встарь,

92

93

«Strange! Love, hast thou forgotten «The red spears of the dawn, «The pennants of the morning?»

Любимая! Как странно, разве Забыла ты багрянец этих копий И утренние вымпелы рассвета?

She: «Nay, I remember, but now «Cometh the Dawn, and the Moth-Hour «Together with him; softly «For we are old.»

Она: Нет, помню, но сейчас Идёт заря, а с ней – час мотылька Идёт, легко ступая, Ибо мы стары.

94

95

FAMAM LIBROSQUE CANO

FAMAM LIBROSQUE CANO 17

Your songs?

Песни твои?

Mine? A book is known by them that read That same. Thy public in my screed Is listed. Well! Some score years hence Behold mine audience, As we had seen him yesterday.

Песни мои? Но кто же книг моих знаток? Кто размотает, как моток, Мой свиток через двадцать лет, Когда простынет след Тех, кто читал меня вчера?

Scrawny, be-spectacled, out at heels, Such an one as the world feels A sort of curse against its guzzling And its age-lasting wallow for red greed And yet; full speed Tho it should run for its own getting, Will turn aside to sneer at ’Cause he hath No coin, no will to snatch the aftermath

Костлявый, в очках, колченог, Из тех, кто мира терпеть не мог, Проклиная его обжорство И вечную лужу, где ищет корысть, Кого бы загрызть, В погоне за собственной шкурой, Отвернётся с усмешкой он, Недостаточно прост, Чтобы деньги иметь; он плюёт на подрост

Oh! The little mothters Will sing them in the twilight, And when the night Shrinketh the kiss of the dawn That loves and kills, What time the swallow fills Her note, then the little rabbit folk That some call children, Such as are up and wide Will laugh your verses to each other, Pulling on their shoes for the day’s business, Serious child business that the world Laughs at, and grows stale; Such is the tale — Part of it — of thy song-life.

96

О! маленькие матери Будут петь их на рассвете, Когда ночь В себя вбирает поцелуй зари, Которая, любя, убьёт, Когда время – лишь полёт Ласточки, а маленький народ Кроликов, зовущийся детьми, Встать едва успев, Друг другу адресует смешок – твой стишок, Обуваясь ради дневных дел, Ради серьёзных детских дел, хотя смеётся свет Над ними, отчего и скис; Таков эскиз Твоей песни-жизни.

97

Of Mammon. Such an one as women draw away from For the tobacco ashes scattered on his coat And sith his throat Shows razor’s unfamiliarity And three days’ beard;

Маммона. Он из тех, кого женщины знать не хотят, Ибо на его пиджаке Не табачный сор ли, А у него на горле, Забывшем бритву, Трёхдневная борода.

Such an one picking a ragged Backless copy from the stall, Too cheap for cataloguing, Loquitur,

Схватит с полки растерзанный экземпляр Без корешка, Слишком ветхий для каталога, Говоря:

«Ah-eh! the strange rare name… «Ah-eh! He must be rare if even I have not…» And lost mid-page Such age As his pardons the habit, He analyzes form and thought to see How I ’scaped immortality.

«Ага, странное редкое имя… Раритет, незнакомый даже мне…» Вырывали страницы Одну за другой, Что же, век был такой, И поймёт аналитик в свой век, Как в мой век я бессмертья избег.

98

99

THE CRY OF THE EYES

МОЛЬБА ГЛАЗ

Rest Master, for we be aweary, weary And would feel the fingers of the wind Upon these lids that lie over us Sodden and lead-heavy.

Мастер, опочи, ибо мы истомимся, устанем И ощутим, как под пальцами ветра Набрякнут, свинцом наливаясь, веки, Которые нас прикрывают.

Rest brother, for lo! the dawn is without! The yellow flame paleth And the wax runs low.

Брат, опочи, ибо померкла заря, Бледнеет жёлтое пламя, И воск истаял свечи.

Free us, for without be goodly colors, Green of the wood-moss and flower colors, And coolness beneath the trees.

Освободи нас, ибо лишимся прекрасных цветов, Зелени мха и лесных цветов И прохлады под сенью древ.

Free us, for we perish In this ever-flowing monotony Of ugly print marks, black Upon white parchment.

Освободи нас, ибо погибнем В сей монотонности вечной Печатных уродливых знаков, Чернеющих на пергаментной белизне.

Free us, for there is one Whose smile more availeth Than all the age-old knowledge of thy books: And we would look thereon.

Освободи нас, ибо есть та, Улыбка которой милее всего Древнего знанья твоих манускриптов, И мы будем смотреть туда.

100

101

SCRIPTOR IGNOTUS *18

SCRIPTOR IGNOTUS to K. R. H. Ferrara 1715

К. Р. Х. Феррара, 1715 г.

«When I see thee as some poor song-bird Battering its wings, against this cage we call Today, Then would I speak comfort unto thee, From out the heights I dwell in, when That great sense of power is upon me And I see my greater soul-self bending Sibylwise with that great forty-year epic That you know of, yet unwrit But as some child’s toy ’tween my fingers, And see the sculptors of new ages carve me thus, And model with the music of my couplets in their hearts: Surely if in the end the epic And the small kind deed are one; If to God, the child’s toy and the epic are the same. E’en so, did one make a childs toy, He might wright it well And cunningly, that the child might Keep it for his children’s children And all have joy thereof.

Когда я вижу, как, ломая крылья, Ты бедной певчей птицей бьёшься в клетке, Которую зовут Сегодня люди, Хочу тебя утешить с тех высот, Где обитаю, полон сил, когда Моя душа сорокалетний гнёт Возвышенного эпоса несёт, Склоняясь, как сивилла. Как ты знаешь, Тот эпос не написан, — как игрушка В руках ребёнка, — вот таким меня В грядущем скульпторы изобразят, В душе лелея музыку мою, Конечно, если эпос равен делу, Для Бога эпос то же, что игрушка. Игрушку тоже должно делать с толком, Искусно, чтобы детям и потомкам Она потом дарила радость долго.

Dear, an this dream come true, Then shall all men say of thee «She ’twas that played him power at life’s morn, And at the twilight Evensong, And God’s peace dwelt in the mingled chords She drew from out the shadows of the past, And old world melodies that else He had known only in his dreams Of Iseult and of Beatrice.

Когда мечте сей сбыться суждено, Все скажут, дорогая, о тебе: «Дарила силы музыка её Ему с рассвета жизни до закатной Вечерней песни, и покой Господен В тех спутанных аккордах обитал, Что из теней минувшего, из древних Она мелодий мира извлекала, Которые в мечтах лишь об Изольде И Беатриче знал он до тех пор». * Неизвестный писатель (лат.).

102

103

Dear, an this dream come true, I, who being poet only, Can give thee poor words only, Add this one poor other tribute, This thing men call immortality. A gift I give thee even as Ronsard gave it. Seeing before time, one sweet face grown old, And seeing the old eyes grow bright From out the border of Her fire-lit wrinkles, As she should make boast unto her maids «Ronsard hath sung the beauty, my beauty, Of the days that I was fair.»

Когда мечте сей сбыться суждено, Я, дорогая, — лишь поэт, могу Тебе дарить лишь бедные слова, Прими ещё один убогий дар, Который все бессмертием зовут. Таким же одарил тебя Ронсар. Сквозь время вижу, как прекрасный лик Стареет, но в сетях морщин горящих Яснеет взгляд старушечий, когда Служанкам похваляется она: «Ронсар воспел красу, мою красу Во дни, когда прекрасна я была».

So hath the boon been given, by the poets of old time (Dante to Beatrice, — an I profane not —) Yet with my lesser power shall I not strive To give it thee?

Так воспевали дев поэты встарь (Как Данте Беатриче) – неужели, Хотя и с меньшим даром, не дерзну Тебе воздать хвалу?

All ends of things are with Him From whom are all things in their essence. If my power be lesser Shall my striving be less keen? But rather more! if I would reach the goal, Take then the striving! «And if,» for so the Florentine hath writ When having put all his heart Into his «Youth’s Dear Book» He yet strove to do more honor To that lady dwelling in his inmost soul, He would wax yet greater To make her earthly glory more. Though sight of hell and heaven were price thereof, If so it be His will, with whom Are all things and through whom Are all things good, Will I make for thee and for the beauty of thy music

Всё обретает завершенье в Нём, Откуда суть вещей проистекла. И пусть я меньше одарён, неужто Стремиться должен меньше? Нет, скорей Уж больше! Если к цели я стремлюсь, Придётся побороться! «И если», — ибо Флорентиец так Писал, когда вложил всю душу В «Любимейшую Книгу юных дней», И всё ж хотел прославить больше ту, Которую хранил в своей душе, Ещё усерднее корпел, дабы Её земную славу обессмертить, Но дорогой ценою заплатил Он, созерцая Рай и Ад с тех пор, — Но если воля такова Того, В ком существует всё, через Кого Всё превращается во благо, то

104

105

A new thing As hath not heretofore been writ. Take then my promise!

Я новое творение создам И напишу, как прежде не писал. Клянусь тебе.

Note. Bertold Lomax, English Dante scholar and mystic, died in Ferrara 1723, with his «great epic,» still a mere shadow, a nebula crossed with some few gleams of wonder light. The lady of the poem an organist of Ferrara, whose memory has come down to us only in Lomax’ notes.

Примеч. Паунда: англичанин Бертольд Ломакс, исследователь творчества Данте и мистик, умер в Ферраре в 1723 г., а его «великий эпос» так и остался призраком, тенью, которой изредка касались лучи чудесного света. Дама из стихотворения – органистка из Феррары, память о которой сохранилась лишь в записях Ломакса.

106

107

DONZELLA BEATA

DONZELLA BEATA

Era mea In qua terra Dulce myrti floribus Rosa amoris Via erroris Ad te coram veniam?

Era mea In qua terra Dulce myrti floribus Rosa amoris Via erroris Ad te coram veniam?19

Soul, Caught in the rose-hued mesh Of o’er fair earthly flesh, Stooped you this thing to bear Again for me? And be Rare light to me, gold-white In the shadowy path I tread?

Душа, Уловленная в розовые сети Прекрасной бренной плоти, Взгнетёшь ли снова бремя на себя? И редким светом бело-золотым Ты станешь ли на сумрачном пути, Где вынужден я целый век брести?

Surely a bolder maid art thou Than one in tearful, fearful longing That should wait Lily-cinctured at the gate Of high heaven, Star-diadem’d, Crying that I should come to thee.

Ты, дева, без сомнения, смелей Того, кто пояс носит из лилей, И страждет у небесных он ворот, Под звёздной диадемой в страхе ждёт — Рыдая жду, когда к тебе войду.

108

109

VANA

VANA 20

In vain have I striven to teach my heart to bow; In vain have I said to him «There be many singers greater than thou.»

Я тщетно пытался научить сердце смиренью; Я тщетно твердил: «Найдутся певцы, кто величьем превзойдут тебя в пенье».

But his answer cometh, as winds and as lutany, As a vague crying upon the night That leaveth me no rest, saying ever, «Song, a song.» Their echoes play upon each other in the twilight Seeking ever a song. Lo, I am worn with travail And the wandering of many roads hath made my eyes As dark red circles filled with dust. Yet there is a trembling upon me in the twilight, And little red elf words crying «A song,» Little grey elf words crying for a song, Little brown leaf words crying «A song,» Little green leaf words crying for a song. The words are as leaves, old brown leaves in the spring time Blowing they know not whither, seeking a song.

Но сердце в ответ, словно ветер и пение лютни, Точно о ночи плач смутный, Не дающий покоя, вечно зовущий: «Песнь, о песнь». В сумерках отзвук ложится на звук, Играют, как струны, Вечно зовущие песнь. Пытки эти меня изнурили, А глаза мои от вечных блужданий, Будто круги багровые пыли. И всё же, в сумерках я до сих пор полон дрожи, И маленький красный эльф взывает: «О песнь», И маленький серый эльф взывает: «О песнь», И малый бурый листок взывает: «О песнь», И малый зелёный листок взывает: «О песнь». Слова, словно листья, прошлогодние бурые листья весной, Не зная, куда гонит их ветер, песни взыскуют, песню зовут.

110

111

LI BEL CHASTEUS

LI BEL CHASTEUS 21

That castle stands the highest in the land Far-seen and mighty. Of the great hewn stones What shall I say? And deep foss way That far beneath us bore of old A swelling turbid sea Hill-born and torrent-wise Unto the fields below, where Staunch villein and wandered Burgher held the land and tilled Long labouring for gold of wheat grain And to see the beards come forth For barley’s even tide.

Здесь этот замок выше всех вознёсся, Издалека он виден, мощно сложен Из глыб обтёсанных, а там вдали Вода во впадине бурлит, неся следы Клокочущего моря, чей исток Несется с гор Потоком на поля, Где верный виллан или бывший бюргер, Покинув город для трудов нелёгких, В поту возделывают землю, чтобы Узреть пшеничных золото колосьев И волны ячменя.

But circle-arched, above the hum of life We dwelt amid the ancient boulders, Gods had hewn and druids runed Unto that birth most wondrous, that had grown A mighty fortress while the world had slept And we awaited in the shadows there While mighty hands had labored sightlessly And shaped this wonder ’bove the ways of men Me seems we could not see the great green waves Nor rocky shore by Tintagoel From this our hold, But came faint murmuring as undersong E’en as the burghers’ hum arose And died as faint wind melody Beneath our gates.

Но под аркадой над жужжаньем жизни Мы пребывали среди древних глыб, Обтёсанных богами, а друиды Здесь руны выбили, предвосхитив Рожденье чуда, ставшего твердыней, Пока был сном объят весь мир, и мы В тени смотрели, как, трудясь незримо, Из чуда длани мощные ваяли То, что превыше разуменья смертных; Казалось, ни валы зелёных волн, Ни брег скалистый Тинтаджела 22 нам Отсюда не видны, лишь смутный гул, Как песенка без слов, Как лепет бюргеров, напев ветров, Стихает у ворот.

112

113

THAT PASS BETWEEN THE FALSE DAWN AND THE TRUE Blown of the winds whose goal is «No-man-knows» As feathered seeds upon the wind are borne, To kiss as winds kiss and to melt as snows And in our passing taste of all men’s scorn, Wraiths of a dream that fragrant ever blows From out the night we know not to the morn, Borne upon winds whose goal is «No-man-knows.» An hour to each! We greet. The hour flows And joins its hue to mighty hues out-worn Weaving the Perfect Picture, while we torn Give cry in harmony, and weep the Rose Blown of the winds whose goal is «No-man-knows.»

114

МЕЖ ИСТИННОЙ И МНИМОЮ ЗАРЕЙ Игралище ветров, чья цель — «как знать…», Как рой семян крылатых на ветру, Как поцелуй снегов (их не догнать), И горькая усмешка не к добру, Как призраков благоуханных рать, Когда проходит ночь, но не к утру, Под натиском ветров, чья цель — «как знать…» Час каждому, привет, но рвётся гладь Оттенков, завершив свою игру Картиной; остаётся нам в миру В слезах слезами розу поминать, Игралище ветров, чья цель — «как знать…»

115

IN MORTE DE Oh wine-sweet ghost how are we borne apart Of winds that restless blow we know not where As little shadows smoke-wraith-sudden start If music break the freighted dream of air; So, fragile curledst thou in my dream-wracked heart, So, sudden summoned dost thou leave it bare. O wine-sweet ghost how are we borne apart! As little flames amid the dead coal dart And lost themselves upon some hidden stair, So futile elfin be we well aware Old cries I cry to thee as I depart, «O wine-sweet ghost how are we borne apart.»

116

IN MORTE DE 23 О, нежный дух, что разлучило нас? Ветра ль бессонно веющие где-то? Как тень внезапно прячется от глаз При музыке, вспугнувшей сны рассвета, Так ты ушла, заслышав некий глас. Недолго жизнь была тобой согрета. О, нежный дух, что разлучило нас? Как язычки огня в последний раз Средь угольев остывших рвутся к свету, Так жили мы тщетой и знали это. Я плачу над тобой в прощальный час. «О, нежный дух, что разлучило нас?»

117

THRENOS

THRENOS 24

No more for us the little sighing No more the winds at twilight trouble us

Нет отныне у нас робких вздохов, Не тревожат ветра по ночам.

Lo the fair dead!

Да будет пухом земля!

No more do I burn. No more for us the fluttering of wings That whirred the air above us.

Не горит уже моё пламя, Крылья, взбивавшие воздух над нами, Отныне уж не воспарят.

Lo the fair dead!

Да будет пухом земля!

No more desire flayeth me, No more for us the trembling At the meeting of hands.

Отныне меня не сжигает желанье, Отныне случайные прикосновенья Не вызовут дрожи в руках.

Lo the fair dead!

Да будет пухом земля!

No more for us the wine of the lips No more for us the knowledge.

Отныне вина не пригубим из губ, Отныне мы не умножим познаний.

Lo the fair dead!

Да будет пухом земля!

No more the torrent No more for us the meeting-place (Lo the fair dead!) Tintagoel.

Не будет стремнин Не будет свиданий (Да будет пухом земля!)

118

Тинтаджел 25.

119

COMRADERIE «E tuttoque io fosse a la compagnia di molti, quanto alla vista.»

COMRADERIE «E tuttoque io fosse a lacompagnia di molti, quanto alla vista» 26.

Sometimes I feel thy cheek against my face Close-pressing, soft as is the South’s first breath That all the subtle earth-things summoneth To spring in wood-land and in meadow space.

Порой я ощущал твоей щеки Касанье, словно дуновенье Юга; Казалось, что взывает вся округа К весне в лугах и в роще близ реки.

Yea sometimes in a bustling man-filled place Me seemeth some-wise thy hair wandereth Across my eyes, as mist that halloweth The air a while and giveth all things grace.

Что ж, иногда рассудку вопреки Вдруг прорастают волосы упруго Сквозь ливень глаз, и входим мы друг в друга, А воздух времени немеет вкруг руки.

Or on still evenings when the rain falls close There comes a tremor in the drops, and fast My pulses run, knowing thy thought hath passed That beareth thee as doth the wind a rose.

А то по вечерам дождинки слёз, Дрожь каплевидна, и напрасной жертвой Мой пульс несётся, зная: чувство смертно И пронеслось, как ветер розу нёс.

120

121

BALLAD ROSALIND

БАЛЛАДА О РОЗАЛИНДЕ

Our Lord is set in his great oak throne For our old Lord liveth all alone These ten years and gone.

На троне дубовом наш Господин, Ибо наш Господин обитает один, Десять лет пролетело, лихих годин.

A book on his knees and bent his head For our old Lord’s love is long since dead. These ten years and gone.

На коленях книга, поникла глава, А любовь его давно уж мертва, Десять лет пролетело, лихих годин.

For our young Lord Hugh went to the East, And fought for the cross and is crows’ feast These ten years and gone.

На Востоке за крест молодой лорд Хью Воевал и достался на пир воронью, Десять лет пролетело, лихих годин.

«But where is our Lady Rosalind, Fair as day and fleet as wind These ten years and gone?»

Но где ж Розалинда теперь госпожа, Прекрасна, как день, и, как ветер, свежа — Десять лет пролетело, лихих годин?

For our old Lord broodeth all alone Silent and grey in his black oak throne These ten years and gone.

В раздумьях сидит наш Господин Безмолвно на чёрном троне один Десять лет пролетело, лихих годин.

Our old Lord broodeth silent there For to question him none will dare These ten years and more.

В раздумьях сидит, окружён тишиной, И никто не смеет нарушить покой, Десять лет пролетело, лихих годин.

Where is our Lady Rosalind Fair as dawn and fleet as wind. These ten years and gone?

Но где ж Розалинда, теперь госпожа, Прекрасна, как день, и, как ветер, свежа — Десять лет пролетело, лихих годин.

Our old Lord sits with never a word And only the flame and the wind are heard These ten years and more.

Сидит он безмолвно, с поникшей главой, Огня лишь да ветра доносится вой, Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

....................................................

..........................................................

122

123

«Father! I come,» and she knelt at the throne, «Father! know me, I am thine own. «These ten years and more

На колени склонилась: «Пришла я, Отец, Я раба твоя, Отче, ответь, наконец, Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

«Have they kept me for ransom at Chastel d’ Or «And never a word have I heard from thee «These ten years and more.»

За выкуп меня увезли в Замок д’Ор, Но ты не сказал мне ни слова, отец, Десять лет с лишком пролетело с тех пор».

But our old Lord answered never a word And only sobbing and wind were heard. (These ten years and gone.)

Безмолвно сидел он, поникнув главой, В ответ лишь рыданья да ветра вой, Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

We took our Lord and his great oak throne And set them deep in a vault of stone These ten years and gone,

И тогда подошли мы со всех сторон, И в склеп опустили его и трон, Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

A book on his knees and bow’d his head For the Lord of our old Lord’s love is dead These ten years and gone,

На коленях книга, поникла глава, А любовь его давно уж мертва, Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

And Lady Rosalind rules in his stead (Thank we God for our daily bread) These ten years and more.

Леди Розалинда правит нами здесь (Мы же славим Бога, хлеб дает он днесь) Десять лет с лишком пролетело с тех пор.

124

125

MALRIN

МЕЛРИН

Malrin, because of his jesting stood without, till all the guests were entered in unto the Lord’s house. Then there came an angel unto him saying, «Malrin, why hast thou tarried?»

Мелрин, стоя у входа, народ потешал, пока не вошли все гости к Господу Богу в дом. И вышел ангел к нему и спросил: «Мелрин, почему замешкался ты?»

To whom, Malrin, «There is no feeding till the last sheep be gone into the fold. Wherefor I stayed chaffing the laggards and mayhap when it was easy helping the weak.»

А Мелрин в ответ: «Не приступают к кормленью скота, пока последняя овца в загон не войдёт. Потому-то я и порол увальней чушью, ибо слабым нетрудно помочь».

Saith the angel, «The Lord will be wroth with thee, Malrin, that thou art last.»

Ангел молвил: «Господь, прогневается на тебя, Мелрин, за то, что ты последним придёшь».

«Nay sirrah!» quipped Malrin, «I knew my Lord when thou and thy wings were yet in the egg.»

«Нет, сир, — Мелрин хмыкнул в ответ, — я Господа знал ещё до того, как ты вместе с крылышками вылупился из яйца».

Saith the angel, «Peace! hasten lest there be no bread for thee, rattle-tongue.»

Молвил Ангел: «Успокойся и поспеши, не то не останется хлеба, трещотка, тебе».

«Ho,— quoth Malrin,— is it thus that thou knowest my Lord? Aye! I am his fool and have felt his lash but meseems that thou hast set thy ignorance to my folly, saying „Hasten lest there be an end to his bread.“»

«Ха,— сказал Мелрин, — так ли ты знаешь Господа моего? Отнюдь! Я его шут и отведал его плетей, но сдается мне, что глупость мою ты невежеством лечишь, сказав: „Поспеши, не то не останется хлеба его“».

Whereat the angel went in in wrath. And Malrin, turning slowly, beheld the last blue of twilight and the sinking of the silver of the stars. And the suns sank down like cooling gold in their crucibles, and there was a murmuring amid the azure curtains and far clarions from the keep of heaven, as a Muezzin crying, «Allah akbar, Allah il Allah! it is finished.»

И разгневанно ангел последовал в дом. А Мелрин, медленно повернувшись, созерцал последнюю синь сумерек и россыпи звёздного серебра. И пролились солнца, как золото в тигли, чтобы остыть, и шепот раздался за лазурной завесой, и дальние трубы из цитадели небес, и вскричал Муэдзин: «Аллах акбар, Аллах иль Аллах! свершилось сие».

And Malrin beheld the broidery of the stars become as wind-worn tapestries of ancient wars. And the memory of all old songs swept by him as an host blue-robe`d trailing in dream, Odysseus, and Tristram, and the pale great gods of storm, the mailed Campeador and Roland and Villon’s women and they of Valhalla; as a cascade of dull sapphires so poured they out of the mist and were gone. And above him the stronger clarion as a Muezzin crying «Allah akbar, Allah il Allah, it is finished.»

И Мелрин созерцал, как ветер выткал из звёздных кружев ковры с виденьями древних войн. И память старинных песен, как сон, в котором облаченный в мантии сонм проплывал – Одиссей и Тристрам, и бледные боги бурь, и закованный в латы Campeador, и Роланд, и дамы Вийона, и те, из Валгаллы – словно каскад тусклых сапфиров пролился из мглы и исчез. И громче над ним зов трубы прозвучал и вновь Муэдзин вскричал: «Аллах акбар, Аллах иль Аллах! свершилось сие».

126

127

And again Malrin, drunk as with the dew of old world druidings, was bowed in dream. And the third dream of Malrin was the dream of the seven and no man knoweth it.

И снова Мелрин, пьян, словно испил росу волхвований древних, погрузился в виденья. А третий сон его был сновиденьем о семи, но ни одному смертному не ведом сей сон.

And a third time came the clarion and after it the Lord called softly unto Malrin, «Son, why hast thou tarried? Is it not fulfilled, thy dream and mine?»

И в третий раз зов трубы прозвучал, и Господь позвал Мелрина ласково: «Сын, отчего замешкался ты? Не свершилось ли разве твоё и моё сновиденье?»

And Malrin, «O Lord, I am thy fool and thy love hath been my scourge and my wonder, my wine and mine extasy. Bill one left me awroth and went in unto thy table. I tarried till his anger was blown out,»

И Мелрин молвил: «Господь, я твой шут, и любовь твоя была для меня карой и чудом, вином и восторгом. Но некто был на меня во гневе и так прошествовал к столу твоему. Я медлил, дабы гнев его вышел».

«Oh Lord for the emding of our dream I kiss thee. For his anger is with the names of Deidre and Ysolt. And our dream is ended, PADRE.»

«О, Господь, за свершенье нашего сновиденья целую тебя. Ибо гнев того остался с именами Изольды и Дейдры. А наш сон закончен, PADRE».

128

129

MASKS

МАСКИ

These tales of old disguisings, are they not Strange myths of souls that found themselves among Unwonted folk that spake an hostile tongue, Some soul from all the rest who’d not forgot The star-span acres of a former lot Where boundless mid the clouds his course he swung, Or carnate with his elder brothers sung Ere ballad-makers lisped of Camelot?

Ах, эти сказки вытертых личин, Причудливые мифы душ, чью рвань Исторгла иноземная гортань, Заблудшая по множеству причин, А звёздного ристалища почин Не ограничен облаками, ткань Колеблется: запеть в такую рань О Камелоте прадедов зачин?

Old singers half-forgetful of their tunes, Old painters color-blind come back once more, Old poets skill-less in the wind-heart runes, Old wizards lacking in their wonder-lore:

Забывшие мелодии певцы, Художники, цветослепые сплошь, Поэты, рифм сломавшие венцы, И колдуны, вещающие ложь:

All they that with strange sadness in their eyes Ponder in silence o’er earth’s queynt devyse?

Ужель они с тревогою в глазах Обдумывают молча жизни крах?

130

131

ON HIS OWN FACE IN A GLASS

К ОТРАЖЕНИЮ В ЗЕРКАЛЕ

O strange face there in the glass!

О странное лицо в зеркальной мгле!

O ribald company, O saintly host! O sorrow-swept my fool, What answer? O ye myriad That strive and play and pass, Jest, challenge, counterlie,

О гнусный компаньон! О дух святой! О, мой тоской-истасканный дурак, Что скажешь? О, конечно, тьмы и тьмы Сражаются, играют и проходят, Острят, бросают вызов, противостоят,

I

Я

?

I

?

132

I

?

And ye?

?

Я

?

133

Я

?

А ты?

THE TREE I stood still and was a tree amid the wood Knowing the truth of things unseen before, Of Daphne and the laurel bow And that god-feasting couple olde That grew elm-oak amid the wold. ’Twas not until the gods had been Kindly entreated and been brought within Unto the hearth of their heart’s home That they might do this wonder-thing. Nathless I have been a tree amid the wood And many new things understood That were rank folly to my head before.

134

ДЕРЕВО 27 Так я стоял; я был стволом в лесу И знал всю правду о невероятном: Про Дафну и её внезапный лавр, Про двух богоприимных стариков, Спасённый вяз-и-дуб среди лугов. Но, впрочем, прежде следовало бога Приветить и впустить, и от порога Препроводить до очага души, Тогда уж он и чудо совершит. И всё же был я деревом в лесу, И многое узнал, и достоверно, О том, что прежде почитал за басни.

135

INVERN Earth’s winter cometh And I being part of all And sith the spirit of all moveth in me I must needs bear earth’s winter Drawn cold and grey with hours And joying in a momentary sun, Lo I am withered with waiting till my spring cometh! Or crouch covetous of warmth O’er scant-logged ingle blaze, Must take cramped joy in tomed Longinus That, read I him first time The woods agleam with summer Or mid desirous winds of spring, Had set me singing spheres Or made heart to wander forth among warm roses Or curl in grass nest neath a kindly moon.

136

INVERN Пришла зима земли, И я — зимы частица, Дух всех движений ощутим во мне; Я вынужден переносить земную зиму, Часами в зябкой серости томясь И радуясь скупым мгновеньям солнца, Увял я в ожидании весны! А то ещё алкать тепла, согнувшись Над скудными прожилками огня В зажжённом очаге и черпать Скупую радость в томике Лонгина — Когда б читал я в первый раз, Леса бы заблистали летом Иль с дрожью отдались ветрам весны; Позволило бы чтение внимать Поющим сферам или сердце Принудить к блужданию среди горящих роз, Иль под луной любезной свить в траве гнездо.

137

PLOTINUS

ПЛОТИН

As one that would draw thru the node of things, Back sweeping to the vortex of the cone, Cloistered about with memories, alone In chaos, while the waiting silence sings:

Как тот, кто с хаосом наедине Узлы вещей пройдя не без препон, Вращеньем движим там, где испокон Веков поёт молчанье в тишине,

Obliviate of cycles’ wanderings I was an atom on creation’s throne And knew all nothing my unconquered own. God! Should I be the hand upon the strings?!

Я, позабыв круги эпох во сне, Был атомом, и я взошел на трон Творенья, где я сам себе урон. Мне, Боже, быть рукою на струне?

But I was lonely as a lonely child. I cried amid the void and heard no cry, And then for utter loneliness, made I New thoughts as crescent images of me. And with them was my essence reconciled While fear went forth from mine eternity.

Я был как тот, кто в детстве одинок, Кричал, но был не слышен мне мой крик, И в полном одиночестве постиг Я всех произрастание начал; Так самого себя я превозмог, И страх из вечности моей бежал.

138

139

PROMETHEUS

ПРОМЕТЕЙ

For we be the beaten wands And the bearers of the flame. Our selves have died lang syne, and we Go ever upward as the sparks of light Enkindling all ’Gainst whom our shadows fall.

Мы трости ломкие, Но в нас огонь. Давно мы мёртвые, но мы Возносимся, мы, искры света, ввысь, Чтоб с неба до земли Всё наши тени, падая, зажгли.

Weary to sink, yet ever upward borne, Flame, flame that riseth ever To the flame within the sun, Tearing our casement ever For the way is one That beareth upward To the flame within the sun.

Падать уставшие, ввысь мы несёмся, Пламя, рвущееся в пламя Солнечных глубин, Из наших окон пламя, Ибо путь у нас один: Вверх мы несёмся В пламя солнечных глубин.

140

141

DE ÆGYPTO

DE ÆGYPTO 28

I, even I, am he who knoweth the roads Through the sky and the wind thereof is my body.

Я, воистину я, — тот, кому известны дороги В небесах, и ветер, соответственно, — моё тело.

I have beheld the Lady of Life. I, even I, that fly with the swallows.

Я воочию видел Владычицу Жизни, Я, воистину я, — летящий в облаке ласточек.

Green and grey is her raiment Trailing along the wind.

Серы и зелены её одеянья, Влачась в широком ветре.

I, even I, am he who knoweth the roads Through the sky and the wind thereof is my body.

Я, воистину я — тот, кому известны дороги В небесах, и ветер, соответственно, — моё тело.

Manus animam pinxit, My pen is in my hand

Manus animam pinxit. Перо моё в руке моей,

To write the acceptable word… My mouth to chaunt the pure singing!

Дабы написать благоприятное слово... Уста мои — дабы возвестить чистое пенье!

Who hath the mouth to receive it, The Song of the Lotus of Kumi?

Кто имеет уста воспринять его, Песнопение Кумского Лотоса?

I, even I, am he who knoweth the roads Through the sky and the wind thereof is my body. I am flame that riseth in the sun, I, even I, that fly with the swallows. The moon is upon my forehead, The winds are under my lips.

Я, воистину я, — тот, кому известны дороги В небесах, и ветер, соответственно, — моё тело. Я — пламя, восстающее в солнце, Я, воистину я, — летящий в облаке ласточек. Луна на челе моём, И ветры под языком моим.

The moon is a great pearl in the waters of sapphire, Cool to my fingers the flowing waters.

Луна — жемчужина в водах сапфира. Прохладны в пальцах моих быстрые воды.

I, even I, am he who knoweth the roads Through the sky, and the wind thereof is my body.

Я, воистину я,— тот, кому известны дороги В небесах, и ветер, соответственно, — моё тело.

142

143

BALLAD FOR GLOOM

БАЛЛАДА МРАКА

For God, our God, is a gallant foe That playeth behind the veil.

Ибо враг галантный Господь наш Бог, Сокрытый покровом при этом.

I have loved my God as a child at heart That seeketh deep bosoms for rest, I have loved my God as maid to man But lo this thing is best:

Я Бога сердцем любил, как дитя, На груди у него хотел отдохнуть, Я Бога, как дева мужа, любил, Но гляди – это лучший путь:

To love your God as a gallant foe that plays behind the veil, To meet your God as the night winds meet beyond Arcturus’ pale.

Возлюбить Его, словно Бог – твой враг И сокрыт покровом при этом, Мы сходились в ночи, где безвиден мрак, Как ветра за Арктуровым светом.

I have played with God for a woman, I have staked with my God for truth, I have lost to my God as a man, clear eyed, His dice be not of ruth,

Я боролся за женщину с Богом, С ним за правду скрестил клинок, Но всегда с неизменным итогом – Разит безжалостно Бог!

For I am made as a naked blade But hear ye this thing in sooth:

Да и сам я словно клинок стальной, Но утешить могу лишь надеждой одной:

Who loseth to God as man to man Shall win at the turn of the game. I have drawn my blade where the lightnings meet But the ending is the same: Who loseth to God as the sword blades lose Shall win at the end of the game.

Кто Богу, как муж в бою, проиграл, Тот в конце концов превозмог. Там, где молний свет, я меч обнажал, Но всегда одинаков итог: Кого Господь в бою поражал, Тот в конце концов превозмог.

For God, our God, is a gallant foe that playeth behind the veil. Whom God deigns not to overthrow Hath need of triple mail.

Ибо враг галантный Господь наш Бог, но всегда за покровом Он, Того не станет сбивать Он с ног, Кто тройной бронёй защищен.

144

145

ПОСВЯЩЕНИЕ Ю. МАКК 29

FOR E. MCC. That was my counter-blade under Leonardo Tetrone, Master of Fence.

Моему спарринг-партнеру, с которым мы фехтовали под руководством тренера Леонардо Терроне, мастера фехтования.

Gone while your tastes were keen to you, Gone where the grey winds call to you, By that high fencer, even Death, Struck of the blade that no man parrieth, Such is your fence, one saith, one that hath known you

Ушёл – в расцвете сил сражён И серым ветром унесён. Была соперником твоим Смерть, чей удар неотразим, Клинок твой также был таким, Был молнии подобен он.

Drew you your sword most gallantly Made you your pass most valiantly ’Gainst that grey fencer, even Death.

Ты выхватил галантно шпагу, Вложил в свой выпад всю отвагу, Но серой Смертью был сражён.

Gone as a gust of breath. Faith! no man tarrieth, «Se il cor ti manca,» but it failed thee not! «Non ti fidar,» it is the sword that speaks «In me.»* Thou trusted’st in thyself and met the blade ’Thout mask or gauntlet, and art laid As memorable broken blades that be Kept as bold trophies of old pageantry, As old Toledos past their days of war Are kept mnemonic of the strokes they bore, So art thou with us, being good to keep In our heart’s sword-rack, tho thy sword-arm sleep.

Как выдох, ветром унесён. В тебе кто б усомниться мог! «Se il cor ti manca 30», — нет, не подвело! «Non ti fidar» – но говорит клинок, — «В меня». В себя ты верил, не боясь нимало, Удар встречал без лат и без забрала, — Хранить мы будем в памяти своей, Как сталь турнирных рыцарских мечей, Как сталь толедская, следы боёв На лезвиях зазубренных клинков, Застыла пусть разящая рука, Останешься ты с нами навека.

ENVOI

Struck of the blade that no man parrieth Pierced of the point that toucheth lastly all, ’Gainst that grey fencer, even Death, Behold the shield! He shall not take thee all.

ПОСЫЛКА

Для смертных сей удар неотразим, В конце концов он каждого сразит, Ведь Смерть была соперником твоим, Но весь ты не умрёшь – сие твой щит!

* Sword-rune «If thy heart fail thee trust not in me».

146

147

SALVE O PONTIFEX!

SALVE O PONTIFEX! 31

To Swinburne; an hemichaunt.

Суинберну; полугимн.

One after one do they leave thee, High Priest of Iacchus, Toning thy melodies even as winds tone The whisper of tree leaves, on sun-lit days. Even as the sands are many And the seas beyond the sands are one In ultimate; So we here being many Are unity. Nathless thy compeers Knowing thy melody, Lulled with the wine of thy music Go seaward silently, leaving thee sentinel O’er all the mysteries, High Priest of Iacchus, For the lines of life lie under thy fingers, And above the vari-colored strands Thine eyes look out unto the infinitude Of the blue waves of heaven, And even as Triplex Sisterhood Thou fingerest the threads knowing neither Cause nor the ending. High Priest of Iacchus Draw’st forth a multiplicity Of strands, and beholding The color thereof, raisest thy voice Toward the sunset, O High Priest of Iacchus! And out of the secrets of the inmost mysteries Thou chantest strange far-sourced canticles; O High Priest of Iacchus! Life and the ways of Death her Twin born sister, being Life’s counterpart (And evil being inversion of blessing That blessing herself might have being)

Один за другим покидают они тебя, Жрец Верховный Иакха, Подхватывая твои мелодии, когда звучат даже ветры, Шёпот листьев древесных солнечно-жаркими днями. Не бесчисленные ли песчинки, Не моря ли за песками едины В беспредельном, здесь мы, хоть нас много, Мы единство, но твои присные, Постигнув твои мелодии, Убаюканные вином твоей музыки, Идут молча к морю, оставив тебя, ты стражник Над мистериями, Жрец Верховный Иакха, Ибо линии жизни под перстами твоими, А над разноцветным побережьем Глаза твои смотрят в бескрайние Синие волны небес. Как Тройное Сестричество, Трогаешь нити, не зная Ни причины, ни цели. Жрец Верховный Иакха, Притягиваешь многообразие Побережий и созерцаешь Их цвета, возвышаешь свой голос К закату, Ты, Жрец Верховный Иакха! Таящийся в тайнах таинств, Ты поёшь странные, дальнородные гимны, О, Жрец Верховный Иакха! Жизнь и смерть со своими путями, Сестры-близнецы, смерть – двойник жизни (А злосущность – изнанка благословения, Чтобы само благословение обрело сущность)

148

149

And night and the winds of night; Silent voices ministering to the souls Of hamadryads that hold council concealed In streams and tree-shadowing Forests on hill slopes, O High Priest of Iacchus All the manifold mystery Thou makest wine of song of, And maddest thy following Even with visions of great deeds And their futility, and the worship of love, O High Priest of Iacchus. Wherefor tho thy co-novices bent to the scythe Of the magian wind that is voice of Prosephone, Leaving thee solitary, master of initiating Maenads that come thru the Vine-entangled ways of the forest Seeking, out of all the world Madness of Iacchus, That being skilled in the secrets of the double cup They might turn the dead of the world Into beauteous paeans, O High Priest of Iacchus Wreathed with the glory of years of creating Entangled music that men may not Over readily understand: Breathe! Now that evening cometh upon thee, Breathe upon us that low-bowed and exultant Drink wine of Iacchus That since the conquering* Hath been chiefly contained in the numbers Of them that even as thou, have woven Wicker baskets for grape clusters Wherein is concealèd the source of the vintage, O High Priest of Iacchus

И ночь, и ночные ветры, Молчаливые голоса, сослужающие душам Дриад, чей тайный собор заседает В ручьях и в древотенистых Лесах на склонах холмов, О, Жрец Верховный Иакха, Из многообразной тайны Извлекаешь ты вино песни И опьяняешь свою свиту Не виденьями ли великих деяний Их тщетностью и ритуалом любви, О, Жрец Верховный Иакха. Посему твои со-послушники склоняются на косу Ветра магического; он голос Прозефоны, Оставляющий тебя в уединении, мастер посвящений, Ради менад, приходящих через Оплетённые диким виноградом дебри, Чтобы упиться вне всего мира Безумием Иакха, Чтобы, изощрившись в тайнах двойной чаши, Они обратили мёртвое мира В красоту пеанов, О, Жрец Верховный Иакха, Увенчанный славой первотворенья, Опутанный музыкой, которую люди Не готовы понять: Овей нас! Теперь, когда вечер на тебя нисходит, Овей нас чашесклонным, пьянящим Напитком, вином Иакха, Что со времени завоеванья * Содержалось главным образом в сонмах Тех, кто, как ты, плёл из прутьев Корзины для виноградных гроздьев, Где таится виноисточник; О, Жрец Верховный Иакха, * Vicisti, Nazarenus! (Ты победил, Назареянин! – слова, приписываемые Юлиану Отступнику).

* Vicisti, Nazarenus!

150

151

Breathe thou upon us Thy magic in parting! Even as they thy co-novices Being mingled with the sea While yet thou mad’st canticles Serving upright before the altar That is bound about with shadows Of dead years wherein thy Iacchus Looked not upon the hills, that being Uncared for, praised not him in entirety, O High Priest of Iacchus Being now near to the border of the sands Where the sapphire girdle of the sea Encinctureth the maiden Prosephone, released for the spring. Look! Breathe upon us The wonder of the thrice encinctured mystery Whereby thou being full of years art young, Loving even this lithe Prosephone That is free for the seasons of plenty;

Овей нас твоею Магией, нас покидая! Не тогда ли, когда твои со-послушники С морем сочетаются, А ты, гимны слагающий, Служишь, выпрямляясь перед алтарем, Повязанным тенями Мёртвых лет, когда твой Иакх Отвратился от холмов, пренебрегающих Его присутствием, чтобы не славить его всецело, О, Жрец Верховный Иакха, Приближаешься ты ныне к рубежу песков, Где сапфировый пояс моря Ниспослан деве Прозефоне, отпущенной ради весны. Воззри! Овей нас Чудом трижды опоясывающего таинства, Пока ты, преисполненный летами, юн, И не любишь ли ты эту гибкую Прозефону, Освобождённую ради урожая;

Whereby thou being young art old And shalt stand before this Prosephone Whom thou lovest, In darkness, even at that time That she being returned to her husband Shall be queen and a maiden no longer,

Когда ты, будучи юным, станешь стар, Ты предстанешь перед Прозефоной, Которую ты любил, Во мраке, не в то ли время, Когда она, возвратившись к супругу, Будет царицей, а не девой, как сейчас.

Wherein thou being neither old nor young, Standing on the verge of the sea, Shalt pass from being sand, O High Priest of Iacchus, And becoming wave Shalt encircle all sands, Being transmuted thru all The girdling of the sea. O High Priest of Iacchus, Breathe thou upon us!

Пока ты не молод, не стар, Стоя на краю моря, Не стал ещё песком, О, Жрец Верховный Иакха, И волна прибылая Не окаймила пески, Превратясь через всё В пояс моря, О, Жрец Верховный Иакха, Овей нас!

152

153

TO THE DAWN: DEFIANCE

К ЗАРЕ: ВЫЗОВ НА БОЙ

Ye blood-red spears-men of the dawn’s array That drive my dusk-clad knights of dream away, Hold! For I will not yield.

Ты, воинство кровавое зари! Строй снов моих попробуй разори! Не взять их в плен.

My moated soul shall dream in your despite A refuge for the vanquished hosts of night That can not yield.

Я в противостоянье роковом. Моя душа средь грёз моих за рвом. Не взять нас в плен!

154

155

THE DECADENCE

ДЕКАДАНС

Tarnished we! Tarnished! Wastrels all! And yet the art goes on, goes on. Broken our strength, yea as crushed reeds we fall, And yet the art, the art goes on.

Пали мы, пали! Жизнь прошла, как миг! Но всё живёт искусство, всё живёт. Сила иссякла, сломленный тростник, Искусство же, искусство всё живёт.

Bearers of beauty flame and wane, The sunset shadow and the rose’s bloom. The sapphire seas grow dull to shine again As new day glistens in the old day’s room.

Свет красоты несём мы и распад, Цветенье розы и заката тень. Морей сапфиры гаснут и горят, И в старый дом приходит новый день.

Broken our manhood for the wrack and strain; Drink of our hearts the sunset and the cry «Io Triumphe!» Tho our lips be slain We see Art vivant, and exult to die.

От бед и бурь иссякли силы тут, Испейте же закат из чаш сердец И крик: «Ио, Триумф!» Уста умрут, Живёт искусство, и нам мил конец.

156

157

REDIVIVUS

REDIVIVUS

32

Hail Michael Agnolo! my soul lay slain Or else in torpor such, death seems more fair, I looked upon the light, if light were there I knew it not. There seemed not any pain, Nor joy, nor thought nor glorious deed nor strain Of any song that half remembered were For sign of quickness in that soul; but bare Gaunt walls alone me seemed it to remain.

Мой Анжело! Архангел! Я убит. Смерть в темноте моей – желанный свет, Но я не знаю, есть он или нет, И мёртвая душа моя скорбит, Хоть, скажут, был я в песнях даровит, Но мой мотив последний не допет; И добрых не находится примет В стенах, чья тень мрачней могильных плит.

Thou praisest Dante well, My Lord: «No tongue «Can tell of him what told of him should be «For on blind eyes his splendor shines too strong.» If so his soul goes on unceasingly Shall mine own flame count flesh one life too long To hold its light and bear ye company?

Прославив Данта, ты сказал: «Язык Не выговорит этого, и глаз К сиянию такому не привык». А вдруг мой пламень прежний не погас, И во плоти один из горемык, Я всё-таки настичь отважусь вас?

158

159

FISTULAE

«To make her madrigal «Who shall the rose sprays bring «To make her madrigal «And bid my heart to sing?»

160

FISTULAE

Сложить ей мадригал, Чтоб розе пламенеть, Сложить ей мадригал, Чтоб сердцу зазвенеть?

161

SONG Love thou thy dream All base love scorning, Love thou the wind And here take warning That dreams alone can truly be, For ’tis in dream I come to thee.

162

ПЕСНЯ Люби мечты, Отринув вожделенье, Люби ветра, Прими предупрежденье: Реальна лишь мечта твоя — К тебе в мечте являюсь я.

163

MOTIF

МОТИВ

I have heard a wee wind searching Thru still forests for me, I have seen a wee wind searching O’er still sea.

Я слышал, как искал ветерок Меня в притихших лесах, Я слышал, меня искал ветерок В застывших морях.

Thru woodlands dim Have I taken my way, And o’er silent waters, night and day Have I sought the wee wind.

Сквозь чащу я шёл День и ночь напролёт, Искал его над гладью вод, Но до сих пор не нашёл.

164

165

LA REGINA AVRILLOUSE

КОРОЛЕВА АПРЕЛЯ *

Lady of rich allure, Queen of the spring’s embrace, Your arms are long like boughs of ash, Mid laugh broken streams, spirit of rain unsure, Breath of the poppy flower, All the wood thy bower And the hills thy dwelling place.

Ты прелесть из прелестных, Царица вешних нег; Как ветви ясеня, твои простёрты руки; Ты смех ручьёв, ты дух дождей небесных, Пьянящий запах мака, Лес вместо бивуака, И средь холмов ночлег.

This will I no more dream, Warm is thine arm’s allure Warm is the gust of breath That ere thy lips meet mine Kisseth my cheek and saith: «This is the joy of earth, Here is the wine of mirth Drain ye one goblet sure,

Дороже грёз тепло От рук твоих прелестных; В тебе затаено, Губ избежав моих, Коснулось щёк оно, Сказав: «Напоено Душой земли вино Из чаш её телесных;

Take ye the honey cup The honied song raise up, Drink of the spring’s allure April and dew and rain, Brown of the earth sing sure, Cheeks and lips and hair And soft breath that kisseth where Thy lips have come not yet to drink.»

Кто пьёт весенний мёд, Тот с мёдом песнь поёт; Пей влагу дней прелестных, Апрель, росу и дождь Из чаш земли телесных, Ты пей со щёк, с волос, Лишь бы поцелуй пророс; Ждут губы. Где же шёпот: «Пей!»?

Moss and the mold of earth These be thy couch of mirth, Long arms thy boughs of shade April-alluring, as the blade Of grass doth catch the dew

Мох – мех, а в нём вино С весельем заодно. Мой образуют стих Апрель и прелесть рук твоих; А на траве роса, * В оригинале — «La Regina Avrilusa» (прованс.), перевод дан в заглавии.

166

167

And make it crown to hold the sun, Banner be you Above my head Glory to all wold display’d April-alluring, glory-bold.

168

И солнце у неё в гостях; Твоя краса – Мой вечный стяг; Слава – мотив лесной глуши. Апрель и прелесть – слава нив.

169

A ROUSE

ТОСТ

Save ye, Merry gentlemen! Vagabonds and Rovers, Hell take the hin’most, We’re for the clovers! «Soul» sings the preacher. Our joy’s the light. «Goal» bawls ambition. Grass our delight!

Вы господа! Весёлая ватага! Чертям обиняки, Нам жизненные блага. «Душа», — твердит священник. Свет веселей. «Цель!» – восклицает гордость. Трава милей.

Save ye, merry gentlemen! Whirr and dew of earth, Beauty ’thout raiment, Reed pipes and mellow mirth Scot free, no payment!

Пью, господа, за вас. Вы песнь, роса, краса Созревшей рани. Свирелей голоса Без всякой дани.

Gods be for heaven, Clay the poet’s birth! Save ye merry gentlemen! Wind and dew and spray o’ sea Hell take the hin’most, Foot or sail for Arcady Voice o’ lark and breath of bee Hell take the hin’most! Our drink shall be the orange wine, House o’ boughs and roof o’ vine Hell take the hin’most! Laugh and lips and gleam o’ hair Fore-kiss breath, and shoulders bare, Save you queen o April!

Слеплен богами На земле поэт. Пью, господа, за вас! Волна морская весела, К чертям обиняки! А нам Аркадия мила, Где жаворонок и пчела. К чертям обиняки! Вина мы выпьем с духом гроз Под сенью виноградных лоз. К чертям обиняки! Хорош волос её каскад. За королеву пить я рад И за апрель.

170

171

(La Regina Avrillouse loquitur).

Follow! follow! Breath of mirth, My bed, my bower green of earth, Naught else hath any worth. Save ye «jolif bachillier!» Hell take the hin’most!

(La Regina Avrillouse loquitur ) *.

Дальше! Дальше! Сладок хмель. Зелёный лес, моя постель. Вот единственная цель. Кавалеры! Пью за вас! И к чертям обиняки!

* La Regina Avrillouse loquitur — Королева апреля говорит (лат.).

172

173

NICOTINE A Hymn to the Dope

НИКОТИН Гимн Дурману

Goddess of the murmuring courts, Nicotine, my Nicotine, Houri of the mystic sports, trailing-robed in gabardine, Gliding where the breath hath glided, Hidden sylph of filmy veils, Truth behind the dream is veil éd E’en as thou art, smiling ever, ever gliding. Wraith of wraiths, dim lights dividing, Purple, grey, and shadow green, Goddess, Dream-grace, Nicotine.

Гурия блаженных стран, Царственная Никотин! Ты одета, как в туман, В стелющийся габардин. Ты беззвучна, как дыханье, О, Сильфида дымной мглы! Снов и истин колыханье Скрыто за твоей улыбкой, Что рождает в дымке зыбкой Тусклый ряд цветных картин, Фея грёзы, Никотин!

Goddess of the shadow’s lights, Nicotine, my Nicotine, Some would set old Earth to rights, Thou and I none such I ween. Veils of shade our dream dividing, Houris dancing, intergliding, Wraith of wraiths and dream of faces, Silent guardian of the old unhallowed places, Utter symbol of all old sweet druidings, Mem’ry of witched wold and green, Nicotine, my Nicotine:

О, ночных огней кумир, Царственная Никотин! Переделать этот мир Мы с тобою не хотим. Ты двоишься тенью зыбкой, Словно танец грёзы гибкой, Сон о лицах, сонм видений, Мест нечистых добрый гений, Память древних заклинаний, Страж немой гнилых низин, Царственная Никотин!

Neath the shadows of thy weaving Dreams that need no undeceiving, Loves that longer hold me not, Dreams I dream not any more, Fragrance of old sweet forgotten places, Smiles of dream-lit, flit-by faces All as perfume Arab-sweet Deck the high road to thy feet.

Под твоей зелёной тенью Снам не нужно пробужденье. Там мечты минувших лет И любовь, которой нет, И забытых мест названья, И размытых лиц мельканье — Как кальяна сладкий дым, Стелются к ногам твоим.

174

175

As were Godiva’s coming fated And all the April’s blush belated Were lain before her, carpeting The stones of Coventry with spring, So thou my mist-enwreathéd queen, Nicotine, white Nicotine, Riding engloried in thy hair Mak’st by-road of our dreams Thy thorough-fare.

176

Подобно шествию Годивы, Когда пред ней апрель стыдливый Румянца вешнего ковёр На камни Ковентри простёр, Увита облаком седин, Ты, царица Никотин, Паришь в плаще своих волос, Чтоб торным стал путём твоим Просёлок наших грёз.

177

IN TEMPORE SENECTUTIS (An Anti-stave for Dowson)

IN TEMPORE SENECTUTIS (II) (Анти-строфы Доусону)

When I am old I will not have you look apart From me, into the cold, Friend of my heart, Nor be sad in your remembrance Of the careless, mad-heart semblance That the wind hath blown away When I am old.

Когда состарюсь я, Не дам глядеть в холодный мрак Тебе, любимая, Свой взгляд не отвратишь никак, И вспоминать не дам в печали О том, что ветры вдаль умчали Безумства, лёгкость бытия, Когда состарюсь я.

When I am old And the white hot wonder-fire Unto the world seem cold, My soul’s desire Know you then that all life’s shower, The rain of the years, that hour Shall make blow for us one flower, Including all, when we are old.

Когда состарюсь я И на ветру погаснет пламя Чудес, мечта моя, Чтоб воплотилось всё, что с нами Случилось, наших лет поток И ливень жизни в миг, чтоб мог Для нас взрасти один цветок, Когда состаримся.

When I am old If you remember Any love save what is then Hearth light unto life’s December Be your joy of past sweet chalices To know then naught but this «How many wonders are less sweet Than love I bear to thee When I am old.»

Когда состарюсь я, Но не забудешь ты, Моя любимая, Хоть миг любви, мечты, — Что нам декабрь холодный наш, Коль греет сладость прошлых чаш, Скажу: «Чудесней в мире нет Моей любви на склоне лет», Когда состарюсь я.

178

179

OLTRE LA TORRE: ROLANDO

OLTRE LA TORRE: ROLANDO 33*

There dwelt a lady in a tower high, Foul beasts surrounded it, I scattered them and left her free.

Таилась в башне госпожа Под стражею зверей. Освободил я госпожу,

O-la! Oll-aa! The green-wood tree Hath many a smooth sward under it!

О-ля! О-ля! В лесу брожу, В лесу трава добрей.

My lady hath a long red cloak, Her robe was of the sun, This blade hath broke a baron’s yoke, That hath such guerdon won.

Как солнце, был мне плащ знаком Багряный налету; Избавил я своим клинком От ига красоту.

Yea I have broke my Lord Gloom’s yoke New yoke will I have none, Save the yoke that shines in the golden bow Betwixt the rain and the sun.

Повержен Мрак, её сеньор. На что мне новый гнёт? Под игом радуги с тех пор Любовь моя живёт.

Ol-la! Ol-la! the good green-wood! The good green wood is free! Say who will lie in the bracken high And laugh, and laugh for the winds with me?

О-ля! О-ля! Зелёный лес, Признал он госпожу. Кто скажет мне, смеясь в тишине, С кем я в траве лежу?

* Oltre la torre: Rolando — Вопреки Башне: Роландо.

180

181

Make-Strong Old Dreams Lest World Lose Heart

Без древних грёз исчезнет сердце мира

For man is a skinfull of wine But his soul is a hole full of God And the song of all time blows thru him As winds thru a knot-holed board.

Что человек? Мех для вина. Душа, дыра, Богом полна. Ветер в дырах звучит Песней на все времена.

Tho man be a skin full of wine Yet his heart is a little child That croucheth low beneath the wind When the God-storm battereth wild.

Пусть человек – мех для вина, Сердце его – дитя, И ветер может сердце спугнуть, С Богом над ним летя.

182

183

A QUINZAINE FOR THIS YULE

ПЯТНАДЦАДЬ СТИХОТВОРЕНИЙ НА СВЯТКИ

Being selected from a Venetian sketch-book «San Trovaso»

Выбранных из тетради «Сан Тровазо»

1908

1908

To the Aube of the West Dawn

Посвящается Заре Западного Рассвета

Beauty should never be presented explained. It is Marvel and Wonder, and in art we should find first these doors — Marvel and Wonder — and, coming through them, a slow understanding (slow even though it be a succession of lightning understandings and perceptions) as of a figure in mist, that still and ever gives to each one his own right of believing, each after his own creed and fashion. Always the desire to know and to understand more deeply must precede any reception of beauty. Without holy curiosity and awe none find her, and woe to that artist whose work wears its «heart on its sleeve.»

Никогда не до´лжно объяснять красоту. Она — Чудо и Диво,— и в искусстве мы должны искать именно эти двери — Чудо и Диво — и, пройдя сквозь них, обретать медленное понимание (медленное, даже если это цепь озарений) — так воспринимаешь силу — это в тумане — и это даёт каждому право на собственное мнение, каждому — согласно его вере и склонностям. Желание глубже познавать и понимать всегда должно предшествовать любому восприятию красоты. Без святой любознательности и благоговейного трепета никто не находит её — и горе тому художнику, кто выплескивает свои чувства, чье творение «шито белыми нитками».

Weston St. Llewmys

Уэстон Сент-Лльюмнис 1

186

187

PRELUDE: OVER THE OGNISANTI

ПРЕЛЮДИЯ: НА OGNISANTI *

High-dwelling ’bove the people here, Being alone with beauty most the while, Lonely? How can I be, Having mine own great thoughts for paladins Against all gloom and woe and every bitterness?

Превыше масс народных обитая С бессмертной красотой наедине, Один я? Как мне быть С моими мыслями о паладинах Средь мрака, среди горечи и скорби?

Also have I the swallows and the sunset And I see much life below me, In the garden, on the waters, And hither float the shades of songs they sing To sound of wrinkled mandolin, and plash of waters, Which shades of song re-echoed Within that somewhile barren hall, my heart, Are found as I transcribe them following.

Но ласточки со мной, со мной закат, И жизнь кишит внизу, В садах струятся воды И тени песен, спетых ими там, Пока морщинистая мандолина вторит Журчанью вод и теням, Когда моё в бесплодном зале сердце, И я записываю эхо песен.

* Ognisanti – День всех святых (итал.) (примеч. пер.).

188

189

NIGHT LITANY

НОЧНАЯ ЛИТАНИЯ 2

O Dieu, purifiez nos coeurs! Purifiez nos coeurs!

О, Dieu, purifiez nos coeurs! Purifiez nos coeurs!

Yea the lines hast thou laid unto me in pleasant places, And the beauty of this thy Venice hast thou shewn unto me Until is its loveliness become unto me a thing of tears.

Да, ты разместил эти строки во мне, очарованный ряд. И эту Венецию, город твоей красоты, ты мне показал, Пока её сладость не стала во мне делом плача.

O God, what great kindness have we done in times past and forgotten it, That thou givest this wonder unto us, O God of waters?

О, Боже, какую великую милость сотворили мы где-то и забыли о ней, Что ты это чудо даруешь нам, О, Господи вод.

O God of the night, What great sorrow Cometh unto us, That thou thus repayest us Before the time of its coming?

О, Боже ночи! Какая великая скорбь Движется к нам, Что ты утешаешь нас Прежде её приближенья?

O God of silence, Purifiez nos coeurs Purifiez nos coeurs For we have seen The glory of the shadow of the likeness of thine handmaid,

О, Боже молчанья, Рurifiez nos coeurs, Purifiez nos coeurs! Ибо мы видели Славу тени подобия твари твоей,

Yea, the glory of the shadow of thy Beauty hath walked Upon the shadow of the waters In this thy Venice.

Да, славу тени красоты, проходящей По тени воды В этой Венеции.

190

191

And before the holiness Of the shadow of thy handmaid Have I hidden mine eyes, O God of waters.

И перед святостью этой тени творенья я спрятал лицо моё, Господи вод.

O God of silence, Purifiez nos coeurs, Purifiez nos coeurs, O God of waters, make clean our hearts within us, For I have seen the shadow of this thy Venice floating upon the waters, And thy stars

О, Боже молчанья. Рurifiez nos coeurs, Purifiez nos coeurs, О, Господи вод, сердце чисто созижди в нас, ибо я видел Тень Венеции этой, Плывущую по водам, И звёзды твои

Have seen this thing out of their far courses Have they seen this thing, O God of waters. Even as are thy stars Silent unto us in their far-coursing, Even so is mine heart become silent within me.

Видели это, С высоких кругов своих видели это, О, Господи вод. И как твои звёзды Молчаливы для нас на кругах своих, Так моё сердце замолчало во мне.

Purifiez nos coeurs O God of the silence, Purifiez nos coeurs O God of waters.

Purifiez nos coeurs, О, Боже молчанья! Purifiez nos coeurs, О, Господи вод!

192

193

PURVEYORS GENERAL

ОСНОВНЫЕ ПОСТАВЩИКИ

Praise to the lonely ones! Give praise out of your ease To them whom the farther seas Bore out from amongst you.

Одиночкам воздайте хвалу! Тем воздайте, кто вечно вдыхает бриз, Оставляя вас в праздности, миссис и мисс, — Тем, кого море уносит всё дальше от вас.

We, that through all the world Have wandered seeking new things And quaint tales, that your ease May gather such dreams as please you, the Home-stayers.

Это мы исходили мир В поисках новых сокровищ И причудливых вымыслов, чтоб могла всерьёз Ваша праздность нарвать нам букеты грёз, домовницы — для вас,

We, that through chaos have hurled Our souls riven and burning, Torn, mad, even as windy seas Have we been, that your ease Should keep bright amongst you;

Мы, бросавшие в хаос, От себя отрывая пылавшую душу, Больную, безумную душу без всяких риз,— Море были мы, ветреный мыс, Чтоб роскошью праздность сияла средь вас;

That new tales and strange peoples Such as the further seas Wash on the shores of, That new mysteries and increase Of sunlight should be amongst you, you, the home-stayers.

Чтоб соль новых вымыслов, голь чужестранцев, Как невиданных дальних морей парадиз, Вновь смывала волна, приносящая на побережье Новых тайн и восходов чуть влажный эскиз, Чтобы вечно он таял близ вас, домовницы — для вас.

Even for these things, driven from you, Have we, drinking the utmost lees Of all the world’s wine and sorrowing Gone forth from out your ease, And borrowing Out of all lands and realms of the infinite, New tales, new mysteries, New songs from out the breeze

И опять за сокровищами Уходили мы, осушая до капли из Вселенских бокалов вино печали, И покидали вас, новый готовя сюрприз, и получали Изо всех областей и окраин бесконечности — Новые вымыслы, новые тайны, Новые песни (их ночью приносит бриз,

194

195

That maketh soft the far evenings, Have brought back these things Unto your ease, Yours unto whom peace is given.

196

Созидающий нежно далекие ночи), И приносили всё вам, дабы ваш утолить каприз. Вам, живущим в покое и праздности.

197

AUBE OF THE WEST DAWN. VENETIAN JUNE

УТРЕННЯЯ ПЕСНЬ ЗАПАДНОЙ ЗАРЕ. ВЕНЕЦИАНСКИЙ ИЮНЬ

From the Tale «How Malrin chose for his Lady the reflection of the Dawn and was thereafter true to her.»

Из легенды «Как Мелрин, избрав своей Дамой отражение Зари, оставался ей верен».

When svelte the dawn reflected in the west, As did the sky slip off her robes of night, I see to stand mine armouress confessed, Then doth my spirit know himself aright, And tremulous against her faint-flushed breast Doth cast him quivering, her bondsman quite.

Встаёт в зерцале запада рассвет, Снимает небо свой ночной наряд, Любви победа слаще всех побед. Ликует дух, я трепетом объят, И грудь её волнуется в ответ... Её рабом я сделаться бы рад!

When I the dawn reflected in the west, Fragile and maiden to my soul have pressed, Pray I, her mating hallowed in God’s sight, That none asunder me with bale of might From her whose lips have bade mine own be blest, My bride, «The dawn reflected in the west.»

Я сам — в зерцале запада рассвет. Греха в невинном, чистом сердце нет, Слиянью тел не уготован ад. Какие силы зла нас разлучат? Невесты поцелуй — забвенье бед. Она — в зерцале запада рассвет.

I think from such perceptions as this arose the ancient myths of the demigods; as from such as that in «The Tree» (A Lume Spento), the myths of metamorphosis.

Я думаю, что подобные восприятия восходят к античным мифам о полубогах, так же как то, о чем я писал в стихотворении «Дерево» (A Lume Spento) — и мифам метаморфоз (примеч. Паунда).

198

199

TO LA CONTESSA BIANZAFIOR (CENT. XIV) (Defense at Parting)

ГРАФИНЕ BIANZAFIOR (XIV ВЕК) 3 (Прощальное оправдание)

I

I

And all who read these lines shall love her then Whose laud is all their burthen, and whose praise Is in my heart forever, tho’ my lays But stumble and grow startled dim again When I would bid them, mid the courts of men, Stand and take judgment. Whoso in new days Shall read this script, or wander in the ways My heart hath gone, shall praise her then. Knowing this thing, «White Flower,» I bid thy thought Turn toward what thing a singer’s love should be; Stood I within thy gates and went not on, One poor fool’s love were all thy gueredon. I go — my song upon the winds set free — And lo! A thousand souls to thine are brought. II

И кто бы не прочёл сих странных строк, Привержен ей, когда моя хвала Для сердца моего не тяжела, Хоть стих мой, спотыкаясь, изнемог, И как бы суд к поэту не был строг, Покуда рукопись моя цела, Какая бы эпоха ни пришла, Сердца другие вторят ладу строк. Воспел я славу «Белому Цветку», Не чая никаких других даров, Священны для меня твои врата. Гордись любовью бедного шута! Свободной песнью на пиру ветров Поверь! К тебе я души привлеку! II

«This fellow mak’th his might seem over strong!»

«Не так уж этот парень даровит!»

Hath there a singer trod our dusty ways And left not twice this hoard to weep her praise, Whose name was made the glory of his song?

Пыль на путях певца, над ними мгла. Клад плачущий – любви моей хвала. Чьё имя славой песнь мою живит?

Hear ye, my peers! Judge ye, if I be wrong. Hath Lesbia more love than all Catullus’ days Should’ve counted her of love? Tell me where strays Her poet now, what ivory gates among?

Пусть приговор суда меня язвит, Но Лесбия ужели не светла, Тогда как тень Катулла обрела Врата слоновой кости и Аид.

Think ye? Ye think it not; my vaunt o’er bold? Hath Deirdre, or Helen, or Beatrys, More love than to maid unsung there is?

Певцу навек ты дерзость разреши! Елена, Дейрдре, Беатриче, к ним, Воспетым, страстью каждый одержим.

200

201

Be not these other hearts, when his is cold, That seek thy soul with ardor manifold, A better thing than were the husk of his? III * Whose is the gift of love? Tell me, whose is The right to give or take? The thing is mine? Think ye, O fools! It is not mine nor thine Though I should strive, and I might strive y-wis, Though I should strive what would we make o’ this Love for her soul, a love toward the divine, A might within what heart that seeks such wine As is the love betwixt her lips and his? Were I to stand alone and guard this drink To shut it off from such as come to pray, What were the gueredon I bid ye think To one that strove to hold the sun in goal? Know ye first love, then come to me and say, «Thou art inconstant and hast shamed thy soul.»

IV

Неужто в поисках твоей души Сожжённые сердца нехороши, Золой которых мы не дорожим? III Кому же мы в любви принадлежим? Даянье? Дар? Где двое заодно, Подумайте, глупцы: давным-давно Я бьюсь, но кто томит, а кто томим? Я бьюсь, порывом движимый таким., Как будто божество затаено Лишь в ней, и вверено моё вино Её устам, а не губам людским. Храню напиток этот я один, Его неукоснительно ценя Превыше наилучших в мире вин. Но кто удержит солнце взаперти? Приди ко мне и, пристыдив меня, Душе непостоянство запрети. IV

Night and the wax wanes. Night, and the text grows dim. Who hath more love? Who brings more love? Speak strait. Sung? Or unsung? Wedded? Or maid to wait A thousand hearts who at the rune of him That saw thy soul amid the Seraphim Shall bear their incense to the horny gate Whereby true dreams arise and hold their state?

И ночь, и воск воскурены. Так суд Над сердцем тщетен? Как я честь воздам Венчанной среди тысяч, если там Средь серафимов праведницу ждут? И остается ли хотя бы труд Курить благоговейно фимиам Мне в роговых вратах правдивым снам?

Ye mock the lines. Pardon a poor fool’s whim.

Тебе смешны стихи моих причуд.

I, that have seen amid the dreams so much, Speak dimly, stumble and draw forth your scorn.

Приглядываюсь к снам я без конца; Туманной песнью вызываю тень

* [This, and part IV following, were omitted from A Quinzaine for This Yule, perhaps because of space limitations. They are printed here from the San Trovaso Notebook, thus explaining—and eliminating—the cryptic «III» and «IV» that appeared below part II on page 14 of the original printing.]

202

203

Whether availeth more one prisoned man Giving such labor as a bonds-man can, Or a host of vagrants crying the morn With «Hail» and «Day’s grace» from the hearts o’ such.

Презренья твоего, пока в плену Я, труженик, влачу мою вину; Кричать бродягам поутру не лень: «Привет!» «Бог помощь!» И велят сердца:

«queren lo jorn»

«Лови свой день!»

204

205

PARTENZA DI VENEZIA

PARTENZA DI VENEZIA 4

Ne’er felt I parting from a woman loved As feel I now my going forth from thee, Yea, all thy waters cry out «Stay with me!» And laugh reflected flames up luringly.

И никогда я с женщиной любимой Не расставался, как теперь с тобой, Все воды твои мне кричат: «Постой!» И смех в них плещет, как огонь двойной.

O elf-tale land that I three months have known, Venice of dreams, if where the storm-wrack drave As some uncertain ghost upon the wave, For cloud thou hidest and then fitfully For light and half-light feign’st reality, If first we fear the dim dread of the unknown Then reassured for the calm clear tone «I am no spirit. Fear not me!»

Земля легенд, Венеция, виденье, И если остов, потерпевший крах, Как некий призрак, брезжил на волнах, Внезапным облаком укрыв его, Ты в полусвет и свет рядила вещество, И, в первый миг пугаясь наважденья, Мы слышали твое спокойное внушенье: «Нет, я не дух. Не бойтесь ничего!»

As once the twelve storm-tossed on Galilee Put off their fear yet came not nigh Unto the holier mystery. So we bewildered, yet have trust in thee, And thus thou, Venice, show’st thy mastery.

Как некогда двенадцать рыбарей, Утешенные в робости своей, Не приближались к тайне животворной, Так мы, дивясь, доверились тебе, И ты, Венеция, вставала в силе чудотворной.

206

207

LUCIFER CADITURUS

LUCIFER CADITURUS 5

By service clomb I heaven And the law that smites the spheres, Turning their courses even, Served me as I serve God.

Полз наверх я в служебном раже, И закон, так планеты заковывая, Что с орбит их выталкивал даже, Мне служил, как Господу я служил.

And shall all fears Of chaos or this hell the Mover dreams — Because he knows what is to me yet dim — Bid me to plod An huckster of the sapphire beams From star to star Giving to each his small embraced desire, Shall I not bear this light Unto what far Unheavened bourne shall meet my fire With some toward sympathy That wills not rule?

Но если все ужасы непустяковые Хаоса и преисподней, которые Движущий Миром Замыслил — он знает — всё то, что я вижу с трудом, Заставят меня, вылезая из жил, Торговцем сапфира, лучей ювелиром Брести от звезды к звезде, Безделушками яркими всех одаряя, Не возьму ль я с собой Это сиянье туда, Где граница, не ровня родным небесам подступает, горя, Как заря моя, с дружелюбием, чуждым Всякого рвенья к владычеству надо мной?

By service clomb I heaven And the Law served me, even As I serve God; but shall this empery Bid me restrict my course, or plod A furrow worker in a space-set sod Or turn the emeralds of the empyrean Because I dread some pale remorse Should gnaw the sinews of m’ effulgent soul Deigned I to break His bonds That hold the law?

Полз наверх я в служебном раже И Закон мне служил; так же, Как Господу я служил. Но если верховная власть Направит доро´гой тернистой и тесной, Или заставит брести, словно Сеятель, зябью небесной, Или вращать изумруд ампиреев всласть,— Потому что — боюсь я — и слабых раскаяний стон Подорвать может силы моей лучезарной души,— Не порву ль я скорее те долговые оковы, На которых держался твердый Его закон?

208

209

SANDALPHON *

SANDALPHONE *

And these about me die, Because the pain of the infinite singing Slayeth them. Ye that have sung of the pain of the earth-horde’s age-long crusading, Ye know somewhat the strain, the sad-sweet wonder-pain of such singing. And therefore ye know after what fashion This singing hath power destroying.

Все вокруг умирают, Ибо муки рожденья бессмертного пенья Убивают их. Вам, кто мучался песней вековечных крестовых походов орд и полчищ земных, Вам отчасти знакомы натяжения струн, эти звуки — эта сладкая боль, эти светлые муки подобного пенья. Значит, знаете вы, отчего Разрушающей силой такие напевы полны.

Yea, these about me, bearing such song in homage Unto the Mover of Circles, Die for the might of their praising, And the autumn of their marcescent wings Maketh ever new loam for my forest; And these grey ash trees hold within them All the secrets of whatso things They dreamed before their praises, And in this grove my flowers, Fruit of prayerful powers, Have first their thought of life And then their being.

Да, вокруг меня те, кто вынашивал песни из чувства Преклонения перед Творцом, Перводвижущим Сферы, И они умирают за мощь восхвалений своих, И печальная осень их увядающих крыльев Насыщает подзол моих рощ перегноем,— Где пепельно-серый ясень Сокровенные в ясности тайны хранит, Что пригрезились им, И соцветья мои, Плод молитв и любви, Здесь впервые проклюнулись мыслью о существованье, И о своём существе.

Ye marvel that I die not! forsitan! Thinking me kin with such as may not weep, Thinking me part of them that die for praising — yea, tho’ it be praising, past the power of man’s mortality to dream or name its phases,

Как чудесно, что я не умру! forsitan! 6 Я из племени тех, кто права рыдать не имеет, Я из рода таких, кто погиб за свои славословья — да, хотя бы то были хвалы свыше сил этих смертных: не назвать, не понять, и во сне не увидеть фрагмента,

* Note on Sandalphon. The angel of prayer according to the Talmud stands unmoved among the angels of wind and fire, who die as their one song is finished; also as he gathers the prayers they turn to flowers in his hands. Longfellow also treats of this, but as a legend rather then reality.

* Об ангеле по имени Sandalphone. По Талмуду, это …ангел молитв, стоящий недвижно меж ангелов ветра и пламени, которые умирают, лишь только допоют свою песнь; он же собирает молитвы, которые в его руках превращаются в цветы. Как известно, Лонгфелло тоже писал на эту тему, но видел в ней, скорее, легенду, а не реальность (примеч. Э. Паунда).

210

211

— yea, tho’ it chaunt and paean past the might of earth-dwelt soul to think on, — yea, tho’ it be praising as these the winged ones die of.

— да, хотя бы то гимн и пеан, сверх возможности даже помыслить о них обитающей землю душе, — да, хотя бы то были хвалы, за которые смертью крылатые ангелы платят.

Ye think me one insensate else die I also Sith these about me die, and if I, watching ever the multiplex jewel, of beryl and jasper and sapphire Make of these prayers of earth ever new flowers; Marvel and wonder! Marvel and wonder even as I, Giving to prayer new language and causing the works to speak of the earth-horde’s age-lasting longing, Even as I marvel and wonder, and know not, Yet keep my watch in the ash wood.

Вы считаете, так я безжизнен, что будто бы гибну Вслед за теми, кто умирает вокруг, но если я всё ж сторожу дух несметных сокровищ — яшму, берилл и сапфир, из молений земли этих вновь сотворяя цветы,— Диво дивное! Диво дивное именно я, прививающий новую речь этим вечным желаньям, вековечной алчбе орд земных, Диво дивное я! хотя и не знаю, Всё ль ещё их сторожу в серо-пепельном ясене.

212

213

FORTUNATUS

FORTUNATUS

7

Resistless, unresisting, as some swift spear upon the flood follow’th the river’s course and tarries not But hath the stream’s might for its on-sped own, So towards my triumph, and so reads the will, ’Gainst which I will not, or mine eyes grow dim, And dim they seem not, nor are willed to be. For beauty greet’th them through your London rain, That were of Adriatic beauty loved and won, And though I seek all exile, yet my heart Doth find new friends and all strange lands Love me and grow my kin, and bid me speed.

Безвольно, как теченьем острога Подхвачена, невольно с быстриной Соперничает в скорости всё большей,— Несусь к триумфу, так неволит воля, Не против — я, иль замутится зренье, Но зорок зрак и отвергает муть. Да, и сквозь лондонский ваш дождь ему Из Адриатики сияет красота, И пусть ищу изгнания, душа Полна друзьями новыми, и любит Меня чужбина, и несёт быстрее.

Caught sometimes in the current of strange happiness, borne upon such winds as Dante beheld whirling the passion-pale shapes in the nether-gloom*; so here in the inner sunlight, or above cool, dew-green pasture lands, and again in caves of the azure magic.

Иногда тебя настигает поток странного счастья, порожденного теми ветрами, которые, по наблюдению Данте, носят бледные тени грешников в мраке Ада;* такое же чувство овладевает нами и здесь, в сердцевине солнечного света или над прохладными, росисто-зелеными пастбищами и в пещерах волшебной лазури.

