#1 (85) 2012 Логос

Citation preview

Логос #1 (85) 2012 ФилосоФско-литературный журнал

издается с 1991 г., выходит 6 раз в год Учредитель Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Главный редактор Валерий Анашвили Редакторы-составители номера Илья Инишев и Виталий Куренной Редакционная коллегия: Александр Бикбов, Илья Инишев, Дмитрий Кралечкин, Виталий Куренной (научный редактор), Михаил Маяцкий, Яков Охонько (ответственный секретарь), Александр Павлов, Николай Плотников, Артем Смирнов, Руслан Хестанов, Игорь Чубаров Научный совет: С. Н. Зимовец (Москва), С. Э. Зуев (Москва), Л. Г. Ионин (Москва), †В. В. Калиниченко (Вятка), М. Маккинси (Детройт), В. А. Мау (Москва), Х. Мёкель (Берлин), В. И. Молчанов (Москва), А. Л. Погорельский (Москва), Фр. Роди (Бохум), А. М. Руткевич (Москва), С. Г. Синельников‑Мурылев (Москва), К. Хельд (Вупперталь)

Номер подготовлен при участии Центра современной философии и социальных наук Философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Address abroad: “Logos” Editorial Staff. Dr. Nikolaj Plotnikov Institut für Philosophie Ruhr-Universität Bochum D -44780 Bochum. Germany. nikolaj.plotnikov@rub. de Выпускающий редактор Елена Попова Художник Валерий Коршунов Корректор Юлия Николаева Верстка Сергей Зиновьев Редактор сайта Анна Григорьева E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: http: // www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Свидетельство о регистрации ПИ №ФС77–46739 от 23.09.2011 Подписной индекс 44761 в Объединенном каталоге «Пресса России» ISSN 0869-5377

Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора В оформлении обложки использована работа Влада Юрашко из серии «Очередь в будущее», 2011 (холст, масло) © Издательство института Гайдара, 2012 http://www.iep.ru/ Отпечатано в типографии OOO «Балто Принт» Utenos g. 41A , Vilnius LT -08217. Тираж 1000 экз. Заказ № 0000

содержание

4 Гасан Гусейнов. Кондурация, или Как понимать дело Pussy Riot культурные исследования / Cultural Studies 14 Виталий Куренной. Исследовательская и политическая программа культурных исследований 80 Ричард Джонсон. Что же такое культурные исследования? 136 Реймонд Уильямс. Базис и надстройка в марксистской теории культуры 157 Стюарт Холл. Культурные исследования: две парадигмы визуальные исследования / Visual Studies 184 Илья Инишев. «Иконический поворот» в науках о культуре и обществе 212 Мике Баль. Визуальный эссенциализм и объект визуальных исследований 250 Джеймс Элкинс. Девять типов междисциплинарности для визуальных исследований дидактика 260 Ян Левченко. Знание дисциплинарное и/или дисциплинирующее: к проблеме преподавания семиотики кейсы: публичные пространства 270 Ольга Рогинская. Классика и классики в российском театре 2000-х годов 289 Анна Ганжа. Mobilis in mobili: об особенностях формирования публичных пространств в городе Москве 311 Аннотации / Summaries 318 Авторы / Authors

От редакции «Логос» — всё тот же философско-литературный журнал, который издается вот уже более двадцати лет в непростых российских условиях, но и немного другой. Ставший уже привычным дизайн было решено отправить на покой, сменить макет, рубрикацию, оформление — вплоть до обложки: в сгущающихся сумерках прежняя черная рисковала слиться с пейзажем. Смена «лука» отражает и иные перемены: журнал вернулся в ВАКовский список, вышел в социальные сети, а следовательно, стал внимательнее к обратной связи, у него расширилась редколлегия и изменилась форма ее работы. Но осталось главное: установка на профессионализм, на критический анализ новых явлений и идей в практике и теории, на понимание философии не как архива умных мыслей, а как катализатора знания и провокатора творчества.

Кондурация,

иЛи КаК понимать деЛо Pussy Riot Гасан Гусейнов

Когда в 1967 г. «Вопросы литературы» напечатали нашу со Щегловым статью в дискуссии о кибернетике и литературоведении, Мельчук, услышав, что этому способствовал редактор отдела теории некто Ломинадзе, вскричал: «Морально-политический урод?!» — «Почему? Он симпатичный дядька». Оказывается, в «Кратком курсе» есть упоминание о «морально-политических уродах типа Шацкина и Ломинадзе» (причем последний — отец нашего редактора). Забавно, что знакомство с Ломинадзе, приведшее к публикации, началось тоже с cоответствующей цитаты. Обратиться к нему посоветовал В. В. Иванов, сказав: «Есть у них один чудесный грузин…» Жолковский А. К. Инвенции. Сборник статей разных лет. М.: Гендальф, 1995. С. 165. «Чудесный грузин» — высказывание Ленина в письме Горькому о Сталине, вошедшее во все биографии последнего.

В  

выдержке из воспоминаний А. жолковского мы имеем дело с  ироничным, рефлексивным, интроспективным и, конечно, личным самоанализом. А теперь попробуем, после паузы, представить себе общество, которое живет по этим заветам без самоанализа, не рефлексивно, а рефлекторно. С одной стороны — «морально-политический урод», с другой стороны — «чудесный грузин» (понятно, что национальность в данном случае для нас значения не имеет). Просто с одной стороны — враг, с другой — свой. Хоть разговор у нас пойдет о текущем скандале, но начать приходится издалека. Психические механизмы обращения к Сталину и сталинизму через язык можно объяснить по-разному. Например, в оптике так называемого нейролингвистического программирования нам указали бы на сложившийся в условиях террора перформативный слой, который предполагает за каждой сталинской паремией особую «картину мира»: говорящий высказывает генеральное согласие с устройством мира, даже несмотря на свое

4

• Логос

№1

[85] 2012 •

субъективное отвращение к этому устройству1. в качестве примера такого перформатива можно привести народную пословицу, которую носители языка, тем не менее, связывают с именем Сталина: «Лес рубят — щепки летят». для того чтобы избавить пациента, десятилетия назад ушибленного формулами «лес рубят — щепки летят», или, скажем, «сын за отца не отвечает», «кадры решают всё», «ликвидация, а  не  вытеснение», «мы живем по  формуле Ленина: кто кого», «логика вещей сильнее логики человеческих намерений» и т. д., так вот, чтобы избавить пациента от этой травмы, нужно показать ему эти формулы как поправимый вывих его сознания, а не как проектное устройство вселенной. Человек, может быть, постепенно свыкнется с мыслью, что это лично его покалечили, а мир — мир устроен иначе. Почему этот показ не доведен в россии до сколько-нибудь разумного результата? в  годы перестройки многие публицисты, философы, писатели, деятели кино и  пытались провести нечто вроде сеанса коллективной и  даже массовой психотерапии, разоблачая сталинскую риторику, основанную на подобных сигналах, как насквозь лживую и  манипулятивную (от  Александра Солженицына и  Анатолия рыбакова в  их  хрестоматийных уже книгах 60-х — 70-х гг. до  Михаила вайскопфа2 и  Тенгиза Абуладзе). На последние годы СССР пришелся и пик интереса к НЛП. При этом маятник массового спроса колебался между «психотерапевтическими практиками» и  «теорией заговора». Следы этого колебания мы можем увидеть в самых неожиданных концепциях — от выявления православных корней в советских социальных практиках Олега Хархордина3 до моей собственной гипотезы «полуязычия», сложившейся в конце 1970-х — начале 1980-х гг. и основанной, как я теперь понимаю, больше на идеях Харальда вайнриха4 и теории речевых актов и интенциональности джона Сёрла, чем на эмпирическом материале советского лингвистического эксперимента5. Общим в разнообразных трактовках сталинской риторики было базовое (и по большей части, к сожалению, ошибочное) представление об ее искусственности, антиорганичности, враждебности «настоящему языку». в терминологии сталинистов его перформативы тоже, конечно, искусственны, но — в сугубо 1. Bandler R., Grinder J. The Structure of Magic I : A Book About Language and Therapy. Palo Alto, CA : Science and Behavior Books, 1974. P. 15. 2. См.: Вайскопф М. Писатель Сталин. М.: Новое литературное обозрение, 2002. 3. См.: Kharkhordin O. The collective and the individual in Russia: a study of practices. Berkeley, CA : Univ. of California Press, 1999. 4. См.: Weinrich H. Linguistik der Lüge. Heidelberg, 1966. 5. См.: Гусейнов Г. Ложь как состояние сознания // Вопросы философии. 1989. № 11. • гасан гусейнов •

5

положительном смысле: они, дескать, по-новому организуют общество, позволяют выстроить из сырой массы продуманное архитектурно-инженерное сооружение. Сталинский формульный язык оказался, однако, совершенно не задетым ни коллективными заклинаниями (или конъюративными стратегиями), ни попытками его разоблачить, осудить и выразить сочувствие жертвам (кондемнативные и кондолесцентные стратегии). в «сталинскую» риторику, как сейчас бы сказали, оказалась «зашита защита» — ее глумливая, стебная природа, доступная так называемому простому грубоватому человеку. Эта ее природа (об ее этиологии многое сказано, в частности, в книгах Льва Троцкого, Михаила вайскопфа, Олега Хархордина и др.) стала востребованной в условиях технологической революции последнего десятилетия. Основной смысл этой революции для сталинизма как речевой практики состоит в создании питательной среды, в которой сталинские мемы закрепляются в невероятном разнообразии форм. Это закрепление, по аналогии с названными выше, точнее всего было бы назвать кондурацией (от  лат. condurare — делать прочным, твердым, а также закалять). За годы, прошедшие со времени смерти Сталина, явление радостного подавления сознания, которое считается наиболее характерным признаком сталинской социальной практики, воплощенной в его языке, отбрасывает тень все дальше в прошлое. При этом, с одной стороны, в «сталинизме» политико-идеологическом можно обвинить мыслителей, центральным мотивом творчества которых была магия языка. Например, Хайдеггера, Платона или Горгия. С другой стороны, в сталинском «диалектическом материализме» можно усмотреть развитие греческой софистики. до тех пор пока эти процедуры остаются в области интеллектуальных упражнений, они вписываются в кондемнативную или кондолесцентную стратегии. Но как только «знанием» о «сталинизме Горгия» или о «сталинизме Платона» начинает делиться сетевая поисковая машина, мы попадаем в область кондурации. Это явление наблюдается и тогда, когда неверно или нарочито ложно употребленное слово порождает в не задумывающихся, механически повторяющих его людях мотивацию к насильственному действию. конечно, Сталин далеко не единственный персонаж, оживленный, против ожиданий, в  новую эпоху и  как  бы вновь переведенный из  мертвых в  вечно живые. И  все  же живучесть именно его формул поражает воображение. важно понять коллективную прагматику, лежащую за речевыми формулами. Центральное место занимает здесь практика насильственного физического действия в ответ на действия символические. Здесь 6

• Логос

№1

[85] 2012 •

есть две стороны. Одна — убежденность носителя формулы в  наличии идеальной высшей инстанции, которая дает причастному к ней лицу право на вынесение карающего суждения. А за что можно карать всегда? Ясное дело — за «предательство» и за «кощунство». Тяжелый неправовой консенсус оправдывает поведение садистов в полицейском участке, но не прощает выступления зубастых молодых женщин из Pussy Riot против лицемерия и цинизма, к  которому давно притерпелось мнимо взрослое общество. Этот консенсус объединяет уж  очень многих. Слово «кощунство» произносят даже те, кто должен был  бы понимать, что этот термин так же нелеп в устах человека светского, как слово «флогистон» в устах физика. если и, правда, кощунство, отлучите девчонок от церкви, предайте анафеме. Поставьте на фейсконтроль обученную машину, которая впредь не будет пускать их на сакральную территорию, отчужденную в пользу высокого сообщества у тех, кто несколько десятилетий назад плескался в бассейне «Москва» на этом самом месте, месте другого несостоявшегося сакрального сооружения, где перед тем снесли другое сакральное сооружение… Никаких физических последствий, даже общественного порицания, действие Pussy Riot иметь и не могло бы, если бы большинство людей понимало, каким попранием закона является содержание их под стражей после вывода из помещения церкви. Но большинство как раз этого не понимает. Большинству людей все-таки хочется хоть как-то наказать за кощунство, оштрафовать или поколотить провинившихся. Некоторые хотят выпороть побольнее. Или лишить родительских прав. Или отдать на  поругание «мусульманам». На  годы отправить в  тюрьму. Твердо зная, что в  этой тюрьме надзиратели насилуют людей бутылками из-под шаманского. Иначе говоря, общество хочет ответить возможно более грубым физическим насилием тем, кто ненасильственно обнажил большое общественное лицемерие. Против вот этой страны «угрюмых нехристей» (Н. в. Тимофеев-ресовский), изображающих из себя верующих христиан, и бунтуют Pussy Riot. кстати, это как-то  непатриотично — пользоваться английским словосочетанием. Надо перевести поточнее. Riot это понятно: беспорядки, волнения, бунт. Теперь Pussy. Ну, как бы да, киска-пиписка. вот и перевод: «Бунтующая пиписька». Бунтующая и против садистов-тюремщиков из казанского «дальнего», социально близких и кое-какой (мы не знаем точно, какой именно) части чиновничьего аппарата, и очень большой части российского общества. кто же эти люди, адресаты акции БП? во-первых, это те, для кого задержанный, заключенный становится человеком • гасан гусейнов •

7

только тогда, когда это он сам или его родственник, родной человек. А когда это другой, чужой, незнакомый, то что уж тут — тогда с ним, преступником, можно и нужно обращаться так, как эти, из «дальнего». Отсутствие эмпатии приводит к интеллектуальным потерям. Перестают различаться модальности. То, что, согласно сообщениям СМИ, регулярно делали со своими жертвами тюремщики из казанского «дальнего» и, скорее всего, не только там, предлагают сделать с Бунтующими Пиписьками многочисленные комментаторы российской блогосферы. даже не хочется приводить примеры. Это — те же люди, которые в Москве, в детской поликлинике, в очереди, сказали на днях многодетной матери и дочери священника: «Ой, да вас, многодетных, нужно прямо отстреливать, а то и сами не живете и другим жить не даете!» даже если бы это было сказано в шутку, а не в сердцах, сам этот ход мысли является симптомом состояния сознания, которое очевидно выходит далеко за пределы приемлемой нормы. до  тех пор, пока судебно-карательная машина вырастает из такого состояния сознания большинства населения, бессмысленно требовать реформ этой машины от властей. Люди, которые верят в то, что «кадры решают всё», что «лес рубят — щепки летят», что (это уже горьковское!) «если враг не сдается, его уничтожают», ну и вообще, что символы и слова дороже чужой жизни, люди, которые верят в свое и своих властей право физически карать за символические действия, эти люди едва ли могут получить помощь даже от очень хорошего психоаналитика и терапевта. И спрятаться от этих людей невозможно, потому что их, вероятно, все-таки большинство. И они могут подстерегать вас в облике чадолюбивой бабушки из поликлиники. время само поставило эксперимент с  россиянами: против Бунтующих Пиписек не  высказался только ленивый, но что-то не слышно столь же громкого требования к властям проявлять милосердие к своим заключенным и арестованным. как мы знаем, осуждаемым слишком часто неправосудно, как убитого в  тюрьме Магнитского или вот только что свежеосужденного Алексея козлова. У этого большинства есть, возможно, только две решающие слабости, которые и сулят поражение такой общественной системе: они продажны и они не доверяют друг другу. вот почему для кондурации сталинского карательного опыта его наследники так налегают на православие и с такой жадностью аппроприируют религиозные ценности, направо и налево раздавая украденный символический капитал, лишь бы никто не заметил подмены. Но рано или поздно подмена все равно обнаруживается. И как раз в моменты некоторого перегибания палки со сто8