Weston St. Llewmys

Уэстон Сент-Лльюмис *«E paion si at vento esser leggieri.» «Ombre portate dalla delta briga.»

214

*«E paion si al vento esser leggieri». «Ombre portate dalla dette briga».

215

BEDDOESQUE ——— and going heavenward leaves An opal spray to wake, a track that gleams With new-old runes and magic of past time Caught from the sea deep of the whole man-soul, The «mantra» of our craft, that to the sun, New brought and broken by the fearless keel, That were but part of all the sun-smit sea, Have for a space their individual being, And do seem as things apart from all Time’s hoard, The great whole liquid jewel of God’s truth.

216

В ДУХЕ БЕДДОУЗА 8 ——— взлетая, за собой Он оставляет бледный след, свеченье Заклятий, древне-новых рун, добытых Из бездны человеческой души, Как «мантра» нашей силы; ныне, с солнцем Соединясь, они бесстрашным килем Рассечены, как световое море, Их область — собственное бытие. Их Время не упрячет в закрома. Горящее сокровище воды, величье Божье.

217

GREEK EPIGRAM

ГРЕЧЕСКАЯ ЭПИГРАММА

Day and night are never weary, Nor yet is God of creating For day and night their torch-bearers The aube and the crepuscule.

День и ночь неутомимы. Зажигает Демиург День и ночь, и тех, кто с ними: Факелы зари и сумерек.

So, when I weary of praising the dawn and the sunset, Let me be no more counted among the immortals; But number me amid the wearying ones, Let me be a man as the herd, And as the slave that is given in barter.

Потому, когда устану воспевать восходы и закаты, Не ищи меня ты больше средь бессмертных; Называй меня душой безвольной Пусть я буду, словно скот, безмолвный, Словно раб, что взят в обмен на рынке.

218

219

CHRISTOPHORI COLUMBI TUMULUS (From the Latin of Hippolytus Capilupus, Early Cent. MDC)

ЭПИТАФИЯ ХРИСТОФОРУ КОЛУМБУ (Ипполит Капилуп, начало XVII века, перевод с латыни) 9

Genoan, glory of Italy, Columbus thou sure light, Alas the urn takes even thee so soon out-blown, Its little space.

Ты, гений Генуи, блистательнейший план Осуществил. Но, погребальной урной Объят, покоишь душу.

Doth hold thee, whom Oceanus had not the might Within his folds to hold, altho’ his broad embrace Doth hold all lands.

А ведь тебя не мог сдержать и Океан, Сжимающий в объятьях крепких сушу Волной лазурной.

Bark-borne beyond his boundries unto Hind thou wast Where scarce Fame’s volant self the way had cast.

Туда, за грань его, стремился ты зайти, Где Слава лишь могла путь в небесах найти.

220

221

HISTRION

ГИСТРИОН 10

No man hath dared to write this thing as yet, And yet I know, how that the souls of all men great At times pass through us, And we are melted into them, and are not Save reflexions of their souls. Thus am I Dante for a space and am One François Villon, ballad-lord and thief Or am such holy ones I may not write, Lest blasphemy be writ against my name; This for an instant and the flame is gone.

Никто не смел сказать об этом вслух, Но знаю, что порой великий дух На время входит в нас — по капле Переплавляемся в великих мы, Не став простыми слепками их душ. Так, я на срок в ином пространстве — Дант Или король баллад и вор Вийон, Или таким я назван из имён, Что страшно осквернить его своим, Но миг один — и вновь огонь потух.

’Tis as in midmost us there glows a sphere Translucent, molten gold, that is the «I» And into this some form projects itself: Christus, or John, or eke the Florentine; And as the clear space is not if a form’s Imposed thereon, So cease we from all being for the time, And these, the Masters of the Soul, live on.

Так наше «Я» — пылающая сфера Расплавленного золота. И там Внезапно в новой форме возникают То Данте, то Креститель, то Христос. Так нет пустого места, если форма Применена. Мы лишь на время обретаем жизнь, Навек дана Владыкам Душ она.

222

223

NEL BIANCHEGGIAR

NEL BIANCHEGGIAR 11

Blue-grey, and white, and white-of-rose, The flowers of the West’s fore-dawn unclose. I feel the dusky softness whirr of color, as upon a dulcimer «Her» dreaming fingers lay between the tunes, As when the living music swoons But dies not quite, because for love of us — knowing our state How that ’tis troublous — It wills not die to leave us desolate.

Голубо-синий, розовый и бледный, Рассвет на Западе цветы раскрыл победно. И красок их я слышал разговор, Как будто на цимбалах перебор Прелестных пальчиков «Ея», Как будто музыка звучит из забытья, Но вся не умерла, жалея нас — И зная, как нам было б тяжело Одним, покинутым в сей сумеречный час — Осталась жить, и стало нам светло.

With thanks to Marco Londonio for his delightful Italian paraphrase of these lines appearing in «La Bauta» for Aug. 9th.

Приносим нашу благодарность Марко Лондонио за восхитительный парафраз этих строк на итальянском языке, появившийся в «La Bauta» (примеч. Э. Паунда).

224

225

TO T. H.

THE AMPHORA

К Т. Х. 12 АМФОРА

Bring me this day some poet of the past, Some unknown shape amid the wonder lords! Yea of such wine as all time’s store affords From rich amphorae that nor years can blast With might of theirs and blows down-raine`d fast, Falernian and Massic of the Roman hoards, I’ve drunk the best that any land accords, Yet dread the time that I shall drink the last.

Пришли мне днесь безвестного в веках Поэта, призрака среди владык! Вино времён, к которому привык, Из амфор, сохранённых в тайниках Святого Рима. Я им весь пропах! — Фалернской горечью, струёй Массик; Чем освежить негнущийся язык? Всё высохло на битых черепках.

Bring me this day from out the smoky room Some curved clay guardian of untasted wine, That holds the sun at heart. Search i’ the gloom Boy, well, and mark you that the draught be good. Then as an answer to this jest of mine, Luck brought th’ amphora, and the clasp was «HOOD.»

Пришли мне днесь из закопчённых стен Когорту неопробованных вин, Что солнцем дышат. Там, где мрак и тлен, Ищи получше, мальчик. Есть резон! И амфора явилась из руин, До наших запечатана времён.

226

227

PERSONÆ

PERSONÆ

1909

1909

«Make-strong old dreams lest this our world lose heart»

THIS BOOK IS FOR MARY MOORE OF TRENTON, IF SHE WANTS IT

«Без древних грёз исчезнет сердце мира»

ЭТА КНИГА ПОСВЯЩАЕТСЯ МЭРИ МОР ИЗ ТРЕНТОНА, ЕСЛИ ОНА ЭТОГО ХОЧЕТ

PRAISE OF YSOLT

ХВАЛА ИЗОЛЬДЕ

In vain have I striven to teach my heart to bow; In vain have I said to him «There be many singers greater than thou.»

О, смирись мое гордое сердце, — твердил я, — найдутся певцы познатней, С чьим величьем твоё не сравнится, Куда уж и песне твоей.

But his answer cometh, as winds and as lutany, As a vague crying upon the night That leaveth me no rest, saying ever, «Song, a song.»

Шорох ветра ответом мне был и литания лютни, Голос, чуть различимый впотьмах, Не дающий покоя мне, повторяющий без конца: «Песнь, о песнь».

Their echoes play upon each other in the twilight Seeking ever a song. Lo, I am worn with travail And the wandering of many roads hath made my eyes As dark red circles filled with dust. Yet there is a trembling upon me in the twilight, And little red elf words crying «A song,» Little grey elf words crying for a song, Little brown leaf words crying «A song,» Little green leaf words crying for a song.

Отзвук на отзвук бежал, это за эхом — в тёмных ночах, В поисках песни — зовущие песнь. Вот — я истерзан путями, как путами, Пыль в глаза мне швыряют дороги, Превращая их в тёмно-багровые диски. И всё ещё трепетом полон я в тёмных ночах И словами — в шёпоте красного сильфа, зовущего: «Песнь!», И словами — в шёпоте серого сильфа, зовущего: «Песнь!», И словами — в шорохе жёлтых листьев, взывающих: «Песнь!», И словами — в шорохе листьев зелёных, зовущих песнь. И слова эти были — прошлогодние бурые листья в весеннюю пору, Гонимые ветром невесть куда, в поисках песни — зовущие песнь.

The words are as leaves, old brown leaves in the spring time Blowing they know not whither, seeking a song.

White words as snow flakes but they are cold Moss words, lip words, words of slow streams. In vain have I striven to teach my soul to bow, 232

И слова эти были — белые, словно снежинки, и холодные, как они, Шелест мха, шёпот губ, шорох медленного ручейка. «О, душа моя, надо смириться,— 233

In vain have I pled with him, «There be greater souls than thou.»

Тщетно я говорил ей,— найдутся певцы познатней. С чьим величьем твое не сравнится, Куда уж и песне твоей».

For in the morn of my years there came a woman As moon light calling As the moon calleth the tides, «Song, a song.» Wherefore I made her a song and she went from me As the moon doth from the sea, But still came the leaf words, little brown elf words Saying «The soul sendeth us.» «A song, a song!» And in vain I cried unto them «I have no song For she I sang of hath gone from me.»

Ибо в утро дней моих юных вошла прекрасная дама, Словно лунный блик, Да, словно луна, окликающая прилив и отлив: «Песнь, о, песнь». Почему, сколько бы я ей ни пел, всё она бы ушла от меня, Как луна побережье морское к утру покидает. Но шуршали отцветшие сильфы, словно сор прошлогодних листьев, Говоря: «Нас послала душа твоя. О песнь, песнь». Напрасно я отзывался: «Отзвучала моя песнь, Ибо та, которую я воспевал, ушла от меня».

But my soul sent a woman, a woman of the wonderfolk, A woman as fire upon the pine woods crying «Song, a song.» As the flame crieth unto the sap. My song was ablaze with her and she went from me As flame leaveth the embers so went she unto new forests And the words were with me crying ever «Song, a song.»

И послала душа мне прекрасную даму из страны фей. Была она — страстный костер из сосновых поленьев, взывавший: «Песнь, о песнь!», Да, к сосновой смоле воззывавшее пламя. Песнь моя воспыла любовью, но фея ушла от меня, Как огонь покидает истлевшие угли, так ушла она в новые чащи, Лишь слова оставались со мной, зовущие: «Песнь, о, песнь!»

And I «I have no song,» Till my soul sent a woman as the sun: Yea as the sun calleth to the seed, As the spring upon the bough So is she that cometh the song-drawer She that holdeth the wonder words within her eyes The words little elf words that call ever unto me «Song, a song.»

И опять отзывался я: «Отзвучала моя песнь», Пока не послала душа мне прекрасную, словно солнце. Да, словно солнце, взывающее к зерну. Как прекрасна весна над рисунком ветвей, Так она хороша, та, что во мне поселила песнь, Та, у которой в глазах оживает чудесный шёпот, Слова-сильфы, да, крошечных сильфов слова, повторяющих без конца: «Песнь, о песнь».

234

235

ENVOI

In vain have I striven with my soul to teach my soul to bow. What soul boweth while in his heart art thou?

236

ПОСЫЛКА

О, душа моя, надо смириться, — тщетно я разговаривал с ней. Но смирится ль душа, если в сердце ты с бессмертною песней своей?

237

TALLY-O What ho! the wind is up and eloquent. Through all the Winter’s halls he crieth Spring. Now will I get me up unto mine own forests And behold their bourgeoning.

238

TALLY-O В ударе ветер — он Весну зовёт, В дворцах Зимы крича красноречиво, И мне в леса пора идти в поход И почек наблюдать разрывы.

239

AT THE HEART O’ ME

В СЕРДЦЕ МОЁМ

A. D. 751

Anno Domini 751 1

With ever one fear at the heart o’ me Long by still sea-coasts coursed my Grey-Falcon, And the twin delights of shore and sea were mine, Sapphire and emerald with fine pearls between.

Одного лишь боялся я в сердце моём, Когда вдоль безмолвного побережья мчался мой «Серый сокол» И двойное блаженство — земли и воды — принадлежало мне, Как сапфир и смарагд с пенными перлами посередине.

Through the pale courses of the land-caressing in-streams Glided my barge and the kindly strange peoples Gave to me laugh for laugh, and wine for my tales of wandering. And the cities gave me welcome and the fields free passage, With ever one fear at the heart o’ me.

Сквозь размытую бледную линию лижущей пляжи вольной волны Проносилась ладья моя, и дружелюбные чужестранцы Дарили мне смех за смех и подносили вино за рассказы и вымыслы. Города открывались передо мной и поля приглашали пройтись, Но одного лишь боялся я в сердце моём.

An thou should’st grow weary ere my returning, An «they» should call to thee from out the borderland, What should avail me booty of whale-ways? What should avail me gold rings or the chain-mail? What should avail me the many-twined bracelets?

Ведь если устанешь ты прежде, чем я возвращусь, И если тебя окликнут «они» из мглы порубежной, Что толку мне будет в кольчуге и золотых колечках, Что толку мне будет в браслетах, сдвоенных многократно, Что толку мне будет, возлюбленная моя,

240

241

What should avail me, O my beloved, Here in this «Middan-gard» * what should avail me

Out of the booty and gain of my goings?

* Anglo-Saxon, «Earth».

Здесь, в «средиземье»* 2, — что толку мне будет В трофеях, удаче, успехах славных походов моих?

* «Middangard» (англосакс.) — Срединный мир (прим. Паунда).

242

243

XENIA And Unto thine eyes my heart Sendeth old dreams of the spring-time, Yea of wood-ways my rime Found thee and flowers in and of all streams That sang low burthen, and of roses, That lost their dew-bowed petals for the dreams We scattered o’er them passing by.

244

XENIA 3 И Сердце лишь твоим глазам Шлёт древние мечты весны. Мои напевы, рифм полны, Нашли тебя средь троп лесных, ручьёв, Рокочущих напевы, среди роз, Чьи чаши-лепестки из рос опали под потоком грёз, Которые мы пролили на них.

245

OCCIDIT Autumnal breaks the flame upon the sun-set herds. The sheep on Gilead as tawn hair gleam Neath Mithra’s dower and his slow departing, While in the sky a thousand fleece of gold Bear, each his tribute, to the waning god. Hung on the rafters of the effulgent west, Their tufted splendour shields his decadence, As in our southern lands brave tapestries, Are hung king-greeting from the ponticells And drag the pageant from the earth to air, Wherein the storied figures live again, Wind-molden back unto their life’s erst guise, All tremulous beneath the many-fingered breath That Aufidus * doth take to house his soul.

* The West Wind.

OCCIDIT 4 Огонь осенний над закатным стадом. Рыжеет шерсть овец на Гилеаде Под скиптром Митры в час его ухода, И в небе сотни златорунных стад В честь бога уходящего горят. Свисая с балок запада, их кисти Хранят его распад великолепьем — Так в наших южных землях гобелены Приветствовали королей с балконов И увлекали шествие на небо, Где их герои снова оживали, Дрожа от многорукого дыханья, Им Ауфидус *5 дарил их прежний облик, Забрав в свои чертоги душу бога.

* Западный ветер (лат.) (прим. Паунда).

246

247

AN IDYL FOR GLAUCUS

ИДИЛЛИЯ ДЛЯ ГЛАВКА

Nel suo aspetto tal dentro mi fei Qual si fe’ Glauco nel gustar dell’ erba Che il fe’ consorto in mar degli altri dei.

Nel suo aspetto tal dentro mi fei Qual so fe’ Glauco nel gustar dell’ erba Che il fe’ consorto in mar degli altri dei.

Paradiso, I, 67–9.

Paradiso, I, 67–9 6.

«As Glaucus tasting the grass that made him sea-fellow with the other gods.»

«Как только Главк попробовал траву, она превратила его в морское существо, равное другим богам».

I

I

Whither he went I may not follow him. His eyes Were strange to-day. They always were, After their fashion, kindred of the sea.

Куда б он ни пошёл, не повлекусь за ним. Его глаза сегодня были странны. Они Всегда такие, родственные морю.

To-day I found him. It is very long That I had sought among the nets, and when I asked The fishermen, they laughed at me. I sought long days amid the cliffs thinking to find The body-house of him, and then There at the blue cave-mouth my joy Grew pain for suddenness, to see him ’live. Whither he went I may not come, it seems He is become estranged from all the rest, And all the sea is now his wonder-house. And he may sink unto strange depths, he tells me of, That have no light as we it deem. E’en now he speaks strange words. I did not know One half the substance of his speech with me.

Сегодня я нашла его. Искала долго, Среди сетей, расспрашивая рыбарей; Они смеялись надо мной до колик. Искала долго среди скал, найти боясь Лишь плоти дом, когда ж мелькнула радость Свиданья в устье голубой пещеры-уст, Внезапно стало больно зреть его живым. Куда б он ни пошёл, не повлекусь за ним; Казалось, он давно чужой для всех; И ныне море лишь его волшебный дом. Ныряет он в престранные глубины, Где света нет, как полагаем мы. Вот и сейчас речёт он странные слова. Речей не поняла и половины.

And then when I saw naught he sudden leaped And shot, a gleam of silver, down, away. And I have spent three days upon this rock And yet he comes no more. He did not even seem to know I watched him gliding through the vitreous deep.

Потом не уследила, как он прыгнул вдруг, Как выстрелил серебряным лучом, и — вглубь ушёл. Я провела три дня под той скалой, Он больше не пришёл. Казалось, он не ведал даже, Что я следила, как скользил он меж витражей-глубин.

248

249

II

II

They chide me that the skein I used to spin Holds not my interest now, They mock me at the route, well, I have come again. Last night I saw three white forms move Out past the utmost wave that bears the white foam crest. I somehow knew that he was one of them.

Они пеняли мне, что пряжу больше не сучу, Утратив вовсе интерес, И насмехались, что хожу на берег. Что ж, я пришла опять. Вечор я видела три белые фигуры За гранью волн, вздымавших белопенный крест. Я догадалась, что он был одним из них.

Oime`, Oime`! I think each time they come Up from the sea heart to the realm of air They are more far-removed from the shore. When first I found him here, he slept E’en as he might after a long night’s taking on the deep. And when he woke some whit the old kind smile Dwelt round his lips and held him near to me. But then strange gleams shot through the grey-deep eyes As though he saw beyond and saw not me. And when he moved to speak it troubled him. And then he plucked at grass and bade me eat. And then forgot me for the sea its charm And leapt him in the wave and so was gone.

Ойме, Ойме! Я думаю, что каждый раз, когда они Из сердца моря в царство воздуха выходят, От берега всё дальше. Когда впервые Нашла его, он спал, как будто отдыхал Он после долгого ночного лова средь глубин. Когда ж очнулся, отблеск старой дружеской улыбки У губ его забрезжил, и ближе стал он мне. Но вспыхнули пугающие блики В глазах сероглубинных, словно Он сквозь меня смотрел, меня не видя. Когда ж заговорил, то с мукой. Затем нарвал травы и повелел мне съесть. И вновь меня оставил ради моря, Враз ухватился за волну и скрылся с глаз.

III I wonder why he mocked me with the grass. I know not any more how long it is Since I have dwelt not in my mother’s house. I know they think me mad, for all night long I haunt the sea-marge, thinking I may find Some day the herb he offered unto me. Perhaps he did not jest; they say some simples have More wide-spanned power than old wives draw from them. Perhaps, found I this grass, he’d come again. Perhaps ’tis some strange charm to draw him here, ’Thout which he may not leave his new-found crew That ride the two-foot coursers of the deep, And laugh in storms and break the fishers’ nets. Oime`, Oime`!

250

III Не ведаю, зачем траву он есть велел. Не помню, сколько не жила в родимом доме. Они меня считают сумасшедшей, Ночами долгими по берегу бродила, Ища траву, что предлагал мне он. Он не шутил, быть может; говорят, У той травы магическая власть, О чём не знают старые ведуньи. Найди я заповедную траву, он снова бы пришел, Быть может, чары завлекли б его, Иначе никогда он не покинет Друзей, что мчатся на два фута в глубине, Смеются в штормы, рвут рыбачьи сети. Ойме, Ойме!

251

SONG

ПЕСНЯ

Voices in the Wind.

Голоса на ветру:

We have worn the blue and vair, And all the sea-caves Know us of old, and know our new-found mate. There’s many a secret stair The sea-folk climb… Out of the Wind. Oime`, Oime`!

Наш наряд из горностая, Здесь нас знает каждый грот. И тебя, наш новый друг. Потайные тропы зная, Мы идём, морской народ. Вне ветра: Ойме, Ойме!

I wonder why the wind, even the wind doth seem To mock me now, all night, all night, and Have I strayed among the cliffs here. They say, some day I’ll fall Down through the sea-bit fissures, and no more Know the warm cloak of sun, or bathe The dew across my tired eyes to comfort them. They try to keep me hid within four walls. I will not stay! Oime`! And the wind saith; Oime`!

Почему же ветер, даже ветер Надо мной смеётся вновь всю ночь, Заблудилась я среди утесов. Мне пророчат, что однажды Упаду в расщелину морскую, Солнечный покров навек утратив И глаза росой не исцелив. В клетке стен меня не удержать, Не останусь я вовек! Ойме! И ветер вторит мне: Ойме!

I am quite tired now. I know the grass Must grow somewhere along this Thracian coast, If only he would come some little while and find it me.

Я изнурена. Но верю, что трава Где-то на фракийском берегу Сыщется, коль он меня найдёт.

ENDETH THE LAMENT FOR GLAUCUS

ОКОНЧАНИЕ СТЕНАНИЯ ПО ГЛАВКУ

252

253

IN DURANCE

В ЗАТОЧЕНИИ

I am homesick after mine own kind, Oh I know that there are folk about me, friendly faces, But I am homesick after mine own kind.

Соскучился я по себе подобным. Их много здесь, я знаю... добрых лиц... Но я тоскую по себе подобным.

«These sell our pictures!» Oh well, They reach me not, touch me some edge or that, But reach me not and all my life’s become One flame, that reacheth not beyond Mine heart’s own hearth, Or hides among the ashes there for thee. «Thee?» Oh «thee» is who cometh first Out of mine own soul-kin, For I am homesick after mine own kind And ordinary people touch me not. Yea, I am homesick After mine own kind that know, and feel And have some breath for beauty and the arts.

«Картины наши продают!» Так что ж, Они меня не трогают, касаясь Той или этой грани, жизнь моя — Кармин во мраке, рокот струн в камине, В кармане каменном пылающего сердца, И в тёплом пепле ждёт тебя. «Тебя?» О, этот «ты» — тот, кто приходит первый Из родственной мне, близкой мне души, Ведь по себе подобным я тоскую, Не трогают меня простые люди. Да, я соскучился По тем, кто мне подобен, тем, кто знает, Кто чувствует в творенье красоту.

Aye, I am wistful for my kin of the spirit And have none about me save in the shadows When come they, surging of power, «DAEMON,» «Quasi KALOUN.» S. T. says, Beauty is most that, a «calling to the soul.» Well then, so call they, the swirlers out of the mist of my soul, They that come mewards bearing old magic.

Да, по родству, по духу я томлюсь, В безвестности, в тени мои собратья, Когда они приходят, колебатели энергий, «Quasi KALOUN», «DAEMON». Как говорит S. T.: 7 «Прекрасное — то, что к душе взывает». Так и они взывают, смерч из мрака моей души, По душу древнюю мою идущие волхвы.

But for all that, I am homesick after mine own kind And would meet kindred e’en as I am, Flesh-shrouded bearing the secret. «All they that with strange sadness» Have the earth in mock’ry, and are kind to all,

Но всё ж соскучился я по себе подобным, И встречусь — родственник — с соравными себе, С завёрнутою в саван тела тайной. «Все те, кто в наваждении печали» Смееётся над землёй, но сердцем добр,

254

255

My fellows, aye I know the glory Of th’ unbounded ones, but ye, that hide As I hide most the while And burst forth to the windows only whiles or whiles For love, or hope, or beauty or for power, Then smoulder, with the lids half closed And are untouched by echoes of the world.

Собратья милые, я знаю славу Бесплотного. Но вы-то не бесплотны, Лишь прячетесь, как я, по большей части, Да в некий час кидаетесь к окну — К любви, надежде, силе, красоте, И — снова — в пепел: тлеть, глаза прикрыв, Ни отзвуком мир не коснется вас.

Oh ye, my fellows: with the seas between us some be, Purple and sapphire for the silver shafts Of sun and spray all shattered at the bows Of such a «Veltro» of the vasty deep As bore my tortoise house scant years agone: And some the hills hold off, The little hills to east us, though here we Have damp and plain to be our shutting in.

Но кое-что есть между нами в море, Сапфир, багрянец, солнечных лучей Серебряные брызги — волн — в форштевень, И «Veltro» 8, как наитье, мчит над бездной, Мой черепаший дом над скудным прошлым: С холма на холм, и всё равно — ни с места, Холмы, холмы — к востоку; сыро, душно Как в заточеньи, в прошлом было б нам.

And yet my soul sings «Up!» and we are one. Yea thou, and Thou, and THOU, and all my kin To whom my breast and arms are ever warm, For that I love ye as the wind the trees That holds their blossoms and their leaves in cure And calls the utmost singing from the boughs That ’thout him, save the aspen, were as dumb Still shade, and bade no whisper speak the birds of how «Beyond, beyond, beyond, there lies…»

Но «Вверх!» — поет душа, и вновь едины И ты, и Ты, и ТЫ, и все подобья, Кому тепло от рук моих и губ, Ведь я люблю вас, как деревья — ветер, Который гладит листья, исцеляя, И пенье извлекает из ветвей, Что без него молчат (о, лишь осина...) И немотой взывают, тенью звука К беспечным птицам: «Там… туда… за край…»

256

257

GUILLAUME DE LORRIS BELATED A Vision of Italy

ЗАПОЗДАЛЫЙ ГИЛЬОМ ДЕ ЛОРРИС 9 Видение Италии

Wisdom set apart from all desire, A hoary Nestor with youth’s own glad eyes, Him met I at the style, and all benign He greeted me an equal and I knew, By this his lack of pomp, he was himself.

Премудрость, непричастная желаньям, Белоголовый Нестор с юным взглядом Над хартией; завидев, благосклонно Он мне кивнул, как равному. Я понял По простоте величья: это он.

Slow-Smiling is companion unto him, And Mellow-Laughter serves, his trencherman. And I a thousand beauties there beheld. And he and they made merry endlessly. And love was rayed between them as a mist, And yet so fine and delicate a haze It did impede the eyes no whit, Unless it were to make the halo round each one Appear more myriad-jewelled marvellous, Than any pearled and ruby diadem the courts o’ earth ha’ known.

С ним Тихая Улыбка, экономка, И Мягкий Смех, слуга и приживал. И тысячи красавиц: вместе с ними Он продолжал свой бесконечный пир. Любовь вилась меж ними, как туман, Как испаренье, тонкое настолько, Что зренью не препятствует ничуть, Но каждую венчает ореолом Мерцающим мирьядом самоцветов, Которые затмят рубин и жемчуг земных венцов.

Slender as mist-wrought maids and hamadryads Did meseem these shapes that ministered, These formed harmonies with lake-deep eyes, And first the cities of north Italy I did behold, Each as a woman wonder-fair, And svelte Verona first I met at eve; And in the dark we kissed and then the way Bore us somewhile apart. And yet my heart keeps tryst with her, So every year our thoughts are interwove As fingers were, such times as eyes see much, and tell. And she that loved the master years agone, That bears his signet in her «Signor Square,» «Che lo glorifico.»*

Стройны, как гостьи воздуха, дриады, Предстали мне прислужницы его. И Северной Италии селенья Я первыми увидел. Каждый город Был женщиной чудесной красоты. И первой вышла гибкая Верона: Мы в темноте поцеловались; дальше Нас что-то друг от друга увело. Но в сердце я ей назначал свиданья, И каждый год сходились наши мысли, Как пальцы с пальцами, глаза с глазами. Она, в иные годы Любившая того, чей знак доныне На Piazza dei Signori: да, того, «Сhe lo glorifico»*.

258

259

She spread her arms, And in that deep embrace All thoughts of woe were perished And of pain and weariness and all the wrack Of light-contending thoughts and battled-gleams, (That our intelligence doth gain by strife against itself) Of things we have not yet the earne`d right to clearly see. And all, yea all that dust doth symbolize Was there forgot, and my enfranchised soul Grew as the liquid elements, and was infused With joy that is not light, nor might nor harmony, And yet hath part and quality of all these three, Whereto is added calm past earthly peace.

Она простерла руки, И всё в её объятии глубоком Исчезло: все воспоминанья горя, Вся боль, вся немощь, жалкие обломки Злых помыслов, разбитых озарений (Душа их копит, мучая себя), Чего мы разгадать не заслужили. И всё, что означала эта персть, Забылось; облегчённая душа Вошла в стихию влаги, и прониклась Не светом, не гармонией, не мощью, Но тем, что этой троице причастно, И больше: тишиной послеземной.

Thus with Verona’s spirit, and all time Swept on beyond my ken, and as the sea Hath in no wise a form within itself, Cioè, as liquid hath no form save where it bounden is By some enshrouding chalice of hard things — As wine its graven goblet, and the sea Its wave-hewn basalt for a bordering, So had my thought and now my thought’s remembrance No «information» of whatso there passed For this long space the dream-king’s horny gate.

Таков был дух Вероны; время шло, Превосходя мой разум: как моря В себе самих не обладают формой, Cioè, как жидкость обретает форму Лишь схваченная формой твёрдых тел, Вино — своим гранёным кубком, море — Базальтовою чашей берегов, Так мысль моя и память этой мысли Не даст вам формы знания о том, Что шло ко мне из роговых ворот.

And when that age was done and the transfusion Of all my self through her and she through me, I did perceive that she enthroned two things: Verona, and a maid I knew on earth; And dulled some while from dream, and then become That lower thing, deductive intellect, I saw How all things are but symbols of all things,** And each of many, do we know But the equation governing. And in my rapture at this vision’s scope I saw no end or bourn to what things mean, So praised Pythagoras and once more raised By this said rapture to the house of Dream,

Когда кончалась эра претворенья Всего меня в неё, её в меня, Я понял: в ней увенчаны две вещи: Верона — и старинная любовь. Тут сновиденье смерклось, я очнулся И низшее начало, рассужденье, Мне подсказало: вещи — только знаки ** Других вещей, все — всех, одна — любых, Владей мы только правилом пропорций. Я, в исступленье, на краю виденья Знал, что значенью вещи нет границ. Так, честь воздавши Пифагору, вновь Я возвратился к дому сновиденья

260

261

Beheld Fenicè as a lotus-flower Drift through the purple of the wedded sea And grow a wraith and then a dark-eyed she, And knew her name was «All-forgetfulness,» And hailed her: «Princess of the Opiates,» And guessed her evil and her good thereby.

И увидал Фениче: лотос плыл По пурпуру обвенчанной воды И духом стал, и черноокой девой. И я узнал: ей имя — «Все-забвенье», Её зовут «Владычицей Дурманов», И зло её и благо угадал.

And then a maid of nine «Pavia» hight, Passed with a laugh that was all mystery, And when I turned to her She reached me one clear chalice of white wine, Pressed from the recent grapes that yet were hung Adown her shoulders, and were bound Right cunningly about her elfish brows; So hale a draught, the life of every grape Lurked without ferment in the amber cloud. And memory, this wine was, of all good.

И Павия высокая вошла, Смеясь таинственным чудесным смехом, И подошла ко мне, и поднесла Прозрачный кубок светлого вина Из только что отжатых гроздьев; грозди Лежали на плечах её, и пышным Убором увенчали дивный лоб. Я отпил, вкус был чист: как бы не хмель, А жизнь лозы таилась в янтаре. И был он — память обо всем, что мило.

And more I might have seen: Firenza, Goito, Or that proudest gate, Ligurian Genoa, Cornelia of Colombo of far sight, That, man and seer in one, had well been twain, And each a glory to his hills and sea; And past her a great band Bright garlanded or rich with purple skeins, And crimson mantles and queynt fineries That tarnished held but so the more Of dim allurement in their half-shown folds: So swept my vision o’er their filmy ranks, Then rose some opaque cloud, Whose name I have not yet discerned, And music as I heard it one clear night Within our earthly night’s own mirroring, Cioè, San? ——— San Pietro by Adige,*** Where altar candles blazed out as dim stars, And all the gloom was soft, and shadowy forms Made and sang God, within the far-off choir. And in a clear space high behind

И далее: Флоренция и Гоито, И Генуя, Лигурии отрада, Корнелия Колумба своего: Муж и провидец, в нём едином — двое, И каждый — честь и слава отчих мест; За нею пышная толпа В венках, гирляндах, пурпурных нарядах, В плащах пунцовых, в тканях драгоценных, В поблекшем, но тем более чудесном Очаровании глубоких фалд: Мой взгляд скользил по их сквозным рядам, Но тут: как будто облако тугое, Чьё имя я ещё не угадал, И музыка, какую ясной ночью Я слышал в зеркале земных ночей, Cioè? San? ——— Сан Пьетро у Адидже,*** Где свечи алтаря горят, как звёзды, И мягкий сумрак лепит формы-тени, И славит Бога в глубине, на хорах, А наверху, в пространстве освещённом,

262

263

Them and the tabernacle of that place, Two tapers shew the master of the keys As some white power pouring forth itself.

Над ними и над ракой, в высоте Две свечки озаряют ключаря, И сила света хлещет, как вода.

And all the church rang low and murmured Thus in my dream of forms the music swayed. And I was lost in it and only woke When something like a mass bell rang, and then That white-foot wind, pale Dawn’s annunciatrice, Me bore to earth again, but some strange peace I had not known so well before this swevyn Clung round my head and made me hate earth less.

Весь храм позванивал и лепетал: Так музыка влилась в мои виденья; Я в ней терялся; и пришел в себя, Когда, как слышалось, звонят к обедне, И ветер, белоногий вестник Утра, Вернул меня земле. Но странный мир, Какого прежде я почти не знал, Звучал в уме и примирял с землёй.

264

265

IN THE OLD AGE OF THE SOUL I do not choose to dream; there cometh on me Some strange old lust for deeds. As to the nerveless hand of some old warrior The sword-hilt or the war-worn wonted helmet Brings momentary life and long-fled cunning, So to my soul grown old — Grown old with many a jousting, many a foray, Grown old with many a hither-coming and hence-going — Till now they send him dreams and no more deed; So doth he flame again with might for action, Forgetful of the council of the elders, Forgetful that who rules doth no more battle, Forgetful that such might no more cleaves to him So doth he flame again toward valiant doing.

266

В СТАРОСТИ ДУШИ Я не хочу мечтать — мной овладела Странная старая страсть к делам. Как меча рукоять иль в боях изрубленный шлем Силы вселяет и ловкость былую В уставшую длань старого воина, Так и моя душа, Состарясь в поединках, набегах, Состарясь в походах и переходах, — Пусть ныне кормят её мечтами, а не делами, — Вновь воспылала мощной тягой к деянью, Забыв о совете старейшин, Забыв, что правитель сам в поединках не бьётся, Забыв, что сила в руках уж не та, Вновь воспылал я жаждою подвигов ратных.

267

ALBA BELINGALIS Phoebus shineth ere his splendour flieth Aurora drives faint light athwart the land And the drowsy watcher crieth, «ARISE.» Ref.

ALBA BELINGALIS 10 Прежде Феб сияет, чем луч его блистает, Слабый свет Аврора на землю посылает, Сонный страж нас будит: «Проснитесь, скорее!» Рефрен

O’er cliff and ocean the white dawn appeareth It passeth vigil and the shadows cleareth.

Над скалой и океаном стал рассвет белее, Стража, сумрак разгоняя, идёт по аллее.

They be careless of the gates, delaying, Whom the ambush glides to hinder, Whom I warn and cry to, praying, «ARISE.»

Скрипнули ворота — что´ ты медлишь, что´ ты? Ты, которую засада ждёт в извивах сада, Ты, которую прошу я: «О, проснись скорее!»

Ref.

Рефрен

O’er cliff and ocean the white dawn appeareth It passeth vigil and the shadows cleareth.

Над скалой и океаном стал рассвет белее, Стража, сумрак разгоняя, идёт по аллее.

Forth from out Arcturus, North Wind bloweth The stars of heaven sheathe their glory And sun-driven forth-goeth Settentrion.

От Арктура веет Норд и суровеет. Ореол звезды небесной бледно индевеет. Солнцем запряжен, Грядёт Settentrion 11

Ref.

Рефрен

O’er sea mist, and mountain is the dawn display’d It passeth watch and maketh night afraid.

Над скалой — заря, над морем — дымка показалась, Нет, не зря ночная мгла дозора испугалась.

From a tenth-century ms.

(Из манускрипта десятого века).

268

269

FROM SYRIA

ИЗ СИРИИ

The song of Peire Bremon «Lo Tort» that he made for his Lady in Provença: he being in Syria a crusader.

Песнь Пейре Бремона «Lo Tort», которую он сочинил в бытность свою крестоносцем в Сирии для своей Дамы из Прованса 12.

In April when I see all through Mead and garden new flowers blow, And streams with ice-bands broken flow, Eke hear the birds their singing do; When spring’s grass-perfume floateth by Then ’tis sweet song and birdlet’s cry Do make mine old joy come anew.

В апреле, когда всё цветёт, Благоухают все сады, Когда идут по рекам льды, И птаха каждая поёт И травы пахнут по лугам, — В апреле нежном птичий гам С души моей снимает гнёт.

Such time was wont my thought of old To wander in the ways of love. Burnishing arms and clang thereof, And honour-services manifold Be now my need. Whoso combine Such works, love is his bread and wine, Wherefore should his fight the more be bold.

В такие дни отрадно мне Бродить дорогами любви, Начистив латы. Призови К себе в далёкой стороне Оруженосцев чести. Где б И кто б ни пел — вино и хлеб Суть песнь любви, а меч — вдвойне.

Song bear I, who tears should bring Sith ire of love mak’th me annoy, With song think I to make me joy. Yet ne’er have I heard said this thing: «He sings who sorrow’s guise should wear.» Natheless I will not despair That sometime I’ll have cause to sing.

Я ту пою, что все года В слезах являлась, как назло. Пою, чтоб нынче повезло. Противник скорого суда, Мол, «тот поёт, чей жалок вид», Тем менее я тем убит, Что повод петь найду всегда.

I should not to despair give way That somewhile I’ll my lady see. I trust well He that lowered me Hath power again to make me gay. But if e’er I come to my Love’s land And turn again to Syrian strand, God keep me there for a fool, alway!

Я не отчаялся попасть В страну, где страсть сильней огня. Ведь Тот, кто вечно гнал меня, Всё мне вернуть имеет власть. Но если путь к Любви найду, Я снова в Сирию приду — Сия пусть минет нас напасть.

270

271

God for a miracle well should Hold my coming from her away, And hold me in His grace alway That I left her, for holy-rood. An I lose her, no joy for me, Pardi, hath the wide world in fee. Nor could He mend it, if He would.

Являя чудо, неспроста Творец употребляет власть: Чтоб мог для милой я пропасть И зреть распятого Христа. И я же здесь ложусь костьми За мир в награду, чёрт возьми! — Безмолвны Божии уста.

Well did she know sweet wiles to take My heart, when thence I took my way. Thout sighing, pass I ne’er a day For that sweet semblance she did make To me, saying all in sorrow: «Sweet friend, and what of me to-morrow?» «Love mine, why wilt me so forsake?»

Дарила мне улыбку? — что ж, Она уловка только, часть Коварств жеманных. Хватит, страсть, Не смей вздыхать, не проведёшь Подобием любви таким: «А завтра будешь ли моим? А от меня не улизнёшь?»

ENVOI

Beyond sea be thou sped, my song, And, by God, to my Lady say That in desirous, grief-filled way My nights and my days are full long. And command thou William the Long-Seer To tell thee to my Lady dear, That comfort be her thoughts among.

ПОСЫЛКА

Лети, мой стих, над лоном вод, Чтоб к ушку милому припасть. Скажи ей: и тоска, и страсть Все дни и ночи напролёт Ведут меня. Пусть Уильям-плут Иль кто другой — пусть ей споют, Утешив Даму в свой черёд.

The only bit of Peire Bremon’s work that has come down to us, and through its being printed with the songs of Giraut of Bornelh he is like to lose credit for even this. — E. P.

Единственное произведение Пейре Бремона, которое дошло до нас, и, хотя оно было опубликовано с песнями Гираута Борнеля, ему, кажется, не воздано даже за это (примеч. Паунда).

272

273

FROM THE SADDLE

НЕ ПОКИДАЯ СЕДЛА Д’Обинье — Диане 13

D’Aubigne´ to Diane

Wearied by wind and wave death goes With gin and snare right near alway Unto my sight. Behind me bay As hounds the tempests of my foes. Ever on ward against such woes, Pistols my pillow’s service pay, Yet Love makes me the poet play. Thou know’st the rime demands repose, So if my line disclose distress, The soldier and my restlessness And teen, Pardon, dear Lady mine, For since mid war I bear love’s pain ’Tis meet my verse, as I, show sign Of powder, gun-match and sulphur stain.

274

Снова смерь идёт волной, Ветер ставит мне силки, Вихрей снежные полки С лаем гонятся за мной. Взял постельничий с собой И мушкеты и клинки, Рифма лёгкой ждёт руки, Передышки, но игрой Здесь командует Любовь. Милая, не хмурьте бровь, Если строчек этих тон Вам покажется больным, Всё в стихах: любовный стон, Порох, прах, огонь и дым.

275

MARVOIL

МАРЕЙЛЬ 14

A poor clerk I, «Arnaut the less» they call me, And because I have small mind to sit Day long, long day cooped on a stool A-jumbling o’ figures for Maitre Jacques Polin, I ha’ taken to rambling the South here.

Я бедный клирик, Арнаут-меньшой, Но мало видел проку в том я, чтобы Просиживать весь долгий день — днём долгим У Мэтра Жака путаясь в ногах. Нет, веселей бродяжничать на юге!

The Vicomte of Beziers’s not such a bad lot. I made rimes to his lady this three year: Vers and canzone, till that damn’d son of Aragon, Alfonso the half-bald, took to hanging His helmet at Beziers. Then came what might come, to wit: three men and one woman, Beziers off at Mont-Ausier, I and his lady Singing the stars in the turrets of Beziers, And one lean Aragonese cursing the seneschal To the end that you see, friends:

К виконту де Безье претензий нет. Три года я кропал стишки жене его — Канцоны и стихи, покуда арагонский Щенок, Альфонсо, в плешь его, не взял за правило Шлем оставлять в гостях у де Безье. Зане случилось то, что и случилось — Три рыцаря, а дама лишь одна: Безье, отбывший в Монт-Озье, и мы с женой его, Поющие о звёздах, И тощий Арагонец, зло клянущий В финале этой сцены сенешаля.

Aragon cursing in Aragon, Beziers busy at Beziers — Bored to an inch of extinction, Tibors all tongue and temper at Mont-Ausier, Me! in this damn’d inn of Avignon, Stringing long verse for the Burlatz; All for one half-bald, knock-knee’d king of the Aragonese, Alfonso, Quatro, poke-nose.

Арагон, ругающийся в Арагоне, и Безье, Безумствующий в Безье, Здесь обрекли меня на угасанье (Злорадствовала Тиборс в Монт-Озье!). Меня! В этом грязном трактире под Авиньоном, Где плету бесконечные вирши любимой моей. И всё из-за полуплешивого и козлоногого короля Арагонского, Альфонсо Четвертого 15, всюду сующего нос.

And if when I am dead They take the trouble to tear out this wall here, They’ll know more of Arnaut of Marvoil Than half his canzoni say of him.

Но если по смерти моей Разберут эту грязную стену, То больше узнают об Арнауте Марейле, Чем было известно из прежних его канцон.

276

277

As for will and testament I leave none, Save this: «Vers and canzone to the Countess of Beziers In return for the first kiss she gave me.» May her eyes and her cheek be fair To all men except the King of Aragon, And may I come speedily to Beziers Whither my desire and my dream have preceded me.

Ибо нечего мне по себе в этом мире оставить, Как только «Канцоны и песни в честь милой моей де Безье В награду за первый её поцелуй». Когда б я мог в Безье перенестись Скорей, чем страсть моя и грёзы. О, верный мой тайник! Жонглёром 16 будь моим! Другого не было жонглёра у меня, и если ветер Один поёт, томись и ты по милой де Безье.

O hole in the wall here! be thou my jongleur As ne’er had I other, and when the wind blows, Sing thou the grace of the Lady of Beziers, For even as thou art hollow before I fill thee with this parchment, So is my heart hollow when she filleth not mine eyes, And so were my mind hollow, did she not fill utterly my thought.

Как ты был пуст, покуда я тебя стихами не наполнил, Так пусто н´а сердце, коль взор не полон ею, Так голова моя пуста, пока любимой не полнятся все помыслы мои.

Wherefore, O hole in the wall here, When the wind blows sigh thou for my sorrow That I have not the Countess of Beziers Close in my arms here. Even as thou shall soon have this parchment.

А посему, тайник в стене, когда лишь ветер Один поёт, и ты вздыхай о том, Что никогда в объятия свои Не заключу графиню де Безье, Хоть был бы ты и доверху наполнен!

O hole in the wall here, be thou my jongleur, And though thou sighest my sorrow in the wind, Keep yet my secret in thy breast here; Even as I keep her image in my heart here.

О, верный мой тайник, жонглёром будь моим! Томись моей тоской, когда поёт лишь ветер... Но тайну сердца моего храни, Как в сердце тайну милую храню...

Mihi pergamena deest.

Mihi pergamena deest 17.

278

279

REVOLT Against the Crepuscular Spirit in Modern Poetry

БУНТ Против сумеречных настроений в современной поэзии 18

I would shake off the lethargy of this our time, and give For shadows — shapes of power For dreams — men.

Я бы хотел отбросить прочь унынье наших дней и дать Теням — подобье силы, Грёзам — жизнь.

«It is better to dream than do?»

«Но грёзы лучше жизни?» Aye! and, No!

Да! и Нет!

Aye! if we dream great deeds, strong men, Hearts hot, thoughts mighty.

Да! — если в грёзах мощные идеи, Сердца горячие, великие дела.

No! if we dream pale flowers, Slow-moving pageantry of hours that languidly Drop as o’er-ripened fruit from sallow trees. If so we live and die not life but dreams, Great God, grant life in dreams, Not dalliance, but life!

Нет! — если в грёзах бледные цветочки, Да созерцанье медленных минут, что томно Опадут, как перезревшие плоды с деревьев слёзных. Что ж, жить и умирать не наяву, а в грёзах? Всесильный Бог! Пошли нам жизни в грёзы! Не праздности, но жизни!

Let us be men that dream, Not cowards, dabblers, waiters For dead Time to reawaken and grant balm For ills unnamed.

Да будем мы людьми, что грезят жизнью! А не слюнтяями, что малодушно ждут, Чтоб умершее время излечило Немые скорби их.

Great God, if we be damn’d to be not men but only dreams, Then let us be such dreams the world shall tremble at And know we be its rulers though but dreams! Then let us be such shadows as the world shall tremble at And know we be its masters though but shadow!

Всесильный Бог! Уж если суждено нам жить лишь в грёзах, Пусть этих грёз трепещет мир и знает, Что мы им будем властвовать и в грёзах! Уж если суждено нам быть тенями, Пусть тех теней трепещет мир и знает, Что мы им будем править и тенями!

Great God, if men are grown but pale sick phantoms That must live only in these mists and tempered lights

Всесильный Бог! Коль выродились люди В убогие созданья, для которых

280

281

And tremble for dim hours that knock o’er loud Or tread too violent in passing them;

Опасен свет дневной и страшен шум Неумолимых лет; Всесильный Боже!

Great God, if these thy sons are grown such thin ephemera, I bid thee grapple chaos and beget Some new titanic spawn to pile the hills and stir This earth again.

Коль выродились дети твои в виденья чахлые — молю: Восстань на хаос и яви на свет Титанов новых, громоздящих горы, и заново Перетряхни наш мир.

282

283

AND THUS IN NINEVEH

И ПОЭТОМУ В НИНЕВИИ 19

«Aye! I am a poet and upon my tomb Shall maidens scatter rose leaves And men myrtles, ere the night Slays day with her dark sword.

«Так! Я поэт, и к моему надгробью Девушки будут складывать розы И мужи мирт, пока ночь Не занесёт над светом свой синий меч.

«Lo! this thing is not mine Nor thine to hinder, For the custom is full old, And here in Nineveh have I beheld Many a singer pass and take his place In those dim halls where no man troubleth His sleep or song. And many a one hath sung his songs More craftily, more subtle-souled than I; And many a one now doth surpass My wave-worn beauty with his wind of flowers, Yet am I poet, and upon my tomb Shall all men scatter rose leaves Ere the night slay light With her blue sword.

«Что же, этого ни я, Ни ты не отменишь. Уж очень древний это обычай. И здесь, в Ниневии, сколько раз я глядел, Как уходили певцы, как занимали места В этих смутных домах, где никто не мешает Их сну или песни. И многие, многие пели Искусней, чем я, и одушевлённей, чем я; Многие и теперь превосходят Волнообразную мою красоту своим ветром цветущим. Но я поэт, и моё надгробье Каждый осыплет розами, Пока ночь не занесёт над светом Свой синий меч.

«It is not, Raama, that my song rings highest Or more sweet in tone than any, but that I Am here a Poet, that doth drink of life As lesser men drink wine.»

«Не то что, Раама, песня моя выше Или слаще звучит, чем чья-нибудь ещё, но я Здесь поэт: я пил жизнь, Как мало кто пьёт вино».

284

285

THE WHITE STAG I ha’ seen them ’mid the clouds on the heather. Lo! they pause not for love nor for sorrow, Yet their eyes are as the eyes of a maid to her lover, When the white hart breaks his cover And the white wind breaks the morn. «’Tis the white stag, Fame, we’re a-hunting, Bid the world’s hounds come to horn!»

286

БЕЛЫЙ ОЛЕНЬ Я их видел: в облаках душистых вереска Незамедленны любовь с тоской и неизменны. А глаза оленьи, как у девушки, глядящей на возлюбленного, В час, когда обман развеет белая душа загубленная, В час, когда развеет белым дуновеньем полутьму. «Вот он, Слава: белый, гордый — наша цель излюбленная, Выпусти собак Вселенной, в громкий рог труби ему!»

287

PICCADILLY

ПИККАДИЛЛИ

Beautiful, tragical faces, Ye that were whole, and are so sunken; And, O ye vile, ye that might have been loved, That are so sodden and drunken, Who hath forgotten you?

Прекрасные, трагические лица! 20 Всегда ль вы были так мерзки и грязны? О вы, что быть возлюблены могли, А нынче так пьяны и безобразны, Кем позабыты вы?

O wistful, fragile faces, few out of many!

О, жалкие, немногие из многих!

The gross, the coarse, the brazen, God knows I cannot pity them, perhaps, as I should do, But, oh, ye delicate, wistful faces, Who hath forgotten you?

Холёным, сытым, наглым Я б тоже должен сострадать, но не могу, увы. Но вы, трагические лица, Кем позабыты вы?

288

289

EXULTATIONS

ТОРЖЕСТВА

1909

1909

I am an eternal spirit and the things I make are but ephemera, yet I endure: Yea, and the little earth crumbles beneath our feet and we endure.

Я вечный дух и то, что я создаю, эфемерно, но я пребываю: Да, и маленькая земля крошится под нашей стопой, и мы пребываем.

TO CARLOS TRACY CHESTER

КАРЛОСУ ТРЕЙСИ ЧЕСТЕРУ 1

«amicitiae longaevitate»

«amicitiae longaevitate»

GUIDO INVITES YOU THUS *

ГВИДО ПРИГЛАШАЕТ ТАК 2

«Lappo I leave behind and Dante too, Lo, I would sail the seas with thee alone! Talk me no love talk, no bought-cheap fiddl’ry, Mine is the ship and thine the merchandise, All the blind earth knows not th’ emprise Whereto thou calledst and whereto I call.

«Лаппо я брошу здесь, и Данте с ним, С тобой одной мы выйдем в это море! Не затевай любовной болтовни, Решаем: мой корабль, твой товар. Слепая ли земля предложит дар, Какого ищешь ты, и я ищу?

Lo, I have seen thee bound about with dreams, Lo, I have known thy heart and its desire; Life, all of it, my sea, and all men’s streams Are fused in it as flames of an altar fire!

Слушай, я видел дух твой в глубине, Слушай, я знаю: сны твои жестоки; Жизнь — моё море; вся; людей потоки Смешались в нём, как в жертвенном огне!

Lo, thou hast voyaged not! The ship is mine.»

О, ты не знала странствий! Вот корабль».

* The reference is to Dante’s sonnet «Guido vorrei…»

294

295

SESTINA: ALTAFORTE

CЕСТИНА: АЛЬТАФОРТЕ 3 По Бертрану де Борну

LOQUITUR: En Bertrans de Born.

LOQUITUR: Эн Бертран де Борн.

Dante Alighieri put this man in hell for that he was a stirrer-up of strife. Eccovi! Judge ye! Have I dug him up again?

Данте Алигьери поместил этого человека в Ад как разжигателя брани. Eccovi! Судите сами! Не выкопал ли я его?

The scene is at his castle, Altaforte. «Papiols» is his jongleur. «The Leopard,» the device of Richard (Cœur de Lion).

Место действия — замок Бертрана, Альтафорте. Папьоль — его менестрель, «Леопард» — боевой клич Ричарда (Львиное Сердце).

I Damn it all! all this our South stinks peace. You whoreson dog, Papiols, come! Let’s to music! I have no life save when the swords clash. But ah! when I see the standards gold, vair, purple, opposing And the broad fields beneath them turn crimson, Then howl I my heart nigh mad with rejoicing. II In hot summer have I great rejoicing When the tempests kill the earth’s foul peace, And the lightnings from black heav’n flash crimson, And the fierce thunders roar me their music And the winds shriek through the clouds mad, opposing, And through all the riven skies God’s swords clash. III Hell grant soon we hear again the swords clash! And the shrill neighs of destriers in battle rejoicing, Spiked breast to spiked breast opposing! Better one hour’s stour than a year’s peace With fat boards, bawds, wine and frail music! Bah! there’s no wine like the blood’s crimson! 296

I Весь этот чёртов Юг воняет миром. Эй, сукин сын Папьоль! Валяй музы´ку! Жить можно там, где сталь о сталь гремит. О да! Где стяги рвутся к верной встрече, А поле впитывает свежий пурпур, Там воет во мне сердце от восторга. II Я душным летом жду себе восторга: Сверкнёт гроза, как лезвие над миром, И молнии во мрак забросят пурпур, И гром сыграет славную музы´ку, И ветер — в тучи, в брюхо им, навстречу, И божья сталь сквозь рваный свод гремит. III Услышим, чёрт возьми, как сталь гремит! И кони ржут, шалея от восторга, Грудь в грудь, сталь в сталь, шип в шип идут навстречу! Час урагана слаще года мира — Обжорства, своден, вин, пустой музы´ки! Но где вино, как крови нашей пурпур! 297

IV And I love to see the sun rise blood-crimson. And I watch his spears through the dark clash And it fills all my heart with rejoicing And pries wide my mouth with fast music When I see him so scorn and defy peace, His lone mignt ’gainst all darkness opposing. V The man who fears war and squats opposing My words for stour, hath no blood of crimson But is fit only to rot in womanish peace Far from where worth’s won and the swords clash For the death of such sluts I go rejoicing; Yea, I fill all the air with my music. VI Papiols, Papiols, to the music! There’s no sound like to swords swords opposing, No cry like the battle’s rejoicing When our elbows and swords drip the crimson And our charges ’gainst «The Leopard’s» rush clash. May God damn for ever all who cry «Peace!» VII And let the music of the swords make them crimson! Hell grant soon we hear again the swords clash! Hell blot black for alway the thought «Peace!»

298

IV И я люблю восход: кровавый пурпур Светила: меч его сквозь мрак гремит, Переполняя грудь мою восторгом, А глотку воплем радостной музы´ки, Когда, гнушаясь малодушным миром, Оно одно идёт всей тьме навстречу. V Тот, кто дрожит войны, шипя навстречу Моим хвалам — уж у того не пурпур Течёт по жилам. Нежась бабьим миром, Он не слыхал, как честь, как сталь гремит. Смерть этих тварей встречу я восторгом; О, да! Всем громом сладостной музы´ки! VI Папьоль, Папьоль, музы´ки! Есть лучший звук: клинков с клинками встреча. Есть лучший вопль: вопль бранного восторга, Когда с локтей, с клинков закаплет пурпур И ввстречу «Леопард!» наш клич гремит. Пусть в ад идет любой охотник мира! VII Пусть музыка клинков найдет в нём пурпур! Услышим, чёрт возьми, как сталь гремит. Позор тому, кто умоляет: «Мира!».

299

PIERE VIDAL OLD

ПЕЙРЕ ВИДАЛЬ В СТАРОСТИ 4

It is of Piere Vidal, the fool par excellence of all Provence, of whom the tale tells how he ran mad, as a wolf, because of his love for Loba of Penautier, and how men hunted him with dogs through the mountains of Cabaret and brought him for dead to the dwelling of this Loba (she-wolf) of Penautier, and how she and her Lord had him healed and made welcome, and he stayed some time at that court. He speaks:

Это слова Пейре Видаля, прославившегося безумием на весь Прованс; о нём рассказывают, что он сошёл с ума, уподобляясь волку, из-за своей любви к Лобе де Пуэйнаутьер, и его травили собаками на горах Кабарет и принесли его замертво в жилище Лобы (волчицы) де Пуэйнаутьер, где она и её супруг излечили его и приветили, и он провел некоторое время у них при дворе. Он говорит:

When I but think upon the great dead days And turn my mind upon that splendid madness, Lo! I do curse my strength And blame the sun his gladness; For that the one is dead And the red sun mocks my sadness.

Припомнив мёртвые былые дни, Манящие великолепным бредом, Я проклял мощь мою, Располагавшую к победам; За мёртвым в небесах Глумящееся солнце следом.

Behold me, Vidal, that was fool of fools! Swift as the king wolf was I and as strong When tall stags fled me through the alder brakes, And every jongleur knew me in his song, And the hounds fled and the deer fled And none fled over long.

Видаль, опомнись, из глупцов глупец. Царь-волк, могуч я был в расцвете лет, Оленей гнал я в зарослях ольхи, Искусными жонглёрами воспет; Не успевал простыть передо мной Олений след.

Even the grey pack knew me and knew fear. God! how the swiftest hind’s blood spurted hot Over the sharpened teeth and purpling lips! Hot was that hind’s blood yet it scorched me not As did first scorn, then lips of the Penautier! Aye ye are fools, if ye think time can blot

Я был грозой для серых волчьих стай, Но как оленья кровь ни горячит Рать белую зубов и пурпур губ, Гораздо горячее вкус обид От гордой доны де Пуэйнаутьер, Но быстротечный век не помрачит

From Piere Vidal’s remembrance that blue night. God! but the purple of the sky was deep! Clear, deep, translucent, so the stars me seemed Set deep in crystal; and because my sleep — Rare visitor — came not, — the Saints I guerdon For that restlessness — Piere set to keep

В душе Видаля голубую ночь. Как был глубок пурпурный небосклон, Глубок и ясен, Боже; в звёздах весь Хрусталь небес; не приближался сон, Редчайший гость, ко мне; благодарю Святых за бденье, как велит закон

300

301

One more fool’s vigil with the hollyhocks. Swift came the Loba, as a branch that’s caught, Torn, green and silent in the swollen Rhone, Green was her mantle, close, and wrought Of some thin silk stuff that’s scarce stuff at all, But like a mist wherethrough her white form fought,

Глупцу, который бодрствовал средь мальв; Как ветвь, знаменовавшая весну, Над Роной Лоба близилась в тиши, Одетая в зелёную волну Из шёлка, затаившего едва Обворожительную белизну,

And conquered! Ah God! conquered! Silent my mate came as the night was still. Speech? Words? Faugh! Who talks of words and love?! Hot is such love and silent, Silent as fate is, and as strong until It faints in taking and in giving all.

Завоевав меня, завоевав! Моя волчица молча шла ко мне. Слова? Но для чего любви слова? Любовь пылает молча, Как и судьба молчит в своей броне, И всё, захватывая, отдаёт.

Stark, keen, triumphant, till it plays at death. God! she was white then, splendid as some tomb High wrought of marble, and the panting breath Ceased utterly. Well, then I waited, drew, Half-sheathed, then naked from its saffron sheath Drew full this dagger that doth tremble here.

Прелестной смерти я принадлежал. Она белее мрамора гробниц. Уже последний вздох мне угрожал, Когда сподобился увидеть я Наполовину в ножнах сей кинжал, Который тотчас весь был обнажён.

Just then she woke and mocked the less keen blade. Ah God, the Loba! and my only mate! Was there such flesh made ever and unmade! God curse the years that turn such women grey! Behold here Vidal, that was hunted, flayed, Shamed and yet bowed not and that won at last.

Она смеялась над моим клинком, А я, царь-волк, был к ней одной влеком. Неужто красоте распад знаком, И женщины седеют в ходе лет? Затравлен волк Видаль, избит он в кровь, Но восторжествовал в конце концов.

And yet I curse the sun for his red gladness, I that have known strath, garth, brake, dale, And every run-way of the wood through that great madness, Behold me shrivelled as an old oak’s trunk And made men’s mock’ry in my rotten sadness!

Несущийся всегда за мною следом, Будь проклят, солнце, твой глумливый смех. Беглец, в лесах гонимый диким бредом, Принять меня готов за ветхий дуб, Хоть я терял когда-то счёт победам.

302

303

No man hath heard the glory of my days: No man hath dared and won his dare as I: One night, one body and one welding flame! What do ye own, ye niggards! that can buy Such glory of the earth? Or who will win Such battle-guerdon with his «prowesse high»?

А кто слыхал о подвигах моих? Их повторить не смеет жалкий сброд. Едино пламя и едина плоть! Куда вам, скряги, до моих щедрот. И до подобной славы не земле, Где прозябанье — вечный ваш оплот?

O Age gone lax! O stunted followers, That mask at passions and desire desires, Behold me shrivelled, and your mock of mocks; And yet I mock you by the mighty fires That burnt me to this ash.

Не может подражать мне хилый век, Личинами вы дразните меня, Смеётесь вы над ветхостью моей. Послушайте смех моего огня, Чей пепел я теперь.

.......................................................

Ah! Cabaret! Ah Cabaret, thy hills again! .......................................................

Take your hands off me!.. (Sniffing the air.) Ha! this scent is hot!

304

..............................................

Ах, Кабарет! Опять холмы твои. ..............................................

Прочь руки!.. (Нюхает воздух.) Я горячий чую след.

305

BALLAD OF THE GOODLY FERE * Simon Zelotes speaketh it somewhile after the Crucifixion.

БАЛЛАДА ДОБРОГО ДРУГА 5 (Так говорил Симон Зилот вскоре после Голгофы) 6

Ha’ we lost the goodliest fere o’ all For the priests and the gallows tree? Aye lover he was of brawny men, O’ ships and the open sea.

Он добреньким не был, наш Добрый Друг — Мой друг Иисус Христос. Не зря он в товарищи выбрал нас — Властителей волн и гроз.

When they came wi’ a host to take Our Man His smile was good to see, «First let these go!» quo’ our Goodly Fere, «Or I’ll see ye damned,» says he.

Когда стража пришла, а за ней толпа, Он сказал нам: «Не надо слёз, Я возвращусь к вам, мои друзья, И незачем вешать нос!»

Aye he sent us out through the crossed high spears And the scorn of his laugh rang free, «Why took ye not me when I walked about Alone in the town?» says he.

Он и пленный казался свободней всех — Выше всех он голову нёс. «Почему же я в городе не был взят?» — Услыхал я его вопрос.

Oh we drank his «Hale» in the good red wine When we last made company, No capon priest was the Goodly Fere But a man o’ men was he.

Он не звал нас — мы сами пошли за ним, Был он строен, темноволос, По вечерам мы вкушали мёд Среди виноградных лоз.

I ha’ seen him drive a hundred men Wi’ a bundle o’ cords swung free, That they took the high and holy house For their pawn and treasury.

А книжных червей не любил наш друг — Не хотел принимать всерьёз, Только нас, рыбарей, он позвал в друзья, Властителей волн и гроз.

They’ll no’ get him a’ in a book I think Though they write it cunningly; No mouse of the scrolls was the Goodly Fere But aye loved the open sea.

И таких, чтоб статью сравняться с ним, На земле немного б нашлось, Когда же он проповедь говорил, С каждым словом он словно рос.

* Fere — Mate, Companion.

306

307

If they think they ha’ snared our Goodly Fere They are fools to the last degree. «I’ll go to the feast,» quo’ our Goodly Fere, ’Though I go to the gallows tree.»

Он сказал: «Увидите, оживу!» — И поправил волну волос… — «А красиво смелый идет на смерть!» — С улыбкой он произнёс.

«Ye ha’ seen me heal the lame and blind, And wake the dead,» says he, «Ye shall see one thing to master all: ’Tis how a brave man dies on the tree.»

«Лучше всех меня слышит, кто слеп и слаб, Оклеветан, голоден, бос: Ибо только страдавший имеет власть» — Так говорил Христос.

A son of God was the Goodly Fere That bade us his brothers be. I ha’ seen him cow a thousand men. I have seen him upon the tree.

И многие тысячи шли за ним — Сыном Божиим был Христос, Но по крови своей человек он был — Человека же нет без слёз.

He cried no cry when they drave the nails And the blood gushed hot and free, The hounds of the crimson sky gave tongue But never a cry cried he.

Он плакал от боли, и кровь лилась, Обагряя черный утёс. Но, как счастье, принял он эту боль, И, как жизнь, её перенёс…

I ha’ seen him cow a thousand men On the hills o’ Galilee, They whined as he walked out calm between, Wi’ his eyes like the grey o’ the sea.

На холмах Галилеи я видел его — Он тянул с рыбаками трос, Отплыть готовясь в Генисарет — Загорел и наг, как матрос.

Like the sea that brooks no voyaging With the winds unleashed and free, Like the sea that he cowed at Genseret Wi’ twey words spoke’ suddently.

Я помню глаза — то как пена волн, То как тихий, бесшумный плес. И недаром друзьями он сделал нас, Властителей волн и гроз…

A master of men was the Goodly Fere, A mate of the wind and sea, If they think they ha’ slain our Goodly Fere They are fools eternally.

Я видел тебя вкушающим мёд — Я зрел твою казнь, Христос.

I ha’ seen him eat o’ the honey-comb Sin’ they nailed him to the tree. 308

309

HYMN III From the Latin of Marc Antony Flaminius, sixteenth century

As a fragile and lovely flower unfolds its gleaming foliage on the breast of the fostering earth, if the dew and the rain draw it forth; So doth my tender mind flourish, if it be fed with the sweet dew of the fostering spirit, Lacking this, it beginneth straightway to languish, even as a floweret born upon dry earth, if the dew and the rain tend it not.

310

ГИМН III Перевод с латыни из Марка Антония Фламиния, шестнадцатый век.

Как милый хрупкий цветок развернёт, засветит венчик свой на груди земли-кормилицы, если роса и дождь его напоили; Так мой кроткий ум расцветает, отведав чистой росы кормильца-духа, Без него же быстро чахнет он, вянет, как убогий цветок на сухой земле, ни дождя, ни росы не видавший.

311

SESTINA FOR YSOLT

СЕСТИНА ИЗОЛЬДЕ

There comes upon me will to speak in praise Of things most fragile in their loveliness; Because the sky hath wept all this long day And wrapped men’s hearts within its cloak of greyness, Because they look not down I sing the stars, Because ’tis still mid-March I praise May’s flowers.

Я не хочу откладывать хвалу Всему, что хрупко: лучшей красоте; Поскольку небо плакало весь день И перепеленало сердце хмурью, Не видящие нас я славлю звёзды, Я в марте славлю майские цветы.

Also I praise long hands that lie as flowers Which though they labour not are worthy praise, And praise deep eyes like pools wherein the stars Gleam out reflected in their loveliness, For whoso look on such there is no greyness May hang about his heart on any day.

Я славлю руки, тихие цветы, Чья праздность — не помеха для хвалы; Я похвалю озёра глаз, где звёзды Сияют углублённой красотой; Кто видел их, уже не видит хмури, Гостящей в сердце каждый божий день.

The other things that I would praise to-day? Besides white hands and all the fragile flowers, And by their praise dispel the evening’s greyness? I praise dim hair that worthiest is of praise And dream upon its unbound loveliness, And how therethrough mine eyes have seen the stars.

Но что ещё прославить в этот день? Что дальше, руки, хрупкие цветы, Хвала которым — снадобье от хмури? Я славлю пряди, облака хвалы, За их рассыпанную красоту, За то, что я сквозь них увидел звёзды.

Yea, through that cloud mine eyes have seen the stars That drift out slowly when night steals the day, Through such a cloud meseems their loveliness Surpasses that of all the other flowers. For that one night I give all nights my praise And love therefrom the twilight’s coming greyness.

Сквозь облака их я увидел звёзды, Кочевье звёзд в ночи, укравшей день. Там, в облаках, цвела их красота Так, что померкли для меня цветы. Той ночи — всех ночей моих хвала И сумерек моих с их бледной хмурью.

There is a stillness in this twilight greyness Although the rain hath veiled the flow’ry stars, They seem to listen as I weave this praise Of what I have not seen all this grey day, And they will tell my praise unto the flowers When May shall bid them in in loveliness.

О, есть отрада в сумеречной хмури, Пускай завесил дождь живые звёзды, Они улышат: я плету хвалу Тому, чего не видел целый день; От них её послушают цветы, Когда воскреснут в майской красоте.

312

313

O ye I love, who hold this loveliness Near to your hearts, may never any greyness Enshroud your hearts when ye would gather flowers, Or bind your eyes when ye would see the stars; But alway do I give ye flowers by day, And when day’s plucked I give ye stars for praise.

Вы, души милые, вы, красоте Не чуждые сердца! Досадной хмури Не тронуть рук, сбирающих цветы, И глаз, когда они глядят на звёзды. Вам все цветы мои — на всякий день, На всякий день — созвездья для хвалы.

But most, thou Flower, whose eyes are like the stars, With whom my dreams bide all the live-long day, Within thy hands would I rest all my praise.

Но ты, Цветок мой, чьи глаза, как звёзды, В чьей памяти вся жизнь моя, как день, В твоих руках почит моя хвала.

314

315

PORTRAIT From «La Mere ` Inconnue»

ПОРТРЕТ 7 ` Inconnue» 8 Из «La Mere

Now would I weave her portrait out of all dim splendour. Of Provence and far halls of memory, Lo, there come echoes, faint diversity Of blended bells at even’s end, or As the distant seas should send her The tribute of their trembling, ceaselessly Resonant. Out of all dreams that be, Say, shall I bid the deepest dreams attend her?

Я свил бы облик из туманной славы. С далёких гор преданья, из Прованса Приходит эхо: чудный разнобой Колоколов в конце вечерни, или Ей посылают дальние моря Дань трепетанья своего, немолчный Свой рокот. Из собранья сновидений Пошлю ли к ней мой глубочайший сон?

Nay! For I have seen the purplest shadows stand Always with reverent chere that looked on her, Silence himself is grown her worshipper And ever doth attend her in that land Wherein she reigneth, wherefore let there stir Naught but the softest voices, praising her.

Нет! Я видал, как пурпурные тени Следят за ней в почтенье неотступном, Молчанье — набожный её служитель — Настороже, и посему страны, Где царствует она, достигнуть может Лишь лучший голос, славящий её.

316

317

«FAIR HELENA» BY RACKHAM

«ПРЕКРАСНАЯ ЕЛЕНА» РЭКЕМА

«What I love best in all the world?»

«Что мне милее всего?»

When the purple twilight is unbound, To watch her slow, tall grace and its wistful loveliness, And to know her face is in the shadow there, Just by two stars beneath that cloud — The soft, dim cloud of her hair, And to think my voice can reach to her As but the rumour of some tree-bound stream, Heard just beyond the forest’s edge, Until she all forgets I am, And knows of me Naught but my dream’s felicity.

Когда раскроется лиловый сумрак, Наблюдать её тихие руки, высокие плечи и печальное их очарованье. И знать, что лицо её там, в тени, Там, где две звезды за облаком — Нежным дымным облаком волос, И думать: мой голос слышен ей не иначе, Как шум какого-то глухого потока Далеко, за краем леса, Пока она вовсе про меня не забудет, Ведая обо мне Одно: счастье моего сновиденья.

318

319

LAUDANTES DECEM PULCHRITUDINIS JOHANNAE TEMPLI

LAUDANTES DECEM PULCHRITUDINIS JOHANNAE TEMPLI 9

I

I

When your beauty is grown old in all men’s songs, And my poor words are lost amid that throng, Then you will know the truth of my poor words, And mayhap dreaming of the wistful throng That hopeless sigh your praises in their songs, You will think kindly then of these mad words. II I am torn, torn with thy beauty, O Rose of the sharpest thorn! O Rose of the crimson beauty, Why hast thou awakened the sleeper? Why hast thou awakened the heart within me, O Rose of the crimson thorn? III The unappeasable loveliness is calling to me out of the wind, And because your name is written upon the ivory doors, The wave in my heart is as a green wave, unconfined, Tossing the white foam toward you; And the lotus that pours Her fragrance into the purple cup, Is more to be gained with the foam Than are you with these words of mine.

320

Когда ты станешь чудом песнопений, Слова мои смешаются с толпой, И ты поверишь правде бедных слов. И, может быть, утомлена толпой, Ты вспомнишь среди многих песнопений То давнее безумье бедных слов. II Я ранен, ранен твоей красотой, О, Роза с лютым шипом! О, Роза, пунцовой твоей красотой Зачем ты будишь сновидца? Зачем ты сердце будишь во мне, О, Роза с лютым шипом? III Безответное очарованье говорит мне из ветра, И, как имя твоё начертано на вратах слоновой кости, В сердце моём зелёные бесконечные волны Гонят белую пену к тебе; И лотос, когда он точит Благоуханье в багровую чашу, Легче собрать этой пеной, Чем тебя моими словами.

321

IV

IV

He speaks to the moonlight concerning the Beloved.

Он говорит лунному свету, имея в виду Любимую

Pale hair that the moon has shaken Down over the dark breast of the sea, O magic her beauty has shaken About the heart of me; Out of you have I woven a dream That shall walk in the lonely vale Betwixt the high hill and the low hill, Until the pale stream Of the souls of men quench and grow still.

Бледные пряди луна рассыпает На тёмное лоно морей, О, колдовство красоты осыпает Сердце жизни моей; Из тебя я спряду сновиденье О дороге в долине пустой Между низким холмом и высоким холмом, Где неяркий поток Человеческих душ утихает и меркнет в сиянье ночном.

V

V

Voices speaking to the sun.

Голоса, говорящие солнцу

Red leaf that art blown upward and out and over The green sheaf of the world, And through the dim forest and under The shadowed arches and the aisles, We, who are older than thou art, Met and remembered when his eyes beheld her In the garden of the peach-trees, In the day of the blossoming. VI I stood on the hill of Yrma when the winds were a-hurrying, With the grasses a-bending I followed them, Through the brown grasses of Ahva unto the green of Asedon. I have rested with the voices in the gardens of Ahthor, I have lain beneath the peach-trees in the hour of the purple: 322

Красный лист, будто по ветру носимый, Над зелёным стогом земли И сквозь тусклую чащу и в нижнюю тьму, Под тенистые арки и своды, Мы, которые старше тебя, Помним глаза его, обращённые к ней В персиковом саду, В день цветенья. VI Я стоял на вершине Ирмы, когда ветры поторопили И как травы клонились, так я пошёл за ними По бурым травам Ахвы к зелени Аседона. Я отдыхал с толпой голосов в садах Антора, Я лежал среди персиковых стволов в час вечернего пурпура. 323

Because I had awaited in the garden of the peach-trees, Because I had feared not in the forest of my mind, Mine eyes beheld the vision of the blossom There in the peach-gardens past Asedon.

И за то, что я ждал в персиковом саду, И за то, что я страха не знал в чаще ума моего, Мне открылось виденье цветка Там, в аседонских садах.

O winds of Yrma, let her again come unto me, Whose hair ye held unbound in the gardens of Ahthor!

О, ветры Ирмы, пришлите мне снова Ту, чьи волосы бьются по ветру в садах Ахтора!

VII

VII

Because of the beautiful white shoulders and the rounded breasts I can in no wise forget my beloved of the peach-trees, And the little winds that speak when the dawn is unfurled And the rose-colour in the grey oak-leaf’s fold

Ради прекрасных белых плеч, ради округлой груди Как я забуду любовь мою в персиковом саду? И тонкий ветер, оповестивший начало заката, И розовый свет, пригретый серой дубовой корой,

When it first comes, and the glamour that rests On the little streams in the evening; all of these Call me to her, and all the loveliness in the world Binds me to my beloved with strong chains of gold.

И тихое сияние на трепещущем блюде Вечерней воды; всё, что здесь и чего я жду, Всё зовёт меня к ней, и всей вселенной отрада Куёт меня к любимой цепью золотой.

VIII

VIII

If the rose-petals which have fallen upon my eyes And if the perfect faces which I see at times When my eyes are closed — Faces fragile, pale, yet flushed a little, like petals of roses: If these things have confused my memories of her So that I could not draw her face Even if I had skill and the colours, Yet because her face is so like these things They but draw me nearer unto her in my thought And thoughts of her come upon my mind gently, As dew upon the petals of roses.

Если розовые лепестки засыплют мне веки И совершенные лица, которые вижу порой, Когда закрываю глаза, Хрупкие, бледные, но чуть румянясь, как светлые розы: Если всё это вдруг смешает память мою о ней Так, что я не смог бы изобразить её, Даже будь у меня краски и уменье, Но, поскольку лицо её так им подобно, Они меня вовлекают дальше и глубже к ней, И мысль о ней приходит в разум мой кротко, Как роса на розовые лепестки.

324

325

IX

IX

He speaks to the rain.

Он говорит дождю

O pearls that hang on your little silver chains, The innumerable voices that are whispering Among you as you are drawn aside by the wind, Have brought to my mind the soft and eager speech Of one who hath great loveliness,

О, жемчужины на серебряных цепочках, Голоса, которые шепчут и шепчут Среди вас, и как вы, уносятся ветром, Вложили в мой разум нежную жадную речь О великом очарованье.

Which is subtle as the beauty of the rains That hang low in the moonshine and bring The May softly among us, and unbind The streams and the crimson and white flowers and reach Deep down into the secret places.

Оно высоко, как прелесть дождя, Висящего в лунном свете И несущего Май, раскрывая Реки и пунцовые и белые розы, и проникая Глубоко, до самых тайных глубин.

X The glamour of the soul hath come upon me, And as the twilight comes upon the roses, Walking silently among them, So have the thoughts of my heart Gone out slowly in the twilight Toward my beloved, Toward the crimson rose, the fairest.

326

Х Сиянье души посетило меня, И как сумерки опускаются к розам, Медленно проходя между ними, Так мысли моего сердца В сумерках медленно уходят К моей любимой, К пунцовой розе, к чудесной.

327

AUX BELLES DE LONDRES I am aweary with the utter and beautiful weariness And with the ultimate wisdom and with things terrene, I am aweary with your smiles and your laughter, And the sun and the winds again Reclaim their booty and the heart o’ me.

328

AUX BELLES DE LONDRES 10 Я утомлён последним нежным утомленьем И мудростью запредельной и перстью земной, Я утомлён улыбками вашими и смехом, А солнце и ветер снова Требуют себе дани и сердца моего.

329

FRANCESCA

ФРАНЧЕСКА

You came in out of the night And there were flowers in your hands, Now you will come out of a confusion of people, Out of a turmoil of speech about you.

Ты выходила из ночи И были цветы в руках твоих. Теперь ты придёшь из толпы и шума, Из болтовни о тебе.

I who have seen you amid the primal things Was angry when they spoke your name In ordinary places. I would that the cool waves might flow over my mind, And that the world should dry as a dead leaf, Or as a dandelion seed-pod and be swept away, So that I might find you again, Alone.

Я, видевший тебя среди начальных вещей, Как я злился, когда о тебе судачили В заурядных местах. Но если холодные волны окатят мой ум И мир унесётся, как мёртвый листок, Или разлетится, как одуванчик по ветру, Вдруг да я снова найду тебя Одну.

330

331

NILS LYKKE

НИЛЬС ЛЮККЕ 11

Beautiful, infinite memories That are a-plucking at my heart, Why will you be ever calling and a-calling, And a-murmuring in the dark there? And a-reaching out your long hands Between me and my beloved?

Долгие прекрасные воспоминанья, Пожива моего сердца, Зачем вам звать и звать И бормотать в темноте, И протягивать длинные руки Между мной и подругой?

And why will you be ever a-casting The black shadow of your beauty On the white face of my beloved And a-glinting in the pools of her eyes?

Зачем вам кидать и кидать Чёрную тень чужой красоты На белое лицо моей любимой И сверкать в озерах её глаз?

332

333

A SONG OF THE VIRGIN MOTHER

ПЕСНЯ ДЕВЫ МАТЕРИ

In the play «Los Pastores de Belen» From the Spanish of Lope de Vega

В пьесе «Los pastores de Belen» 12 С испанского, из Лопе де Вега

As ye go through these palm-trees O holy angels; Sith sleepeth my child here Still ye the branches.

О, веющие в пальмах Вы, ангелы святые; Дремлет мой младенец, Не тревожьте ветки.

O Bethlehem palm-trees That move to the anger Of winds in their fury, Tempestuous voices, Make ye no clamour, Run ye less swiftly, Sith sleepeth the child here Still ye your branches.

О пальмы Вифлеема, Вы бьётесь под гневом Неистового ветра, Ревущего ненастья, Полно, не шумите, Тихо, тихо стойте, Дремлет мой младенец, Успокойте ветки.

He the divine child Is here a-wearied Of weeping the earth-pain, Here for his rest would he Cease from his mourning, Only a little while, Sith sleepeth this child here Stay ye the branches.

Божественный младенец Задремал, забылся От плача, от страданья По горю всего мира. Пусть передохнёт он Самую малость; Дремлет мой младенец; Не шумите, ветки.

Cold be the fierce winds, Treacherous round him. Ye see that I have not Wherewith to guard him, O angels, divine ones That pass us a-flying, Sith sleepeth my child here Stay ye the branches.

Идёт к нему ветер Ледяной и грозный. Видите, мне негде, Негде его спрятать, О ангелы, духи, Летящие над нами, Дремлет мой младенец, Не тревожьте ветки.

334

335

PLANH FOR THE YOUNG ENGLISH KING

ПЛАЧ ПО МОЛОДОМУ АНГЛИЙСКОМУ КОРОЛЮ 13

That is, Prince Henry Plantagenet, elder brother to Richard «Cœur de Lion.» From the Provençal of Bertrans de Born —

То есть, по принцу Генриху Плантагенету, старшему брату Ричарда Львиное Сердце. С провансальского, из Бертрана де Борна —

«Si tuit li dol elh plor elh marrimen.»

«Si tuit li dol elh plor elh marrimen».

If all the grief and woe and bitterness, All dolour, ill and every evil chance That ever came upon this grieving world Were set together they would seem but light Against the death of the young English King. Worth lieth riven and Youth dolorous, The world o’ershadowed, soiled and overcast, Void of all joy and full of ire and sadness.

Когда бы все рыданья, вопли, скорбь, Всю боль, всё зло, все чёрные злочастья, Прошедшие над нашим скорбным миром, Сложить в одно — всё это было б шуткой Пред смертью молодого Короля. Достоинство в руинах, Юность в горе, Тягчайшей тенью мир обременён. Где утешенье? где предел печали?

Grieving and sad and full of bitterness Are left in teen the liegemen courteous, The joglars supple and the troubadours. O’er much hath ta’en Sir Death that deadly warrior In taking from them the young English King, Who made the freest hand seem covetous. ’Las! Never was nor will be in this world The balance for this loss in ire and sadness!

Рыданья, вопли, тяготы и скорбь — Теперь удел простых и благородных, Жонглёров, и льстецов, и трубадуров. Смерть-Госпожа! ты многих поразила, Ударив в молодого Короля, Перед которым и щедрейший — скряга. Увы! не знал и не узнает мир, Чем исцелиться от такой печали.

O skilful Death and full of bitterness, Well mayst thou boast that thou the best chevalier That any folk e’er had, hast from us taken; Sith nothing is that unto worth pertaineth But had its life in the young English King, And better were it, should God grant his pleasure That he should live than many a living dastard That doth but wound the good with ire and sadness.

О, Смерть, умело строящая скорбь! Теперь хвались: бывал ли лучший рыцарь Тобой сражён? Всё, чем гордился мир, Всё это мы увидели, любуясь Делами молодого Короля. Уж лучше бы судил Господь пожить Ему, а не оравам негодяев, Вводящих нас в напасти и печали.

From this faint world, how full of bitterness Love takes his way and holds his joy deceitful,

Неверный мир! как через эту скорбь Идёт Любовь оплакивать Надежду!

336

337

Sith no thing is but turneth unto anguish And each to-day ’vails less than yestere’en, Let each man visage this young English King That was most valiant mid all worthiest men! Gone is his body fine and amorous, Whence have we grief, discord and deepest sadness.

Здесь нет того, что бы не стало прахом, И каждым утром больше, чем вечор. Гляди на молодого Короля, Вот он лежит, достойнейший достойных! Разрушена прекраснейшая плоть, И потому мы стонем от печали.

Him, whom it pleased for our great bitterness To come to earth to draw us from misventure, Who drank of death for our salvacioun, Him do we pray as to a Lord most righteous And humble eke, that the young English King He please to pardon, as true pardon is, And bid go in with honoure´d companions There where there is no grief, nor shall be sadness.

Того, Кто соизволил нашу скорбь Утешить воплощеньем от Марии, Кто смерть вкусил для нашего спасенья, Того умолим: Боже правосудный, Помилуй молодого Короля! Прости его, но истинным прощеньем, Да внидет он в сообщество святое, Где нет болезни, скорби и печали.

338

339

ALBA INNOMINATA From the Provençal

ALBA INNOMINATA 14 С провансальского

In a garden where the whitethorn spreads her leaves My lady hath her love lain close beside her, Till the warder cries the dawn — Ah dawn that grieves! Ah God! Ah God! That dawn should come so soon!

В садах под жимолостью золотой Владычица моя играла с другом, Но бьют: «Заря!» — Заря, гонец лихой! Господь! Господь! Заря спешит нещадно!

«Please God that night, dear night should never cease, Nor that my love should parted be from me, Nor watch cry ‘Dawn’ — Ah dawn that slayeth peace! Ah God! Ah God! That dawn should come so soon!

О ночь, зачем ты кончилась? И вы, Любовь моя, отрадные объятья Покинете? «Заря!» — Заря, увы! Господь! Господь! Заря спешит нещадно!

«Fair friend and sweet, thy lips! Our lips again! Lo, in the meadow there the birds give song! Ours be the love and Jealousy’s the pain! Ah God! Ah God! That dawn should come so soon!

Друг милый, верный друг, уста! Уста! Уже в долине запевают птицы! Безумна ревность и любовь чиста! Господь! Господь! Заря спешит нещадно!

«Sweet friend and fair take we our joy again Down in the garden, where the birds are loud, Till the warder’s reed astrain Cry God! Ah God! That dawn should come so soon!

Друг милый, нежный друг, мы вновь придём Сюда, в сады, где птицы распевают, Покуда сторож на рожке своем Не известит: заря спешит нещадно!

«Of that sweet wind that comes from Far-Away Have I drunk deep of my Beloved’s breath, Yea! of my Love’s that is so dear and gay. Ah God! Ah God! That dawn should come so soon!»

Дух дивных стран, невиданных морей Я пил в дыхании моей Любимой, Моей Любимой, радости моей! Господь! Господь! Заря спешит нещадно!

ENVOI

Fair is this damsel and right courteous, And many watch her beauty’s gracious way. Her heart toward love is no wise traitorous. Ah God! Ah God! That dawn should come so soon!»

340

ПОСЫЛКА

Учтива дама, вежества полна, И многие красе её дивятся. Своей любви не предаёт она. Господь! Господь! Заря спешит нещадно!

341

PLANH It is of the white thoughts that he saw in the Forest.

ПЛАЧ Из белых мыслей, виденных им в Лесу.

White Poppy, heavy with dreams, O White Poppy, who art wiser than love, Though I am hungry for their lips When I see them a-hiding And a-passing out and in through the shadows — There in the pine wood it is, And they are white, White Poppy, They are white like the clouds in the forest of the sky Ere the stars arise to their hunting.

Белый Мак, беременный виденьями, О, Белый Мак, ты мудрее любви. Пусть я голодаю по губам их – Они прячутся, они мелькают И пропадают и являются в тенях – В этой роще пиний, И белы они, Белый Мак, Белы, как облака в лесах небесных, Прежде чем звёзды выйдут на охоту.

O White Poppy, who art wiser than love, I am come for peace, yea from the hunting Am I come to thee for peace. Out of a new sorrow it is, That my hunting hath brought me.

О Белый Мак, ты мудрее любви. Я пришёл за миром, да, с охоты Пришёл я к тебе за миром. Из новой печали пришёл, В какую эта охота меня завела.

White Poppy, heavy with dreams, Though I am hungry for their lips When I see them a-hiding And a-passing out and in through the shadows — And it is white they are — But if one should look at me with the old hunger in her eyes, How will I be answering her eyes? For I have followed the white folk of the forest.

Белый мак, беременный виденьями, Пусть я голодаю по губам их – Они прячутся, они мелькают И пропадают и являются в тенях – И белы они — Но если б одна из них на меня взглянула со старым голодом в глазах, Что я отвечу глазам её? Я ведь ушёл за белым лесным народом.

Aye! It’s a long hunting And it’s a deep hunger I have when I see them a-gliding And a-flickering there, where the trees stand apart.

Да! Долгая охота И глубок мой голод, когда я вижу, как они прячутся, И вспыхивают там, где стволы расступились.

But oh, it is sorrow and sorrow When love dies-down in the heart.

Но о! Есть печаль и печаль, Когда любовь умирает в сердце.

342

343

CANZONI

ИЗ КНИГИ «CANZONI»

1911

1911

«Quos ego Persephonae maxima dona feram.»

«Quos ego Persephonae maxima dona feram.»

Propertius

Propertius 1

TO

OLIVIA AND DOROTHY SHAKESPEAR

ОЛИВИИ И ДОРОТИ ШЕКСПИР

КАНЦОНА: ЕЖЕГОДНАЯ ЖЕРТВА 2

THE YEARLY SLAIN (Written in reply to Manning’s «Kore`»)

(Написано в ответ на «Ко´ру» Мэннинга) 3

«Et huiusmodi stantiae usus est fere in omnibus cantionibus suis Arnaldus Danielis et nos eum secuti sumus».

«Et huiusmodi stantiae usus est fere in omnibus cantionibus suis Arnaldus Danielis et nos eum secuti sumus.»

Dante, De Vulgari Eloquio, II. 10.

Dante, De vulgari eloquio, II, 10.

I Ah! red-leafed time hath driven out the rose And crimson dew is fallen on the leaf Ere ever yet the cold white wheat be sown That hideth all earth’s green and sere and red; The Moon-flower’s fallen and the branch is bare, Holding no honey for the starry bees; The Maiden turns to her dark lord’s demesne. II Fairer than Enna’s field when Ceres sows The stars of hyacinth and puts off grief, Fairer than petals on May morning blown Through apple-orchards where the sun hath shed His brighter petals down to make them fair; Fairer than these the Poppy-crowned One flees, And Joy goes weeping in her scarlet train. III The faint damp wind that, ere the even, blows Piling the west with many a tawny sheaf, Then when the last glad wavering hours are mown Sigheth and dies because the day is sped; This wind is like her and the listless air Wherewith she goeth by beneath the trees, The trees that mock her with their scarlet stain. 348

I Когда не терпит время алых роз, Когда листва багрянцем залита, Когда поблекнет зелень там, где сев Пшеницы белой не минует нив, А луноцвет отцвёл, и был таков Мёд, и пропала звёздная пчела, Тогда во мраке деву ждёт супруг. II Прекрасней Хенны, где весной возрос Церерин гиацинт, чья красота Не уступает звёздам, посветлев В саду на майском солнце, хоть ревнив Луч, затерявшийся средь лепестков, Она царицу маков превзошла, Хоть слёзы ярко-красные вокруг. III А ветер тучи гонит под откос. Без кряжистых снопов земля пуста. Часы косить выходит, осмелев, Смерть; умер день, а только что был жив, Ветшает над богиней летний кров И в кущах листопада дразнит мгла Слезами ярко-красными разлук. 349

IV Love that is born of Time and comes and goes! Love that doth hold all noble hearts in fief! As red leaves follow where the wind hath flown, So all men follow Love when Love is dead. O Fate of Wind! O Wind that cannot spare, But drivest out the Maid, and poorest lees Of all thy crimson on the wold again, V Kore` my heart is, let it stand sans gloze! Love’s pain is long, and lo, love’s joy is brief! My heart erst alway sweet is bitter grown; As crimson ruleth in the good green’s stead, So grief hath taken all mine old joy’s share And driven forth my solace and all ease Where pleasure bows to all-usurping pain. VI Crimson the hearth where one last ember glows! My heart’s new winter hath no such relief, Nor thought of Spring whose blossom he hath known Hath turned him back where Spring is banishe`d. Barren the heart and dead the fires there, Blow! O ye ashes, where the winds shall please, But cry, «Love also is the Yearly Slain.»

IV Любовь — дочь времени из рода гроз, Владычица сердец, их правота; Как листья гонит вихрь, летучий гнев, Так мёртвая любовь, живых пленив, Их за собой влечёт, как властный зов, И Дева среди них пока цела, Хоть окроплён кроваво-красным луг. V Моё ты сердце, Кора, и допрос Напрасен, если мучает мечта, А в сердце скорбь — язвительный напев, Чей властный угрожающий мотив Кроваво-красный в зелени дубров, И радость, разорённую дотла, Сменяет повелительный недуг. VI Алеет уголь, гаснущий в мороз. Для сердца моего зима — тщета. Нет больше ни весны, ни юных дев, Томлюсь я, в сердце пламень схоронив, А век, утративший весну, суров, Когда любовь убита, ты, зола, Скажи, кто ежегодной жертвы друг.

VII

VII

Be sped, my Canzon, through the bitter air! To him who speaketh words as fair as these, Say that I also know the «Yearly Slain.»

Рассейся, песнь моя, средь облаков. Пусть возвестит певцу моя хвала: Я этой жертвы ежегодной друг.

350

351

CANZON: THE SPEAR

КАНЦОНА: КОПЬЁ 4

I

I

’Tis the clear light of love I praise That steadfast gloweth o’er deep waters, A clarity that gleams always. Though man’s soul pass through troubled waters, Strange ways to him are opene`d. To shore the beaten ship is sped If only love of light give aid. II That fair far spear of light now lays Its long gold shaft upon the waters. Ah! might I pass upon its rays To where it gleams beyond the waters, Or might my troubled heart be fed Upon the frail clear light there shed, Then were my pain at last allay’d. III Although the clouded storm dismays Many a heart upon these waters, The thought of that far golden blaze Giveth me heart upon the waters, Thinking thereof my bark is led To port wherein no storm I dread; No tempest maketh me afraid. IV Yet when within my heart I gaze Upon my fair beyond the waters, Meseems my soul within me prays 352

Я свет любви пою; он свят Над глубочайшими водами; Вознаграждён сияньем взгляд, Омрачена душа водами. А странные пути светлей Для повреждённых кораблей; Которым свет любви помог. II Небесный свет — копьё; блестят Златые древки над водами; В лазури зоркого прельстят Лучи, сияя над водами, А сердцу скорбному милей Средь голубеющих полей Целебный свет, небесный ток. III Лавины туч сердцам грозят Над омрачёнными водами, Но копья света отразят Их дикий натиск над водами. Мой барк бежит среди зыбей Туда, где небо голубей, Где нет ни страха, ни тревог. IV А в сердце множество утрат От бурь, нависших над водами, Но я в душе моей крылат: 353

To pass straightway beyond the waters. Though I be alway banished From ways and woods that she doth tread, One thing there is that doth not fade, V Deep in my heart that spear-print stays, That wound I gat beyond the waters, Deeper with passage of the days That pass as swift and bitter waters, While a dull fire within my head Moveth itself if word be said Which hath concern with that far maid. VI My love is lovelier than the sprays Of eglantine above clear waters, Or whitest lilies that upraise Their heads in midst of moated waters. No poppy in the May-glad mead Would match her quivering lips’ red If ’gainst her lips it should be laid. VII The light within her eyes, which slays Base thoughts and stilleth troubled waters, Is like the gold where sunlight plays Upon the still o’ershadowed waters. When anger is there mingled There comes a keener gleam instead, Like flame that burns beneath thin jade. VIII Know by the words here mingle`d What love hath made my heart his stead, Glowing like flame beneath thin jade. 354

Моя молитва над водами. Я изгнан был в теченье дней Из чащ, где сросся сердцем с ней, Чей образ в бурях не поблёк. V Но я не сам ли виноват, Что ранен в сердце над водами, Копьём, которое закат Пронзить готово над водами, В то время, как среди огней И среди сумрачных теней Я с красотой не одинок. VI Любовь — тончайший аромат, Любовь — шиповник над водами; Любовь — благоуханный сад, Оберегаемый водами; Мак ярок, но любовь алей, Чистейшая среди лилей; Чей свеж и нежен лепесток. VII Любовь лучом казнит разврат Над возмущёнными водами, Просвечивает сквозь гагат Над омрачёнными водами Жар сердца в ярости углей, Но этот жаркий луч смелей; Отрадный в пламени залог. VIII Слова горят среди углей, А сердце в пламени смелей, Во тьме пылающий залог! 355

CANZON

КАНЦОНА

To be sung beneath a window

для пения под окном 5

I

I

Heart mine, art mine, whose embraces Clasp but wind that past thee bloweth? E’en this air so subtly gloweth, Guerdoned by thy sun-gold traces, That my heart is half afraid For the fragrance on him laid; Even so love’s might amazes! II Man’s love follows many faces, My love only one face knoweth; Towards thee only my love floweth, And outstrips the swift stream’s paces. Were this love well here displayed, As flame flameth ’neath thin jade Love should glow through these my phrases. III Though I’ve roamed through many places, None there is that my heart troweth Fair as that wherein fair groweth One whose laud here interlaces Tuneful words, that I’ve essayed. Let this tune be gently played Which my voice herward upraises.

356

Дверца сердца, зов живого. Не тебя ли шлют мне дали, Где бы ветры не блуждали Ради следа золотого. Схож с любовью аромат. Сердце в чаянье услад Дрогнуть в ужасе готово. II Много милых для мужского Сердца женских лиц, но я ли К ним качнусь в моей печали? Мне твоё милей любого; Так любовь, мой тайный клад, Словно пламя сквозь гагат, Сквозь моё мерцает слово. III Пусть мне жить любовью ново, Как бы нас ни услаждали Те, кого предугадали Звуки пенья неземного, Лишь одну я славить рад; Ей стихи мои звучат, Избегая остального.

357

IV

IV

If my praise her grace effaces, Then ’tis not my heart that showeth, But the skilless tongue that soweth Words unworthy of her graces. Tongue, that hath me so betrayed, Were my heart but here displayed, Then were sung her fitting praises.

Зла хвала в плену мирского. Как слова ни угождали, Красоту лишь повреждали Бредни мнения людского. Только сердце наугад В похвалах являет лад Средь разлада рокового.

358

359

CANZON: OF INCENSE

КАНЦОНА: ФИМИАМА 6

I

I

Thy gracious ways, O Lady of my heart, have O’er all my thought their golden glamour cast; As amber torch-flames, where strange men-at-arms Tread softly ’neath the damask shield of night, Rise from the flowing steel in part reflected, So on my mailed thought that with thee goeth, Though dark the way, a golden glamour falleth. II The censer sways And glowing coals some art have To free what frankincense before held fast Till all the summer of the eastern farms Doth dim the sense, and dream up through the light, As memory, by new-born love corrected — With savour such as only new love knoweth — Through swift dim ways the hidden pasts recalleth. III On barren days, At hours when I, apart, have Bent low in thought of the great charm thou hast, Behold with music’s many-stringed charms The silence groweth thou. O rare delight! The melody upon clear strings inflected Were dull when o’er taut sense thy presence floweth, With quivering notes’ accord that never palleth.

360

Путём святым я, Госпожа, ведом был, Вверяя мысль мою твоим лучам, Где при янтарных факелах войска И ночь для рыцаря — надёжный щит В предчувствии почти зеркальной стали; С тобою мысль моя в своей кольчуге, Пока сияет золото ночное. II Кадильный дым чудесным облачком был, Над углями струился фимиам; С востока лето шло, издалека, Покуда спящих грёза не прельстит, Любовью новой утолив едва ли Любовь былую в сумрачной округе, Где золотым дождём живёт земное. III Но дням пустым, когда к тебе влеком был, Как до сих пор, я песней честь воздам; И музыкой в молчании строка Редчайшую отраду возвестит, Чтобы мелодиями трепетали Живые струны в сладостном испуге, Присутствие твоё тая родное.

361

IV The glowing rays That from the low sun dart, have Turned gold each tower and every towering mast; The saffron flame, that flaming nothing harms Hides Khadeeth’s pearl and all the sapphire might Of burnished waves, before her gates collected: The cloak of graciousness, that round thee gloweth, Doth hide the thing thou art, as here befalleth. V All things worth praise That unto Khadeeth’s mart have From far been brought through perils over-passed, All santal, myrrh, and spikenard that disarms The pard’s swift anger; these would weigh but light ’Gainst thy delights, my Khadeeth! Whence protected By naught save her great grace that in him showeth, My song goes forth and on her mercy calleth. VI O censer of the thought that golden gloweth, Be bright before her when the evening falleth. VII Fragrant be thou as a new field one moweth, O song of mine that «Hers» her mercy calleth.

362

IV Так огневым охвачен вдруг лучом был Град с башнями, подобными свечам, А пламени шафранного река, Где Кадиса жемчужина гостит, Течёт, струясь, в сапфировые дали, Где ты вверяешься своей подруге, Чьё платье голубеет водяное. V Дары почтим! Для них построен дом был: Сокровищница Кадис или храм, Где леопард — заложник цветника, Где воздух благовония растит, Мой Кадис, где мне душу нагадали, Мой скрытый дар не по моей заслуге, И в песне благодать, не что иное. VI Кадило мысли, золото в лачуге, Где блещет к вечеру всё остальное. VII А песнь моя, как жница на досуге, Взывает к ней в благоуханном зное.

363

CANZONE: OF ANGELS

КАНЦОНА: АНГЕЛОВ 7

I

I

He that is Lord of all the realms of light Hath unto me from His magnificence Granted such vision as hath wrought my joy. Moving my spirit past the last defence That shieldeth mortal things from mightier sight, Where freedom of the soul knows no alloy, I saw what forms the lordly powers employ; Three splendours, saw I, of high holiness, From clarity to clarity ascending Through all the roofless, tacit courts extending In æther which such subtle light doth bless As ne’er the candles of the stars hath wooed; Know ye herefrom of their similitude. II Withdrawn within the cavern of his wings, Grave with the joy of thoughts beneficent, And finely wrought and durable and clear, If so his eyes showed forth the mind’s content, So sate the first to whom remembrance clings, Tissued like bat’s wings did his wings appear, Not of that shadowy colouring and drear, But as thin shells, pale saffron, luminous; Alone, unlonely, whose calm glances shed Friend’s love to strangers though no word were said, Pensive his godly state he keepeth thus. Not with his surfaces his power endeth, But is as flame that from the gem extendeth. III My second marvel stood not in such ease, But he, the cloudy pinioned, winged him on 364

Царящий в сферах света властелин Явил мне полноту своих щедрот, Видением обрадовав меня, Так что мой дух преодолел оплот, Которым скрыт от смертных глаз притин, Где для души свобода — лишь броня В прообразах первичного огня. Три светоча священных я узрел. Сияние к сиянью восходило, Сквозь кров несуществующий будило Эфир и с ним того, кто духом цел; Тончайший в звёздах проявлялся свет, И для него сравнений в мире нет. II Возникший из пещеры светлых крыл, Весельем вес явив отрадных дум, Невозмутимо в ясности паря, Так что в очах его лучился ум, Таков, насколько помню, первый был, Сказал бы я, крыла нетопыря, Но в них не тень, а вечная заря, Прозрачней хрупких раковин шафран; В уединении не одинок, Любвеобильный излучал он ток, Целительный для всех душевных ран. И вне себя сиял он, совершенный, Как пламенеет камень драгоценный. III Другой не столь величественно тих С крылами, походившими на мглу, 365

Then from my sight as now from memory, The courier aquiline, so swiftly gone! The third most glorious of these majesties Give aid, O sapphires of th’ eternal see, And by your light illume pure verity. That azure feldspar hight the microcline, Or, on its wing, the Menelaus weareth Such subtlety of shimmering as beareth This marvel onward through the crystalline, A splendid calyx that about her gloweth, Smiting the sunlight on whose ray she goeth. IV The diver at Sorrento from beneath The vitreous indigo, who swiftly riseth, By will and not by action as it seemeth, Moves not more smoothly, and no thought surmiseth How she takes motion from the lustrous sheath Which, as the trace behind the swimmer, gleameth Yet presseth back the æther where it streameth. To her whom it adorns this sheath imparteth The living motion from the light surrounding; And thus my nobler parts, to grief’s confounding, Impart into my heart a peace which starteth From one round whom a graciousness is cast Which clingeth in the air where she hath past. V — TORNATA Canzon, to her whose spirit seems in sooth Akin unto the feldspar, since it is So clear and subtle and azure, I send thee, saying: That since I looked upon such potencies And glories as are here inscribed in truth, New boldness hath o’erthrown my long delaying, And that thy words my new-born powers obeying Voices at last to voice my heart’s long mood — Are come to greet her in their amplitude. 366

Исчез уже из памяти моей; Он скрылся, уподобившись орлу, Но третье чудо, высшее из них. Вообразите синеву морей Сапфирную; её крыла светлей, Чем синий шпат, в себя вобравший даль, И плащ не из такой ли тонкой ткани Царь Менелай носил на поле брани? И не таков ли царственный хрусталь Великолепной чаши, чьё сиянье, Как солнце, греет мир на расстоянье. IV Как под Сорренто движет глубина Ныряльщиком, когда смельчак всплывает, Когда лазурь знакомая всё шире, И не плывёт он, только уповает, Так, помнится, явилась мне она Из ярких лат, сверкающих в эфире, Свой след, как в море, оставляя в мире, Где ярче блещут латы, чем блистали, И воцарился свет во мне всецело, Так что прошло всё, что во мне болело, Последние тревоги и печали, Которые сменяет благодать, Когда её дано мне увидать. V — ТОРНАТА Ты, песнь моя, к ней, чей спокойный нрав Мне шпат напоминает полевой, Я шлю тебя. Ступай, моё созданье, И возвести ты ей, что сам не свой Правдив я был, когда я пел, воздав Ей честь в благоговейном ожиданье, В котором разве только оправданье Тех скрытых сил, чей выдал я секрет, Ей передав с тобою мой привет. 367

TO OUR LADY OF VICARIOUS ATONEMENT

МАТЕРИ БОЖИЕЙ ИСКУПЛЕНИЯ ГРЕШНЫХ 8

(Ballata)

(Баллада)

I

I

Who are you that the whole world’s song Is shaken out beneath your feet Leaving you comfortless, Who, that, as wheat Is garnered, gather in The blades of man’s sin And bear that sheaf? Lady of wrong and grief, Blameless! II

Кто ты, что пенье всей вселенной У ног твоих лежит, как прах, И оставляет безутешной? Кто ты, одна в пустых полях, Когда зерно свезли, тиха, Солому нашего греха Сбирающая в тяжкий сноп, Царица бедствий и хвороб, Сосуд безгрешный! II

All souls beneath the gloom That pass with little flames, All these till time be run Pass one by one As Christs to save, and die; What wrong one sowed, Behold, another reaps! Where lips awake our joy The sad heart sleeps Within.

И каждая душа, сквозь мрак Бредущая со слабым светом,— Доколе этот мир стоит, Идут, одна другой вослед, Спасти, как Иисус, и умереть; Один посеял зло, гляди: Другому жать! Где радость на губах, Печали мертвая печать В груди.

No man doth bear his sin, But many sins Are gathered as a cloud about man’s way.

Никто свой грех не донесёт, Но множество грехов Висит, как туча, над его путём.

368

369

TO GUIDO CAVALCANTI Dante and I are come to learn of thee, Ser Guido of Florence, master of us all, Love, who hath set his hand upon us three, Bidding us twain upon thy glory call. Harsh light hath rent from us the golden pall Of that frail sleep, His first light seigniory, And we are come through all the modes that fall Unto their lot who meet him constantly. Wherefore, by right, in this Lord’s name we greet thee, Seeing we labour at his labour daily. Thou, who dost know what way swift words are crossed O thou, who hast sung till none at song defeat thee, Grant! by thy might and hers of San Michele, Thy risen voice send flames this pentecost.

370

К ГВИДО КАВАЛЬКАНТИ 9 И Дант, и я пришли к стопам твоим, Сер Гвидо, о искуснейший меж нас. Амур, торивший тропы нам троим, Обрёк двоих воспеть твой мощный глас. Он разорвал покровы нежных фраз И сладких грёз развеял легкий дым, Чтоб мы, придя к тебе, прошли в свой час Всё то, что ждёт познавших встречи с Ним. Вот почему в твоих деяньях славных Его деяний отблеск мы узрели. Ты, что постиг, как властвовать словами И долго пел, не зная в песнях равных, Пусть голос твой и Донны в Сан Микеле Зажжёт сегодня Троицыно пламя!

371

SONNET IN TENZONE

СОНЕТ В ТЕНЦОНЕ 10

LA MENTE

LA MENTE *

«O Thou mocked heart that cowerest by the door And durst not honour hope with welcoming, How shall one bid thee for her honour sing, When song would but show forth thy sorrow’s store? What things are gold and ivory unto thee? Go forth, thou pauper fool! Are these for naught? Is heaven in lotus leaves? What hast thou wrought, Or brought, or sought, wherewith to pay the fee?» IL CUORE

«If naught I give, naught do I take return. ’Ronsard me celebroit!’ behold I give The age-old, age-old fare to fairer fair And I fare forth into more bitter air; Though mocked I go, yet shall her beauty live Till rimes unrime and Truth shall truth unlearn.»

«Осмеянное сердце, у дверей Способно ли надеяться ты впредь? Осмелишься ли ты её воспеть, Когда вся песнь твоя в тоске твоей? Где золото и где иворий твой? Прочь, нищий дурень! Или твой товар Лишь небо в листьях лотоса? Твой дар Жар чар, платить же следует с лихвой»! IL CUORE **

«Дар на товар нисколько не похож. «Ронсар меня воспел»,*** и предпочту Я старости святую старину; Горчайшую затрону я струну, И тот смешон, кто предал красоту, Кто, рифму обезрифмив, сложит ложь».

* La mente: ум (итал.). ** Il cuore: сердце (итал.). *** «Ронсар меня воспел» («Ronsard me celebroit») — цитата из Ронсара (сонет из цикла «К Елене»).

372

373

SONNET: CHI È QUESTA? Who is she coming, that the roses bend Their shameless heads to do her passing honour? Who is she coming with a light upon her Not born of suns that with the day’s end end? Say is it Love who hath chosen the nobler part? Say is it Love, that was divinity, Who hath left his godhead that his home might be The shameless rose of her unclouded heart? If this be Love, where hath he won such grace? If this be Love, how is the evil wrought, That all men write against his darkened name? If this be Love, if this… O mind give place! What holy mystery e’er was noosed in thought? Own that thou scan’st her not, nor count it shame!

374

СОНЕТ: CHI È QUESTA? 11 Но кто она, прекрасная, когда Не солнечный над нею свет и в грозы И головы пред ней склоняют розы, В свой краткий век не знавшие стыда? Что если в ней сама Любовь, чей дом, Достойный неземного божества — Безоблачное сердце существа, Чьё сердце незнакомо со стыдом? Любовь? Тогда откуда благодать? Любовь? Тогда откуда столько зла, Что за любовь любви влюблённый мстит? Пускай любовь… Как тайну разгадать? Связала тайну мысль верней узла, Но разве не судить её — не стыд?

375

BALLATA, FRAGMENT

БАЛЛАТА, ОТРЫВОК 12

II

II

Full well thou knowest, song, what grace I mean, E’en as thou know’st the sunlight I have lost. Thou knowest the way of it and know’st the sheen About her brows where the rays are bound and crossed, E’en as thou knowest joy and know’st joy’s bitter cost. Thou know’st her grace in moving, Thou dost her skill in loving, Thou know’st what truth she proveth, Thou knowest the heart she moveth, O song where grief assoneth!

376

Ты знаешь, песнь, чью милость я воспел; Ты знаешь солнце, чей утрачен свет, Лишь над бровями царственными цел, Где луч лучу соперник и сосед, И средь очаровательных примет Ты знаешь милость милой, Ты дышишь вещей силой Ты, как любовь, правдива, Ты дух живого дива, Ты песнь, в которой горе.

377

CANZON: THE VISION

КАНЦОНА: ВИДЕНИЕ 13

I

I

When first I saw thee ’neath the silver mist, Ruling thy bark of painted sandal-wood, Did any know thee? By the golden sails That clasped the ribbands of that azure sea, Did any know thee save my heart alone? O ivory woman with thy bands of gold, Answer the song my luth and I have brought thee! II Dream over golden dream that secret cist, Thy heart, O heart of me, doth hold, and mood On mood of silver, when the day’s light fails, Say who hath touched the secret heart of thee, Or who hath known what my heart hath not known! O slender pilot whom the mists enfold, Answer the song my luth and I have wrought thee! III When new love plucks the falcon from his wrist, And cuts the gyve and casts the scarlet hood, Where is the heron heart whom flight avails? O quick to prize me Love, how suddenly From out the tumult truth has ta’en his own, And in this vision is our past unrolled. Lo! With a hawk of light thy love hath caught me. IV And I shall get no peace from eucharist, Nor doling out strange prayers before the rood, To match the peace that thine hands’ touch entails; 378

Кто знал тебя, когда я в первый раз Тебя в твоём сандаловом челне В серебряном тумане увидал, Знакомую лишь сердцу моему? Забрезжил мне твой ненаглядный цвет Слоновой кости с золотом вдали И с лютней песнь мою внушила мне ты. II Над грёзой грёза для бессонных глаз, Твоё же сердце, как моё, во мне, Как день бы, серебрясь, не увядал, Сердечную затрагиваю тьму, Где вверен мне заветный твой секрет. О, нежный кормчий! В лютню мне всели Ответ на песнь, что разрешила мне ты. III Как сокол, чтобы с длани взмыть в свой час, Рвёт путы, так любовь наедине Со мною, с дичью… Как я угадал Опасную не мне ли самому? Заранее полёт её воспет, И сердцу сострадают журавли. Ты свет-скопа! С небес грозила мне ты. IV Когда священник таинством не спас Меня перед распятьем на стене, От рук твоих я исцеленья ждал, 379

Nor doth God’s light match light shed over me When thy caught sunlight is about me thrown, Oh, for the very ruth thine eyes have told, Answer the rune this love of thee hath taught me. V After an age of longing had we missed Our meeting and the dream, what were the good Of weaving cloth of words? Were jewelled tales An opiate meet to quell the malady Of life unlived? In untried monotone Were not the earth as vain, and dry, and old, For thee, O Perfect Light, had I not sought thee? VI Calais, in song where word and tone keep tryst Behold my heart, and hear mine hardihood! Calais, the wind is come and heaven pales And trembles for the love of day to be. Calais, the words break and the dawn is shown. Ah, but the stars set when thou wast first bold, Turn! lest they say a lesser light distraught thee. VII O ivory thou, the golden scythe hath mown Night’s stubble and my joy. Thou royal souled, Favour the quest! Lo, Truth and I have sought thee!

380

Надеясь, что телесную тюрьму Мою преобразит Господень свет; Глаза твои земной превыше тли: И в тайных письменах светила мне ты. V За веком век в свидании отказ. Не по моей ли пристальной вине Ткань слов я многократно повреждал, Дурманом беспокойному уму В непережитом причиняя вред? Но разве, озарив тщету земли, Свет совершенный не сулила мне ты? VI Кале, со словом звук вне тщетных фраз Песнь образуют в жалобном огне! Кале, где б только ветер не блуждал, Твой пламенник любви я восприму. Кале, заря в словах — горячий след, Откуда сонмы звёзд произошли, Пока светить не запретила мне ты. VII В слоновой кости золотой стилет. В родстве с твоей душою короли: Свет Истины предвозвестила мне ты.

381

OCTAVE

ОКТАВА 14

Fine songs, fair songs, these golden usuries Her beauty earns as but just increment, And they do speak with a most ill intent Who say they give when they pay debtor’s fees.

Прекрасных песен лепта золотая — Её красы заслуженный доход, Не выплата, но плата наперёд, Злословят, должниками их считая.

I call him bankrupt in the courts of song Who hath her gold to eye and pays her not, Defaulter do I call the knave who hath got Her silver in his heart, and doth her wrong.

Но тот на песенном суде банкрот, Кто золото красы узрел без платы, Кто ж в сердце затаив, алчбой объятый, Скрыл серебро её,— мошенник тот.

382

383

SONNET

СОНЕТ 15

If on the tally-board of wasted days They daily write me for proud idleness, Let high Hell summons me, and I confess, No overt act the preferred charge allays.

Когда напишут на доске растрат

To-day I thought — what boots it what I thought? Poppies and gold! Why should I blurt it out? Or hawk the magic of her name about Deaf doors and dungeons where no truth is bought?

Я думал — но пред кем держать ответ? О золоте и маках! Но к чему Болтать? Как именем волшебным тьму Глухих дверей пробить, где правды нет?

Who calls me idle? I have thought of her. Who calls me idle? By God’s truth I’ve seen The arrowy sunlight in her golden snares.

Ленив я? Но я думал лишь о ней. Ленив я? Но тому свидетель Бог: В её златых силках видал зарю.

Let him among you all stand summonser Who hath done better things! Let whoso hath been With worthier works concerned, display his wares!

Пусть тот, кто сделал что-нибудь ценней, Меня к ответу призовёт, кто смог Создать, работу пусть несёт свою.

384

Мне счёт за праздность гордую, за лень, Готов держать ответ за каждый день — Пусть призовёт на суд высокий Ад.

385

BALLATETTA

BALLATETTA 16

The light became her grace and dwelt among Blind eyes and shadows that are formed as men; Lo, how the light doth melt us into song:

Свет стал её красой и жил среди Слепцов, теней, устроенных, как люди; И пел он, этот свет, у нас в груди:

The broken sunlight for a healm she beareth Who hath my heart in jurisdiction. In wild-wood never fawn nor fallow fareth So silent light; no gossamer is spun So delicate as she is, when the sun Drives the clear emeralds from the bended grasses Lest they should parch too swiftly, where she passes.

В венке лучей, как в шлеме световом, — Та, у кого мой дух в повиновенье. Лань и олень, зачем в лесу глухом Столь тихий свет? О, паутины вязь Грубей её. И солнце, торопясь, Сбирает изумруды со стеблей, Не то они погаснут перед ней.

386

387

MADRIGALE Clear is my love but shadowed By the spun gold above her, Ah, what a petal those bent sheaths discover! The olive wood hath hidden her completely. She was gowned that discreetly The leaves and shadows concealed her completely. Fair is my love but followed In all her goings surely By gracious thoughts, she goeth so demurely.

388

МАДРИГАЛ 17 Любовь моя сияет, но над ней Литое золото, резная тень, О, лепесток в футляре златотканном! Оливы её спрятали, укрыли, Вся роща — плащ её укромный, или Листва и тень её совсем укрыли. Любовь моя прекрасна, но за ней На всех путях, как верная охрана, Благие мысли; шаг её смирен.

389

ERA MEA Era mea In qua terra Dulce myrti floribus, Rosa amoris Via erroris Ad te coram Veniam? ANGLICE` REDDITA

Mistress mine, in what far land, Where the myrtle bloweth sweet Shall I weary with my way-fare, Win to thee that art as day fair, Lay my roses at thy feet?

390

ERA MEA 18 Era mea In qua terra Dulce myrti floribus Rosa amoris Via erroris Ad te coram Veniam? ANGLICE` REDDITA 19

Госпожа моя, в какие края, Где сладок мирт, отправлюсь я, Покорю ли, долгим путем изнурён, Прекрасную, как день, госпожу, И розы к твоим стопам возложу?

391

PARACELSUS IN EXCELSIS «Being no longer human why should I Pretend humanity or don the frail attire? Men have I known, and men, but never one Was grown so free an essence, or become So simply element as what I am. The mist goes from the mirror and I see! Behold! the world of forms is swept beneath — Turmoil grown visible beneath our peace, And we, that are grown formless, rise above — Fluids intangible that have been men, We seem as statues round whose high-risen base Some overflowing river is run mad, In us alone the element of calm!»

392

PARACELSUS IN EXCELSIS 20 «Уже не человек, зачем я буду Прикидываться сей эфемеридой? Людей я знал, и как. Никто из них Ещё не сделался свободной сутью, Не стал простой стихией — так, как я. Вот зеркало исходит паром: вижу. Внимание! Мир формы отменён И очевидный вихрь смыл предметы. И мы уже вне формы восстаём — Флюиды, силы, бывшие людьми, Подобно изваяньям, в чьи подножья Колотится безумная река, И в нас одних стихия тишины».

393

PRAYER FOR HIS LADY’S LIFE From Propertius, Elegiae, Lib. III, 26

МОЛИТВА О ЖИЗНИ ЕГО ГОСПОЖИ Из Проперция, Элегии, книга III, 26 21

Here let thy clemency, Persephone, hold firm, Do thou, Pluto, bring here no greater harshness. So many thousand beauties are gone down to Avernus Ye might let one remain above with us.

Смилуйся, Персефона, постой, помедли, И ты, Плутон, удержи своё свирепство. Тысячи тысяч красавиц ушли к Аверну, Пускай же эта ещё побудет с нами.

With you is lope, with you the white-gleaming Tyro, With you is Europa and the shameless Pasiphae, And all the fair from Troy and all from Achaia, From the sundered realms, of Thebes and of aged Priamus; And all the maidens of Rome, as many as they were, They died and the greed of your flame consumes them.

У вас Иопа, у вас белая Тиро, У вас Европа и бесстыдная Пасифая, Все красавицы Трои и Ахаи, Всех разрушенных царств, Фив, и старика Приама; Все девицы Рима, сколько их не рождалось, Все ушли, и съело их ваше голодное пламя.

Here let thy clemency, Persephone, hold firm, Do thou, Pluto, bring here no greater harshness. So many thousand fair are gone down to Avernus, Ye might let one remain above with us.

Смилуйся, Персефона, постой, помедли, И ты, Плутон, удержи своё свирепство. Тысячи тысяч красавиц ушли к Аверну, Пускай одна ещё останется с нами.

394

395

SPEECH FOR PSYCHE IN THE GOLDEN BOOK OF APULEIUS

РЕЧЬ ПСИХЕИ В ЗОЛОТОЙ КНИГЕ АПУЛЕЯ 22

All night, and as the wind lieth among The cypress trees, he lay, Nor held me save as air that brusheth by one Close, and as the petals of flowers in falling Waver and seem not drawn to earth, so he Seemed over me to hover light as leaves And closer me than air, And music flowing through me seemed to open Mine eyes upon new colours. O winds, what wind can match the weight of him!

Всю ночь, и только что улёгся ветер На темных кипарисах, он лежал. И если он держал меня — не больше, Чем ближний воздух: словно лепестки Летят и медлят — или их земля К себе не тянет? — лёгкий, как они, Но ближе мне, чем воздух, он лежал. И музыка во мне, казалось, вот, Вот-вот глаза мои откроет... Вы, ветры, кто из вас тяжёл и лёгок, как он?

396

397

«BLANDULA, TENULLA, VAGULA»

«BLANDULA, TENULLA, VAGULA» 23

What hast thou, O my soul, with paradise? Will we not rather, when our freedom’s won, Get us to some clear place wherein the sun Lets drift in on us through the olive leaves A liquid glory? If at Sirmio My soul, I meet thee, when this life’s outrun, Will we not find some headland consecrated By aery apostles of terrene delight, Will not our cult be founded on the waves, Clear sapphire, cobalt, cyanine, On triune azures, the impalpable Mirrors unstill of the eternal change?

И что тебе, душа, небесный рай? Не лучше ли, обзаведясь свободой, Отправиться куда-нибудь, где солнце Цедило бы в масличную листву Живую славу? В Сирмии, допустим, Тебя я встречу после этой жизни, И мы найдём залив, благословенный Апостолами прелести земной, И учредим служенье на воде — Сапфир и кобальт, чистый цианин — На тройственной лазури непостижных, Подвижных зеркалах метаморфоз?

Soul, if She meet us there, will any rumour Of havens more high and courts desirable Lure us beyond the cloudy peak of Riva?

Душа, а вдруг Она придёт? И слух О лучших поселеньях и дворах Нас увлечёт туда, за пики Ривы?

398

399

ERAT HORA «Thank you, whatever comes.» And then she turned And, as the ray of sun on hanging flowers Fades when the wind hath lifted them aside, Went swiftly from me. Nay, whatever comes One hour was sunlit and the most high gods May not make boast of any better thing Than to have watched that hour as it passed.

400

ERAT HORA 24 «Благодарю, и что бы ни случилось...» И отвернулась, и, как луч в цветах, Когда их ветер быстро раздвигает, Уходит. Что бы дальше ни случилось, Вот посещённый светом час. И боги Не видывали лучшего занятья, Чем наблюдать, как этот час уходит.

401

EPIGRAMS

ЭПИГРАММЫ

I

I

O ivory, delicate hands! O face that hovers Between «To-come» and «Was,» Ivory thou wast, A rose thou wilt be.

О, слоновой кости хрупкие руки! О, лицо, мерцанье Между «Вот-вот» и «Уже», Слоновой кости ты было, Розой ты будешь.

II

II

(THE SEA OF GLASS)

(МОРЕ ЗЕРКАЛА)

I looked and saw a sea roofed over with rainbows, In the midst of each two lovers met and departed; Then the sky was full of faces with gold glories behind them.

402

Я поглядел и увидел море осенённое кровлей из радуг, В каждой из них двое влюблённых встретились и простились; И небо наполнили лица с золотыми славами за плечами.

403

LA NUVOLETTA

LA NUVOLETTA *

Dante to an unknown lady, beseeching her not to interrupt his cult of the dead Beatrice.

Данте к неизвестной даме, умоляя её не нарушать его культ мёртвой Беатриче.

From «II Canzoniere,» Ballata II.

Из «Кансоньере» Баллата II

Ah little cloud that in Love’s shadow lief Upon mine eyes so suddenly alightest, Take some faint pity on the heart thou smitest That hopes in thee, desires, dies, in brief.

В тени любви ты облачко, чья даль Моим глазам видение внушила И сердце восхищеньем сокрушила, Так что былого до смерти мне жаль.

Ah little cloud of more than human fashion Thou settest a flame within my mind’s mid space With thy deathly speech that grieveth;

Ты облачко, ты слишком человечно, Ты пламенем в мою проникло грудь, Соблазн смертельного примера;

Then as a fiery spirit in thy ways Greatest hope, in part a rightful passion, Yet where thy sweet smile giveth His grace, look not! For in Her my faith liveth.

Дух огненный, влечёшь меня ты в путь; Твоей улыбкой безупречной Меня твоя прельщает сфера, Но только верностью жить может вера.

Think on my high desire whose flame’s so great That nigh a thousand who were come too late, Have felt the torment of another’s grief.

В горенье нестерпимом чувств моих Предчувствую, что тысячам других Изведать предстоит мою печаль.

* La nuvoletta — облачко (итал.).

404

405

ROSA SEMPITERNA A rose I set within my «Paradise» Lo how his red is turned to yellowness, Not withered but grown old in subtler wise Between the empaged rime’s high holiness Where Dante sings of that rose’s device Which yellow is, with souls in blissfulness. Rose whom I set within my paradise, Donor of roses and of parching sighs, Of golden lights and dark unhappiness, Of hidden chains and silvery joyousness, Hear how thy rose within my Dante lies, O rose I set within my paradise.

406

ROSA SEMPITERNA 25 Мой рай, где долго розу я хранил, Пока не впал багрянец в желтизну И старостью тончайшей не пленил Меня, напомнив ясную луну, Как розу Дант воспел среди светил, Для душ блаженных жёлтую страну. Мой рай, где долго розу я хранил, Дарительницу роз, чей образ мил, Таящий в золотистом глубину, И сумрак, и сиянье, и весну, Среди страниц, а не во тьме могил Мой Дантов рай мне розу сохранил.

407

THE GOLDEN SESTINA

ЗОЛОТАЯ СЕКСТИНА From the Italian

С итальянского

of Pico della Mirandola

Из Пико де ла Мирандолы

In the bright season when He, most high Jove, From welkin reaching down his glorying hand, Decks the Great Mother and her changing face, Clothing her not with scarlet skeins and gold But with th’ empurpling flowers and gay grass, When the young year renewed, renews the sun,

Когда весну зовёт верховный Дий, Свою протягивая с неба длань, Чтобы покрыть благословенный лик Великой Матери не златом зорь, А нежной свежестью цветов и трав, Год обновляя, обновляет свет,

When, then, I see a lady like the sun, One fashioned by th’ high hand of utmost Jove, So fair beneath the myrtles on gay grass Who holdeth Love and Truth, one by each hand, It seems, if I look straight, two bands of gold Do make more fair her delicate fair face.

И если госпожа, чиста, как свет, Как сотворил её верховный Дий, Под сенью миртов средь цветов и трав С любовью, с правдой простирая длань, Обеими являет злато зорь, Тем ослепительнее милый лик.

Though eyes are dazzled, looking on her face As all sight faileth that looks toward the sun, New metamorphoses, to rained gold, Or bulls or whitest swans, might fall on Jove Through her, or Phoebus, his bag-pipes in hand, Might, mid the droves, come barefoot o’er our grass.

Пускай слепит глаза прекрасный лик, Все взоры в мире привлекает свет, Метаморфозы: дождь со златом зорь То бык, то лебедь,— с ней верховный Дий, И Феб, с пастушеской цевницей длань, Босой средь стад, средь наших сочных трав.

Alas, that there was hidden in the grass A cruel shaft, the which, to wound my face, My Lady took in her own proper hand. If I could not defend me ’gainst that sun I take no shame, for even utmost Jove Is in high heaven pierced with darts of gold.

Увы! Она таилась в чаще трав Стрела, потом пронзившая мой лик. У госпожи безжалостная длань, И поразил меня жестокий свет. Я не стыжусь: и сам верховный Дий Сражён бывает в небе златом зорь.

408

409

Behold the green shall find itself turned gold And spring shall be without her flowers and grass, And hell’s deep be the dwelling place of Jove Ere I shall have uncarved her holy face From my heart’s midst, where ’tis both Sun and sun; And yet she beareth me such hostile hand!

Но зелень обернётся златом зорь, Весна поблекнет без цветов и трав, И снизойдёт в Аид верховный Дий, Прежде чем я изглажу дивный лик Из сердца моего, где свет и свет, Пусть даже мне её враждебна длань.

O sweet and holy and O most light hand, O intermingled ivory and gold, O mortal goddess and terrestrial sun Who comest not to foster meadow grass, But to show heaven by a likened face Wert sent amongst us by th’ exalted Jove,

О, пресвятая сладостная длань, Иворий белоснежный в злате зорь, О, смертная богиня, дольний свет, К нам снизошедший, но не ради трав, А чтобы небесам явился лик, Чью красоту послал верховный Дий.

I still pray Jove that he permit no grass To cover o’er thy hands, thy face, thy gold For heaven’s sufficed with a single sun.

Верховный Дий! От наступленья трав Избавь ты длань прекрасную и лик, Поскольку в ясном небе свет один.

410

411

РИМ 26

ROME From the French of Joachim du Bellay «Troica Roma resurges»

С французского, из Иоахима дю Белле «Troica Roma resurges»

PROPERTIUS

PROPERTIUS

O thou new comer who seek’st Rome in Rome And find’st in Rome no thing thou canst call Roman; Arches worn old and palaces made common, Rome’s name alone within these walls keeps home.

О, ты, пришелец, посетивший Рим И не нашедший в древнем Риме Рима, Когда тщета в былых чертогах зрима И славен город именем одним.

Behold how pride and ruin can befall One who hath set the whole world ’neath her laws, All-conquering, now conquere`d, because She is Time’s prey and Time consumeth all.

Гордыне и разрухе в свой черед Подвластны те, кто правил здесь и там. Завоеватель завоеван сам, Так Время всех со временем пожрёт.

Rome that art Rome’s one sole last monument, Rome that alone hast conquered Rome the town, Tiber alone, transient and seaward bent, Remains of Rome. O world, thou unconstant mime! That which stands firm in thee Time batters down, And that which fleeteth doth outrun swift time.

Рим — памятник себе же самому. Рим Римом был в конце концов разбит; Спешит, как прежде, в море, как во тьму, Лишь древний Тибр. Над Римом шутит зло Мир, чьи твердыни время сокрушит. А что течёт, от времени ушло.

412

413

HER MONUMENT, THE IMAGE CUT THEREON From the Italian of Leopardi (Written 1831–3 circa)

ЕЙ ПАМЯТНИК, НАД НЕЙ ВОЗНИКШИЙ ОБРАЗ 27 С итальянского из Леопарди (написано около1831–33 гг.)

Such wast thou, Who art now But buried dust and rusted skeleton. Above the bones and mire, Motionless, placed in vain, Mute mirror of the flight of speeding years, Sole guard of grief Sole guard of memory Standeth this image of the beauty sped. O glance, when thou wast still as thou art now, How hast thou set the fire A-tremble in men’s veins; O lip curved high To mind me of some urn of full delight, O throat girt round of old with swift desire, O palms of Love, that in your wonted ways Not once but many a day Felt hands turn ice a-sudden, touching ye, That ye were once! of all the grace ye had That which remaineth now Shameful, most sad Finds ’neath this rock fit mould, fit resting place!

Такой была ты. Ты теперь Прах погребённый, ты скелет поблекший. Недвижное, воздвигнутое тщетно Немое зеркало годов бегущих, Страж горести, Страж памяти, Ты образ минувшей красоты.

And still when fate recalleth, Even that semblance that appears amongst us Is like to heaven’s most ’live imagining. All, all our life’s eternal mystery! To-day, on high Mounts, from our mighty thoughts and from the fount Of sense untellable, Beauty That seems to be some quivering splendour cast By the immortal nature on this quicksand, And by surhuman fates

И всё-таки, накликано судьбою, Подобие любое среди нас — Поистине живой небесный образ, В котором тайна жизни нашей вечна. И ныне ввысь Возносится из мысли, от истока, Где красота сокрыта И трепетный отбрасывает свет Бессмертья на струящийся песок, Как будто бы опеку

414

Взгляд бывший твой теперь и не теперь, Когда вселял твой взгляд Огонь в мужские жилы, губ изгиб, Напоминавший вазу, где восторг, На шее ожерелье, быстрый пыл, Любви ладони на путях твоих; Не раз, не два на дню Касание похолодевших рук Влекла ты. Где же красота твоя, Недавняя теперь? Лишь стыд и грусть — Под камнем тленье бывших форм твоих.

415

Given to mortal state To be a sign and an hope made secure Of blissful kingdoms and the aureate spheres; And on the morrow, by some lightsome twist, Shameful in sight, abject, abominable All this angelic aspect can return And be but what it was With all the admirable concepts that moved from it Swept from the mind with it in its departure.

Даруя человеку, Сверхчеловеческий нам рок сулит В блаженном царстве сферу золотую, И поутру изгибом света вдруг, Отвратностью своею пристыжён, Вид ангельский вернуться может весь К нам, ныне пусть былой, Чьи дивные прообразы исчезли, Покинув дух, покинутые духом.

Infinite things desired, lofty visions ’Got on desirous thought by natural virtue, And the wise concord, whence through delicious seas The arcane spirit of the whole Mankind Turns hardy pilot… and if one wrong note Strike the tympanum, Instantly That paradise is hurled to nothingness.

Видений, в бесконечности желанных, Мысль вожделеет с доблестью природной В согласье мудром в море ненаглядном, Где тайный дух всего людского рода — Надёжный кормчий… Но неверной нотой В звучанье, Пусть мгновенной, Весь этот рай ввергается в ничто.

O mortal nature, If thou art Frail and so vile in all, How canst thou reach so high with thy poor sense; Yet if thou art Noble in any part How is the noblest of thy speech and thought So lightly wrought Or to such base occasion lit and quenched?

О, смертная природа, Если ты Вся лишь порок и тлен, Как ты высот, убогая, достигла? А если ты, Хоть в малости знатна, Как знатность помыслов твоих и речи Иссякла вся, В ничтожестве презренном отблистав?

416

417

VICTORIAN ECLOGUES

ВИКТОРИАНСКИЕ ЭКЛОГИ 28

I EXCUSES

I ИЗВИНЕНИЯ

Ah would you turn me back now from the flowers, You who are different as the air from sea is, Ah for the pollen from our wreath of hours, You who are magical, not mine as she is, Say will you call us from our time of flowers?

Заставишь отвернуться от цветов, Мы разные, как воздух и волна, Пыльца лишь от соцветия часов, Ты не моя, хоть магии полна, Скажи, прервёшь ли этот час цветов?

You whom I loved and love, not understanding, Yea we were ever torn with constant striving, Seeing our gods are different, and commanding One good from them, and in my heart reviving Old discords and bent thought, not understanding.

Тебя любя, не понимаю сам, Нас разрывает вечное стремленье, Мы разным поклоняемся богам, Равно стремясь к добру — откуда тренье Сердец и дум, не понимаю сам.

We who have wept, we who have lain together Upon the green and sere and white of every season, We who have loved the sun but for the weather Of our own hearts have found no constant reason, What is your part, now we have come together?

Мы, кто рыдали вместе и лежали На охре, зелени и белизне, Любили солнце, но сердец печали Своих не понимали мы вполне, В союзе нашем — кем ты станешь мне?

What is your pain, Dear, what is your heart now A little sad, a little… Nay, I know not Seeing I never had and have no part now In your own secret councils wherein blow not My roses. My vineyard being another heart now?

Грустит ли ныне сердце, Дорогая? Светла ли грусть, легка ль… не знаю сам, Участия теперь не принимая В твоих советах тайных, их ветрам Закрыт. Мой сад — тебе душа чужая?

You who were ever dear and dearer being strange, How shall I «go» who never came anear you? How could I stay, who never came in range Of anything that halved; could never hear you Rightly in your silence; nay, your very speech was strange.

Ты всё роднее мне и всё ж чужда мне Как мне «уйти», когда не приближался? Как мне «остаться», коль грозит беда мне Стать половиной; я понять пытался Твоё молчанье — но и речь чужда мне.

418

419

You, who have loved not what I was or will be, You who but loved me for a thing I could be, You who love not a song whate’er its skill be But only love the cause or what cause should be, How could I give you what I am or will be?

Ты не меня любила, как я есть, Любила ты лишь то, чем мог бы стать я, Не песню, что я пел иль мог бы спеть, Любила ты причину — как отдать я Мог бы тебе всего себя как есть?

Nay, though your eyes are sad, you will not hinder, You, who would have had me only near not nearer, Nay though my heart had burned to a bright cinder Love would have said to me: «Still fear her, Pain is thy lot and naught she hath can hinder.»

Пусть грусть в глазах, ты переступишь смело, Мне позволяешь рядом быть, не ближе, Пусть сердце, словно уголёк сгорело, Любовь твердила мне: «Страшись, смотри же, Боль — твой удел, она раздавит смело».

So I, for this sad gladness that is mine now, Who never spoke aright in speaking to you, Uncomprehending anything that’s thine now, E’en in my spoken words more wrong may do you In looking back from this new grace that’s mine now.

Что ж, в радости печальной пребывая, Не смог тебе себя же объяснить я, Не знаю, кто же ты теперь такая, А говоря с тобой, теряю нить я, В сей новой благодати пребывая.

Sic semper finis deest.

Sic semper finis deest.

II SATIEMUS

II SATIEMUS 29

What if I know thy speeches word by word? And if thou knew’st I knew them wouldst thou speak? What if I know thy speeches word by word, And all the time thou sayest them o’er I said, «Lo, one there was who bent her fair bright head, Sighing as thou dost through the golden speech.» Or, as our laughters mingle each with each, As crushed lips take their respite fitfully, What if my thoughts were turned in their mid reach Whispering among them, «The fair dead Must know such moments, thinking on the grass; Oh how white dogwoods murmured overhead In the bright glad days!» How if the low dear sound within thy throat Hath as faint lute-strings in its dim accord 420

Коль знаю всё, что скажешь, наизусть, Ты говорила бы, об этом зная? Коль знаю всё, что скажешь, наизусть И про себя твержу, тебе внимая: «Вот клонится головка золотая, Со вздохом златоусто льётся речь». Когда ж смеёмся до изнеможенья, Вольются губы в губы, отдыхая, Но и тогда, коль мысли в речь облечь, Я про себя шепчу: «Благие тени Средь трав, быть может, то же чувство знали, Как белые цветы ирги шептали В те радостные дни над нами!» А низкий звук из милой мне гортани Напомнил лютни смутное звучанье, 421

Dim tales that blind me, running one by one With times told over as we tell by rote; What if I know thy laughter word by word Nor find aught novel in thy merriment?

Так смутные сказанья ослепляли, Как будто ты их знала слово в слово; Что, если смех твой знаю наизусть И всё твоё веселье мне не ново?

III ABELARD

III АБЕЛЯР

«Pere Esbaillart a Sanct Denis.» Villon

«Pere Esbaillart A Sanct Denis.» Villon 30

«Because my soul cried out, and only the long ways Grown weary, gave me answer and Because she answered when the very ways were dumb With all their hoarse, dry speech grown faint and chill. Because her answer was a call to me, Though I have sinned, my God, and though thy angels Bear no more now my thought to whom I love; Now though I crouch afraid in all thy dark Will I once cry to thee: Once more! Once more my strength! Yea though I sin to call him forth once more, Thy messengers for mine, Their wings my power! And let once more my wings fold down above her, Let their cool length be spread Over her feet and head And let thy calm come down To dwell within her, and thy gown of peace Clothe all her body in its samite. O Father of all the blind and all the strong, Though I have left thy courts, though all the throng Of thy gold-shimmering choir know me not, Though I have dared the body and have donned Its frail strong-seeming, and although Its lightening joy is made my swifter song, Though I have known thy stars, yea all, and chosen one. Yea though I make no barter, and repent no jot, Yet for the sunlight of that former time 422

«Ибо душа кричит, лишь долгие пути, И те, устав, ответили мне, ибо Она дала ответ, когда, прервав поток Сухих и грубых слов, дороги онемели. Ибо ответ её ко мне призывом был, Пусть я грешил, мой Бог, пусть ангелы твои Любимой весть мою на крыльях не домчат; Хотя во тьме твоей бреду я в страхе ныне, Взываю вновь к Тебе: «Приди, придай мне сил!» Хоть вновь к нему воззвав, я снова согрешил, Пришли ко мне гонцов, Даруй мне силу крыл! Дай силы мне раскрыть над нею крыльев сень, Да осенит их тень Прохладой, тишиной, Даруя твой покой, Чтоб мира благодать Главе и стопам дать, Всю облачи её шелками и парчой! О, ты, Отец всех сильных духом и слепых, Пусть я неведом хору ангелов твоих, Пусть дом покинул твой и плоти возжелал, Дерзнул надеть наряд я бренности земной, И пусть, возликовав, иную песнь запел, Хоть звёзды знал твои, одну себе избрал, Хотя ещё сейчас не каюсь ни на йоту, Даруй мне благодать, хотя бы в знак того ты, 423

Grant me the boon, O God, Once more, once more, or I or some white thought Shall rise beside her and, enveloping All her strange glory in its wings of light, Bring down thy peace upon her way-worn soul. Oh sheathe that sword of her in some strong case, The doe-skin scabbard of thy clear Rafael! Yea let thy angels walk, as I have seen Them passing, or have seen their wings Spread their pavilions o’er our twin delight. Yea I have seen them when the purple light Hid all her garden from my drowsy eyes.

424

Что в прошлом знал твой свет, Молю, ещё хоть раз перенестись позволь Сейчас мне самому иль мысли белоснежной, Дабы сокрыть огонь её столь странной славы, Даруя твой покой, души утишить боль, Иль в ножны прочные, но всё ж из замши нежной Её мятежный меч пусть вложит Рафаил! Пусть ангелы твои, как видел это я, Пройдут среди небес иль крыльев их шатры, Сокрыв двойной восторг, раскинутся над нами, Я видел их, когда пурпурными огнями Её сокрылся сад от сонных глаз моих.

425

A PROLOGUE

ПРОЛОГ 31

SCENE — IN THE AIR

СЦЕНА В ВОЗДУХЕ

The Lords of the Air: What light hath passed us in the silent ways?

Князи воздуха Что это был за свет, минувший нас?

The Spirits of Fire: We are sustaine`d, strengthened suddenly.

Духи Огня Мы вдруг окрепли. Сила прибывает.

The Spirits of Water: Lo, how the utmost deeps are clarified!

Духи Воды О, высвечена глубина глубин!

The Spirits Terrene: What might is this more potent than the spring? Lo, how the night Which wrapped us round with its most heavy cloths Opens and breathes with some strange-fashioned brightness!

Духи Земли Но что это, сильней самой весны? Смотрите, ночь, Укутавшая нас в глухие тучи, Вдруг распахнулась, дышит и сияет!

IN HEAVEN

Christ, the eternal Spirit in Heaven speaketh thus, over the child of Mary: O star, move forth and write upon the skies, «This child is born in ways miraculous.» . . . O windy spirits, that are born in Heaven, Go down and bid the powers of Earth and Air Protect his ways until the Time shall come. . . . O Mother, if the dark of things to be Wrap round thy heart with cloudy apprehensions, Eat of thy present corn, the aftermath Hath its appointed end in whirling light. 426

В НЕБЕСАХ

Христос, вечный Дух в небесах, так говорит над младенцем Марии: Ступай, звезда, пиши по небесам: «Таинственно рождение его». . . . Вы, духи-веянья, с родных небес Спускайтесь вниз и накажите силам Земли и Воздуха беречь его На всех путях, пока не пробил Час. . . . О, Мать, когда тебе грядущий мрак Обвяжет сердце смутным предвещаньем, Ешь хлеб твой нынешний. А то, что следом, Тому конец назначен: вихрь сиянья. 427

Eat of thy present corn, thou so hast share In mightier portents than Augustus hath. . . . In every moment all to be is born, Thou art the moment and need’st fear no scorn. Echo of the Angels singing «Exultasti:» Silence is born of many peaceful things, Thus is the starlight woven into strings Whereon the Powers of peace make sweet accord. Rejoice, O Earth, thy Lord Hath chosen Him his holy resting-place. Lo, how the winged sign Flutters above that hallowed chrysalis. IN THE AIR

Ешь хлеб твой нынешний, ты в нём прияла Мощнее знак, чем то, что Август ведал. . . . Есть в каждом миге рождество всего. Ты — этот миг: не бойся ничего. Эхо Ангелов, поющих «Exultasti»: Молчанье, плод стозвучной тишины, Так свет звезды вмешался в строй струны Под миротворной Ангельской рукой. Ликуй, Земля, Создатель твой Избрал Его и в Нём почил, и спит. Смотри: крылатый знак Над светозарной куколкой парит. В ВОЗДУХЕ

The invisible Spirit of the Star answers them: Bend in your singing, gracious potencies, Bend low above your ivory bows and gold! That which ye know but dimly hath been wrought High in the luminous courts and azure ways: Bend in your praise; For though your subtle thought Sees but in part the source of mysteries, Yet are ye bidden in your songs, sing this:

Невидимый дух звезды отвечает им: Склонитесь в пенье, благостные силы, Склонитесь ниже над златым смычком! Вы только смутно знаете о том, Что совершилось в горней синеве: Склонитесь в похвале; Ваш тонкий ум провидит лишь отчасти Источник таинств у престолов власти, Но ваше дело петь, воспойте так:

«Gloria! gloria in excelsis Pax in terra nunc natast.»

«Gloria! gloria in excelsis Pax in terra nunc natast.»

Angels continuing in song: Shepherds and kings, with lambs and frankincense Go and atone for mankind’s ignorance: Make ye soft savour from your ruddy myrrh. Lo, how God’s son is turned God’s almoner. Give ye this little Ere he give ye all. 428

Ангелы продолжают петь: Цари и пастухи, ягнята, ладан, злато, За слепоту людей вы принесёте плату: Пусть миро ваше льёт живые ароматы. Сегодня Божий Сын — даятель тароватый. Отдайте эту малость: Он даст вам всё. 429

ON EARTH

НА ЗЕМЛЕ

One of the Magi: How the deep-voice`d night turns councillor! And how, for end, our starry meditations Admit us to his board!

Один из Волхвов: Ночь тихогласая, советник чудный! Конец науки звёздной, трудной: Она нас допустила к сим дверям.

A Shepherd: Sir, we be humble and perceive ye are Men of great power and authority, And yet we too have heard.

Пастух: Мы люди тёмные, а вы, видать, Не нам чета: владыки, мудрецы. Но слух и к нам пришёл.

DIANA IN EPHESUS

(Lucina dolentibus:) «Behold the deed! Behold the act supreme! With mine own hands have I prepared my doom, Truth shall grow great eclipsing other truth, And men forget me in the aging years.

ДИАНА ЭФЕССКАЯ

(Lucina dolentibus): «Се, дело дивное! Се, длань небес! Сама себе я саван соткала. Восходит Истина: она затмит другие, И обо мне не вспомнит человек.

Explicit.

Explicit.

430

431

MAESTRO DI TOCAR

MAESTRO DI TOCAR 32

(W. R.)

(W. R.)

You, who are touched not by our mortal ways Nor girded with the stricture of our bands, Have but to loose the magic from your hands And all men’s hearts that glimmer for a day, And all our loves that are so swift to flame Rise in that space of sound and melt away.

432

Вы, знавшие не смертное касанье, Кому наш мир не господин, не друг, Мы волшебства хотим из ваших рук: И всех сердец упорное мерцанье, И всей любви томленье по огню Взлетев, растают в области звучанья.

433

ARIA

АРИЯ

My love is a deep flame that hides beneath the waters.

Любовь моя — глубокий огонь утаённый под пологом вод.

— My love is gay and kind, My love is hard to find as the flame beneath the waters.

— Любовь моя веселится, играет Любви моей никто не узнает, как огня под пологом вод.

The fingers of the wind

Пальцы ветра

With a frail

meet hers

swift greeting. My love is gay and kind and hard

of meeting, As the flame beneath the waters hard of meeting.

434

Прикасаются

к пальцам её

в быстром привете. Любовь моя весела и проста, и никто её не приметит, Как огонь под пологом вод никто не приметит.

435

L’ART

L’ART 33

When brightest colours seem but dull in hue And noblest arts are shown mechanical, When study serves but to heap clue on clue That no great line hath been or ever shall, But hath a savour like some second stew Of many pot-lots with a smack of all. ’Twas one man’s field, another’s hops the brew, ’Twas vagrant accident not fate’s fore-call.

Когда тускнеют краски без лучей, Так что в искусствах стынет прежний жар, А выучка — лишь поиски ключей, И настоящий невозможен дар, Когда в чужих горшках не горячей Вторичный перемешанный отвар, И в поле запустевшем хмель ничей, Как механизм заимствованных чар,

Horace, that thing of thine is overhauled, And «Wood notes wild» weaves a concocted sonnet. Here aery Shelley on the text hath called, And here, Great Scott, the Murex, Keats comes on it. And all the lot howl, «Sweet Simplicity!» ’Tis Art to hide our theft exquisitely.

Гораций, пересмотрен твой завет. «Песнь дикая лесов» — строка в сонете. Воздушный Шелли, в тексте твой секрет. Великий Скотт, Китс, Мюррекс на примете. Так простотою хвастается страсть: Искусство в том, чтобы искусно красть.

436

437

SONG IN THE MANNER OF HOUSMAN

ПЕСНЯ В МАНЕРЕ ХАУСМЕНА 34

O woe, woe, People are born and die, We also shall be dead pretty soon Therefore let us act as if we were dead already.

Увы, увы! Рождаются и умирают люди, И не сносить нам тоже головы, А посему давайте жить мы будем,

The bird sits on the hawthorn tree But he dies also, presently. Some lads get hung, and some get shot. Woeful is this human lot. Woe! woe, etcetera …

Поёт в боярышнике соловей, Но вскоре он умрёт среди ветвей. Одних повесят, а других застрелят — Горестна людская доля, Горе, горе и так дале…

London is a woeful place, Shropshire is much pleasanter. Then let us smile a little space Upon fond nature’s morbid grace. Oh, Woe, woe, woe, etcetera …

Лондон есть юдоль печали, Шропшир гораздо мне милей, Что ж, улыбнёмся все Природы пагубной красе, Горе, горе, и так дале…

438

Как будто умерли уже.

439

UND DRANG 35

UND DRANG Nay, dwells he in cloudy rumour alone?

Неужто он один в заоблачной молве?

Binyon

Биньон 36

I I am worn faint, The winds of good and evil Blind me with dust And burn me with the cold, There is no comfort being over-man; Yet are we come more near The great oblivions and the labouring night, Inchoate truth and the sepulchral forces. II

I Я изнурён — Ветра добра и зла Слепят, взметая пыль, И обжигают холодом меня, Нет утешенья для сверхчеловека, И всё ж, коль ближе подойдёшь, Великое забвение и труженица ночь Являют истину и сонм загробных сил. II

Confusion, clamour, ’mid the many voices Is there a meaning, a significance?

Смятенье, крик — среди многоголосья Есть ли значенье, смысл?

That life apart from all life gives and takes, This life, apart from all life’s bitter and life’s sweet, Is good. Ye see me and ye say: exceeding sweet Life’s gifts, his youth, his art, And his too soon acclaim.

Та жизнь даёт, берёт — вне жизни остальной, А эта жизнь — вне горечи и сладости земной — Полна добра. Скажите же: даров той жизни выше Его искусство, молодость, талант И скорое признание его.

I also knew exceeding bitterness, Saw good things altered and old friends fare forth, And what I loved in me hath died too soon, Yea I have seen the «gray above the green»; Gay have I lived in life; Though life hath lain Strange hands upon me and hath torn my sides, Yet I believe. . . . . . Life is most cruel where she is most wise.

Я тоже горечи хлебнул с лихвой, Видал, как «серость затмевала зелень», Добро на службе зла, предательства друзей, Да, жизнь я прожил чудаком, Хотя она Меня в объятьях странных истерзала, Но всё же веры не утратил я.

440

. . . . . Чем жизнь мудрее, тем она жесточе. 441

III The will to live goes from me.

III I have lain

Уходит воля к жизни

от меня.

Dull and out-worn with some strange, subtle sickness. Who shall say That love is not the very root of this, O thou afar?

Я изнурён

Yet she was near me,

Но всё ж была она так близко,

that eternal deep. O it is passing strange that love Can blow two ways across one soul. . . . . . And I was Aengus for a thousand years, And she, the ever-living, moved with me And strove amid the waves, and would not go. IV ELEGIA «Far buon tempo e trionfare»

изысканной и странной хворью. Кто сможет доказать, Что не любовь тому виной, О, как ты далека. та вечная пучина. Не странно ль, что одну и ту же душу Любовь способна дважды поражать. . . . . . И был я Энгусом тысячелетье, Она ж, бессмертная, всегда была со мной, С волнами спорила, но всё ж не уходила. IV ЭЛЕГИЯ «Far buon tempo e trionfare»

«I have put my days and dreams out of mind» For all their hurry and their weary fret Availed me little. But another kind Of leaf that’s fast in some more sombre wind, Is man on life, and all our tenuous courses Wind and unwind as vainly. . . . . . I have lived long, and died, Yea I have been dead, right often, And have seen one thing: The sun, while he is high, doth light our wrong And none can break the darkness with a song.

«Былые дни забыл я и мечты», Ибо от спешки их и суеты Я мало преуспел. Но вихрь другой, Как мрачный ветер хрупкие листы, Так жизнь людей влечёт — бессильны узы Земных путей и наших мелких дел. . . . . . Я долго жил и умер в этот час, Да, умирал я в жизни много раз, Но лишь одно я в ней узреть сумел: Светилом наше зло обнажено, А мрак рассеять песней не дано.

To-day’s the cup. To-morrow is not ours: Nay, by our strongest bands we bind her not,

Сегодня — чаша. Завтра уж не наше — Над ним не властны узы наших пут,

442

443

Nor all our fears and our anxieties Turn her one leaf or hold her scimitar.

Тревоги же — листа не шелохнут, И страхи не удержат ятаган.

The deed blots out the thought And many thoughts, the vision; And right’s a compass with as many poles As there are points in her circumference, ’Tis vain to seek to steer all courses even, And all things save sheer right are vain enough. The blade were vain to grow save toward the sun, And vain th’ attempt to hold her green forever.

Деянье затмевает мысли, А мысли застят ви´денье, И правда — компас, на котором Любая точка — полюс, так что тщетны Попытки к правде выпрямить пути, Добро и справедливость утверждая. Без солнца и былинка не взойдёт, Но вечно зеленеть не сможет зелень.