• Логос

№1

[85] 2012 •

роны гражданских протестантов. в  то  время как одни влиятельные представители церкви вполне готовы обсуждать случившееся в либеральном духе (как тот, кто придумал полезное слово «панк-молебен»), светский суд как раз начинает видеть свою задачу в том, чтобы найти для ничтожного в правовом отношении деликта — «кощунства» — как можно более жестокую кару. Некоторые толкуют это так: мужи церкви дают государственным мужам в  лизинг аргумент «кощунства». Но  это все надо доказывать. Пока же нет согласованных правил для диалога церкви и общества, а есть символическая колкость, провоцирующая на жестокость не только карательные органы, но и мутное общественное бессознательное. Что делать с этой драмой жестокосердия, не знает никто. При этом нельзя сказать, что карательная машина не умеет быть милосердной. Очень даже умеет! 19 марта 2012 года пришло такое сообщение: «Бывшие сотрудники патрульно-постовой службы вячеслав егоров и Максим Сердюков признаны виновными в  превышении полномочий с  применением насилия и  спецсредств, повлекшем за  собой тяжкие последствия. егоров получил четыре года условно, а Сердюков — пять лет условно». Это очень хорошая новость: оба уволенных смогут в  ближайшие 4 – 5  лет научиться вести себя по-человечески. Но  милосердие карательной системы все-таки избирательное, проявляемое только к самим карателям. дело не в том, чтобы к обоим бывшим членам карательной корпорации применять такие же суровые меры, как к Бунтующим Пиписькам, а в том, чтобы Бунтующие Пиписьки были прощены и выпущены на волю. Но милосердное действие не может, судя по всему, опираться на инстинкт доброго пастыря. Надо сначала понять, как устроен механизм ненависти к  Бунтующим Пиписькам. Иначе говоря, почему из-под маски добрых пастырей вырывается рык врага рода человеческого. По своему видимому устройству ненависть, испытываемая оскорбленной общественностью к «кощунству» Бунтующих Пиписек, опирается на представление об их «враждебности», «чужеродности» и даже «засланности». Нам говорят, что возмутительницы спокойствия «на самом деле» являются авангардом бездуховного большинства, бесхребетного и потому управляемого каким-то зарубежным или внутренним врагом. При таком взгляде борьба с Бунтующими Пиписьками превращается в сознании их противников в героическое сопротивление духовного меньшинства бездуховному большинству. Чем более жестокой окажется кара, обрушенная на головы этих девушек и молодых мамаш, тем выше, дескать, будет общественное достоинство немногочисленных храбрецов. ведь они — «защитники духов• гасан гусейнов •

9

ных ценностей» от легиона «проплаченных предателей» и иных врагов. Механизм подмены — объявления себя стойким духовным меньшинством перед лицом разнузданного, но духовно ничтожного большинства — показан в следующем рассуждении: духовное возрождение церкви — неоспоримая действительность. российские православные, прекрасно утверждают эту новую действительность. Церковь поставила перед собой грандиозную задачу, и ее концентрированная энергия успешно разрешает ее. Трудности решения — огромны, но, когда хочешь, — можешь! двадцать лет назад церковь, безоружная, ограбленная, вышвырнула из храмов коммунистов, вышвырнула оккупантов. За  двадцать лет, работая над возрождением Православия с небольшим количеством честных, искренно преданных ей священнослужителей, прослоенных множеством гнусных предателей, которые отвратительно компрометируют и своих братьев и даже самое веру, работая в атмосфере ненависти либералов, в змеином шипении «механических граждан», которые злорадно подмечают все мелкие ошибки, недостатки, пороки, работая в условиях, о тяжести и ужасе которых Она сама еще не имеет ясного представления, — в этих адских условиях Она развила совершенно изумительное напряжение подлинно возрождающей и чудотворной энергии.

для  людей старшего поколения узнаваем не  только стиль, но и прямой источник этого знаменитого пассажа. да-да, это из  основополагающей статьи Максима Горького, напечатанной под двумя разными заголовками в  «Правде» и  «Известиях» 15 ноября 1930 года. в «Правде» она называлась «если враг не сдается, его уничтожают», в «Известиях» — «если враг не сдается, его истребляют». Полноценным «сталинизмом» этот лозунг стал после того, как его в 1942 году процитировал в приказе № 55 И. Сталин, переведя стрелки с внутреннего врага на гитлеровскую Германию. для перелицовки цитаты под сегодняшние нужды мне довольно было чуть-чуть изменить датировку (вместо 13  лет — 20), заменить слово «пролетариат» словом «Церковь», а слово «буржуазия» словом «либералы». все остальное — от «духовности» до «чудотворной энергии» — осталось от горьковского оригинала: духовное возрождение пролетариата во всем мире — неоспоримая действительность. рабочий класс Союза Советов, идя впереди пролетариев всех стран, прекрасно утверждает эту новую действительность. Он поставил перед собой грандиозную задачу, и его концентрированная энергия успешно разрешает ее. Трудности решения — огромны, но, когда хочешь, — можешь! де-

10

• Логос

№1

[85] 2012 •

сять лет назад рабочий класс, почти безоружный, разутый, раздетый, голодный, вышвырнул из  своей страны богато вооружённые капиталистами европы белые армии, вышвырнул войска интервентов. За тринадцать лет, работая над строительством своего государства с небольшим количеством честных, искренно преданных ему специалистов, прослоенных множеством гнусных предателей, которые отвратительно компрометируют и  своих товарищей и даже самую науку, работая в атмосфере ненависти мировой буржуазии, в  змеином шипении «механических граждан», которые злорадно подмечают все мелкие ошибки, недостатки, пороки, работая в условиях, о тяжести и ужасе которых он сам еще не имеет ясного представления, — в этих адских условиях он развил совершенно изумительное напряжение подлинно революционной и чудотворной энергии.

вызверить и мобилизовать общество против меньшинства, объявив его представителей видимым острием невидимой темной силы, довольно просто. Тому же, как загнать эту энергию ненависти обратно в сумеречное подполье коллективного бессознательного, нигде не учат. Преследование отслуживших «панк-молебен» Бунтующих Пиписек имеет и  еще одно измерение — культурное. во  все хрестоматии по средневековой литературе включают миракль 13 века под названием «жонглер Богоматери», по мотивам которого написано впоследствии несколько более знаменитых музыкальных и литературных произведений (например, новелла Анатоля Франса или камерная опера Маснэ). Смысл произведения: Богоматери любезен не только и даже не столько тот, кто умеет молиться по всем правилам и знает грамоту, сколько тот, кто может превратить в чистосердечную молитву свое мирское умение, пусть и такое несолидное, как шутовство. О чем можно взмолиться к верховной силе? О еде и питье, об избавлении от чего-то, что никак не хочет уйти само. Ну так они это и сделали. Они обидели должностное лицо, но вовсе не оскорбили Ту, к которой обращались. Те, кто внимательно просмотрел и прослушал в записи «панкмолебен» в елоховской и Храме Христа Спасителя, утверждают, что эта социально-художественная акция соответствует исключительности храмового пространства куда больше, чем любая проповедь насилия, особенно произнесенная священнослужителями. выступление Бунтующих Пиписек выдержано вполне в стиле молодежных христианских тусовок последних двух-трех десятилетий. вот как написал об этом в международной сетевой дискуссии SEELANGS (20.03.2012) профессор виктор дмитриев: • гасан гусейнов •

11

Благодаря вашим спорам, господа, нашел я видеоролик с этими несчастными девушками, против которых был очень даже настроен и не мог прийти в себя от глубокого потрясения. как запели они своими чистыми прекрасными голосами «Богородица, Путина убери», так у меня мороз по коже пробежал. Их Сама Богородица в этот Храм послала (оболганный, поруганный, делящий черт знает с  кем пространство свое небесное). Богородица, убери Иуду, который писал доносы на своих однокурсников, который опутал подслушками ельцина, что тот шагу сделать не мог ни вправо ни влево, никого толком не мог пригласить, ни с кем не мог толком поговорить, ибо знал что крошка Цахес облепил его своими липкими нитями… И о чем, конечно, молчал… И что все эти рок-звезды, прыгающие по сцене или переминающиеся перед микрофонами, будто показывая, что хотят в туалет, да из-за песен не могут; что этот пресловутый Майк джагер, с его плохим голосом, мертвой душой и никаким актерским дарованием?.. Что эти наши американские рэповцы, поющие свои песни как бы протеста, одетые в шикарные полуспущенные штаны, шелковые рубашки и какие-то фасонистые кепки, что они все, эти шуты гороховые, рядом с этими девчонками, которых кто-то удачно сравнил с юродивыми… А если вам это сравнение не нравится, то представьте себе, что вот услышала толпа, как юродивый сказал Годунову: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит», и стала собирать подписи, чтобы патриарх как можно строже наказал не  только самого юродивого, но и тех, кто просит царя простить бедолагу за такую дерзость… вот и выяснилось, что Церковь с ее иконостасом, царскими вратами, амвоном — самое ТО место для рок-музыки; что рок — великое музыкальное открытие двадцатого века, что рокн-рол и  «Господи помилуй», «Богородица убери…» — близнецы-братья, идут рука об руку… Это пророчество о конце света, о реальном, всамделишном апокалипсисе, это плач к Богородице и отчаявшаяся ругань в адрес зла… Храм Мой, храмом молитвы наречется..! жалко, что никого не знаю в мире рока, жалко, что уже никого не знаю в мире церкви, а то бы просил всех певцов, всех иерархов присылать деньги в поддержку семей этих девчонок, наших новых святых, вымученных россией, а народ пусть молится за них, да покрепче… когда это случилось? какого марта? Не помню, но знаю одно: в этот день Храм Христа Спасителя был освящен не в шутку, а всерьез…

как видно, здесь наметилось противостояние, религиозное содержание которого оценивается в  зависимости от  политической ориентации говорящего. Через несколько дней после того, как события в московских храмах стали первостепенной политической новостью, известный предприниматель Борис Березовский захотел создать «христианскую революционную партию». Правда, опыт борца должен был подсказать преуспевающему политическому авантюристу несколько более тернистый 12

• Логос

№1

[85] 2012 •

путь. ради чаемого одновременного ослабления светской и духовной власти в Московском царстве, оставленном им в недалеком прошлом как раз на попечение новоизбранного президента, британский подданный мог бы взойти на провозглашение Лондонской автокефалии русской православной церкви с одновременным избранием себя на пост, скажем, папы Лондонского и всея друри-Лейн. Тут чем стебнее, тем революционнее. возможно, такое решение даже отвлекло бы карательные органы российской Федерации от преследования Бунтующих Пиписек, а остальные россияне чуть-чуть разбавили бы свою злобу чистым смехом. Главное — избежать того, что иногда описывают устойчивым словосочетанием «бессильная злоба». его охотно применяют политики и  СМИ , когда, например, террорист взорвал бомбу и убил несколько десятков человек. Говорят, что он действовал «в бессильной злобе». Противоречие между желаемым и действительным достигает в этом высказывании предельного выражения: его значение, собственно, прямо противоположно интенции, или тому, что хотел, как ему кажется, сказать говорящий. «Бессильная злоба» настолько сильна, что вместе с источником уничтожает и самого испытывающего злобу. Так вот, человек, призывающий покарать кого-то за кощунство, да и вообще за любое состоявшееся символическое действие, и испытывает в момент гнева самую настоящую «бессильную злобу». Применение максимально суровой кары позволит «бессильно злобствующему» в первый момент даже испытать исключительно сильное чувство исполненного долга. еще бы, ведь он может считать, что это порошинка его ненависти была использована для залпа из государственного орудия. Хорошо описаны, однако, и последующие психические процедуры, приводящие к саморазрушительным событиям, из которых ни для кого не остается выхода. Сейчас официальное российское правосудие захватило Бунтующих Пиписек в  заложницы. возможно, науськивающих на террор по отношению к ним и не намного больше, чем людей добрых и понятливых. Но кондурация происходит незаметно, а мозгами многих все еще правят старые формулы про беспощадность к врагам и к бешеным собакам.

• гасан гусейнов •

13

Исследовательская и политическая программа культурных исследований ВитаЛий Куренной

В

редаКционной дискуссии относительно соста‑ ва первого блока настоящего номера прозвучала нотка удивления — cultural studies? — Это должно быть что‑то о телепередачах или об армреслинге, причем здесь скучные тео‑ ретические тексты?1 Подобная реакция предсказуема. У куль‑ турных исследований2 оказалась весьма скромная история русскоязычной рецепции в постсоветский период, точнее, она попросту не состоялась. В отличие от смежных программ фран‑ цузского структурализма и  постструктурализма это направ‑ ление фактически никак не  представлено на  русском языке3. 1. Предваряя подборку переводных текстов по культурным исследованиям в на‑ стоящем номере журнала «Логос» — Реймонда Уильямса, Стюарта Холла и резюмирующую (на пике влияния в конце 1980‑х гг.) статью Ричар‑ да Джонсона, — замечу, что здесь выбраны наиболее представительные (программные) тексты культурных исследований, репрезентирующие их теоретическую, исследовательскую и в какой‑то мере политическую позицию в период консолидации направления. 2. Здесь и далее в номере так транслируется термин «Cultural Studies», который первоначально указывает на британскую программу исследований куль‑ туры. В русском языке оборот «культурные исследования» является дву‑ смысленным и малоупотребительным по стилистическим соображениям (а что, есть «некультурные исследования»?). Однако именно в силу этого искусственного характера и является, пожалуй, наиболее подходящим для использования в качестве специфицированного термина для обозна‑ чения конкретного направления в общем поле исследований культуры. Кроме того он является устоявшимся в соответствующей научной лите‑ ратуре на русском языке. 3.  Помимо обращения к  отдельным представителям культурных исследова‑ ний в обобщающих работах, дело ограничилось несколькими статьями А. Усмановой (Культурные исследования // Постмодернизм: энциклопе‑ дия / Под ред. А. А. Грицанова, М. А. Можейко. Минск: Интерпрессервис, Книжный дом, 2001. С. 394 – 400; От локального к глобальному: политика

14

• Логос

№1

[85] 2012 •

В русскоязычном интернете доступен перевод на русский язык только одной статьи интеллектуального лидера программы культурных исследований — Стюарта Холла4. несмотря на то, что в русскоязычном пространстве есть несколько научно‑об‑ разовательных центров, где так или иначе преподаются куль‑ турные исследования5, это направление не  стало предметом какой‑либо заметной дискуссии или рефлексивной интерпре‑ тации. и совсем не имело никакой внятной адаптации в виде исследовательского направления или программы. если тексты французских структуралистов и постструктуралистов прочно, массированно вошли в образовательный и исследовательский обиход подготовки гуманитариев самых разных направлений в российских вузах, то программа культурных исследований так и  осталась здесь темным пятном. В  лучшем случае речь идет о  растворении отдельных элементов этой программы в  смут‑ ном и фрагментированном понятии «постмодернизма», которое на долгие годы воцарилось в качестве теории всего в постсовет‑ ском российском интеллектуальном пространстве. Коммента‑ рии к политической составляющей проекта культурных иссле‑ дований также ограничились общими скупыми замечаниями6. «Культурных исследований» // Топос. 2000. № 3. С. 161 – 165), рассеянными фрагментами переводов (например: Контексты современности — I . Хре‑ стоматия. Казань: Изд‑во Казан. ун‑та, 2000) и, возможно, отдельными статьями, которые сложно отследить в постсоветском журнальном мно‑ гообразии. На русском языке есть также реферативный обзор сборника немецких переводов работ Э. П. Томпсона, выполненный С. Оболенской ([Реферат работы:] Э. П. Томпсон. Плебейская культура и моральная эко‑ номия. Статьи из английской социальной истории XVIII и  XIX  вв. // Ис‑ тория ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследо‑ вания в обзорах и рефератах. М.: РГГУ , 1996. В 2009 г. Е. Черемушкиной была защищена диссертация «Истоки и  становление проекта британ‑ ских „Культурных исследований“», посвященная, главным образом, ран‑ ним работам основоположников культурных исследований — Р. Хоггарту, Р. Уильямсу и Э. П. Томпсону. В диссертации содержится подробная биб‑ лиография русскоязычных работ, так или иначе посвященных проблема‑ тике культурных исследований. 4. См.: Холл С. Вопрос культурной идентичности // Художественный журнал. 2010. № 77 – 78. 5. В частности, магистерская программа «Визуальные и культурные исследова‑ ния» по направлению «Социология» в Европейском гуманитарном ин‑ ституте (Вильнюс), на кафедре истории и теории культуры Российско‑ го государственного гуманитарного университета. В рамках подготовки по направлению «Культурология», отдельные курсы читаются (в част‑ ности Г. И. Зверевой) бакалаврам и  магистрам отделения культуроло‑ гии Национального исследовательского университета — Высшая школа экономики. 6. В частности, Вера Зверева в своем предисловии к сборнику о массовой куль‑ туре замечает, что «принадлежность к „левому“ политико‑культурному движению — неотъемлемая черта ряда влиятельных направлений в ис‑ • ВитаЛий Куренной •

15

цель настоящей статьи заключается в  раскрытии исследо‑ вательской и политической специфики программы культурных исследований (прежде всего, ее первоначальной британской версии), сочетающей как исторический взгляд на развитие это‑ го движения, так и систематический анализ базовых особенно‑ стей этой программы. Структура статьи построена следующим образом: §1. общая характеристика программы культурных исследо‑ ваний. §2. анализ политического генезиса культурных исследований и их политической составляющей. §3. анализ дисциплинарной и методологической специфики культурных исследований. §4. Содержательная характеристика основных этапов разви‑ тия программы культурных исследований. §5. Краткое описание основных тематических направлений исследований и сравнительно развернутая экспликация развития одного из направлений (изучение молодежных субкультур). §6. оценка динамики взаимоотношения политической и ис‑ следовательской составляющей проекта культурных ис‑ следований. §7. Причины сравнительно неудачной истории рецепции культурных исследований в постсоветском российском пространстве и  возможные направления актуализации программы в сегодняшнем российском контексте. Существует обширная литература по  культурным исследова‑ ниям: в  целом и  по  отдельным персоналиям7, по  националь‑ ной специфике8, большое число антологий и  ридеров9, пред‑ ставляющих различные аспекты этой исследовательской про‑ граммы, а также, распространившаяся в 2000‑х гг., литература, стремящаяся адаптировать программу культурных исследова‑ ний к новым культурным, социальным и, прежде всего, полити‑ ческими реалиям современного мира, равно как и к набравшим следованиях массовой культуры» (Зверева В. Предисловие // Массовая культура: Современные западные исследования. М.: Прагматика куль‑ туры, 2005. С. 14). 7. См.: Richard Hoggart and Cultural Studies / S. Owen (Ed.). Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2008. 8. См.: Contemporary Spanish Cultural Studies / B. Jordan, R. Morgan‑Tamosunas (Eds). London; NY : Arnold, 2000. 9. См.: Cultural Studies / L. Grossberg, C. Nelson, P. Treichler (Eds). London; NY : Rout‑ ledge, 1992.

16

• Логос

№1

[85] 2012 •

популярность новым концептуальным течениям10. В настоящей статье я в наибольшей степени опираюсь на монографии оливе‑ ра Марчарта11 и Криса Баркера12, которые — что в данном кон‑ тексте немаловажно — представляют собой систематические попытки изложить общие особенности программы культур‑ ных исследований из инокультурного контекста (соответствен‑ но, немецкого и американского). Учитывая более исторически конкретную сфокусированность именно на  британских куль‑ турных исследованиях, перспектива Марчарта представляется наиболее подходящей для рассмотрения ядра программы куль‑ турных исследований13. 1. ПолитиКо-теоретичеСКий Пр оеКт Культурные исследования избегают дисциплинарной и  поня‑ тийной идентификации, равно как методологической и инсти‑ туциональной. Согласно Стюарту Холлу, перспектива дисци‑ плинарной институционализации представляет собой «сущест‑ венную опасность» для культурных исследований14. Культурные исследования позиционируются с  помощью метафоры «меж‑ дисциплинарного» или «постдисциплинарного» поля исследо‑ ваний, связанного с определенным ансамблем ключевых поня‑ тий и практических (политических) установок. что, впрочем, не отменяет многочисленных попыток определения их специ‑ фики. Крис Баркер15 и тони Беннет16 сходятся в следующем дис‑ циплинарном определении культурных исследований: · Культурные исследования — это междисциплинарное поле, в котором перспективы различных дисциплин мо‑ 10. См.: New Cultural Studies / G. Hall, C. Birchall Clare (Eds). Edinburgh: Edinburgh University Press, 2006. 11. См.: Marchart O. Cultural Studies. Konstanz: UVK Verlagsgesellschaft mbH, 2008. 12. См.: Barker C. Cultural Studies: Theory and Practice. 3rd ed. London: Sage Publi‑ cations, 2008. 13. Работа Баркера, кроме того, имеет обзорный и сциентизированный характер, будучи выпущена в рамках традиционных для издательства «Sage» ком‑ пендиумов по социальным исследованиям, тогда как работу Марчарта, напротив, отличает проблемный характер, стремление сохранить вер‑ ность культурным исследованиям как политическому проекту в совре‑ менном контексте. 14. Hall S. Cultural Studies and its Theoretical Legacies // Cultural Studies / L. Grossberg, C. Nelson, P. Treichler (Eds). London; NY : Routledge, 1992. P. 285. 15. См.: Barker C. Op. cit. P. 6 – 7. 16. См.: Bennett T. Culture: A Reformer’s Science. StLeonard, NSW : Allen & Unwin, 1998. • ВитаЛий Куренной •

17

гут быть привлечены для анализа отношений культуры и власти. · «Культурные исследования занимаются всеми теми прак‑ тиками, институтами и  системами классификации, по‑ средством которых населению прививаются определен‑ ные ценности, верования, способности, рутинные жиз‑ ненные практики и привычные формы поведения»17. · Формы власти, которыми занимаются культурные иссле‑ дования, различны и включают гендер, расу, класс, коло‑ ниализм и  т. д. Культурные исследования стремятся из‑ учить связи между этими формами власти и развивать та‑ кие стратегии мышления в отношении культуры и власти, которые могут быть использованы людьми в их стремле‑ нии к изменениям. · Первичная институциональная форма культурных иссле‑ дований — это форма высшего образования. и в этом ка‑ честве культурные исследования подобны всем прочим академическим дисциплинам. тем не менее они стремят‑ ся установить отношения за пределами академии с соци‑ альными и политическими движениями, с людьми, кото‑ рые трудятся в  институтах культуры и  занимаются ме‑ неджментом культуры. Культурные исследования отличает, прежде всего, особый на‑ бор пресуппозиций в отношении культуры как таковой, харак‑ терных в  целом для марксистского понимания общества как пространства политического конфликта18. Культура для куль‑ турных исследований не является чем‑то нейтральным и мир‑ ным. она продуцирует и репродуцирует политические и соци‑ альные идентичности, которые могут в определенной ситуации конвертироваться в прямой политический конфликт. Как выра‑ зился по этому поводу терри иглтон (ученик реймода Уильям‑ са): «В Боснии или в Белфасте культура — это не только то, что вы вставляете в магнитофон, но еще и то, за что вы убьете»19. Культура является не только способом удержания структуриро‑ ванной властью стабильности, но и проводит границы возмож‑ 17. Ibid. P. 28. 18. Первый параграф «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Эн‑ гельса (1848) начинается c утверждения именно этого тезиса: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы клас‑ сов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, ма‑ стер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в веч‑ ном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу ». 19. Иглтон Т. Идея культуры. М.: ИД Высшей школы экономики, 2012. С. 63.

18

• Логос

№1

[85] 2012 •

ных конфликтов, так как культурная идентичность существует постольку, поскольку отделяет себя от других идентичностей. Культура в  перспективе культурных исследований выпол‑ няет функцию установления гегемонии и, тем самым, социаль‑ ной и политической стабилизации общества. Сфера повседнев‑ ной культуры и здравого смысла имеет свое макрополитическое измерение, остающееся по  большей части нетематизирован‑ ным и  неосознанным. Культурные исследования, как замеча‑ ет о. Марчарт, осуществляют операцию, в чем‑то аналогичную психоаналитической, описанной Фрейдом в работе «Психопа‑ тология повседневной жизни», которая вскрывает глубинный симптоматический характер повседневной забывчивости, ого‑ ворок и т. д.20 а именно, посредством исследовательской рабо‑ ты производится выявление скрытого политического характера деполитизированных — на первый взгляд — действий и явлений культуры. речь, таким образом, идет об экспликации политического, понятого как системы властных отношений и конфликта, в сфере деполитизированной повседневной культуры. Стюарт Холл сформулировал специфическую особен‑ ность программы исследований культуры следующим обра‑ зом: «что  является специфическим, особенным в  перспекти‑ ве культурных исследований? Я полагаю, это вопрос политики культурной сферы или культуры политической сферы прибли‑ жается или даже составляет центральное понятие культурных исследований»21. оливер Марчарт, предлагая свой вариант раскрытия тео‑ ретической и  практической программы культурных исследо‑ ваний, говорит о парадигмальной для нее модели «магическо‑ го треугольника». она включает три циклически взаимосвя‑ занных элемента: культура — власть — идентичность, причем ни одни элемент не имеет самостоятельного и самодостаточного характера. Согласно Марчарту, культурные исследования мож‑ но определить как «интеллектуальную практику, занятую иссле‑ дованием того как социальные и политические идентичности (ре‑)продуцируются в сфере культуры посредством власти»22. К отличительным особенностям понимания этой трехчастной структуры относится то, что, во‑первых, власть не имеет како‑ 20. Marchart O. Op. cit. S. 13. 21. Hall S. Cultural Studies und die Politik der Internationalisierung // Hall S. Culture Studies: Ein politisches Theorieprojekt. Ausgewählte Schriften 3. Hamburg: Argument. S. 141. Первая публикация: 1996 г. (Здесь и далее я использую наиболее компактное на сегодняшний день издание статей, интервью и докладов Стюарта Холла, выпущенное в 4‑х томах гамбургским изда‑ тельством «Argument».) 22. Marchart O. Op. cit. S. 35. • ВитаЛий Куренной •

19

го‑то локализованного пространства в  социуме или государ‑ ственном аппарате, но  пронизывает все социальное поле, ре‑ продуцируя властные отношения в культурной среде. Во‑вто‑ рых, культурные исследования исходят из того, что, несмотря на  подобный всепроникающий характер власти, всегда суще‑ ствует возможность сопротивления ей, что властная гегемо‑ ния всегда нестабильна и  оставляет пространство для проте‑ ста: «Власть никогда неспособна сделать саму себя тотальной»23. Превращая культуру повседневности в  предмет, таким об‑ разом, практически ориентированного анализа, исследования культуры предполагают своего рода операцию «остранения» — превращения обыденного и привычного в непривычное, стран‑ ное. ее целью является выявление тех скрытых характеристик, а именно — власти и конфликта, которые пронизывают сферу повседневной культуры — прежде всего, популярной и медий‑ ной. таким образом, не культура как особый предмет является отличительной особенностью культурных исследований. Куль‑ турные исследования объединяет не  предмет (повседневная культура, массовая или медиакультура), а практическая цель — экспликация политического и политической перспективы. Эта практическая операция может быть реализована посредством хотя и  вариативных, но  поддающихся кодификации дискур‑ сивных и понятийных средств, опирающихся, в свою очередь, на общие теоретические и политические модели, определяющие предварительное структурирование предмета исследования. Указанная стратегия политизации и политической ангажи‑ рованности, являющая отличительной особенностью куль‑ турных исследований, отсылает нас к  более широкой пробле‑ ме политически ангажированного научного знания. В данном контексте я  ограничусь двумя замечаниями по  этому поводу. Во‑первых, именно политическая перспектива культурных ис‑ следований отличает их, в  частности, от  немецкой традиции наук о культуре (Kulturwissenschaften): если первые стремятся политизировать определенные культурные группы (маргиналь‑ ные и социально‑пораженные слои), то традиция наук о куль‑ туре стремится защитить общество от рискованной стратегии политизации со стороны научной практики24, тем самым под‑ держивая не только тезис Макса Вебера о ценностной нейтраль‑ ности научного знания, но и учитывая опыт нацистской поли‑ тизации науки. Во‑вторых, указанная особенность культурных исследований должна совершенно ясно осознаваться и учиты‑ 23. Grossberg L. What’s Going On? Cultural Studies und Populärkultur. Wien: Turia + Kant, 2000. P. 266. Цит. по: Marchart O. Op. cit. S. 36. 24. Ср.: Marchart O. Op. cit. S. 23.