All things in season and no thing o’er long! Love and desire and gain and good forgetting, Thou canst not stay the wheel, hold none too long!

Есть время для всего, ничто не вечно! Любовь, желанье, прибыль, добродетель Прейдут — не остановишь колеса!

V How our modernity, Nerve-wracked and broken, turns Against time’s way and all the way of things, Crying with weak and egoistic cries! . . . . . All things are given over, Only the restless will Surges amid the stars Seeking new moods of life, New permutations. . . . . . See, and the very sense of what we know Dodges and hides as in a sombre curtain Bright threads leap forth, and hide, and leave no pattern. VI I thought I had put Love by for a time And I was glad, for to me his fair face Is like Pain’s face. 444

V Как наша современность прёт, Неврастеничка сломленная, против Теченья времени и хода всех вещей, Эгоистично и бессильно плача. . . . . . Незыблем ход вещей, Лишь воля неуёмно Всё рыщет среди звёзд И новой жизни ищет, И новых форм её. . . . . . Смотри, как суть того, что нам известно, Ловчит, скрываясь, как бы за завесой — Сверкнула нить — исчез бесследно образ. VI Казалось мне, что я Любовь на время Забыл и рад был, ибо лик прекрасный Подобен маске Боли.

445

A little light, The lowered curtain and the theatre! And o’er the frail talk of the inter-act Something that broke the jest! A little light, The gold, and half the profile! The whole face Was nothing like you, yet that image cut Sheer through the moment. VI b

Свет притушен, Приспущен занавес — дают спектакль! Был скован разговор в антракте, но Вдруг промелькнула шутка. Свет притушен, Твой полупрофиль в золоте! Лицо же Как будто было не твоим, но образ Мгновение наполнил совершенством. VI b

I have gone seeking for you in the twilight, Here in the flurry of Fifth Avenue, Here where they pass between their teas and teas. Is it such madness? though you could not be Ever in all that crowd, no gown Of all their subtle sorts could be your gown.

Я в сумерках тебя искал повсюду, Здесь, в суматохе Пятой авеню, Где все гуляют до и после чая — Не род безумства ли? однако ты Не можешь быть в толпе, да и нельзя Тебя представить ни среди толпы, Ни в этих, пусть изысканных, нарядах.

Yet I am fed with faces, is there one That even in the half-light mindeth me.

Я сыт по горло лицами — кому Здесь дело до меня, а мне до них?

VII THE HOUSE OF SPLENDOUR

VII ДОМ ВЕЛИКОЛЕПЬЯ

’Tis Evanoe’s, A house not made with hands, But out somewhere beyond the worldly ways Her gold is spread, above, around, inwoven, Strange ways and walls are fashioned out of it.

Евно´и дом, Нерукотворный дом, И золото из неземных высот Струилось, озаряя всё вокруг, Вплетаясь в странные узоры стен.

And I have seen my Lady in the sun, Her hair was spread about, a sheaf of wings, And red the sunlight was, behind it all.

Я видел даму сердца своего, На солнце волосы её — как крылья, И солнца свет за нею полыхал!

And I have seen her there within her house, With six great sapphires hung along the wall, Low, panel-shaped, a-level with her knees, And all her robe was woven of pale gold.

Да, я увидел даму в её доме, Где со стены свисали шесть огромных Сапфиров, достигая до колен Её в наряде бледно-золотом.

446

447

There are there many rooms and all of gold, Of woven walls deep patterned, of email, Of beaten work; and through the claret stone, Set to some weaving, comes the aureate light.

Из золота все залы в доме том, Чеканка и тончайшие эмали Узорчатые стены украшали, Шёл золотой сквозь пурпур камня свет.

Here am I come perforce my love of her, Behold mine adoration Maketh me clear, and there are powers in this Which, played on by the virtues of her soul, Break down the four-square walls of standing time.

Я вынужден открыться был в любви, Поняв, что просветлило Меня благоговенье к ней, а силы, Что пробудила добродетель девы, Недвижный куб стен времени смели.

VIII THE FLAME

VIII ОГОНЬ

’Tis not a game that plays at mates and mating, Provençe knew; ’Tis not a game of barter, lands and houses, Provençe knew. We who are wise beyond your dream of wisdom, Drink our immortal moments; we «pass through.» We have gone forth beyond your bonds and borders, Provençe knew; And all the tales they ever writ of Oisin say but this: That man doth pass the net of days and hours. Where time is shrivelled down to time’s seed corn We of the Ever-living, in that light Meet through our veils and whisper, and of love.

Игра не на женитьбы и супругов В Провансе знали; Игра не на наделы, сделки, замки, В Провансе знали. Мы, помнящие то, что вам не снится, Мы пьём свое бессмертье: мы «преходим». Поверх барьеров ваших и межей, В Провансе знали; И в этом вся премудрость Уасина 37 Пройти сквозь невода часов и дней, Где время иссыхает до зерна. Мы Вечной Жизни — в этом свете странном — Сквозь шёпот наш коснемся, и любви.

O smoke and shadow of a darkling world, These, and the rest, and all the rest we knew.

О, дым и тень темнеющего мира, И вас, и всё, что кроме вас, мы знали.

’Tis not a game that plays at mates and mating, ’Tis not a game of barter, lands and houses, ’Tis not «of days and nights» and troubling years, Of cheeks grown sunken and glad hair gone gray; There is the subtler music, the clear light Where time burns back about th’ eternal embers. We are not shut from all the thousand heavens:

Игра не на женитьбы и супругов, Игра не на наделы, сделки, замки, На «дни и ночи», скучные года, Потухшие глаза и седину; Есть музыка сильней, есть чистый свет, Где время вспыхнет из бессмертных углей. Нас не изгнали с тысячи небес:

448

449

Lo, there are many gods whom we have seen, Folk of unearthly fashion, places splendid, Bulwarks of beryl and of chrysoprase.

О, множество божеств бывало с нами! Иное племя, дивные места, Валы берилла, молы хризопраза.

Sapphire Benacus, in thy mists and thee Nature herself’s turned metaphysical, Who can look on that blue and not believe?

Сапфир Бенакус 38, в облаках твоих Природа превосходит чин природы; Кто, глядя в эту синь, не имет веры?

Thou hooded opal, thou eternal pearl, O thou dark secret with a shimmering floor, Through all thy various mood I know thee mine;

Зашторенный опал, бессмертный перл, Ты, тайна тёмная с лучистым полом, Во всех метаморфозах ты моя.

If I have merged my soul, or utterly Am solved and bound in, through aught here on earth, There canst thou find me, O thou anxious thou, Who call’st about my gates for some lost me; I say my soul flowed back, became translucent. Search not my lips, O Love, let go my hands, This thing that moves as man is no more mortal. If thou hast seen my shade sans character, If thou hast seen that mirror of all moments, That glass to all things that o’ershadow it, Call not that mirror me, for I have slipped Your grasp, I have eluded.

И если дух мой дрогнет, если вдруг Я буду схвачен, связан чем угодно, Там ты найдёшь меня, о, злое ты, Стучащее с тоской в мои ворота. Нет, говорю, мой дух не здесь, он чуден. Не требуй губ моих, Любовь, пусти: То, что ты видишь, не из рода смертных. Увидев тень мою без очертаний, Увидев это зеркало мгновений, Волшебное стекло пустых вещей, Не называй их мной: я там, где ты Ни зги не различишь; я ускользнул.

IX HORAE BEATÆ INSCRIPTIO

IX HORAE BEATÆ INSCRIPTIO

How will this beauty, when I am far hence, Sweep back upon me and engulf my mind!

Как эта красота вдали отсюда Нахлынет на меня когда-нибудь!

How will these hours, when we twain are gray, Turned in their sapphire tide, come flooding o’er us!

Поток часов, когда мы поседеем, Прольётся вновь сапфировым приливом!

450

451

X THE ALTAR Let us build here an exquisite friendship, The flame, the autumn, and the green rose of love Fought out their strife here, ’tis a place of wonder; Where these have been, meet ’tis, the ground is holy. XI AU SALON Her grave, sweet haughtiness Pleaseth me, and in like wise Her quiet ironies. Others are beautiful, none more, some less.

X АЛТАРЬ Мы возведём изысканную дружбу, Огонь и осень, и зелёной розой, Розой любви их битву доиграем; Здесь место чуда, здесь земля священна. XI AU SALON Её чарующе-угрюмая Заносчивость мила мне так же, Как тихих шуток едкость — думаю, Среди красавиц нету краше.

I suppose, when poetry comes down to facts, When our souls are returned to the gods and the spheres they belong in, Here in the every-day where our acts Rise up and judge us;

Когда поэзия до фактов снизойдёт, А души наши возвратят к богам, в родные их пределы, Тогда деянья наши в свой черёд Восстанут, и судить нас будет дело.

I suppose there are a few dozen verities That no shift of mood can shake from us:

Есть, полагаю, два десятка истин, Незыблемых, они всегда при нас:

One place where we’d rather have tea (Thus far hath modernity brought us) «Tea» (Damn you!) Have tea, damn the Caesars, Talk of the latest success, give wing to some scandal, Garble a name we detest, and for prejudice? Set loose the whole consummate pack to bay like Sir Roger de Coverley’s.

Чай в том же месте в тот же час (Куда нас современность завела!) «Чай». (К чёрту!) Цезарей к чертям, пей чай, Успехи все обсудим и дела, Обмажем грязью тех, кто ненавистен, Скандал раздуем, спустим свору невзначай, Дабы как псы де Коверли лаяй.

This our reward for our works, sic crescit gloria mundi: Some circle of not more than three that we prefer to play up to, Some few whom we’d rather please than hear the whole aegrum vulgus

Сие награда наша за труды, Так зарождается земная слава: Наш круг, где человека три от силы, Которые нам остальных милей, Немногие, чьё мнение важней, Чем aegrum vulgus, что разинет пасть,

452

453

Splitting its beery jowl a-meaowling our praises.

И перегаром в лица нам дыша, начнёт нам вымяукивать хвалу.

Some certain peculiar things, cari laresque, penates, Some certain accustomed forms, the absolute unimportant.

Вполне конкретных несколько вещей — пенаты, дорогие сердцу лары, Есть несколько привычных, точных форм, при этом бесполезней не сыскать. XII AU JARDIN

XII AU JARDIN O you away high there,

О, ты, кто в вышине,

you that lean From amber lattices upon the cobalt night, I am below amid the pine trees, Amid the little pine trees, hear me!

склонилась там, Над ночью синею с янтарного балкона, Внизу я среди пиний, Средь невысоких пиний, внемли мне.

«The jester walked in the garden.»

«По саду шут прошел».

I am set wide upon the world’s ways To say that life is, some way, a gay thing, But you never string two days upon one wire But there’ll come sorrow of it. And I loved a love once, Over beyond the moon there, I loved a love once, And, may be, more times,

Я посреди земных путей стою И говорю, что жизнь — причуда, Ты ж не нанижешь и два дня на нить одну, Но в этом есть печаль. Я был влюблён лишь миг, Там, под луной, Я был влюблён лишь миг, А может, даже больше.

But she danced like a pink moth in the shrubbery.

Она ж порхала, словно алый мотылек средь роз.

Oh, I know you women from the «other folk,» And it’ll all come right, O’ Sundays.

Я, знаю, что вы, женщины, другие, И всё уладится Под воскресенье.

«The jester walked in the garden.»

«По саду шут прошел».

Did he so? Well, there’s no use your loving me That way, Lady; For I’ve nothing but songs to give you.

454

Did he so?

Неужто он? О, Госпожа моя, Бессмысленна любовь такая, ибо Я только песни дать могу.

455

Неужто он?

POEMS WITHDRAWN FROM CANZONI

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ CANZONI

LEVIORA

LEVIORA 1

I AGAINST FORM

I ПРОТИВ ФОРМЫ

Whether my Lady will to hear of me The unrimed speech wherein the heart is heard, Or whether she prefer to the perfumed word And powdered cheek of masking irony? Decorous dance steps ape simplicity, The well-groomed sonnet is to truth preferred; Let us be all things so we’re not absurd, Dabble with forms and damn the verity. Bardlets and bardkins, I do bite my thumb. Corset the muse and «directoire» her grace, Marcel the elf-looks of sa chevelure, Enamel Melpomene’s too sun-kissed face And then to have your fame forged doubly sure Let taste rule all and bid the heart be dumb. II HIC JACET When we be buried in anthologies, Subjective egoists, objective makers Tied cheek by jowl, the true and false partakers Of semi-fame, and drear eternities Warmed by no fire save scholastic comment, Will those among us who have pleased ourselves Not sit more snugly than the crabbed elves Who made the work a trade, as if ’twere so meant? And when the eyes we sing to are grown dim, Think you we fellows who have loved our loving Think you that we, who for their sake we’ve sung to, Have jammed our words within the sonnet’s rim And for love’s sake set all our lines a-moving, Think you we’ll care what shelf the tomes are flung to? 458

Изволит ли услышать госпожа Без рифмы речь, где сердца страсть слышна, Или прикрасы предпочтет она, Иронии лишь маской дорожа? Милы нам па холёного пажа Сонета, безыскусность нам смешна, Под слоем пудры правда не видна, Страшась насмешек света, как ножа, Займёмся формой — к чёрту правду впредь! Кусаю ногти, барды, свет не мил. Завивку музе, талию — в корсет, Лик Мельпомены скроет слой белил, Напишем по всем правилам сонет, А сердце мы заставим онеметь. II HIC JACET Когда всех нас в могилах антологий Зароют — эгоистов и творцов, Как сельдей в бочке, честных и лжецов, Кто полуславы свет искал убогий, Согреют в мрачной вечности ужели Нас комментариев научных томы, А сибариты скрючатся, как гномы, Подумайте — вы этого ль хотели? Когда ж глаза померкнут, что воспеты, Подумайте, кто так любовь любили, Лишь ради них мы, други, пели тут, Слова сдавили мы в тисках сонета, Любовью стих в движенье приводили, Не всё ль равно, куда тома швырнут? 459

IV TO MY VERY DEAR FRIEND — REMONSTRATING FOR HIS ESSAY UPON «MIGHTY MOUTHS»

IV МОЕМУ ДОРОГОМУ ДРУГУ — ПРОТЕСТУЯ ПРОТИВ ЕГО ЭССЕ О «МОГУЧИХ УСТАХ»

Deaf… dericus, deaf… ingides, Thou passest Midas, if the truth be told, I mean in hearing and in manifold Bombastic statement of unverities. Leave, Friend, ah leave such wordy fields as these, Thou deck’st poor plaster with thin leaves of gold, And then thou chokest e’en as Midas old, Whose fated touch begat such bright disease.

Глух… dericus, глух… ingides, мой друг, Мидаса превзойдя, сразил ты нас, То бишь невероятный твой рассказ Напыщенностью всё затмил вокруг. Покинь, о Друг, ты многословья луг, Узором золотым не скроешь грязь, — Ты задохнёшься, как старик Мидас, Кого столь яркий поразил недуг.

Disturb not high Olympus with the claims Of this bemotlied mimic of the great, Priapus hides him ’neath Jehova’s coat. Some musty corner in the tomb of fame Where thou and ——— ——— shall hold future state Would better fit this «Mouth» whom thou dost note.

Ты жест великих повторить не смог, Олимп попыткой тщетной не тревожь, Сокрыт Приап под платьем Иеговы. В гробнице славы затхлый уголок В удел тебе и ——— ——— в жизни новой, Где место лучшее «Устам» найдёшь.

460

461

TO HULME (T. E.) AND FITZGERALD (A CERTAIN)

ХЬЮМУ (Т. Е.) И ФИТЦДЖЕРАЛЬДУ (НЕКОЕМУ) 2

Is there for feckless poverty That grins at ye for a’ that! A hired slave to none am I, But underfed for a’ that; For a’ that and a’ that; The tails I shun and a’ that, My name but mocks the guinea stamp, And Pound’s dead broke for a’ that.

Бессильно скалит зубы здесь Вам нищета при всём при том! Зато не раб я никому, Хотя не сыт при всём при том; Зато при этом и при том Свожу свои концы с трудом, Фунт просто как издёвка, А Паунд банкрот притом.

Although my linen still is clean, My socks fine silk and a’ that, Although I dine and drink good wine — Say, twice a week, and a’ that; For a’ that and a’ that, My tinsel show and a’ that, These breeks ’ll no last many weeks ’Gainst wear and tear and a’ that.

Пока бельё в порядке, Носки ношу из шёлка, В неделю, скажем, дважды Пью дорогие вина, Пускай пускаю пыль В глаза при всём при том, Недолгим праздник будет, Нужда в дверях притом.

Ye see this birkie ca’ed a bard, Wi’ cryptic eyes and a’ that, Aesthetic phrases by the yard; It’s but E. P. for a’ that, For a’ that and a’ that, My verses, books and a’ that, The man of independent means He looks and laughs at a’ that.

Вот этот бард, то бишь поэт С загадочнейшим взглядом, При всём при том ещё эстет, ЭП слывет поэтом, На книги и стихи мои При всём при том при этом Со средствами мужчина Посмотрит с хохотом.

One man will make a novelette And sell the same and a’ that. For verse nae man can siller get, Nae editor maun fa’ that For a’ that and a’ that,

Один рассказик настрочит И сразу же в печать Продаст его при всём при том, Стишки ж кропать глупее нет — Кто станет покупать?

462

463

Their royalties and a’ that, Wi’ time to loaf and will to write I’ll stick to rhyme for a’ that.

Но коль достанет воли мне, Был бы досуг при этом, Останусь я поэтом.

And ye may praise or gang your ways Wi’ pity, sneers and a’ that, I know my trade and God has made Some men to rhyme and a’ that, I maun gang on for a’ that Wi’ verse to verse until the hearse Carts off me wame and a’ that.

Хвалите иль хулите жизнь, Жалейте, жалуясь притом, Владею ремеслом, а Бог Дал рифмовать кому-то дар, Останусь я при этом До той поры поэтом, Пока на катафалке в даль Не отвезут мой труп потом.

464

465

REDONDILLAS, OR SOMETHING OF THAT SORT

РЕДОНДИЛЬИ 3 ИЛИ НЕЧТО В ЭТОМ РОДЕ

I sing the gaudy to-day and cosmopolite civilization Of my hatred of crudities, of my weariness of banalities, I sing of the ways that I love, of Beauty and delicate savours.

Роскошь сегодня пою и культуру коспомолитов, Грубости ненавидя, устав от банальностей, То пою, что люблю — красоту, изысканность ароматов.

No man may pass beyond the nets of good and evil For joy’s in deepest hell and in high heaven, About the very ports are subtle devils. I would sing of exquisite sights, of the murmur of Garda: I would sing of the amber lights, or of how Desenzano Lies like a topaz chain upon the throat of the waters.

Никто не избежит сетей добра и зла, Есть радость и в раю, есть радость в бездне ада, Где черти утонченные на страже стоят у входа. Я воспою краёв великолепье и бормотание ди Гарда: 4 Янтарные огни иль то, как Десенцано Лежит топазной цепью на горле синих вод.

I sing of natural forces I sing of refinements I would write of the various moods of nuances, of subtleties. I would sing of the hatred of dullness, of the search for sensation.

Природы силы я пою и утончённость, О тонких состояньях напишу, нюансах, переходах. Я буду петь о ненависти к скуке, о пробужденье чувств.

I would sing the American people, God send them some civilization; I would sing of the nations of Europe, God grant them some method of cleansing The fetid extent of their evils. I would sing of my love «To-morrow,» But Yeats has written an essay, Why should I stop to repeat it?

Я воспою народ американский — послал им Бог культуры горсть, Европу воспою — Господь им способ очищенья дал От смрада их пороков. Я спел бы «Завтра» о любви своей, Да Йейтс уж написал эссе о том — Зачем же повторять?

466

467

I don’t like this hobbledy metre but find it easy to write in, I would sing to the tune of «Mi Platz» were it not for the trouble of riming, Besides, not six men believe me when I sing in a beautiful measure.

Не нравится мне скачущий размер, да им писать легко, Я спел бы на мотив «Mi Platz» 5, да трудно рифмовать, К тому же сладкозвучью моему поверят вряд ли слушателей пять.

I demonstrate the breadth of my vision. I am bored of this talk of the tariff, I too have heard of T. Roosevelt. I have met with the «Common Man,» I admit that he usually bores me, He is usually stupid or smug. I praise God for a few royal fellows like Plarr and Fred Vance and Whiteside, I grant them fullest indulgence each one for his own special queerness.

Я покажу свой кругозор. Устал от обсужденья пошлин я, Я тоже о Т. Рузвельте слыхал 6, я «Человека Среднего» встречал, Хотя обычно он невыносим, Как правило, тупица иль индюк. За благородных нескольких друзей, как Пларр или Фред Вэнс, или Уайтсайд 7, Благодарю Творца я, им, чудакам, я все грехи прощаю.

I believe in some lasting sap at work in the trunk of things; I believe in a love of deeds, in a healthy desire for action; I believe in double-edged thought in careless destruction.

Я верю, что в внутри вещей работают живительные соки Я верую в любовь к делам, в здоровое стремление к деянью; Я верю в мысль двуострую, когда она беспечно сеет разрушенье.

I believe in some parts of Nietzsche, I prefer to read him in sections; In my heart of hearts I suspect him of being the one modern christian; Take notice I never have read him except in English selections. I am sick of the toothless decay of God’s word as they usually preach it; I am sick of bad blasphemous verse that they sell with their carols and hymn tunes.

Я верю в кое-что из Ницше, я по частям его читаю; Я в глубине души подозреваю, что он и есть христианин, Прошу заметить, я читал лишь избранное по-английски. Мне тошен проповедей смрад, беззубый слова Божьего распад, И богохульно-скверные стишки, что продают впридачу к песенкам и гимнам.

I would sing of the soft air and delight that I have in fine buildings,

Я воспою и нежный ветерок, и свой восторг архитектурой,

468

469

Pray that God better my voice before you are forced to attend me. I would turn from superficial things for a time, into the quiet I would draw your minds to learn of sorrow in quiet, To watch for signs and strange portents. . . . . . Delicate beauty on some sad, dull face Not very evil, but just damned, through weakness, Drawn down against hell’s lips by some soft sense; When you shall find such a face how far will your thought’s lead fathom? Oh, it’s easy enough to say ’tis this, that and the other, But when some truth is worn smooth how many men really do think it? We speak to a surfeited age, Grant us keen weapons for speaking.

Молю, чтоб голос мне поставил Бог пред тем, как вас заставят слушать. На время от поверхностных явлений к покою обращусь, Я научу вас грусти в тишине, я научу вас замечать Чудны´е знаменья и знаки. . . . . . Тонкая красота на грустном, тусклом лице, Не столь порочном, сколь про´клятом из-за бессилья, К адским устам безволие заставило припасть — Когда такое встретите лицо, сколь глубоко за ним падёте мыслью? Довольно просто утверждать: это есть то, другое или третье, Но если истина изношена, то многие ли думают о ней? Пресыщенный мы просим век: Дай остроту речей.

Certain things really do matter: Love, and the comfort of friendship. After we are burnt clear, or even deadened with knowledge; After we have gone the whole gamut, exhausted our human emotions, Still is there something greater, some power, some recognition, Some bond beyond the ordinary bonds of passion and sentiment And the analyzed method of novels, some saner and truer course That pays us for foregoing blindness.

Но важно всё же кое-что: любовь и утешенье дружбы. Когда мы сожжены дотла или убиты знаньем, Когда весь пройден спектр, истощены запасы чувств, Ещё есть нечто, есть признанье, сила, Бывают узы крепче обычных чувств, страстей, Изученные методы романа — верней и здоровей, Сей путь — за нашу слепоту награда.

Whenever we dare, the angels crowd about us. There is no end to the follies sprung from the full fount of weakness; There is great virtue in strength

Когда б мы не дерзали, роятся ангелы вокруг. И глупостей не счесть, которые питает слабость, Есть добродетель в силе,

470

471

even in passive resistance. God grant us an open mind and the poise and balance to use it. They tell me to «Mirror my age,» God pity the age if I do do it, Perhaps I myself would prefer to sing of the dead and the buried: At times I am wrapped in my dream of my mistress «To-morrow» We ever live in the now it is better to live in than sing of.

в сопротивленье, пусть пассивном. Господь нам дал пытливый ум, уменье применять его с оглядкой. Мне говорят: «Отображай сей век», о, Боже, смилуйся тогда над веком! Быть может, предпочел бы я вовсе петь о мёртвых: Я иногда мечтой окутан, о «Завтра» грежу, как о даме, В сегодня мы живем с трудом, но лучше жить, чем петь о том.

Yet I sing of the diverse moods of effete modern civilization. I sing of delicate hues and variations of pattern; I sing of risorgimenti, of old things found that were hidden, I sing of the senses developed, I reach towards perceptions scarce heeded. If you ask me to write world prescriptions I write so that any can read it: A little less Paul Verlaine, A good sound stave of Spinoza, A little less of our nerves A little more will toward vision.

Но всё же я пою о разных состояньях упадочной культуры современной. Я воспеваю тонкие оттенки, игру полутонов, узоров; Пою risorgimenti 8, о древностях, вновь найденных, пою, Я чувств развитие пою, и достигаю редких ощущений. Коль выписать рецепт для мира, я б написал понятно для любого: Поменьше бы Верлена, Здоровой дозы бы Спинозы, Поменьше нервотрепки, А тяги к ви´денью побольше.

I sing of the fish and the sauce, I sing of the rôti de dindon; I sing of delectable things that I scarcely ever can pay for. I love the subtle accord of rimes wound over and over; I sing of the special case, The truth is the individual.

Пою о рыбе и приправе, о rôti de dindon 9; Я о вещах изысканных пою, которые себе позволить не смогу. Люблю созвучье рифм, их перевивы, обрамленье; Я об особенном пою, ведь не бывает общих истин.

472

473

Tamlin is the truest of ballads, There is more in heaven and earth Than the priest and the scientists think of. The core in the heart of man Is tougher than any «system.» I sing devils, thrones and dominions At work in the air round about us, Of powers ready to enter And thrust our own being from us. I sing of the swift delight Of the clear thrust and riposte in fencing, I sing of the fine overcoming, I sing of the wide comprehension. I toast myself against the glow of life I had a trace of mind, perhaps some heart Nature I loved, in her selected moods, And art, perhaps a little more than need be.

«Тамлин» — правдивейшая из баллад 10, Есть много больше на земле и в небе, Чем думает священник и учёный. Ядро же сердца человека, Прочнее всех «систем». Я дьяволов пою, престолы, силы, Что в воздухе трудясь, вокруг роятся, Готовы эти силы в мир проникнуть И нашу жизнь отнять. Пою стремительный восторг, Когда клинок встречает точный выпад в фехтованье, Прекрасное пою преодоленье И всеобъемлющий охват и пониманье. На углях жизни жарю сам себя, Есть у меня и признаки ума, возможно, сердце, Люблю природу, но в её особых состояньях, Люблю искусство, но, быть может, чуть чрезмерно.

I have no objection to wealth, the trouble is the acquisition, It would be rather a horrible sell to work like a dog and not get it. Arma, virumque cano, qui primus, etcetera, ab oris, Even this hobbledy-hoy is not my own private invention. We are the heirs of the past, it is asinine not to admit it. O Virgil, from your green elysium see how that dactyl stubs his weary toes.

Против богатства я не возражаю, да только нелегко разбогатеть, Ужасно было бы впустую работать, как собака, день-деньской. Arma virumque cano, qui primus, etcetera, ab oris 11, Но даже эту неуклюжесть не я придумал. Мы прошлого наследники, и это одни ослы могли бы отрицать. Смотри с высот зелёного элизия, Вергилий, как в стоптанных ботинках твой дактиль ковыляет.

I too have been to the play-house, often bored with vapid inventions; I too have taken delight in the maze of the Russian dancers. I am that terrible thing, the product of American culture, Or rather that product improved

Я тоже хаживал в театр, от плоских выдумок скучая часто; Я тоже приходил в восторг от вихря русского балета. Я сам ужасное созданье, культуры я продукт американской, Вернее, чуть улучшенный продукт

474

475

by considerable care and attention. I am really quite modern, you know, despite my affecting the ancients. I sing of the pleasure of teas when one finds someone brilliant to talk to. I know this age and its works with some sort of moderate intelligence, It does nothing so novel or strange except in the realm of mechanics. Why should I cough my head off with that old gag of «Nascitur ordo»? (The above is not strictly the truth I’ve just heard of a German named Ehrlich. Medical science is jolted, we’ll have to call back Fracastori To pen a new end for «De Morbo.») But setting science aside To return to me and my status; I’m not specifically local, I’m more or less Europe itself, More or less Strauss and De Bussy. I even admire and am Klimt and that horrible Zwintscher. Shall I write it: Admiror, sum ergo? Deeds are not always first proof, Write it thus: By their Gods ye shall know them. The chief god in hell is convention, ’got by that sturdy sire Stupidity Upon pale Fear, in some most proper way. Where people worship a sham There is hardly room for a devil. You’ll find some such thing in Hen. Ibsen. I’m sorry Dame Fashion has left him and prefers to imbibe him diluted In… Why name our whole tribe of playwrights? Mistrust the good of an age That swallows a whole code of ethics. Schopenhauer’s a gloomy decadent 476

вниманьем и усердьем постоянным. И, несмотря на всё пристрастье к древним, вы знаете, вполне я современен. Я радость чаепитья воспеваю, когда блестящий собеседник есть. И в меру разуменья своего, я знаю этот век, его свершенья, Он странного иль нового не изобрёл за исключением механики пока. С какой мне стати голову терять от бородатых шуток «Nascitur ordo»? 12 (Что верно не совсем, поскольку, я только что о немце Эрлихе 13 узнал. Науку медицинскую трясёт, придётся вызвать снова Фракастори 14 — переписать конец «De Morbo»). Но если от науки вновь вернуться К себе и положенью своему, одной стране я не принадлежу, Но всей Европе более иль менее, и Штраус я, и Дебюсси в какой-то мере. Я равно восхищён и в равной мере я Климт 15 и тот ужасный Цвинтчер 16. Напишем, что ли: Admiror sum ergo? 17 Дела ведь не всегда есть доказанье, Напишем так: «Узнаете их по богам их», В аду верховный бог — условность, рождённая Боязнью бледной От племенного бугая Идиотизма. Где фальши служат, Там дьяволу найдётся вряд ли место. Такое в «Курице» 18 найдете. Ибсен. Жаль, отвернулась леди Мода от него и пьёт его разбавленным, как в пьесах… Зачем всех наших драматургов называть? В добро не верьте века, Который слопал весь моральный кодекс. А Шопенгауэр — мрачный декадент, 477

Somewhat chewed by the worms of his wisdom. Our mud was excreted of mind, That mudless the mind should be clearer. Behold how I chivvy Lucretius, Behold how I dabble in cosmos. Behold how I copy my age, Dismissing great men with a quibble. I know not much save myself, I know myself pretty completely. I prefer most white wine to red, Bar only some lordly Burgundy. We all of us make mistakes, Give us reasonable time to retrieve them. The future will probably meet With people who know more than we do. There’s no particular end To this sort of a statement of being, no formal envoi or tornata But perhaps a sort of a bow. The musician returns to the dominant. Behold then the the that I am; Behold me sententious, dégagé, Behold me my saeculum in parvo, Bergson’s objective fact, London’s last foible in poets. I love all delicate sounds, The purple fragrance of incense; I love the flaked fire of sunlight Where it glints like red rain on the water; I love the quaint patterns inwoven In Mozart, Stiebelt, Scarlatti, I love their quavers and closes, The passionate moods of singing.

478

Обглоданный червями мудрости своей. Вся наша грязь изверглась из ума, Который чистый разум замутил. Глядите, как Лукреция терзаю, Как в космосе барахтаюсь, глядите Глядите, как изображаю век, Великим я даю отставку, каламбуря. Немного знаю, разве что себя, Себя-то я изрядно-таки знаю. Предпочитаю белое вино, За исключеньем благороднейших бургундских. Мы все ошибки совершаем, Так дайте время их исправить. Быть может, будущее встретит Людей, кто знает больше нас. Нет завершенья четкого такой Формулировке бытия — формальных нет envoi или tornata 19, Возможна раздновидность лишь поклона. Вернётся к доминанте музыкант. Глядите же на то То, что я есмь, Как я нравоучителен, dégagé 20, Глядите, вот мой saeculum in parvo 21, Бергсо´на объективный факт, Поэты слабость Лондона. Люблю изысканные звуки, Пурпурный фимиама аромат; Люблю чешуйчатое пламя солнца, Как будто красный дождь блестит на водной зыби; Люблю узор изысканных мелодий Я в Моцарте и в Штeйбельте 22, в Скарлатти 23, Люблю их трели и кадансы, Люблю накал страстей в их пенье.

479

THE ALCHEMIST (TWO VERSIONS)

АЛХИМИК (ДВА ВАРИАНТА)

1912

1912

THE ALCHEMIST Chant for the Transmutation of Metals Sail of Claustra, Aelis, Azalais, As you move among the bright trees; As your voices, under the larches of Paradise Make a clear sound, Sail of Claustra, Aelis, Azalais, Raimona, Tibors, Berangèrё, ’Neath the dark gleam of the sky; Under night, the peacock-throated, Bring the saffron-coloured shell, Bring the red gold of the maple, Bring the light of the birch tree in autumn Mirals, Cembelins, Audiarda, Remember this fire. Elain, Tireis, Alcmena ’Mid the silver rustling of wheat, Agradiva, Anhes, Ardenca, From the plum-coloured lake, in stillness, From the molten dyes of the water Bring the burnished nature of fire; Briseis, Lianor, Loica, From the wide earth and the olive, From the poplars weeping their amber, By the bright flame of the fishing torch Remember this fire. Midonz, with the gold of the sun, the leaf of the poplar, by the light of the amber, Midonz, daughter of the sun, shaft of the tree, silver of the leaf, light of the yellow of the amber, Midonz, gift of the God, gift of the light, gift of the amber of the sun, Give light to the metal. Anhes of Rocacoart, Ardenca, Aemelis, From the power of grass, 482

АЛХИМИК 24 Заклинание для трансмутации металлов Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис, Уходящие дальше и дальше в прозрачность рощи; Покуда голоса ваши продолжаются в кронах Райских листвениц — шелестом, Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис, Раймона, Тиборс, Беренгьера, В тёмном мерцанье небес, Под ночи покровом, разодранным криком павлина, Принесите шафраном одетую раковину, Принесите красное золото клёнов, Свет, которым сияют берёзы по осени Миральс, Цимбелинс, Аудиарда, Храните огонь наш. Элайн, Тиреида, Алкмена, В серебре, шуршащем спелой пшеницей, Аградива, Аньес, Арденса От озера, чья вода, цвета сливы, застыла покоем, От расплавленных красок вод Принесите сожжённую суть огня Брисеида, Линор, Лоиса, От распахнутых пустошей и олив, От тополей, плачущих янтарём, Осыпаясь ночными факелами рыбаков, Храните огонь наш. О, донна, пламенем солнца, листом тополиным, светом янтарным, Госпожа, дочь солнца, стволинка прямая, серебро листьев, свет желтизны янтаря, Госпожа, дар Бога, дар света, дар янтаря, что от солнца, Дай металлу сиянье. Аньес из Рошшуара, Арденса, Амелис, От силы, что гонит траву в рост, 483

From the white, alive in the seed, From the heat of the bud, From the copper of the leaf in autumn, From the bronze of the maple, from the sap in the bough; Lianor, Ioanna, Loica, By the stir of the fin, By the trout asleep in the gray-green of water; Vanna, Mandetta, Viera, Alodetta, Picarda, Manuela From the red gleam of copper, Ysaut, Ydone, slight rustling of leaves, Vierna, Jocelynn, daring of spirits, By the mirror of burnished copper, O Queen of Cypress, Out of Erebus, the flat-lying breadth, Breath that is stretched out beneath the world: Out of Erebus, out of the flat waste of air, lying beneath the world; Out of the brown leaf-brown colourless Bring the imperceptible cool. Elain, Tireis, Alcmena, Quiet this metal! Let the manes put off their terror, let them put off their aqueous bodies with fire. Let them assume the milk-white bodies of agate. Let them draw together the bones of the metal.

От белизны, что в семени жива, От весеннего жара почек, От меди листвы осенней, От бронзы клёнов, от сока ветвей древесных; Линор, Иоанна, Лоиса, Шевелением плавников, Форелью, спящей в воде зеленисто-серой; Ванна, Мандетта, Виера, Алодетта, Пикарда, Мануела От жарко-красного свечения меди, Изольда, Идона, лёгкое трепетание листьев, Вирна, Жослин, отважные духом, Зеркалом меди сгорающей, О, Кипарисов Царица, Из Эреба, простёршегося внизу, Дыхания, что колышется ниже нашего мира: Из Эреба, из плоской пустыни воздушной, пустыни, что ниже мира, Из бурого, цвета палой листвы, бесцветья Принесите прохладу нездешнюю. Элайн, Тиреида, Алкмена, Закрепите металл! Пусть маны совлекут личины ужасные, будто одежды, совлекут тела свои водяные, пройдя сквозь огонь. Да облекутся они в молочно-белое тело агата. Да извлекут они из металла костяк его ветхий.

Selvaggia, Guiscarda, Mandetta, Rain flakes of gold on the water, Azure and flaking silver of water, Alcyon, Phætona, Alcmena, Pallor of silver, pale lustre of Latona, By these, from the malevolence of the dew Guard this alembic. Elain, Tireis, Allodetta Quiet this metal.

Сельваджа, Гвискарда, Мандетта, Излейтесь дождём золотым на воду. Лазурью и хлопьями серебра этой воды, Алкиона, Фаэтона, Алкмена, Серебра бледность, тусклый светильник Латоны, — Сим, от росы злобных происков Охраняйте алембик. Элайн, Тиреида, Аллодетта, Закрепите металл.

[From Umbra (1920), where table of contents notes: «unpublished 1912.»] 484

[Из книги «Umbra» (1920), где в содержании указано: «не опубликовано 1912»]. 485

THE ALCHEMIST

АЛХИМИК 25

Sail of Claustra, Aelis, Azalais As you move among the bright trees As your voices, under the larches of paradise Make a clear sound, Sail of Claustra, Aelis, Azalais, Raimona, Tibors, Berangèrё, ’Neath the dark gleam of the sky, Under night, the peacock-throated, Mirals, Cembelins, Audiarda. Bring the red-gold leaf of the maple, Bring colour from the birch tree in autumn, Mirals, Cembelins, Audiarda, Remember our fire. Raimona, Tibors, Berang èrё, seek the gleam on the cup. Raimona, Tibors, Berangèrё, watch over our metal.

Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис, Уходящие дальше и дальше в прозрачность рощи Покуда голоса ваши продолжаются в кронах Райских листвениц — шорохом. Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис, Раймона, Тиборс, Беренгьера, В тёмном мерцанье небес, Под ночи покровом, разодранным криком павлина, Миральс, Цембелинс, Аудиарда, Принесите красное золото клёнов, Принесите свет, которым сияют берёзы по осени, Миральс, Цембелинс, Аудиарда, Храните огонь наш. Раймона, Тиборс, Беренгьера, Следите отблеск на чаше. Раймона, Тиборс, Беренгьера, Над металлом стойте на страже.

Elain, Tireis, Alcmena, Amid the silver rustling of wheat Move with a light tread. Bring sound in metal Elain, Tireis, Alcmena, think of our longing.

Элайн, Тиреида, Алкмена, Среди шороха серебряного пшеницы Пройдите, оставив дорожку света. Даруйте металлу звучанье, Элайн, Тиреида, Алкмена, Вспомните нашу жажду.

Agradiva, Anhes, Ardenca, From the plum-coloured lake in stillness, From the molten dyes of the water Bring the burnished nature of fire Agradiva, Anhes, Ardenca, watch over our lembic.

Аградива, Аньес, Арденса, От глади озера, чёрно-сливовой на солнце, От расплавленных красок вод Принесите сожжённую суть огня Аградива, Аньес, Арденса, Следите за алембиком нашим.

Briseis, Lianor, Loica, From the wide earth and the olive,

Брисеида, Линор, Лоиса, От бескрайних пустошей и олив,

486

487

From the poplars weeping their amber, By the flaked rain of the sunlight Bring body and glitter Briseis, Lianor, Loica, bring these to our fire By the flame of the fishing torch, Remember this fire.

От тополей, плачущих янтарём, Окунув в расплав золотистого солнца Принесите сиянье и тело Брисеида, Линор, Лоиса, Принесите сиянье и тело к огню Пламенем факела среди ночи Зажгите память огня.

Midonz, with gold of sun, the leaf of the poplar, by the light of the amber. Midonz, daughter of the sun, shaft of the tree, silver of the leaf, light of the yellow of the amber, Midonz, gift of the god, gift of the light, gift of the amber of the sun. Give light to the metal. Anhes of Rocacoart, Ardenca, Aemelis From the power of grass, from the white alive in the seed, from the heat of the bud, from the copper of the leaf in autumn, from the bronze of the maple, from the sap in the bough Lianor loanna Loica By the stir of the fin, by the trout asleep by the green grey of streams, Vanna, Mandetta, Viera Alodetta, Picarda, Manuela, From the red gleam of copper, the hand of our lady of cypress, matter of fire. Ysaut, Ydone, Ysaves slight rustling of leaves, pure spirit of metal, Ysaut, Ydone, Ysaure Vierna, Jocelyn, Miquela daring of spirits The mirrour of burnished copper, o queen of Cypress.

О, донна, пламенем солнца, листвой тополиной, светом янтарным. Госпожа, дочь солнца, стволинка прямая, серебро листьев, свет желтизны янтаря, Госпожа, дар Бога, дар света, дар янтаря, что от солнца, Дай металлу свеченье. Аньес из Рошшуара, Арденса, Амелис, От силы, что гонит траву в рост, от белизны побегов, разрывающих семя, жара почек, от меди осенних листьев, от бронзы клёнов, от сока ветвей древесных Линор, Иоанна, Лоиса, Шевелением плавников, сонным движеньем форели, в зеленовато-серых водах стремнины, Ванна, Мандетта, Виера, Алодетта, Пикарда, Мануела, От красного отблеска меди, от ладони нашей Госпожи кипарисов — сути огня. Изольда, Идона, Исавель, лёгкое трепетание листьев, чистый металла дух, Изольда, Идона, Исаура Вирна, Жослин, Микаела, ведомые духом, Зеркало меди сгоревшей, Кипарисов Царица.

Out of Erebus, the flat-lying breadth, The breath that is stretched beneath the world Out of Erebus, out of the flat waste of air lying Beneath the world, out of the brown leaf-coloured colourless

Из Эреба, простёршегося без конца и края, Дыхания, что веет ниже нашего мира: Из Эреба, из плоской пустыни воздушной, из тени нижнего мира, из бурого, цвета палой листвы, бесцветья —

488

489

Bring the imperceptible cool Elain Tireis Alcmena quiet this metal. Let the manes put off their terror, let them put off their aqueous bodies, with fire, let them assume the milkwhite bodies of agate, let them draw together the bones of the metal Selvaggia, Guiscarda, Mandetta rain flakes gold on the water. Rain that is entombed in the earth, rain under sun, As the rain of fire has fallen, a hail of suns out of night.

Принесите прохладу нездешнюю. Элайн, Тиреида, Алкмена, Закрепите металл. Пусть маны совлекут личины ужасные, будто одежды, совлекут тела свои водяные, пройдя сквозь огонь, да облекутся они в молочно-белое тело агата, да извлекут они из металла костяк его ветхий. Сельваджа, Гвискарда, Мандетта, излейтесь дождём золотым на воду. Обрушьтесь ливнем, когда погребённое в недрах земных прольётся солнцем, Огненным ливнем, градом солнц из утробы ночи.

Azure and flaking silver of water, gold in the sea. Out of ichor of sea, out of passion of water, gold in the blood, Naumaka blue over desert, voices of sand Mahaut, Cembelins, Audiart, Mirals, Alcmena, Maent, Raimona, Tibors, Berangèrё, Alcyon, Mnasidika, Plum-coloured lake, Azemar, Bresiliada, Flame of the fisherman’s torch, gleam of many scales, manes coming through darkness Doria, Phaetona, Alença pallor of silver, pale lustre of Latona from the ever-flowing, from the malevolence of the dew guard this alembic Animis guard this alembic. Silver crashing of wheat, Mahaut, Cembelins, Esmengards crashing of cymbals Allodetta, Picarda, Biatritz de Dia. Dark edge of the cloud.

Лазурь и хлопья серебра этой воды, золото в море. Из ихора моря, из страсти вод, золота крови, Наумака, синева над пустыней, голоса песка Магот, Цимбелинс, Аудьярт, Миралис, Алкмена, Маэнт, Раймона, Тиборс, Беренгьера, Алкиона, Мнасидика, Озеро цвета сливы, Аземар, Бресилиада, Пламя рыбацкого факела, отблеск на склонах гор, маны, идущие путями своими сквозь тьму Дориа, Фаэтона, Аленса, серебра бледность, тусклый светильник Латоны, От вечных духов воздуха, от росы злобных происков охраняйте алембик. Анимис, стой на страже алембика. Серебряный хруст дробимой пшеницы, Магот, Цембелинс, Эсменгарда, гром кимвалов Аллодетта, Пикарда, Беатриса де Диа. Тёмная кайма облака.

[From typescript and manuscripts in the Pound Archive].

[Из машинописи и рукописей в архиве Паунда].

490

491

RIPOSTES

ОТВЕТНЫЕ ВЫПАДЫ

1912

1912

Whereto are appended the complete poetical works of T. E. HULME with prefatory note

С приложением полного собрания стихотворений Т. Э. ХЬЮМА со вступительной заметкой *

TO WILLIAM CARLOS WILLIAMS

УИЛЬЯМСУ КАРЛОСУ УИЛЬЯМСУ

Gird on thy star, We’ll have this out with fate

Держись своей звезды, Мы превозможем это с помощью судьбы

* Стихотворения Т. Э. Хьюма помещены в Приложении.

SILET

SILET 1

When I behold how black, immortal ink Drips from my deathless pen — ah, well-away! Why should we stop at all for what I think? There is enough in what I chance to say.

Когда смотрю, как чёрные чернила Бессмертно льются с вечного пера,— Хотя зачем нам знать, что осенило — Довольно нам, что мне сказать пора.

It is enough that we once came together; What is the use of setting it to rime? When it is autumn do we get spring weather, Or gather may of harsh northwindish time?

Довольно и того, что все мы вместе, — Что толку всё на свете рифмовать? Благие ль нам в полночном ветре вести? Весна ль придёт средь осени опять?

It is enough that we once came together; What if the wind have turned against the rain? It is enough that we once came together; Time has seen this, and will not turn again;

Довольно и того, что все мы вместе. Что если б ветру дождик разогнать? Довольно и того, что все мы вместе — Не побежит свидетель-время вспять.

And who are we, who know that last intent, To plague to-morrow with a testament!

Кто мы, кто этой жизни полон знаньем — Чуму наслать на завтра завещаньем!

496

497

IN EXITUM CUIUSDAM On a certain one’s departure

IN EXITUM CUIUSDAM 2 На уход некоего

«Time’s bitter flood»! Oh, that’s all very well, But where’s the old friend hasn’t fallen off, Or slacked his hand-grip when you first gripped fame?

Известно нам: «Жесток времён поток», Но где же оступился старый друг Или ослабил славы он узду?

I know your circle and can fairly tell What you have kept and what you’ve left behind: I know my circle and know very well How many faces I’d have out of mind.

Сказать могу, мне наш известен круг, Что сохранил, чего ты не сберёг — Наш знаю круг, скажу тебе, мой друг, Так много тех, кто ныне мне далёк.

498

499

APPARUIT

APPARUIT 3

Golden rose the house, in the portal I saw thee, a marvel, carven in subtle stuff, a portent. Life died down in the lamp and flickered, caught at the wonder.

Золото и роза чертога. Вижу: Ты, о диво, в дверном проеме, знамеНье, печать резная. Жизнь умерла и жарко Вспыхнула в плошке.

Crimson, frosty with dew, the roses bend where thou afar moving in the glamorous sun drinkst in life of earth, of the air, the tissue golden about thee.

Алые в росе ледяные розы Пред тобой склоняются, в славе солнца Проходящей, впивающей землю, воздух, Плещущей златом.

Green the ways, the breath of the fields is thine there, open lies the land, yet the steely going darkly hast thou dared and the dreaded æther parted before thee.

Зелены пути, для тебя единой Дышит поле, луга раскинулись, но сталью Ты проходишь, бестрепетно рассекая Дрогнувший воздух.

Swift at courage thou in the shell of gold, casting a-loose the cloak of the body, camest straight, then shone thine oriel and the stunned light faded about thee.

В коконе золотом — о, как отважно Ты откидываешь одеянье тела На ходу! идешь, и сияют сени, и меркнет Свет потрясённый.

Half the graven shoulder, the throat aflash with strands of light inwoven about it, loveliest of all things, frail alabaster, ah me! swift in departing,

Полувысечено плечо, у горла вспышки Световых полос, их узлы у бескоНечно милого: алебастра хрупкого, горе! Он покидает,

Clothed in goldish weft, delicately perfect, gone as wind! The cloth of the magical hands! Thou a slight thing, thou in access of cunning dar’dst to assume this?

В сети, в чешуе драгоценной рыбы Уходя, как ветер! Одежда чудотворных Рук! О лёгкая вещь, в изощреньи чуда Примешь ты это?

500

501

THE TOMB AT AKR Ç AAR

ГРОБНИЦА В АКР СААРЕ 4

«I am thy soul, Nikoptis. I have watched These five millennia, and thy dead eyes Moved not, nor ever answer my desire, And thy light limbs, wherethrough I leapt aflame, Burn not with me nor any saffron thing.

«Никоптис, я, твоя душа, следила Я пять тысячелетий за тобой, Глаза ж твои недвижны и мертвы, Я ринулась в тебя огнём шафранным, Но чресла лёгкие не возгорелись.

See, the light grass sprang up to pillow thee, And kissed thee with a myriad grassy tongues; But not thou me.

Смотри, трава взросла у изголовья, Тебя целуя сотней язычков, Меня ж ты не целуешь.

I have read out the gold upon the wall, And wearied out my thought upon the signs. And there is no new thing in all this place.

Прочла на стенах надпись золотую, Пытаясь тщетно знаки разгадать. И ничего не происходит здесь.

I have been kind. See, I have left the jars sealed, Lest thou shouldst wake and whimper for thy wine. And all thy robes I have kept smooth on thee.

Смотри, я запечатала кувшины, Коль ты вина попросишь, пробудившись. Я за твоей одеждою слежу.

O thou unmindful! How should I forget! — Even the river many days ago, The river? thou wast over young. And three souls came upon Thee — And I came. And I flowed in upon thee, beat them off; I have been intimate with thee, known thy ways. Have I not touched thy palms and finger-tips, Flowed in, and through thee and about thy heels? How ‘came I in’? Was I not thee and Thee?

Как ты забывчив! Я ль могла забыть! — Ту реку много-много дней назад, Ту реку? Ты в те дни был очень юн, И три души сходили на Тебя, И я сошла. Я хлынула в тебя, отбросив их; Я сблизилась с тобой, тебя познала. Я не вошла ль до кончиков ногтей, В тебя влилась — от головы до пят? Не стала ль я тобою и Тобой?

And no sun comes to rest me in this place, And I am torn against the jagged dark, And no light beats upon me, and you say No word, day after day. Oh! I could get me out, despite the marks

Не дарит солнце мне покоя здесь, Я здесь исколота колючей тьмой, Здесь ни луча, а ты молчишь — ни слова Не проронил все дни. Я выбраться могла бы, несмотря

502

503

And all their crafty work upon the door, Out through the glass-green fields… . . . . Yet it is quiet here: I do not go.»

504

На хитрые те знаки на дверях, Сквозь изумруд полей зеркальных… . . . . Но как же тихо здесь — Я остаюсь».

505

PORTRAIT D’UNE FEMME Your mind and you are our Sargasso Sea, London has swept about you this score years And bright ships left you this or that in fee: Ideas, old gossip, oddments of all things, Strange spars of knowledge and dimmed wares of price. Great minds have sought you — lacking someone else. You have been second always. Tragical? No. You preferred it to the usual thing: One dull man, dulling and uxorious, One average mind — with one thought less, each year. Oh, you are patient, I have seen you sit Hours, where something might have floated up. And now you pay one. Yes, you richly pay. You are a person of some interest, one comes to you And takes strange gain away: Trophies fished up; some curious suggestion; Fact that leads nowhere; and a tale for two, Pregnant with mandrakes, or with something else That might prove useful and yet never proves, That never fits a corner or shows use, Or finds its hour upon the loom of days: The tarnished, gaudy, wonderful old work; Idols and ambergris and rare inlays, These are your riches, your great store; and yet For all this sea-hoard of deciduous things, Strange woods half sodden, and new brighter stuff: In the slow float of differing light and deep, No! there is nothing! In the whole and all, Nothing that’s quite your own. Yet this is you.

506

ПОРТРЕТ D’UNE FEMME 5 Ваш ум и вы — Саргассова трясина, Лет двадцать Лондон вами проплывал, В вас с кораблей попадали пустые Индейки, сплетни, пёстрые тряпицы И прочий вздор — в уплату за услуги. Великие умы искали вас — За неименьем никого получше. А вы — второго сорта. Что, трагично? Нисколько. Сами вы боялись будней, Единственного преданного мужа — Один и тот глупел бы год от года. О, ваша выдержка! Я видел, вы Часами ждёте, не плывет ли кто. Теперь вы сами платите за это. Вы чем-то интересны. К вам заходят, От вас уносят странные предметы: Какой-нибудь трофей, чудну´ю мысль, Никчёмный фактик, сплетню, что приводит К химерам мандрагоры, что-то там, Что вроде бы и может пригодиться, Да всё не пригождается, не может Занять свой угол, обрести свой час: Какой-нибудь подсвечник или идол, Мозаика, янтарь или топаз. Вот ваше достояние; и всё же В старинном барахле морского клада, Разбросанного меж подводных трав, На разной глубине, в различном свете — Нет ничего! Нигде нет ничего, Чтоб было вашим. Всё же это вы.

507

N. Y.

НЬЮ-ЙОРК 6

My City, my beloved, my white! Ah, slender, Listen! Listen to me, and I will breathe into thee a soul. Delicately upon the reed, attend me!

Мой Город-Дева, о, возлюбленная, белая! О, стройная, Внимай! Меня послушай — душу я в тебя вдохну. Внемли прилежно тростнику, склони свой слух!

Now do I know that I am mad, For here are a million people surly with traffic; This is no maid. Neither could I play upon any reed if I had one.

Я понимаю, что сошла с ума В объятиях людского миллиона, от сутолоки злого. Не дева перед вами. И не сыграть на тростнике, возьмись он у меня.

My City, my beloved, Thou art a maid with no breasts, Thou art slender as a silver reed. Listen to me, attend me! And I will breathe into thee a soul, And thou shall live for ever.

Мой Город-Дева, о, возлюбленная сердца, Ты дева, чьи ещё не ви´дны груди, Ты стройная, как сребролиственный тростник! Склони свой слух, внемли мне! Вдохну в тебя я душу, И жить ты будешь вечно.

508

509

A GIRL

ДЕВУШКА

The tree has entered my hands, The sap has ascended my arms, The tree has grown in my breast — Downward, The branches grow out of me, like arms.

Вошло в мои руки дерево, По рукам заструился сок, Вросло в мою грудь дерево – Кроной вниз, Как руки, ветви растут из меня.

Tree you are, Moss you are, You are violets with wind above them. A child — so high — you are, And all this is folly to the world.

Ты — это дерево, Ты — это мох, Ты — фиалки на ветру в высоте, Дитя — в высоте — это ты, Но всё это — глупость для мира.

510

511

«PHASELLUS ILLE»

«PHASELLUS ILLE» 7

This papier-m âché, which you see, my friends, Saith ’twas the worthiest of editors. Its mind was made up in «the seventies,» Nor hath it ever since changed that concoction, It works to represent that school of thought Which brought the hair-cloth chair to such perfection, Nor will the horrid threats of Bernard Shaw Shake up the stagnant pool of its convictions; Nay, should the deathless voice of all the world Speak once again for its sole stimulation, ’Twould not move it one jot from left to right,

Сие папье-маше, друзья, пред вами Речёт, что был редактором он лучшим. Сформировался он в «семидесятых» И не менял он взглядов с той поры. Воздастся мастерам той школы мысли, Кто волосами стулья набивали, Сам Бернард Шоу угрозами не в силах Стоячий пруд их взглядов всколыхнуть; Когда бессмертный голос всей земли Воззвал бы, чтоб его расшевелить, Он и тогда б не сдвинулся на йоту.

Come Beauty barefoot from the Cyclades, She’d find a model for St. Anthony In this thing’s sure decorum and behaviour.

Босая Красота с Киклад придя, За образец Антонию святому Преподнесла б декорум сей вещицы.

512

513

AN OBJECT This thing, that hath a code and not a core, Hath set acquaintance where might be affections, And nothing now Disturbeth his reflections.

514

ПРЕДМЕТ Лишь форма в сём предмете, а не суть, Он чувства заменил на лёгкое общенье, И в мире ничего теперь отнюдь Его не потревожит размышленье.

515

QUIES This is another of our ancient loves. Pass and be silent, Rullus, for the day Hath lacked a something since this lady passed; Hath lacked a something. ’Twas but marginal.

516

QUIES 8 Ещё одна старинная любовь. Молча пройдем, мой Рулл: в земных делах Что-то зияет, если нет её. Что-то зияет. Впрочем, на полях.

517

THE SEAFARER

МОРЕСТРАННИК 9

(From the early Anglo-Saxon text)

May I for my own self song’s truth reckon, Journey’s jargon, how I in harsh days Hardship endured oft. Bitter breast-cares have I abided, Known on my keel many a care’s hold, And dire sea-surge, and there I oft spent Narrow nightwatch nigh the ship’s head While she tossed close to cliffs. Coldly afflicted, My feet were by frost benumbed. Chill its chains are; chafing sighs Hew my heart round and hunger begot Mere-weary mood. Lest man know not That he on dry land loveliest liveth, List how I, care-wretched, on ice-cold sea, Weathered the winter, wretched outcast Deprived of my kinsmen; Hung with hard ice-flakes, where hail-scur flew, There I heard naught save the harsh sea And ice-cold wave, at whiles the swan cries, Did for my games the gannet’s clamour, Sea-fowls’ loudness was for me laughter, The mews’ singing all my mead-drink. Storms, on the stone-cliffs beaten, fell on the stern In icy feathers; full oft the eagle screamed With spray on his pinion. Not any protector May make merry man faring needy. This he little believes, who aye in winsome life Abides ’mid burghers some heavy business, Wealthy and wine-flushed, how I weary oft Must bide above brine. Neareth nightshade, snoweth from north, 518

(Из древнего англосаксонского текста)

Не зачать ли правдивую песнь о себе, О хожениях слово в суровые дни, Как напасти одолевал я часто. Испытанья жестокие превозмог, Киль мой изведал много невзгод И бурных бурь, когда на носу Я часто глаз не смыкая стоял, А шхуна моя металась меж скал. Холод цепями сковывал ноги, Голод в море морил до мороки, И рвал мне сердце на части шквал. Не ведает тот, кто в достатке живёт На суше, как изнурён волной ледяной, Стужей истерзан и бешеным шквалом, Я зяб среди зыбей зимой, забыв о родстве, Убогий изгой. Снегом облеплен, градом побит, Оглох от грохота волн и рёва ветров, Только на миг лебедя крик Вой прорывал да бакланов ор, Вопли скопы были смехом-забавой, Мёдом-питьём только чаек кличи. Вал за валом вставал, разбиваясь о скалы, Гребешками льда на корме рассыпался, Часто кричал над пучиной орёл, Оперённый пеной. Странно тому, Кто на суше живёт, не зная забот, Что тяга странствий влечёт чудаков, Наживая добро и сограждан почёт, Пунцов от вина, доволен собой, Не верит он, как я изнурён, 519

Frost froze the land, hail fell on earth then Corn of the coldest. Nathless there knocketh now The heart’s thought that I on high streams The salt-wavy tumult traverse alone, Moaneth alway my mind’s lust That I fare forth, that I afar hence Seek out a foreign fastness. For this there’s no mood-lofty man over earth’s midst, Not though he be given his good, but will have in his youth greed; Nor his deed to the daring, nor his king to the faithful But shall have his sorrow for sea-fare Whatever his lord will. He hath not heart for harping, nor in ring-having Nor winsomeness to wife, nor world’s delight Nor any whit else save the wave’s slash, Yet longing comes upon him to fare forth on the water. Bosque taketh blossom, cometh beauty of berries, Fields to fairness, land fares brisker, All this admonisheth man eager of mood, The heart turns to travel so that he then thinks On flood-ways to be far departing. Cuckoo calleth with gloomy crying, He singeth summerward, bodeth sorrow, The bitter heart’s blood. Burgher knows not — He the prosperous man — what some perform Where wandering them widest draweth. So that but now my heart burst from my breast-lock, My mood ’mid the mere-flood, Over the whale’s acre, would wander wide. On earth’s shelter cometh often to me, Eager and ready, the crying lone-flyer, Whets for the whale-path the heart irresistibly, O’er tracks of ocean; seeing that anyhow My lord deems to me this dead life On loan and on land, I believe not That any earth-weal eternal standeth Save there be somewhat calamitous 520

С солёной боролся волной. Надвигается ночь из полночных краёв, Землю мороз оковал, и пал на поля Град крупой ледяной. Но паче всего Сердце гложет кручина, что мне над пучиной Бурунов бунт одному покорять. Разум же, странствий алкая, всё дальше толкает, К странной стремясь быстрине. Ибо на суше ни власть, ни почёт не влечёт, Ни доблесть, ни злато — юность безумством объята, Монарху верность отринет и парус поднимет, Повелителя волю презрев. Ни прелести мира, ни златокумиры, Ни ласки девы, ни арфы напевы его не блазнят, Лишь волн перехлёст и вод безбрежность влечёт. В рощах лепет листвы, ягод и трав лепота, Зеленеют поля, оживает земля, но тот, Кто странствием пьян, жаждой пространств обуян, Рвётся прочь, видеть это невмочь, Сердце зовёт его на простор. Кличет кукушка, тугу предвещает, В лето зовёт-зазывает назад, В жилах кровь леденя. Горожанин живёт Достатком доволен — ему невдомёк, На что иной сподобиться смог. Ныне же сердце рвётся из персей, Око летит вровень с волнами За окаём вослед за китами. Часто приют у меня находил Одиночка-летун, выбиваясь из сил, А сердце стремится вдаль неустанно, Взыскуя китовой тропы океана. Мой господин прельщает меня, В ссуду мне эту землю суля, Но блага прейдут, захиреют поля, Обречены человека пути, Только лишь чудо может спасти. Немощь, недуг и ненависть-меч 521

That, ere a man’s tide go, turn it to twain. Disease or oldness or sword-hate Beats out the breath from doom-gripped body. And for this, every earl whatever, for those speaking after — Laud of the living, boasteth some last word, That he will work ere pass onward Frame on the fair earth ’gainst foes his malice, Daring ado,.. So that all men shall honour him after And his laud beyond them remain ’mid the English, Aye, for ever, a lasting life’s-blast, Delight mid the doughty. Days little durable, And all arrogance of earthen riches, There come now no kings nor C æsars Nor gold-giving lords like those gone. Howe’er in mirth most magnified, Whoe’er lived in life most lordliest, Drear all this excellence, delights undurable! Waneth the watch, but the world holdeth. Tomb hideth trouble. The blade is layed low. Earthly glory ageth and seareth. No man at all going the earth’s gait, But age fares against him, his face paleth, Grey-haired he groaneth, knows gone companions, Lordly men are to earth o’ergiven, Nor may he then the flesh-cover, whose life ceaseth, Nor eat the sweet nor feel the sorry, Nor stir hand nor think in mid heart, And though he strew the grave with gold, His born brothers, their buried bodies Be an unlikely treasure hoard.

522

Вышибут дух из бренного тела. И у таких же бренных потомков Молит вельможа вельми величаний, Ради сего на прекрасной земле В ковы врагов уловляет, являет Доблесть деяний… Дабы воздали славою вящей, Честью средь англов навеки покрыв, Дабы не смёл её жизни порыв, Но вечной звездою сияла б герою. Дни преходящи, Пременна надменность кумиров земных, Не станет ни Цезарей, ни царей, Ни щедрых вельмож-богачей. В какой бы роскоши ни купались, Как бы ни жили державно-вельможно, Услады прейдут и померкнет величье! Время прейдёт, мир же пребудет. Горе сокроют гроба. Низко нависла коса. Стареет и меркнет слава земная. Всех ожидает забвенье и тлен, Старость зияет, cед и согбен, Каждый бредёт по дороге утрат, Всякий вельможа пожрётся жерлом, Персти во плоть не дано облачиться, Ни сострадать, ни яства вкушать, Ни десницу воздеть, ни сердцем взлететь, Пусть он насыпал злато в гробницы, Братьям его не дано возродиться, И с ними сгинет зарытый клад.

523

ECHOES

ОТГОЛОСКИ 10

I GUIDO ORLANDO, SINGING

I ГВИДО ОРЛАНДО ПОЁТ:

Befits me praise thine empery, Lady of Valour, Past all disproving; Thou art the flower to me — Nay, by Love’s pallor — Of all good loving.

Тебя я славлю, дама Драгоценность, Ты безупречна. Цветок ты для меня — Любовь, смиренность, Чистосердечна.

Worthy to reap men’s praises Is he who’d gaze upon Truth’s mazes. In like commend is he, Who, loving fixedly, Love so refineth,

Сомнения отриньте! Достоин тот похвал, Кто в лабиринте Её распознавал. А кто влюблён, Тот просветлён Своей любовью, Тебе и ей наряд Любви дарован; На ветке плод цветком Замаскирован.

Till thou alone art she In whom love’s vested; As branch hath fairest flower Where fruit’s suggested. II * Thou keep’st thy rose-leaf Till the rose-time will be over, Think’st thou that Death will kiss thee? Think’st thou that the Dark House

Will find thee such a lover As I? Will the new roses miss thee?

II 11 Свой лист хранишь ты, роза, Но время роз минует, А смерть к тебе нежна ли? И кто же в Доме Мрака, Как я, тебя ревнует, А новым розам ты нужна ли?

* Asclepiades, Julianus Ægyptus.

524

525

Prefer my cloak unto the cloak of dust ’Neath which the last year lies, For thou shouldst more mistrust Time than my eyes.

Ты праху предпочесть мой плащ решись, Он для тебя броня; Ты времени страшись, А не меня.

This great joy comes to me, To me observing How swiftly thou hast power To pay my serving.

И пусть мне радость подтвердит В живом сближенье, Как ты вознаградить способна Моё служенье.

526

527

AN IMMORALITY

БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ 12

Sing we for love and idleness, Naught else is worth the having.

Поём безделье и любовь; Всё прочее — пустое.

Though I have been in many a land, There is naught else in living.

Во многих странах я бывал; Оставим их в покое.

And I would rather have my sweet, Though rose-leaves die of grieving,

Не плачьте розы — лучше мне Восторгом жить любовным,

Than do high deeds in Hungary To pass all men’s believing.

Чем где-то в Венгрии прослыть Героем баснословным.

528

529

DIEU! QU’IL LA FAIT *13

DIEU! QU’IL LA FAIT From Charles D’Orleans

Из Карла Орлеанского.

For music

Для музыки

God! that mad’st her well regard her, How she is so fair and bonny; For the great charms that are upon her Ready are all folk to reward her.

Бог красоту такую дал ей, Что близ любезной чаровницы Ей преданные вереницы, Но мало всё-таки похвал ей.

Who could part him from her borders When spells are alway renewed on her? God! that mad’st her well regard her, How she is so fair and bonny.

Упрёками не досаждал ей Тот, кто попал в её границы И держится близ чаровницы; Бог красоту такую дал ей.

From here to there to the sea’s border, Dame nor damsel there’s not any Hath of perfect charms so many. Thoughts of her are of dream’s order: God! that mad’st her well regard her.

И до морских солёных далей Не сыщешь дамы иль девицы Чьи так сияли бы зеницы, Пристанище моих печалей. Бог красоту такую дал ей.

* Dieu! Qu’il la fait – Бог! Её сотворивший… (франц.).

530

531

D è RIA Be in me as the eternal moods of the bleak wind, and not As transient things are — gaiety of flowers. Have me in the strong loneliness of sunless cliffs And of grey waters. Let the gods speak softly of us In days hereafter, The shadowy flowers of Orcus Remember Thee.

532

D è RIA 14 Будь во мне, как бессмертные перепады ледяного ветра и не Как мимолетные вещи — веселье цветов. Держи меня в одиночестве крепком бессолнечных скал И седой воды. Пусть боги с улыбкой скажут о нас В иные дни, Лилии Ахерона Помнят тебя.

533

THE NEEDLE

ИГЛА

Come, or the stellar tide will slip away. Eastward avoid the hour of its decline, Now! for the needle trembles in my soul!

Идём! Не то схлынет звёздный прилив. Скорей на восток, пока он не угас, Не мешкай! Ибо в душе моей трепещет игла!

Here have we had our vantage, the good hour. Here we have had our day, your day and mine. Come now, before this power That bears us up, shall turn against the pole.

Здесь мы настигли с тобою наш звёздный час, Здесь мы застали наш день, твой и мой. Скорей, пока сила, что нас вознесла, Не обратилась на полюс другой.

Mock not the flood of stars, the thing’s to be. O Love, come now, this land turns evil slowly. The waves bore in, soon will they bear away.

Не смейся над звёздным ливнем, нам повезло. Не мешкай, любовь, ибо земля сползает во зло. Вода прибывает, но скоро схлынет она.

The treasure is ours, make we fast land with it. Move we and take the tide, with its next favour, Abide Under some neutral force Until this course turneth aside.

Сокровище — наше, к земле устремимся скорей, Пока благоприятна для нас волна, Себя подчинив Безучастной стихии сей, Пока назад не увлёк нас отлив.

534

535

SUB MARE

SUB MARE 15

It is, and is not, I am sane enough, Since you have come this place has hovered round me, This fabrication built of autumn roses, Then there’s a goldish colour, different.

И есть, и нет — но я ещё в уме. С тех пор, как ты пришла, оно вокруг Качается, как поле роз осенних, И золотистым цветом отливает.

And one gropes in these things as delicate Algæ reach up and out, beneath Pale slow green surgings of the underwave, ’Mid these things older than the names they have, These things that are familiars of the god.

А ты в него вступаешь осторожно, Как если б погружалась, уходя В покой зеленоводных колебаний Среди того, что старше всех названий, Среди того, что близко Божеству.

536

537

PLUNGE

ПОГРУЖЕНИЕ

I would bathe myself in strangeness: These comforts heaped upon me, smother me! I burn, I scald so for the new, New friends, new faces, Places! Oh to be out of this, This that is all I wanted — save the new.

Я в странность окунуться бы хотел — Меня удобства придавили эти! Горю, пылаю жаждой новизны — Туда, где лица новые, друзья, Края! О, только бы расстаться мне с рутиной, Всё, что хочу на этом свете — есть жажда новизны.

And you, Love, you the much, the more desired! Do I not loathe all walls, streets, stones, All mire, mist, all fog, All ways of traffic? You, I would have flow over me like water, Oh, but far out of this! Grass, and low fields, and hills, And sun, Oh, sun enough! Out, and alone, among some Alien people!

А ты, Любимая, желанная моя! Я отторгал ли отродясь Все улицы, все стены, камни, Туман и мглу, и грязь, И транспорта поток? Я с головой бы окунуться в это мог, Да только бы всё бросил я сейчас! К траве, долинам и холмам И к солнцу, К солнцу без конца! Бродить бы в одиночестве, не видя Ни одного знакомого лица!

538

539

A VIRGINAL

ЦЕЛОМУДРИЕ

No, no! Go from me. I have left her lately. I will not spoil my sheath with lesser brightness, For my surrounding air has a new lightness; Slight are her arms, yet they have bound me straitly And left me cloaked as with a gauze of æther; As with sweet leaves; as with a subtle clearness. Oh, I have picked up magic in her nearness To sheathe me half in half the things that sheathe her.

Нет, прочь! Я только что расстался с нею. Не запятнаюсь меньшей белизной, Ведь новый свет сияет надо мной, Легка её рука, но тем сильнее Эфирным облекла меня покровом, Как свежею пахучею листвой, Магической пленённый чистотой, Сживаюсь с ней, как бы с обличьем новым.

No, no! Go from me. I have still the flavour, Soft as spring wind that’s come from birchen bowers. Green come the shoots, aye April in the branches, As winter’s wound with her sleight hand she staunches, Hath of the trees a likeness of the savour: As white their bark, so white this lady’s hours.

Нет, прочь! Ещё со мной благоуханье, Как будто вешний ветерок принёс Дыханье зеленеющих берёз, Или когда зимы обдаст дыханье, Покрыв деревья инеем — полны Её часы такой же белизны.

540

541

PAN IS DEAD

ПАН УМЕР 16

Pan is dead. Great Pan is dead. Ah! bow your heads, ye maidens all, And weave ye him his coronal.

Пан умер. Мёртв великий Бог. Склоните головы, о, девы, Сплетите для него венок.

There is no summer in the leaves, And withered are the sedges; How shall we weave a coronal, Or gather floral pledges?

Но в этих листьях лета нет И все цветы увяли, Как сможем выполнить обет — Сплести венок печали?

That I may not say, Ladies. Death was ever a churl. That I may not say, Ladies. How should he show a reason, That he has taken our Lord away Upon such hollow season?

Не знаю, девы, я того, Ведь смерть всегда груба и зла, Не знаю, девы, я того. Как объяснить бы смерть могла, Что Бога нашего взяла, Когда в природе всё мертво?

542

543

THE PICTURE *

КАРТИНА *

The eyes of this dead lady speak to me, For here was love, was not to be drowned out, And here desire, not to be kissed away.

Красноречивы очи мёртвой дамы, Такая в них нетленная любовь, Не утолят желанье поцелуи.

The eyes of this dead lady speak to me.

Красноречивы очи мёртвой дамы.

* «Venus Reclining,» by Jacopo del Sellaio (1442–1493).

544

* «Лежащая Венера», Якопо дель Селайо (1442–1493).

545

OF JACOPO DEL SELLAIO

О ЯКОПО ДЕЛЬ СЕЛАЙО

This man knew out the secret ways of love, No man could paint such things who did not know.

Он ведал тайные пути любви, Непосвящённый так писать не мог бы.

And now she’s gone, who was his Cyprian, And you are here, who are «The Isles» to me.

Та, что была Кипридою, мертва, А вы все здесь, кто мне как «Острова».

And here’s the thing that lasts the whole thing out: The eyes of this dead lady speak to me.

И вот, что всё навек соединяет: Красноречивы очи мёртвой дамы.

546

547

THE RETURN

ВОЗВРАЩЕНИЕ 17

See, they return; ah, see the tentative Movements, and the slow feet, The trouble in the pace and the uncertain Wavering!

Вновь они, видишь — о, как же опасливы Движения, еле ступает нога, Тяжёл каждый шаг, и едва-то поймешь, Что там колышется.

See, they return, one, and by one, With fear, as half-awakened; As if the snow should hesitate And murmur in the wind, and half turn back; These were the «Wing’d-with-Awe,» Inviolable.

Вновь они, видишь — один за другим Со страхом, сна не прогнав до конца, Как если бы снег, сомневаясь, потёк Назад и о чём-то шептал в зимнем ветре; Они, «окрылённые страхом», идут, Неприкасаемые.

Gods of the winge`d shoe! With them the silver hounds, sniffing the trace of air!

Боги в крылатых сандалиях! Вокруг — серебристые псы по следу воздушному, ноздри раздув.

Haie! Haie! These were the swift to harry; These the keen-scented; These were the souls of blood.

Гей, гей! Эти скоры для бега, Больно нюх их остёр — Ну, не звери, а — души пролившейся крови.

Slow on the leash,

Но привязь крепка

pallid the leash-men!

548

у псаря побледневшего.

549

EFFECTS OF MUSIC UPON A COMPANY OF PEOPLE

ВОЗДЕЙСТВИЕ МУЗЫКИ НА ПУБЛИКУ 18

I DEUX MOUVEMENTS

I DEUX MOUVEMENTS *

1. Temple qui fut. 2. Poissons d’or.

1. Temple qui fut. ** 2. Poissons d’or. ***

1

1

A soul curls back, Their souls like petals, Thin, long, spiral, Like those of a chrysanthemum curl Smoke-like up and back from the Vavicel, the calyx, Pale green, pale gold, transparent, Green of plasma, rose-white, Spirate like smoke, Curled, Vibrating, Slowly, waving slowly. O Flower animate! O calyx! O crowd of foolish people! 2

The petals! On the tip of each the figure Delicate. See, they dance, step to step. Flora to festival,

Душа отпрянула, Их души — лепестки: Тонки, длинны, спиралевидны, Как хризантемы завитки, они Дымоподобны и стремятся вверх и прочь От сердцевины Бледнозелёные и бледнозолотые, Прозрачные, зелёные как плазма, И бело-розовые, вьющиеся дымом, Дрожащие, Летящие И вьющиеся медленной волной O, ты, Цветок одушевлённый! Чаша! И вечная толпа Глупцов вокруг! 2

О, Лепестки! И каждый завершается фигурой Изысканной. Смотри, они танцуют, шаг за шагом, Как будто Флора прибыла на бал. * Две части (франц.) ** Храм, которого нет (франц.). Cм. комментарии в конце тома. *** Золотые рыбки (франц.).

550

551

Twine, bend, bow, Frolic involve ye. Woven the step, Woven the tread, the moving. Ribands they move, Wave, bow to the centre. Pause, rise, deepen in colour, And fold in drowsily. II FROM A THING BY SCHUMANN

Изгиб, поклон, ещё один поклон, Игривые движенья. Шаг игривый, Круженье, волны, танец лепестков. Колышутся всем многоцветьем ленты, Теперь ещё поклон на середину, Вот замерли, взлетели, потемнели И вяло опадают внутрь цветка. II ИЗ ПЬЕСЫ ШУМАНА

Breast high, floating and welling Their soul, moving beneath the satin, Plied the gold threads, Pushed at the gauze above it. The notes beat upon this, Beat and indented it; Rain dropped and came and fell upon this, Hail and snow, My sight gone in the flurry!

Как дышит грудь, волнуясь, подымая Их душу, быстро двигаясь под платьем, Волнуя золото одежд, колебля Вуаль над ними. Чеканка звуков, всё покрыв, Глубины обнажила; И только дождь приходит, заливает, А следом — град и снег, В их мельтешеньи затерялся взгляд!