20

• Логос

№1

[85] 2012 •

ваться в российском контексте, где эта тема была, можно ска‑ зать, весьма драматически прожита в  XX веке. Представление о политической составляющей научного знания было неотъем‑ лемым элементом советской как официально‑идеологической, так и репрессивной системы (эта тема еще будет затронута в по‑ следней части статьи). 2. Гене зиС ПолитичеСКоГо Пр оеКта и Брита нСКие ноВые леВые 2.1. Внутренний и Внешний поЛитичесКий КонтеКст Генезис культурных исследований тесно связан с трансформа‑ цией левых британских и, шире, европейских политических течений в послевоенный период. В самом общем виде проект культурных исследований представляет собой теоретический и практический ответ на стремительное падение значения ос‑ новного протестного политического субъекта европы второй половины XIX —первой половины XX  в. — пролетариата. на‑ циональная политическая консолидация, в том числе, британ‑ ского общества в ходе Второй мировой войны была дополнена в послевоенный период экономической и социальной програм‑ мой формирования «государства всеобщего благосостояния» («welfarestate»)25. Помимо социальной политики она подразуме‑ вала также ликвидацию латентной угрозы «гражданской войны» и интеграцию прежнего классового носителя революционного сознания в общую целостность национального буржуазно‑ры‑ ночного общества («обуржуазивание пролетариата»). значение этой программы не сводилась к какому‑то конечному ряду мер, речь шла, скорее, о сложном комплексе трансформаций поли‑ тического, культурного, социального и экономического поряд‑ ка, который в Британии начал реализоваться уже в конце Второй мировой войны. ориентация на формирование социального го‑ сударства означало, в частности, продолжение роста государства 25. Идея «государства всеобщего благосостояния» в Европе имеет своим источ‑ ником программу «Sozialstaat» («социального государства»), реализуе‑ мую Бисмарком в 1880‑х гг. в Германии. В Британии эта политика восхо‑ дит к так называемому «Докладу Бевериджа»: в 1942 г. был опубликован доклад возглавляемой Уильямом Бевериджем междепартаментской ко‑ миссии «Социальное обеспечению и объединенные службы», где были перечислены пять «великих зол» современного индустриального обще‑ ства, которые призвано ликвидировать именно государство: нищета, не‑ образованность, антисанитария, безработица и болезни. • ВитаЛий Куренной •

21

(и без того выросшего во время войны), осуществляющего бю‑ рократизированную политику регулирования и перераспределе‑ ния. расширялся доступ к образованию — в Британии важным рубежом здесь является «Butler Education Act» 1944 г. а также к здравоохранению, что выразилось в создании британской на‑ циональной службы здравоохранения («National Health Service»). В послевоенный период быстрыми темпами шло формиро‑ вание общества потребления и массовых потребительских уста‑ новок, способствующих формированию «чувства бесклассо‑ вости»: «Капитализм как социальная система сегодня опреде‑ ляется потреблением», — констатировал Стюарт Холл в конце 1950‑х26. Потребительские товары превратились в инструменты, генерирующие социально‑иерархические различия, в силу сво‑ ей способности аккумулировать социальную ценность. «Куль‑ тура, образование и обучение, подобно другим „потребитель‑ ским товарам“ нашего общества, обросли социальной ценно‑ стью в  иерархии статусных символов. обучение или чтение больше не являются процессами, посредством которых инди‑ вид расширяет и углубляет свой опыт ради него самого... они сами по себе представляют стратегии продвижения по лестнице статусов. разные книги подразумевают разные — и даже утон‑ ченно различные — стили жизни»27. В этой новой ситуации специфическая сложность, прежде всего, для левых теоретиков и активистов заключалась в том, что новый послевоенный национальный внутриполитический консенсус (маркируемый как политическая апатия), достигну‑ тый на символическом уровне сознания, не подтверждался эко‑ номическими и социальными индикаторами: тотального обур‑ жуазивания, в частности, британского общества не произошло28. реймонд Уильямс формулировал это противоречие следующим образом: «рабочий класс не становится буржуазией, обладая но‑ выми продуктами, во всяком случае не больше, чем буржуазия перестает быть буржуазией, когда изменяется характер объек‑ тов ее собственности»29. Эта новая ситуация, не поддающаяся объяснению с точки зрения классического марксизма (во всяком случае его распространенных догматических интерпретаций), вызвала во  всей европе появление широкого спектра новых аналитических инструментов, призванных ее объяснить, — это была часть теоретического ответа на новую ситуацию. В рамках 26. Hall S. A Sense of Classlessness // Universities & Left Review. 1958. № 5. P. 29. 27. Ibidem. 28. Ср.: Marwick A. A Social History of Britain. 1945 – 1983 // D. Punter (Ed.). Introduc‑ tion to Contemporary Cultural Studies. London; NY : Longman, 1986. P. 19 – 46. 29. Williams R. Culture and Society. 1780 – 1950. NY : Anchor Books, 1960. P. 343.

22

• Логос

№1

[85] 2012 •

программы культурных исследований это привело к признанию сравнительно самостоятельной роли культурно‑символической «надстройки» и смещению исследовательских интересов левых основоположников программы в область культуры. Снижение политической активности прежнего протестно‑ го класса шло параллельно с зарождением новых форм поли‑ тического и символического протеста — так называемых новых социальных движений и  новых левых30, активность которых достигла кульминации в  1968  г. Ввиду появления этого ново‑ го феномена перед левыми интеллектуалами и активистами от‑ крывалась практическая перспектива перевода символических форм протеста в  реальный политический протест — в  том случае, если потенциально поддающиеся политизации протестные группы будут верно идентифицированы на основе их символической манифестации, а их интенции — правильно поняты, а  затем и  артикулированы на  макрополитическом уровне. В силу того, что подобные протестные группы могли иметь мало общего с  классическим пролетариатом и  его политиче‑ ской программой, пришла в движение и сама рамочная поли‑ тическая платформа первых политических активистов куль‑ турных исследований. Политическая программа «социализма» и «социалистического гуманизма» (Эдвард П. томпсон) со вре‑ менем все больше уступает в культурных исследованиях место более широкой политической платформе — радикальной демо‑ кратизации, понятой, например, как «действительная передача власти тем, кто ее лишен»31. наконец, как формулирует р. джон‑ сон уже в 1987 г.: «Культурные исследования — это не программа исследований для конкретной партии или течения. и еще мень‑ ше они связывают свои интеллектуальные усилия с какими‑то устоявшимися доктринами. такая политико‑интеллектуальная позиция возможна, потому что политика, которую мы стремим‑ ся создать, еще не сформирована до конца»32.

30. Британское понятие «New Left» было прямым переводом названия француз‑ ского движения «nouvelle gauche», объединившегося первоначально во‑ круг журнала «France Observateur». Подробный анализ истории «новых левых» в Великобритании см.: Kenny M. The First New Left. British Intellec‑ tuals after Stalin. London: Lawrence & Wishart, 1995; Blackledge P. The New Left’s Renewal of Marxism // International Socialism Journal. 2006. № 112. Ука‑ занная работа Блэкледжа является частью подборки в том же номере журнала статей о значении 1956 г. для формирования нового социали‑ стического движения. 31. Hall S. Der Staat — der alte Verwalter des Sozialismus // Hall S. Ideologie, Kultur, Rassismus. Ausgewählte Schriften 1. Hamburg: Argument, 1989 (1984). S. 234. 32. «Так что же такое Cultural Studies?» (см. перевод в настоящем номере журнала). • ВитаЛий Куренной •

23

Существенным моментом в  истории формирования куль‑ турных исследований является также их партийный контекст. ранний период здесь отмечен тесным, но  при этом все более критическим взаимодействием протагонистов будущих куль‑ турных исследований с  британскими лейбористами, а  так‑ же — как в  случае с  Эдвардом  П. томпсоном — с  компартией Великобритании. для  аналитического описания партийной ситуации это‑ го периода уместно воспользоваться понятием «либеральный консенсус» иммануила Валлерстайна. либеральный консен‑ сус определяется как форма политического согласия «старых» парламентских партий, в рамках которой «под маской идеоло‑ гического конфликта скрывалась реальность идеологического консенсуса» трех основных политических течений современ‑ ного буржуазного общества — либерального, консервативно‑ го и социалистического33. Согласно Валлерстайну, 1968 г. пока‑ зал, что «новые» социальные и левые движения окончательно разочаровались в либеральном консенсусе и старых парламент‑ ских партиях. они перешли к альтернативной форме полити‑ ческого действия — «новой политике», отличающейся, пре‑ жде всего, децентрализованным и  дебюрократизированным характером. что  касается международного контекста рождения про‑ граммы культурных исследований, то здесь важнейшую роль играла политика деколонизации, стимулировавшая процесс миграции в бывшую митрополию жителей прежних колоний, а также изменение настроений новых левых в отношении СССР. новая постколониальная ситуация, все последствия которой еще далеко не  проявились в  европе и  до  настоящего момен‑ та, стала источником множества сквозных сюжетов культур‑ ных исследований (антиколониализм, раса, диаспора и  т. д.). что касается нашего круга вопросов — рождения культурных исследований из  среды «новые левых» в  Великобритании, — то решающим в возникновении новой политической и интел‑ лектуальной ситуации, датой рождения британских «первых новых левых», стал 1956  г. В  это время произошли три собы‑ тия: состоялся доклад н. Хрущева на  ХХ съезде КПСС, вызвав‑ ший в среде западных левых компанию по критике сталиниз‑ ма и десталинизации; в октябре 1956 г. в Венгрию были введены советские войска; разразился Суэцкий кризис: израиль, Вели‑ кобритания и Франция предприняли вторжение в египет.

33. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СП б.: Университетская книга, 2001. С. 308.

24

• Логос

№1

[85] 2012 •

2.2. перВые ноВые ЛеВые: клубы и журналы Эдвард томпсон, Эрик Хобсбаум и  джон Савилль, требовав‑ шие проведения открытой дискуссии о  преступлениях стали‑ низма и реформы Коммунистической партии Великобритании в 1956 г., дистанцируются от партии, томпсон и Савилль учре‑ ждают журнал «The New Reasoner» (в эту группу входил также аласдер Макинтайр). Более молодая группа постколониальных интеллектуалов, британских марксистов, лейбористов и  других левых интел‑ лектуалов, «многие из  которых были иностранцами или вну‑ тренними эмигрантами», еще до событий 1956 г. основала неза‑ висимый политический союз «Социалистическое общество»34, что обеспечило этой группе определенный «моральный капи‑ тал» (Холл) и  самостоятельную позицию в  тогдашнем левом интеллектуалом и политическом поле Великобритании. В «Со‑ циалистическое общество» входили, в частности, Стюарт Холл и чарльз тейлор (оксфордские студенты, как и многие другие члены этой группы), которые — вместе с  рафаэлем Самуэлем и Габриэлем Пирсоном — организовали в 1957 г. журнал «Univer‑ sities and Left Review», где с 1958 г. основную редакционную рабо‑ ту вел Стюарт Холл. два эти журнала были основными органа‑ ми первой генерации «новых левых» в Великобритании. В 1960 г. оба журнала объединись в один — «New Left Review», первым ре‑ дактором которого также становится Стюарт Холл. описываемый здесь британский опыт, бывший субстратом возникновения культурных исследований, заслуживает ин‑ тереса по той причине, что является фактически прообразом всех последующих «новых социальных движений», а в какой‑то мере и известных нам сегодня «сетевых движений». Принципи‑ альной установкой британских первых новых левых был отказ от организационной формы и партийной структуры: «Мы нахо‑ дились под влиянием сталинского опыта и испытывали слиш‑ ком большое недоверие к  бюрократическим аппаратам поли‑ тических партий»35. В  итоге это движение не  имело никако‑ го организационного базиса, представляя собой, по сути, сеть клубов. Холл в своих воспоминаниях говорит о двадцати шести 34. Hall S. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen // Hall S. Culture Studies: Ein politisches Theorieprojekt. Ausgewählte Schriften 3. Hamburg: Argument, 2000. S. 19. Первая публикация: 1996 г. 35. Ibid. P. 23. Ретроспективно Холл высказывает по этому поводу некоторое со‑ жаление: «Возможно, мы были неправы, — и замечает, — мы не знали, что „тирания бесструктурности“ была проблемой для всех „новых социаль‑ ных движений“» (Ibidem). • ВитаЛий Куренной •

25

клубах, в специальных исследованиях по истории «первых но‑ вых левых» эта цифра доходит до сорока36. В лондоне эта клуб‑ ная культура новых левых тесно переплеталась с молодежной контркультурой — молодые люди собирались для дискуссий с авторами «Universities and Left Review» так же, как на джазо‑ вые и прочие музыкальные и культурные события. дискуссии с авторами могли анонсироваться так: «Coffee, beer and spirits will be available» («В наличие кофе, пиво и интересные люди»). Журнал «New Left Review» в начале 1960‑х гг. стал, кроме того, своего рода фокусом трансформации, который описывается как переход от «первых» ко «вторым» новым левым в Великобри‑ тании. Внутри прежнего общего течения возникли разногла‑ сия. Стюарт Холл покинул пост главного редактора журнала в 1961 г. на смену ему в 1962 г. пришел Перри андерсон, серьез‑ но изменивший редакционную политику. теперь журнал занял критическую позицию по отношению к гуманизму и популизму томпсона и первых новых левых. интерес к теме освободитель‑ ных движений и третьего мира вытеснял проблематику британ‑ ской рабочей культуры. Можно сказать, что на смену программе «культурализма» — основы культурных исследований — у «вто‑ рых новых левых» пришли структуралистские марксистские подходы, импортированные из Франции, в которых, кроме про‑ чего, подчеркивалась приоритетная важность теоретической работы по отношению к политическому активизму37. Впрочем, собственный «поворот к теории» происходил и в плане куль‑ турных исследований, которые — уже в рамках Бирмингемско‑ го центра — также активно обратились, в том числе, к теорети‑ ческим разработкам. 2.3. происхождение и КуЛьтура: социальный состав новых левых и компенсаторная реакция протагонистов культурных исследований Социальный характер движения первых новых левых можно определить как своего рода «межклассовый»: это была «отно‑ сительно свободно парящая интеллигенция» в том смысле как ее понимал Карл Мангейм38. Вот как Холл характеризует соци‑ 36. Kenny M. The First New Left. British Intellectuals after Stalin. London: Lawrence & Wishart, 1995. P. 27. Цит. по: Marchart O. Op. cit. S. 64. 37. См.: Marchart O. Op. cit. S. 67. 38. Мангейм, с одной стороны, определяет ее как слой, «который сравнительно мало связан с каким‑либо классом и не имеет слишком прочных соци‑ альных корней»; тогда как, с другой стороны, этот слой характеризует‑ ся специфическим типом внутренней связанности — образованностью: «Причастность к одной и той же сфере образованности все более вы‑

26

• Логос

№1

[85] 2012 •

альный состав британских новых левых: «Я не пытаюсь предста‑ вить социальный состав новых левых шире, чем он был в дей‑ ствительности. однако неверно считать, что на пике своего раз‑ вития они включали только студентов и интеллектуалов, как это было в  США. Следует иметь в виду, что британские универси‑ теты никогда не были достаточно большими, чтобы представ‑ лять собой автономное политическое пространство. долгое вре‑ мя новые левые охватывали, таким образом, разные социальные группы. они возникли в  пятидесятые, когда происходил глу‑ бокий классовый сдвиг. Было множество людей, которые нахо‑ дились в процессе перехода между традиционными классами. В  первую очередь, это были выходцы из  рабочего класса, ко‑ торые теперь получали стипендию и шли в колледж или школу искусств. они начинали работать по профессии, становились преподавателями или занимались чем‑то подобным. Феномен новых левых был связан с  людьми, которые сами пребывали в  движении между различными классами. Многие наши клу‑ бы существовали в так называемых „новых городах“. там жили люди, родители которых, возможно, были рабочими, но  они сами получили лучшее образование, побывали в университете, а теперь сами стали преподавать. и Хоггарт, и Уильямс были вы‑ ходцами из рабочей среды и благодаря образованию для взрос‑ лых стали интеллектуалами»39. Упомянутая в  цитате проблема социального происхожде‑ ния основателей культурных исследований позволяет объяс‑ нить содержательные и тематические предпочтения первых ра‑ бот Хоггарта и Уильямса, а также проливает свет на склонность основных представителей культурных исследователей к работе в структурах дополнительного образования («образования для взрослых») за  пределами университетских стен («extra‑mural teaching»). В частности, реймонд Уильямс преподавал в Worker’s Educational Association40, а Стюарт Холл после ухода с поста ру‑ ководителя Бирмингемского центра современных культурных исследований перешел на работу в открытый университет (The Open University)41 в качестве профессора социологии. что каса‑ ется содержательных предпочтений, то работы Хоггарта и Уиль‑ ямса, посвященные истории и культуре рабочего класса, мож‑ тесняет различия по рождению, сословию, профессии и имущественно‑ му положению, объединяя отдельных образованных людей именно под знаком этой образованности» (Манхейм К. Идеология и утопия // Ман‑ хейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. 132 – 133). 39. Hall S. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen. S. 21 – 22. 40. Ассоциация была основана в 1903 г. и существует по настоящее время. 41. Открытый университет был образован в 1969 г., в настоящее время являет‑ ся одним из ведущих британских центров дистанционного образования. • ВитаЛий Куренной •

27

но трактовать в аспекте социологии знания как специфическую реакцию авторов — выходцев из рабочей среды — на столкно‑ вение с элитарной культурой в университетах. реакция на этот своего рода культуршок была двоякой. С одной стороны, у осно‑ вателей культурных исследований формировалась обостренная чувствительность именно к культуре (а не только и не столько к экономическому положению) как специфическому моменту классового различия42. Специфический биографический опыт основателей объясняет, таким образом, общий «поворот к куль‑ туре» в рамках программы культурных исследований. С другой стороны, реабилитацию именно рабочей и  популярной куль‑ туры в работах Хоггарта и Уильямса можно рассматривать как компенсаторную реакцию на образцы высокой культуры, с ко‑ торыми они столкнулись в университете: «В определенном от‑ ношении импульсом к  учреждению исследований культуры можно считать попытку конвертации определенного культур‑ ного капитала (рабочей культуры) в символически легитимный (академический) капитал»43. Поворот к массовой и популярной культуре, акцент на демонтаже традиционной иерархии «высо‑ кой» и «низкой» культуры, имеет, таким образом, ясный соци‑ альный генезис, связанный с общими процессами социальной динамики послевоенного британского общества, в  особенно‑ сти же — с расширением доступа в систему высшего образова‑ ния у выходцев из среды британского рабочего класса. Следует, пожалуй, добавить, что данный культурный опыт не  был уникальным для Великобритании: таким  же образом можно объяснить и специфический исследовательский интерес к различиям в культурных предпочтениях («вкусу») различных социальных слоев у Пьера Бурдье — выходца из провинциаль‑ ной семьи мелких служащих и принадлежащего к поколению Хоггарта и Уильямса.

42. Ретроспективно Уильямс так оценивал эту ситуацию: «Неравенство, кото‑ рое я ощущал, было для меня — и для всякого, кто вышел из рабочей среды и прошел через институты высшего образования, — в первую оче‑ редь, неравенством культуры, процесса образования, обращения с лите‑ ратурой. То, что другими в других ситуациях ощущалось непосредствен‑ но как экономическое или политическое неравенство, было для меня неравенством и даже, в какой‑то степени, отсутствием общности культуры. Здесь заключался исток дискуссии о понятии культуры. Дело в том, что культура была и остается, особенно в Англии, одним из фак‑ торов, через который передаются классовые различия между людьми» (Williams R. Innovationen. Über den Prozesscharakter von Literatur und Kunst / H. G. Klein (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1983. S. 74.) 43. Marchart O. Op. cit. S. 200.

28

• Логос

№1

[85] 2012 •

2.4. стюарт хоЛЛ: первая генерация постколониальной интеллигенции Политический контекст формирования культурных исследова‑ ний не был абстрактным набором проблем и вопросов, беспо‑ коившим их основателей. не ограничивался он также специфи‑ ческой чувствительностью к культурным различиям у выходцев из нижних слоев, получивших доступ к университетскому обра‑ зованию и столкнувшихся в университетах с носителями иного социокультурного габитуса. для Стюарта Холла — бессменного интеллектуального лидера культурных исследований — нагляд‑ ный и драматический жизненный опыт был связан, кроме того, с комплексом проблем, вызванных колониализмом и постколо‑ ниализмом: «Я  прожил классические колониальные напряже‑ ния как часть моей личной истории» 44. Холл родился в 1932 г. на Ямайке в семье, которая имела гете‑ рогенные «классовые» и «цветные» истоки. его семья принадле‑ жала к «среднему классу», но отец и мать происходили из раз‑ ных его страт. отец был выходцем из его нижней — «черной» страты, где смешалось множество этносов (африканцы, порту‑ гальцы, евреи и т. д.). Мать же принадлежала к верхней — «ло‑ кальной белой» — страте, которая культурно отождествляла себя с  англией и  плантаторами: «она считала англию роди‑ ной, она отождествляла себя с колониальной властью». По срав‑ нению со своей старшей сестрой и братом Стюарт был самым «черным», что делало его аутсайдером уже в собственной семье. В детстве родители запрещали ему дружить с «черными» друзь‑ ями, однако сам Стюарт избегал дружить с  «белыми». С  «бе‑ лой» культурой стремился идентифицировать себя и его отец. но юный Стюарт понимал, что это унижает его отца, которого с трудом переносили англичане и «белые» в спортивном клубе, к которому он стремился приобщить также и сына: «Это я не‑ навидел больше всего. не только то, что он принадлежал миру, который я отвергал. Я просто не мог понять, почему он не ви‑ дит, как они его презирают». Уже школьником Холл был анти‑ империалистом и солидаризовался с движением за националь‑ ную независимость Ямайки. на этот опыт наложилась драма‑ тическая история его сестры, пережитая Холлом в 17 – 18‑летнем возрасте. По настоянию родителей она была вынуждена порвать отношения с «черным» выходцем с Барбадоса, что привело к тя‑ 44. Далее в этом параграфе я опираюсь на подробное автобиографическое интер‑ вью Холла, которое он дал в 1996 г. Куан‑Хсинг Чену (Hall S. Die Form‑ ierung eines Diaspora‑Intellektuellen). • ВитаЛий Куренной •

29

желому нервному срыву и последующему лечению электрошо‑ ком, от чего она уже никогда не оправилась, навсегда оставшись в родительском доме. «неожиданно, — говорит Холл, — мне ста‑ ли ясны противоречия колониальной культуры: как индивид проживает и переживает колониальную зависимость от цвета и класса и как это может разрушить его как субъекта». Эта ис‑ тория повлияла на Холла таким образом, что он навсегда решил покинуть дом, а в конечном счете и страну. не  менее драматически складывались отношения Холла и  с  матерью. Поскольку в  автобиографических размышлени‑ ях Холла он занимает значительное место, я  процитирую его in extenso. «Моя мать была невероятно доминирующим чело‑ веком. Мои отношения с ней были тесными и при этом анта‑ гонистическими. Я  ненавидел то, чему она симпатизировала, что она пыталась мне представить. но мы все были тесно с ней связаны, так как она доминировала в нашей жизни. она доми‑ нировала в жизни моей сестры. К этому следует добавить, что мой брат, самый старший ребенок в семье, очень плохо видел и в конце концов ослеп. С самого раннего детства он был очень зависим от моих родителей. Когда я родился, эта зависимость сына от  матери уже утвердилась в  качестве образца. она пы‑ талась повторить это и со мной, а когда у меня появились соб‑ ственные интересы и собственный взгляд на вещи, возник анта‑ гонизм. При этом отношения были интенсивными, так как моя мать всегда говорила, что я единственный, кто с ней борется. она хотела надо мной господствовать, но она также ненавидела и тех, кто позволял ей над собой господствовать. она презирала моего отца, так как он ей поддавался. она презирала мою сестру, так как она была девушкой, а моя мать считала, что женщины неинтересны. В пубертатный период моя сестра боролась с ней все время, но когда моя мать ее сломала, то стала ее презирать. Моя мать считала, что мое предназначение состоит в том, чтобы ей противостоять, и за это она меня уважала. Когда она, наконец, узнала, кем я стал в Британии, — что я осуществил все ее параноидальные фантазии о мятежном сыне, — она не хотела, чтобы я возвращался на Ямайку, так как я уже представлял сам себя, а не ее представление обо мне. она узнала о моей полити‑ ческой деятельности и сказала: „оставайся там, не возвращай‑ ся и не зли нас своими комическими идеями“»45. К этому стоит добавить, что женский вопрос, хотя и в дру‑ гом аспекте, сыграл важную роль еще в одном рубежном био‑ графическом эпизоде Холла. дело в том, что феминизм, кото‑ 45. Hall S. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen. S. 15.

30

• Логос

№1

[85] 2012 •

рому центр современных культурных исследований под ру‑ ководством Холла открыл широкие двери, стал также одним из  важнейших факторов, который повлиял на  решение Хол‑ ла оставить руководство центром и перейти к преподаватель‑ ской деятельности в открытом университете. В политическом отношении целью этого перехода было стремление Холла «об‑ ращаться к обычным людям, к женщинам, к студенткам и сту‑ дентам вне университетских рамок». однако феминизм отно‑ сился к числу важных внутренних мотивов, которые Холл неод‑ нократно упоминает в связи с этим эпизодом своей биографии (причем сам Холл был женат также на известной представитель‑ нице университетского феминистического движения Катерине нортгемптоншир). «Женский вопрос также был сложен, а имен‑ но по двум основаниям. Первое состояло в том, что я не был противником феминизма: что бы там ни было, но я был его сто‑ ронником. Превращение меня во „врага“ в качестве ведущей па‑ триархальной фигуры ставило меня в невозможную, противо‑ речивую позицию. Конечно, они должны были так поступить. Было абсолютно правильно, что они так поступали. они дол‑ жны были заставить меня замолчать; в этом состояла полити‑ ческая программа феминизма. если бы меня пытались заставить замолчать правые, то  все было  бы в  порядке. Мы  бы до  кон‑ ца боролись против этого. но  я  не  мог бороться против сво‑ их студенток‑феминисток. Это можно рассматривать также как противоречие теории и  практики. Можно выступать на  сто‑ роне определенной практики, но все обстоит несколько иначе, когда перед тобой неожиданно встает настоящая феминистка и говорит: „дай нам убрать из программы реймонда Уильямса и вместо него поставить Юлию Кристеву“. Жить политикой — не то же самое, что абстрактно выступать за нее. С самого начала мы делали в центре нечто вроде „альтернативного уни‑ верситета“. не было никакого различия между студентами и со‑ трудниками. но тогда я увидел, что возникает граница между поколениями, между позициями — студентами и преподавате‑ лями, а я не хотел этого. если уж я должен был взять на себя от‑ ветственность в качестве преподавателя, то я хотел заниматься этим в более традиционных рамках. Я не мог так жить, чтобы половину времени быть преподавателем, а другую половину — отцом, чтобы меня ненавидели как отца и делали из меня анти‑ феминистски настроенного мужчину»46. Подытоживая это биографическое отступление, можно ска‑ зать, что специфический методологический и предметный ак‑ 46. Ibid. P. 29 – 30. • ВитаЛий Куренной •

31

цент культурных исследований на живом «опыте» и внимание к  индивидуальной активности также в  определенных преде‑ лах можно объяснить спецификой биографии их  протагони‑ стов, причем, как в случае Холла, весьма необычной. В 1951 г. он приехал в Великобританию в рамках первой — максимально об‑ разованной и ориентированной, в свою очередь, на получение высшего образования — волны миграции, сформировавшейся в  процессе послевоенного демонтажа колониальной системы. Первоначально Холл даже не планировал оставаться в Велико‑ британии, а его последующая политическая и научная карьера были, скорее, исключением, а не правилом для представителей этой первой волны: «…Я принадлежал к первой волне диаспо‑ ры. Когда я приехал в Британию, те немногие черные, что здесь жили, были студентами, и все черные, что здесь учились, хоте‑ ли вернуться домой после завершения обучения»47. Вернемся, однако, к политическому движению первых новых левых в Великобритании, которое и было своего рода «Urszene» для культурных исследований. 2.5. «МайсКий Манифест» и наследие новых левых в дискуссиях культурных исследований Прежде чем окончательно раствориться в новых политических формах 1960‑х гг., первые новые левые заявили о  себе одним ярким политическим документом. В 1967 г. реймонд Уильямс, Стюарт Холл и Эдвард томпсон выпустили «Майский манифест» («May Day Manifesto»48) — пожалуй, самый значимый политиче‑ ский документ, вышедший из круга культурных исследований и первых новых левых, сразу же получивший широкий общест‑ венный резонанс. Поводом к написанию манифеста стал приход к власти лейбористов во главе с Гарольдом Вильсоном в 1964 г. и выпущенная его правительством «программа модернизации», технократический характер которой произвел весьма разоча‑ ровывающий эффект на левых интеллектуалов. С одной сторо‑ ны, авторы «Манифеста» ретроспективно давали критическую оценку неспособности новых левых превратить многочислен‑ ные локальные практики и разрозненную аналитическую рабо‑ ту в какую‑то общую политическую позицию. Подобная фраг‑ ментированность позволила лейбористской партии на уровне риторики присвоить некоторые требования новых левых. Эти 47. Ibid. P. 31. 48. В 1968 г. вышло второе (расширенное) издание «Манифеста» под редакцией Р. Уильямса.