And then across the white silken, Bellied up, as a sail bellies to the wind, Over the fluid tenuous, diaphanous, Over this curled a wave, greenish, Mounted and overwhelmed it. This membrane floating above, And bellied out by the up-pressing soul.

И лишь затем сквозь белоснежность шёлка, Вздымая ткань, как ветер паруса, Струя флюид тончайший и прозрачный, Сквозь всё и вся — зелёная волна, Покрыла всё, накрыла, захлестнула — И только пена уплывает дальше, От сбросившей давление души.

Then came a mer-host, And after them legion of Romans. The usual, dull, theatrical!

Потом придёт хозяин-водяной, А там и римлян легион,— Привычный, скучный, театральный!

552

553

POEMS FROM THE SAN TROVASO NOTEBOOK

СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ТЕТРАДИ САН ТРОВАЗО 1

SAN VIO. JUNE

САН ВИО. ИЮНЬ

Old powers rise and do return to me Grace to thy bounty, O Venetian sun. Weary I came to thee, my romery A cloth of day-strands raveled and ill-spun, My soul a swimmer weary of the sea, The shore a desert place with flowers none.

Былые силы мне возвращены Венецианским солнцем щедрых лет. Жизнь повторима в странствиях весны День пряжею запутанной одет. Мой дух — пловец, уставший от волны. Цветов на берегу пустынном нет.

Old powers rise and do return to me. The strife of waves, their lusty harmony A thundered thorough bass the rocks upon, Makes strong forgotten chanteys, and anon My heart’s loud-shouted burden proves to thee Old powers risen have returned to me.

Былые силы мне возвращены. Гармонией безбрежной глубины Тон основной над скалами пропет. Забытый стих среди других примет Лишь вторит сердцу ладом старины: Былые силы мне возвращены.

June 22

[22 июня (1908)]

556

557

ROUNDEL FOR ARMS

РОНДЕЛЬ К ОРУЖИЮ

All blood and body for the sun’s delight, Such be the forms, that in my song bid spring, Should lead my lyric where the ways be dight With flowers fit for any garlanding And bid the lustre of our arms be bright Who do our chaunting ’gainst the «Lord Gloom» fling.

Для солнца кровь и плоть — сладчайший клад; Вот формы; среди них мой стих рождён, Влекома песнь моя в заветный сад, Где строй цветов как множество племён, Пока мечами с блеском наших лат Лорд Мрак навек не будет побеждён.

All blood and body for the sun’s delight, I bid ye stand, my words, and in the fight Bear ye as men and let your glaive-strokes ring Basnet on falchion ’till the chorusing Proclaim your triumph and ye stand aright, All blood and body for the sun’s delight.

Для солнца кровь и плоть — сладчайший клад. Слова мои, вы доблестней солдат, Чьи мечены мечи в лучах времён, А знаменья видней среди знамён, И вы других не чаете наград. Для солнца кровь и плоть — сладчайший клад.

Cino. June.

Чино, июнь

558

559

ROUNDEL

РОНДЕЛЬ After Joachim du Bellay

Из Иоахима дю Белле

I come unto thee thru the hidden ways, Soul of my soul, whose beauty quivereth Within her eyes to whom my former days As wined libation poured I, while my breath Strove to her homage in unskillful lays And bade my heart make his high vaunt ’gainst death.

К тебе ведёт меня мой тайный путь, Душа души моей, чья красота В твоих глазах; я рад ей присягнуть, Вином былого трогая уста, А безыскусный стих колышет грудь, Где наглой смерти сердце не чета.

I come unto thee thru the hidden ways Who art the soul of beauty, and whose praise Or color, or light, or song championeth, And of whom Time as but an herald saith, «Trust tho thou sense not, spite of my delays, Her whom I bring thee thru the hidden ways.»

К тебе ведёт меня мой тайный путь, Чтоб в душу красоты мне заглянуть, Где свет, где песнь, где звуки и цвета; Герольдом Время служит неспроста, Вещая: «В проявленьях медлит суть. Лишь к ней тебя ведёт мой тайный путь».

Cino. June

Чино, июнь

560

561

SONNET OF THE AUGUST CALM

СОНЕТ АВГУСТОВСКОМУ ПОКОЮ

When Summer hath her noon, it likes me lie Somewhile quite parted from the stream of things, Watching alone the clouds’ high wanderings, As free as they are in some wind-free sky,

Я летним днём, не ведая тревог, Люблю лежать от буден в стороне, Когда не властен в ясной вышине Над облаками тихий ветерок.

While naught but weirds of dream as clouds glide by Or come as faint blown wind across the strings Of this odd lute of mine imaginings And make it whisper me quaint runes and high.

В мечтаньях странных мой покой глубок, Хотя блуждает ветер в тишине То по одной, то по другой струне: На лютне сокровенной струны строк.

In such a mood have I such strange sooth seen And shapes of wonder and of beauty’s realm Such habitants, that time’s uncertainty Upwells within me and doth nigh o’erwhelm My body’s life, until Truth dawns to me That where the treasure is the heart hath been.

Мне остаётся ввериться мечтам За неименьем красоты иной, Которой на земле не изъяснишь. Но брезжит истина передо мной: «Где ты своё сокровище хранишь, Твоё, не сомневайся, сердце там».

S. Trovaso. June

Сан Тровазо, июнь

562

563

TO YSOLT. FOR PARDON

ИЗОЛЬДЕ. С МОЛЬБОЙ О ПРОЩЕНИИ

My songs remade that I send greet the world Thou knowest as at first they came to me, Freighted with fragrance of thyself and furled In stumbling words that yet us seemed to be True music, sith thy heart and mine empurled Their outer sense with inner subtlety.

Мир в песнях изменённых мной воспет. Ты знаешь, как они пришли ко мне С твоим благоуханьем, чей секрет В словах, которые шепчу во сне, И в музыке, когда различий нет Внутри между сердцами или вне.

My songs remade that I send greet the world Me seem as red leaves of the Autumn whirled Out thru the dust-grey ways, that dearer we, As green bough-banners, held more lovingly With simpler color than these turn-coats hurled, As songs remade sent forth to greet the world.

Мир в песнях изменённых мной воспет. Краснеют листья осенью чуть свет, Стыдясь измены в пыльной быстрине, А мы верны по-прежнему весне, Зелёные, мы не считаем лет, И в песнях изменённых мир воспет.

? San Trovaso

? Сан Тровазо

564

565

FOR YSOLT. THE TRIAD OF DAWN. Phila. 07. August, or Sept.

[I]

ИЗОЛЬДЕ. ТРИАДА ЗАРИ Филадельфия, 1907, август или сентябрь

[I]

Unto her wonderful, the night’s own might That is the spirit of the gloom and keys These seven dol’rous lays of mine ill ease With freight of malice, venomous of blight, Have born out all my grief upon the night. Lo, with the dawn there whirreth mid the trees Thru foliate sunlight madrigal of bees Crying to Myop «See God’s earth aright.»

Пусть власть её, власть ночи облекла Дух мрака, затаив ключи-лады, Семь песен, эти скорбные следы Моих утрат с горчайшим ядом зла, Летает с мадригалами пчела, Жужжанием приветствует сады; От Бога в листьях солнечной страды Весть близорукому: Земля цела.

Wherefor I turn me now from all her splendor That is all mystery and portent strange, And all the lure of pain such might should lend her Is broken night before the law of change Nor secret lore availeth to defend her When dawn is up and takes the sky his range.

Я уклонился от ночных заклятий, Хранимый таинством среди примет; Вольно меня сияньем ослеплять ей: Ночь рушится, и тьме продленья нет. День ясный невозможно отдалять ей, Когда Заря дарует небу свет.

[II]

[II]

May hap my words are dark, as were the lays That shew me bitter on a vanquished field. But now, sith sunlight for a brand I wield Behoov’th me sing thru unencumbered ways. Black gloom I cried to open earth’s dispraise And praised her singing where the mock’ry pealed In tearful bell-note for all wounds ill healed, And wept for Truth’s sake Truth’s o’er-clouded days.

Темны слова, быть может, как мой стих На поле битвы, где постиг разгром Войска, но служит солнце мне тавром, Петь позволяя на путях глухих. Мрак окликаю, чтобы не затих Дразнящий звон в пространстве мировом, Смеющийся над правдой и добром, Когда земля стыдится ран своих.

Because she sang me might amid the gloom I cried unto her when the gloom’s returning Had dammed my soul unto such bitter tomb I saw him not for might of all my yearning

Она мне пела в скорбной темноте, И я желал возврата мрачным чарам; Когда душа томилась в пустоте Своей могилы с горьким перегаром;

566

567

And fought against my visions narrow room Till heat of words set all my heart a-burning. [III] If for so small a flame I praise the light Shall I be tacit of munificence, Hold back wing’d words from running throat-ways whence These low-bowed pilgrims won to broader sight And from the barren hold, inchoate flight Foreboded. Sun-child shall my alms dispense Pot-scrapings solely of gloom’s opulence Or shall bard fiat and all things be bright. I cry no less her grace who sing to thee For wonder of the chords her soul unfoldeth. I own her glory in no less degree And yet some truth that only thine heart holdeth And reacheth toward my knowing lovlily Bids me cry, sun, the soul of earth beholdeth.

568

Пока виденья бились в тесноте, Слова зажгли мне сердце новым жаром. [Ш] За малый пламень светочу хвала! Благодарю за множество щедрот, Из мрака заселяющих оплот Моей гортани, где свои крыла Слова простёрли, не подняв чела, Паломники, почуявшие свод Святынь, куда дочь солнца, мне народ Вещей даруя, барда призвала. Ты только милости её внемли, И к струнам ты прислушайся чудесным; Её сиянье вечное вдали, А правда внушена союзом тесным; Мне явлена тобой душа земли, Хоть солнцем остаёшься ты небесным.

569

PIAZZA SAN MARCO

ПЬЯЦЦА САН МАРКО June

[I]

Июнь

[I]

Master Will, so cussed human, Careless-clouted god o’ speech, Is there twist o’ man or woman Too well-hidden for thy reach?

Ты чертовски человечен, Мастер Виль, ты речебог, И тобой ли не замечен Женско-мужеский подвох?

Diadems and broken roses, Wind and Tritons loud at horn, Sack-stains half thy screed discloses, Th’ other half doth hold the morn.

Трубный глас тритона внятен Среди роз и диадем; Письменами винных пятен Возвещаешь всё ты всем.

[II] Some comfort ’tis to catch Will Shaxpeer stealing. All bards are thieves save Villon, master thief, Who pilfered naught but wine and then, wide reeling, Lilted his heart out, Ballad-Lord in chief. (True to his song’s good, spit the fate hands dealing, With lips the bolder for a soul-hid grief.) [III — AFTER SHAKESPEARE’S SONNET] XCVIII When proud-pied April leadeth in his train And yellow crocus quick’neth to the breath Of Zephyr fleeting from the sun-shot rain, Then seek I her whom mine heart honoureth. She is a woodland sprite and suzerain Of every power that flouteth wintry death.

570

[II] Шекспира в кражах обвинять забавно; Как всякий бард, Вийон был мастер-вор, Но лишь вино он воровал исправно, В балладах затаив хмельной раствор, Судьбе перечил песней своенравно, Оспаривая смертный приговор. [III — ПО СОНЕТУ ШЕКСПИРА] ХСVШ 2 Когда, роскошно пёстр, апрель придёт И жёлтый крокус чает ветерка, С дождём и солнцем ощутив полёт, Я чувствую: владычица близка, И лес преодолел смертельный гнёт, Так что проходит зимняя тоска,

571

When proud-pied April leadeth in his train And freeth all the earth from cold’s mort-main, Then with her fairness mine heart journeyeth Thru bourgeon wood-ways wherein tourneyeth Earth’s might of laughter ’gainst all laughter slain Ere proud-pied April led in feat his train.

572

Когда, роскошно пёстр, апрель придёт, И радостям теряет сердце счёт, Мне с госпожой моей среди леска Тропа не широка и не узка; Смех против зимних гибельных тенёт, Едва, роскошно пёстр, апрель придёт.

573

LOTUS-BLOOM

ЦВЕТЕНЬЕ ЛОТОСА

What tho the lotus bloom This our Fenice´ Doth hold its strong enchantment oer my soul What tho the lotus of heaven oer this our Fenice´ Shedeth a stole, Shedeth a stole of white light that cloud-broken Maketh a dream «the Salute´» white token Of grace of old graunted In this our Fenice´

Цветеньем лотоса Сия наша Fenice´ 3 К себе мою приворожила душу ты Но лотосом небес, над нашею Fenice´ Сквозь облака Ниспали ризы света, преобразив мечты, Спасенья церковь la Salute В сиянье белизны одета, Дарует символ древней благодати Тебе, наша Fenice´,

Two candles offere`d unto that Queen That for new dreaming «coelum regnit Et regnet in semper» O Matri Dei, Yea these twain towers, to thee? And yet the older queen?

И две свечи дарованы Царице В залог мечтаний новых «coelum regnit Et regnet in semper» O Matri Dei, Две башни-близнецы даны тебе? И всё же старшею царицей?

Upon the hills of Greece, I ween, Her diadem, her arc, hath been Of older Times than thine the altar lamp. She lighteth thy candles O Matri Dei Yea, by her light are they brightened that give thee their praise.

Однако на горах Эллады Огни древней твоей лампады, Её аркада и венец твоих древнее, Те свечи в алтаре, O Matri Dei, Она зажгла — даруют свет и славу Твоим свечам её огни.

«The song of the Lotus of Kumi!» Yea the old lays That to Isis they chaunted of eld Praise`d thy lamp in the night.

«Песнь Лотоса из Кум»! Да, в оны дни Изиде гимны пели, Твою лампаду славя по ночам.

Regina sub quale?

Regina sub quale?

574

575

II

II

What tho the lotus-bloom This our Fenice´ Doth hold its strong enchauntment Oer my soul What tho the lotus of heaven Oer this our Fenice´ Looseth her stole!

Цветеньем лотоса, наша Fenice´, К себе мою приворожила душу ты, Как лотосом небес Облечена, Fenice´, Ты ризами мечты!

Unto three queens mine homage Unto thine eyes my heart

Я трём царицам дань воздам Но сердце лишь твоим глазам

«For tis our wont to dream of distant friends And half-forgotten Times.»

«Ибо мечта влечёт к друзьям далёким, К полузабытым Временам».

Unto three queens mine homage Unto thine eyes my heart Sendeth old dreams of the spring time. Yea of wood-ways my rime Found thee and flowers in, and of all streams That sang low burthen, and of roses That lost their dew-bowed petals for the dreams We scattered o’er them passing by. What tho the lotus-bloom This our Fenice´ Doth hold its strong enchantment Oer my soul Shall stronger wizardry than her’s not roll The might of old dreams toward me or the scroll Of old imaginings not ope?

Я трём царицам дань воздам, Но сердце лишь твоим глазам 4 Шлёт древние мечты весны. Мои напевы, рифм полны, Нашли тебя средь троп лесных, ручьёв, Рокочущих напевы, среди роз, Чьи чаши-лепестки из рос опали под потоком грёз, Которые мы пролили на них. Цветеньем лотоса, Fenice´, Мою приворожила душу ты, Но магии мощней твоей стократ Не суждено ль явиться иль свитку не раскрыться И древних чар не узрит взгляд?

576

577

III Once I have seen the law-scrolls bound Upon two staves that bear strange names And saw there holy things opened and read while round The synagogue, beneath quaint flames Of high-hung lamps of silver, gowned In older fashion than our own There went processional levite and priest.

III Однажды видел я законов свитки Меж стержней двух с чудны´ми именами 5, Когда ж святые свитки развернув, читали, По синагоге шли под древними огнями Светильников, свисающих с высот, Священник и левит в высокой зале, В наряд древней, чем наш, облачены.

IV

IV

E’en as the coil of the Law between its staves So is this coil «the Salute´» where the waves, The low rising flow of Giudecca, run in behind it. And e’en as such staves the twin pillars Bear it between them. So of the older law Shall I not read? Grace to who holds my screed Regina sub quale?

Как между стержней заключён Закон, Так вкруг Salute переливы волн Прилива низкого Джудекки со всех сторон. Канал меж близнецов-колонн, Как между стержней заключён. Неужто не прочту древнейший сей закон? Ужель не обрету Я милость свыше той, кто держит мои вирши Regina sub quale?

S. Vio. June.

Сан Вио. Июнь

578

579

FOR A PLAY

СЮЖЕТ ДЛЯ ПЬЕСЫ

(Maeterlinck)

(Из Метерлинка) 6

Personality — amour brings me to death,

Завлечёт любовь-Amor, доведёт меня до смерти,

My lady Willow-wisp that brings me to light (a wandered forest gleam that fades) leaving me to see the rocks turn as if sans her connection and then the sun, The sea sapphire, the grass emerald and the white-blue above.

Дева-Ивушка моя, к свету выведет меня (бродит по лесу мерцанье), А когда исчезнет вдруг, скалы рушатся вокруг, будто без её участья, а после — солнце, изумруд травы, сапфир волны, лазурь над головой.

S. Vio. June.

Сан Вио. Июнь

580

581

THE RUNE

РУНА

O heart o’ me, Heart o’ all that is true in me, Beat again.

О, сердце моё, Сердце всего, что истинно во мне, Забейся вновь.

O Love o’ me, Love out of all that is true in me, Rise again.

О, любовь моя, Любовь за пределом всего, что истинно во мне, Возникни вновь.

Gib[raltar]. March

Гиб[ралтар]. Март.

582

583

NARCOTIC ALCOHOL

АЛКОГОЛЬНОМУ ОПЬЯНЕНИЮ

They call thee lecherous. Speak! Canst thou be treacherous? That art so fair? The others have failed me, all. Unto my call Only are thy white hands Outstretched. I know no bands. They prate of thy commands, Thy sting, thy lure.

Развратником зовут тебя. Ты можешь предавать, губя? Столь верный друг? Все предали меня. На зов Ты был один готов Объятья белых рук Раскрыть. Не знаю пут, Но по твоим приказам тут Все органы живут, Ты жало и соблазн.

Of these one thing. I know Naught of thy gall, thy pain, Only to me, heart-slain, Head-tortured, wracked of the endless strain, Thy peace, thy rest. Surely this thing is best,

Не мучили меня Ни желчь, ни боль твоя, С разбитым сердцем я, Истерзан мозг, от напряженья изнемог, Обрел с тобой Твой мир и твой покой.

............................

To sleep and dream Only thy peace, thy calm. Granada or after —08—

............................

Уснуть, чтоб грезился во сне Покой и мир твой в тишине. Гранада или позже, 1908

584

585

BLAZED *

ЗАРУБКИ *

That they that have not been shall dream new dreams of this And ye familiar wanderers grew warm with memory of how Rich-glowed as Burgundy Was this fair spot most sweet at such a tide Or were the roses by the palace wall Most sweet for March or for Mid-summer’s call At such or such a place along the way Or of what eyes ye kissed at such a spot Or «would have kissed had not

Кто не был здесь, тот всё равно подвержен грёзам, И чуткие пришельцы согреты будут памятью о том, Как по-бургундски жарко, Как сладостно красиво здесь в то время года, Когда роскошны розы близ дворцов; И в марте, и в разгаре лета зов Незабывающегося пути, Где поцелуи были вместо вех, А «если не было их, как на грех,

.....................................

.......................................

eh. some trifle intervened.»

* Term as in forestry.

То помешал пустяк».

* Термин как в лесоводстве (примеч. Паунда).

586

587

FOR THE TRIUMPH OF THE ARTS

ВО ИМЯ ТРИУМФА ИСКУССТВ

And what are the Arts? The Protagonist, «The Truths that speak with Beauty for a tongue.»

Что есть искусство? Протагонист: «Искусство — это правда, у которой тот же язык, что и у красоты».

And (to the protagonist) who art thou? «Write me then Mammon his arch enemy.»

А (к протагонисту) кто ты? «Пускай Маммон меня считает кровным своим врагом». Сан Тровазо. Июль.

S. Trovaso July

Jacques Chardinel—Of the Albigenses

Жак Шардинель — из Альбигойцев 7

I

I

Ye that a thousand earth-spins hence shall read these lines And marvel that they gave me bitter bread, Ye that a thousand years of dreamers dead Have thrown between you and this time of mine And dare to marvel that they let me starve, Take mine own truth that to your teeth I tell That they that speak the truth get your disdeign And stones and die about your gates even as we That bore truth’s lamp did from your forebears fare. Earth casts out truth and did and will Until that all-consuming flame, our God of Truth, Shall slay the earth y-drowned in ’ts molten gold.

588

На обороте тысячном земли Как не перечитать вам этих строк, Не удивившись: горек был мой хлеб. Для грезивших тысячелетье — склеп, Что между мной и вами, как порог. Зубами правду пробуйте мою, Хоть свойственно вам правду презирать, Чтоб умирали мы у ваших врат, Как и при ваших предках, вам неся Светильник правды, вопреки земле, Пока всеистребляющий огонь Бог Правды наш, В расплавленное золото всю землю не погрузит.

589

II

II

O ye my brothers of the flame that after fare, Count not your dying bitter gueredon, But as ye keep the flame and die thereon Cry out your triumph to th’encircling stars. We die and live because our truth goes on. They die and rot nor do their tombs remain.

Собратья по огню! Кто говорит, Что только в горькой смерти наш почёт? И в пламени наш непрерывный взлёт, А свой триумф мы звёздам возвестим. Умрём, а правда нас переживёт. У них в гробницах разве только тлен.

Be glad your chançon, tho your tongues grow faint And give thy cloak to beauty, tho the cold Of all the world that seeks to slay Beauty, shall bitter be To bear thy life away.

Будь песне рад, хоть онемел язык Ты красоте отдай свой плащ, пусть хлад Оставшегося мира красоте Грозит и жизнь твою изводит в пустоте.

Triumph, and Triumph for the arts fail not While yet our blood shall bid the arts withstay Hate and the cold and wrath wherewith the world would slay Beauty, that being Truth doth all the world Accuse of all world’s shame and worldly littleness.

Триумф, триумф искусств не минет нас, Лишь наша кровь их вторит правоте, Когда грозит вся злоба мира красоте, Которой правда 8 обличает мир В позоре и в ничтожестве мирском.

Io Triumphe, till the sun with us Shall die for one last time entombed in gold.

Вот наш триумф. Не с нами ли умрёт Навеки солнце в золоте своём.

(Simon’s soldiers stop his mouth with a spear.)

590

(Ратники Симона копьём затыкают ему рот).

591

ALMA SOL VENEZIAE

ALMA SOL VENEZIAE 9

(Baritone)

(Баритон)

Thou that hast given me back Strength for the journey, Thou that hast given me back Heart for the Tourney,

Ты, возвратившее мне Волю к движенью, Ты, возвратившее мне Сердце — к Сраженью,

O Sun venezian, Thou that thru all my veins Hast bid the life-blood run, Thou that hast called my soul From out the far crevices, Yea, the far dark crevices And caves of ill-fearing,

Солнце Венеции, дар Твой это, жизни и крови В жилах очнувшийся жар, Твой, приказавший душе Выйти из скважин, Да, из глубоких и спрятанных скважин И пещер малодушья.

Alma tu sole! Cold, ah a-cold Was my soul in the caves Of ill-fearing.

Аlma tu sole! Зябко, о, зябко Было душе моей в этих пещерах Малодушья.

S. Vio

Сан Вио

592

593

FRAGMENT TO W. C. W.’S ROMANCE

ОТРЫВОК О РОМАНСЕ У. К. [УИЛЬЯМСА]

Oh Hale green song, O Song as water flowing, That cooleth all my soul And freeth me, from shapes Of dread, and every gloom From out the dark That threatneth me and leereth From the walls of this my consciousness And hisseth mutterings against my heart.

О, песнь зелёная, благая Ты, как проточная вода, Мне душу остужая, Меня освобождаешь От страхов и унынья, Которое из мрака Грозит, косясь со стен Сознанья моего, шипя, Шипы угроз вонзает в сердце мне.

O stream soft-flowing of thy good content That healeth, blesseth and is soft unto My forehead twitch-strained and mine eyes that tire. O thou soft-breathe`d song of sweet content, Of fields and flowers and hale greenery, Thou calm of friendliness that be my friend As mead unto my lips in honied flow That soothes, that healeth all this heart o’ me.

О, тихое журчанье содержанья Благого, исцеляющего лоб От спазм, глаза от напряженья. О, содержанья лёгкое дыханье Зелёных трав, цветов, полей, А дружественный мне покой, как мёд, Как патоки поток в уста течёт И в сердце льёт целительный елей.

This factious striver ’gainst the ways o’ men, This sore rent prophet in the streets of guile, This pilgrim weary in an age wherein The truth lies panting in the ways of gain. O blessedness of calm and of content, O hale green song that this my friend hath sent As wind sea-strong of salt upon my lips to be An after-dream-thing of old minstrelsy.

Восстал, борясь со злом людских путей, Где правда среди улиц лжи лежит, Больной пророк, бичующий порок, Ты средь дорог корысти одинок. Благословенье глубины, покоя Зелёной песни, посланной сюда мне дружеской рукою, Как соль ветров морских для губ моих, — Из грёз оживший въяве старинный менестрелей стих.

594

595

O take my thanking, for to give thee praise Were but a base thing sith my heart doth raise Its banners greeting thee as friend, tho to the gaze Of many thou shall stand forth and be A song, a romance — a celebrity.

За дар благодаря, воздам хвалою, Где низменность вздохнёт, там сердце пред тобою Штандартов ряд взметёт, из строя Ты смело выходи вперёд Будь песней и романсом — будь звездою.

N. J. — March

Нью-Джерси — март

596

597

[FRAGMENTI] O tender-heartedness right bitter grown Because they knew thee not in all the world Nor would, that gentleness thou hast to give. . . . . . And are chevaliers in the court of Him Who reigneth ever where the stars grow dim Beyond our sight. . . . . . Marble smooth by flowing waters grown.

598

ОТРЫВКИ Ты, нежность сердца, стала едким ядом, Ибо тебя не признаёт весь мир, Он не узнает щедрости твоей. . . . . . И рыцари те при Его дворе, Кто царствует, где звёзды на заре Мутнеют перед нашим взглядом. . . . . . Волной отполирован мрамор белый.

599

[IN THAT COUNTRY]

В ТОЙ СТРАНЕ

Looking upon my Venice and the stars There stood one by me and his long cool hands On mine were layed as in the times before.

Подняв глаза на Город и на звёзды, Стоял он рядом, и холодными руками Держался за мои, совсем как прежде.

Wherefor this question rose which I set forth.

Тогда-то этот и возник вопрос.

Whether ’twere better, forge of thine own soul Thy hand-wrought image in the things of earth, Or were it better in a gentler fashion Weighing man’s song by other signs of worth To hover astral o’er some other soul And breathe upon it thine own outpouring passion Of how this line were wrought or how from chaos The God outwrought the sprinkled dust of stars Or say what blending Of hue on hue on hue would make the ending Of such a sketch or such show how the night Is cavernous and dark and how deep hollows Behind the veil of shade grow luminous If eye but knew the secret there indwelling. . . . . . Or sing strange runes past this my pen’s faint telling, Recondite chaunting of the ways unknown, Of how the fields more fair are «in that country,» And how the Truths stand visible and whole — Platon hath seen them thus, we know who dream —

Что лучше — сделать из своей души Свой рукотворный образ в поднебесной Или пойти другим путём, смиренья, И взвесить человеческую песню, Чтобы парить над душами средь звёзд, Вдыхая в них всю страсть и разуменье, Того, как линия начертана, как Богом Из хаоса воссоздан звёздный путь, Иль обьяснить, как нужно шаг за шагом, Оттенки слить друг с другом на бумаге, Чтоб завершить изображенье ночи, Таинственной и тёмной, как пустоты В тени глубокой вспыхивают цветом, Как будто знает глаз секрет творца… . . . . . Иль вслед перу запеть чужие песни, Неясные, неведомые руны, О том, как весело живется «в той стране», Чтобы увидеть наяву Идеи, — Как их Платон узрел, Уж мы-то знаем —

Whether ’twere better, with one’s own hand to fashion One lone man’s mirroring upon the sand Or were it better in the air to glide From heart to heart and fill each heart with passion To see, and make, and know what truths abide.

А может, лучше собственной рукой Создать зеркальный образ на песке, Или вспорхнуть, и в воздухе от сердца К другому сердцу мчать, их наполняя страстью, Чтоб видеть, и творить, и знать: всё будет.

Una pax tibi, let the dream abide.

Una pax tibi 10, пусть живёт мечта.

600

601

AUTUMNUS

ОСЕННЕЕ

To Dowson—Antistave

Антистрофы Доусону

Lo that the wood standeth drearily! But gaunt great banner-staves the trees Have lost their sun-shot summer panoplies And only the weeping pines are green, The pines that weep for a whole world’s teen. Yet the Spring of the Soul, the Spring of the Soul Claimeth its own in thee and me.

Гляди, как мрачно этот лес застыл! Деревьев древки голые стоят, Утратив шлемов солнечный наряд, Лишь плачущие сосны зелены, Оплакивают юный мир весны. И всё ж, Весна Души, Весна Души Зовёт служить не только нас с тобой.

Lo the world waggeth wearily, As gaunt grey shadows its people be, Taking life’s burthen drearily, Yet each hath some hidden joy I ween, Should each one tell where his dream hath been The Spring of the Soul, the Spring of the Soul Might claim more vassals than me and thee.

Смотри, весь мир склоняется без сил, Народ, как призрак серый, сам не свой, Под бременами головы склонил, Но люди тайной радостью полны, Другим откроют и мечты, и сны, Ведь у Весны Души, Весны Души Вассалы, друг, не только мы с тобой.

July 13

13 июля

602

603

FRATELLO MIO, ZEPHYRUS

FRATELLO MIO, ZEPHYRUS 11

My wandered brother wind wild bloweth now Driving his leaves upon a dust-smit air. September, «proud-pied gold,» that sang him fair With green and rose tint on the maple bough Sulks into dullard brown and doth endow The wood-way with an tapis rich and rare, And where King-Oak his panoply did wear The dawn doth show him but an shorne stave now.

Бродячий брат мой, ветер, ты теперь Вдаль гонишь листья, рыщешь, дик и груб. Клён в сентябре твоих краснее губ, А золото — предвестие потерь, Ты в пышных кущах крадущийся зверь, В ненастье бурном ты не лесоруб, Хоть без доспехов королевских дуб Доскою голой высится теперь.

Me-seem’th the wood stood in its pageantry A castle galliarded to greet its queen That now doth bear itself but ruefully. A grief whereof I get no bastard teen Sith one there is doth bear the spring to me Despite the blast that blow’th the autumn keen.

Как замок, был разубран лес на вид, Блистательный для королевы кров. О прежних лес роскошествах скорбит, Но я простить ущерб ему готов, Когда целитель всех моих обид Весенних не лишит меня даров.

604

605

FOR E. MCC.

ПОСВЯЩАЕТСЯ Ю. МАКК.

The Rejected Stanza

(Строфа, исключенная из одноименного стихотворения в книге «A Lume Spento»)

Gone ere the tang of earth Grew toothless and muttering mirth, Gone while the wine was red to you, Gone ere good jests were dead to you, Gone ere the birds were sped to you, The birds of desire, Gone with the spray on your eyelids, The spray of the broken waves, Gone ere the loves of women Sought out little graves, Little desolate graves each one.

606

Ушёл — и стихли страсти жизни грубой, Туда, где радость шамкает беззубо, Ушёл, когда был красен цвет вина, Туда, где удаль шуток не слышна, Ещё к тебе стремила птиц весна, желаний птиц, Унёс ты брызги на концах ресниц, Блеск сломленной волны на них застыл, Туда, где женщины любви искали, А находили холмики могил, Заброшенные холмики печали.

607

BALLAD OF WINE SKINS

БАЛЛАДА ВИННЫХ МЕХОВ

As winds thru a round smooth knot-hole Make tune to the time of the storm, The cry of the bard in the half-light Is chaos bruised into form.

Ветер в дупла подул, Лес в бурю стройно звучит; Кричит в полумраке бард, Хаос формой побит.

The skin of my wine is broken, Is sunken and shrunken and old. My might is the might of thistle down, My name as a jest out-told.

Мой винный мех продырявлен, Источник вина иссяк. Имя моё — насмешка, Сила моя — сорняк.

Yet there cometh one in the half-light That shieldeth a man with her hair, And what man crouch from in his soul The child of his heart shall bear.

Из тонких своих волос Щит мужу жена совьёт; Дитя его сердца будет Нести души его гнёт.

608

609

I WAIT

Я ЖДУ

As some pale-lidded ghost that calls I wait secure until that other goes Leaving thee free for thy high self of old, Upon which soul then free, will mine beget Such mighty fantasies as we before Bade stand effulgent and rejoice the world.

Как некий бледный призрак, призывая, Я жду, когда освободит другой Возвышенную прежнюю тебя, Моя душа в твоей, освобожденной, Могучий рой фантазий зародит, Как встарь, когда мы радовались миру.

I wait secure and waiting know I not A bite of anger at thy littleness, nor even envy Of that other one that bindeth thee Within the close-hewn shroud of womanhood.

Я жду, не чувствуя ни капли гнева К ничтожности твоей, жду, не ревнуя К тому, как туго спеленал другой Тебя покровом женственности новым.

Being at peace with God and all his stars Why should I quail the stings of nettle Time Or fret the hour. Are there canals less green Or do the mottled colors of reflexion Less dew their waters with mild harmony? Is there less merriment and life withall Amid this hoard of half-tamed brats That rollick o’er the well-curb, while one crowned In mock of finery doth lead the rout Half-scared at all the new-found pomp Atop of him? A Czar in very soul. And if they mock the world in this their spot Is not their jest as near to wisdom as are we?

В согласье с Богом, звёздами его Я Времени ожогов не боюсь, Что мне часов укус? Поблекла ль зелень Каналов или бликов разноцветье Гармонией не орошает их? Лишат неужто жизни и веселья Нас толпы разгулявшихся юнцов Над бездною, когда в короне шут, Глумясь над пышным блеском, сброд ведёт И сам страшится новой мишуры, Его довлеющей? В душе лишь Царь. Но коль глумятся здесь они над миром, Не так же ль к мудрости они близки, как мы?

610

611

[SHALOTT] I am the prince of dreams, Lord of Shalott, And many other things long since forgot. Oer land & sea I roam where it pleaseth me And whither no man knoweth Save the wind that bloweth free.

612

[ШЭЛОТТ]

12

Я — князь мечтаний, лорд Шэлотт, Всё позабыв, иду вперёд, По суше, по морям Блуждаю здесь и там, Никто не знает, где я, Лишь ветер, волей вея,

613

зовёт.

BATTLE DAWN

РАССВЕТ–ВОИТЕЛЬ

Hail brother dawn that casteth light athwart the world And comest as a man against the night. Unsheathe the sun-blade brand and smite All owl-winged gloom and dred outright.

Привет, тебе, рассвет, мой брат, Дарящий миру свет, Как воин-муж, которым мрак разъят, Из ножен извлеки свой солнечный булат И совокрылый мрак и страх гони назад.

For this our phalanx is at one with thee Phoibei, Phoibei, Apollo.

Фаланга наша рвется в бой, Вся, как один, с тобой, Феб, Феб, Аполлон.

S. Tr[ovaso]. July 29

Сан Тр[овазо]. Июль, 29

614

615

FOR ITALICO BRASS

ДЛЯ ИТАЛИЙСКИХ МЕДНЫХ 13

From boat to boat the bridge makes long its strand And from death’s isle they on returning way As shadows blotted out against far cloud Hasten for folly or with sloth delay. When thou knowst all that these my hues strive say Then shall thou know the pain that eats my heart. Some see but color and commanding sway Of shore line, bridge line, or how are composed The white of sheep clouds ere the wolf of storm That lurks behind the hills shall snap wind’s leash And hurl tumultuous on the peace before. But I see more.

Уходят лодки, удлиняя взгляд, И, остров смерти обогнув, летят, Как тени, скрытые покровом туч, Замешкавшись лениво, вновь спешат. И лишь узнав, что краски говорят, Почувствуешь ту боль, что есть во мне. Но здесь немногим лишь доступен цвет, Рисунок берега и линии моста; Овечка-облако и хищник-ураган, который затаился за холмом, Чтобы напасть и разорвать потом. Я вижу больше их.

Some as I say See but the hues that gainst more hues laugh gay And weave bright lyric of such interplay As Monet claims is all the soul of art. But I see more.

Им не дано Свести в картине радости вино С глубокой грустью лирики — в одно, Как от искусства требовал Моне — Я вижу больше их.

If ’tis Death’s isle to North shall I not know How death’s own isle doth in some wise partake Of all the reek and mystery of braggart death? And if the hoard returns Tis as one saith, «That boasted door not every way concludes.» What — if? Tis out of death we come And not thereto as every old wive’s saw Worn toothless saith. Tis thither thither wafts the

На Севере ли остров Смерти тот, Но что меня там ждёт, какая пасть, Какая тайна и зловонный дух? И есть ли путь назад, Как говорят, «Не всякий путь Кончается в аду» — Что, если так? Удастся ль ускользнуть От смерти, так пугающей старух, Пустую пасть минуя, вновь попасть Туда, где жизни

616

617

life-wind’s breath. And to the West that pregnancy that bodes the storm Unsensed of foregrounds «oil upon the sea» If here the water and the tranquil folk See not the lowered West, his threatening, Can these things be But play of shade and web of line to me?

веет ветерок? А Запад в чреве вечно носит шторм, Не видя «маслом усмирённых волн», Но если так же безмятежен и народ, Угрозы Запада не ждущий наперёд, Как может это всё казаться мне Игрой теней и линий на волне?

When thou knowst all that these my hues strive say, Then shalt thou know some whit the pain That gnaws, then shalt thou know some whit the strain That spite the palate eats the heart away.

Но лишь узнав, что краски говорят, Почувствуешь и боль, что есть во мне, И муку злую от горения в огне, И все терзания, что сердце мне едят.

[Aug. 7 S. Trovaso]

[7 августа С. Тровазо]

618

619

ENVOI A mon bien aime´ Well have I loved ye, little songs of mine, Well have I loved the days that saw ye born. As frail perfections blown upon the wing I bid ye «via!» And as unconfine`d be ye As swallows winnowing the wind — before the pale clouds taste the wine of morn — While th’ uncrushed stars still cling upon the vine.

620

ENVOI 14 A mon bien aime´ 15 Да, я любил вас, песенки мои, Да, я любил и дни, когда рождались вы. Как хрупкие прекрасные созданья вы распрямляли крылья, Я говорил вам: «via»! Вольны, парили Как ласточки, пока под утро не бледнели облака, испив вина зари, Но звёзды все ж несокрушимы были — держались за лозу они.

621

[ADDITIONAL POEMS IN THE SAN TROVASO NOTEBOOK]

[ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СТИХИ ИЗ ТЕТРАДИ «SAN TROVASO»]

She is a thing too frail to know our life, Its strife and torment and the changing tides.

Она хрупка, чтоб знать про нашу жизнь, Её борьбу, приливы и отливы.

Lo I would have her writ — on some fair page — The finest parchment and the dearest gold.

Запечатлел бы милый образ — на самой изысканной бумаге Нежнейшим золотом я на пергаменте тончайшем.

Thoughts moving

Движенье мысли

as sunset color

The haze

that

in her eyes

shadows

как цвет теней

on Giudecca. Та дымка,

doth the sun prolong.

I have felt the lithe wind blowing under one’s fingers sinuous.

624

что

в её глазах,

закатных

на Джудекке.

свет солнца продлевает.

Я чувствовал, как гибкий ветер веял и пальцы снизу овевал.

625

STATEMENT OF BEING

ФОРМУЛИРОВКА БЫТИЯ

I am a grave poetic hen That lays poetic eggs And to’enhance my temperament A little quiet begs.

Похож на курицу поэт, Хоть он слывёт певцом. Тружусь, пока не разражусь Лирическим яйцом,

We make the yolk philosophy, True beauty the albumen. And then gum on a shell of form To make the screed sound human.

Где философия — желток, А красота — белок, И форма — только скорлупа, Для болтуна предлог.

626

627

DAS BABENZORN

DAS BABENZORN *

Scorns have I seen but Lady Babchen’s scorn Outscorneth all the scorns that I have seen. All ye that pass I bid my song forwarn Lest for some dyeing of deep verdant green That with thee in thine intellect was born Thou catch the chance to learn what «scorn» doth mean.

Как леди Бабхен вдруг приходит в гнев И гневную столь многое гневит, Что возрастает гнев, зазеленев, Но гнев прелестен, а не ядовит, Так что разгадывает мой напев, На что же в гневе гнев её сердит.

Scorns have I seen but Lady Babchen’s scorn Hath all scorns scorne`d leaving them forlorn As moulting candles when the sun doth preen His ostrich plumage in the noon’s serene. Swear not to conquer it lest thou forsworn Return from meeting mit den Babenzorn.

Как леди Бабхен вдруг приходит в гнев, Напоминая этим королев; Плюмаж из перьев страуса на вид, Расплавить свечи солнце норовит. Недальновидный видит, покраснев, Как леди Бабхен вдруг приходит в гнев.

* По-немецки следовало бы — Der Babenzorn: гнев Бабхен. (Примеч. пер.)

628

629

POEMS FROM BLAST

СТИХИ ИЗ ЖУРНАЛА «BLAST»

1914

1914

SALUTATION THE THIRD

ПРИВЕТСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Let us deride the smugness of «The Times»: GUFFAW! So much for the gagged reviewers, It will pay them when the worms are wriggling in their vitals; These are they who objected to newness, Here are their tomb-stones. They supported the gag and the ring: A little BLACK BOX contains them. So shall you be also, You slut-bellied obstructionist, You sworn foe to free speech and good letters, You fungus, you continuous gangrene.

Давайте высмеем самодовольство «Таймс» — ХА-ХА-ХА! В лицо лжецам-обозревателям, Пусть черви выедают их нутро, Противников новизны, Воздвигнем памятники им, Кто поддерживал ложь и фальшь, В ЧЁРНЫЙ ЯЩИЧЕК их поместим, Твоё место тоже там, Жирный неряха, грязный боров, Заклятый враг свободы слова и словесности, Ты, грибок на теле литературы, газовая гангрена.

Come, let us on with the new deal, Let us be done with pandars and jobbery, Let us spit upon those who pat the big-bellies for profit, Let us go out in the air a bit.

Вперёд, заключим новый договор, Покончим со взяточниками и пандарами, Плюнем в лицо тем, кто от доходов жиреет, Выйдем на свежий воздух.

Or perhaps I will die at thirty? Perhaps you will have the pleasure of defiling my pauper’s grave; I wish you joy, I proffer you all my assistance. It has been your habit for long to do away with good writers, You either drive them mad, or else you blink at their suicides, Or else you condone their drugs, and talk of insanity and genius, But I will not go mad to please you, I will not flatter you with an early death, Oh, no, I will stick it out, Feel your hates wriggling about my feet As a pleasant tickle, to be observed with derision,

А может, я умру в тридцать? И вы с радостью оскверните могилу бедняка? Я охотно вам в том помогу, желаю вам получить наслаждение. Вы всегда разделывались с хорошими писателями, Доводили их до сумасшествия или самоубийства, Либо потворствовали наркомании, а потом, размышляли о безумстве и гении, Но я не сойду с ума, чтоб доставить вам удовольствие, Не обрадую вас ранней смертью, Нет, я выстою до конца, чувствуя, как ваша ненависть вьётся у моих ног, Как приятная щекотка, достойная лишь презрения,

632

633

Though many move with suspicion, Afraid to say that they hate you; The taste of my boot? Here is the taste of my boot, Caress it, lick off the blacking.

634

Пусть многие проявляют осторожность, дабы не выказать вам свою ненависть. Чем пахнет мой сапог? А вот чем — Прильните, ваксу на нем полижите.

635

MONUMENTUM ÆRE, ETC.

MONUMENTUM Æ RE, ETC. 1

You say that I take a good deal upon myself; That I strut in the robes of assumption.

Ты говоришь, что я слишком много беру на себя, Что шествую важно в кичливом наряде.

In a few years no one will remember the buffo, No one will remember the trivial parts of me, The comic detail will be absent. As for you, you will rot in the earth, And it is doubtful if even your manure will be rich enough

Через несколько лет никто не вспомнит о буффонаде, Никто не вспомнит о мелочах, Комическое улетучится. Что ж до тебя, ты сгниёшь в земле, И сомнительно даже, что из твоего навоза

To keep grass Over your grave.

Сможет взрасти трава Над могилой твоей.

636

637

COME MY CANTILATIONS Come my cantilations, Let us dump our hatreds into one bunch and be done with them, Hot sun, clear water, fresh wind, Let me be free of pavements, Let me be free of the printers. Let come beautiful people Wearing raw silk of good colour, Let come the graceful speakers, Let come the ready of wit, Let come the gay of manner, the insolent and the exulting. We speak of burnished lakes, Of dry air, as clear as metal.

638

ПРИДИТЕ, МОИ ПЕСНОПЕНЬЯ Придите, мои песнопенья, Свалим всё ненавистное в кучу и с этим покончим, — Палящее солнце, чистую воду, свежий ветер, Да буду свободен от мостовых, Да буду свободен от типографий, Пусть придут прекрасные люди, Одетые в наряды из шёлка-сырца красивых цветов, Пусть изящные ораторы явятся, Пусть придут острословы! Пусть придут дерзкие, ликующие, беспутные, Поговорим о блестящих озерах, О сухом воздухе, чистом, как металл.

639

BEFORE SLEEP

ПЕРЕД СНОМ 2

1

1

The lateral vibrations caress me, They leap and caress me, They work pathetically in my favour, They seek my financial good.

Боковые теченья ласкают меня, Наскакивают и ласкают меня, Трогательно работают на благо мне, Заботясь о моём благосостоянье.

She of the spear stands present. The gods of the underworld attend me, O Annubis, These are they of thy company. With a pathetic solicitude they attend me; Undulant, Their realm is the lateral courses.

Но она остается с копьём. Боги подземного мира приходят ко мне, о, Аннубис, Это те, из твоей компании, С трогательной заботой навещают меня Волнообразно, Их владенья — побочные явленья.

2

Light! I am up to follow thee, Pallas. Up and out of their caresses. You were gone up as a rocket, Bending your passages from right to left and from left to right In the flat projection of a spiral. The gods of drugged sleep attend me, Wishing me well; I am up to follow thee, Pallas.

640

2

Свет! Я готов идти за тобой, Паллада! Вперёд и прочь от их забот. Ты исчезла, как ракета, Извиваясь в полёте то справа налево, то слева направо, Оставляя широкий спиралeвидный след. Боги наркотического сна приходят ко мне, Желая мне добра. Я готов идти за тобой, Паллада!

641

POST MORTEM CONSPECTU A brown, fat babe sitting in the lotus, And you were glad and laughing With a laughter not of this world. It is good to splash in the water And laughter is the end of all things.

642

POST MORTEM CONSPECTU 3 Смуглый толстый младенец сидел в позе лотоса, А ты радовалась и смеялась Смехом не от мира сего. Хорошо плескаться в воде, А смех конец всех вещей.

643

FRATRES MINORES With minds still hovering above their testicles Certain poets here and in France Still sigh over established and natural fact Long since fully discussed by Ovid. They howl. They complain in delicate and exhausted metres That the twitching of three abdominal nerves Is incapable of producing a lasting Nirvana.

644

FRATRES MINORES 4 Блуждая мыслями вокруг собственных тестикул, Некоторые поэты у нас и во Франции До сих пор вздыхают об одном общеизвестном и естественном явлении, Сущность которого в своё время достаточно полно разъяснил Овидий. В изысканных и исчерпанных размерах они, завывая, сетуют на то, Что сладкие судороги трёх чревных нервов Неспособны произвести длительную Нирвану.

645

UNCOLLECTED MISCELLANEOUS POEMS

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

1902–1912

1902–1912

EZRA ON THE STRIKE

ЭЗРА О ЗАБАСТОВКЕ 1

Wal, Thanksgivin’ do be comin’ round. With the price of turkeys on the bound, And coal, by gum! Thet were just found, Is surely gettin’ cheaper.

Ну вот, Благодаренье скоро. И на индейку цены в гору, А уголь, раз нашли такую гору, Как пить, подешевеет.

The winds will soon begin to howl, And winter, in its yearly growl, Across the medders begin to prowl, And Jack Frost gettin’ deeper.

Ударит скоро уж мороз, Покажет нам свой Красный Нос, А там зима пойдёт вразнос, И ветры ошалеют.

By shucks! It seems to me, That you and I orter be Thankful, that our Ted could see A way to operate it.

Ей-богу, мы должны с тобой Довольны быть своей судьбой, Раз удалось со всей гурьбой Расправиться так Теду.

I sez to Mandy, sure, sez I, I’ll bet thet air patch o’ rye Thet he’ll squash ’em by-and-by, And he did, by cricket!

Я с Мэнди бился об заклад На эту рожь, что всех подряд Согнёт наш славный кандидат, И праздную победу.

No use talkin’, he’s the man — One of the best thet ever ran, Fer didn’t I turn Republican One o’ the fust?

Чего трепаться, лучших, чай, Чем Тед, не видывал наш край, Республиканцем, почитай, Я был из первых, ей-же-ей.

I ’lowed as how he’d beat the rest, But old Si Perkins, he hemmed and guessed, And sed as how it wuzn’t best To meddle with the trust.

Других побьёт, надеюсь, тоже, Но старый Перкинс с постной рожей Брюзжит: обманывать негоже Доверие людей.

Now Pattison, he’s gone up the flue, And Coler, he kinder got there, tew, So Si, put thet in your cud to chew, And give us all a rest.

У Паттисона дом в закладе И Коулер вроде тож в накладе, Си, обмозгуй всё Бога ради И дай покой нам, право.

648

649

Now thet I’ve had my little say I wish you all a big Thanksgivin’ day, While I plod on to town with hay, And enjoy it best.

Я всё сказал, на том кончаю И с сеном в город уезжаю, Благодаренье всем желаю Отпраздновать на славу.

[Jenkintown Times-Chronicle, Jenkintown, Pa., Nov. 8, 1902]

650

651

DAWN SONG

РАССВЕТНАЯ ПЕСНЬ 2

God hath put me here In earth’s goodly sphere To sing the joy of the day, A strong glad song, If the road be long, To my fellows in the way.

Бог послал меня Петь о радостях дня В прекрасной юдоли земной. Радостно петь Буду я впредь Друзьям, идущим со мной.

So I make my song of the good glad light That falls from the gate of the sun, And the clear cool wind that bloweth good To my brother Everyone.

Я песни творю из весёлого света, Что льётся из солнечных врат, Из чистого ветра, что дарит прохладу Всем, ибо всякий мне брат.

[Munsey’s Magazine, December, 1906]

652

653

TO THE RAPHAELITE LATINISTS

РАФАЭЛИТАМ-ЛАТИНИСТАМ 3

By Weston Llewmys

Ye fellowship that sing the woods and spring, Poets of joy that sing the day’s delight, Poets of youth that ’neath the aisles of night Your flowers and sighs against the lintels fling;

Вам, кто воспел весенний цвет лесов, Кто младость пел среди её затей, Кто своды ночи хором голосов Будил, томясь у запертых дверей,

Who rose and myrtle in your garlands bring To marble altars, though their gods took flight Long ere your dream-shot eyes drank summer light And wine of old time myth and vintaging,

Кто мирт и розу в честь немых богов Принёс на мрамор хладных алтарей, Кто грезил наяву, под сенью снов, О сказках и о жатвах прежних дней, —

Take of our praise one cup, though thin the wine That Bacchus may not bless nor Pan outpour: Though reed pipe and the lyre be names upon The wind, and moon-lit dreams be quite out-gone From ways we tread, one cup to names ye bore, One wreath from ashes of your songs we twine!

Заздравный кубок, братья, вам в хвалу, Хоть чуждо Вакху жалкое вино, Хоть лира и свирель — лишь тени слов, Хотя богов не видно и следов, Хоть скука — имя вам, и на венок, Мы вам собрали ваших од золу!

[Book News Monthly, January, 1908]

654

655

IN EPITAPHIUM

IN EPITAPHIUM 4

Write me when this geste, our life is done: «He tired of fame before the fame was won.»

Пусть надпись эта мой украсит пьедестал: «Он славы не стяжал, но от неё устал».

[The Book of the Poets’ Club, 1909]

656

657

THERSITES: ON THE SURVIVING ZEUS (With apologies to all the rhetorical odists)

ТЕРСИТ: ОБ УЦЕЛЕВШЕМ ЗЕВСЕ 5 (С апологией ко всем риторическим одистам)

I

I

Immortal Ennui, that hath driven men To mightier deeds and actions than e’er Love With all his comfit kisses brought to be, Thee only of the gods out-tiring Time, That weariest man to glory ere the grave, Thee do we laud within thy greyest courts! O thou unpraise`d one, attend our praise! II Great Love hath turned him back but never thou, O steely champion, hast let slip the rein. Great deeds were thine in Rome and Macedon When small gods gleaned the stubble of man’s praise, And silent thou alone didst know their birth. Revealed wast to none but thine elect Who trod the chaff of earth’s death-dusty crowns. III Immortal Ennui that hath saved the world From dry contagion of man’s great dull books, O Wisdom’s self that stillest wisdom’s voice, The frank Apollo never stole thy sheep, No song hath lured thee from thy granite throne. There is no bourne to thine insistency, No power to turn the sword of thy disdain. IV All deeds are dust and song is less than deed Thou dost beget such hunger in the soul. To mightier conquests and to wars more vain 658

Бессмертный Сплин, ты вдохновлял людей На подвиги сильнее, чем Любовь Утешить может, приторно целуя, Из всех богов ты Время победил, Что славу смертным воздает в могиле, Тебя мы славим при дворах скучнейших, О ты, бесславный, вслушайся в хвалу! II Взор отвратит Великая Любовь, Ты ж, чемпион стальной, из рук вовек Не выпустишь бразды. Ты преуспел И в Македонии, и в Риме, где божки, Увы, напрасно собирали жатву Людских похвал, а ты молчал один, Корон земных мякину попирая. III Бессмертный Сплин, ты этот мир спасал От скуки величайших книг людских. Ты мудро голос мудрости затмил, Твоих овец не крал наивный Феб, Ибо не пел ты песен никогда, Упорству твоему предела нет, Твой меч презренья повернуть нет сил. IV Деянья — прах, а песнь — деяний тень, И этот голод ты в душе рождаешь. В бесцельных войнах движутся твоим 659

The sands of men are driven by thy breath; Thine is the high emprise [of] lordly lays. O thou inspiring Might, drink deep this praise, Ere our great boredom pass its several ways!

Дыханием людей песчинки в бой; На ниве божьих поприщ ты — герой. Тебе, Могучий, воздадим хвалой, А наша скука — верный спутник твой.

[The English Review, April, 1910]

660

661

THE FAULT OF IT «Some may have blamed you —» Some may have blamed us that we cease to speak Of things we spoke of in our verses early, Saying: a lovely voice is such and such; Saying: that lady’s eyes were sad last week, Wherein the world’s whole joy is born and dies; Saying: she hath this way or that, this much Of grace, this little misericorde; Ask us no further word; If we were proud, then proud to be so wise Ask us no more of all the things ye heard; We may not speak of them, they touch us nearly.

НЕДОСТАТОК 6 «Некоторые могли бы порицать тебя…» Пусть порицают нас, что мы молчим, О том, что мы в стихах зарифмовали, Сказав: любимый голос был таким, Сказав: глаза её полны печали, Но где родится радость, где умрет? В ней милость и жестокость, но Бог с ним: Кинжал — нередко жалости основа, И более не пророним ни слова — Не в мудрости ли гордости оплот? Не спрашивай об очевидном снова — Слова излишни, боль ещё живет.

[Forum, N. Y., July, 1911]

662

663

FOR A BEERY VOICE Why should we worry about to-morrow, When we may all be dead and gone? Haro! Haro! Ha-a-ah-rro! There’ll come better men Who will do, will they not? The noble things that we forgot. If there come worse, what better thing Than to leave them the curse of our ill-doing! Haro! Haro! Ha-ah-ah-rro!

ПЬЯНЫМ ГОЛОСОМ 7 Что нам о грядущем печься, Коли завтра все помрём? Хо-хо, чарку! и споём! Лучшие придут вослед, Чтоб творить добро, не так ли? До того нам дела нет. Если ж худшие придут, нам и в этом повезло, Отвечать придётся тут им сполна за наше зло! Хо-хо, чарку! и споём!

[Poetry Review, February, 1912]

664

665

L’INVITATION Go from me. I am one of those who spoil And leave fair souls less fair for knowing them; Go from me, I bring light that blindeth men So that they stagger. It doth ill become me. Go from me. I am life the tawdry one, I am the spring and autumn. Ah the drear Hail that hath bent the corn! The ruined gold!

L’INVITATION 8 Прочь, ибо я из тех, кто портит души Прекрасные, познанием разрушив, Прочь! Я несу слепящий страшный свет, Сбивая с ног. Я источаю яд. Прочь! Я лишь ряд безвкусных клоунад. Весна и осень я. Ужасный град, Погибель злаков я! Пропавший клад!

[Poetry Review, February, 1912]

666

667

EPILOGUE

ЭПИЛОГ 9

(To my five books containing mediaeval studies, experiments and translations)

(К пяти моим книгам, включающим работы по средневековью, опыты и переводы)

I bring you the spoils, my nation, I, who went out in exile, Am returned to thee with gifts.

Я принёс тебе трофеи, моя страна, Я, уходивший в изгнание, Возвращаюсь к тебе с дарами.

I, who have laboured long in the tombs, Am come back therefrom with riches.

Я, долго трудившийся, разрывая могилы, Прихожу к тебе с сокровищами.

Behold my spices and robes, my nation, My gifts of Tyre.

Смотри, моя страна — вот одеяния и пряности, Мои дары с Востока.

Here are my rimes of the south; Here are strange fashions of music; Here is my knowledge.

Вот мои рифмы с Юга, Вот чужая диковинная музыка – Вот они, мои знания.

Behold, I am come with patterns; Behold, I return with devices, Cunning the craft, cunning the work, the fashion.

Смотри, я пришёл к тебе с образцами; Смотри, я вернулся, полный замыслов, Опытным мастером, искушённым в трудах и ремёслах.

[Composed 1912. Collected Shorter Poems, 1968]

668

669

POEMS FROM MISCELLANEOUS MANUSCRIPTS

СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ РАЗРОЗНЕННЫХ РУКОПИСЕЙ

1902–1917

1902–1917

SWINBURNE: A CRITIQUE

СУИНБЕРН: КРИТИКА 10

Blazes of color intermingled, Wondrous pattern leading nowhere, Music without a name, Knights that ride in a dream, Blind as all men are blind, Why should the music show Whither they go? I am Swinburne, ruler in mystery. None know the ending, Blazes a-blending in splendor Of glory none know the meaning on, I am he that paints the rainbow of the sunset And the end of all dreams, Wherefor would ye know? Honor the glow Of the colors care not wherefore they gleam All things but seem.

Сполохи цвета, красок вихрь, Вязь чудес, ведущих в никуда, Музыка без названья; Рыцари мчат во сне, Слепы, как слепы все. Скажет ли струнный лад, Куда они мчат? Я — Суинберн, тайны властелин. Конец неведом, Сполохи следом блистают Во славе, которой никто не познал; Я тот, кто пишет радугу заката И мерцанье мечты; А познает ли взгляд? Чтите закат Красок не вопрошайте, зачем светел он: Всё — только сон.

Out from Caerleon Into the world unknown, Young knights be riding. Know they love sorrow, Death comes tomorrow. Priest of the old Gods I, Priest of the Gods that die, Swinburne.

Из Кэрлеона В мир незнакомый Рыцари мчатся — Им полюбилась тоска, И гибель уже близка. Идолов древних жрец, Коим грядет конец, — Я, Суинберн.

672

673

TO E. B. B.

К Э. Б. Б.

(Elizabeth Barrett Browning, Sonnets from the Portuguese)

(Элизабет Барретт Браунинг, «Сонеты с португальского»)

Poor wearied singer at the gates of death Taking thy slender sweetness from the breath Of the singers of old time, With all thy sweet youth’s dreaming come to naught Save to find those same dreams fraught With bitterness, as is to them that fare Forth with good hope, and find despair:

Ворота смерти пред собой узрев, Ты, скорбная, переняла напев У поэтов прошлых дней. Мечты былые рухнули во прах; Разочарованье, страх И горечь подступили, чтоб замкнуть Тобой не завершённый путь.

When, as sun unto a leaden sea He came, thy Poet, Gilding each separate wave-crest With splendor of the orient and dawn, Making that grey soul of thine One golden shimmer, with clear deeps And pearled fastnesses beneath the tides.

Но, словно солнце над морем хмурым, Поэт сверкнул — И воссияли гребни волн Рассветной позолотою востока... Душу сирую твою Он озарил — и в ясной глуби Чертоги сотворил из жемчугов.

674

675

THE SUMMONS I can not bow to woo thee With honey words and flower kisses And the dew of sweet half-truths Fallen on the grass of old quaint love-tales Of broidered days foredone. Nor in the murmurous twilight May I sit below thee, Worshiping in whispers Tremulous as far-heard bells. All these things have I known once And passed In that gay youth I had but yester-year. And that is gone As the shadow of the wind. Nay, I can not woo thee thus; But as I am ever swept upward To the centre of all truth So must I bear thee with me Rapt into this great involving flame, Calling ever from the midst thereof, «Follow! Follow!» And in the glory of our meeting Shall the power be reborn. And together in the midst of this power Must we, each outstriving each, Cry eternally: «I come, go thou yet further.» And again, «Follow,» For we may not tarry.

676

ПРИЗЫВ Тебя прельщать не стану Ни медовым словом, ни лобзаньем томным, Ни росою нежных полуправд, Упавших на траву легенд любовных В былые времена. И в сумерках безмолвных Шёпотом не буду О тебе молиться — Тихим, словно дальний звон. Всё это знал я прежде, И прожил — Совсем недавно, в юности весёлой. И всё прошло, Подобно тени ветра. Тебя прельщу не так; Но, устремляясь вечно ввысь, К самой сердцевине истины, Я должен взять тебя с собой, Упоённую, в бескрайний пламень, — И взывать без устали оттуда: «За мной! За мной!» И в ликовании нашей встречи — Пыл душевный родится вновь... И, две пылких, жаждущих души, Состязаясь, мы начнем Звать без устали: «Я здесь, гряди же дальше!» И снова: «За мной!», — Ибо медлить нельзя.

677

BALLAD OF THE SUN’S HUNTING

БАЛЛАДА ОБ ОХОТЕ ЗА СОЛНЦЕМ

I hang from the horn of the crescent moon To watch the sun out-ride. He’s a-riding o’ the boundries By creation’s t’other side.

Я повис на роге ущербной луны, — Слежу за солнцем я. А оно летит галопом — Там, за гранью бытия.

I left myself a-weeping For a love that would not smile. My soul hath rode a-hunting With the star dogs for a while.

Простился я с любовью, Что не знала нежных слов. Душа стремится нынче Вслед за сворой звёздных псов.

I hang from the horn of the crescent moon To watch the hunt out-ride. There rings shrill cry and horning From creation’s t’other side.

Я повис на роге ущербной луны, — Охочусь нынче я. Ловчие трубят и кличут — Там, за гранью бытия.

My soul hath caught the sun out-riding By creation’s t’other side. The sun hath kissed her lips out-right And hath my soul to bride.

И солнце настигла моя душа, — Там, за гранью бытия. И любовью слитно они дышали, Лобзаний жар лия.

Ezra Pound, Milligan Place, Crawfordsville, Ind.

Эзра Паунд, Миллиган Плэйс, Крофордсвилл, Индиана.

678

679

QUIA AMORE LANGUEO

QUIA AMORE LANGUEO 11

Tho I steal sweet words from long ago, Tho I sing in the sun and the rain, I bid thee come where the west winds blow Quia Amore langueo And forget the world and the old world pain Quia Amore langueo.

Вторую сладость давних строф, Напеваю в жару и стынь... Приди на запад, в страну ветров, Quia Amore langueo, Мир оставь, и боль мировую отринь, Quia Amore langueo.

Tho I can not sing with the organ’s note, Still I use the best that I know, Tho my song were the cry of a broken rote Quia Amore langueo I bid thee come where the west winds blow In the land of the warm spring rain.

Не умею органной звучать трубой, Но петь, как умею — готов; Я пою, как рыдает усталый прибой, Quia Amore langueo. Приди на запад, в страну ветров, Под неба весеннюю синь.

Tho I wander far in the rain and the wind That rose-strewn land I may not find Quia Amore langueo Unless you call thru the forest dim «Quia Amore langueo, Come! O heart to the utmost rim Of the worlds beyond the sea, Quia Amore langueo, Bear thou thy love unto me.»

Сквозь дождь и сумрак не вижу вдали Цветущей западной земли, Quia Amore langueo; Но внемлю призыву в лесной глуши; «Quia Amore langueo, В края далекие спеши, Пересеки простор морей, Quia Amore langueo, Приди на зов любви моей!»

Many a voice my ear hath heard Thru the soft green shadow o’ pine Quia Amore langueo For false loves know many a luring word Ere one hath won unto thine, Ere one hath come where the west winds blow Quia Amore langueo To the land of the sweet spring rain.

Много слышится речей, И глубок зеленый бор, Quia Amore langueo, И ложь струится, журча как ручей — Но ты позвала! С тех пор Стремлюсь на запад, в страну ветров, Quia Amore langueo, Под неба весеннюю синь.

Ezra Pound, Crawfordsville, Ind. 680

681

CAPILUPUS SENDS GREETING TO GROTUS *

КАПИЛУП — ГРОТУ. ПРИВЕТСТВИЕ 12

Mantua, 1500

Мантуя, 1500

To Giles Grotus, vir amplissimus, Man to the full, who’ll take: My saying for what it’s worth And for its directness. Straight From the shoulder will I speak And strike. For know ye I care no more for the tumble of an ictus Or the tinkle of a rime Than thou dost for the color Of the paper my brief words Be printed on, So to God’s glory they be strong, With all a man’s good feeling And contempt of sneers. And know ye that I will not bend To rime yoke nor to time yoke, Nor will I bow to Baal Nor weak convention That the crawlers think is law. An ye read me not for my hard thinking And strong feeling, and for my love of beauty That is strong above them all (and is as hill-dew to the grass and as starlight to the waters of the ford) Then read me not. Thou Grotus lovest flowers And this beauty that I follow as the stars the sun; Therefor wilt thou read me. Thou too canst think and feel and therefor Wilt thou read me, that thou mayst know

Жилю Гроту, vir amplissimus, Достойнейший муж, Что ценит речь мою По заслугам. Напрямик И наотмашь изреку И ударю. Ведай: Не более на размах удара я взираю, Или на размер стиха, Чем ты на цвет бумаги, Где слова моей рукой Начертаны, — Крепки, к вящей славе Божьей, Добры и недоступны Суетным насмешкам. Ты ведаешь, я не склонюсь Под игом и пред мигом, Не покорюсь Ваалу И предрассудкам, Что поставлены в закон. Не читай меня, чтоб мысли черпать, Силы подкрепить, красотой упиться, Красотою, что для чувств — Как росы для стеблей травы, Как звёздный свет над переправой водной, — О, не читай! Но любишь ты цветы, И красу, лечу за коей, как за солнцем — звёзды; А посему — прочти. Ты чувствуешь и мыслишь: посему Прочти меня, дабы уведать,

* Capilupus, latin poet of early renaissance. His «Song to the night» is among [the] masterpieces [of] late latin. Grotus imaginary. This is accompaniment thereto, when sending same to his friend. Ezra Pound. Wyncote.

682

683

What I think and feel And thereby add to thy knowledge of mankind One grain more fact and One strain more of fancy. Mayhap some quaintness or some odd Crotchet of my manner’ll make Thee a’smile to keep some cold half-hour Only half-frozen. Mayhap some half-hundred Other half things. Know thou to end this much, That I do love thee and respect thee, That I send thee first my poem And after thee, such others as may choose To scoff or smile or be content therewith As may best suit their temper Or their mood or state of being. And lastly to such others Whose heads are like A store box, where Kings And misers put their treasure, And God’s trash, May such find herein some fact Or thought and put it in that Store box head of theirs — To keep six months and rot. But unto thee Grotus and them like thee Who make each new thought and fact A tool to make their newer thought Or light to find new fact, To thee God’s greeting and my poem With right good will, love and VALE. There will be ever some to say «He hath no novelty, this is of one man And this from that old tome you know well, On the fourth shelf third from end.» For this, know you that I would Make my poem, as I would make my self, 684

Как чувствую и мыслю. Прочтёшь — и прибавишь к сужденью о ближних Песчинку знаний, Крупинку раздумий. Пускай причуда иль извив Слога моего Тебе поможет хоть на полчаса Полуоттаять, принесёт полсотни Полуулыбок. Ты ведаешь, о, Грот: Тебя люблю и почитаю, Первому сию поэму Тебе я шлю, а после остальным — Презреть, иль заучить, иль ухмыльнуться, Как боле им по нраву, По духу, или положенью. И, наконец, таким, Чьи головы — шкатулки, где король Иль нищий прячут злато Либо мусор. Какой-нибудь отыщут факт Или же мысль — и положат Бережно в шкатулку эту, И там оставят гнить. Но тебе, о, Грот, и тебе подобным, Кто каждую мысль и факт Кладёт в подножье новой мысли, В основу новых фактов, — Во имя Божье шлю стихи, Пожеланья добрые и VALE. Всегда отыщется такой, Что скажет: «Сотворённое не ново. Заимствовал поэт, списал из тома На четвёртой полке слева». Ведай же: творю созвучья Я точно так же, как себя творю, — 685

From all the best things, of all good men And great men that go before me. Yet above all be myself. The test tubes of your alchemy give me the figure For, some fluid that you call a certain long equation, Plus some new substance, Is no longer the same fluid but a new, Though all the elements thereof Be known unto thy father’s father in thine art. Yet as ever by some new combination of old elements Ye do seek the gold, so seek I perfection; And as in your searching, ye find not gold But have found and will find through coming cycles Many new things of old elements, All for man’s use and mayhap better for some use And present purpose than the very gold. So make I rimes Seeking ever gold, yet happy If by chance break of syphon Or some slip of flame I fall on some new color To delight the eye, as Caponlani At his glass furnace yesteryear, Or some new perfume, as «What’s-his-name» That’s been ten years courting Guido, for his daughter’s dowry.

686

Из наилучших, и величайших, И мудрейших, бывших прежде. Но пребуду я собой. В ретортах у тебя кипят, родятся числа; Ты жидкость наречёшь длиннейшим уравненьем, Прибавишь новой — И мигом обретёшь неведомый раствор, Хотя все части составные Алхимик распознал уже давным-давно. Составные части ты сочетаешь по-иному, Золота взыскуешь; я же — совершенства. И, как ты не золото обретаешь, Но старых составных частей Иные сочетания находишь, — Для наших целей, для употребленья нами Ценней они, чем золото, намного. Так я рифмую, — Алчу золота, но счастлив, Коль, уронивши колбу, Пламя упустив, Открою новый цвет, — Как совсем недавно Капонлани В стеклодувной мастерской, — Иль благовонье, — как имярек, Что десять лет ухаживал за Гвидо, Соблазнясь приданым дочки.

687

THE HILLS WHENCE

ХОЛМЫ ОТКОЛЕ

I will get me up unto the hills: Unto the great bare mountains of my birth.

Я взойду на голые холмы, На горные вершины, где рождён.

And the winds shall be keen upon my lips And I will be free

И ветер опалит мои уста, И освобожусь

of the damp And twining mist of the low-land.

от сырой И вьющейся дымки низин.

I will get me up unto the hills: Unto the great bare mountains.

Я взойду на голые холмы, На горные вершины.

And I will stand me a shadow ’gainst the blue metal of the sky at even.

И я восстану тенью Над сталью голубой небес закатных.

688

689

FROM CHEBAR

ОТ ХОВАРЫ 13

Before you were, America!

Я старше, о, Америка!

I did not begin with you, I do not end with you, America.

И возник я не с тобой, И кончусь не с тобой, Америка.

You are the present veneer. If my blood has flowed within you, Are you not wrought from my people!

Ты возблистала ныне. Кровь моя текла в тебе, Мой народ тебя восставил!

Oh I can see you, I with the maps to aid me, I can see the coast and the forest And the corn-yellow plains and the hills, The domed sky and the jagged, The plainsmen and men of the cities.

Тебя увижу, И карта мне поможет, И увижу берег и лес, И поля кукурузы, и небо, Пронзённое горами, И фермеров, и горожан.

I did not begin aboard «The Lion,» I was not born at the landing.

И возник я не на деке «Льва», 14 И родился не на сходнях.

They built you out of the woods And my people hewed in the forest, My people planned the rails And devised your ways for water.

И мой народ среди лесов Возводил тебя из брёвен, Народ мой рельсы клал, Углублял речное ложе.

Before they found you with ships They knew me in Warwick and Cornwall, They knew me at Cre´cy and Poictiers,

Меня узнали до тебя При Варвике и Корнуолле, Узнали при Креси и Пуатье,

my name was aloud in the East. Out of the old I was, I held against the Romans, I am not afraid of the dark, I am he who is not afraid to look in the corners. 690

и мне поклонился Восток. Я древностью рождён, я не страшился римлян, Я не убоюсь темноты, Я тот, кому не страшно искать по углам. 691

I have seen the dawn mist Move in the yellow grain, I have seen the daubed purple sunset; You may kill me, but I do not accede, You may ignore me, you may keep me in exile, You may assail me with negations, or you may keep me, a while, well hidden, But I am after you and before you, And above all, I do not accede.

Я туман рассветный Видел встающим над нивой, Видел я закат в огне пунцовом; Убейте — и всё же я не уступлю, Сошлите — и, сослав, забвенью обреките, Кляните беспощадно и, кляня, до времени сокройте, Но я — и Омега, и Альфа, И, конечно, я не уступлю.

I do not join in the facile praises, In the ever ready cries of enthusiasms.

Я петь не стану в хвалебном хоре, Я не приемлю воплей воодушевления.

I demand the honesty of the forest, I am not To be bought with lies.

Я взыскую первобытной честности, меня Не подкупишь ложью.

I am «He who demands the perfect,» I am he who will not be put off, I came with the earliest comers, I will not go till the last.

И я жажду лишь совершенства, И я тот, кого не избыть, И пришел я сюда меж первых, И не исчезну до конца.

Your personal ambition is not enough, Your personal desire for notoriety is insufficient. There is only the best that matters. Have done with the rest. Have clone with easy contentments. Have done with the encouragement of mediocre production.

Твоих деяний славных — не довольно, Твое стремленье к вящему почету — неплодоносно. Лишь наилучшее имеет цену. Покончено с прочим. Покончено с лёгкой радостью. Покончено с поощрением творчества средней руки.

I have not forgotten the birthright. I am not content that you should be always a province. The will is not enough, The pretence is not enough, The satisfaction-in-ignorance is insufficient.

Я помню о праве рожденья. Довольно тебе оставаться провинцией вечной. А воли — не довольно, А дерзаний — не довольно, А отрадное невежество — неплодоносно.

There is no use your quoting Whitman against me, His time is not our time, his day and hour were different.

Незачем сопоставлять меня с Уитменом, Его время не было нашим, его день и час были иными.

692

693

The order does not end in the arts, The order shall come and pass through them.

Правила не кончаются на искусствах, Правила приходят и проходят сквозь них.

The state is too idle, the decrepit church is too idle, The arts alone can transmit this. They alone cling fast to the gods, Even the sciences are a little below them. They are «Those who demand the perfect,» They are «Not afraid of the dark,» They are after you and before you.

Государство никчёмно, и церковь тоже никчёмна, Лишь искусства всесильны. Лишь искусства любезны богам, Даже науки стоят ступенью ниже. Лишь искусства жаждут совершенства, Лишь им не страшна темнота, Лишь искусства — Омега и Альфа.

They have not need of smooth speeches, There are enough who are ready to please you.

Чужды им гладкие речи, И в толпу льстецов не стремятся искусства.

It is I, who demand our past, And they who demand it.

Это я призываю Вчера, И они призывают.

It is I, who demand tomorrow, And they who demand it.

Это я призываю Завтра, И они призывают.

It is we, who do not accede, We do not please you with easy speeches.

Это мы, и мы не уступим, И тебя не тешим речью сладкой.

694

695

«CHOMMODA» 15

«CHOMMODA» «et hinsidias Arrius insidias»

«et hinsidias Arrius insidias»

Catullus

Catullus

For two years I had observed this impeccable Mycennienne profile, I had observed the wave-patterns in her chevelure, At the end of that time she spoke.

На протяженье двух лет сей классический профиль микенский Я созерцал, и волос вьющихся блеск созерцал; Пробил час — и она глаголет.

I said (she was drawing the blind), and I said, The closing regulations say you should close at 8:30; She replied: «Hno heyghte o’klok.»

Я сказал — она задергивала занавеску, и я сказал: По правилам вы должны закрывать в 8-30; Она ответила: «Не-а, в восемь».

696

697

«IT IS A SHAME» — WITH APOLOGIES TO THE MODERN CELTIC SCHOOL

«СИЕ — ПОЗОР» (ПРИНОШУ ИЗВИНЕНИЯ НЫНЕШНИМ ИССЛЕДОВАТЕЛЯМ КЕЛЬТОВ)

Or P’ti’cru—a Ballad

Или П’ти’кру — Баллада 16 Да, я слышу, лает волшебный пёс

I have heard the yap of the fairy dog P’ti’cru Of the pearl white pup P’ti’cru His hide is an incandescent light His every whisker gloweth bright P’ti’cru His yap is like the sea’s soft sound P’ti’cru His grave is six feet underground P’ti’cru His whine is like a horse’s bark P’ti’cru He calleth people after dark P’ti’cru To chase the wind to hullabaloo P’ti’cru My heart is filled with pain For Blutwurst is my boozum fain To masticate and gastricate P’ti’cru Alas his nose is underground And his chop bones may not be found P’ti’cru Wherefor alas forsooth must I Of counternecine hunger die P’ti’cru Alas he yappeth in the wind

698

П’ти’кру Снежно-белый пёс П’ти’кру И всякий волосок на нём Горит мерцающим огнём П’ти’кру Он лает, как шумит волна, П’ти’кру Его могила холодна, П’ти’кру Он воем гонит лошадей, П’ти’кру Он по ночам зовёт людей, П’ти’кру Но те встают лишь поутру. П’ти’кру «Я в сердце боль несу, Сколь кровяную колбасу Отрадно съесть, в утробу ввесть, П’ти’кру Увы, сокрыла нос земля, Котлеты позабыть веля, П’ти’кру И скорбен есмь, и больно мне От голода умру зане». П’ти’кру Увы, он лает, ветер носит,

699

P’ti’cru yappeth in the wind He chases the chickens in the barnyard of the winds P’ti’cru

П’ти’кру лает, ветер носит, П’ти’кру ловит цыплят на подворье всех ветров П’ти’кру

In the impassioned rehash of the mystically beautiful Celtic mythology, I find one touching figure neglected. My Lords: justice for the fairy dog. He came from Avalon. The olde frenche booke says one could not tell his qualities or beauty, and his color was historically as I have described it.