32

• Логос

№1

[85] 2012 •

требования, считали авторы манифеста, теперь следует приве‑ сти в систематическую политическую, экономическую и соци‑ альную взаимосвязь, из  чего вытекало требование целостно‑ го описания фрагментарно описываемой реальности. С другой стороны, авторы манифеста предприняли критический анализ технократической риторики модернизации правительства Виль‑ сона («теологии» современного капитализма), которая не поте‑ ряла определенного аналитического значения и  до  настояще‑ го времени. В частности, авторы утверждали: «Модернизация — это идеология никогда не завершающейся современности. Все прошлое принадлежит „традиционному“ обществу, а модерни‑ зация — это техническое средство, позволяющее порвать с про‑ шлым, не создавая никакого будущего. Все уже в наличии: без‑ душное, слепое, лишенное мужества: человеческое общество ре‑ дуцировано к техническим аспектам. никакой конфронтации сил, ценностей или интересов, никакого выбора между конку‑ рирующими приоритетами не предусмотрено и не является ис‑ точником воодушевления. речь идет о технократической, бес‑ конфликтной и  политически нейтральной модели общества, которая растворяет подлинные социальные конфликты и про‑ блемы в  абстрактных рассуждениях о  „научной революции“, „консенсусе“ и „продуктивности“»49. Модернизационная поли‑ тика консенсуса квалифицировалась в «Манифесте» как «поли‑ тика управления людьми», недемократичная по своей сути. «Майский манифест» был яркой, но прощальной манифеста‑ цией первых новых левых. частично они растворились в новой политической констелляции 1960‑х, частично — продолжили свое существование в форме культурных исследований. В по‑ следнем случае имеет смысл указать на  некоторые характери‑ стики установок новых левых, которые особенно заметным об‑ разом вошли в проблематики и дискуссии культурных исследо‑ ваний. оливер Марчарт в этой связи указывает три подобные характеристики50. Во‑первых, критика сталинизма у первых новых левых была увязана с  критикой ортодоксального экономического детер‑ минизма. Культурные исследования следовали этим же путем, стремясь заново — недетерминистически — определить отноше‑ ния культуры и политики к экономическому «базису» — в про‑ тивоположность сталинскому «механическому детерминизму». Во‑вторых, важным объединяющим моментом для новых ле‑ вых и культурных исследований является противопоставление 49. May Day Manifesto / R. Williams (Ed.). Harmondsworth: Penguin, 1968. P. 45. Цит. по: Marchart O. Op. cit. S. 69. 50. Marchart O. Op. cit. S. 64 – 66. • ВитаЛий Куренной •

33

экономическому детерминизму способности к действию (agen‑ cy) «нормальных людей». так, проект «социалистического гума‑ низма» томпсона основывался на анализе и критике сталинской идеологии, с ее подчеркнутым антиинтеллектуализмом, догма‑ тизмом и тяге к абстракциям, и противопоставлял ей требова‑ ние вернуть в центр политики «реальных мужчин и женщин», их  «креативную» способность к  действию. речь шла не  о бес‑ предельном волюнтаризме, однако томпсон подчеркивал воз‑ можность индивида в  определенных пределах формировать свою собственную историю в преднайденных обстоятельствах. В позднейших разработках культурных исследований (в част‑ ности, у л. Гроссберга) эта тема нашла отражение в дискуссии о проблеме «уверенности в себе» (empowerment), под чем пони‑ мается «обеспечение отдельных практик, которое является условием возможности, позволяющим отдельной практике или высказыванию существовать в специфическом социальном кон‑ тексте и проживать людям свои жизни различным образом»51. В‑третьих, критика сталинизма и  «старых» партий означа‑ ла выдвижение на повестку дня радикально‑демократического проекта. Под этим подразумевается развитие партиципативной, плюралистичной и  инклюзивной культуры, демократического «whole way of life», переоценка и отказ от буржуазного индивидуа‑ лизма, разворачивающегося в современном пространстве соци‑ ального и политического контроля. Хотя частная собственность на средства производства по прежнему рассматривалась — в част‑ ности, Уильямсом — как важнейшее препятствие на пути реали‑ зации идеи социалистической демократии, все большее значение придается «демократии образования и социального участия»52. Помимо этих очевидных родимых пятен, сохранившихся от первых новых левых на проблематике культурных исследо‑ ваний, можно указать и ряд других специфических особенно‑ стей этой программы, которые можно рассматривать как след‑ ствие инфильтрации политических установок в исследователь‑ скую программу. В частности, та методологическая особенность культурных исследований, которую мы рассмотрим в следую‑ щем параграфе, а  именно меж‑ и  антидисциплинарность, — вполне изоморфна обрисованной выше стратегии первых новых левых, с подозрением относившихся ко всякой организацион‑ ной форме и рационально‑кодифицированным («бюрократизи‑ рованным») типам политической активности. 51. Grossberg L. Critical Theory and the Politics of Empirical Research // Mass Com‑ munication Review Yearbook. Vol. 6 / M. Gurevitch and M. Levy (Eds). Lon‑ don: Sage, 1987. P. 95. 52. Marchart O. Op. cit. S. 66.

34

• Логос

№1

[85] 2012 •

3. МеЖ- и а нтидиСциПлина рно С ть исследования культуры не только фактически являются меж‑ дисциплинарными, но  и  рефлексивно отвергают идею акаде‑ мической дисциплинарности. основанием для этого является убеждение, что дисциплинарность навязывается системой ака‑ демической организации, каковая также находится под поли‑ тическим подозрением и не может производить релевантного социокультурного знания. Поэтому традиция культурных ис‑ следований активно и быстро восприняла критику академиче‑ ского знания как частной формы дисциплинарно‑властных от‑ ношений (Бурдье, Фуко). однако в эмансипаторном стремлении к ликвидации дисци‑ плинарных и  академических границ таилась опасность, кото‑ рая проявила себя лишь впоследствии и в весьма неожиданном месте. изначально борьба с формализацией и бюрократизаци‑ ей, которая в данном случае велась культурными исследования‑ ми на уровне методологического определения и дисциплинар‑ ных рамок, была своеобразной превращенной формой антибю‑ рократической борьбы в рамках политического проекта новых левых. однако этот элемент риторики был впоследствии пере‑ хвачен неолиберальными политиками, которые под теми же ло‑ зунгами борьбы с бюрократией etc. активно проводили демон‑ таж структур социального государства, что в конечном счете не могло не затронуть и академические структуры. В  указанной здесь цепочке, увязывающей чисто методоло‑ гические проблемы и  проблемы политики, нет ничего наду‑ манного или экзотического — именно эта увязка стала, по сути, стимулом для методологического дисциплинирования позд‑ нейших деривативных исследовательских проектов. так, в по‑ лемическом ключе по отношению к культурным исследовани‑ ям Мике Баль развивает собственный проект «анализа культу‑ ры», направленный на преодоление основных изъянов прежней программы. К числу последних она относит три следующие ос‑ новные проблемы: «Во‑первых, cultural studies как дисциплине, не расположенной к традиционным подходам, не удалось (до‑ статочным образом) сформулировать какую‑то собственную методологию — методологию, с хорошо обоснованными меха‑ низмами верификации и фальсификации, которая бы могла за‑ щитить дисциплину от  впутывания в  партийные конфликты. Во‑вторых, они не преодолели деструктивный зазор между les anciens и les modernes, но углубили его и тем самым укрепили бинарную структуру, каковая столь же стара, как сама культу‑ ра, и по своей тенденции усиливает Эдипов психосоциальный механизм, который совершенно не способен содействовать из‑ • ВитаЛий Куренной •

35

менению господствующих структур власти. В‑третьих, в пери‑ од экономического кризиса присущая cultural studies междис‑ циплинарность (методологически, однако, плохо разработан‑ ная) дала в  руки руководителям университетов средство для слияния и ликвидации специальных дисциплин, которое могло иметь разрушительные последствия и для тех широких основа‑ ний, без которых не могут обходиться также и cultural studies»53. Увязка некоторых содержательных и методологических осо‑ бенностей культурных исследований является еще более реши‑ тельной и определенной у критиков этого направления. В част‑ ности, алан Вольф54, язвительно критикуя обращение аме‑ риканских культурных исследований к  популярной культуре и вытекающий отсюда «антиинтеллектуализм» этой исследова‑ тельской стратегии, дополняет критику Баль еще более резким аргументом: «Главная проблема в следующем: если столь энту‑ зиастически бросаться в объятия популярной культуры, то ка‑ ким образом культурные исследования защитят такой институт, как университет, который существует для поддержания жизни ума?»55. В порядке эпистемологического комментария к этой пробле‑ ме стоит заметить, что из  континентальной перспективы фи‑ лософии науки размытость предметного и методологического, а также и вытекающего отсюда дисциплинарного профиля куль‑ турных исследований не является сколь‑нибудь критическим моментом для реализации научного исследовательского инте‑ реса. В отрицании наличия строго методологически очерченной предметной области «культуры» можно распознать разработан‑ ный уже в немецкой философии культуры квазитрансценден‑ талистский мотив. В соответствии с ним речь идет не о рабо‑ те с  определенной предметной и  объектной областью строго фиксированным дисциплинарно‑методологическом образом, а  о  специфическом способе практико‑ориентированного кон‑ струирования данного предмета, задающего в данном конкрет‑ ном случае такую перспективу социокультурных феноменов, которая позволяет ставить вопрос о производстве и воспроиз‑ водстве идентичностей и властных отношений. Фактически это означает, что любая социальная сфера может быть изучена с по‑ зиций культурных исследований, что в какой‑то степени сбли‑ 53. Bal M. Kulturanalyse. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2006. S. 8. 54. Один из заметных американских интеллектуалов центристской демократиче‑ ской направленности, вышел из левой марксисткой среды, долгое время возглавлял департамент социологии в Бостонском университете. 55. Wolfe A. Marginalized in the Middle. Chicago; London: The University of Chica‑ go Press, 1996. P. 32.

36

• Логос

№1

[85] 2012 •

жает cultural studies с антиэссенциалистской программой фило‑ софии культуры неокантианства56. что  касается собственно методологического профиля про‑ граммы культурных исследований, то он также достаточно раз‑ мыт и  в  целом строится на  качественных методах изучения. Крис Баркер выделяет здесь три основных типа методологиче‑ ских подходов в культурных исследованиях57: · Этнографические и культурно‑антропологические мето‑ ды с акцентом на непосредственный эмпирический опыт; · различные виды анализа текста — семиотика, нарратив‑ ные исследования, поструктуралиские приемы, вклю‑ чая — в более поздних версиях — деконструкцию в духе Ж. деррида; · рецептивные исследования (reception studies) — весь‑ ма многообразные по своему происхождению (в частно‑ сти, с определенным влиянием герменевтической тради‑ ции). Ключевым методологическим текстом является ста‑ тья Холла «Кодирование / декодирование» (1980), базовая схема которого затем многократно варьировалась в куль‑ турных исследованиях58. неудачей «стратегии определения» (р. джонсон) собственно‑ го дисциплинарного и  методологического профиля следует, на  наш взгляд, объяснить слабую институциональную устой‑ чивость культурных исследований. одним из следствий подоб‑ ной неустойчивости стало закрытие 31 июля 2002 г. центра со‑ временных культурных исследований (The Centre for Contempo‑ rary Cultural Studies), действовавшего с 1963 г. в Бирмингемском университете59. Вместо него был образован департамент социо‑ логии — что в некотором смысле было символично, учитывая дисциплинарный контекст формирования культурных иссле‑ дований. дело в том, что в Британии культурные исследования в активный период своего формирования компенсировали ме‑ тодологическую ограниченность и слабость тогдашней британ‑ ской социологии, находившейся под определяющим влиянием американского функционализма и  характеризовавшейся пре‑ обладанием количественных эмпирических методов. Культур‑ 56. Ср.: Marchart O. Op. cit. S. 21 – 22. 57. Barker C. Op. cit. P. 31 – 37. 58. См., например, статью Ричарда Джонсона в настоящем номере журнала. 59. Описание обстоятельств и мотивов закрытия центра и историю его преобра‑ зования (после сокращения штата) в департамент социологии, а также ссылки на прессу по этому вопросу см. в статье «The Centre for Contem‑ porary Cultural Studies» в «Википедии». • ВитаЛий Куренной •

37

ные  же исследования использовали целую серию разнообраз‑ ных подходов, таких как литературоведение, социальная исто‑ рия, позднее — качественные этнографические методы. Перри андерсон пишет в этой связи: «литературная критика стала сво‑ бодным полем, где формулировались вопросы по отношению к  культуре, — ввиду отсутствия британской социологии, вви‑ ду антропологии, в которой доминировал колониальный образ мыслей, а также ввиду британской философии, которая была поглощена своим эмпирически‑лингвистическим слепым пят‑ ном»60. Указанная компенсаторная роль британских культурных исследований определяла более тесный характер их отношений с социологией, чем это было позднее в США. Стюарт Холл, сопоставляя интенсивность институциона‑ лизации культурных исследований в Великобритании и  США, даже затруднялся их сравнивать (ввиду скорости этого процесса в америке), но при этом отмечал определенные опасности мас‑ штабной институционализации: «Когда я думаю о тех сражени‑ ях, которые позволили нам отвоевать институциональное про‑ странство для культурных исследований в Британии, чтобы по‑ лучить для нескольких человек три‑четыре закамуфлированных места, сравнение с американскими культурными исследо‑ ваниями просто невозможно. если вспомнить важные работы, которые были написаны в Британии по теории или истории фе‑ минизма, а затем задаться вопросом, сколько из этих женщин ко‑ гда‑нибудь в своей жизни получили штатные места в академиче‑ ской сфере, или хотя бы имели шанс их получить, то можно со‑ ставить представление, что такое на самом деле маргинальность. разумеется, никто из нас, кто хотя бы раз пытался открыть ка‑ кой‑нибудь провинциальный центр в университете вроде Бир‑ мингема, не станет сожалеть относительно необычайного взрыва культурных исследований в  США, их мгновенной профессиона‑ лизации и институционализации. и все же я должен напомнить и сказать, что в Британии мы всегда воспринимали институцио‑ нализацию также и как момент большой опасности»61. из даль‑ нейших разъяснений Холла следует, что указанную опасность 60. Цит. по: Hall S. Cultural Studies und die Politik der Internationalisierung. S. 150. Согласно Андерсону, слабость как социологии, так и общественных наук в целом в Великобритании, сыгравшая, в общем‑то, в пользу культур‑ ных исследований, объясняется отсутствием широкого слоя образован‑ ной буржуазии, при этом отдельные выдающиеся исследователи (напри‑ мер, Дарвин) ориентировались, скорее, на естественные, чем на общест‑ венные науки (Anderson P. Components of the National Culture // Student Power: Problems, Diagnosis, Action / A. Cockburn, R. Blackburn (Eds). Har‑ mondsworth: Penguin, 1969). 61. Hall S. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies // Hall S. Culture Studies:

38

• Логос

№1

[85] 2012 •

он связывает, прежде всего, с «теоретической изощренностью», которую приобрели культурные исследования в  США, а имен‑ но с поверхностным распространением моды на деконструкти‑ визм. В конечном итоге эта практика приводит к преобладанию «текстуализации», которая сводит проблемы власти и политики к проблемам языка и текстуальности62. В нашу задачу не входит содержательный анализ трансфор‑ мации культурных исследований в ходе перемещения в акаде‑ мическое поле США. отметим только, что, несмотря на указан‑ ный тем же С. Холлом институциональный бум начала 1990‑х, его итоги оказались не столь впечатляющими, как ожидалось. Весьма выразительно это разочарование передает резюмирую‑ щая статья Майкла Бируби «что происходит с культурными ис‑ следованиями? Популярная дисциплина теряет свои точки опо‑ ры»63. отмечая необычайный энтузиазм по поводу культурных исследований конца 1980‑х — начала 1990‑х, когда «некоторые с надеждой или страхом полагали, что культурные исследова‑ ния объединят под своим именем гуманитарные и социальные науки в целом», Бируби констатирует: «если сравнить институ‑ циональные достижения культурных исследований с теми пер‑ воначальными надеждами, то вы обязательно разочаруетесь». В большинстве американских университетов культурные ис‑ следования вообще не находят себе места, что означает, в част‑ ности, что «аспиранты, занимающиеся культурными исследова‑ ниями, должны надеяться на прием в какие‑то близкие департа‑ менты, имеющие культурно‑исследовательскую составляющую». Хорошая новость для культурных исследований в  США заклю‑ чается, по словам Бируби, в том, что эти студенты могут пой‑ ти к  преподавателям, занимающимся антропологией, «крити‑ ческой географией», «музейными исследованиями», культур‑ ной этнографией и  даже кинесиологией, образуя тем самым широкую сеть исследований. Плохая же заключается в том, что культурные исследования в наибольшей степени имеют влия‑ ние в небольших — по меркам университета — департаментах английской литературы, а также проняты в некоторых депар‑ таментах современных языков, коммуникации, образования и истории. однако в  США они — в отличие от положения куль‑ турных исследований в  Британии, которые тесно, хотя часто Ein politisches Theorieprojekt. Ausgewählte Schriften 3. Hamburg: Argument, 2000. S. 49. Доклад был прочитан в 1990 г. 62. Ibid. S. 50. 63. Здесь и далее цитируется: Bérubé M. What’s the Matter With Cultural Studies? The Popular Discipline has Lost its Bearings // The Chronicle of Higher Education. 14.09.2009. URL: http://chronicle.com / article / Whats‑the‑Matter‑With / 48 334 / . • ВитаЛий Куренной •

39

и весьма критически, были связаны с социологией, — не имеют заметного влияния на социологию. В  намного более критическом изложении уже цитирован‑ ного выше алана Вольфа объяснение научной маргинализации культурных исследований в  США связывается не в последнюю очередь с  дефицитом их  социологической состоятельности — по сравнению с оригинальной британской традицией: «Социо‑ логия популярного — это terra incognita; со времен Пауля лазарс‑ фельда социологи пытаются понять феномен массовой аудито‑ рии — и не очень в этом преуспевают. но энтузиасты культурных исследований, не смущающиеся тем, что социологу нужны дан‑ ные, фонтанируют воображаемыми интерпретациями того, что означает журнал „Hustler“ или иконография СПИДа для тех, кто читает или видит их. если бы мы только знали! Факт состоит в том, что нет сколько‑нибудь надежного основания для того, чтобы заключать, что популярная культура является источником сопротивления существующему порядку, как и для веры в то, что она является опорой доминирующего порядка. Культурные ис‑ следования — это пример того, что случается с профессором ли‑ тературы, когда он забредает на территорию социологов, не имея при себе карты. Как мне заметил Мишель Шадсон (в личной бе‑ седе), культурные исследования, когда они пересекли атланти‑ ку и отдалились от более социологической перспективы Стюар‑ та Холла и ричарда Хоггарта, утратили свое старомодное уваже‑ ние и чувствительность к проблемам рабочего класса, свою связь с реальным опытом и даже свое изначальное понимание высокой культуры. Культурные исследования в Великобритании заполня‑ ли, ввиду отсталой социологической традиции, брешь в социаль‑ ной науке, тогда как культурные исследования в америке, вви‑ ду конкуренции со стороны социологии, отошли от социальных наук в сторону гуманитарных департаментов, все чаше отказы‑ вающихся от классических текстов в пользу популярных арте‑ фактов»64. К этому суровому приговору алана Вольфа необхо‑ димо отнестись самым серьезным образом при оценке анали‑ тического и практического потенциала программы культурных исследований, реализующейся без определенного социально‑на‑ учного фундамента. В контексте именно этого замечания Вольфа стоит также еще раз взглянуть на обтекаемые критические заме‑ чания Холла в отношении американской версии культурных ис‑ следований: то, что Холл называет их избыточной «текстуализа‑ цией», в суждении Вольфа приобретает вполне однозначный ха‑ рактер утраты связи с реальным опытом. 64. Wolfe A. Op. cit. P. 29 – 30.

40

• Логос

№1

[85] 2012 •

4. разВитие иС С ледоВате ль СКой Пр оГраММы В нашу задачу не может входить сколько‑нибудь исчерпываю‑ щий исторический обзор всех тематических направлений куль‑ турных исследований ввиду очевидной его непосильности. остановимся лишь на трех моментах: основополагающие рабо‑ ты; основные содержательные особенности программы куль‑ турных исследований; основные направления исследований и их историческая траектория (здесь конкретизировано в каче‑ стве примера только одно направление — исследования моло‑ дежных субкультур). что касается хронологической периодизации развития про‑ граммы, далее я  буду придерживаться схемы, предложенной оливером Марчартом. он предлагает выделять три фазы исто‑ рии культурных исследований: 1) эксплоративная фаза (середи‑ на 1950‑х — начало 1960‑х гг.), связанная с  выходом ряда цен‑ тральных работ «поколения основателей»; 2) формативная фаза (до конца 1970‑х гг.), начавшаяся с основания центра современ‑ ных культурных исследований в Бирмингеме; 3) консолидаци‑ онная фаза (1980‑е—1990‑е гг.). 4.1. осноВопоЛагающие работы Эксплоративная фаза культурных исследований связана с  че‑ тырьмя основными работами: «Выгоды грамотности» ричар‑ да Хоггарта («The Uses of Literacy», 1957), «Культура и общество. 1780 – 1950» («Culture and Society. 1780 – 1950», 1958) и  «долгая революция» реймонда Уильямса («The Long Revolution», 1961), «Становление английского рабочего класса» Эдварда П. томпсо‑ на («The Making of the English Working Class», 1963)65. Все эти работы центрированы на истории и культуре рабоче‑ го класса в Великобритании, задают методологические и темати‑ ческие доминанты последующих культурных исследований. ос‑ новная инновация Хоггарта в ретроспективе становления иссле‑ довательской программы культурных исследований заключалась, прежде всего, в реабилитации повседневной, банальной и пош‑ лой культуры рабочего класса. Согласно Хоггарту, те иллюстри‑ рованные журналы, которые пользовались популярностью в сре‑ де рабочих в межвоенный период, обслуживали не эскапистское 65. Развернутый анализ отдельных аспектов этих основополагающих для куль‑ турных исследований работ см.: Черемушкина Е. Истоки и становление проекта британских «Культурных исследований»: Дисс. … канд. культу‑ рологии. Саранск, 2009. • ВитаЛий Куренной •

41

стремление отвлечься от повседневных забот, но, напротив, под‑ черкивали значение межчеловеческих отношений в повседнев‑ ной жизни, «описывали во всей его банальности повседневный и рутинный образ жизни». основываясь на воспоминаниях сво‑ его детства Хоггарт описывал различные ритуалы во время ра‑ боты и  досуга, которые позволяли локальным рабочим сооб‑ ществам поддерживать некое органическое единство культуры. Хоггарт считал, что в межвоенное время в среде рабочего класса существовала определенная культура солидарности и общности, которая начала деградировать в послевоенное время под влияни‑ ем проникающей из  США стандартизованной массовой культу‑ ры, а также общих процессов коммерциализации культуры. та‑ ким образом, Хоггарт проводил различие между разными типами массовой культуры, по‑разному оценивая ее довоенное и после‑ военное состояния, причем общая тенденция выглядела в его из‑ ложении весьма пессимистической. В методологическом отноше‑ нии инновация Хоггарта заключалась в использовании приемов детального чтения литературного критика Франка реймонда ли‑ виса66. отличие от ливиса заключалось, однако, в том, что по‑ следний был апологетом элитарной культуры, носителем кото‑ рой являются узкие группы интеллектуалов67, тогда как для Хог‑ гарта «текстом» выступала популярная культура рабочего класса. 66. Литературно‑критические приемы Ливиса иногда трактуются как разновид‑ ность метода «close reading» — детальной практики чтения, сконцентри‑ рованной на тексте как самодостаточном эстетическом объекте, разраба‑ тывавшейся в американской школе «новой критики» в 1930‑х гг. 67. В манифесте «Массовая цивилизация и культура меньшинства» Ливис утвер‑ ждал: «В любую эпоху только очень незначительное меньшинство спо‑ собно проницательно воспринимать искусство и литературу: лишь не‑ многие (если не брать случаи простые и известные) способны к спон‑ танному, самостоятельному суждению» (Leavis F. R. Mass Civilization and Minority Culture. Cambridge: The Minority Press, 1930. P. 3). Ливис был про‑ пагандистом идеи «Культуры с заглавной буквы „К“», в чем наследовал британской литературно‑критической традиции, выраженной Мэтью Арнольдом следующим образом: культура — «это лучшее, что было при‑ думано и сказано в мире» (цит. по: Barker C. Op. cit. P. 40). Впрочем, ак‑ цент на популярной и пролетарской культуре в работах Хоггарта и Уиль‑ ямса не отменял того обстоятельства, что они соотносились с «Культу‑ рой с заглавной буквы „К“» и демонстрировали ее детализированное понимание (в особенности в работах Уильямса). Поэтому данную кри‑ тику Ливиса не следует понимать упрощенно — определенные его ин‑ туиции разделялись ранними представителями программы культурных исследований в  Великобритании и  получали специфическое прелом‑ ление — такова, например, ливисовская идея особой культуры тесного круга, «культуры меньшинства», где могут реализоваться внутренние от‑ ношения товарищества. Ввиду этого интереса как к Ливису, так и к дру‑ гим пропагандистам высокой культуры в Великобритании, Алан Вольф, критикуя антиинтеллектуализм американских культурных исследова‑ ний, как раз и противопоставляет им британскую традицию, которая,

42

• Логос

№1

[85] 2012 •

В работах Уильямса этот подход Хоггарта и ливиса получил дальнейшее развитие, хотя он дистанцировался в целом от но‑ стальгического воспевания прежней английской «народной культуры» в духе Хоггарта. Уильямс предпринимает историче‑ ский анализ понятия «культура» в Британии с конца XVIII в., чтобы показать, что наряду с буржуазной идеей культуры, ос‑ нованной на индивидуализме, формируется также альтернатив‑ ное — пролетарское — представление о культуре. оно основано на идеях коллективности и общности, из которых вырастают специфические взгляды, типы поведения, привычки и институ‑ ты, такие как профсоюзы, товарищеские и партийные объеди‑ нения. Ключевым моментом этой пролетарской культуры явля‑ ется солидарность, стабилизирующая сложно структурирован‑ ную, плюралистическую, но при этом совместно проживаемую и партиципаторную культуру. В отличие от дифференцирован‑ ной «классовой» буржуазной культуры Уильямс развивает по‑ нятие культуры как целостного образа жизни определенного со‑ общества, исходным пунктом которого является «превращение защитного элемента солидарности в более или менее позитив‑ ную практику соседства (neighbourhood)»68. Культура — это «a whole way of life», как определяет ее Уиль‑ ямс, используя выражение т. С. Элиота. Культура не есть нечто отдельное — нет никакого общественного пространства вне культуры, нет особого класса людей, которые производят зна‑ чения и ценности культуры. одна из статей Уильямса резюми‑ рует этот программный тезис в своем названии очень просто: «Культура обыденна» («Culture is ordinary»). еще одним важным аспектом работы Уильямса, важным для последующего разви‑ тия культурных исследований, было подчеркивание аффектив‑ ного аспекта культуры как целостного образа жизни. Культура пронизана эмоциональными структурами (или «структурами ощущений» — «structures of feeling»), представляющими собой внутреннюю, переживаемую сторону культуры. Эти эмоцио‑ нальные структуры могут выражаться в искусстве и литературе, однако в силу холисткого строя всей концепции Уильямса, по‑ следние нельзя понимать в ортодоксально‑марксистском смысле как некоторое «отражение» базисных общественных процессов и структур. В своих более поздних работах Уильямс определял проект культурных исследований как попытку реконструкции отношений между элементами какого‑то определенного всеобъ‑ емлющего образа жизни с помощью методов этнографии и «глу‑ как он выражается, все еще обладала «изначальным пониманием высо‑ кой культуры». 68. Williams R. Culture and Society. P. 353. • ВитаЛий Куренной •

43

бинного прочтения»69, а также как выявление его эмоциональ‑ ных структур на основе культурных артефактов. Холисткое и органицистское представление о культуре, раз‑ витое в работах Хоггарта и Уильямса (выражаемое метафорами «естественного роста», «жизненного процесса» и т. д.) подверг‑ лось критике в работах Эдварда П. томпсона, поборника напи‑ сания «истории снизу». его работа «Становление английского рабочего класса» как раз и представляет собой описание про‑ цесса формирования рабочего класса как класса в процессе про‑ живания им собственной истории. томпсон критически настро‑ ен как в отношении романтической ностальгии Хоггарта, так и, прежде всего, против холистского концепта культуры как «це‑ лостного образа жизни», разработанного Уильямсом. централь‑ ной категорией, введенной томпсоном в основополагающий ка‑ нон культурных исследований, было понятие (классового) кон‑ фликта. При  этом сам класс отнюдь не  является продуктом определенных базисных общественно‑экономических отноше‑ ний (как в ортодоксальном марксизме), но возникает по мере формирования культурно‑исторического самосознания, проте‑ кающего в форме конфликта и борьбы. Культура — и  в  этом заключается основанная иннова‑ ция томпсона для всей последующей истории культурных ис‑ следований — это не  «whole way of life», а  «whole way of strug‑ gle» — не «целостный образ жизни», а «всеобъемлющая борьба». Культура не  состоит из  согласованных между собой элемен‑ тов, но включает в себя конкурирующие элементы, прежде все‑ го — «моральные установки» («moralities»). Конфликт сущест‑ вует не только между рабочим классом и буржуазией, но и вну‑ три культуры самого рабочего класса, причем эта борьба внутри культуры никогда не является простым «спонтанным отраже‑ нием» неких «объективных экономических отношений» — это «сознательная борьба идей и ценностей»70. таким образом, во‑ просы культуры, согласно томпсону, являются на сегодняшний день «действительно политическими темами» — центральными для анализа классового конфликта. наконец, и на это уже обра‑ щалось внимание выше, томпсон — в противоположность де‑ терминистским версиям марксизма — делает акцент на актив‑ ной роли людей как «акторов социальных изменений», внося‑ щих в  пространство «всеобъемлющей борьбы» культуры все свои моральные и политические ресурсы.

69. Idem. Innovationen. P. 50. 70. Thompson E. P. Commitment in Politics // Universities & Left Review. 1959. № 1 (6). P. 50 – 55.