Лихорадочно роясь в таинственной и прекрасной кельтской мифологии, я обнаружил, что некий трогательный образ позабыт. Господа, будьте справедливы к волшебному псу. Он происходит из Авалона. Старая французская книга сказывает, будто свойства и краса его неизрекомы, а цвет был в точности таков, как я описал (примеч. Паунда).

700

701

THE LOGICAL CONCLUSION

ЛОГИЧЕСКОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ

When earth’s last thesis is copied From the theses that went before, When idea from fact has departed And bare-boned factlets shall bore, When all joy shall have fled from study And scholarship reign supreme; When truth shall «baaa» on the hill crests And no one shall dare to dream;

И трактат составят последний — Из трактатов минувших лет; Распрощается с фактом идея, Скучный факт обратится в скелет. И безрадостная учёность Захватит престол, как тать, И правда заблеет на взгорьях, И мир не дерзнёт мечтать;

When all the good poems have been buried With comment annoted in full And art shall bow down in homage To scholarship’s zinc-plated bull, When there shall be nothing to research But the notes of annoted notes, And Baalam’s ass shall inquire The price of imported oats;

Стихи погребёт в примечаньях И сносках рука мудреца; Учёность почтят поэты, Как цинкового тельца. И только толкованья толкований Чтец усердный примет всерьёз; И спросит осёл Валаамов, Почём привозной овёс.

Then no one shall tell him the answer For each shall know the one fact That lies in the special ass-ignment From which he is making his tract. So the ass shall sigh uninstructed While each in his separate book Shall grind for the love of grinding And only the devil shall look.

А мудрый не даст ответа, Владея лишь фактом одним, Который постиг, ослабив Вниманье к фактам иным. И вздохнёт осёл безутешно... А мудрая величина Продолжит зубрить прилежно,— Но взглянет лишь сатана.

Against the «germanic» system of graduate study and insane specialization in the Inanities.

Писано против «германской» системы высшего образования и безумной специализации в безмозглогии.

702

703

UNCOLLECTED MISCELLANEOUS POEMS

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

1913–1917

1913–1917

PAX SATURNI 17

PAX SATURNI Once… the round world brimmed with hate, ..........................and the strong Harried the weak. Long past, long past, praise God In these fair, peaceful, happy days. A Contemporary

«Кода-то... вся земля переполнилась ненавистью ................…и сильный Разорял слабого. Давным-давно, давным-давно... Благодарите Господа За наше прекрасное, мирное, счастливое время». Современник.

O smooth flatterers, go over sea, go to my country; Tell her she is «Mighty among the nations» — do it rhetorically!

О, лукавые льстецы, отправляйтесь за океан, отправляйтесь в мою страну; Скажите ей, что она «средь стран других могучая держава» — и сделайте это красноречиво!

Say there are no oppressions, Say it is a time of peace, Say that labor is pleasant, Say there are no oppressions, Speak of the American virtues: And you will not lack your reward.

Скажите, что там нет угнетения, Скажите, что там царят мир и благоденствие, Скажите, что там тяжёлый труд доставляет радость, Скажите, что там вовсе нет угнетения; Говорите во весь голос об американских добродетелях – И вам воздастся.

Say that the keepers of shops pay a fair wage to the women: Say that all men are honest and desirous of good above all things: You will not lack your reward.

Скажите, что владельцы магазинов честно расплачиваются с продавщицами, Скажите, что все там живут по совести и превыше всего ставят стремление ко благу — И вам воздастся.

Say that I am a traitor and a cynic, Say that the art is well served by the ignorant pretenders: You will not lack your reward.

Скажите, что я циник и предатель, Скажите, что искусство может обходиться невежественными имитаторами — И вам воздастся.

Praise them that are praised by the many: You will not lack your reward. Call this a time of peace, Speak well of amateur harlots,

Прославляйте их, прославленных многими — И вам воздастся. Называйте всё это порой мира и благоденствия, Помяните добрым словом любительскую проституцию,

706

707

Speak well of disguised procurers, Speak well of shop-walkers, Speak well of employers of women, Speak well of exploiters, Speak well of the men in control, Speak well of popular preachers: You will not lack your reward.

Помяните добрым словом тайных сводников, Помяните добрым словом администраторов универмагов, Помяните добрым словом нанимателей женщин, Помяните добрым словом эксплуататоров, Помяните добрым словом стоящих у власти, Помяните добрым словом модных проповедников — И вам воздастся.

Speak of the profundity of reviewers, Speak of the accuracy of reporters, Speak of the unbiased press, Speak of the square deal as if it always occurred. Do all this and refrain from ironic touches: You will not lack your reward.

Говорите о глубокомыслии обозревателей, Говорите о чистоплотности репортёров, Говорите о непредвзятости прессы, Говорите, что там в ходу только честные сделки. Говорите всё это и воздержитесь даже от намёка на иронию — И вам воздастся. Говорите о широком кругозоре учёных — И вам воздастся.

Speak of the open-mindedness of scholars: You will not lack your reward. Say that you love your fellow men, O most magnanimous liar! You will not lack your reward.

Скажите, наконец, о, великодушные лжецы, Что вы любите своих сограждан — И вам воздастся!

[Poetry, April, 1913]

708

709

XENIA

КСЕНИИ 18

I THE STREET IN SOHO

I УЛИЦА В СОХО

Out of the overhanging gray mist There came an ugly little man Carrying beautiful flowers. II The cool fingers of science delight me; For they are cool with sympathy, There is nothing of fever about them.

Из тяжёлого серого тумана Вышел некрасивый человек, С букетом прекрасных цветов. II Меня радуют прохладные пальцы знания, Потому что их прохлада доброжелательна. В них нет ничего лихорадочного.

[Poetry, November, 1913]

710

711

THE CHOICE [PREFERENCE]

ВЫБОР 19

It is true that you say the gods are more use to you than fairies, But for all that I have seen you on a high, white, noble horse, Like some strange queen in a story.

Вы правы были, когда утверждали, что боги нужнее волшебников вам, Однако я видел, как вы восседали На благородном белом статном коне, Как странная та королева из сказки.

It is odd that you should be covered with long robes and trailing tendrils and flowers; It is odd that you should be changing your face and resembling some other woman to plague me; It is odd that you should be hiding yourself In the cloud of beautiful women who do not concern me.

Странно, что вы были в длинном платье и цветы украшали ваши волнистые пряди, Странно, что ваше лицо могло измениться, напомнив другую, чтоб мучать меня; Странно, что вы решили укрыться В облаке тех красавиц, что мне безразличны.

And I, who follow every seed-leaf upon the wind? You will say that I deserve this.

А как же я, кто за каждым листком следит на ветру? Скажете вы, что я обращенье такое сам заслужил.

[Poetry, November, 1913, Lustra, 1916, Personae, 1926]

712

713

XENIA

КСЕНИИ 20

IV

IV

Come let us play with our own toys, Come my friends, and leave the world to its muttons, You were never more than a few, Death is already amongst you.

Давайте жить, игрушками играя, А этот мир вернём его баранам. Быть в меньшинстве — привычнее для вас, А смерть уже свой выбирает час.

V

V

She had a pig-shaped face, with beautiful coloring, She wore a bright, dark-blue cloak, Her hair was a brilliant deep orange color So the effect was charming As long as her head was averted.

Лицо свиньи, но макияж прекрасен, Блистающее платье на плечах, Оранжевый парик — великолепен. Она очаровательна, пока Не разглядишь копыт и пятачка.

[Smart Set, December, 1913]

[Декабрь, 1913]

714

715

LEGEND OF THE CHIPPEWA SPRING AND MINNEHAHA, THE INDIAN MAIDEN «If you press me for the legend, For the story of this maiden, Of this laughing Indian maiden, Of this radiant Minnehaha Who was won by Hiawatha, I will answer, I will tell you Briefly of her courtship, And how Hiawatha won her. She, of all Chippewa maidens, Was the most fascinating, And her charms were captivating; Of the braves who sought this maiden, And with passion almost frenzied Led the chase and made hot battle, Hiawatha was the bravest, But his arrow was quite aimless, And his game gave little heed to Smiles of braves, or cupid’s weapon. Faint one day in early autumn, Picking berries from the marshes, And thirsting for a gourd of water, She reclined upon the hillside, Where a spring made merry laughter. Hiawatha, from chase returning, Saw the maiden thus reclining, And, catching swift the inspiration, Straightway brought the gourd of water, Placed it to the lips so parching, And bade her drink of ‘Laughing Water,’ Scarcely had her lips been moistened, By this fascinating nectar, When she raised, with arms outstretching, 716

ЛЕГЕНДА ОБ ИСТОЧНИКЕ ЧИППЕВЫ И О МИННЕГАГЕ, ИНДЕЙСКОЙ ДЕВЕ «Утаю ли я легенду Об индейской юной деве, О смеющейся, прелестной, Лучезарной Миннегаге, Покорённой Гайаватой, Безыскусное преданье О войне за сердце девы И победе Гайаваты. Дева ж гордая в Чиппеве Всех затмила красотою, Всех умом живым пленила; Смельчаков, что в жарких схватках, Воспылав безумной страстью, Домогались тщетно девы, Всех храбрей был Гайавата, Но стрела его ни разу Нежной не достигла цели — И добыча ускользала. Раз сентябрьским днём морошку Собирая на болотах, Дева, мучимая жаждой, Прилегла без сил на склоне, Где смеялся ключ весёлый. Там её смятенным взором И приметил Гайавата И, охваченный желаньем, Поспешил к устам иссохшим Поднести бутыль из тыквы Со «Смеющейся Водою». И, живительным нектаром Омочив сухие губы, Встала дева, призывая 717

Bade her lover come and kiss her. Thus it was that Hiawatha, On the Chippewa’s southern slope, Where the fountain still is flowing, And a city is fast growing, Won and wed our Minnehaha, Won and wed this beauteous maiden.

Заключить её в объятья. Так счастливец Гайавата На Чиппевы южном склоне, Где всё так же бьёт источник И разросся мощно город, Покорил и взял там в жёны Недотрогу Миннегагу.

* * * * * Above, from happy hunting grounds, Looking down, their watch they’re keeping On this rippling, laughing fountain, Which gives health to all who drink it, And with health, gives joy and gladness.»

* * * * * С высоты полей блаженных Зорок взгляд их стерегущий Свой смеющийся источник, Укрепляющий всечасно Всех, кто страждет исцеленья».

[Chippewa County: Wisconsin Past and Present, 1914, dated 1913]

(«Графство Чиппева: Висконсин, прошлое и настоящее», 1914, стихотворение датировано 1913 г.)

718

719

HOMAGE TO WILFRID SCAWEN BLUNT

ПРИНОШЕНИЕ УИЛФРЕДУ СКОУВЕНУ БЛАНТУ 21

Because you have gone your individual gait, Written fine verses, made mock of the world, Swung the grand style, not made a trade of art, Upheld Mazzini and detested institutions;

Вы шли всегда своим путём, Прекрасные стихи писали, смеясь над миром, Высокий штиль поколебали, не торговали лирой, Мадзини защищали вы и презирали учрежденья,

We, who are little given to respect, Respect you, and having no better way to show it, Bring you this stone to be some record of it.

И мы, кто мало унаследовал достойного почтенья, Вас чтим, и не найдя другого способа для выраженья, Сей камень дарим вам в знак памяти о том.

[The Times, January 20, 1914]

720

721

PASTORAL

ПАСТОРАЛЬ 22

«The Greenest Growth of Maytime…» — A. C. S.

«Расцвет зелёный мая...» — A. C. S.

The young lady opposite Has such beautiful hands That I sit enchanted While she combs her hair in de´collete´. I have no shame whatever In watching the performance, The bareness of her delicate Hands and fingers does not In the least embarrass me, BUT God forbid that I should gain further acquaintance, For her laughter frightens even the street hawker And the alley cat dies of a migraine.

У молодой женщины в окне напротив Такие красивые руки, Что я зачарованно смотрю, Как она причёсывается, сидя в de´collete.´ Мне вовсе не стыдно Наблюдать за этим представлением. Обнажённость её изящных рук Не вызывает во мне Ни малейшей неловкости. Но Боже сохрани меня искать малейшего знакомства, Потому что её смех пугает даже уличного разносчика, И кошка на углу умирает от мигрени.

[Blast, June, 1914]

722

723

GNOMIC VERSES When the roast smoked in the oven, belching out blackness, I was bewildered and knew not what to do, But when I was plunged in the contemplation Of Li Po’s beautiful verses, This thought came upon me, — When the roast smokes, pour water upon it.

ГНОМИЧЕСКИЕ СТИХИ 23 Когда в духовке начинал дымиться ростбиф, Смущался прежде я, не зная, как мне быть. А нынче, погрузившись в изученье Ли Бо стихов прекрасных, Я понял мысль одну: Коль ростбиф пригорает, полей его водой!

[Blast, July, 1915]

724

725

OUR RESPECTFUL HOMAGES TO M. LAURENT TAILHADE

OM MANI PADME HUM LET US ERECT A COLUMN, an epicene column, To Monsieur Laurent Tailhade! It is not fitting that we should praise him In the modest forms of the Madrigale or the Aubade. Let us stamp with our feet and clap hands In praise of Monsieur Laurent Tailhade, Whose «Poemes Aristophanesques» are So-very-odd. Let us erect a column and stamp with our feet And dance a Zarabondilla and a Kordax, Let us leap with ungainly leaps before a stage scene By Leon Bakst. Let us do this for the splendour of Tailhade. Et Dominus tecum, Tailhade.

НАША ДАНЬ ГЛУБОЧАЙШЕГО ПОЧТЕНИЯ М. ЛОРАНУ ТАЙАДУ 24

ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ! — ДАВАЙТЕ ВОЗДВИГНЕМ БЕСПОЛУЮ КОЛОННУ В честь славного Месье Лорана Тайада! Чем нам его без устали хвалить В убогих мадригалах, серенадах,— Давайте лучше топать, бить в ладоши, Плясать, притопывать — Чтобы восславить Лорана Тайада, В чьих «Аристофанических стихах» Так много странного. Воздвигнем же колонну и станцуем Сарабандилью в честь него и Кордакс И станем в честь него скакать козлами На сцене, что оформил Лео Бакст — Всё это сделаем во славу Тайаду И Бог с тобою навсегда, Тайад.

[Blast, July, 1915]

726

727

ET FAIM SALLIR LES LOUPS DES BOYS I cling to the spar, Washed with the cold salt ice I cling to the spar — Insidious modern waves, civilization, civilized hidden snares. Cowardly editors threaten: «If I dare» Say this or that, or speak my open mind, Say that I hate my hates, Say that I love my friends, Say I believe in Lewis, spit out the later Rodin, Say that Epstein can carve in stone, That Brzeska can use the chisel, Or Wadsworth paint; Then they will have my guts; They will cut down my wage, force me to sing their cant, Uphold the press, and be before all a model of literary decorum. Merde! Cowardly editors threaten, Friends fall off at the pinch, the loveliest die. That is the path of life, this is my forest.

ET FAIM SALLIR LES LOUPS DES BOYS 25 Я вцепился в мачту, И льдом меня солёным окатило, Но я вцепился в мачту Мой коварный враг — культура, цивилизации ловушки и капканы. Редактор-трус грозит: «А ну, попробуй!» Сказать то или это, только прямо, Сказать, что ненавижу я врагов, Сказать, что я друзей своих люблю, Что верю в Льюиса, на позднего ж Родена — Плюю, но верю, что Эпстайну Послушен камень, и резец послушен Бржеске, Что Уодсворт — живописец; чтоб потом меня сожрать, Заставить жить на медные гроши, в их дудку дуть; И прессу защищать, стать образцом приличья — Merde! Редактор-трус грозит, друзей — ушли, А самые любимые — убиты Вот жизни путь, вот сумрачный мой лес.

[Blast, July, 1915]

728

729

LOVE-SONG TO EUNOЁ

ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ К ЭВНОЕ 26

Be wise: Give me to the world, Send me to seek adventure.

Будь мудрой, Миру возврати меня, Пошли меня на поиск приключений.

I have seen the married, I have seen the respectably married Sitting at their hearths: It is very disgusting.

Я видел их, женатых, Я видел их, женатых по всем правилам, Сидящих у очагов — О, это так ужасно!

I have seen them stodged and swathed in contentments. They purr with their thick stupidities.

Я видел, как они мурлыкают от счастья, Довольные тупой и сытой жизнью.

O Love, Love, Your eyes are too beautiful for such enactment! Let us contrive a better fashion.

Любовь, Любовь, Твоим глазам не нужно это видеть. Я покажу тебе чего-нибудь получше.

O Love, your face is too perfect, Too capable of bearing inspection; O Love, Launch out your ships, Give me once more to the tempest.

Любовь, ты так прекрасна, что нельзя Тебе позволить эту мерзость видеть. Любовь, Пусти меня на твой корабль, Отдай меня ещё раз урагану!

[Smart Set, July, 1915]

730

731

ANOTHER MAN’S WIFE

ЧУЖАЯ ЖЕНА 27

She was as pale as one Who has just produced an abortion.

Она была так бледна, Как будто только что сделала аборт.

Her face was beautiful as a delicate stone With the sculptor’s dust still on it.

Её лицо было прекрасно, как благородный камень, Что весь ещё в пыли от резца скульптора.

And yet I was glad that it was you and not I Who had removed her from her first husband.

И всё же я был рад, что это ты, а не я Увёл её от первого мужа.

[Others, November, 1915]

732

733

POEM: ABBREVIATED FROM THE CONVERSATION OF MR. T. E. H.

CТИХИ, ПОЧЕРПНУТЫЕ ИЗ БЕСЕДЫ С М-РОМ Т. Э. Х. 28

Over the flat slope of St. Eloi A wide wall of sandbags. Night, In the silence desultory men Pottering over small fires, cleaning their mess-tins: To and fro, from the lines, Men walk as on Piccadilly, Making paths in the dark, Through scattered dead horses, Over a dead Belgian’s belly.

Как спустишься с холма Сент Элуа — Широкая стена мешков с песком. Ночь, В тишине испуганные люди Склонившись у костров, едят из котелков: Туда-сюда слоняются по тихим переулкам, Прогуливаясь, как по Пиккадилли, Дорожки пролагая в темноте, По трупам лошадей, и через брюхо Бельгийца мёртвого.

The Germans have rockets. The English have no rockets. Behind the lines, cannon, hidden lying back miles. Before the line, chaos:

У немцев есть мощные пушки. У англичан мощных пушек нет. В тылу — за линией огня, за много миль отсюда — там пушки спрятаны, А здесь, на линии огня — разброд и хаос.

My mind is a corridor. The minds about me are corridors. Nothing suggests itself. There is nothing to do but keep on.

Мой разум — словно коридор. И разум каждого — такой же коридор. Нет выбора. И ничего не остаётся — лишь держаться.

[Catholic Anthology, 1915]

[Католическая Антология, 1915]

734

735

REFLECTION I know that what Nietzsche said is true, And yet — I saw the face of a little child in the street, And it was beautiful.

РАЗМЫШЛЕНИЕ 29 Я знаю: то, что говорил Ницше — это правда. И всё же, Я видел лицо ребёнка на улице И оно было прекрасно.

[Smart Set, January, 1916]

736

737

TO A CITY SENDING HIM ADVERTISEMENTS

ГОРОДУ, ПРИСЛАВШЕМУ СВОИ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

But will you do all these things? You, with your promises, You, with your claims to life, Will you see fine things perish? Will you always take sides with the heavy; Will you, having got the songs you ask for, Choose only the worst, the coarsest? Will you choose flattering tongues?

Но будешь ли ты делать это всё? С твоими обещаньями, С твоею жаждой жизни? Смотреть, как погибает красота? Всегда стоять на стороне сильнейших; Услышав звуки песен по заказу, Довольствоваться самой злой и грубой? Ты выберешь язык льстецов твоих?

Sforza… Baglione! Tyrants, were flattered by one renaissance, And will your Demos, Trying to match the rest, do as the rest, The hurrying other cities, Careless of all that’s quiet, Seeing the flare, the glitter only?

О Сфорца... Баллионе! Тираны, льстил которым Ренессанс, Как будет твой Народ, Стараясь быть как все, всем угодить, Спеша сейчас же в города иные, О тишине ничуть не беспокоясь, И видящий лишь вспышки, только блеск?

Will you let quiet men live and continue among you, Making, this one, a fane, This one, a building; Or this bedevilled, casual, sluggish fellow Do, once in a life, the single perfect poem, And let him go unstoned? Are you alone? Others make talk and chatter about their promises, Others have fooled me when I sought the soul. And your white slender neighbor, a queen of cities, A queen ignorant, can you outstrip her; Can you be you, say, As Pavia’s Pavia

Позволишь ли ты этим тихим людям по-прежнему жить тихо среди вас, Творя, ну этот, как его там, храм, Вот этот храм, Или тому вон путанику, увальню, Создать, раз в жизни, вечные стихи И удалиться, избежав кнута? Ты одинок? Зато другие могут болтать и обещанья раздавать, Они меня дурачили, пока искал я душу. И безупречная твоя соседка, царица городов, Невежественная — посмеешь ли её опередить; И быть собой при этом — скажем, Как Павия — лишь Павия всегда,

738

739

And not Milan swelling and being modern despite her enormous treasure?

А не Mилан, надутый, современный, на все свои богатства несмотря?

If each Italian city is herself, Each with a form, light, character, To love and hate one, and be loved and hated, never a blank, a wall, a nullity; Can you, Newark, be thus, setting a fashion But little known in our land? The rhetoricians Will tell you as much. Can you achieve it? You ask for immortality, you offer a price for it, a price, a prize, an honour?

И если каждый итальянский город Имеет образ свой, характер, свет, Способен ненавидеть и любить, вовек не станет пустотой, стеной, ничем. Ньюарк, ты можешь точно так же законы устанавливать и моды, Но оставаться столь же горд и скромен? Ораторы Нам всякого наскажут, ну а ты? Бессмертья просишь ты, и предлагаешь цену и ценности, и даже честь свою?

You ask a life, a life’s skill, bent to the shackle, bent to implant a soul in your thick commerce? Or the God’s foot struck on your shoulder effortless, being invoked, properly called, invited? I throw down his ten words, and we are immortal?

Взываешь к жизни ты, к её искусству, чтобы она сама залезла в кандалы, вложила душу в твою торговлю жирную? Или к стопе создателя, легко твоё плечо задевшей, тобою призванной, желанной, званной? Лишь десять слов Его я набросал — и что же — мы бессмертны?

In all your hundreds of thousands who will know this; Who will see the God’s foot, who catch the glitter, The silvery heel of Apollo; who know the oblation Accepted, heard in the lasting realm?

Из сотен тысяч жителей твоих, кто будет это знать; Стопу кто узрит Бога, заметит, как она в лучах сияет, Серебряная Фебова пята, и кто из них поймет, что жертву Бог принял, все слова твои услышав?

If your professors, mayors, judges…? Reader, we think not…

Твои профессоры, правители и судьи...? Не верь, читатель мой...

740

741

Some more loud-mouthed fellow, slamming a bigger drum, Some fellow rhyming and roaring, Some more obsequious back, Will receive their purple, be the town’s bard, Be ten days hailed as immortal, But you will die or live By the silvery heel of Apollo.

Лишь несколько горластых мужиков, в свой барабан огромный громко бьющих, Да несколько орущих рифмоплётов, Подобострастно прячущихся сзади, Получат мантии твоих певцов На десять дней — бессмертье, Но ты умрешь — или сумеешь выжить Под Фебовой серебряной пятой…

[The Newark Anniversary Poems, 1917]

742

743

UNCOLLECTED POEMS

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

1912–1917

1912–1917

TO WHISTLER, AMERICAN On the loan exhibit of his paintings at the Tate Gallery.

УИСТЛЕРУ, АМЕРИКАНЦУ 30 На открытие выставки его живописи в галерее Тейт.

You also, our first great, Had tried all ways; Tested and pried and worked in many fashions, And this much gives me heart to play the game.

Ты тоже, первый наш великий, Сквозь всё прошел, Во всех манерах испытать себя сумел, И в такт с твоим моё забилось сердце.

Here is a part that’s slight, and part gone wrong, And much of little moment, and some few Perfect as Dürer!

Там слабовато вышло, здесь неточно, В одном деталей многовато, но зато другое — Как Дюрер, совершенно!

«In the Studio» and these two portraits,*

if I had my choice! And then these sketches in the mood of Greece?

Из всех полотен я назвал бы эти — Картину «В студии», и два ещё портрета*, Да те рисунки в эллинской манере…

You had your searches, your uncertainties, And this is good to know — for us, I mean, Who bear the brunt of our America And try to wrench her impulse into art.

Ты мучился, искал и находил, Но что всего сейчас для нас важнее, Для тех, кто за Америку в ответе — Сумел понять и выразить её.

You were not always sure, not always set To hiding night or tuning «symphonies»; Had not one style from birth, but tried and pried And stretched and tampered with the media.

Нет, не всегда ты знал наверняка, Как тьму сокрыть, как музыку зажечь. Не получив в наследство ничего, Ты мучился, старался и искал.

You and Abe Lincoln from that mass of dolts Show us there’s chance at least of winning through..

Линкольн и ты — из множества тупиц — Вы показали нам, как побеждать.

[Poetry, 1912]

* «Brown and Gold—de Race.» «Grenat et Or—Le Petit Cardinal.»

* «Коричневый и золотой — де Рейс», «Гранат и золото — маленький Кардинал».

746

747

MIDDLE-AGED A Study in an Emotion

ДОСТИГНУВ СРЕДНИХ ЛЕТ Опыт изучения чувств

«’Tis but a vague, invarious delight. As gold that rains about some buried king.

«Неясное, прекрасное на вид, Как дождь из золота над прахом короля,

As the fine flakes, When tourists frolicking Stamp on his roof or in the glazing light Try photographs, wolf down their ale and cakes And start to inspect some further pyramid;

Как капель чудных рать — Её не соскоблить Туристам, лезущим к вершинам пирамид — Сфотографироваться, голод утолить, И к пирамиде следующей мчать.

As the fine dust, in the hid cell Beneath their transitory step and merriment, Drifts through the air, and the sarcophagus Gains yet another crust Of useless riches for the occupant, So I, the fires that lit once dreams Now over and spent, Lie dead within four walls And so now love Rains down and so enriches some stiff case, And strews a mind with precious metaphors,

Как пыль прекрасная, сокрытая в щели, Чтобы не чувствовать их праздные шаги И глупый смех, — по воздуху летя Из гроба в новый гроб, туда, Где злато бесполезное лежит — Так я, когда мечты огонь угас, Лежу, покойник, в четырёх стенах; Так и любовь сейчас Дождём роскошным мумию живит, Мозг наполняет золотом метафор,

And so the space Of my still consciousness Is full of gilded snow,

А всё пространство Застывшего сознанья моего, Засыпанное снегом золотым,

The which, no cat has eyes enough To see the brightness of.»

Блистает незаметно — зоркий кот, Его не различит в ночи и тот».

[Poetry, 1912]

748

749

НА СТАНЦИИ МЕТРО

IN A STATION OF THE METRO

(первый вариант)

The apparition of these faces in the crowd : Petals on a wet, black bough . [First version: Poetry, 1913]

Прорастанье этих лиц в толпе : Лепестки на чёрной влажной ветке .*

Перемещенье этих лиц в толпе : Листья на влажной, чёрной ветке .**

* Перевод И. Вишневецкого. ** Перевод Ю. Орлицкого.

750

751

IKON

ИКОНА

It is in art the highest business to create the beautiful image; to create order and profusion of images that we may furnish the life of our minds with a noble surrounding.

В искусстве главное — создать прекрасный образ; создать богатство образов и строй, чтоб разум жил в достойном окруженье.

And if — as some say, the soul survives the body; if our consciousness is not an intermittent melody of strings that relapse between whiles into silence, then more than ever should we put forth the images of beauty, that going out into tenantless spaces we have with us all that is needful — an abundance of sounds and patterns to entertain us in that long dreaming; to strew our path to Valhalla; to give rich gifts by the way.

И если, как принято считать, душа переживает тело в самом деле, сознанье же не прерывается мелодией скрипичной, обрушиваясь в тишину,— тогда тем более должны мы образы прекрасные растить, которые возьмём с собою в необжитые пространства,— у нас есть всё для этого: и звуков, и узоров изобилье, чтобы развлечь нас в этом долгом сновиденье; украсить путь в Валгаллу; богатыми дарами одаряя по дороге.

[The Cerebralist, 1913]

752

753

ABU SALAMMAMM — A SONG OF EMPIRE

ИМПЕРСКАЯ ПЕСНЬ АБУ САЛАММАММА

Being the sort of poem I would write if King George V should have me chained to the fountain before Buckingham Palace, and should give me all the food and women I wanted.

Подобное стихотворение я бы написал, если бы король Георг V приковал меня цепями к фонтану перед Букингемским дворцом и дал бы мне любую еду и женщин, которых бы я пожелал.

To my brother in chains Bonga-Bonga.

Моему брату в цепях Бонга-Бонга.

Great is King George the Fifth, for he has chained me to this fountain; He feeds me with beef-bones and wine. Great is King George the Fifth — His palace is white like marble, His palace has ninety-eight windows, His palace is like a cube cut in thirds, It is he who has slain the Dragon and released the maiden Andromeda. Great is King George the Fifth; For his army is legion, His army is a thousand and forty-eight soldiers with red cloths about their buttocks, And they have red faces like bricks. Great is the King of England and greatly to be feared, For he has chained me to this fountain; He provides me with women and drinks. Great is King George the Fifth and very resplendent is this fountain. It is adorned with young gods riding upon dolphins And its waters are white like silk. Great and Lofty is this fountain; And seated upon it is the late Queen, Victoria, The Mother of the great king, in a hoop-skirt, Like a woman heavy with child.

Велик король Георг пятый, ибо к фонтану сему он приковал меня; Он кормит меня говяжьими костями и поит вином. Велик король Георг пятый — Дворец его бел, как мрамор, Во дворце — девяносто восемь окон, Дворец его точно куб, рассечённый на трети, Это он поразил дракона и деву Андромеду освободил. Велик король Георг пятый, Ибо войск у него легион, В войске его тысяча сорок восемь солдат, красной тканью обтянуты их ягодицы, И лица у них багровы, как кирпичи. Велик король Георг пятый и страх великий внушает, Ибо к фонтану сему он приковал меня; Он даёт мне женщин и выпивку. Велик король Георг пятый, И фонтан его полон всклянь. Он украшен юными богами верхом на дельфинах, И воды его словно шёлк. Велик и высок сей фонтан, И покойная королева Виктория восседает на нём, Мать великого короля, в кринолине, Словно она на сносях.

Oh may the king live forever! Oh may the king live for a thousand years!

Да здравствует вечно король! Да живет он тысячу лет!

754

755

For the young prince is foolish and headstrong; He plagues me with jibes and sticks, And when he comes into power He will undoubtedly chain someone else to this fountain, And my glory will Be at an end.

Ибо юный принц глуп и упрям, Он донимает меня скалками и палками, А когда придёт к власти, То непременно ещё кого-нибудь прикуёт к фонтану, И славе моей наступит конец.

[Poetry, 1914]

756

757

WAR VERSE (1914) O two-penny poets, be still! — For you have nine years out of every ten To go gunning for glory — with pop-guns; Be still, give the soldiers their turn, And do not be trying to scrape your two-penny glory From the ruins of Louvain, And from the smouldering Li ège, From Leman and Brialmont.

758

ВОЕННЫЕ СТИХИ (1914) 31 Застыньте двухгрошовые поэты! — Ибо вы девять лет из десяти Хлопушками сражаетесь за славу,— Умолкните, пусть говорят солдаты, Копеечную славу соскрести Не тщитесь вы с руин Лувена, Пожарищ Льежа, Лемана и Бриальмона.

759

1915: FEBRUARY The smeared, leather-coated, leather-greaved engineer Walks in front of his traction-engine Like some figure out of the sagas, Like Grettir or like Skarpheddin, With a sort of majestical swagger. And his machine lumbers after him Like some mythological beast, Like Grendel bewitched and in chains, But his ill luck will make me no sagas, Nor will you crack the riddle of his skull, O you over-educated, over-refined literati! Nor yet you, store-bred realists, You multipliers of novels! He goes, and I go. He stays and I stay. He is mankind and I am the arts. We are outlaws. This war is not our war, Neither side is on our side: A vicious mediaevalism, A belly-fat commerce, Neither is on our side: Whores, apes, rhetoricians, Flagellants! in a year Black as the dies irae. We have about us only the unseen country road, The unseen twigs, breaking their tips with blossom.

ФЕВРАЛЬ 1915 Механик в грязной кожанке, как в латах, Идёт пред тягачом своим, Как будто он герой из саг — Греттир иль Скарфеддин, Он важен, точно маг. Его машина грохает за ним, Как зверь из мифа или Как Грендель заколдованный в цепях, Не вдохновит меня на сагу его удача злая, А вам, сверхобразованные утончённые писаки, Загадку черепа его не разгадать! Ни вам, производители романов, Вам, доморощенные реалисты! Идёт он, я иду за ним, Он встанет, я стою. Он — человечество, а я — искусства. Изгои оба мы. Война сия не наша, Не принимаем мы сторон. Порочное средневековье И толстобрюхая торговля, Не принимаем мы сторон Шлюх, обезьян, фанатиков, витий И садомазохистов! Через год, Как Dies irae, чёрный, Останутся незримые проселки, Незримые ростки и взрывы почек.

[The two preceding poems, written shortly after the outbreak of World War I, were first published in James Longenbach’s Stone Cottage: Pound, Yeats, and Modernism (New York: Oxford University Press, 1988), p. 115–120] 760

761

L’HOMME MOYEN SENSUEL *

L’HOMME MOYEN SENSUEL * 32

«I hate a dumpy woman» — George Gordon, Lord Byron.

’Tis of my country that I would endite, In hope to set some misconceptions right. My country? I love it well, and those good fellows Who, since their wit’s unknown, escape the gallows. But you stuffed coats who’re neither tepid nor distinctly boreal, Pimping, conceited, placid, editorial, Could I but speak as ’twere in the «Restoration» I would articulate your perdamnation. This year perforce I must with circumspection — For Mencken states somewhere, in this connection: «It is a moral nation we infest.» Despite such reins and checks I’ll do my best, An art! You all respect the arts, from that infant tick Who’s now the editor of The Atlantic, From Comstock’s self, down to the meanest resident, Till up again, right up, we reach the president, Who shows his taste in his ambassadors: A novelist, a publisher, to pay old scores, A novelist, a publisher and a preacher, That’s sent to Holland, a most particular feature, Henry Van Dyke, who thinks to charm the Muse you pack her in A sort of stinking deliquescent saccharine.

«Унылых женщин ненавижу» Джордж Гордон, лорд Байрон

Я обращусь сейчас к моей стране В надежде, что часть заблуждений мне Удастся устранить. Люблю господ, Которых не дождался эшафот Лишь потому, что остроумье их Осталось втуне. И о вас, пустых, Напыщенных, ни тёплых, ни горячих, Редакторишках жалких и незрячих, Как в «Реставрации» хотел бы написать я, Чтоб рассказать о вашем же проклятье. Писать с оглядкой должен я про это, Ибо заметил Генри Менкен где-то: «Мы развращаем нравственный народ». Готов я, не жалея сил, вперёд, Преодолев преграды и препоны, Идти ради искусства непреклонно — Оно рождает почитанья дрожь В таком, как Комсток, маленькая вошь, И в президенте нашем, кто ослов Послал в Еропу в качестве послов — Издателя, пророка, романиста, — Ван-Дайк прельщая Музу, в сахаристый

* (Note: It is through no fault of my own that this diversion was not given to the reader two years ago; but the commercial said it would not add to their transcendent popularity, and the vers-libre fanatics pointed out that I had used a form of terminal consonance no longer permitted, and my admirers (j’en ai), ever nobly desirous of erecting me into a sort of national institution, declared the work «unworthy» of my mordant and serious genius. So a couple of the old gentlemen are dead in the interim, and, alas, two of the great men mentioned in passing, and the reader will have to accept the opusculus for what it is, some rhymes written in 1915. I would give them now with dedication «To the Anonymous Compatriot Who Produced the Poem ‘Fanny,’ Somewhere About 1820,» if this form of centennial homage be permitted me. It was no small thing to have written, in America, at that distant date, a poem of over forty pages which one can still read without labour. E. P.)

* Человек — как средство чувственности (франц.) — выражение Мэтью Арнольда из его эссе о Жорж Санд. Перевод примечания Паунда см. в комментариях в конце тома.

762

763

The constitution of our land, O Socrates, Was made to incubate such mediocrities, These and a taste in books that’s grown perennial And antedates the Philadelphia centennial. Still I’d respect you more if you could bury Mabie, and Lyman Abbot and George Woodberry, For minds so wholly founded upon quotations Are not the best of pulse for infant nations. Dulness herself, that abject spirit, chortles To see your forty self-baptized immortals, And holds her sides where swelling laughter cracks ’em Before the «Ars Poetica» of Hiram Maxim. All one can say of this refining medium Is «Zut! Cinque lettres!» a banished gallic idiom, Their doddering ignorance is waxed so notable ’Tis time that it was capped with something quotable.

Сироп облёк вонючий. О, Сократ, В стране моей бездарностей плодят, Способствует тому и конституция, Литература ценится там куцая, Но в Филадельфии в канун столетия Всё ж больше уважал бы вас, поверьте, я, Когда бы Мэйби, Эббота и Вудберри Похоронили вы, чёрт их бери, Ибо основываться на цитации — Негоже для развитья юной нации. Там даже Тупость ухмыльнулась, глядя, Как сонм бессмертных ваших смеха ради Читает «Ars Poetica» Максима, Невежество их впрямь неколебимо, На это «Zut! Cinque lettres!» * им отвечу я Забытой фразой галльского наречия.

Here Radway grew, the fruit of pantosocracy, The very fairest flower of their gynocracy. Radway? My hero, for it will be more inspiring If I set forth a bawdy plot like Byron Than if I treat the nation as a whole. Radway grew up. These forces shaped his soul; These, and yet God, and Dr. Parkhurst’s god, the N. Y. Journal (Which pays him more per week than The Supernal). These and another godlet of that day, your day (You feed a hen on grease, perhaps she’ll lay The sterile egg that is still eatable: «Prolific Noyes» with output undefeatable). From these he (Radway) learnt, from provosts and from editors unyielding And innocent of Stendhal, Flaubert, Maupassant and Fielding. They set their mind (it’s still in that condition) — May we repeat; the Centennial Exposition At Philadelphia, 1876? What it knew then, it knows, and there it sticks. And yet another, a «charming man,» «sweet nature,» but was Gilder, De mortuis verum, truly the master builder?

Возрос здесь Рэдвей, плод пантосократии И лучший цвет на древе женократии. Рэдвей? Герой мой — лучше чрезвычайно Сюжет избрать вульгарный в стиле Байрона, Чем всех судить. Его сформировало — Бог Паркхерста, статейки из Н.-Й. Журнала, (Что прибыльней гораздо, чем Небесное), Другой божок — явление чудесное (Корми несушку пищею обильной, Съедобны яйца будут и стерильны) — «Обильный Нойес» плодовит без меры, У них учился Рэдвей, ни Флобера, Ни Филдинга не ведал, ни Стендаля, Редакторы его сформировали, И к выставке той в семьдесят шестом Так и остановился он на том. Ещё был Гилдер, он, De mortuis verum **, Неужто «душка» душ был инженером?

764

* «Эх (междометие), пять писем» (франц.). ** «О мёртвых — только правду» — лат. (парафраз известного изречения «О мёртвых только хорошо или никак».

765

From these he learnt. Poe, Whitman, Whistler, men, their recognition Was got abroad, what better luck do you wish ’em, When writing well has not yet been forgiven In Boston, to Henry James, the greatest whom we’ve seen living. And timorous love of the innocuous Brought from Gt. Britain and dumped down a’top of us, Till you may take your choice: to feel the edge of satire or Read Bennett or some other flaccid flatterer.

Лишь за границей получили славу Уитмен, По, Уистлер — и по праву, В ту пору Генри Джеймсу не простили Величие и совершенство стиля, Когда любовь и робкие мечтания Открыла всем нам Великобритания, Что ж, выбирайте: остриё сатиры Иль Беннетт, иль другой писака сирый.

Despite it all, despite your Red Bloods, febrile concupiscence Whose blubbering yowls you take for passion’s essence; Despite it all, your compound predilection For ignorance, its growth and its protection (Vide the tariff), I will hang simple facts Upon a tale, to combat other tracts, «Message to Garcia,» Mosher’s propagandas That are the nation’s bolts, collicks and glanders. Or from the feats of Sumner cull it? Think, Could Freud or Jung unfathom such a sink?

Но вопреки горячке полнокровья, Которую вы спутали с любовью, И стойкое к невежеству пристрастье (Тариф его хранит), дабы напасти Другие победить, простые факты Я выложу на стол пред вами, как-то: «Послание Гарсии», пропаганда Эстета Мошера, глисты и гланды. Иль Самнера деянья? Разве б мог Фрейд или Юнг такой открыть поток?

My hero, Radway, I have named, in truth, Some forces among those which «formed» his youth: These heavy weights, these dodgers and these preachers, Crusaders, lecturers and secret lechers, Who wrought about his «soul» their stale infection. These are the high-brows, add to this collection The social itch, the almost, all but, not quite, fascinating, Piquante, delicious, luscious, captivating: Puffed satin, and silk stockings, where the knee Clings to the skirt in strict (vide: «Vogue») propriety. Three thousand chorus girls and all unkissed, O state sans song, sans home-grown wine, sans realist! «Tell me not in mournful wish-wash Life’s a sort of sugared dish-wash!» Radway had read the various evening papers And yearned to imitate the Waldorf capers As held before him in that unsullied mirror The daily press, and monthlies nine cents dearer.

Рэдвей — герой мой, я назвал едва ли Все силы, что его сформировали, — Тяжеловесы, ловкачи, пророки И лекторы, погрязшие в пороке, Болезнью заразили застарелой, К высоколобым сим добавьте смело Общенья зуд, где все так восхитительны, Пленительны, пикантны, соблазнительны: Чулочек шёлковый под юбочкой к колену Прильнул — в согласье с нормой непременно (К журналу «Вог» внимание приковано). Три тысячи хористок не целованы, Народ без песни, без вина страна, Без реалиста правда не видна! «Не говорите мне с тоскою, Что жизнь есть сладкие помои!» Рэдвей читал вечерние газеты, В них черпая заветы и советы,

766

767

They held the very marrow of the ideals That fed his spirit; were his mental meals. Also, he’d read of Christian virtues in That canting rag called Everybody’s Magazine, And heard a clergy that tries on more wheezes Than e’er were heard of by Our Lord Ch… J… So he «faced life» with rather mixed intentions, He had attended country Christian Endeavour Conventions, Where one gets more chances Than Spanish ladies had in old romances. (Let him rebuke who ne’er has known the pure Platonic grapple, Or hugged two girls at once behind a chapel.) Such practices diluted rural boredom Though some approved of them, and some deplored ’em. Such was he when he got his mother’s letter And would not think a thing that could upset her… Yet saw an «ad.» «To-night, THE HUDSON SAIL, With forty queens, and music to regale The select company: beauties you all would know By name, if named.» So it was phrased, or rather somewhat so I have mislaid the «ad.,» but note the touch, Note, reader, note the sentimental touch: His mother’s birthday gift. (How pitiful That only sentimental stuff will sell!)

Тогда как о высоких идеалах Читал он в ежемесячных журналах, (Они на девять центов подороже), И Волдорфской стремился молодежи Он подражать в желании утех. Читал он также и «Журнал для всех», Где призывая Господа в свидетели, Ханжи вопили так о добродетели, Как не кричал и сам И… Х… Итак, знакомство с жизнью началось С намерений весьма диаметральных, Он в съездах христиан провинциальных Участвовал, где много больше шансов, Чем у сеньор испанских из романсов. (Кому неведом платонизма дух, Тот, кто не тискал в церкви сразу двух, Пусть укоряет.) Так он сельской скуки Унылые разнообразил муки. От матушки письмо пришло затем (Он не расстраивал её ничем)… И вот Рэдвей увидел объявление: «Ночной Круиз Гудзонский — развлечение, Красавицы для избранной компании, Достойны имена упоминания, — Так приблизительно оно звучало, Давно то объявление пропало, Но как сентиментален без сомнения Подарок матушкин ко дню рождения — Таков, читатель, вывод мой печальный: Здесь нарасхват товар сентиментальный.

Yet Radway went. A circumspectious prig! And then that woman like a guinea-pig Accosted, that’s the word, accosted him, Thereon the amorous calor slightly frosted him. (I burn, I freeze, I sweat, said the fair Greek, I speak in contradictions, so to speak.) I’ve told his training, he was never bashful,

И он пошёл. Какой практичный хлыщ! Там женщина, похожая на свищ, Им завладела, право, завладела, Такой был жар, что всё заледенело. (Гречанка говорила: «Я в огне, В ознобе», — парадокс простите мне.) Итак, Рэдвей не робок был нимало,

768

769

And his pockets by ma’s aid, that night with cash full, The invitation had no need of fine aesthetic, Nor did disgust prove such a strong emetic That we, with Masefield’s vein, in the next sentence Record «Odd’s blood! Ouch! Ouch!» a prayer, his swift repentance.

Стараниями матушки шуршало В карманах, и не нужно быть эстетом, Чтоб приглашение принять, при этом, И отвращенья не было. И всё же, В манере Мэйсфилда напишем: «Боже! Ой, Господи!», запечатлев отчаянье, Молитву и мгновенное раскаянье.

No, no, they danced. The music grew much louder As he inhaled the still fumes of rice-powder. Then there came other nights, came slow but certain And were such nights that we should «draw the curtain» In writing fiction on uncertain chances Of publication; «Circumstances,» As the editor of The Century says in print, «Compel a certain silence and restraint.» Still we will bring our «fiction as near to fact» as The Sunday school brings virtues into practice.

Нет, танцевали. Музыка всё громче, Как ложь под пудрой. И другие ночи Затем последовали, так что впору Над ними опустить стыдливо штору, Тем более, что велики сомнения Насчёт издания произведения. Нам дал редактор «Века» указание: «Храни молчанье или воздержание», Но всё же будем ближе к жизни, что ли, Как к добродетелям в Воскресной школе.

Soon our hero could manage once a week, Not that his pay had risen, and no leak Was found in his employer’s cash. He learned the lay of cheaper places, And then Radway began to go the paces: A rosy path, a sort of vernal ingress, And Truth should here be careful of her thin dress — Though males of seventy, who fear truths naked harm us, Must think Truth looks as they do in wool pyjamas. (My country, I’ve said your morals and your thoughts are stale ones, But surely the worst of your old-women are the male ones.)

Позволить раз в неделю развлеченья Он мог, хотя не дали повышенья И не было в конторе недостачи, Он научился действовать иначе: Дешёвых мест нашёл он массу, прыткий — Свободный вход и всяческие скидки, Где истине прикрыться бы от срама, Но старикам на истине пижама Милей, чем нагота. (Морали дух Прокис, но всё ж чуть меньше у старух.)

Why paint these days? An insurance inspector For fires and odd risks, could in this sector Furnish more data for a compilation Than I can from this distant land and station, Unless perhaps I should have recourse to One of those firm-faced inspecting women, who Find pretty Irish girls, in Chinese laundries,

Зачем живописать те дни? Инспектор Гораздо лучше знает этот сектор, Страхуя от пожаров и напастей, Кроме инспекторш строгих тех отчасти, Кто юных дев ирландских обнаружив В китайских прачечных, в поту к тому же, Не могут разрешить недоуменье,

770

771

Upstairs, the third floor up, and have such quandaries As to how and why and whereby they got in And for what earthly reason they remain… Alas, eheu, one question that sorely vexes The serious social folk is «just what sex is.» Though it will, of course, pass off with social science In which their mentors place such wide reliance. De Gourmont says that fifty grunts are all that will be prized. Of language, by men wholly socialized, With signs as many, that shall represent ’em When thoroughly socialized printers want to print ’em. «As free of mobs as kings?» I’d have men free of that invidious, Lurking, serpentine, amphibious and insidious Power that compels ’em To be so much alike that every dog that smells ’em, Thinks one identity is Smeared o’er the lot in equal quantities. Still we look toward the day when man, with unction, Will long only to be a social function, And even Zeus’ wild lightning fear to strike Lest it should fail to treat all men alike. And I can hear an old man saying: «Oh, the rub! I see them sitting in the Harvard Club, And rate ’em up at just so much per head, Know what they think, and just what books they’ve read, Till I have viewed straw hats and their habitual clothing All the same style, same cut, with perfect loathing.» So Radway walked, quite like the other men, Out into the crepuscular half-light, now and then; Saw what the city offered, cast an eye Upon Manhattan’s gorgeous panoply, The flood of limbs upon Eighth Avenue To beat Prague, Budapesht, Vienna or Moscow, * Such animal invigorating carriage

Как те попали в это положенье… Один вопрос, увы, нас гложет очень, Что соцработник сексом озабочен, Но менторы найдут ему решенье С развитьем соцнауки без сомненья. Гурмон сказал: образовать бы надо Лишь пятьдесят ослов, и в том награда. Для языка, чтоб воплотили мысли Те, кто развился в социальном смысле, Когда те знаки воплотят реально Издатели, развившись социально. «Свободен от толпы, как царь»? Людей Освободить от гнусных бы идей, От скользкой, вероломной, тёмной силы, Которая их так поработила, Что все они похожи стали, други, И полагают даже псы в округе, Что личность лишь одна, сие доказано, Раз поровну по всем она размазана, Но верит человек, как в благодать, В соцфункцию и жаждет ею стать, Нарушить равноправье побоится Сам Зевс, боясь метнуть свою громницу. У старика сорвалось как-то с губ: «Я в Гарвардский зашёл однажды клуб Узнать, что думают, но все надежды Оставил, увидав покрой одежды, Один и тот же, те же шляпы, лица, Такое лишь в кошмарном сне приснится». Другим подобно, выходил Рэдвей Смотреть сквозь сумрак на парад огней, Глазел на городские развлечения И зрел Манхэттен в блеске облачения, А топот ног на авеню Восьмой

* Pronounce like respectable Russians: «Mussqu».

772

773

As nothing can restrain or much disparage… Still he was not given up to brute enjoyment, An anxious sentiment was his employment, For memory of the first warm night still cast a haze o’er The mind of Radway, whene’er he found a pair of purple stays or Some other quaint reminder of the occasion That first made him believe in immoral suasion. A temperate man, a thin potationist, each day A silent hunter off the Great White Way, He read The Century and thought it nice To be not too well known in haunts of vice — The prominent haunts, where one might recognize him, And in his daily walks duly capsize him. Thus he eschewed the bright red-walled cafés and Was never one of whom one speaks as «brazen’d.»

Был несравним ни с Веной, ни с Москвой, Звериная здесь так играла сила, Что ничего б её не укротило, Но не любил он грубых развлечений, Лишь область чувств предмет его влечений, А память первой ночи — как туман, И розовый корсет был, как дурман, Или внушал другой предмет сакральный Ему, что все стремленья аморальны. Непьющ, воздержан, каждый день Рэдвей Шёл, как немой охотник на Бродвей, Читал он «Век» и почитал за счастье, Что обвинить его в порочной страсти Никто не мог бы: обходили ноги Известных злачных мест пороги.

Some men will live as prudes in their own village And make the tour abroad for their wild tillage — I knew a tourist agent, one whose art is To run such tours. He calls ’em… house parties. But Radway was a patriot whose venality Was purer in its love of one locality, A home-industrious worker to perfection, A senatorial jobber for protection, Especially on books, lest knowledge break in Upon the national brains and set ‘em achin’. (’Tis an anomaly in our large land of freedom, You can not get cheap books, even if you need ’em). Radway was ignorant as an editor, And, heavenly, holy gods! I can’t say more, Though I know one, a very base detractor, Who has the phrase «As ignorant as an actor.»

Одни живут в деревне, как святые, А за границею во все тяжкие Пускаются — знал турагента как-то, Он их возил и называл их… акты. Но Рэдвей патриотом был — без чести И продавался он в родимом месте, Был труженик великий без сомненья И выполнял сената порученья: Очистить книги он хотел от знаний, Храня мозги народа от страданий, (В стране, где так свободен человек, Дешёвых книг не сыщете вовек). Хоть был своей работой упоён, Редактор был невежественный он, Но клеветник знакомый с давних пор Твердит: «Невежественный, как актёр».

But turn to Radway: the first night on the river, Running so close to «hell» it sends a shiver Down Rodyheaver’s prophylactic spine, Let me return to this bold theme of mine, Of Radway. O clap hand ye moralists!

Но к Рэдвею вернёмся: ночью той Он чуть не оказался за чертой — В аду, но пусть ликует моралист: Стараниями Господа был чист Рэдвей, когда встречал его, столпом

774

775

And meditate upon the Lord’s conquests. When last I met him, he was a pillar in An organization for the suppression of sin… Not that he’d changed his tastes, nor yet his habits, (Such changes don’t occur in men, or rabbits). Not that he was a saint, nor was top-loftical In spiritual aspirations, but he found it profitable, For as Ben Franklin said, with such urbanity: «Nothing will pay thee, friend, like Christianity.» And in our day thus saith the Evangelist: «Tent preachin’ is the kind that pays the best.»

Он общества стал по борьбе с грехом… Не изменил ни вкусам, ни привычкам (Не свойственно такое даже птичкам), Он духом не вознёсся и святым Не стал, сведя всё к выгодам простым: Изрёк Бен Франклин: «Отыскать нельзя Нам христианства выгодней, друзья». И молвил проповедник наших дней: «В палатке проповедовать верней».

’Twas as a business asset pure an’ simple That Radway joined the Baptist Broadway Temple.

И бизнесом занявшись, прост и прям, Пошёл к баптистам он в Бродвейский Храм.

I find no moral for a peroration, He is the prototype of half the nation.

Нравоученья вряд ли здесь нужны: Таких, как он, едва ль не полстраны.

[The Little Review, 1917]

776

777

LOVE LYRICS OF ANCIENT EGYPT

ИЗ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ ДРЕВНЕГО ЕГИПТА 33

Diving and swimming with you here Gives me the chance I’ve been waiting for: To show my looks Before an appreciative eye. —

Нырять и плавать здесь, с тобой — Вот случай, которого я дожидалась: Покажу мою красоту Благодарному взгляду.

My bathing suit of the best material, The finest sheer. Now that it’s wet Notice the transparency, How it clings.

Купальный наряд мой из лучшей ткани, Из тончайшего полотна, Оно намокло — заметил: Как просвечивает, Как облепило.

Let us admit, I find you attractive.

Не спорю, ты и правда хорош собою.

I swim away, but soon I’m back, Splashing, chattering, Any excuse at all to join your party.

Я уплываю прочь, но скоро вернусь обратно, Вскрикивая, поднимая брызги. Как бы нам оказаться вместе?

Look! a redfish flashed through my fingers! You’11 see it better If you come over here, Near me

Смотри! Рыбка-малютка сверкнула у меня в пальцах! Ты разглядишь её лучше, Если подойдёшь поближе, Сюда, ко мне.

II

II

Nothing, nothing can keep me from my love Standing on the other shore.

Ничто, ничто не остановит меня, о, любовь моя, Стоящая на другом берегу!

Not even old crocodile There on the sandbank between us Can keep us apart. I go in spite of him, I walk upon the waves, Her love flows back across the water,

Даже старый аллигатор, Крокодил на отмели между нами, Даже он меня не остановит. Я иду, на него не глядя, Я прохожу по волнам, Любовь её стелет мне путь через воду,

778

779

Turning waves to solid earth For me to walk on. The river is our Enchanted Sea. III To have seen her To have seen her approaching Such beauty is Joy in my heart forever. Nor time eternal take back What she has brought to me. IV When she welcomes me Arms open wide I feel as some traveller returning From the far land of Punt. All things change; the mind, the senses, Into perfume rich and strange. And when she parts her lips to kiss My head is light, I am drunk without beer. V

Обращая волны в надёжную землю У меня под ногами. Эта река — наше Зачарованное Море. III То, что я видел её, То, что я видел её приближенье То, что она прекрасна — вот Радость сердцу моему навеки. И вечные времена не отнимут Того, что она принесла мне. IV Когда она встречает меня Широко раскинув руки Я как странник на дороге к дому Из дальних стран, с чужбины Пунта. Всё превращается: разум мой и чувства В один аромат, глубокий и странный. И когда она уходит, поцеловать её в губы — О, голова моя идёт кругом, я пьян без пива. V

If I were one of her females Always in attendance (Never a step away) I would be able to admire The resplendence Of her body Entire.

Сделаться бы её служанкой Верной, усердной, всегда под рукой (Ни на шаг не отлучиться) Тогда-то бы я налюбовался На всё сияние Тела её Золотого.

If I were her laundryman, for a month, I would be able to wash from her veils The perfumes that linger. I would be willing to settle for less And be her ring, the seal on her ringer.

Наняться бы к ней в прачки на месяц, Смывать бы с её покрывал Остатки благоуханий. Но и меньшего мне довольно: Буду перстнем её, печаткой на безымянном пальце.

780

781

CONVERSATIONS IN COURTSHIP

РАЗГОВОРЫ ВЛЮБЛЕННЫХ

HE SAYS: Darling, you only, there is no duplicate, More lovely than all other womanhood, luminous, perfect, A star coming over the sky-line at new year, a good year, Splendid in colours, with allure in the eye’s turn. Her lips are enchantment, her neck the right length and her breasts a marvel; Her hair lapis lazuli in its glitter, her arms more splendid than gold. Her fingers make me see petals, the lotus’ are like that. Her flanks are modeled as should be, her legs beyond all other beauty. Noble her walking (vera incessu)

ОН ГОВОРИТ: Ты единственная, любовь моя, нет тебе подобной, Милее всех женщин, всего своего рода, сияющая, святая, Звезда, восходящая на горизонте в начале года, благого года, Сверкающая всеми цветами, с длинным влекущим оком. Губы её как заклинанья, шея её высока и соразмерна и сосцы её — диво; Волосы её камень лазурит во всем блеске плечи её ослепительней золотого слитка. Пальцы её лепестки у меня в глазах, лепестки лотоса перед моими глазами. Бедра её выточены без изъяна, ноги её прекраснее всей красоты. Благородна поступь её (vera incessu).

My heart would be a slave should she unfold me. Every neck turns—that is her fault— to look at her. Fortune’s who can utterly embrace her; he would stand first among all young lovers.

Сердце моё продалось бы в рабство, если б она отпустила. Каждый повернёт шею — она виною — чтоб проводить её взглядом. О, счастливец тот, кто её обнимет; Первым он встанет среди всех любовников юных.

Deo mi par esse Every eye keeps following her even after she has stepped out of range, A single goddess, uniquely.

Deo mi par esse Все взгляды следуют за нею, Даже когда она уходит из виду, Истинная, единственная богиня, нет подобных.

782

783

SHE SAYS: His voice unquiets my heart, It’s the voice’s fault if I suffer. My mother’s neighbor! But I can’t go see him, Ought she to enrage me?

ОНА ГОВОРИТ: Голос его тревожит моё сердце, По вине голоса его я страдаю. Сосед моей матери! Но мне нельзя его видеть, Что же она так на меня бранится?

MOTHER: Oh, stop talking about that fellow, the mere thought of him is revolting.

МАТЬ: Ох, не говори мне об этом шалопае, И думать о нём противно.

SHE: I am made prisoner ’cause I love him.

ОНА: Я пленница, мама, я его полюбила.

MOTHER: But he’s a mere kid with no brains.

МАТЬ: Но он — всего лишь глупый мальчишка.

SHE: So am I, I am just like him and he don’t know I want to put my arms round him. THAT would make mama talk… May the golden goddess make fate, and make him my destiny.

ОНА: И я такая, я точно как он, и он не знает, Как хочу я обвить его руками. НА ЭТО мама бы сказала... Пусть золотая богиня решит мою долю и сделает его моим наречённым.

Come to where I can see you. My father and mother will then be happy Because everyone likes to throw parties for you And they would get to doing it too.

Приходи туда, где мне позволено тебя увидеть. Отец и мать мои сами потом будут рады, Ведь каждому приятно тебя приветить, И им от этого никуда не деться.

SHE SAYS: I wanted to come out here where it’s lovely and get some rest, Now I meet Mehy in his carriage with a gang of other young fellows, How can I turn back

ОНА ГОВОРИТ: Хотела я выйти куда-нибудь, в приятное место, немного передохнуть, А навстречу Мехи в своей повозке со всей ватагой приятелей, Как же мне повернуть обратно?

Can I walk in front of him as if it did not matter?

Или пройти перед ним как ни в чём не бывало?

784

785

Oh, the river is the only way to get by and I can’t walk on the water.

Ах, одна дорога в обход: река, а по воде я ходить не умею.

My soul you are all in a muddle. If I walk in front of him my secret will show, I’ll blurt out my secrets; say: Yours! And he will mention my name and hand me over to just any one of them who merely wants a good time.

Душа моя, ты вся перепуталась, как пряжа. Если пройти перед ним, тайна моя выйдет наружу, Все тайны мои я выболтаю, скажу: Я твоя! И он назовёт моё имя и пустит по рукам, передаст кому угодно, а им-то, известно, только бы поразвлечься.

SHE SAYS: My heart runs out if I think how I love him, I can’t just act like anyone else. It, my heart, is all out of place It won’t let me choose a dress or hide back of my

ОНА ГОВОРИТ: Сердце моё мчится прочь, только вспомню, как я люблю его, Не могу я жить, как все другие, Сердце моё, сердце не находит места не пороешься, говорит, в нарядах, не поиграешь веером. Не могу я тушь положить на веки, подобрать притиранье.

I can’t put on my eye make-up or pick a perfume.

fan.

«Don’t stop, come into the house.» That’s what my heart said, one time, And does, every time I think of my beloved. Don’t play the fool with me, oh heart. Why are you such an idiot? Sit quiet! keep calm and he’ll come to you… And my alertness won’t let people say: This girl is unhinged with love. When you remember him Stand firm and solid, don’t escape me.

«Не стой на пороге, входи, не медли». Вот что сердце сказало мне однажды, И говорит всякий раз, как я вспомню о любимом. О, сердце! Полно меня дурачить. Почему ты так одурело? Тихо сиди! Оставайся себе в покое, и он придёт к тебе сам… И тревога меня не выдаст, и люди не скажут: Девочка-то совсем от любви рехнулась. Когда вспомнишь о нём, Держись, мужайся, не убегай от меня.

HE SAYS: I adore the gold-gleaming Goddess, and I praise her. I exalt the Lady of Heaven, I give thanks to the Patron. She hears my invocation and has fated me to my lady,

ОН ГОВОРИТ: Я почитаю златоблещущую Богиню я пою ей хвалы. Я ублажаю Царицу Небес Покровительнице воздаю благодаренье. Внимает она моему моленью она вручила мне мою госпожу,

786

787

Who has come here, herself, to find me. What felicity came in with her! I rise exultant in hilarity and triumph when I have said: Now, And behold her. Look at it! The young fellows fall at her feet. Love is breathed into them. I make vows to my Goddess, because she has given me this girl for my own. I have been praying three days, calling her name. For five days she has abandoned me.

И та пришла навестить меня. О, какое блаженство вошло с ней вместе! Я вознёсся душой, ликуя и празднуя, как триумфатор, и я сказал: Вот, Это она. Любуйтесь! Юноши падают к её ногам. Любовь их испепеляет. Я даю обеты моей Богине, ибо она вручила мне эту девицу в обладанье. Три дня я молился, имя её призывая. Пять дней, как я её не видел.

SHE SAYS: I went to his house, and the door was open. My beloved was at his ma’s side with brothers and sisters about him. Everybody who passes has sympathy for him, an excellent boy, none like him, a friend of rare quality. He looked at me when I passed and my heart was in jubilee. If my mother knew what I am thinking she would go to him at once.

ОНА ГОВОРИТ: Я подошла к его дому, дверь была открыта. Мой возлюбленный под крылом у мамы, вокруг него братья и сестры. Каждый, кто взглянет, сразу его похвалит, превосходный юноша, таких немного, редкостный друг. Он взглянул, когда я проходила, И сердце моё заиграло от счастья. Если б мама знала мои мысли, тут же бы к нему прибежала.

O Goddess of Golden Light, put that thought into her, Then I could visit him And put my arms round him while people were looking And not weep because of the crowd, But would be glad that they knew it and that you know me What a feast I would make to my Goddess, My heart revolts at the thought of exit, If I could see my darling tonight, Dreaming is loveliness.

О Богиня Золотого Света, вложи ей этот помысел в сердце, Тогда я смогу навещать его И обовью руками, пускай себе люди смотрят И не заплачу от того, что толпа глазеет, Но порадуюсь, что они это узнали и что ты меня знаешь Какой пир я устроила бы моей Богине, Сердце моё бунтует при мысли о прощанье, Если суждено мне увидеть его под вечер Сон мой чуден.

788

789

HE SAYS: Yesterday. Seven days and I have not seen her. My malady increases; limbs heavy’ I know not myself any more. High priest is no medicine, a disease beyond recognition. I said: She will make me live, her name will rouse me, Her messages are the life of my heart coming and going. My beloved is the best of medicine, more than all pharmacopoeia. My health is in her coming, I shall be cured at the sight of her. Let her open my eyes and my limbs are alive again; Let her speak and my strength returns. Embracing her will drive out my malady. Seven days and she has abandoned me.

790

ОН ГОВОРИТ: Вчера. Семь дней и я её не видел. Недуг мой крепнет, тело моё, как камень, Я сам не узнаю себя больше. Храмовый жрец — не исцеленье, Болезнь, которой никто не знает. Я сказал: Она одна вернёт меня к жизни, имя её меня поднимет, Записки от неё — жизнь моего сердца, приходы его, уходы. Возлюбленная моя — лучшее лекарство, Лучше всех снадобий фармакопеи. Здоровье моё в её приходе, Я исцелюсь от одного её взгляда. Пусть она мне глаза откроет и оживёт моё тело Заговорит она — и сила моя вернётся. Обниму её — и недуг меня покинет. Семь дней — и она обо мне забыла.

791

ДОПОЛНЕНИЯ

THE COMPLETE POETICAL WORKS OF T. E. HULME

СТИХИ ТОМАСА ЭРНЕСТА ХЬЮМА

First published at the end of Ripostes 1912

Впервые опубликованные в конце «Ответных выпадов» 1912 г. и включённые Паундом в книгу «Personae»

1883–1917

1883–1917 1

AUTUMN A touch of cold in the Autumn night — I walked abroad, And saw the ruddy moon lean over a hedge Like a red-faced farmer. I did not stop to speak, but nodded, And round about were the wistful stars With white faces like town children.

796

ОСЕНЬ Тронул холод осеннюю ночь, Я ушёл за межу И увидел, как над плетнём склонилась Рыжая луна с лицом краснощёкого фермера. Я лишь кивнул на ходу, не останавливаясь поболтать, А вокруг роились грустные звёзды, Бледные, как городские дети.

797

МANA ABODA

MANA ABODA

Beauty is the marking-time, the stationary vibration, the feigned ecstasy of an arrested impulse unable to reach its natural end.

Красота есть метка времени, движение на месте, притворный восторг застывшего импульса, который не может достичь своего естественного завершения.

Mana Aboda, whose bent form The sky in archèd circle is, Seems ever for an unknown grief to mourn. Yet on a day I heard her cry: «I weary of the roses and the singing poets — Josephs all, not tall enough to try.»

798

Mana Aboda, чья дуга В аркаду неба вписана, как в круг, Казалось бы, скорбит от неизвестных мук, Но днём я слышал, как она рыдала: «От роз и пения поэтов я устала, — Иосифы они, им не хватает высоты».

799

ABOVE THE DOCK Above the quiet dock in mid night, Tangled in the tall mast’s corded height, Hangs the moon. What seemed so far away Is but a child’s balloon, forgotten after play.

800

НАД ДОКОМ Запутавшись меж строп в затишии высоком, Висит луна в ночи, застыв над тихим доком Средь мачт. Что кажется далёким, как миры,— Лишь детский шарик, что забыт после игры.

801

THE EMBANKMENT

НАБЕРЕЖНАЯ

(The fantasia of a fallen gentleman on a cold, bitter night)

(Фантазии падшего джентльмена в холодную колючую ночь)

Once, in finesse of fiddles found I ecstasy, In the flash of gold heels on the hard pavement. Now see I That warmth’s the very stuff of poesy. Oh, God, make small The old star-eaten blanket of the sky. That I may fold it round me and in comfort lie.

802

Когда-то в изяществе скрипок я черпал восторг, В искрах из-под золотых каблучков на мостовой. Но мне открылось теперь, Что тепло есть поэзии плоть. Опусти пониже, Господь, Изъеденное звёздами покрывало небес, чтоб я смог Лечь, завернувшись в него с головой.

803

CONVERSION

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Lighthearted I walked into the valley wood In the time of hyacinths, Till beauty like a scented cloth Cast over, stifled me. I was bound Motionless and faint of breath By loveliness that is her own eunuch.

Беззаботно вошёл я в лесистый дол, Когда гиацинты цвели, но в дурмане От красоты, что как тканью, Источающей благоуханье, Окутав, лишила дыханья и сил, — Евнух её, очарованье, меня поборол.

Now pass I to the final river Ignominiously, in a sack, without sound, As any peeping Turk to the Bosphorus.

Теперь влачусь к последней реке Нем, унижен, в мешке, — Так любопытный турок к Босфору спешил.

804

805

ПАРАЛЛЕЛИ Варианты переводов стихотворений, помещённых в основном корпусе

ЧИНО (Италия. Кампанья. 1309. На большой дороге)

Плевать! В трёх городах воспевал я женщин, Но это всё едино. Буду петь о солнце. Уста, слова — и они в капкане. Грёзы, слова — и они, как брильянты, Странные чары старого божества, Во´роны, ночи, обольщение — И нет их больше: Они стали душами песни. Очи, грёзы, уста — и ночь проходит. Вновь на большой дороге, А их не стало. Забывчивы в башнях наших струн, Что Ветру мы возвели для рун, Грезят они в нашу сторону и Вздыхают: «Если бы Чино, Пылкий Чино морщинок у глаз, Весёлый Чино быстрого смеха, Чино дерзкий, Чино ехидный, Хрупкий Чино, сильнейший из племени Бродящих под солнцем по исхоженным дорогам, Если бы Чино de Luth* был здесь!» Единожды, дважды в году Невнятно они промолвят: «Чино?» «О, э, вы имеете в виду Чино Польнези, певца?» «Ах да, однажды он здесь проходил, Нахал, но всё же...

(Ах, все они, бродяги, одинаковы!) Peste! Свои он песни поёт Или сочинённые кем-то другим? А вы-то, мессер, как в городе вашем?» Но вы-то, мессер, помилуй Бог! Никого из знакомых я не застал, мессер, вы Были Чино Безземельным, совсем как я, O, Sinistro*. В трёх городах воспевал я женщин, Но это всё одно. Солнце воспеть пора мне давно. … а?.. они обычно были сероглазы, Но это всё равно, солнце воспеть пора давно. Песельник, песельник Хвеб Аболон, Зевса эгиду, стальной его щит Иссиня-сизый, то бишь небеса, Сиянье твоё веселит! Смех твой да будет, Хвеб Аболон, Наш Wanderlied ** в далеком пути, Пусть будет он светом твоим озарён, Чтоб дождям и заботам скорее пройти! Новую тропку проложим в саду, Где солнцу вечно сиять дано… .....................................

В трёх городах воспевал я женщин, Но это всё одно. Я буду петь про белых птиц В голубых водах неба, Про облака, пенные брызги его моря.

* О, Мрачный (итал.). ** Песня странника (нем.).

* Лютнист (итал.).

808

809

ЧИНО (Кампанья, 1309 г., пустынная дорога)

Довольно! В трёх городах я пел прелестниц, Но всюду всё одно и то же, И вот хочу я солнце петь. Губы, слова — и вот ты в ловушке, Грёзы, слова, они словно яхонты, Странные ковы древней богини, Во´роны, ночи, прельщенья. Да полно, есть ли они? Стали теперь средостением песен. Губы, грёзы, глаза, и ночь на исходе. Ты снова в пути — Их больше нет. Разнежась в башнях наших мелодий, Дамы в душевном разброде Грезят о нас И, вздыхая, рекут: «О, если бы Чино, Страстный Чино, чей прищур лукав, Резвый Чино, чей смех проворен, Чьи насмешки остры, чьи быстры объятия, Нежный и самый сильный из шатии, Что извечной стезею под солнцем бредёт, О, если бы Чино-Лютнист был тут!» И дважды, и трижды талдычит молва, Словно нехотя перебирая слова: —Чино? — Часом, не Чино Польнези ли, Сладкопевца, поминаете вы? — Когда-то и к нам захаживал он. Бойкий малый, да только... 810

(Побродяжки, они на одно лицо!) — Да чтоб он сдох! Да свои ли песни Поёт он или чужие вовсе? А у вас, синьор, как в городе дела? — А дела, синьор, как сажа бела. — А с которых-то пор я помню, синьор, Лишь Безземельного Чино, О беспощадный Рок! В трёх городах я женщин пел, Но всюду всё одно и то же. И вот хочу я солнце петь. …ах!.. их глаза, как правило, се´ры, Но мне всё равно, солнце хочу я петь одно. «По´лло, тазик оловянный, Слава Зевсова щита, Шустрый блеск твой заправляет В синем небе неспроста! По´лло, смех твой, зов к отрадам, Станет нашей вандерлид, И твоим лучистым взглядом Будет путь дождям закрыт! Путь нетореный, блаженный К солнцу в сад искать я буду… ....................................

В трёх городах я пел прелестниц. Но всё одно и то же всюду. Петь я стану белых птиц В синих водах неба, Облака, эти брызги небесного моря».

811

К СОБСТВЕННОМУ ЛИЦУ В ЗЕРКАЛЕ О странное лицо в стекле! О гнусная компания! О воинство небесное! О шут мой, грустью обуянный! Что скажете в ответ? Вы, мириада, Ты, что бурлишь, лицедействуешь, сходишь со сцены, Кривляешься, обличаешь, на ложь отвечаешь ложью. Я? Я? Я? А кто же вы?

ПЛОТИН Как тот, кто прозревает всюду связь, Стремясь назад к водовороту света, Взыскуя лишь прапамяти ответа, В пучине хаоса молчания стыдясь — Забывши циклы странствий, Парки власть, Был атомом я на пути обета И знал: мертво, что духом не согрето. О, Боже! Дашь рукой на струны пасть?! Как бедное дитя, утратив путь, Я в пустоте кричал, не слыша крика, Отверженность меня лишила лика, Но я создать себя из мыслей смог, И с этим примирилась жизни суть, И страх покинул вечности порог.

812

813

ПРОМЕТЕЙ Был сломан жезл, из полости его Огонь был явлен. Наше естество Во славу прежних дней скончалось, И мы взмываем, словно искры света, Воспламеняя всё, Чего коснулись наши тени. Паденьями своими утомлён, Всегда несомый вверх огонь, огонь, Стремящийся к огню Во чреве солнца, Из мрака к будущему дню Путь лишь один — к огню Во чреве солнца.

DE ÆGYPTO 1 Я, именно я — тот, кто знает пути Чрез небеса, и дыханье небес есть моя плоть. Я лицезрел Владетельницу Жизни, Я, именно я, чей лёт ласточек выше. Серо-зелёное, резвевалось Её на ветру одеянье. Я, именно я — тот, кто знает пути Чрез небеса, и дыханье небес есть моя плоть. Manus animam pinxit. Перо в моей руке. Дабы приемлемое слово начертать... Уста — дабы пропеть чистейшую из песен. У кого уста таковы, Что примут песню Лотоса из Кум? Я, именно я — тот, кто знает пути Чрез небеса, и дыханье небес есть моя плоть. Я — пламя, что вздымается на солнце, Я, именно я, чей лёт ласточек выше. Месяц у меня на лбу, Ветры под моими устами. Месяц — большая жемчужина в водах сапфирных, Пальцы мои холодят бегущие воды. Я, именно я — тот, кто знает пути Чрез небеса, и дыханье небес есть моя плоть.

814

815

ПРЕЛЮДИЯ: НА OGNISANTI * Здесь пребывая, высоко над миром, Всегда я с красотой наедине. Один? Я одиночества не знаю, Ведь у меня есть рыцарское войско Великих замыслов — оно защитой Мне будет от уныния и горя. Ещё есть ласточки и есть закат. А внизу мир полон жизни — Там — в садах, и там — на водах И тени песен долетают до меня, Тех песен, что поют под плеск волны, Под треньканье иссохшей мандолины. И тени песен, эхом отзываясь, Звучали в опустевшем доме сердца — И я их записал, идя за ними вслед.

ГИСТРИОН И пусть ещё никто не смел такое Изречь, я знаю, что подчас текут Сквозь нас творцов великих души, Мы плавимся, переливаясь в них, Не блики тут — их души в нас живут. Так, Данте — я в иных пространствах, я — Вийон — в других, король баллад и плут, А то — в святых мой свет, чьи имена Произнесу — и: богохульник,— скажут. Но миг один лишь — и огонь угас! А где-то в нас, нетварное, как пламя, Творёным золотом просвечивает «Я», И сквозь него — фигуры тех, других: Христос, и Иоанн, и Флорентинец; И так как сфера та — не просто свод Иль наложение фигур и фаз, Бывает так, что сходим мы на нет, Живут они, Творцы Души, за нас.

* День всех святых (итал.) См. примечание на с. 189.

816

817

XENIA * И В твои глаза сердце моё Послало древние мечты весны, Да, рифмы мои, как сны, На тропках лесных нашли тебя средь цветов, Средь поющих низко ручьев, Средь роз с опавшими лепестками, Ибо вместо росы мы их окропили мечтами.

ТАК ЗОВЕТ ТЕБЯ ГВИДО «Оставлю Лаппо я и Данте тоже. В путь! Лишь с тобой хочу я мчаться в море! О страсти не болтай, шарманки пошлой хватит! Ладья — моя, твои на ней товары. Земле слепой не снился подвиг ярый, На коий звал ты и зову днесь я. В путь! Я тебя видал в тисках мечты твоей. В путь! Я постиг души твоей законы. Жизнь вся как есть — вот море, всех людей Потоки слиты как алтарные пламёна, В путь! Знаешь странствий зуд? Ладья — моя!»

* «Подарки уходящим гостям» (древнегреч.) — cм. примеч. 3 на с. 861.

818

819

БАЛЛАДА О БЛАГОМ СОТОВАРИЩЕ Её поет Симон Зилот в некий час после Распятия

«Вы видали, как мёртвых я воскрешал, Как целил я хромых и слепцов. Но увидите то, что всё превзойдёт: Смерть храбрейшего из храбрецов».

А, ужели пропал наш наиблагой Из-за виселицы и попов? Он до страсти любил моряков-смельчаков, Паруса и гребни валов.

Божьим Сыном был Сотоварищ Благой, Звал он братьями всех дружков. Я видал, как он тыщи людей устрашил, Я видал его в лапах врагов.

Как с толпою пришли брать Мужа Мужей, Он улыбкою встретил врагов: «Прочь ступайте, — сказал Сотоварищ Благой, — Не проклясть бы мне ваших сынов!»

Не кричал он, как рвали ногти ему В тёплой пене кровавых ручьёв, Небо красными псами взвывало ввыси´ — Не исторг он ни стонов, ни слов.

Он нас прочь отослал сквозь скрещенья пик, Но разил его смех беглецов. «Что ж меня не нашли, как бродил я один По проулкам?» — сказал он, суров.

Я видал, как он тыщи людей устрашил На холмах галилейских краёв. Все завыли, как он между нами прошёл, Взор был тёмен его и суров,

Добрым красным вином мы почтили его На последнем из всех пиров, Сотоварищ Благой не попом-каплуном Бал, а мо´лодцем из молодцов.

Словно море, которое в путь не спешит Под кнутом своевольных ветров, Словно Генисаретского озера гладь, Что смирил он при помощи слов.

Я видал, как он гнал много дюжин людей, Помавая связкой снурков, Ибо храм святой приспособили те Для казны и торговых рядов.

Был Владыкой людей Сотоварищ Благой, Был он другом морей и ветров. Счесть, что жизни лишён Сотоварищ Благой, Могут только шуты из шутов.

Знаю, в книгу они ему путь преградят, Сеть сплетая зловредных ков. Сотоварищ Благой был не книжным червём, А важнейшим из моряков.

Я видал, как он ел из медовых сот Под гвоздями катов-глупцов.

Счесть, что пойман в силок Сотоварищ Благой, Могут только глупцы из глупцов. «Отправляюсь на празднество, — молвил Благой, — И на смертную муку готов». 820

821

АЛХИМИК ( КОРОТКИЙ ВАРИАНТ ) Песнь о превращении металлов Саиль из Клаустры, Айлис, Азалаис — Вы бродите среди деревьев светлых, И ваши голоса звучат, чисты, Под кроной райских лиственниц; Саиль из Клаустры, Айлис, Азалаис, Раймона, Тиборс, Беранжера — Под сумрачным мерцаньем неба Вы из гортаней узких извлеките Шафрановую раковину или Листов кленовых золотой багрянец, Или осенний свет берёзы — о, Миральс, Цембелинс, Аудиарда — Вспомните тот жар — Элаин, Тиреис, Алкмена — Средь серебристых шорохов пшеницы — Аградива, Анес, Арденка — Из озера сливового, из красок Расплавленных — наружу, на свободу Блистающее существо огня — Брисеис, Лианор, Лоика — Из рощ оливковых, из всей земли, Из тополей, роняющих янтарь: Вот светоча ныряющее око — Вы вспомните тот жар. Мидонц, с золотом солнечным, с листком тополиным, со светом янтарным, Мидонц, дочерь солнца, ствол дерева, листка серебро, жёлтый свет янтаря, Мидонц, дар Господень, дар света, дар солнечного янтаря, Извлеки из потёмок свет, светящий металлам. 822

Анес из Рокакоарта, Арденка, Аймелис — Из силы, сокрытой в траве, Из белого, что ещё живо в зёрнах, Из вздувшихся почек, Из меди увядшей листвы, Из бронзы кленовой, из сока древесных ветвей — Лианор, Иоанна, Лоика — Сквозь плавника шевеленье Форели, уснувшей в серо-зелёном — Ванна, Мандетта, Вьера, Аллодетта, Пикарда, Манвела — Из красного блеска меди — Изот, Идон — тихий шепот листвы, Вьерна, Жоселен — безумная смелость духов; Сквозь зеркало блещущей меди, О Кипариса Царица, Покидая Эреб, ширину уплощённую Словно дыханье в глубинах подземного мира, Покидая Эреб, полый воздух в глубинах подземного мира, Бесцветность коричневых листьев, Извлеки этот холод непрочный наружу — Элаин, Тиреис, Алкмена — Вот он, металл! Пусть окружающий огнь перейдёт в водяные тела, Млечные эти тела станут цвета агата, И проступит металла скелет. Сельваджа, Гискарда, Мандетта, Дождь золотом каплет в лазурь Воды и в россыпь серебряной влаги — Альциона, Файтона, Алкмена — Бледное серебро, бледный глянец Латоны; Сохрани в них от едкой росы эту жилку. Элаин, Тиреис, Аллодетта — Вот он, металл.

823

ГРОБНИЦА В АКР СААРЕ

О! Я мог бы выйти вопреки эмблемам И хитрой отделке дверей, Наружу за эти стеклянно-зелёные поля. .................................................

«Я твой дух, Никоптис. Я бодрствовал Эти пять тысяч лет, а твои мёртвые глаза Не двигались, и не отвечали даже на моё желанье, И твои лёгкие члены, в которых я, вспыхнув, прыгал, Больше не воспламеняются ни мною, ни шафраном.

Но здесь мне спокойно: Я не уйду».

Видишь, лёгкая трава проросла у тебя в изголовье И тебя целует мириадами травянистых языков; Но не ты меня. Я читал золото на стене, Изнурял мою мысль над знаками, Но нет ничего нового здесь. Я был добр. Видишь, я запечатал кувшины, Вдруг ты проснёшься и начнёшь клянчить своего вина, И все твои одеянья разгладил я на тебе. О, ты, забывчивый! Разве я мог бы забыть! — Даже ту реку много дней назад… Река? Ты через неё переправился молодым. Три души перешли тебя, И я тёк по тебе, извергнув их, Я с тобой сжился, я знал твои пути, Я ли не касался твоих ладоней и кончиков пальцев твоих, Я ли не тёк в тебя, сквозь тебя, пропитав твои пятки? Как я проник в тебя? Разве я не был тобой и Тобой? Но никакое солнце не приходит успокоить меня здесь, И я разодран зубчатой тьмой, И надо мной не пробивается свет, И день за днём у тебя для меня ни слова нет.

824

825

ПОРТРЕТ D’UNE FEMME 2 Ты и твой разум — наше Саргассово море. Лондон тебя омывал все эти долгие годы, А светлые корабли тебе оставили в дань Старые сплетни, странные останки вещей, Сплетенья причудливых знаний и странных идей — Потускневшие ценности. На безрыбье Ты привлекала умы великих людей — Была ты всегда второю. Трагично? Ничуть. Это ты предпочитала обыденности — унылому мужу: Какой-нибудь женоподобный зануда, Посредственный ум, по мысли теряющий каждый год. О, ты терпелива. Я видел, как ты Сидела часами, надеясь, что нечто всплывёт. А ныне ты платишь. И платишь сполна. Людям ты интересна. Приходишь к тебе За странной добычей и странный уносишь улов: Причудливое предположенье, Никуда не ведущее рассужденье, Пару историй, настоянных на мандрагоре Или на чем-то ещё в таком роде, Что могло бы сгодиться и никогда никуда Не годится — ни к городу, ни к селу, Что не поместится ни в каком углу, В дымке дней очертанья утративший час — Изощрённый шедевр потускнел и угас: Серая амбра, идолы, инкрустация — Вот кладезь твой, сокровища и богатство, Но за кладом морским быстротечных явлений, Где причудливы полузатопленные леса, Виднеется всё ж посветлей полоса В неторопливом теченье переменчивых теней Вглубь скользящего света. Но нет! Твоего, В общем и целом, нет ничего! А всё ж это — ты. 826

ДЕВУШКА Дерево в ладони мои вошло, Сок по рукам моим взошёл, Дерево в груди моей возросло Книзу, Ветви растут из меня, словно руки. Ты — дерево, Ты — мох, Ты — фиалки и ветер над ними, Ты — дитя, вот такого роста; И всё это для мира — пустяк.

827

ДЕВУШКА Дерево внедрилось в мои руки, Сок его поднялся к моему плечу, Дерево выросло в моей груди — Пониже Ветви растут из меня, как руки. Дерево это ты, Мох это ты, Ты — как на ветру фиалки. Ты — как маленькое дитя; А миру всё это кажется пустяками.

828

ПЛАЩ И ты думаешь лепестки уберечь, Когда время роз отойдёт? Или смерть к тебе явится с поцелуем? Или в чёрном Орке Тебя такой любовник ждёт, Как я? Или с новой розой мы о прежней горюем? Нет, мой плащ получше, чем одеянье из праха, Под которым прошлое спит в пыли. Время, милая, — вот предмет для страха: Оно опасней, чем глаза мои.

829

D è RIA * Пребудь во мне, как вечные лады ветров холодных, но не Как преходящее для нас — цветов услада. Твой — в вековечной наготе бессолнечных утёсов И серых вод. Пускай в грядущем боги нежно говорят О нас, я знаю: Орка дымные цветы Тебя не позабудут.

КАРТИНА Читать могу я по глазам умершей этой дамы, Поскольку здесь была любовь, и не затем, чтоб сгинуть. И здесь желанье — от него не отцелуешься. Читать могу я по глазам умершей этой дамы.

* См. примеч. 14 на стр. 877.

830

831

О ДЖАКОПО ДЕЛЬ СЕЛЛАЙО

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Сей муж прознал о потайных путях любви; Изобразить не зная, никому не удаётся. И вот она ушла, та, что была его Кипридой, А вы все здесь, кто для меня суть Острова.

Смотри, они возвращаются; ах, смотри, как неуверенны Их движения, их медленные шаги, Неровная поступь, сомнения, Робость!

И здесь осталось то, что длится в ходе жизни: Глаза сей мёртвой дамы говорят.

Смотри, они возвращаются, один за другим, Испуганно, словно полупробуждённые; Снег будто замешкается, Забормочет на ветру и полуобернётся назад; То были «Окрылённые Священным Ужасом», Неприкосновенные. Боги крылатых сандалий! И с ними — серебряные гончие вдыхают воздушный след! Ату! Ату! Они были горазды терзать, Они славились тонким нюхом, Они были душами крови. Медленны идущие на сворах, бледны держащие своры!

832

833

СЮЖЕТ ДЛЯ ПЬЕСЫ 3 (Метерлинк) Амор,

к смерти меня ведущий,

Госпожа моя, Стволинка Ивовая,

ведущая к свету (извилист путь через сумрак лесной) она меня покидает, чтобы открылось — так расступаются скалы: пустота и утрата а потом вдруг — солнце, моря сапфир, изумруд травы — и это белое в синеве небесной.

834

ПЕРЕД СНОМ (Из цикла стихов в журнале «Blast») 1. Боковые движения ласкают меня, Они ныряют и ласкают меня, Они трогательно трудятся на благо мне, Они заботятся о моём финансовом благополучии. Копьеносица стоит тут же подле меня. Боги преисподней пекутся обо мне, о, Аннуис! Твои спутники заодно с баюкающими движениями. С трогательной заботливостью они пекутся обо мне Волнообразные Их царство в боковых движениях.

835

ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ Рождён для славы, к славе охладел Он раньше, чем достичь её сумел.

ВЫБОР Ты верно говоришь, что боги тебе нужней, чем феи, Но я же видел тебя на благородном, статном, белом коне. Как, помнишь, королеву в сказке. Странно, но твоё тело обвивали длинные одежды и вьющиеся травы и цветы; Странно, но ты изменила внешность и стала похожа на другую, чтобы ещё сильнее терзать меня, Странно, но ты скрываешься в облаке прекрасных женщин, до которых мне нет дела. И я, следящий за каждым листом на ветру!.. Потом они скажут, что я заслужил это!..

836

837

ПРИЛОЖЕНИЕ

Зинаида Венгерова АНГЛИЙСКИЕ ФУТУРИСТЫ

1

— Английские футуристы... — Мы не футуристы, прежде всего не футуристы,— прерывает меня с злобным упрямством высокий, тонкий блондин с закинутыми назад длинными волосами, с угловатыми чертами лица, с крупным носом и светлыми, никогда не улыбающимися глазами. Это Эзра Паунд, обангличанившийся американец. Он вместе с офранцуженным Уиндэмом Льюисом — главные вдохновители нового движения. Эзра Паунд подводит меня к стене, где развешаны оттиски манифестов, заготовленных для «Blast»’а, первого программного сборника новых поэтов и художников. Он указывает на слова: «Маринетти-труп». — Вы видите? Я вижу. Их пафос в том, чтобы отмежеваться, чтобы стереть слова, сказанные накануне. — Мы «вортицисты», а в поэзии мы «имажисты». Наша задача сосредоточена на образах, составляющих первозданную стихию поэзии, её пигмент, то, что таит в себе все возможности, все выводы и соотношения — но что ещё не воплотилось в определённое соотношение, в сравнение, и тем самым не стало мёртвым. Прошлая поэзия жила метафорами. Наш «вихрь», наш «vortex» — тот пункт круговорота, когда энергия врезается в пространство и даёт ему свою форму. Всё, что создано природой и культурой, для нас общий хаос, который мы пронизываем своим вихрем. Мы не отрицаем прошлого — мы его не помним. Оно далеко и тем самым сентиментально. Для художника и поэта оно — средство отвести инстинкт меланхолии, мешающий чистому искусству. Но и будущее далеко, как и прошлое, и тем самым тоже сентиментально. Оно — отвод для оптимизма, столь же тлетворного в искусстве, как и печаль. Прошлое и будущее — два лупанара, созданных природой. Искусство — периоды бегства из этих лупанаров, периоды святости. Мы не футуристы: прошлое и будущее сливается для нас в своей сентиментальной отдаленности, в своих проекциях на затуманенном 841

и бессильном восприятии. Искусство живо только настоящим, — но лишь настоящим, которое не подвластно природе, не присасывается к жизни, ограничиваясь восприятиями сущего, а создаёт из себя новую живую абстракцию. Мы — вихрь в сердце настоящего, и те углы и линии, которые создаются нашим вихрем в нашем хаосе, в жизни и культуре, какой мы её застали, и есть наше искусство. Мы — «новые egos», и наша задача — «обесчеловечить» современный мир; определившиеся формы человеческого тела и всё, что есть «только жизнь», утратили теперь прежнюю значительность. Нужно создать новые отвлечённости, столкнуть новые массы, выявить из себя новую реальность... Схватив карандаш и бумагу, Эзра Паунд чертит воронку, изображающую вихрь, и делает математические выкладки, показывающие движения вихря в пространстве. Я тщетно пытаюсь отвлечь беседу от программ и формул в сторону живых художественных достижений «вортицистов» и «имажистов». Им владеет соблазн теорий и ему кажется, что, создавая программы для «новых egos», он точно волшебными заклинаниями вызовет их к жизни. И не только в беседе с Эзрой Паундом, но и во всём, в чём выявилась деятельность английских вортицистов, сказывается роковое расхождение смелых и несомненно интересных программ с полной беспомощностью их осуществлений. В жизни вортицисты процвели и — что как будто бы идёт вразрез с их отрешением от вкусов современности — «вошли в моду». Правда, их упорно называют в Англии футуристами, не считаясь с их учёным самоопределением, но зато их декоративный стиль признан последним словом английского вкуса. Они заменили все цвета упорным blanc et noir, соответствующим синтетическому представлению о пространстве, прорезанном вихрем, и столь же настойчиво утверждают обнаженную геометричность форм, истребляющую витиеватую округлённость, волнистость и детальность. Эта схема окраски и форм воцарилась в Англии — до полной назойливости. Зайдите в театр — и даже в пьесах старого репертуара вы неизбежно натолкнётесь на постановки в «новых футуристских тонах». В глазах начинает рябить от чёрных с белым полосатых обоев, от пола в чёрных с белым квадратиках, от чёрных бархатных портьер, чёрных с белым подушек, абажуров и т. д. В домах, декорированных Уиндэмом Льюисом и его собратьями, утомительная замена индивидуальных деталей стремлением к геометрическому узору. Футуристская мастерская «Омега» устанавливает каноны синтезирующего обесцвечивания, и их образцам следует весь «рынок». В посудных магазинах витрины уставлены «футуристскими» чашками и чайниками в широких и мелких чёрных и белых полосах... Словом, футуризм в моде, вплоть до дамских туалетов, до книжных переплётов и т. д. В литературе новое движение, уже не соприкасаясь так близко с искажениями промышленников, смогло оградить себя от клички футуризма и твёрдо держится наименований «вортицизма» и «имажизма». Все внешние признаки жизнеспособности у него налицо. Есть два специальных журнала, объединяющих «новых egos», журнал «The Egoist» и американский журнал «Poetry», главные сотрудники которого — английские вортицисты. Есть специальное издательство в Лондоне

(The Poetry Bookshop), издающее имажистов, выпустившее в свет антологию новых поэтов под французским заглавием «Des Imagistes». Там же, в помещении издательства, читаются лекции о «вортексе». Наконец, незадолго перед началом войны появился большой сборник «Blast» с манифестами, со стихами и прозой, а также с рисунками представителей новой школы. Весь «оркестр средств» — по их собственному выражению — собран, и симфония вортицизма должна зазвучать, заглушив всё ей предшествовавшее. Но где, в чём эта новая симфония? Раскройте «Blast». Начиная с внешности и всей книги и каждой отдельной страницы, в нём много бьющего на эффект, на то, чтобы запугать добронравного и простодушного читателя. Но, увы, вся эта пугающая внешность — прямой сколок с уже приевшихся приёмов футуристов, и итальянских, и в особенности французских. Само заглавие «Blast» («Долой») — смягчённая замена более грубого ругательства, стоявшего в заголовке знаменитых манифестов Guillaume Apollinaire’a, который сводил счёты с прошлым и в своих перечнях давал сжатые и меткие формулы прежних литературных школ и направлений. Следуя его образцу (и не сознаваясь в этом), составители «Blast»’а тоже производят ревизию всего культурного прошлого и настоящего; подводя итог всему, что следует смести (Blast), они противопоставляют «сметённому» то, чему они шлют своё благословение (Bless). Гильом Аполлинэр «пел славу» всем большим и малым борцам в своих рядах — и это понятно и естественно в манифесте новой литературной школы. Нелепо было бы ставить ему в упрёк незначительность прославляемых им имён в сравнении с величием отвергаемых представителей старого. Но в «Blast»’е суд производится в более широких размерах; признание или остракизм распространяется не только на имена и явления из области искусства, но и на города, на национальные черты, на учреждения, даже на предметы и на лекарства. После мотивированных классификаций на приемлемое и неприемлемое идут два списка просто имён, учреждений и предметов, приятных сердцу вортициста или же вызывающих его неудовольствие. Шутнику достаточно было бы отметить, что в список «Blast» попал «рыбий жир», а в список «Bless» — «касторовое масло», чтобы уже утвердиться в дешёвом вышучивании озорства вортицистов, которые принимают касторку, но отвергают рыбий жир во имя космической теории вихрей... К той же области курьёзов относится поставленный во главе списка «Blast» почтамт — которому в списке «Bless» противопоставляется почтовый адрес: «33 Church Street». Правда, посвящённые знают, что по этому адресу проживает Эзра Паунд, но какое это имеет отношение к искусству, культуре и жажде «новых отвлечённостей»? Но допустим, что эти и подобные курьёзы были, быть может, даже нарочно придуманы, чтобы поддеть удобных для рекламы насмешников. Гораздо знаменательнее то, что и все «всерьёз» названные имена не связаны никаким соответствием какой бы то ни было идее. Можно разрушать отжившие святыни, но, очевидно, не во имя столь же старой пошлости. А между тем в список «осужденных» попали:

842

843

Вейнингер, Рабиндранат Тагор, Бергсон, Анни Безант, а в список «благословенных» — каскадная знаменитость Габи Делис, опереточная певица Герти Миллер, враг ирландской свободы, пресловутый политик Карсон, самая сентиментальная из общественных организаций в Англии — Армия спасения, а из писателей почти единственное имя — Д. М. Барри, почти официальный представитель лживой слащавости, бытописатель шотландских «пейзан» и ловкий мастер банальных комедий. Вот кого гордо свергают с пьедесталов и кого умилённо благословляют пророки новой «реальности настоящего». Увы, заимствовав у французских футуристов программные классификации, они воспользовались чужим приёмом себе же во вред, обнаружив отсутствие вкуса и главное — идейности. Свои проклятия и благословения вортицисты расточают не только отдельным людям. Они сводят счёты и с психологией англичан и, мало того, с силами природы. Эта расправа производится в мотивированных проклятиях и благословениях, написанных уже с явной целью запугать доверчивого читателя. Его пугают прежде всего самым видом страниц, произвольным чередованием разнообразных шрифтов, то крупных и жирных, как на афишах, то тут же мелких, неожиданностями распределений слов на строчках и т. д. Разумно наивный читатель может даже простодушно принять большую часть сборника, в особенности же страницы «обоснованных» «Blast» и «Bless», просто за каталог шрифтов — и, право же, не будет так неправ. Но если превозмочь первое недоумение и прочесть эти страницы так, как будто бы они были напечатаны нормально, то сразу становится ясно, что пугаться было нечего; читатель видит, что ничего действительно нового ему не сообщено. Только одно «проклятие» и одно «благословение» стоит выделить — одно за его оригинальность, другое за его стильность и внутреннюю логику. Первое зарегистрировано под номером 1 (все приговоры по-судейски пронумерованы; проклятий всего шесть, а если присоединить к мягким «Blast» более энергичные «Curse» и «Damn» — к черту, — то целых семь; «благословений» меньше — всего четыре) и относится к климату Англии вообще, а в частности — к Гольфстрэму, «к тому водному пространству в тысячу миль длины и в два километра глубины, которое пригнано к нам из Флориды, чтобы сделать нас кроткими». Проклинать живительную струю тепла, приносящую «туманному Альбиону» солнечный свет и жизненную силу,— до этого не додумался до вортицистов ни один поэт, так же как никогда ещё Англия не была заподозрена в чрезмерной кротости и женственности. Жажда северной силы и «русских снегов» довела вортицистов до солнцебоязни и до мечты о каком-нибудь изобретательном химике, который бы доставил им необходимую для духовного развития Англии возможность отмораживать себе руки или ноги... Солнце оказывается таким же врагом «созидателей нового хаоса», как Бергсон и Тагор. Менее безнадёжно, чем их метеорологический и географический «поход на Гольфстрэм», их скромное, но стильное благословение цирюльникам. «Благословение цирюльнику» значится под номером 2 «благословений». «Он вооружается против матери-природы за малую плату. Он час за часом вспахивает головы за

шесть пенсов, скребёт подбородки и губы за три пенса. Он — наёмник в систематической войне против дикости, он преображает бесцельные и устарелые заросли в гладкие сводчатые формы и правильные углы. Благословение мастерам из Гессена или Силезии, исправляющим карикатурный анахронизм нашей внешности». Против этого «благословения» нельзя ничего возразить. Сводя всё многообразие живых форм к геометрическим линиям и углам нового хаоса (не они первые измыслили эту новую схему бытия — связь с кубизмом и футуризмом тут слишком очевидна, чтобы о ней говорить), вортицисты имеют полное право и достаточное основание видеть прародителя и символ своих художественных идеалов — в брадобрее. Обращение к нему остроумно по выдержанности параллели. Во всех же своих остальных определениях, проклятиях и благословениях широковещательные пророки «Blast»’a лишь грозно и многошрифтно повторяют давно и достаточно сказанное до них. Они проклинают английских эстетов, прямо повторяя манифесты Гильома Аполлинера, проклинают снобов, обличённых и разъяснённых с достаточной полнотой и талантом даже уже Теккереем, проклинают буржуазные идеалы в искусстве, наследие эпохи королевы Виктории, давно уже осуждённой за мещанство и безвкусие. И с таким же видом новых откровений они благословляют Англию за морские порты и перечисляют при этом все портовые сооружения. Они поют хвалу «Англии, фабричному острову, пирамидальной мастерской, верхушка которой в Шетланде, а подножье которой вливается в океан», видимо, не сознавая футуристского характера своей хвалы, которую мог бы с успехом произнести сам Маринетти. С большим оригинальничанием предаётся поруганию сентиментальный юмор Диккенсовского образца и всякое зубоскальство «с его двоюродным братом и сообщником — спортом», прикрывающее «глупость и сонливость». И в то же время превозносится «трагический и жизнеспособный смех Свифта и Шекспира» и т. д. и т. д. Можно ли считать расчищением дорог для грядущего нового искусства такие варианты ходячих мнений? Кто же, наконец, эти поэты «имажисты», участники нового вихря, для благополучия и свободы которых нужно даже насильственно изменить климат Англии и «смести» всех современных мыслителей, а вместе с ними и почтамт, и оставить в Англии только певиц легкого жанра, да ещё Армию спасения? — В «Blast»’е выступает с рядом стихотворений только один из них, Эзра Паунд. Но и остальные известны по антологии «Des Imagistes» и по стихам, напечатанным в разных изданиях. Эзра Паунд — культурный поэт с выработанным многообразным стихом, прямой наследник ритмических изысканий Суинберна, воспевший своего учителя в классически строгом пэане «Salve O Pontifex». Он знаток поэзии трубадуров и ранних итальянских поэтов, прекрасно перевёл сонеты Гвидо Кавальканти. Он художественный критик, автор книги с любопытными эстетическими теориями — «The Spirit of Romance». Всё это очень почтенно и полно литературных достоинств. Говоря о современных английских поэтах и писателях общего уровня, следует, конечно, включить в их число и Паунда, отмечая индивидуальные особенности его музыкального ритма и его эксперименты в применении

844

845

старофранцузских, а также и греческих ритмов к английскому стиху. Но теперь Эзра Паунд не вообще поэт: он создатель «имажизма», выкинувший из поэзии всё, кроме образа, кроме того, что в зародыше и в то же время в синтезе объединяет в себе все образы, как бы включает в себя хаос — и в то же время проектирует его в первозданной отвлечённости. Если читатель, ознакомившись с этой многообещающей теорией «имажизма», будет ожидать от стихов Эзры Паунда действительно новых откровений — его ждёт большое разочарование. Теоретик — что самое роковое для поэзии — ринулся вперёд, и поэзия его осталась в прежней плоскости, лишь насильственно иногда подогнанная под измышленную теорию. Паунд остался новатором имажистом лишь в своих вещаниях, а стихи его большей частью чисто «литературные», насквозь проникнутые классическими воспоминаниями, даже с греческими и латинскими заглавиями: «Doris», «Phasellus ille», «Quies» и т. д. (как это, казалось бы, согласовать с гордым заявлением: «прошлое нами просто забыто»). Наиболее близким к «имажизму» — и то не в смысле новой отвлечённости образов, а только по общемодернистской окраске восприятия — был один стих большого, чисто описательного стихотворения Паунда, напечатанного год тому назад в «Poetry». В этом стихе он говорит о солнечном луче, который явился его взору «точно позолоченная Павлова». Тут есть свежая непосредственность современного поэта: красота, им осознанная, в которой он соучаствует своей индивидуальностью, становится для него критерием при восприятии вне его стоящего мира. Природа становится образом, реальность переносится в мир индивидуального сознания. Это не «новое», но это наше, и тем самым нам близко, отражает нашу правду. В «Blast»’е наиболее имажистским является полуироническое, полуобразное стихотворение Паунда «Перед сном». Приводим его в близкой передаче:

А когда Эзра Паунд хочет быть дерзновенным, он теряет и присущую ему стильность. В «Monumentum Ære etc» он бросает вызов тем, которые осуждают его в высокомерии, в том, «что он слишком много взял на себя». Он говорит им, что всё мелкое и смешное в нём забудется. «А вы, — грозит он враждебной толпе, — вы будете лежать в земле, и неизвестно, будет ли ваш тлен достаточно жирным удобрением, чтобы произросла из него трава на вашей могиле». Не стоило, казалось бы, писать манифесты о вихрях, чтобы романтично гордиться своим поэтическим призванием, да ещё отругиваться в духе Золя. Нет, Паунд, провозгласивший царство «имажизма», только проповедник грядущих «новых egos», а в своей поэзии никаких откровений он не даёт. Как образец истинного «имажизма», полного соответствия его заданиям, сами проповедники «вортекса» приводят стихотворение одного из участников имажистской антологии, поэта (вернее, поэтессы) H. D. Вот оно: «Вздыми свои остроконечные сосны, Расплесни свои огромные мощные сосны На наши скалы. Метни на нас свою зелёность Покрой нас твоими прудами елей».

Это стихотворение свидетельствует и о вкусе, и о непосредственном поэтическом чутье Эзры Паунда — но ведь мы ждём, мы вправе ждать от него дерзновений и откровений. А любое стихотворение Суинберна ещё с большей ритмичностью и лиризмом сливает индивидуальные эмоции и волю с движениями и жизнью космоса.

Это стихотворение программно выдержанное, всё в образах, намеренно не разделённых на соотношения между включёнными в них землёй, стихией моря и человеком, — и потому рождающее в воображении невыраженные эмоции трёх отдельных, но слитых в картине миров. Тут есть поэтическая идея — но плодотворная ли, дерзновенная ли, отражающая ли нашу душу, или же просто новый оттенок виртуозности формы, новый вариант отживающего александризма? Чтобы пронизать пространство вихрем и создать новые отвлечённости, нужны не учёные синтезы образов, а нужно освобождающее ответное слово смятенному миру. Если таким словом не был и футуризм, сбившийся на отражение коммерчески-завоевательных инстинктов буржуазной толпы, то не холодному (напрасно вортицисты так ополчились на солнценосный Гольфстрэм: солнца и так мало в англосаксонской крови), мудрящему над слитно-раздельными образами, имажизму сказать нужное нам слово, создать новые отвлечённости, признав всё сущее хаосом для сотворения нового мира. Есть ещё и другие имажисты: Олдингтон, Флинт, а также Хьюм (T. E. Hulme), «полное собрание сочинений» которого, т. е. счётом пять стихотворений, каждое в четыре или в семь стихов, издано в виде приложения к книге Эзры Паунда «Ripostes». Но обо всех них едва ли стоит и упоминать. Они совершенно бесцветны и — что уже кажется просто насмешкой над их собственными определениями своих задач — полны перепевов греческих мотивов. Уж если всё дело в синтетичности и вместе с тем индивидуальности образов, то следовало бы хоть обладать воображением и создавать их, а не черпать их готовыми из «забытого» ими прошлого.

846

847

«Боковые движения ласкают меня, Они ныряют и ласкают меня, Они трогательно трудятся на пользу мне, Они заботятся о моём финансовом благополучии. Копьеносица стоит тут же подле меня. Боги преисподней пекутся обо мне, о, Аннуис! Твои спутники заодно с (баюкающими) движениями. С трогательной заботливостью они пекутся обо мне Волнообразные Их царство в боковых движениях».

Пожалуй, правы обличаемые Эзрой Паундом враги его: он слишком много взял на себя, возвестив о нарождении «новых egos». В Англии, по крайней мере, они ещё не народились. Не достаточно ещё действенными оказались проклятия вортицистов английскому климату, юмору, боязни быть смешным и т. д. Поэзия имажистов ничего яркого не дала — как не дали ничего нового их проклятия и благословения. Но теория «вихря в пространстве» и необходимости создать новые отвлечённости сама по себе плодотворная. Где же и когда она воплотится в творчестве, перестав быть только теорией и мечтой?

ПРИМЕЧАНИЯ

848

Примечания к вступительной статье Я. Пробштейна «Вечный бунтарь» 1 Цит. по: Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y; L.: Anchor Press, 1987. P. 3. (Здесь и далее — перевод прозы, если это не оговорено особо, мой — Я. П.). 2 Gertrude Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas. N. Y.: Harcourt, Brace, 1933. P. 246. 3 Eliot T. S. Introduction to Literary Essays of Ezra Pound // Literary Essays of Ezra Pound. L., 1985. P. XI. 4 Непревзойдённому мастеру (букв. кузнецу [языка] — итал.). Примечательно, что Паунд в главе, посвящённой Арнауту Даниэлю, в книге «The Spirit of Romance», пишет о том, что Данте так же называл своего предшественника Даниэля. «The Spirit of Romance» — первая критическая работа Паунда, посвящённая поэзии cредних веков и Возрождения, в основу которой легли его лекции, прочитанные в Лондонском политехническом институте в 1908–1909 гг. Перевести можно как «Дух cредневекового романа» или «Дух романской культуры». 5 В группу поэтов, связанных с колледжем Блэк Маунтэн возле г. Эшвил, в Северной Каролине, входили Чарльз Олсон (1910–1970), ректор колледжа в 1950-х, лидер группы, Р. Крили, Роберт Данкэн, Дениз Левертов. Работа Олсона «Проективный стих» (Projective Verse, 1950) была воспринята как своего рода манифест, в котором упор делался на динамическую энергию слова и фразы, а синтаксис, рифма и метр подвергались критике. В жyрнале «Black Mountain Review», который редактировал Крили, печатались также произведения следовавшего за ними поколения — битников Аллена Гинзберга, Джека Керуака и др. 6 Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y.; L.: Anchor Press, 1987. P. 20. 7 Альба — жанр любовной лирики. (См. комментарий к данному стихотворению.) 8 «Психология и трубадуры» (пер. А. Нестерова). 9 Witemeyer Hugh. Early Poetry 1908–1920 // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 45. 10 Thomas H. Jackson. The Early Poetry of Ezra Pound. Cambridge: Harvard UP, 1968. P. 7. 11 Там же. С. 11. 12 Pound Ezra. Vorticism // Fortnightly Review. XCVI. 573 (September I, 1914). P. 463–464. 13 «Prolegomena»/ Poetry Review. I, 2. (February, 1912). P. 72, 73. 14 The Letters of Ezra Pound, 1907–1941 / Ed. by D. D. Paige. L., 1951. P. 37. 15 James J. Wilhelm. Pound and the Troubadours: Medieval and Modern Rebels // Ezra Pound: The Legacy of Kulchur. Tuscaloosa: University of Alabama Press, 1988. P. 113–114. Цит. по: Ming Xie. Pound as Translator // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 205. 16 John Dryden. Preface to Ovid’s Epistles (1680) // Dryden John. Of Dramatic Poesy and Other Critical Essays / Ed. G. Watson. L.; N. Y.: 1962. I, 268. 17 Ming Xie. Pound as Translator // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 209–211.

851

18 См.: Там же. С. 205, а также: Massimo Bacigalupo. Pound as Critic // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 201. Выражение «критика через перевод» восходит к самому Паунду (Literary Essays of Ezra Pound // Edited and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 74). 19 Вся эта строка — вставка Паунда. 20 Literary Essays of Ezra Pound //Edited and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 148–149. 21 The Letters of Ezra Pound, 1907–1941 / Ed. by D. D. Paige. L., 1951. P. 37–38. 22 Там же. С. 38. 23 Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y.; L.: Anchor Press, 1987. P. 68. 24 Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y.; L.: Anchor Press, 1987. P. 5. 25 Цит. по: Ellmann Richard. Ez and Old Billyum // Eminent Domain: Yeats Among Wilde, Joyce, Pound, Eliot and Auden. N. Y.: Oxford UP, 1967. P. 67. 26 Цит. по: Bornstein George. Ezra Pound and the Making of Modernism // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 23–24. 27 Цит. по: Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y.; L.: Anchor Press, 1987. P. 66. 28 The Spirit of Romance. Dent. 1910; New Directions, 1952, revised edition. P. Owen, 1953. P. 14. 29 Literary Essays of Ezra Pound //Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 4. 30 Witemeyer Hugh. Early Poetry 1908–1920 // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 48. 31 Ezra Pound. A Retrospect // Literary Essays of Ezra Pound /Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 3. (Перевод мой — Я. П.) 32 Перевод С. Нещеретова. 33 Ср. со статьёй В. Малявина. 34 Перевод С. Нещеретова. 35 Ortega y Gasset Jose´. The Dehumanization of Art and Other Writings on Art and Culture. N. Y., 1956. 36 Poggioli Renato. The Theory of Avant-Garde. Boston: The Belknap Press of the Harvard UP, 1968. 37 Marinetti. Selected Writings / Ed. Flint R. W. N. Y., 1971. 38 Kern Stephen. The Culture of Time and Space. Harvard: Harvard UP, 1983. P. 57. 39 Ezra Pound. The Renaissance // Literary Essays of Ezra Pound / Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 219. 40 К слову сказать, недавно вышедшая «Антология имажистов» в русском переводе значительно превышает по объёму все вместе взятые антологии имажистов, опубликованные по-английски, к тому же стихи самого Паунда почему-то даны не в хронологическом порядке, причём, среди них большинство ранних, а собственно «имажистских» — не более десяти (см.: Антология имажизма /Сост. и ред. А. Кудрявицкого. М.: Прогресс, 2001). 41 Ezra Pound. Selected Prose 1909–1965 / Ed. William Cookson. L.; N. Y., 1954. P. 115–116. 42 Шелли П. Б. Защита поэзии / П. Б. Шелли. Избранные произведения. М., 1998. С. 744. 43 Там же. С. 740. Перевод З. Александровой. 44 Эткинд Е. Г. Осип Мандельштам — трилогия о веке / Осип Мандельштам. Слово и судьба. М., 1991. С. 247. 45 Eliot T. S. After Strange Gods: A Primer of Modern Heresy // Цит. по: Ezra Pound. A Critical Anthology / Ed. J. P. Sullivan. Penguin, 1970. P. 181–182. (Пер. Я. Пробштейна.) 46 Цит. по Tytell John. Ezra Pound: The Solitary Volcano. N. Y.; L.: Anchor Press, 1987. P. 159. 47 Там же. С. 256.

Дильтеем, а в отечественном литературоведении разрабатывалось Веселовским, Богатырёвым, Б. Гаспаровым, Б. В. Томашевским, В. Микушевичем, В. Рудневым и др. 50 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1995. С. 315. 51 Selected Letters of Ezra Pound // Ed. D. D. Paige. N. Y.: New Directions, 1971. P. 210. 52 Literary Essays of Ezra Pound // Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 86. 53 Collected Early Poems of Ezra Pound / Ed. by Michael John King, with an introduction by Louis L. Martz. N. Y.: New Directions, 1982. P. 322. 54 Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 5. 55 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1995. С. 295. 56 Там же. С. 296. 57 Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие / Пер. В. Бибихина. М., 1993. С. 219. 58 Literary Essays of Ezra Pound / Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 77. 59 Там же. С. 23. 60 Ming Xie. Pound as Translator // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. P. 218. 61 Ezra Pound. Guide to Kulchur. N. Y.: New Directions, 1968. P. 57. Сейчас так (Paideuma) называется журнал, посвященный изучению творчества Паунда. 62 Eliot T. S. After Strange Gods: A Primer of Modern Heresy. Цит. по: Ezra Pound. A Critical Anthology / J. P. Sullivan. Penguin, 1970. P. 181. 63 Элиот Т. С. Социальное назначение поэзии // Назначение поэзии / Пер. А. Зверева. Киев; М.: 1997. С. 192. . 64 См.: Нестеров А. «Я пытался написать рай…» Эзра Паунд: в поисках европейской культуры // Литературное oбозрение, 1995. № 6. С. 56–63. 65 Цит. по: Tytell. P. 263. 66 Цит. по: Tytell. P. 273. 67 Flory Wendy Stallard. The American Ezra Pound. New Haven: Yale University Press, 1989; Её же: Pound and Anti-Semitism // The Cambridge Companion to Ezra Pound / Ed. Ira B. Nadel. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. P. 284–300. 68 Ezra Pound Speaking. Radio Speeches of World War II / Ed. Lenard W. Doob. Westport, CT: Greenwood, 1978. P. 117. 69 Там же. С. 258. 70 Там же. С. 114. 71 Там же. С. 281. 72 Цит. по: Tytell J. Ezra Pound. P. 264. 73 Bush Ronald. Modernism, Fascism, and the Composition of Ezra Pound’s Pisan Cantos // Modernism / Modernity 2.3 (1995). Johns Hopkins UP, 1995. P. 69–87. 74 Pound Ezra. A Retrospect // Literary Essays of Ezra Pound / Ed. and with an introduction by T. S. Eliot. N. Y.: New Directions, 1954; rpt. 1985. P. 12. 75 Цит. по: Tytell J. Ezra Pound. P. 275. 76 См. примечания и комментарии к «Canto LXXXI». 77 Fraser G. S. Vision and Rhetoric; Davie Donald. The Poet as Sculptor // Ezra Pound. A Critical Anthology / Ed. J. P. Sullivan. Penguin, 1970. P. 317–318.

852

853

48 The Spirit of Romance. Dent, 1910. New Directions, 1952, revised edition. P. Owen, 1953. P. VI. 49 Мы пользуемся понятием поэтического мотива, которое было впервые введено Вильгельмом

78 Paris Review N 128 (1962). Цит. по: Ezra Pound. A Critical Anthology // Ed. J. P. Sullivan. Penguin, 1970. P. 278–279. 79 Ginsberg Allen. Encounters with Ezra Pound // City Lights Anthology / Ed. Lawrence Ferlinghetti. San Francisco, 1974. P. 13–15. 80 Из писем Дороти Паунд своему адвокату В. Муру (в Библиотеке Лилли Индианского университета). 81 Цит. по: Tytell. P. 246. 82 Так Паунд называл Т. С. Элиота, автора «Практического руководства по котам и кошкам старого Опоссума». Комментарии. Стихотворения приводятся по изданиям: Pound Ezra. Collected Early Poems of Ezra Pound / Ed. Michael John King. N. Y.: New Directions, 1976. Pound Ezra. Personae. Revised Edition / Ed. Baechler, Lea and A. Walton Litz. N. Y.: New Directions, 1990. Pound Ezra. Cantos. N. Y.: New Directions, 1998.

Примечания и комментарии, если это не оговорено особо, Я. Э. Пробштейна

Примечания к книге «A Lume Spento» 1

«A Lume Spento» (итал.) — при погашенных огнях (или свечах) из III Песни «Чистилища» Данте, где говорится об отлучённом от церкви Манфреде, короле Неаполя и Сицилии (с 1258 по 1266 г.), сыне императора священной Римской империи Фридриха II. Непримиримый противник папства, он был отлучён от церкви и после гибели в битве при Беневенто его тело несли к месту погребения «при погашенных огнях». Посвящено памяти первого дорогого друга, Уильяма Брука Смита, рано умершего (в 1908 г.) студента художественного отделения, начинающего живописца, который в бытность Паунда студентом Пенсильванского университета познакомил будущего поэта с новейшими течениями искусства и литературы того времени (см. также вступительную статью Я. Пробштейна «Вечный бунтарь»).

«Aeternus quia simplex naturae» («Вечен, ибо природою прост» — лат.). Таково освобождение от гнёта души, что «способна спастись или погибнуть», когда скорбное, мятущееся существо, столь много претерпевшее, было милосердно у меня отнято, как будто некто прошёл, подобный говорящему в Книге Мёртвых: «Я, внемли! Я собиратель душ», — и взял это с собой, оставив лишь «simplex naturae». («Простую природу» — лат.), так что обрёл я покой за границею чувств, став подобным лесному озеру. Существует легенда: «Мираут де Газелас, много претерпевший страдания от любви к Риелс из Калидорна, но ничего не добившись, в безумии убежал в лес. И как Пейре Видаль бежал, прикинувшись волком, из-за дамы Пуэйнатьер, хотя иные утверждают, что то было лишь глупой забавой, и как вправду случилось бежать Гарульфу Бисклаврету (Оборотень — бретонск.), поистине бежал, пока король не принёс ему избавление (см. «Лэ» Марии Французской), так Мираут жил у корней ясеневого древа». Вот его речь: (тихо, медленно произносит он, как некто не в себе, размышляя [e´gare´] — Заблуждающийся — прованс.) (пер. и примеч. в скобках — В. Микушевича). Комментарии. Поскольку Лудовико Мария Синистрари родился в 1622 г., ссылка на «Daemonalitas» 1600 г. либо ошибочна, так как Паунд часто цитировал по памяти, не сверяясь с источниками, либо произошла опечатка (возможно, дата 1700 г.). Ст. 3, 4, 7, 11–12, 23–24 — аллюзии на книгу Йейтса «В Семи Лесах». Ср.: Я слышал, как голуби в Семи Лесах Робкий гром издавали, как садовые пчёлы Жужжали в липах, и отбросил прочь Стенанья пустые, былую горечь, Что сердце опустошали. (Перевод Я. Пробштейна)

(Ссылка для контраста на «Daemonalitas» преп. Отца Синистрари из Амено (ок. 1600 г.). Трактат, где показано, что на земле встречаются разумные существа, кроме человека, одарённые, подобно ему, телом и душою, рождающиеся и умирающие, как он, искупленные Господом нашим Иисусом Христом, предназначенные к спасению или к погибели». Латинский и английский текст. Pub. Liseux. Paris, 1879.) Именно так трактовал это мистер Йейтс в своих «Кельтских сумерках», к тому же я и склоняюсь, чувствуя, что во мне существуют раздельно «я» телесное и «я» эфирное, которое «обитает близ потоков вод и в кущах лесных» и пребывает вечно, ибо имеет простую природу, а сказано:

Мар-нан-ота — вымышленное название, возможно, сочетающее в себе библейское «Мараната» (1 Послание к Коринфянам, 16:22) и кельтские слововобразования Йейтса, как Клут-на-Бэр (Clooth-na-Bare). (Примеч. составителя). Упоминаемое Паундом «Лэ об оборотне» Марии Французской является своеобразным ключом к стихотворению. В Лэ рассказывается, что некий безымянный рыцарь (Паунд наделяет его именем Гарульф), будучи оборотнем, раскрыл свою тайну супруге, та же, когда в очередной раз произошло превращение, спрятала его одежду, и несчастный не смог вернуть себе человеческий облик. Дама вышла замуж за другого, но однажды, когда король был на охоте, он столкнулся со странным волком, который вместо того, чтобы бежать от охотника, стремился к нему. Волк был взят во дворец, где в ту пору пребывала и неверная жена. Волк-оборотень по случайности находит свои одежды и возвращает себе человеческий облик. Характерным образом Паунд «удваивает» этот сюжет, упоминая рядом с ним о любви Пейре Видаля к Лобе де Пуэйнаутьер, чье имя означало «волчица», когда трубадур облачился в волчью шкуру и дал затравить себя собаками. (См. примечания к стихотворению «Пейре Видаль в старости» и «Canto IV».) В стихотворении Паунда женское божество, держащее в своей власти старого воителя, связано с бересклетом. (В переводе бересклет заменён на иргу — растение из семейства кизиловых. В английском и то и другое дерево часто называют dog-tree.) С этим ядовитым растением связано поверье, что его ягоды, добавленные в воду, смертельны для собак, волков и оборотней. Само латинское родовое название бересклетов Euonymus означает «благоименная» (то есть, та, кого лучше не называть по имени) — и косвенно указывает на богиню Ночь, давшую, согласно Эсхилу, жизнь страшным Эриниям-мстительницам. Все остальные растения, упоминаемые Паундом, также носят магический характер. Ясень, дуб и вяз особо почитались друидами. Ясеневая роща на Малвернских холмах в Ворчестершире была од-

854

855

2

Памяти первого дорогого друга (лат.).

3

La Fraisne — переводится как «ясень». Это название Паунд хотел первоначально дать всей книге стихов. Заметка Паунда, предварявшая «Ясень» в первом издании: Когда душа истощит свой огонь, дух возвращается к первоприроде, и на него нисходит великий покой, как тот, что царит в лесах: «magna pax et silvestris» (покой великий и лесов — лат.). Так обретает родство с фавном и с дриадой тот, кто стал насельником дебрей среди скал и ручьёв. «consociis faunis dryadisque inter saxa sylvarum» («Фавнам друг и дриадам среди лесов каменистых»). Янус Базельский

ним из друидических центров. В друидической магии влияние ясеня считалось «отбирающим силы», а само дерево связывалось с водной стихией, то есть противоположной «огненной» стихии воина. Следует также отметить, что в английском «пепел» и «ясень» — омонимичные слова. В упоминаемом Паундом «Лэ о ясене» Марии Французской «Ясень» и «Орешник» — имена двух девушек-близнецов, разлучённых во младенчестве и оспаривающих любовь одного и того же знатного сеньора. Основная коллизия стихотворения Паунда — отречение от суеты мира, забвение мирской суеты в покое священной рощи. При этом Паунд настойчиво использует библейские аллюзии — «муж совета», параллели с «Песнью песней» в повторяемости грамматической конструкции типа «муж среди мужей». Развёртывание стихотворения воспроизводит некий инициационный ритуал: герой уходит в рощу, где его осыпают дубовой листвою, он совлекает с себя суету и скорби, он отрекается от слёз и страдания, завернув свои слёзы в лист священного вяза и положив их под камень, чтобы отныне слышать лишь шелест ветра в дубовой листве. Именно по шороху в листве Додонского дуба прорицал самый почитаемый оракул в Греции. Также и Сивилла писала свои предсказания на дубовых листьях. Тем самым герой стихотворения прислушивается лишь к голосу божества (примеч. А. Нестерова). 4 Очевидно, имеется в виду Чино да Пистойя (ок. 1270—ок. 1336), итальянский поэт, учившийся вместе с Данте в Болонье. Полнези (Polnesi ) — вероятно, искаж. «Bolognese» — «из Болоньи». Полло Фиби (Pollo Phoibee) — Аполлон Феб. Wanderlied (нем.) — песня странника. 5

Опубликовано в «Книге Клуба поэтов» за 1909 г. In epitaphium eius — не вполне правильная латынь: (Надпись) на его могилу. 6

Na — дама (прованс.) Аудиарта — женское имя.

7

Эпиграф переводится как «Пусть ты мне желаешь зла» и взят из строки стихотворения провансальского поэта XII века Бертрана де Борна, к которому Паунд также обращался в стихотворениях «Provincia Deserta», «Dompna Pois De Me No’Us Cal», являющемся переложением стихов Бертрана, из которого Паунд впоследствии взял основную тему для стихотворения «Близ Перигора». Альтафорт — Замок Бертрана де Борна на провансальском языке носил название Аутафорт. (См. примеч. к этим стихам, а также к Cantos V, VII.) Примечание Паунда: «Тому, кто читал что-либо о трубадурах, хорошо известна легенда о Бертране де Борне и Мадам Маэнт из Монтаньяка, а также песня, которую он сложил о ней, тогда как она не посвятила ему ни одной строчки; песню, в которой он, стремясь изобразить её совершенной, молит у каждой знатной дамы Лангедока какую-нибудь прекрасную черту или качество: так, у Цембелины он заимствует её «escart amoros», остроумие и взгляд, озарённый любовью; у Аэлис — красноречие; у виконтессы де Шале — шею и руки; у Аньес из Рошшуара — волосы, такие же золотистые, как у Изольды; и даже у леди Аудиарты, «несмотря на то, что та желала ему зла», он позаимствовал и восхвалил её прекрасную фигуру. Всё это он сделал для того, чтобы создать «Una Dompna Soiseubuda», составной образ или, как говорили итальянцы, «Una Donna Ideale» (идеальную даму)» (примеч. Я. Пробштейна). 8

Псевдоним Гишарды де Бежу, жены виконта де Гомборн. (По-французски: Mieux-que-bien.)

9

Вийонада (villonaud) — неологизм Э. Паунда. Стихотворение (баллада) в стиле Ф. Вийона, легендарного французского поэта и вора («Король баллад и вор», — назвал Паунд Вийона в стихотворении «Гистрион» и « мастер-вор» — в «Piazza San Marco»). О Вийоне достоверно известно лишь то, что он родился скорее всего в 1431 г. (но, возможно, и в 1432), настоящая его фамилия не известна, возможно Монкорбье (но есть предположения, что Дижон). Восьми лет от роду он потерял отца, был усыновлён священником по имени Гийом де Вийон, в 1443 г. был принят на факультет искусств парижского университета, получил сначала степень бакалавра (1449), а затем лиценциата (1452), более продолжать учебу не стал, бродяжил, воровал, был несколько раз арестован, приговорён к повешению, помилован в 1463 г., но изгнан на 10 лет из Парижа. После 1463 г. достоверных сведений о Вий-

856

оне нет. (Едва ли не самое полное собрание переводов стихотворений Вийона на русский было составлено Евг. Витковским: М.: Риппол классик, 1998.) Паунд считал Вийона, «единственного поэта без иллюзий», величайшим поэтом, ставил его рядом с Данте и восхвалял его за «неприкрашенную и глубоко личную речь». Более подробно см. статью Паунда «Монкорбье alias Вийон» (Путеводитель по культуре / Сост. и ред. К. Чухрухидзе. Пер. А. Нестерова. — М.: Логос, 1997. С. 69–83) и вступительную статью Евг. Витковского к Полному собранию поэтических сочинений Франсуа Вийона (М.: Риппол классик, 1998. С. 5–36). 10 В оригинале: «Saturn and Mars to Zeus drawn near!» — «Сатурн и Марс приближаются к Юпитеру». Комментарий Э. Паунда. «Signum Nativitatis» (лат.) — знамение Рождества, Вифлеемская звезда. 11 «Баллада повешенных», написанная от лица «шестого компаньона», является импровизацией Паунда на тему одноимённой баллады Вийона, которая приводится ниже в переводе Вл. Микушевича, выполненном специально для этого издания и публикующемся впервые. Первый эпиграф взят из рефрена «Баллады толстушке Марго», а второй является первой строкой «Эпитафии» Вийона. Имена некоторых персонажей взяты из Вийона (Франсуа, Марго, Марьен Идоль, Гусиный Зад), другие же вымышлены.

Франсуа ВИЙОН БАЛЛАДА ПОВЕШЕННЫХ Вы, те, кто после нас остался жив, Кто среди вас нас, грешных, проклянёт, Ад супротив бедняг вооружив? Молитесь Богу; ваш придёт черёд. Пять или шесть нас было, что за счёт! Смотрите, как мы, мёртвые, гниём На празднике соития с червём! Смеётесь вы, но мы тела, не туши. Так не глумитесь над небытиём. Молите Господа за наши души. Мы ваши братья. Наш язык не лжив. Простите нас, хоть недруг нас клянёт. Висим, такую участь заслужив По правде. Мы для виселицы гнёт, Как всякий, кто на ближних посягнёт. Но мы, Тебя, Сын Девы, призовём На помощь в злоключении своём. Избавь нас от великой адской суши. Тогда мы вместе с вами оживём. Молите Господа за наши души. Дождь гложет нас, питатель тучных нив, Нас вычернив, к нам с неба солнце льнёт; Клюёт нас ворон, крыльев не сложив. Бровей не оставляя и бород, Пернатый нас расклёвывает сброд, И каждый клюв нам кажется копьём. В глазницы дует ветер нам и в уши.

857

Ваш смех мы нашей жалобой прервём. Молите Господа за наши души. Мы умерли и больше не умрём. Царь Иисус, оставшийся царём, Не дай Ты нам изведать адской глуши, Смеяться грех над нашим чёрным днём. Молите Господа за наши души.

18 Посвящено известной пианистке Кэтрин Рут Хейман (Katherine Ruth Heyman), которая была на 15 лет старше Паунда и непродолжительное время была его возлюбленной. (Прим. Я. Пробштейна.) См. также вступительную статью. 19 Стихотворение из «Книги Хильды» (Hilda’s Book). Латынь несколько странная, но (судя по переводу в Era Mea) смысл такой:

Моя госпожа, В какой земле, Сладостной миртовыми цветами, С розою любви Дорогою странствий Я приду, чтобы увидеть тебя?

(Перевод В. Микушевича) 12

В том бардаке, где вечный наш приют (франц.).

13

Вы, те, кто после нас остался жив (франц.).

14 «Месмеризм» или «Гипнотизм» — приношение английскому поэту Роберту Браунингу (1812–1889), творчество которого оказало большое влияние на Паунда. Более подробно см. вступительную статью Я. Пробштейна «Вечный бунтарь». Приводим вариант перевода:

Свои месмеризуя дарованья, Ты так запеленал свои мотивы, Что лишь ценою раннего вставанья Хоть кто-нибудь уловит их извивы. «Кот в бочке». Мысль в твоём стихососуде. Что ты сказать хотел, теперь скажи нам; Боб-Браунинг, вопреки своей причуде Прыжком яви свои ты рубежи нам. Ты слышал звук в гортани Каллиопы, И был он выразительней, чем лира, Но ты не близорук, ты видел тропы На побережье внутреннего мира. А сердцем одарил тебя Везувий; Ты счёл словами искры изверженья, И грохотал в тебе Юпитер Плювий, А вихрь унёс приметы разложенья. Открыл ты восклицания когда-то, При этом верен правде, мастер вскрытий! Бумажным деньгам предпочёл ты злато В своих стихах… И в ясности событий! (Перевод В. Микушевича) 15

Вопрос Дон-Жуана из стихотворения Браунинга «Фифина на ярмарке», в котором «презренная» танцовщица, цыганка Фифина дорожит свободой и творчеством более всего в жизни (см. также вступительную статью Я. Пробштейна «Вечный бунтарь»). 16

In tempore senectutis — В пору старости (лат.).

17 «Славу и книги пою», — поэт иронически перефразирует начало «Энеиды» Вергилия: «Arma virumque cano» — «Битвы и мужа пою». Фраза получила особое звучание после выхода в 1894 г. книги «Оружие и человек» Бернарда Шоу.

858

(Перевод В. Витковского) См. также стихотворение «Era Mea» из сборника «Canzoni», в котором Паунд даёт переложение стихотворения из эпиграфа. 20 Тщета (лат.). Первоначальный вариант, впоследствии вошедший в стихотворение «Хвала Изольде» из сборника Personae. 21 Прекрасный замок (франц.) Стихотворение из «Книги Хильды» (Hilda’s Book); перепечатно в «Canzoni» (Лондон, 1911). 22 Тинтаджел — замок, легендарное место рождения короля Ричарда Львиное Сердце (см. также примечание к стихотворению Threnos). 23

На смерть (такой-то) — итал.

24

Плач по умершим (древнегреч.). Как считают исследователи творчества Паунда, в стихотворении говорится о Тристане и Изольде. 25

Легендарное место рождения короля Ричарда Львиное Сердце.

26

Название переводится как «товарищество», «дружба» (итал.). Эпиграф — «И хотя казалось, я был как будто бы в большой компании…» (итал.). Стихотворение из «Книги Хильды» (Hilda’s Book); перепечатно в книгах «Canzoni» (Лондон, 1911), «Umbra» (Лондон, 1920), «Personae», 1926. 27 Два популярных античных мифологических сюжета о превращении в деревья: нимфа Дафна, убегавшая от любовного преследования Аполлона и по её просьбе превращенная в лавр; и Филемон и Бавкида, супружеская пара фракийских крестьян. Они гостеприимно приняли Юпитера и Меркурия в образе странников, и были спасены ими от потопа, погубившего всё их селение; в час смерти по их просьбе они были превращены в дуб и липу, растущие из одного корня (Овидий. Метаморфозы. Кн. 8. 619–725). (Примеч. О. Седаковой.) 28 В первой публикации название было «Ægypton». «О Египте», или «Египетское». Египет, сын Бела, царя Аравии, завоевал страну, которая была названа его именем. Стихотворение написано под влиянием прозы Д. Г. Россетти, «Рука и душа» («The Hand and Soul»). Оттуда заимствовано латинское изречение «Manus animam pinxit» — «Рука нарисовала душу» (лат). Владычица Жизни у Паунда напоминает Душу в этом рассказе Россетти, также одетую «в серое и зелёное». Просодия и стиль стихотворения (такие конструкции, как I, even I) носят библейскую окраску, и в этом тоже усматривается влияние Россетти, так как эта конструкция встречается в сонете «Выбор» (книга сонетов «Дом Жизни», LXXIII). (Примеч. О. Седаковой.) 29 Посвящение Юджину МакКартни, с которым Паунд учился вместе в Пенсильванском университете и занимался фехтованием под руководством Леонардо Терроне. В книге «San Trovaso» приводится строфа из этого стихотворения, исключённая впоследствии Паундом. 30

Если сердце тебя подведёт, не доверяй мне (исп.).

859

31 Привет тебе, о, Понтифик (лат.). Стихотворение написано за 3 года до смерти Суинберна (в 1909 г.) и опубликовано в первой книге Паунда в 1908 г., затем перепечатано в журнале «Poetry Review» (1912), в книгах «Ripostes» (1912) и «Lustra» (Нью-Йорк, 1917). В юности Паунд испытывал большое влияние Суинберна, стремясь найти такой же мощный источник воображения, как Суинберн в древнегреческой поэзии. В дальнейшем Паунд так же, как и Элиот, понял, что поэзия Суинберна — это одновременно и достижение, и тупик. См. также примечания к стихотворениям «Суинберн: критика», «Меж ложною и истинной зарей», к стихотворениям «Послание г-на Хаусмэна», «Бунт против сумеречных настроений в современной поэзии» и к балладе «П’ти’ кру». В 1917 г. Паунд пересмотрел своё отношение к этому стихотворению, написав в записке, когда решил всё-таки перепечатать его: «Болтовня, но пусть остаётся из-за ритма». Иакх — бог Элевсинских мистерий, который также ассоциировался с Дионисом (Вакхом). Прозефона, возможно, объединяет в себе Прозерпину и Персефону. 32

Redivivus — воскресший (лат.).

Примечания к книге «Пятнадцадь стихотворений на Святки» 1 Псевдоним Эзры Паунда. Пер. Г. Мосешвили. См. также Примечания к «Fortunatus» «Моберли». Ч. II. 2

Литания — общее моление. Венеция предстает как видение Града Божия; слог и ритм стихотворения («версет») напоминают псалмодию. O Dieu, purifiez nos couers — Боже, очисти наши сердца (франц.), изменённая цитата из пс. 50 (51) (примеч. О. Седаковой). 3

Bianzafior буквально переводится как «Белый цветок» (прованс.). Перевод примечания к английскому изданию: части III и IV были опущены в первоначальной публикации 1908 г., возможно, из-за недостатка места, и помещены в тетради «San Trovaso». Вслед за составителем американского издания ранних стихов Паунда (Collected Early Poems of Ezra Pound // Michael John King, editor, with an introduction of Louis L. Martz. N. Y.: New Directions, 1976), мы восстанавливаем первоначальное расположение стихов. 4

Partenza di Venezia — отъезд из Венеции (итал.). «Нет, я не дух, не бойтесь» — слова воскресшего Христа ученикам (Лк. 24, 38). Двенадцать рыбарей — контаминация нескольких евангельских эпизодов: укрощение бури на море Галилейском (Мк. 4, 37–41), явление воскресшего Христа ученикам там же (Ин. 21, 4–14) и в Иерусалиме (Лк. 24, 36 — 40) (примеч. О. Седаковой). Стихотворение, очевидно, было посвящено пианистке Кэтрин Хейман (см. примеч. к «Scriptor Ignotus»). 5

Lucifer caditurus (лат.) — Люцифер перед падением.

6

Forsitan — может быть, возможно, пожалуй (лат.).

7

Fortunatus — счастливчик (лат.). Уэстон Сент-Лльюмнис — один из псевдонимов Паунда. См. также: примеч. к «Заре Западного Рассвета», «Моберли», Ч. II. 8

Беддоуз (Beddoes Thomas Lowell, 1803–1849) — английский поэт, кончивший жизнь самоубийством. Его сочинения полны мистических и загробных образов (посмертно изданные «Изречения Смерти»).

10 Гистрион (лат.) в средние века — странствующий актер, был одновременно певцом, музыкантом, гимнастом и т. д. Впервые опубликовано в журнале «Evening Standard» (1908) и «St. James Gazette» (Лондон, 26 октября 1908 г.). 11 Nel Biancheggiar — К Белеющей (итал.). Впервые опубликовано в журнале «Evening Standard» (1908) и «St. James Gazette» (Лондон, 26 октября 1908 г.). 12 Посвящение Томасу Эрнесту Хьюму (1883–1917), талантливому английскому поэту и критику, близкому другу Паунда, оказавшему влияние на него. Погиб на фронтах первой мировой войны. Наряду с Паундом и Ф. С. Флинтом стоял у истоков имажизма. Подробнее см. комментарии к стихотворению «Хьюму Т. Э. и Фитцджеральду (некоему)».

Примечания к книге «Personæ» 1 751 г. — год падения династии Меровингов. Англосаксонское слово «земля», кеннинги и, быть может, самое главное — мотив странствия связывают это стихотворение с англо-саксонским стихотворением VIII века «Морестранником», одной из важнейших «масок» Паунда. Впоследствии Паунд переложил «Морестранника» на современный английский. Более подробно см. вступительную статью Я. Пробштейна «Вечный бунтарь» и комментарии к «Морестраннику». 2 В оригинале «Middangard» (англосакс.) — Срединный Мир. Так англосаксонские племена называли Землю, мир, существующий для человека в его земной жизни. (Примеч. А. Прокопьева). 3 Xenia — ксения (греч.),— букв. «подарок гостю», название XIII книги эпиграмм римского поэта Марциала (примечание И. Ковалевой): короткое стихотворение, часто имеющее характер афоризма или эпиграммы. Данное стихотворение — фрагмент-вариация стихотворения «Цвет лотоса» из «Тетради Сан Тровазо». 4

Occidit — заходит (солнце) или закат (лат.)

5

Паунд переводит Aufidus как Западный ветер. Aufidus — река в Апулии, которую упоминает Гораций в «Памятнике» (на эту оду — III, 30 — у Паунда есть и другие аллюзии).— Прим. В. Витковского. 6

Я стал таким, в её теряясь взоре, Как Главк, когда вкушённая трава Его к бессмертным приобщила в море.

(Данте. «Рай». Песнь первая, ст. 67–69. Перевод М. Лозинского) «Идиллия для Главка» — аллюзия на Данте, но прежде всего на XIII Книгу «Метаморфоз» Овидия (ст. 905–968), где повествуется о том, что Главк, отведав чудодейственной травы, превратился в морское божество: Был я весь телом другой, чем раньше, и духом не прежний. Тут я впервые узрел синеватую бороду эту, Волосы эти мои, что широко по морю влачатся, Плечи свои увидал, громадные синие руки И оконечности ног, как рыбьи хвосты с плавниками. («Метаморфозы». XIII. 959–963 Перевод С. Шервинского)

Переложение стихотворения Ипполита Капилупа из двухтомной «Антологии поздней латинской поэзии», собранной Ранутием Гером (псевдоним Яна Грутера) и опубликованной во Франкфурте в 1608 г. Паунд опубликовал статью об этой антологии в «Books News Monthly for February 1908».

Примечательно, что у Овидия преображённый Главк ищет любви Скиллы, страшащейся его чудовищного вида и спасающейся от него бегством. У Паунда же некая безымянная дева ищет Главка. Метаморфозы — один из основных лейтмотивов творчества Паунда от ранних его стихов до Cantos. Так, в балладе «Пейре Видаль в старости» и в «Canto IV» повествуется о провансальском трубадуре

860

861

9

(кон. XII–нач. XIII), домыслы в отношении которого явно преобладают над достоверностью. Будучи до безумия влюблённым в даму по имени Лоба (прованс. — «волчица»), он оделся в волчью шкуру и дал себя затравить собаками (см. комментарий к этим стихам). Паунд проводит параллель между Видалем и Актеоном. В «Главке» же, очевидно, важна не просто метаморфоза сама по себе, но то, что Главк, отведавший травы и преобразившийся, стал чужд всем смертным, и все стали чужды ему. Возможно, всё стихотворение — развернутая метафора влияния искусства на художника (поэзии на поэта). 7 S. T. — C. Т. Кольридж. Паунд имеет в виду эссе Кольриджа, в котором тот говорит, в частности, что для древних греков предмет прекрасного, «Quasi kaloun», есть то, что «взывает к душе».

рия Семпрония и Гая Семпрония (см.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания). Паунд говорит, что в одном Колумбе мать Генуя вырастила двух сыновей, «мужа и провидца». Ключарь — ап. Петр (Перевод и примеч. О. Седаковой). 10 Альба — жанр любовной лирики, её обычная тема: стенание любовника по поводу приходящего утра, которое заставляет расстаться с любимой. «Белангальская альба» считается старейшим из известных стихотворений этого жанра в Провансе. Впервые опубликовано в «Hamilton Literary Magazine» (1905). См. также одноимённые стихотворения: «Alba Innominata», «Alba» в книге «Lustra» и стихотворение, предваряющее цикл «Langue D’Oc».

8

«Борзая» — аллюзия из Данте (см. «Inferno», I, 102).

11

9

Примечания Э. Паунда:

12

*

«che lo glorifico» На площади Piazza dei Signori вы увидите надпись, которая переводится так: «Здесь Кан Гранде делла Скала приютил Данте Алигьери, того самого, который прославил его, посвятив третьему свою вечную песнь». C. G. vi accolse D. A. che lo glorifico dedicandogli la terza delle eterne sue cantiche» Комментарии. Надпись на стеле переведена неточно. Правильный перевод: «Здесь Кан Гранде приютил Данте Алигьери, который прославил его, повятив ему третью из своих вечных кантик» (то есть «Рай», третья Кантика «Божественной Комедии» — примеч. О. Седаковой). ** Ср.: Ришар Сен-Викторский, «О приготовлении к созерцанию», где он различает размышление, медитацию и созерцание. В размышлении мысль или внимание бесцельно порхает вокруг своего предмета. В медитации она описывает круги вокруг него, то есть видит его систематически, со всех сторон, строя перспективу целого. В созерцании она излучается из центра, то есть как свет, который исходит от солнца по бесконечному числу путей и достигает предметов, которые к нему относятся или от него зависят. Я передаю это своими словами, потому что у меня нет при себе текста Benjamin Minor. Продолжая образ излучения у Сен-Викторского: поэзия на своих вершинах есть выражение созерцания. Ришар Сен-Викторский — один из крупнейших представителей знаменитой парижской школы Сен-Виктор де Пари, процветавшей в XV–XVI вв. и развивавшей созерцательное и мистическое богословие (примеч. О. Седаковой). ***

San Pietro Incarnato. Между собором и рекой расположены несколько рядов зданий. Собор Сан Пьетро Инкарнато («Ап. Петра во плоти»). Адидже — река в Северной Италии.

Settentrione (итал.) — север.

Один из немногих дошедших до нас фрагментов поэзии Пейре Бремона, однако если напечатать его вместе с песнями Гираута де Борнеля, то и его подлинность станет весьма сомнительной (примеч. Э. П., пер. А. Прокопьева). Пейре Бремон — провансальский трубадур. «Lo Tort» (прованс.) — «Вина». 13 Теодор Агриппа Д’Обинье (1552—1630), французский поэт и историк, гугенот, соратник Генриха Наваррского. Активный участник религиозных войн во Франции конца XVI в. 14

Арнаут Марейль (1170—1200) — провансальский трубадур. Арнаут Меньшой… — так же назван в книге Паунда «The Spirit of Romance». Великим или Большим был Арнаут Даниэль. См. также комментарии к стихотворению «Provincia Deserta». Мэтр Жак — вымышленное имя. Виконт де Безье или, точнее, де Безьер был женат на Азалаисе де Тулуз, с которой предположительно Арнаут Марейль был в любовной связи. Альфонсо — в биографии Бутье и Шютца говорится о том, что Альфонсо приревновал Азалаис к Марейлю и начал так сплетничать об их связи, что Азалаис вынуждена была уволить Арнаута со своей службы (примеч. А. Прокопьева). Монт-Озье или Мантазьер — вотчина Тибора де Монтазьера. См. также комментарии к «Dompna Pois De Me No’Us Cal» и к «Близ Перигора». 15

Анахронизм. Скорее, речь может идти об Альфонсо II Арагонском.

16

Так называли бродячих певцов-менестрелей, исполнителей чужих песен. Здесь — исполнитель песен своего господина. 17

Mihi pergamena deest (лат.) — Мне не хватает пергамента.

18

Помимо влияния Браунинга, Паунд, как уже было сказано, в юности испытывал влияние Суинберна, Россетти и других прерафаэлитов, а также последователей Суинберна, «декадентских» поэтов 1890-х гг. — Доусона, Дэвидсона, Лайонела Джонсона и, в особенности, молодого Йейтса, который развивал темы и грёзы Суинберна в своих кельтских вариациях. Мощь Суинберна и Росетти была выхолощена эпигонами, чьи писания отличались вялым эротизмом, меланхолическими грезами, невыразительной архаичной лексикой. См. также примечания к стихотворениям «Salve, O Pontifex», «Суинберн: критика», «Меж ложною и истинной зарёй», к «Посланию г-на Хаусмэна», и к балладе «П’ти’ кру».

Комментарии. Гильом де Лоррис, средневековый французский поэт (ум. ок. 1238), автор первой части «Романа о Розе», аллегорического куртуазного и мистического эпоса. Нестор, старейший из ахейских героев; здесь в принятом употреблении: учитель, предшественник в какой-либо науке. Фениче — название знаменитого оперного театра в Венеции, который Паунд сравнивает с лотосом также в стихотворении «Цвет лотоса» (см. комментарии к этому стихотворению). Верона и далее: Павия, Флоренция, Гоито, Генуя — северно-итальянские города. Cioe — то есть, а именно (итал.) Роговые ворота — ворота, из которых выходят вещие сновидения (греч. миф.). Корнелия Колумба своего — Генуя, родина Христофора Колумба, сравнивается с римской матроной Корнелией, дочерью Сципиона Африканского, прославленной матерью двух Гракхов, Тибе-

Воображаемая надпись на могиле поэта в древней Ниневии, царской резиденции Ассирии. Раана (иначе: Раама, Рана) — богиня моря в скандинавской мифологии. Одушевлённей — в оригинале subtle-souled. Определение Шелли, которое тот впервые употребил по отношению к Кольриджу в «Peter Bell the Third» (V, II, 2).

862

863

19

20 В оригинале — «Beautiful, tragical faces...» — ср. у Ч. Лэма: «The old familiar faces» — «Старые, знакомые лица». Ср. также со стихотворением «На станции метро» из «Lustra» (Комментарии Я. Пробштейна).

Примечания к книге «Торжества» 1 Стихотворение посвящено священнику пресвитерианской церкви «Голгофа», старейшиной которой был Гомер Паунд, отец поэта, в Уинкотте, пригороде Филадельфии. Честер, автор рассказов и статей, помогал редактировать несколько периодических изданий и оказывал большое влияние на юного Паунда, поддерживая в нём интерес к творчеству, а также призывал его изучать Библию. amicitiae longaevitate — в честь давней дружбы (лат.). Здесь ошибка Паунда в латыни: правильно — amicitiae longaevitati (примеч. И. Ковалёвой). 2 Воображаемый ответ Гвидо Кавальканти (1250?—1300), которого Паунд переводил («The Sonnets and Ballads of Guido Cavalcanti»), на сонет молодого Данте «Guido, i’vorrei che tu e Lapo ed io» («Гвидо, когда бы Лапо, ты и я», XXXII). Данте приглашает Гвидо и Лаппо Джанни с их возлюбленными в идиллическое морское плавание. Реальный ответ Гвидо — сонет «S’io fu quello che d’amor fu digno» («Когда б я был тем, кто любви достоин»), в котором он сообщает, что переменил подругу. Паундовский Гвидо отказывается от дантовского приглашения другим образом. Он предпочел бы остаться с возлюбленной без друзей (примеч. О. Седаковой). 3 Впервые опубликовано в журнале «English Review» (June 1909). Провансальская виртуозная стихотворная форма сестины, изобретённая Арнаутом Даниэлем, любимая Петраркой, привлекала Паунда (ср.: «Сестина Изольде», «Золотая сестина»). «Альтафорте» написана от лица Бертрана де Борна, по преданию, собиравшего союз против Ричарда Львиное Сердце и написавшего несколько стихотворений, призывавших баронов присоединиться к этому союзу. «Альтафорте» Паунда — не переложение какого-то конкретного стихотворения де Борна (как «Плач о молодом короле», см.), а свободная фантазия на его темы. «Альтафорте», с её эпатирующим милитаристским пафосом и непривычно грубой лексикой, прославила молодого Паунда. Loquitur — говорит (лат.). Бертран (Бертрам) де Борн — знаменитый провансальский трубадур и синьор Перигора (вторая пол. XII века). Данте поместил Бертрана в девятый ров «Ада», к зачинщикам раздора (Ад, песнь 28, 136–142): «Знай, я Бертран де Борн, тот, что в былом /Учил дурному короля Иоанна. /Я брань воздвиг меж сыном и отцом (...) /За это мозг мой отсечён навек /От корня своего в обрубке этом: /И я, как все, возмездья не избег». При этом Данте высоко отзывался о поэтических созданиях де Борна («О народном красноречии» II, II, 9) и о его щедрости («Пир» IY, XI, 14). Eccovi! — Вот вам! (итал.). Примеч. О. Седаковой.

лона, среди ипостасей которого — волк (Аполлон Ликийский). Отчасти этот мотив перерастает в мотив «Дикой охоты» (комментарии А. Нестерова). См. также комментарии к «La Fraisne» и «Canto IV». 5

Впервые опубликовано в журнале «English Review» (October 1909), перепечатано в журналах «Literary Digest» (October 1909), «Current Literature» (March 1910), «The New Poetry» (1917), а также в книгах «Торжества» (Exultations), «Provença» (Boston, 1910), «Umbra» (London, 1920), «Personae: the Collected Poems» (N. Y., 1926). 6

Симон Зилот — один из апостолов Иисуса Христа. Ст. 6–8. См. Иоанна 18:8. Ст. 11–12. См. Луки 22:53. Ст. 13–16. См. Матфея 26–27.

7

Впервые опубликовано в журнале «English Review» (October, 1909).

8

«Матерь неизвестная» (франц.)

9

Здесь: «Восхвалим (букв. восхваляющие) десять красот Иоанны Темпла» (лат.). Джованна (Джоана у Д. Г. Россетти) — прекрасная дама из сонетов Кавальканти и «Новой Жизни» Данте, которые Паунд читал в известном издании Темпла (Temple). 10

Красавицам Лондона (франц.)

11

Впервые опубликовано в журнале «English Review» (October 1909).

12

«Пастухи Вифлеемские» (исп.).

13

Провансальский жанр надгробного «Плача» (Planh). Довольно точный первод «Плача» Бертрана де Борна (см. «Альтафорте»), написанного вскоре после смерти Генриха Плантагенета, старшего сына Генриха II, коронованного в 1170 и известного в Провансе под именем «Молодого Короля». По преданию, Бертран, друживший с Плантагенетом, подбивал его выступить против брата Ричарда. Однако, прежде чем война началась, Генрих Плантагенет заболел лихорадкой и умер (июнь 1183). Примеч. О. Седаковой. 14

Альба без названия (лат.).

Примечания к книге «Canzoni» 1

4 В «Жизнеописаниях трубадуров» о Пейре Видале (ок. 1183–1204) рассказывается следующее: «Пейре Видаль родом был из Тулузы, скорняцкий сын. Пел он лучше всех в мире, будучи, однако, одним из самых сумасбродных людей, когда-либо живших на свете, ибо считал за правду всё, что ему нравилось или хотелось… Дама же Лоба была из округи Каркассонской, и эн Пейре ради неё назвался волком и герб носил волчий. И на горе Кабарет дал он на себя охотиться пастухам с собаками, овчарками и борзыми, как охотятся на волка, облачась в волчью шкуру, дабы волком представиться перед собаками и пастухами. И стали пастухи с собаками его травить и так его отделали, что он был замертво снесён в дом доны Лобы де Пуэнаутьер» («Жизнеописания трубадуров», LVII, 1, 3. Пер. М. Мейлаха). Паунд этот «анекдот» о влюблённом безумце соединяет с мотивом волка-оборотня, восходящим, возможно, к преданию о другом трубадуре — Понса де Капдюэйле, который, обернувшись в полнолуние волком, долгое время оставался в этом обличье, причиняя большой вред своему краю, пожирая младенцев и загрызая старцев, покуда некий плотник, повстречав его, не отрубил ему топором лапу, отчего тот снова стал человеком. Ещё один мотив, звучащий в подтексте стихотворения: миф об Актеоне, превращённом в оленя и преследуемом гончими псами Артемиды-охотницы. Заметим, что Артемида была сестрой Апол-

Цитата из II книги, 13 элегии Проперция: «(Хватит мне, хватит вполне, коль в процессии будут три книги), Как величайший свой дар их Персефоне несу» (лат.). Пер. Л. Остроумова. Очевидно, Паунд, так же, как Проперций, полагал, что достаточно написать 3 хорошие книги за жизнь.

864

865

2

Впервые опубликовано в журнале «English Review» (January 1910).

3

Фредерик Мэннинг — посредственный поэт, который так же, как и Паунд, ухаживал за Дороти Шекспир. Обе канцоны — «Кора» Мэннинга и «Ежегодная жертва» Паунда — были посвящены Дороти. Эпиграф: «И такого рода станца обычна почти во всех канцонах Арнальда Даниеля, и мы следовали ему…». (Пер. Ф. А. Петровского.) Название трактата во всех изданиях дается как «De Vulgari Eloquentia» («О народном красноречии»). В оригинале у Данте: «Et huiusmodi stantia…», а не stantiae — очевидно, Паунд цитировал по памяти (наблюдение В. Витковского). 4

Впервые опубликовано в журнале «English Review» (January 1910) .

5

Впервые опубликовано там же.

6

Впервые опубликовано там же.

7

Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910).

8 Матерь Божия Искупления грешных — один из образов Богородицы. Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910).

23 Название — неточная цитата первой строки стихотворения, с которым, по рассказу Элия Спартиана, император Адриан перед смертью обратился к своей душе: Animula, vagula, blandula:

9 Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910). См. Комментарии к стихотворениям «Гвидо приглашает так», «Продавщица», «Provincia Deserta», Canto IV.

О душенька, беженка, неженка, подружка-гостья бренности, куда теперь отправишься, раздетая, сирая, бледная? утехи твои кончились!

10

Тенцона — жанр провансальской лирики; спор, состязание, соревнование, поединок. Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910). 11

Chi è questa — «Кто она?» (итал.). Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910).

12

Впервые опубликовано там же.

13

Впервые опубликовано в «Forum» (N. Y. October, 1910). Перепечатано в «Provença» (Boston, 1910) и «Canzoni». 14

Впервые опубликовано в «Provença» (Boston, 1910).

15

Впервые опубликовано там же.

16

Маленькая баллада (см. примеч. к «Мадригалу»). Перепечатано в «Personae: the Collected Poems» (N. Y., 1926). 17 Форма стихотворения, мадригал, и женский образ, как он изображён здесь и в других стихах (ср. «Ballatetta»), восходят к любовной лирике провансальцев, стильновистов и Данте «Новой Жизни» (примеч. О. Седаковой). 18 Era mea (лат.) – «моя госпожа». Впервые опубликовано в «The Book of the Poets’ Club» (1909). См. стихотворение «Donzella Beata» из сборника «A Lume Spento», в котором данное стихотворение приводится в эпиграфе. 19

Anglice reddita — «в переводе на английский» (итал.).

20

Название: «Парацельс в вышних» (в Евангелии от Луки «Gloria (слава) in excelsis (в вышних) Deo» (лат.) — ср. также примеч. к «Прологу»). Впервые опубликовано в «The Book of the Poets’ Club» (1909). Парацельс Бомбастес (1493–1541) — знаменитый швейцарский алхимик. Ответ на стихотворение Р. Браунинга «Парацельс», где изображена смерть героя. У Паунда Парацельс переходит в бессмертие: свойственная Паунду оптимистическая перспектива «расчеловечивания» бессмертной души (ср.: «Огонь», «Blandula, tenulla, vagula» и др.) (примеч. О. Седаковой). 21 Довольно точный перевод Проперция (Eleg. кн. III, XXVI, 1–10), без последних шести стихов. Повтор принадлежит Паунду. Ср. «Приношение Проперцию», IX, где тот же оригинал сильно переработан. Персефона и Плутон — цари подземного мира. Прославленные мифологические красавицы: Антиопа (Иопа) — дочь речного бога Асопа, возлюбленная Зевса, Тиро — возлюбленная Посейдона, Пасифая — жена царя Миноса, мать Минотавра, Европа — возлюбленная Зевса. Ахея — область на севере Пелопонесса. Читатели, соглашавшиеся с У. С. Хэйлом в том, что Паунд толком не знал латыни и его перевод из Проперция («Приношение Сексту Проперцию») выказывает его невежество, были удивлены, увидев это стихотворение как доказательство того, что Паунд был вполне способен создать «совершенно буквальный и настолько же неверный и „ложный в духовном смысле“ перевод» («New Age». Декабрь, 1919). 22 «Сказка об Амуре и Психее» входит в книгу Луция Апулея (II в.) «Метаморфозы, или Золотой осел» (гл. IV–VI). «Золотой книгой» роман Апулея назвал У. Патер, включивший перевод апулеевской сказки в свою книгу «Марий Эпикуреец» (Walter Pater. «Marius the Epicurean»). Это стихотворение, как и «Blandula, tenulla, vagula» (cм.), вдохновлено книгой Патера. Монолог Психеи у Паунда передает её изумление после первого посещения Амура. Как ветер — ветер, Зефир, отнёс Психею во дворец Амура. Вот-вот глаза мои откроет — Психея, смертная, не должна была видеть своего божественного супруга: когда она нарушила этот запрет, он её покинул (примеч. О. Седаковой).

866

(Перевод. О. Седаковой)

Первые четыре строки были поставлены эпиграфом к одной из глав книги У. Патера (см. примеч. к «Речи Психеи»). Предсмертное стихотворение Адриана переводили А. Поуп, Байрон; Паунд пользовался французским переводом Фонтенеля. Паунд развивает тему Адриана противоположным образом: душа и по смерти предаётся земным утехам. Латинского слова tenulla не существует, это ошибка Паунда или неологизм, образованный им от tenuis — незначительный, простой. Сирмия — лат. Sirmio, аллюзия на Катулла (XXXI): O venusta Sirmio! — о, милая Сирмия! (правильнее — Сирмиона — совр. Сирмион), городок на южном побережье озера Гарда, который часто посещали поэты от Катулла до Байрона и где неоднократно бывал Паунд. Рива — городок на северном побережье озера Гарда, у подножия Альп (комментарии О. Седаковой). 24

Был час (лат.).

25

«Rosa sempiterna» («Вечная Роза», восходит к стиху Данте: «Nel giallo della rosa sempiterna» (Par. XXX, 124) — «И в жёлтой сердцевине вечной розы» (примеч. В. Микушевича). 26 Эпиграф взят из Проперция (Элегии, IV, I, 87): «Dicam: Troia Cades, et Troica Roma resurges’» («Скажу, Троя, что ты падёшь, но ты, Рим Троянский, вновь восстанешь» — перевод И. Ковалёвой). Паунд использует мотив «второй Трои» также в стихотворении «Provincia Deserta». Сонет «Рим» является переводом с французского из «Римских древностей» (1558) Иоахима дю Белле (1522–1560):

Римские древности III Ты в Рим пришёл и не находишь Рима. Где в Риме Рим? Владеет лишь закат Руинами чертогов и аркад. «Рим», — говоришь и видишь: слава мнима. Минувшее — фантом и пантомима. Самой себе гордыня — супостат. Рим по своим законам виноват. Снедь времени, жизнь временем гонима Рим — памятник себе, свой вечный след; Рим сам одна из всех его побед. Лишь в море Тибр по-прежнему спешит. Мир к вечному был беспощаден граду. Твердыни — прах. Их время сокрушит, А что течёт, противится распаду. (Перевод В. Микушевича)

867

Это стихотворение дю Белле является в свою очередь переводом с латыни поэта эпохи Возрождения Джованни Витали, а стихотворение дю Белле было переведено в «Руинах Рима» Эдмундом Спенсером («Жалобы», 1591). Таким образом, этот сонет, как некий пратекст, переходит из языка в язык, путешествуя (или шествуя) через века и страны. Знаменательно, что В. Б. Микушевич уловил и передал не только общий дух, воплотив его на сей раз в русском языке, но и некоторые различия. Сам же Паунд считал, что дю Белле сыграл весьма важную роль для перехода лирической поэзии из Италии в Англию. Он писал: «Итальянцы… обновили искусство [лирической поэзии], они писали на латыни, а некоторые даже на греческом, и использовали древнегреческие размеры. Дю Белле перевёл Навгериуса на французский, а Спенсер перевёл переложения дю Белле на английский, и так же, как во времена Чосера и последующие за ними, англичане приобретали технику за Ла-Маншем» (Поэзия, январь 1914). Как заметил К. К. Ратвен (Ruthven), ритм первой строки терцетов «Rome that art Rome’s one sole last monument» позаимствован Паундом из I сонета Шекспира: «Thou that art now the world’s fresh ornament» (комментарии и перевод Я. Пробштейна). 27 Джакомо Леопарди (1798–1837) — итальянский поэт. Умер в том же году, что и Пушкин, старше которого был на год. Отличался крайним пессимизмом, сближающим его с Артуром Шопенгауэром. Для Леопарди природа — царство бессознательного, безразличного к человеку зла. Красота природы — иллюзия, творимая искусством, но эта художественная иллюзия — единственная отрада для человека. Отсюда культ строгой классической формы в сочетании с романтическими порывами, заранее обречёнными на тщетность. «Песни» («Cаnti») Леопарди перекликаются с канцонами Петрарки, отчасти воспроизводя его строфику, хотя рифма у Леопарди встречается лишь эпизодически, но она тем существеннее в музыкальной композиции. В то же время Леопарди предвосхищает многое в поэзии ХХ века. Не исключено, что «Cаnti» Леопарди были одним из источников или образцов для «Cantos» Эзры Паунда. Стихотворение Эзры Паунда является лишь маской, характерной для него, поэтической вариацией, а не переводом, хотя и приближается к переводу, почти достигая местами дословности. В 1915 г. Эзра Паунд писал: «В Леопарди такая искренность, такой пламень мрачного пессимизма, что его манера не даёт повода ни для критиканства, ни для вопросов». Любопытно, что Эзра Паунд смягчает натуралистический пессимизм Леопарди, и там, где итальянский поэт говорит о камне над гнилью и костями («fango ed ossa»), у Паунда только «стыд и грусть» (комментарии В. Микушевича). Ниже приводится стихотворение Леопарди в переводе Вл. Микушевича:

К изображению красавицы, высеченному в монументе над её гробом Прекрасна прежде, ты в земле сегодня Скелет и прах. Над гнилью и костями, Изваяно искусно, но напрасно Навек в немом внимании к пропаже Стоит на грустной страже Лишь принадлежность памяти, подобье Минувшей красоты; взгляд этот нежный, Бросавший в дрожь других, теперь недвижный, И губы, взор прельщавшие сосудом, Который наслажденьем переполнен Неудержимым; шея в ожерелье Желанья; длань, которую опасно При встрече вожделенной Потрогать было; руки леденели, Грудь, от которой люди, Её увидев, пламенно бледнели;

868

Сегодня камень только над костями И гнилью, труд искусный, Сей вид постыдно грустный грустно прячет. Но так по воле рока Средь нас подобье более подобно Живому небу, этой тайне жизни И бытия; там наша мысль гнездится И там родится в чистоте первичной; Там красота, оттуда Сияние истока Бессмертного, чей дар в земной пустыне; Там власть судеб над нами, Над временами золотого века В надёжной благостыне, И там не одинока Жизнь, движимая смертью, Но мерзкий, грязный, смрадный Здесь тот, кто реял в небе, По-ангельски нарядный; Оставленного духом И жизненною силой Прообраз ненаглядный покидает. Безбрежные желанья, Высокие виденья Рождают побужденья К добру в премудром строе, Где в море дух наш тайный Избрал необычайный Путь в солнечные дали Сквозь океан бескрайный, Но первый звук фальшивый В ничтожество повергнет Весь этот рай, где странствует счастливый, Когда природа наша Разрушится в напасти, Как может прах столь дивно быть украшен? А если хоть отчасти Наш дух привержен мысли благородной, Как мелочью бесплодной Он может быть низвержен и погашен? 28 Цикл из трёх стихотворений «Викторианские эклоги» был опубликован в книге «Canzoni» (1911); в дальнейшем Паунд включил в «Personae» (1926) только II стихотворение цикла. Sic semper finis deest — Так всегда не хватает концовки (лат.). 29 Аллюзия на «Элегии» Проперция: «Dum nos fata sinunt, oculos satiemus amore» (II, xv, 23) — «Страстью насытим глаза, покуда судьба дозволяет» (пер. Л. Остроумова). Ср. с «Приношением Сексту Проперцию» (VII, 16). Стихотворение Паунда является также аллюзией-ответом стихотворению Эрнеста Доусона, название которого, в свою очередь, восходит к той же элегии Проперция.

869

Перекличка с Доусоном прослеживается и на образно-словесном уровне: так, у Доусона — «вздыхающие ветви», а в конце стихотворения он просит возлюбленную перестать смеяться. 30 III. Пьер Абеляр (1079—1142) — блестящий философ и теолог, чей труд «Sic et Non» считается едва ли не первым трудом схоластической теологии, был более философом-диалектиком, нежели теологом. Яростным оппонентом Абеляра был Св. Бернар. Абеляра обвинили в ереси в 1142 г. Он воспылал страстью к своей ученице Элоизе, племяннице Фулбера, влиятельного каноника Нотр-Дама, в доме которого квартировал Абеляр. По приказанию Фулбера Абеляра оскопили и поместили в монастырь Сен-Дени. Элоиза также была заключена в монастырь. Несмотря на столь трагические обстоятельства, возлюбленные не перестали любить друг друга, а их любовь и несчастья запечатлены в «Переписке Абеляра с Элоизой» и в «Истории моих бедствий» Абеляра. Эпиграф: Пьер Эсбайар (Абеляр) из Сен-Дени (Вийон) — (франц.) взят из «Баллады о дамах прошлых времён» Франсуа Вийона:

Где Элоиза — цвет науки? Любя её в былые дни, Изведал оскопленья муки Пьер Абеляр из Сен-Дени. (Перевод Павла Лыжина, 1896–1969, Париж)

Приводим также перевод Николая Гумилёва: И Элоиза где, вдвойне Разумная в теченье спора? Служа ей, Абеляр вполне Познал любовь и боль позора. (Комментарии Я. Пробштейна) 31

«Пролог» — фантазия на тему средневековых рождественских мистерий. Впервые опубликован в «Sunday School Times» (Филадельфия, 3 декабря 1910 г.) под названием «Рождественский Пролог». «что Август ведал» — вероятно, имеется в виду легенда о том, как Августу, после того как он обратился к Тибуртинской Сивилле с вопросом, явится ли когда-нибудь человек более великий, чем он, на римском холме Палатине, возле храма Небесного Алтаря (Ara coelis), явилось видение Девы с младенцем. «Exultasti — «Возвеличился еси» — стих псалма, литургическое песнопение (лат.). «Gloria! gloria in excelsis Pax in terra nunc natast — «Слава! слава в вышних, Ныне мир на земле родился» — рождественское песнопение (лат.). Диана Эфесская — правильнее было бы: Артемида Эфесская (греческий культ Артемиды в Эфесе). Паунд употребляет римское соответствие имени Артемиды, Диана (она же Луна, Тривия, Луцина). Lucina dolentibus — богиня родов (лат.), «Луцина для тех, кто в родовых муках» (Катулл, XXXIV, 13). Диана, Луна в римской мифологии (примеч. О. Седаковой). 32 Maеstro di tocar — (правильное написание toccare) — виртуоз прикосновения (итал.). Стихотворение, вероятно, посвящено Уолтеру Раммелу (Walter Morse Rummel), музыканту, который положил на музыку некоторые из ранних стихов Паунда и с которым поэт одно время проживал вместе в Лондоне. 33

Искусство (франц.).

ние называлось «Послание г-на Хаусмена человечеству». Паунд сожалел о том, что изменил первоначальное название. Стихотворение было включено также в сокращённый (сентябрь, 1917) и полный (октябрь 1917) варианты книги «Lustra и ранние стихотворения Эзры Паунда» (Нью-Йорк) и в книгу «Personae. Собрание стихотворений Эзры Паунда» (Нью-Йорк. Декабрь, 1926). Так же, как Макс Бирбом, Паунд полагал, что пародия — вполне допустимый вид критики. Более того, он писал Хэрриет Монроу в октябре 1912 г., что «искусство расцветает в атмосфере пародии» и что «пародия — это лучший вид критики — она отделяет долговечное от видимого» («Письма». С. 47. Цит. по изд.: Ruthven K. K. A Guide to Ezra Pound’s Personae. Berkeley and Los Angeles: U. of California P., 1969.) Несмотря на то, что Паунд сам в юности испытывал влияние «Кельтских Сумерек» Йейтса, Суинберна и поэтов 1890-х, он восставал против сумеречных настроений в поэзии. В данном стихотворении пародируется «Шропширский парень» Хаусмена. См. также Примечания к стихотворениям «Salve, o Pontifex», «Суинберн: критика», «Меж ложною и истинной зарёй», к стихотворению «Бунт против сумеречных настроений в современной поэзии» и к балладе «П’ти’Кру». 35 От немецкого «Sturm und Drang» («Буря и натиск»). Цикл написан под влиянием немецких романтиков и Габриэля Данте Россетти, цикл сонетов которого «Дом жизни», возможно, повлиял и на выбор Паундом названия VII части — «Дом великолепья». В первоначальной редакции цикл, который здесь приводится полностью, состоял из 12 стихотворений и не переиздавался Паундом после этого. В книгу «Персоны» 1926 г. были включены стихотворения VII–XII, первоначальный порядок которых был сохранен. IV. Эпиграф «Far buon tempo e trionfare» переводится как «наслаждаться и ликовать» (итал.) VII. «Дом великолепья» — Евноя (Evanoe) — вымышленное имя, в котором соединены греческое «Эвноя» («ясная разумом», см. выше «Любовная песнь к Эвное») и Ева (примеч. И. Ковалёвой). Нерукотворный дом — аллюзия на Второе Послание Коринфянам (5–1): «Ибо знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный». IX. Horae Beatæ Inscriptio — буквально переводится: «Надпись счастливого часа» (лат.). XI. Au Salon — салон (франц.). Сэр Роджер де Коверли — персонаж, созданный Джозефом Эддисоном в «Спектейторе», типичный представитель класса крупных помещиков времён правления Королевы Анны. Sic crescit gloria mundi (так возрастает земная слава, лат.) — переделанное Паундом изречение «Sic transit gloria mundi» (так проходит земная слава). Aegrum vulgus (больная чернь — лат.) — так в работе «The Spirit of Romance» Паунд упоминает итальянского писателя эпохи Возрождения Джованни Аурелио Аугурелло (1440–1524), где утверждает, что его «aegrum vulgus» («болезненная толпа») ещё более презрительна, нежели «profanum vulgus» («бесмысленная чернь») Горация. XII. Au Jardin — сад (франц.). Ответ-перекличка со стихотворением Йейтса «Колпак с бубенцами» («The Cap and Bells»). У Паунда, в отличие от Йейтса, Пьеро не собирается умирать во имя любви. 36 (Роберт) Лоренс Биньон (1869–1943) — драматург, поэт, искусствовед, писавший в основном об английском и восточном искусстве. Наиболее известны его работы «Живопись Востока» («Painting in the Far East», 1908) и «Пейзаж в английском искусстве и поэзии» («Landscape in English Art and Poetry», 1931). Пьесы «Аттила» (1907) и «Артур» (1923), музыку к последней написал Элгар. Автор известного стихотворения о первой мировой войне «Павшим», которое было включено во все антологии, а также двух больших од «Сирены» (1924) и «Идолы» (1928). «Собрание стихотворений» Биньона было издано в 1931 г. 37

Французская огласовка имени Оссиана.

38

Так называли озеро Гарда Вергилий, Гораций и Катулл. Benacus — латинское название озера. См. также примечания к стихотворению «Редондильи».

34

Впервые включено Паундом в книгу «Канцоны Эзры Паунда» (Лондон, 1911, июль). Первоначальное название: «Песня в манере Хаусмена» (Song in the Manner of Housman). Затем стихотворе-

870

871

Примечания к главе «Стихотворения, не вошедшие в книгу „Canzoni“»

нии, об «American risorgimento». Сам Паунд в примечаниях к этому стихотворению пишет: «Йейтс У. Б. — специалист по возрождениям». 9

1

Leviora — более низкий жанр (лат.). Изначально цикл включал в себя 4 сонета, один из которых, «L’ Art» (III), был опубликован в «Canzoni». II. Hic Jacet — Здесь покоится (лат.). Традиционное начало латинской эпитафии. IV. Ingeris, dericus — возможно, два псевдолатинских словообразования Паунда — анаграмма ingeris id decus — привносишь красу (лат.). Паунд скорее всего просто имитирует латинские слова, показывая, насколько напыщенны и непонятны стихи адресата. 2

Опубликовано в «Des Imagistes» (1914). Томас Эрнест Хьюм (1883–1917) — талантливый поэт и критик, чья последовательная борьба с романтизмом и теория «тяжелого сухого (сдержанного) образа» («hard dry image») оказала влияние на имажизм. В эссе «Романтизм и классицизм» определил романтизм как «разлитую (пролитую) религию» («spilt religion») и предсказывал появление новой «радостной, сдержанной и сложной поэзии» («cheerful, dry and sophisticated»). Погиб на полях первой мировой войны. Только шесть стихотворений было опубликовано при жизни, пять из них под заголовком «Полное собрание стихотворений Т. Э. Хьюма» в журнале «Новый век», который издавал и редактировал Альфред Орэдж при поддержке Бернарда Шоу и в котором печатались Шоу, А. Беннет, Г. Уэллс, Э. Паунд, К. Мэнсфилд и Р. Олдингтон. Паунд написал предисловие к «Полному собранию стихотворений Т. Э. Хьюма» и даже поместил стихи Хьюма в книги своих стихотворений «Ответные выпады» и «Personae». В «Новом веке» Хьюм печатал также свои статьи, в частности о Бергсоне, которого переводил на английский. Многие из работ Хьюма остались в записных книжках и были опубликованы посмертно, среди них следует отметить «Размышления: эссе о гуманизме и философии искусства» (1924) и «Заметки о языке и стиле» (1929), опубликованные под редакцией сэра Герберта Рида (1893–1968). Будучи одновременно консерватором и модернистом, оказал заметное влияние на искусство XX века. Т. С. Элиот писал о нём в 1924 г. как «о классицисте, реакционере и революционере». Очевидно, имеется в виду Десмонд Фитцджеральд (1890–1947), ирландец, посещавший кружок Хьюма. Участвовал в восстании 1916 г. в Дублине, за что был приговорен англичанами к пожизненному заключению. После провозглашения Ирландского правительства был выпущен из тюрьмы и назначен сперва министром иностранных дел, а затем — министром обороны. 3 От испанского слова «redondo» — круглый, окружность. Впервые опубликовано в журнале «Poetry Australia» (апрель, 1967). В корректуре зачёркнут подзаголовок: «Локсли-холл 40 лет спустя». Замечание Паунда: «Пятьдесят лет назад это излияние назвали бы „Век“» — также зачёркнуто. 4 Озеро Лаго ди Гарда — крупнейшее из итальянских озер на границе Ломбардии, Венето и Альто Адидже. Вергилий, Гораций и Катулл называли его Лакус Бенакус (см. примечание к стихотворению «Огонь»), который был переименован в Гарда императором Карлом в IX в. Десенцано — один из городков, расположенных на берегу озера. 5 6

«Cobleiarai, car mi platz» — жанр лирики трубадуров. Теодор Рузвельт (1858–1919) — 26-й президент США (1901–1909).

7

Пларр, Виктор (1863–1929) — английский поэт, член так называемого Клуба Рифмачей (Rhymers Club), который посещал Паунд. Вэнс Фред Нельсон (1880–1926), американский художник, известен пейзажами и фресковой, монументальной живописью; обучался живописи в Париже и Риме. Паунд познакомился с ним в городке Крофордсвил, когда преподавал в колледже Уобаш. В примечаниях к стихотворению Паунд пишет, что основные работы Вэнса — «Христос, идущий по водам» (Париж, Салон, 1903) и «Бар в Сан Диего». Уайтсайд — американский художник-пейзажист.

Жареная индейка (франц.).

10

«Тамлин» (также «Там Лин» или «Там Лэ») — знаменитая шотландская баллада о рыцаре Там Лине, заколдованном Королевой фей, и принцессе Джэнет, которая спасла его своей любовью и вернула в мир живых. 11 Цитируется начало «Энеиды» Вергилия (I и II стихи): «Битвы и мужа пою, кто первым, и т. д., от берегов… (Трои)», которое пародируется. 12 Аллюзия на знаменитую IV эклогу Вергилия: «Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo», которую считали пророчеством о рождении Христа. («Сызнова ныне времён начинается строй величавый» — пер. С. Шервинского). 13 Эрлих Пауль (1854–1915), немецкий врач, прославившийся открытиями в области гематологии, иммунологии и химотерапии, особенно же тем, что впервые нашёл эффективный метод лечения сифилиса. В 1908 г. поделил Нобелевскую премию по физиологии с И. Мечниковым. 14 Фракасторо Джироламо, лат. имя — Иероним Фракастори (род. в 1478 в Вероне, ум. в 1553 г.). Итальянский врач, астроном, поэт и геолог. В университете Падуи преподавал одновременно с Коперником. За 300 лет до Пастера и Коха выдвинул научную теорию о микробах. Известен как автор труда в стихах «Сифилис, или французская болезнь» (1530; «Syphilis or the French Disease»), в котором описывается болезнь, впервые открытая им. Он также интенсивно изучал эпидемические заболевания. Паунд имеет в виду другой знаменитый труд Фракастора «О заразе и заразных заболеваниях» (1546), в котором Фракасторо научно обосновал предположение римского учёного I века до н. э. Марка Вара о том, что невидимые глазу частицы передают инфекционные заболевания по воздуху или при непосредственном контакте. 15 Климт Густав (1886–1918) — австрийский художник, основатель группы «Венское обособление», родственной направлению Арт Нуво. 16 Цвинтчер Оскар (Zwintscher, 1870–1916) — немецкий живописец и педагог, представитель академического и реалистического направления в живописи. С 1903 г. преподавал в Дрезденской академии художеств. О. Цвинтчер также считался новатором и совместно с К. Унгером, С. Шнайдером и Р. Мюллером сформировал символистическое направление, которое характеризовалось саксонским колоритом. 17 Я восхищаюсь, следовательно, существую. Парафраз известного изречения Рене Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую». 18

Имеется в виду пьеса Ибсена «Дикая утка».

19

Посылка (франц. и итал.). Tornata — последняя строка канцоны. См. «Канцону Ангелов».

20

Здесь: свободен от обязательств, незаангажирован (франц.).

21

Здесь: великое в малом (во мне мой век, как в капле) (лат.).

22

Штейбельт Даниэль (1765–1823) — немецкий пианист, дирижёр, композитор. С 1810 г. — капельмейстер придворной Французской оперы в Санкт-Петербурге. Один из первых начал использовать педаль и описал технику педализации в книге «Полная практическая школа для фортепиано». Гастролировал как пианист и дирижер во многих городах Европы, в том числе в России. Автор опер, балетов и множества фортепьянных сочинений.

8 Здесь: возрождения (мн. ч., итал.). Это слово употреблялось, когда речь шла о воссоединении Италии в XIX веке, но Паунд начиная с 1910 г. много писал и говорил об американском возрожде-

23 Имеется в виду Алессандро Скарлатти (1660–1725), итальянский композитор, автор опер, месс, ораторий, религиозной и светской камерной музыки, отец Доменико Скарлатти. А. Скарлатти известен тем, что впервые ввёл трёхчастную форму итальянской оперной увертюры, тем самым предвосхитив форму классической симфонии, повлияв на творчество Моцарта и Шуберта. Новаторство Скарлатти заключалось также в том, что он первый широко ввёл духовые инструменты в оркестр.

872

873

24 Некоторые общие знания об алхимии Паунд мог получить от У. Б. Йейтса, своей тещи Оливии Шекспир или её подруги, Дион Форчун, входивших в «Герметический орден Золотой Зари» и достаточно серьёзно изучавших алхимические практики (см., в частности: А. Нестеров. У. Б. Йейтс: Sub Rosa Mystica/ У. Б. Йейтс. Видение. М., 2000. С. 599–617). Также Паундом в сентябре 1906 г. в «Book News Monthly» опубликована рецензия на работу Сара Пеладана «Тайны трубадуров», затрагивающую, среди прочего, символику «Алхимического брака». Истинная цель алхимии — не получение золота как такового, но трансмутация, преображение самого алхимика, позволяющее ему выйти за пределы «падшего мира» и обрести бессмертие. Для этого необходимо было привести в равновесие композицию четырёх элементарных стихий (земли, воды, воздуха и огня) и добиться слияния противоположностей, мужского и женского, Солнца и Луны в алхимическом андрогине. Материя алхимического делания сперва «убивалась», то есть подвергалась «гниению» и низведению до состояния Первородного хаоса. «Тело» и «дух» разделялись и подвергались «мучению» и «очищению», а потом соединялись вновь — тем самым достигалось «состояние до грехопадения». На уровне духовной алхимии это понималось как брак адепта с его внутренней «Белой дамой». Именно в этом — ключ к использованию женских имён в данном стихотворении Паунда. Большинство из этих имён — из стихов провансальских трубадуров, в первую очередь, Арнаута Даниеля, Пейре Видаля и Бертрана де Борна. Некоторые из имён можно достаточно точно соотнести с реальными историческими персонажами: Саиль де Клаустра — сестра дофина Овернского, бывшего графом Клермона и Монферрана, возлюбленная трубадура Пейроля (ок. 1188–1222). Важно, что прозвище «Клаустра» означает «затворяющая, запирающая». Один из самых известных алхимических трактатов носил название: «Открытый вход в закрытый дворец Короля». Аэлис — Аэлис де Монфор, прославленная в так называемой «составной канцоне» Бертрана де Борна: «Дама Аэлис, дурман/ Вашей речи сладок, прян». Азалаис — имя Алазаис (в транскрипции Паунда — Азалаис) носили две дамы, воспетые Пейре Видалем: Алазаис де Рокмартин, жена виконта Раймона Джауфре Барраля Марсельского, — и Алазаис, сестра маркиза Бонифаччо Монфератского, вышедшая в 1182 г. замуж за маркиза де Салюс. Беренгьера — Беренгьера Кастильская, дочь короля Альфонсо VIII (1558–1214) и жена Альфонсо IX (1188–1229), воспетая влюбившимся в неё трубадуром Бонифацием Кальво. Цимбелин — сеньяль, тайное имя дамы, встречающийся у Бертрана де Борна и Пейре Видаля. Гвискарда — Гвискарда де Боже, вышедшая ок. 1184–1187 гг. замуж за виконта Комборнского, воспета Бертраном де Борном. Ряд имён в стихотворении Паунда — «говорящие», отчасти связанные с первостихиями: Арденса означает «пылающая» (огонь), Сельваджа — «лесная» (ср. «selva selvaggia» — «сумрачный лес» у Данте: «Inferno», I, 5), Мнасидика — «памятующая о правде». Для понимания алхимической сути стихотворения важно указать, что в нём упоминаются все четыре первостихии: земля, вода, воздух и огонь. Возможно, особую нагрузку несет имя Изольды — героини одной из стихотворных версий «Романа о Тристане и Изольде», автором которой является Готфрид Страсбургский. Изольда в его романе наделена ярко выраженным «алхимико-мистическим» характером. Ряд имён и аллюзий восходит к греческой мифологии. Так, в тополя были превращены дочери Гелиоса, безутешно оплакивающие гибель брата Фаэтона, а их слёзы стали янтарём. Особую нагрузку несут в стихотворении имена Алкмены и Латоны, ставших матерями богов: титанида Латона родила Аполлона и Артемиду, а смертная Алкмена — Геракла. Заметим, что Аполлон — бог Солнца, Артемида же — Лунная богиня. В алхимической символике Латона означала Первоматерию. Светильник Латоны — Луна. В некоторых алхимических трактатах двенадцать этапов алхимического магистерия уподоблялись двенадцати подвигам Геракла. Алкиона — дочь Эола, супруга царя Кеика, вместе с которым она была превращена в зимородков. Эта пара — один из символов супружеской верности.

Крик павлина — в алхимии павлин означал особую стадию трансмутации металлов: в момент, когда происходило соединение «тела» и «духа», на поверхности металла появлялось радужное свечение, называемое «caudia pavonis» — хвост павлина. Шафраном одетая раковина — раковина, связанная в алхимии со стихией воды, в христианской иконографии была одним из атрибутов Богоматери. Так, на картине Филиппо Липпи (1440–1445) «Мадонна с младенцем» (National Gallery of Art, Washington) дева Мария изображена на фоне раковины, играющей примерно ту же роль, что арочное окно в портретах той эпохи. Своеобразное «обыгрывание» этих представлений можно обнаружить в «Рождении Венеры» Боттичелли, где богиня любви стоит на раковине. Царица кипарисов — Изида, владычица подземного царства — и покровительница алхимии. Эреб — царство мёртвых, у Паунда явно выступает в роли стихии воздуха. Алембик — алхимический сосуд. Закрепите металл — в алхимии после достижния трансмутации металла в золото была необходима его «фиксация»: в противном случае, металл возвращался к первоначальному состоянию (комментарии А. Нестерова).

874

875

25 Среди упоминающихся в этой версии имён есть несколько говорящих: Аградива — «богиня полей», Мнасидика — «памятующая о правде». Ихор — жидкость, текущая в жилах богов вместо крови (комментарий А. Нестерова).

Примечания к книге «Ответные выпады» 1

Он молчит (лат.). Впервые опубликовано в «Smart Set» (май, 1912).

2

Перевод с латыни приводится в подзаголовке. «Жесток поток времён» («Time’s bitter flood») — аллюзия на стихотворение Йейтса. «… наш известен круг» — Паунд познакомился с Йейтсом в 1909 г. в Лондоне и регулярно посещал так называемые «Йейтсовские вечера» с августа 1911 г. См. также вступительную статью. 3 Apparuit — в стихотворении два ряда ассоциаций: один ведет к Сафо, другой к дантовской «Новой жизни». И молодой Данте, и лирика Сафо постоянно присутствуют в мысли Паунда. Впервые опубликовано в «Poetry Review» (февраль 1912). Версификация стихотворения приблизительно имитирует сафическую строфу (включая разрывы слов на границах стиха). В содержательном отношении ближе всего к оде 2 (по Diehl) и фрагментам, посвященным Гонгиле (Diehl, 97). Сафо принадлежит образ золотого чертога, в котором обитают Музы и Афродита (Diehl, 1). Название стихотворения отсылает к латинскому комментарию, который сопровождает первое явление Беатриче у Данте: «Apparuit jam beatitudo vestra» — «Се, явлено ваше блаженство»: «И тогда дух животный, обитающий в той верхней келье, куда все духи чувств приносят то, что восприняли, пришёл в великое изумление и, обращаясь особо к Духам зрения, сказал такие слова: Apparuit jam beatitudo vestra» (La Vita Nuova di Dante cоn le illustrazioni di Dante Gabriele Rossetti. Torino: Casa Editrice Nazionale, 1903. P. 34. Примеч. и пер. О. Седаковой). 4 Впервые опубликовано в «Ripostes» (1912). Обращение души выдуманного персонажа Никоптиса к его мумифицированному телу. Одно из редких в творчестве Паунда стихотворений, посвященных Египту. Из знакомых Паунда Т. Э. Хьюм увлекался геометрическими свойствами египетского искусства. Паунд сравнительно поздно заинтересовался египтологией. Египетские иероглифы впервые появились в «Cantos» в 1955 г. (Rock-Drill Cantos), а в 1960 г. Паунд начал переводить цикл стихотворений, который несколько лет спустя был опубликован под заголовком «Любовные стихотворения древнего Египта» (cм. стихотворение в переводе О. Седаковой). Ст. 10. Знаки — иероглифические надписи на стенах гробницы.

Ст. 15–24. Здесь, очевидно, повествуется о борьбе бесплотных душ за тело новорожденного Никоптиса. Ст. 25–28. Не дарит солнце мне покоя здесь — бесплотные души должны были возвращаться на заре в гробницы. Ст. 29–30. Хитрые знаки — гробница была опечатана орнаментальными завитками с именем того, кто в ней находится. Нельзя было проникнуть в гробницу, не сорвав печать. 5 Портрет дамы (франц.). Эдвард Марш хотел включить это стихотворение и «Балладу о Добром Друге» в антологию «Георгианская поэзия 1911–1912». Перевод А. Сергеева впервые опубликован в антологии «Поэзия США» (Библиотека литературы США / Сост. А. Зверев. М.: Худож. лит., 1982). 6 Зимой 1910–1911 гг. Паунд жил в Нью-Йорке и собирался писать урбанистические стихи. Он писал в журнале «New Age» (сентябрь 1912): «А впрямь ли Нью-Йорк красивейший город в мире? Он недалёк от этого. Ни в одном городе ночь не похожа на ночи в Нью-Йорке. Я глядел на город из окон с высоты. И тогда великие здания переставали быть реальными и приобретали магическую силу. Они нематериальны, то есть кроме освещённых окон ничего не видно. Везде огненные площади, вырезанные из эфира и застывшие в нём. В этом наша поэзия, ибо мы по своей прихоти срываем звёзды». Перевод В. Топорова впервые опубликован в антологии «Поэзия США» (Библиотека литературы США / Сост. А. Зверев. М.: Худож. лит., 1982). 7

Phasellus ille — пародийная переделка стихотворения Катулла (IV), которое начинается так: Кораблик этот (он пред вами, странники!) Клянётся, что быстрейшим из судов морских Когда-то был он… (Перевод Адр. Пиотровского)

Бернард Шоу — английский драматург. Отношение Паунда к Шоу сменилось от восторженного в начале творческого пути до полной антипатии в зрелые годы. Особенно его задел отказ Шоу подписаться на публикацию «Улисса» Джойса в 1922 г. 8

Покой, отдых (лат.). Надпись на могильных плитах.

основными масками [«personæ»]. «Морестранник» Паунда получил противоречивые оценки — от восторженных до уничижительных (в академических кругах). Паунда обвиняли в незнании древнеанглийского, либо в извращении оригинала. На самом же деле, можно довольно чётко определить, где Паунд мог допустить ошибку, приняв древнеанглийское «purh» (через, сквозь) за «pruh» (гроб) или «læne» (преходящий) за слово «cсуда» («læn»). В большинстве же случаев Паунд сознательно заменял древнеанглийские слова омофонами, даже не всегда близкими им по значению. В более поздних исследованиях профессор Фред Г. Робинсон, специалист по древнеанглийской литературе, убедительно показал, что выбор Паунда был сознателен и что он серьёзно изучал древнеанглийский, и во время учебы в колледже Гамильтон был любимым студентом преподобного Джозефа Д. Ибботсона, преподававшего англосаксонский и древнееврейский (Fred C. Robinson. «The Might of the North»: Pound’s Anglo-Saxon Studies and «The Seafarer» // The Yale Review, 71 (1981–1982). P. 199–224). Подробнее о «Морестраннике» см. статью В. В. Малявина «Китайские импровизации Паунда» в Приложении ко второму тому. 10

Впервые опубликовано в «North American Review» (январь, 1912).

11

Вольный парафраз двух эпикурейских эпиграмм: Асклепиада Самосского (1–6 с.) и Юлиана Египетского (7–10 с.). В книгу «Personae» (1926) Паунд включил лишь вторую часть стихотворения без последней строфы под названием «Плащ» («The Cloak»); последнее приводится в переводе О. Седаковой в дополнениях. 12

Впервые опубликовано в «Poetry Review» (февраль, 1912).

13

Переложение стихотворения герцога Карла Орлеанского (1394–1465), замечательного поэта. покровителя Франсуа Вийона, отца короля Франции Людовика XII, прославившегося поэтическим состязанием (1457–1460), которое он устроил в своём родовом замке Блуа. (Более подробно см.: Семь веков французской поэзии в русских переводах / Сост., вступ. статья и справки об авторах Евг. Витковского. СПб.: Евразия, 1999.) Приводим стихотворение Карла Орлеанского в переводе В. Микушевича, специально выполненном для этого издания и впервые публикующемся: От Бога эта красота, Изящная и всеблагая. Все говорят ей: «Дорогая!» И ей хвалу поют уста.

9 Впервые опубликовано в журнале «New Age» (ноябрь, 1911), было перепечатано в книге «Катай» (1915), «Umbra» (London, 1920) и в книге «Personae» (1926). Каждый стих англосаксонского текста VIII в. не только чётко распадается на две части с цезурой посередине и нередко с внутренней рифмой, но каждое полустишие графически обозначено пробелами. В переложении древнеанглийского текста, который Паунд назвал «английским национальным реактивом» и неизменно включал в круг чтения, он стремился передать ритмику и звукопись древнеанглийского текста так, чтобы это было понятно современному читателю, однако максимально приблизив своё переложение к оригиналу и сохранив при этом архаизмы и так называемые «кеннинги» — сочетания двух слов, как например, «морестранник», «ненависть-меч». Предваряя публикацию в «New Age», Паунд писал, что «текст данного стихотворения довольно запутан. Я отказался от части ст. 76 [Доблесть деяний… — Я. П.], прочёл «англы» вместо «ангелы», отказался от перевода отрывка о душе и отбросил более длинный пассаж, начинающийся словами: «Премного бойся Всемогущего» и заканчивающийся величественным, но банальным обращением к Богу: «Старейшина мира, великий создатель, во все века, аминь». Существует много предположений, как текст обрёл свой настоящий вид. Весьма вероятным кажется то, что фрагмент оригинала, который весьма ясен в первых тридцати строках, а затем его совершенно невозможно разобрать, попал в руки монаха с литературными амбициями, который заполнил пробелы своими собственными догадками и «улучшениями». Первоисточник, возможно, был более длинным повествовательным стихотворением, но «лирика», как я её принимаю, довольно чётко разделяется на «Испытания на море», «Соблазн [странствий]» и «Причитания о Старости» [99 стихов, у Паунда — 100 из 124 — Я. П.]. В примечании к «Umbra» Паунд подчеркнул, что «Морестранник» наряду с «Письмом изгнанника» и «Приношением Сексту Проперцию» являются для него

14 Впервые опубликовано в «Poetry Review» (февраль, 1912). Наиболее вероятно, что заголовок надо понимать как «дорийская» или «дориянка». Dèria — возможное (хотя чаще Dèreia, doreia), написание греч. слова: дорийская. С дорийским элементом в греческой традиции связывается представление о строгости, простоте, мужестве (в противоположность более изысканным и «изнеженным» эолийскому, ионическому и др.). Скорее всего Паунд имеет в виду музыкальный дорийский лад, который традиционно считался ладом благородного и самоотверженного мужества (см.: Платон. Государство. 3, 399 а-в). Или же архитектурный дорийский ордер, суровый и простой, в противопо-

876

877

Расстаться с ней? Но жизнь — тщета Без переменчивого рая. От Бога эта красота Изящная и всеблагая. Заморской деве не чета, Затмила дам родного края; Среди других она другая, Лишь ей сопутствует мечта. От Бога эта красота.

ложность ионийскому. Как предположил Чарльз Норман в биографии Паунда (ст. 80), название стихотворения перекликается с именем Дороти (Шекспир), с которой Паунд познакомился в 1909 г., а в 1914 г. они вступили в брак (примеч. О. Седаковой). 15 Буквальный перевод заголовка: «Под морем» (лат.). Впервые опубликовано в «Poetry Review» (февраль, 1912). 16 О смерти Пана повествует Плутарх («Об упадке оракулов», 419 с.). Это — повторяющийся мотив европейской литературы. Для Паунда смерть Пана — символ конца язычества, которым он столь восхищался и стремился поэтому в своих стихах воскресить языческих богов, преданных забвению при христианстве. 17

Впервые опубликовано в «Poetry Review» (июнь 1912).

18

Вероятно, имеются в виду произведения Клода Дебюсси: 1) «Затонувший собор» (часть III из 4 Прелюдий); и 2) «Золотые рыбки» из 2-й тетради, часть III «Образов».

Примечания к главе «Стихотворения из тетради Сан Тровазо» 1

Летом 1908 г. Паунд жил в Венеции. Он поселился над булочной возле моста Сан Вио в Дорсотуро, неподалеку от мастерской по ремонту гондол в Сан Тровазо, и много писал. Паунд записывал стихи в тетрадь, которая получила название «Сан Тровазо». Часть стихов из этой тетради он отобрал для своей первой книги «A Lume Spento», некоторые вошли в последующие за ней книги «Пятнадцать стихотворений на Святки» (1908), «Маски» («Personae», 1909), «Торжества» («Exultations», 1909) и «Канцоны» (1911). Стихотворения же, которым Паунд по определённым причинам не нашёл места в своих книгах, так и остались в тетради и были опубликованы в «Собрании ранних стихотворений Эзры Паунда» в 1976 г. (см. также вступительную статью). 2

Приводим этот сонет Шекспира в переводе В. Микушевича: Я без тебя переживал весну, Когда, роскошно пёстр, апрель воскрес И, смехом нарушая тишину, В ночи плясал Сатурн-тяжеловес, Но пенье птиц и запахи цветов Историй не могли мне даровать, И, одинокий, не был я готов Цветы благоуханные срывать. Ни лилий белых я не оценил, Ни роз, чей соблазнителен багрец, Настолько образ твой меня пленил, Для них для всех прелестный образец. Что мне весна! Зима в её чертах. Лишь тень твоя мне виделась в цветах.

O Matri Dei — Божьей Матери (лат.). И всё же на горах Эллады… — царица в диадеме на холмах Греции — Кибела (диадема в виде городской стены — её отличительный признак, и она же имела титул Матери Богов). В позднеантичные времена Рея-Кибела отождествлялась с Изидой (наблюдение И. Ковалёвой). Regina sub quale? — Буквально: «Царица, под властью которой» (лат.), подразумевается: «Верховная царица». Вероятно, Паунд так и не может решить для себя, кто же верховная царица. 4 Но сердце лишь твоим глазам…/ Которые мы пролили на них. Данная строфа с незначительными изменениями была опубликована как отдельное стихотворение под названием «Xenia» в книге «Personae» (1909). 5

Очевидно, в III и IV частях — воспоминание Паунда о посещении синагоги в Гибралтаре. Стержень, на который наматывается пергаментный Свиток Торы, называется «Эц Хаим», что в переводе с иврита означает «древо жизни». На стержни надеты две рукоятки в виде башенок или фигурных колонн, как правило, увенчанные навершиями, которые на иврите называются «риммоним», что означает плоды граната; тем самым подчёркивается значение жизненной силы (сообщение Л. Ф. Кациса). Джудекка — остров в Венеции, напротив которого стоит собор Сан Марко, а также одна из внутренних областей Ада у Данте (примеч. Я. Пробштейна). 6 Характерным для Паунда образом стихотворение проникнуто дантевскими аллюзиями. Начало стихотворения отсылает к тому пассажу из «Новой жизни» (гл. III), где Данте говорит о явлении ему Амора: «Мне казалось, что в комнате моей я вижу облако цвета огня и в нём различаю обличье некоего повелителя, устрашающего взоры тех, кто на него смотрит…» (этим наблюдением мы обязаны И. Ковалёвой). В «Комедии» же восхождение Данте к Раю и свиданию с ушедшей из жизни Беатриче начинается с того, что автор «очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины» (пер. М. Лозинского). Все эти мотивы: извилистый лесной путь, разлука с возлюбленной и в конце — обретение просветления, — звучат в паундовском тексте. Образ «поворачивающихся», движущихся скал, очевидно, восходит к легендарным Симплегадам из греческих мифов. «Растительная» символика стихотворения отчасти связана с древесной магией, подобной той, что присутствует в раннем стихотворении «La Fraisne» — «Ясень». Считалось, что талисман из ивового прута отгонял от владельца адские видения. Отсылка же к Метерлинку здесь весьма иронична и имеет в виду прежде всего суггестивный характер его пьес (примеч. А. Нестерова). 7 Аллюзия на альбигойские войны и крестовый поход, который возглавил граф Симон де Монфор (1150–1218) против альбигойских еретиков в XIII веке. Паунда, очевидно, более волнует свободолюбие альбигойцев, их отрицание папской власти и догматов, корысти и стяжательства церкви, поклонение красоте и прекрасному, нежели дуализм и ересь альбигойцев, считавших, что тело и плоть Христову грешно вкушать во время причастия, а материальный мир был создан Сатаниилом. Однако следует отметить стремление к свету и свободе «совершенными», к которым явно принадлежал лирической герой стихотворения Жак Шардинель, радостно шедшими на костёр. 8

Ср.: Джон Китс. «В прекрасном правда, в правде красота» (пер. и примеч. В. Микушевича).

9

Alma Sol Veneziae — кормилица-Солнце Венеции (лат.), по образцу alma mater: школа, место, где человек воспитывался. Сраженье — Tourney, рыцарский турнир. Alma tu sole — ты солнце — кормилица (итал.).

3 Fenice´ (феникс — итал.) — название знаменитого театра в Венеции. Возможно, театр был для Паунда символом Венеции. Паунд играет словами Fenice (феникс) — Venice (Венеция). Примечательно, что дважды, в 1836 и в 1996 г., театр сгорел дотла. Церковь Santa Maria della Salute была построена в 1631–1683 гг. архитектором Бальдассаре Лонгена (Baldassare Longhena, 1598–1682). Белоснежная, она со всех сторон омывается водой. coelum regnit /Et regnet in semper — «Небо правит и будет править во веки веков» (лат.).

Заглавие опущено в «Тетради Сан Тровазо», но указано в содержании тетради. После стихотворения в тетради — набросок эссе: «Любое искусство начинается с физической неудовлетворённости (или пытки) одиночества и отъединённости [от бытия, т. е. ощущения себя как обособленной частицы].

878

879

10

Мир тебе (лат.).

11

Брат мой, Зефир (итал.).

12

Именно для того, чтобы восполнить это, человек впервые создал форму из пустоты. И от силы жажды к нему постепенно пришла сила, власть над естеством зари, над частицами света и первоосновой музыки. А я? Из отражения зари, как здесь видно, чувствуется теченье первочастиц красоты (здесь, в основном, цвета, насколько мне помнится), пока они постепенно не воплотились в форму. Из подобного мироощущения появились первые мифы происхождения полубогов. Так же и древние мифы метаморфоз появились из вспышек космического сознания. Например, «Дерево» [попытка выразить чувство или восприятие, которое открылось мне из внутренней сути истории Дафны]» (перевод и примеч. Я. Пробштейна). В «Книге о сэре Ланселоте и Гвиневре» из «Смерти Артура» Томаса Мэлори есть рассказ о леди Элейн, Прекрасной Деве из Астолата (Шалотта), влюбившейся в Ланселота, и готовой стать его женой или возлюбленной, однако встретившей отказ рыцаря. Дева же любила его столь сильно, что умерла от любви. Перед смертью она упросила отца, чтобы он положил её тело в траурную барку и вложил в руки письмо, где говорилось бы о причине её смерти — и отправил барку вниз по течению Темзы, чтобы приплывала она ко двору короля Артура, где был в ту пору её возлюбленный. Сэр Альфред Теннисон написал на этот сюжет балладу «Леди Шалотт» и идиллию «Ланселот и Элейн». В издании стихов Теннисона 1857 г. балладу проиллюстрировал Данте Габриэль Россетти: на гравюре сэр Ланселот достаёт письмо из складок плаща мёртвой красавицы, лежащей в гробу. В конце концов, баллада стала настолько популярна, что имя «Леди Шалотт» приобрело эмблематичное значение. Таким образом, стихотворение Паунда — это, предположительно, речь влюблённого, встретившего отказ (комментарии А. Нестерова). 13 Остров Смерти — остров Сан Микеле в Венеции, на котором расположено кладбище, где 68 лет спустя был похоронен Паунд (так что в некотором смысле это стихотворение пророческое). 14

Посылка (франц.)

15

Моему любимому (франц.).

Примечания к главе «Стихи из журнала „Blast“» 1

Заголовок взят из первой строки «Памятника» Горация (ода III, 30). Буквально: «Памятник (прочнее) бронзы». Полностью строка выглядит по-латыни так: Exegi monumentum aere perennius. 2

«Но она остается с копьём», здесь — Афина Паллада. Анубис — египетский бог подземного мира.

3 Перевод заголовка: «После лицезрения смерти». Первоначальное название стихотворения: «Madonna e desiato in sommo cielo» — «Моя дама желанна для небес» (итал.) — из четвёртого катрена «Vita Nuova» Данте. Идея заимствована из учения философа Анри Бергсона. 4

Fratres minores (лат.) — младшие братья.

большинство фактов свидетельствует о том, что стихотворение написал Паунд, остаётся небольшое сомнение в этом. Приблизительно в то же время несколько подобных стихотворений опубликовал Уильям Барнз Лоувер в «Дженкинтаун Таймс-Кроникл», и не исключается, что стихотворение «Эзра о забастовке» написано им. Однако, когда вышло собрание стихотворений Лоувера в 1954 г., стихотворение «Эзра о забастовке» не было включено в книгу (Carl Gatter and Noel Stock. E. P.’s Pennsylvania. Цит. по: Collected Early Poems of Ezra Pound /Ed. by Michael John King, with an introduction by Louis L. Martz. N. Y.: New Directions, 1982. P. 312). Тед — очевидно, Теодор Рузвельт (1858–1919) — 26-й президент США (1901–1909). 2

Опубликовано в «Munsey’s Magazine» (декабрь, 1906).

3

Опубликовано в «Book News Monthly» (январь, 1908). Weston Llewmys — один из псевдонимов Паунда. 4

Эпитафия (лат.). Опубликовано в «The Book of the Poets’ Club», 1909.

5

Опубликовано в журнале «The English Review» (апрель, 1910). Терсит — один из участников Троянской войны. Хромоногий, безобразный, болтливый и ворчливый, Терсит убеждал греков вернуться домой — покуда не был убит Ахиллом, разгневанным на него, среди прочего, за насмешки над царицей амазонок, Пентесилеей, сражавшейся на стороне троянцев. Апология, вложенная в уста подобного персонажа, насквозь иронична. При этом подзаголовок стихотворения «Зевс уцелевший» содержит аллюзию на два сатирических диалога Лукиана: «Зевс уличаемый» и «Зевс трагический». Из всех богов ты Время победил… Зевс — единственный из детей Кроноса (Времени), избежавший участи своих братьев и сестёр — быть проглоченным отцом сразу после рождения. Спрятанный от отца и тайно вскормленный в пещере на о. Крит, Зевс, возмужав, сверг и оскопил Кроноса. Твоих овец не крал наивный Феб… — намеренно «неправильное» обыгрывание гомеровского «Гимна к Гермесу», где рассказывается, как Гермес сразу после рождения украл у Аполлона его коров. (Комм. А. Нестерова) 6 Опубликовано в журнале «Forum» (Нью-Йорк. Июль, 1911). 7

Опубликовано в журнале «Poetry Review» (февраль, 1912).

8

Приглашение (франц.). Опубликовано в журнале «Poetry Review» (февраль, 1912).

9

Написано в 1912 г. Впервые опубликовано в «Полном собрании лирических стихотворений» (Collected Shorter Poems, 1968). 10

Паунд воссоздаёт атмосферу сумеречной страны грёз и грусти, столь присущей Суинберну, но при этом показывает, что дальше дороги нет. Как писал Элиот в эссе, посвящённом Эзре Паунду, «Вопрос заключался в том, куда нам идти после Суинберна? и ответ был — никуда» (Eliot T. S. Ezra Pound // An Examination of Ezra Pound / Ed. Peter Russel. L.; N. Y., 1950. P. 25. (Пер. Я. Пробштейна). См. также примечания к стихотворениям «Меж ложною и истинной зарёй», к «Посланию г-на Хаусмэна», к стихотворению «Бунт против сумеречных настроений в современной поэзии» и к балладе «П’ти’ кру». 11 Quia Amore Langueo (лат.) — зане томлюсь от любви. Стихотворение написано в Крофордсвилле, Индиана, где Паунд преподавал в колледже Уобаш.

Примечание к главе «Стихи, не вошедшие в сборники» 1 Впервые опубликовано в городской газете «Дженкинтаун Таймс-Кроникл» (Jenkintown Times-Chronicle, 8 ноября 1902 г., Пенсильвания). Перепечатано в «Poetry Australia», № 46, 1973, со следующим комментарием: стихотворение основано на забастовке угольщиков 1902 г., которая длилась с ноября по декабрь и оставила Филадельфию без угля для отопления, так что некоторые семьи закрывали свои дома и снимали квартиры в многоэтажных домах с центральным отоплением или перебирались в гостиницы. Газеты Филадельфии сообщали о «больших бедствиях бедняков». Хотя

880

12 Капилуп — латинский поэт раннего Возрождения. Его «Ночная песнь» числится среди шедевров позднего латинского стихосложения. Грот вымышлен. Сие прилагается к вышеозначенной поэме, отосланной Капилупом другу (примеч. Э. П.). Написано в Уинкотте, Пенсильвания. 13 Название отсылает к первому стиху из книги Пророка Иезекииля: «И было: в тринадцатый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса, и я видел видения Божии». Подчёркивая мотивы изгнания и протеста, ритм библейских пророчеств в этом стихотворении Паунд перемежает ритмикой Уитмена. Из письма Паунда Джону Куинну следует, что стихотворение было написано не позднее 1915 г.

881

14 Так назывался корабль, на котором предки Паунда прибыли в Америку в 1632 г. В этой и следующей строфе поэт рассказывает о своих предках, в частности о дедушке Таддеусе Паунде. См. также вступительную статью. 15

В эпиграфе цитата из Катулла. Стихотворение LXXXIV начинается по-латыни так: Chommoda dicebat, si quando commoda vellet Dicere, et insidias Arrius hinsidias… Перевод С. Шервинского: «Хоммода» стал говорить вместо общего «коммода» Аррий, Вместо «инсидиас» — «хинсидиас» говорит…

Аррий, о котором идет речь у Катулла, отправляется на Восток и говорит (со своим провинциальным произношением) о «благах» (commoda) и опасностях (insidiae), которые его там ожидают. (В. Витковский). Герой стихотворения Катулла, модник, подражает греческому произношению, с придыханием (h) в начале слова и на некоторых согласных. Commoda — удобства. Insidiae — козни. Перевод эпиграфа: Аррий называет козни «хознями» (комментарии А. Маркова). 16 Несмотря на то, что Паунд сам в юности испытывал влияние «Кельтских Сумерек» Йейтса, Суинберна и поэтов 1890-х, он восставал против сумеречных настроений в поэзии, размытых пейзажей, атмосферы грусти, вялой эротики, архаичной и безжизненной лексики, усвоенных эпигонами. См. также примечания к стихотворениям «Суинберн: критика», «Меж ложною и истинной зарёй», к «Посланию г-на Хаусмэна», и к стихотворению «Бунт против сумеречных настроений в современной поэзии». 17

Pax Saturni — Сатурнов мир (лат.). Впервые опубликовано в журнале «Поэзия» (апрель, 1913).

18

Впервые опубликовано в журнале «Поэзия» (ноябрь, 1913). Эти стихотворения стояли в начале цикла, в который также входили стихи: (III) «Песнь восхождения», «Itè» и «Dum Capitolium Scandet», впоследствии включённые в книгу «Lustra». 19

Это стихотворение было опубликовано несколько раз под разными названиями с разной строфикой и пунктуацией. Английский вариант печатается по книге «Personae», 1926. 20 Эти стихи входили в цикл, куда также входили стихотворения: (I) «Дайвесу», (II) «Альба», (III) «Эпитафия», (VI) «Causa», (VII) «Ванна», (VIII) «Эрайдис», (IX) «Встреча», (X) «Simulacra», (XI) «Домашний кот», впоследствии включённые в книгу «Lustra». Стихотворение V было включено в «Collected Shorter Poems» (1968) под заголовком «Восторг» («The Rapture»).

в конце викторианской романтики, в полном конце. Можно восхищаться Теннисоном, но невозможно его читать» (Poetry / Ed. Harriet Monroe. Vol. III. October-March, 1913–1914. P. 223). 22 Впервые опубликовано в журнале «Бласт» (июнь, 1914). Эпиграф скорее всего из Суинберна (Algernon Charles Swinburne). 23

Впервые опубликовано в журнале «Бласт» (июль, 1915).

24

Лоран Тайад (1854–1919) французский поэт-парнасец, эссеист и анархист, проповедовавший «пропаганду действием». Ему принадлежит изречение: «Какое значение имеют жертвы, если жест прекрасен?» В поэзии дебютировал сборником «В саду мечтаний». Наибольшую известность получили его «Аристофанические стихи». В 1905 г. отрёкся от анархизма, пристрастился к опиуму. Во время первой мировой войны писал шовинистические статьи. На русский язык стихи Тайада переводили В. Брюсов, И. Тхоржевский, М. Кузмин и Б. Лившиц (см.: Семь веков французской поэзии в русских переводах / Сост., вступ. статья и справки об авторах Евг. Витковского. СПб.: Евразия, 1999). Стихотворение Паунда впервые опубликовано в журнале «Бласт» (июль, 1915). Ом мани падме хум (чаще — «ом», а также «аум», «ум» — мистическое восклицание, впоследствии символ троицы буддизма (Вишну, Шива и Брахма). Ом мани падме хун — священная формула буддизма (в особенности у ламаистов), которая переводится как «О, жемчужина Лотоса, Аминь». Леон Бакст (Лев Самойлович Розенберг) родился в Гродно в 1866 г. Выдающийся театральный художник, график и портретист. В 1898 г. основал (совместно с Бенуа и Дягилевым) «Мир искусства». В 1906 г. стал преподавателем в частной художественной школе Елизаветы Званцевой, и среди его учеников был Марк Шагал. В 1909 г. совместно с Дягилевым основал «Русский балет» и стал его художественным директором. Особую славу ему принесли декорации к «Шехерезаде» и балету «Послеполуденный отдых Фавна». С 1912 г. постоянно жил в Париже, где умер в 1924 г. Паунд дружил с Дягилевым и Стравинским и был на всех премьерах «Ballets Russes». В оригинале — Et Dominus tecum (лат.) — «Господь с тобой». 25

Опубликовано в журнале «Бласт» (Blast) в июле 1915 г. Букв.: «От голода лесные пляшут волки» (старофранц.) — аллюзия на «Завещание» Вийона (XXVI): О, Боже, в юности шальной Учился б я и чтил порядки, То нынче, как любой другой, Имел бы дом и спал в кроватке. Но лавры не казались сладки Примерного ученика,— С локтей давно не сходят латки, Пишу, а на сердце тоска.

21 Паунд написал это стихотворение в день семидесятилетия Бланта. Опубликовано в «Таймс» 20 января 1914 г. Уилфред Скоувен Блант (Wilfred Scawen Blunt), 1840–1922 — английский поэт и политический писатель Викторианской эпохи, служил на дипломатической службе, был учёным-арабистом, глубоко знал Египет, Индию, Персию, давал советы по Ближнему Востоку ведущим английским политикам, Ллойд-Джорджу, Асквиту и тогда молодому Черчиллю, с которыми состоял в дружбе. Йейтс, Паунд и многие другие современники восхищались Блантом за то, что, несмотря на своё высокое положение и связи, он никогда не торговал искусством и первым начал, по выражению Паунда, «войну против абстракций, обобщений» и старался заменить естественной речью приподнято-напыщенную лексику Викторианской эпохи. У. Б. Йейтс в приветственной речи говорил, что в Викторианскую эпоху «абстрактный поэт был в зените славы. В те времена поэт писал не как человек, живший по какому-нибудь адресу на лондонской улице, у которого был определённый доход и который придерживался определённых традиций, но как некая абстрактная личность. Считалось, что поэт должен быть намного мудрее остальных людей. Единственным возражением такой концепции поэта было то, что невозможно поверить, что таковой существует. А вместо абстрактной поэзии Вы писали стихи, которые были весьма хорошей поэзией прежде всего потому, что в них были прекрасные вещи, которые Вы думали или говорили в реальной жизненной ситуации. Сейчас мы

Уиндэм Льюис (1885–1957) — английский художник, писатель и критик, совместно с Паундом стоял у истоков вортицизма. Джэкоб Эпстайн (1880–1959) — выдающийся английский скульптор американского происхождения. Анри Годье-Бржешка (1891–1915) — один из ближайших друзей Паунда, скульптор, стоявший у истоков вортицизма. Паунд, посвятивший ему статьи и стихи, считал его гениальным и был потрясён его гибелью на первой мировой войне. Эдвард Уодсворт — английский художник, по преимуществу работавший темперой. Merde! — дерьмо (франц.). 26 Эвноя (греч.) — «говорящее» имя, «ясная разумом». Ср. ниже Evanoe в «Und Drang» — контаминация имен Евы и Эвнои (Примеч. И. Ковалевой). Впервые опубликовано в «Smart Set» (июль, 1915).

882

883

(Перевод Ю. Кожевникова)

27

Впервые опубликовано в сборнике «Другие» (ноябрь, 1915). Томас Эрнест Хьюм (1883–1917), погибший на фронте в первую мировую войну. См. вступительную статью и комментарии к стихотворению Паунда «Хьюму Т. Э. и Фитцджеральду (некоему)». 29 Впервые опубликовано в «Smart Set» (январь, 1916). 30 Впервые опубликовано в журнале «Поэзия» в 1912 г. Выставка Уистлера в галерее Тейт проходила с большим успехом с июля по октябрь 1912 г. Паунд считал, что Джеймс Эбботт МакНил Уистлер (1834–1903) был единственным великим американским художником мирового уровня. Паунд писал Хэрриэт Монро: «Я считаю его нашим единственным великим художником, и даже это неформальное посвящение, каким бы оно ни было грубым, вряд ли неуместно в преддверии того, что, я надеюсь, станет попыткой привнести в нашу американскую поэзию такую же насыщенность и жизнь, какую он внёс в современную живопись» (The Letters of Ezra Pound, 1907–1941 / Ed. by D. D. Paige. L., 1951. P. 44). В журнале «Нью Эйдж» Паунд писал, что выставка Уистлера придала ему больше мужества, чем любое иное проявление американской энергии. Он также писал о том, что даже Альбрехт Дюрер (1471–1528), который был для него образцом неподражаемой точности, не смог бы превзойти те два портрета, о которых он пишет в стихотворении. 31 Это и последующее стихотворение были написаны вскоре после начала первой мировой войны, а впервые опубликованы в работе Джеймса Лонгенбаха «Стоун Коттедж: Паунд, Йейтс и модернизм». N. Y.: Oxford University Press, 1988. P. 115–120. 32 Примечание: не по моей вине сие отступление не было предоставлено читателю два года назад; но в коммерческих изданиях заявили, что оно ничего не прибавит к их исключительной популярности, а фанатики верлибра указывали, что я использовал концевые созвучия, которые более не были дозволены, а мои почитатели (j’en ai), всегда благородно стремящиеся превратить меня в своего рода национальый памятник, заявили, что эта работа «недостойна» острого и серьёзного гения. Тем временем, несколько джентльменов преклонных лет умерли, и, увы, двое из упомянутых великих также преставились, и читателю придется принять сей небольшой опус как он есть, а рифмы, как они были написаны в 1915 г. Я предпошлю сейчас им посвящение: «Неизвестному соотечественнику, сочинившему стихотворение „Фанни“ около 1820 г.», если подобная форма столетнего чествования будет мне позволена. Отнюдь не пустяк было написать в то далёкое время в Америке стихотворение объемом более сорока страниц, которое и теперь читается без усилия» — Э. П. Перевод Я. Пробштейна). Комментарии. Эпиграф из «Дон Жуана» (I, LXI). Два джентльмена преклонных лет: Энтони Комсток (1844–ум. в сентябре 1915 г.), организовавший общество по борьбе со злом, и Гамильтон Райт Мэйби (1845 — ум. в декабре 1916 г.), нью-йоркский критик и редактор, связанный с журналом «Outlook». Двое великих — Реми де Гурмон (ум. в сентябре 1915 г.) и Генри Джеймс (ум. в феврале 1916 г.). «Неизвестный соотечественник» — Фитц-Грин Хэллек, который в 1819 г. опубликовал под заголовком «Фанни» байроническую сатиру нью-йоркского общества того времени. К истории создания: Джон Курнос, филадельфийский журналист и первый биограф Паунда, упоминает в своей «Автобиографии» (1935), что однажды застал Паунда за сочинением большого стихотворения, около 240 строк. Стихотворение как недостойное пера Паунда отверг сначала Генри Менкен (1880–1956), который был в то время редактором «Smart Set» (см. также комментарии к «Canto LXXXI»), а затем У. К. Уильямс, который в то время был членом редколлегии «Others». Ст. 7. Напыщенных, ни тёплых, ни горячих — аллюзия на «Откровение Святого Иоанна Богослова»: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч!» (3:15). Ст. 19. И в президенте нашем.… Вудро Вилсон, президент США (1913–1921). Его часто критиковали за то, что он назначал на дипломатические посты незначительных писателей. Ст. 21. Издателя, пророка, романиста… У. Х. Пейдж (1855–1918), один из совладельцев издательского дома Даблдей, Пейдж и Кo., был назначен послом в Великобританию в 1913 г. Пророк — Генри Ван Дайк (1852–1933), был в 1913 г. назначен послом в Нидерланды и Люксембург. Романист — Т. Н. Пейдж (1853–1922), автор нескольких романов, в том числе популярного в то время романа «Красная скала» (1898), был назначен послом в Италию в 1913 г.

Ст. 26. Но в Филадельфии в канун столетия — В 1876 г. в ознаменование столетия со дня принятия Декларации Независимости США в Филадельфии была организована выставка, посвящённая достижениям промышленности и образования. Ст. 29–30. Когда бы Мэйби, Эббота и Вудберри…/Похоронили вы.. О Мэйби см. выше. Лиман Эбботт (1835–1922), редактор журнала «Outlook». Джордж Эдвард Вудберри (1855–1930), поэт, преподаватель и редактор, сотрудничавший с журналами «Atlantic Monthly» и «Nation». Ст. 34. Читает «Ars Poetica» Максима… Возможно, имеется в виду Хадсон Максим (1853–1927), автор труда «Искусство поэзии и философия языка» (1910), а не упомянутый у Паунда Хирам Максим (1840–1916), изобретатель пулемёта. Ст. 39–40. Возрос здесь Рэдвей, плод пантосократии /И лучший цвет на древе женократии… Пантосократия — так назвали Кольридж и Саути свой план учреждения идеальной коммуны на берегах реки Сасквеханна. Байрон упоминает об этом в «Дон Жуане» (III, XCIII). Женократия — правление женщин, о чём также упоминает Байрон. Паунд употребляет правописание Байрона. Cт. 44. Чарльз Генри Паркхерст (1842–1933), священник пресвитерианской церкви Мэдисон-сквер в Нью-Йорке. Нью-Йоркский «Вечерний журнал» (New York Evening Journal) в 1914 г. имел самый большой тираж в США — почти 800 000. Ст. 49. Альфред Нойес (1880–1958). Английский поэт. Придерживался традиционного направления в поэзии. Женившись на американке, эмигрировал в США, где стал профессором в Принстоне (1914–1923). В 1922 г. появляется поэма «Факелоносцы», написанный белым стихом панегирик в честь невоспетых до него людей умственного труда, учёных. В «Некоторых аспектах современной поэзии» (1924) публикует литературные статьи в защиту традиционализма, пишет драматические произведения, а также исследования об Уильяме Моррисе и Вольтере. Ст. 55–56. Ричард Уотсон Гилдер (1844–1909) — редактор журнала «Век» (Century). Паунд писал в «Литл ревью»: «Это был действительно величайший день американской литературы, когда Гилдер отказал в публикации Р. Л. Стивенсону» («Little Review». April 1918, 27). Джеймс Эбботт Макнил Уистлер (1833–1903) — американский художник, который в возрасте 21 года уехал в Париж и больше никогда не возвращался в Америку. Паунд считал его величайшим американским художником. См. также комментарии к стихотворению «Уистлеру, американцу». Ст. 68. Арнольд Беннетт (1867—1931) английский писатель. См. также комментарии к «Хью Селвин Моберли». Ст. 72. Тариф его хранит — «оградительный тариф на книги является препятствием для свободного распространения мысли, с которым должно быть покончено», — писал Паунд в журнале «Поэзия» в марте 1917 г. Ст. 75. «Послание Гарсии» (1899) — роман Элберта Хабберда о героизме курьера в испано-американской войне. Ст. 76. Томас Берд Мошер (1852–1923), «известный эстетствующий издатель и книжный пират», по характеристике Паунда, возможно, обязан включением в этот ряд из-за того, что не переиздал книгу Паунда «A Lume Spento». Ст. 77. Самнер — возможно, Чарльз Самнер (1811–1874), который призывал к отмене рабства и которому посвящено стихотворение Лонгфелло. Ст. 89. «Вог» — в 1914 г. Эдна Вулман Чейз стала редактором этого известного журнала, для которого Паунд в октябре 1916 г. написал статью. Ст. 91–92. Народ без песни, без вина страна, /Без реалиста правда не видна!— аллюзия на «Как вам это нравится» Шекспира. Ст. 93–94. «Не говорите мне с тоскою, / Что жизнь есть сладкие помои!» — пародия на начальные строки «Псалма жизни» Лонгфелло. Ст. 100. Уолдорф — роскошный отель в Нью-Йорке.

884

885

28

Ст.102. «Журнал для всех» («Everybody’s Magazine») был основан в 1899 г. Ст. 131–132. «Я в огне, // в ознобе» — аллюзия на II Оду Сапфо, переведенную в LI стихотворении Катулла. Ср. ниже «Разговоры влюбленных». Ст. 138–140. Джон Мэйсфилд (1878—1967) — английский поэт, к творчеству которого Паунд испытывал мало симпатий. Ст. 173. Реми де Гурмон (1858—1915) — французский писатель-декадент и критик, оказавший влияние на Паунда, который посвятил Гурмону эссе. Ст. 177. «Свободен от толпы, как царь»? — аллюзия на «Дон Жуана» Байрона (IX, XXV). Ст. 224: Изрёк Бен Франклин: «Отыскать нельзя //Нам христианства выгодней, друзья» — аллюзия на «Автобиографию Бенжамина Франклина», в начальном абзаце которой тот пишет, что обязан достатком благословению Господа (перевод и комментарии Я. Пробштейна). 33 Стихотворения вошли в сборник «Love poems of Ancient Egypt», изданный Паундом совместно с Н. Стоком в 1957 г. (Liriche Amorose degli Antichi Egizioni. Milano. Изд. В. Шаймиллер). Материалом к ним послужили древнеегипетские папирусы, а также надписи на гончарных изделиях. Источники: The Turin Papyrus. The Harris and Chester Beatty I and II Papyri, British Museum. Ostrakon N 25218 pottery, Cairo museum. (1567–1085 B. C.) Их впервые расшифровал, сделав итальянский подстрочник, зять Паунда, граф Борис де Рашевилтц. Затем они были переведены на английский самим Паундом (наблюдение К. Чухрукидзе). «Разговоры влюблённых». Возможно, в названии содержится намёк на «Разговоры богов», «Разговоры в царстве мёртвых», «Разговоры гетер» и «Морские разговоры» Лукиана. Ст. 18. Vera incessu — из строки Вергилия (Энеида, кн. 1, 328): et vera incessu patuit dea — «истинная богиня является в поступи» (лат.): считалось, что боги ходят, не переставляя ног. Вергилий заимствует это представление у Гомера.— (примеч. И. Ковалёвой). Ст. 24. Deo mi par esse — первая строка Катулла (Carm. LI): Ille mi par esse deo videtur — тот видится мне равным богу (лат.), переложения оды Сафо (31).

Комментарии к Дополнениям 1

См. Комментарии к стихотворению Паунда «Хьюму Т. Э. и Фитцджеральду (некоему)».

Эзра Паунд СТИХОТВОРЕНИЯ И ИЗБРАННЫЕ CANTOS

Подписано к печати 21.04.03. Формат 70 × 90 1/16. Бумага офсетная. Гарнитура Лазурского. Печать офсетная. Усл. печ. л. 64.4 Уч.-изд. л. 33. Тираж 2000 экз. Тип. зак. № Издательство «Владимир Даль» 193036, Санкт-Петербург, ул. 7-я Советская, д. 19.

Редактор издательства О. В. Иванова Верстка Е. В. Малышкин

Комментарии к Параллелям 1

De Ægypto («О Египте», лат.) Manus animam pinxit («Рука нарисовала душу», лат.). См. Примечание 28 на с. 859.

2

Портрет D'Une Famme («Портрет дамы», франц.). См. Примечание на стр. 876

3

См. Комментарии к одноимённому стихотворению в основном корпусе.

Комментарии к Приложениям 1 Эссе было опубликовано З. Венгеровой в 1915 г. в «Стрельце». Статья была, разумеется, написана по правилам старой орфографии, которая в данной публикации не сохранена. Изменена также транслитерация некоторых имён, в частности «Поунд» заменён на «Паунд», Уиндгем Люис на Уиндэм Льюис, Гельм на Хьюм и т. д. (Составитель). Комментарии Я. Пробштейна при участии В. Витковского, И. Ковалёвой и А. Маркова (античность), В. Микушевича, Л. Кациса, А. Нестерова, О. Седаковой и К. Чухрукидзе.

Санкт-Петербургская типорафия «Наука» РАН 199034, Санкт-Петербург, 9 лин., 12.