44

• Логос

№1

[85] 2012 •

В  обратной исторической перспективе основополагающие работы Хоггарта, Уильямса и томпсона дают основание для вы‑ деления ряда особенностей, принципиальных для последующей истории культурных исследований. Это снятие дихотомии вы‑ сокой и низкой культуры, критическое отношение к детерми‑ нистской схеме «базис — надстройка» (и  в  целом к  редукцио‑ низму); выдвижение культуры в центр исследовательского ин‑ тереса как неотъемлемого аспекта социальной жизни; развитие исторических методов социального анализа; внимание к исто‑ рической семантике, трактовка культуры как пространства по‑ литического конфликта и борьбы. Все эти элементы в том или ином виде могут быть прослежены на всем протяжении разви‑ тия культурных исследований как исследовательской програм‑ мы. на трех моментах мы остановимся более подробно. Во‑первых, работы основоположников — это, прежде всего, исторические и социально‑исторические исследования рабочего класса различного уровня — от элементов личной истории (как в случае Хоггарта), до макроистории современного (модерново‑ го общества) в работах Уильямса и томпсона. Характерно, что эти социально‑исторические исследования имели строго нацио‑ нальную — британскую — локализацию, что создавало опреде‑ ленные трудности конвертации этих исследований в междуна‑ родный контекст, но при этом придавало им детальную насы‑ щенность и локальную коммуникативную интенсивность. Во‑вторых, здесь обращает на себя внимание специфический акцент на живом опыте — как в методологическом, так и в со‑ держательном отношении. Понятие «культура» — как оно раз‑ вивалось в основополагающих работах — обозначает некоторый неотъемлемый аспект социальной жизни, связанный с  непо‑ средственно переживаемым индивидами смысловым горизон‑ том этой жизни, а также живыми «эмоциональными структура‑ ми», что находит себе выражение как в методологии исследова‑ ний, так и в подчеркивании значения индивидуальных акторов социальной жизни. данная особенность культурных исследо‑ ваний в значительной степени определяет и выбор методоло‑ гических инструментов исследования — это методы культурно‑ антропологического описания, сторонящегося больших теорий, и «понимающие методы» социокультурных исследований. В‑третьих, из континентальной перспективы нельзя не заме‑ тить, что описание культуры рабочего класса (в особенности у Хоггарта и Уильямса) выполняется в необычном дискурсив‑ ном ключе. В рамках доминирующей традиции описания ста‑ новления современного индустриального общества, которую можно проследить у Маркса, Вебера, тённиса и далее — в раз‑ личных теориях «массы», речь в той или иной форме идет о том, • ВитаЛий Куренной •

45

что доминирующим социально‑культурным процессом совре‑ менности является распад того, что можно назвать внутренни‑ ми отношениями (характерными для «сообщества» — Gemein‑ schaft), и замена их характерной для «общества» (Gesellschaft) системой внешних отношений — отчужденных, рациональных и формальных, механических, основанных, если воспользовать‑ ся терминологией Георга зиммеля, на принципе «Sachlichkeit», а не «Persönlichkeit». В описаниях же основоположников куль‑ турных исследований рабочий класс и пролетарская культуры выступают носителями как раз системы «внутренних» отноше‑ ний, описываемых холистскими метафорами, — естественного роста, взаимопомощи, соседства, солидарности и т. д. Указанную особенность можно переформулировать в качестве открытого вопроса: является ли она следствием некоторой специфической британской констелляции (включая биографический опыт ос‑ новоположников программы культурных исследований в Вели‑ кобритании), или же перечисленные континентальные теории обладали своего рода слепым пятном, обусловленным опять же социальным происхождением их  авторов, отличным от  опи‑ санных выше биографических траекторий основоположников культурных исследований? не  претендуя на  разрешение это‑ го вопроса, зафиксируем тем не менее эту особенность британ‑ ских исследований как значимую и принципиальную в контек‑ сте сравнения с доминирующей континентальной и производ‑ ной от нее американской социальной теорией. 4.2. форМатиВная фаза Формативная фаза развития программы культурных исследо‑ ваний приходится на  1960 – 1970‑е годы и  связана: 1) полити‑ чески — с постепенным исчезновением с политической арены «первых новых левых» в Великобритании, 2) институциональ‑ но — с деятельностью центра современных культурных иссле‑ дований в Бирмингеме под руководством Хоггарта и Холла71, 3) теоретически — с активной критической рецепцией теорети‑ ческих инструментов и уточнением концептуально‑теоретиче‑ ского аппарата программы. Первые аспект новой фазы был рас‑ смотрен выше. остановимся на двух последних моментах. что касается истории возникновения центра современных культурных исследований, то самым интересным ее моментом 71.  С  момента основания в  1963 до  1968  г. центром руководил Хоггарт. Холл пришел на  работу в  центр в  1964  г., и  руководил им с  1968 по  1979  г. (до 1972 г. — в качестве заместителя, до тех пор пока не стало ясно, что Хоггарт, ушедший на работу в  ЮНЕСКО , не станет возвращаться).

46

• Логос

№1

[85] 2012 •

является то, что центр возник фактически на деньги частного спонсора — крупной книгоиздательской компании. Вот как опи‑ сывает возникновение центра Стюарт Холл: «Когда я препода‑ вал в  челси, я  помог установить отношения Уильямсу и  Хог‑ гарту. Я организовал их первую встречу. Состоялась беседа, ко‑ торая была опубликована в «Universities and Left Review». они обсуждали „Культуру и  общество“ и  „Выгоды грамотности“. В  то  время Хоггарт решил оставить лестерский университет и  пойти профессором английской литературы в  Бирмингем. он хотел и дальше заниматься исследованиями, которые про‑ водил в работе „Выгоды грамотности“, а не обычными исследо‑ ваниями литературы. В Бирмингемском университете ему ска‑ зали: „Вы можете этим заниматься, но у нас нет денег, чтобы это поддерживать“. Хоггарт же в процессе работы над романом „любовник леди чаттерлей“72 выступил на  стороне издатель‑ ства «Penguin Books», поэтому он пошел к директору издатель‑ ства, сэру аллену лейну, и убедил его выделить какие‑то деньги, чтобы основать исследовательский институт. лейн давал Хог‑ гарту несколько тысяч фунтов в  год, которые «Penguin» мог‑ ли вычитать из налогов, так как деньги шли на образователь‑ ные цели. Хоггарт решил пригласить кого‑нибудь на эти день‑ ги, чтобы курировать этот вопрос. Хоггарт читал «Universities and Left Review», «New Left Review» и «The Popular Arts» и пола‑ гал, что я буду подходящим человеком для этой работы — бла‑ годаря широте моих увлечений и интересу к телевидению, кино и популярной литературе, знанию дебатов о ливисе и интере‑ су к культурной политике. так в 1964 г. я прибыл в Бирмингем и женился на Катерине [нортгемптоншир], которая в том же году перебралась из Сассекса в Бирмингем»73. Мотивы, по ко‑ торым Холл спустя пятнадцать лет, в 1979 г., покинул центр, уже были указаны выше. остановимся теперь на некоторых основ‑ ных формах деятельности центра, а также ключевых теоретиче‑ ских инновациях в этот период. С начала своей работы Холл придавал большое значение ра‑ боте с современными социальными и культурными теориями. Это совершенно «небританское» обращение к интенсивной ра‑ боте с теоретическим материалом он называет «борьбой с ан‑ гелами»: «единственная стоящая теория — это та, которой ты 72. Скандальный процесс проходил в Британии в 1960 г. на основании действую‑ щего в то время закона о непристойных публикациях и был выигран из‑ дательством «Penguin Books». На суде в качестве «свидетелей» выступи‑ ли также Хоггарт и Уильямс. В 2006 г. о процессе был снят фильм ВВС «The Chatterley Affair». 73. Hall S. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen. S. 26 – 27. • ВитаЛий Куренной •

47

должен противостоять, а  не  та, о  которой можешь говорить с привычной ловкостью»74. По воспоминаниям Холла, на про‑ тяжении пяти‑шести лет (этот период деятельности центра он называет «до‑феминистическим») в центре занимались изуче‑ нием всего теоретического поля «европейской мысли», вклю‑ чая немецкий идеализм, идеалистическую критику искусства, Вебера «от  начала до  конца», д. лукача, В. Беньямина, исто‑ рию искусства, К. Мангейма. «Мы читали все это, — поясняет Холл, — чтобы попытаться найти какие‑то альтернативы социо‑ логическим парадигмам функционализма и позитивизма, кото‑ рые бы не были редукционистскими»75. не осталась без внима‑ ния и  американская традиция — этнометодология и  символи‑ ческий интеракционизм, а также социальный конструктивизм. напряженным и при этом весьма обогатившим культурные ис‑ следования был опыт обращения к французским марксистским и постмарксистским теоретикам — К. леви‑Строссу, л. альтюс‑ серу, К. Барту, П. Бурдье, М. Фуко. Следует также отметить заметное влияние на теоретические разработки центра идей Валентина Волошинова, а также — хотя и в меньшей степени — Михаила Бахтина76. обращение к кни‑ ге Волошинова «Марксизм и  философия языка» в  рамках се‑ минаров центра происходило в 1970‑е гг. значение этой рабо‑ ты Холл оценивает необычайно высоко в контексте следующей проблемы: «заново помыслить и проработать понятийные ка‑ тегории идеологии, идеологических механизмов и их определе‑ ний в  различных областях», — причем роль концепции Воло‑ шинова он оценивает здесь даже выше, чем влияние идей Грам‑ 74. Idem. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 39. 75. Idem. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen. S. 27 – 28. 76. Содержание и анализ основных моментов этого влияния изложены в ста‑ тье Холла «Памяти Аллона Уайта. Метафоры трансформации» (Idem. Für Allon White. Metaphern der Transformation // Idem. Culture Studies: Ein politisches Theorieprojekt. Ausgewählte Schriften 3. Hamburg: Argument. S. 113 – 136. Первая публикация: 1993 г.). Здесь же содержится развернутый комментарий относительно ограниченности рецепции идей Волошино‑ ва и Бахтина в рамках культурных исследований — по причине, в пер‑ вую очередь, того, что их работы не рассматривались как единый ком‑ плекс идей, требующий целостного прочтения. Это было связано с не‑ определенностью вопроса об авторстве текста «Марксизм и философия языка». «Рецепты Волошинова, которые мы читали „технически“, следо‑ вало изучать „интертекстуально“ — в контексте более широкой модели или метафоры социального изменения, в особенности же в связи с диа‑ логическим принципом Бахтина и обширной темой „карнавала“» (Ibid. S. 125 – 126). Холл также отмечает, что, хотя на первый взгляд может по‑ казаться, что Бахтин имел более значительное влияние на теорию лите‑ ратуры, чем на культурные исследования, «отношения между ними на‑ много теснее, чем многие себе представляют» (Ibid. S. 115).

48

• Логос

№1

[85] 2012 •

ши. Поставленная проблема включала в себя ряд аспектов, в том числе — конкретизацию характера взаимосвязи между уровнем социального и символического. «Ключевым текстом была, без сомнения, работа В. н. Волошинова „Марксизм и  философия языка“, которая была опубликована на английском языке изда‑ тельством «Seminar Press» в 1973 г. и оказала на нашу деятель‑ ность решающее и глубокое по своим последствиям влияние». именно эта книга, продолжает Холл, «сыграла определяющую роль в общем теоретическом дистанцировании от тогда еще ак‑ туального заигрывания с пусть даже крайне модифицирован‑ ной версией модели „базис‑надстройка“ и в переходе к полно‑ ценной концепции идеологического, описываемой понятиями „дискурс и власть“»77. значимость идей Волошинова и Бахтина для культурных исследований подтверждает как скрупулезное знание Холлом проблемы неопределенного авторства «Марксиз‑ ма и философии языка», так и примечательная попытка выстро‑ ить прямую линию преемственности между Бахтиным и цен‑ тром современных культурных исследований. отмечая необы‑ чайную близость Михаила Бахтина и его «Alter Ego» в молодые годы — старшего брата‑погодки николая Бахтина, Холл в  де‑ талях останавливается на биографии последнего в британской эмиграции: «николай был не  только членом кружка Витген‑ штейна в Кембридже, но и многие годы преподавал в Бирмин‑ гемском университете (1939–1950). В университете он оказался благодаря дружеским отношениям с двумя прежними коллега‑ ми по Кембриджу — джорджу томпсону, профессору классиче‑ ских языков, и профессору германистики рою Паскалю. Послед‑ ний же был хорошим другом и союзником центра современных культурных исследований, он оказывал ему постоянную под‑ держку. Впоследствии он преподавал в лингвистическом инсти‑ туте Бирмингемского университета»78. и все же наибольшее влияние на культурные исследования в целом и на самого Холла в частности оказала концепция ан‑ тонио Грамши — прежде всего, его теория гегемонии, но также целый ряд других аналитических инструментов и метафор. Кро‑ ме того, именно Грамши, по словам Холла, побудил сотрудников Бирмингемского центра «задуматься о наших собственных ин‑ ституциональных позициях и нашей интеллектуальной практи‑ ке»79. К конкретизации задач этой институциональной и интел‑ лектуальной практики я обращусь чуть позже, а пока остано‑ вимся на двух основных цезурах в деятельности центра. 77. Ibid. S. 124 – 125. 78. Ibid. S. 127. 79. Idem. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 41. • ВитаЛий Куренной •

49

Холл выделяет два основных «разрыва» в деятельности цен‑ тра80: первый был связан с феминизмом, второй — с вопросами «расы»81. оба эти разрыва, и Холл это особенно подчеркивает, вытекали не из какой‑то внутренней логики развития исследо‑ вательской программы культурных исследований. В обоих слу‑ чаях «теоретические моменты были порождены социальными движениями» — так же, как и в случае учреждения центра, на‑ следовавшего политический импульс первых новых левых. «Феминистская интервенция», считает Холл, была решаю‑ щей для культурных исследований. она реорганизовала все проблемное поле программы в  пяти основных направлениях. Во‑первых, приватное стало рассматриваться как политиче‑ ское. Во‑вторых, было радикально расширено понятие власти. В‑третьих, обнаружилось решающее значение вопроса о генде‑ ре и сексуальности для понимания власти. В‑четвертых, для на‑ учного исследования тех вопросов, которые считались разре‑ шенными, открылось новое «опасное» пространство субъек‑ тивности и субъекта. В‑пятых, вновь была разомкнута граница между социальными науками и теорией бессознательного (пси‑ хоанализом). Кроме того, высказывание о том, что эти «теоре‑ тические моменты были порождены социальными движения‑ ми» следует понимать буквально также в том отношении, что центр открыл свои двери для «хороших ученых‑феминисток», но когда, как выражается Холл, «феминизм ворвался через ок‑ но»82, это стало, как уже указывалось выше, новым опытом для самого Холла, который, в конечном счете, побудил его оставить 80. В данной периодизации я ориентируюсь на изложение Холла, но существуют и другие периодизации работы центра (Marchart O. Op. cit. S. 90 – 93; Winter R. Die Kunst des Eigensinns. Cultural Studies als Kritik der Macht. Weiler‑ swist: Velbrück Wissenschaft, 2001. S. 74 – 95; Turner G. British Cultural Stud‑ ies. An Introduction. Boston: Unwin Hyman, 1990). В частности, Марчарт выделяет три периода: изучение популярной культуры литературно‑кри‑ тическими методами (под руководством Хоггарта); поиск в рамках со‑ циологии подходящих методов и осуществление широкой рецепции со‑ временной социально‑политической мысли; наконец, на третьем этапе разрабатывается проблема идеологии, происходит интеграция француз‑ ского структурализма и теории гегемонии Грамши. 81. Hall S. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 43. Базовые публика‑ ции центра, резюмирующие эти две основные тематические инновации, представлены в изданиях: Women Take Issue: Aspects of Women’s Subor‑ dination. Women’s Studies Group. Centre for Contemporary Cultural Stud‑ ies (University of Birmingham). London: Hutchinson, 1978; в какой‑то мере: Hall S., Critcher C., Jefferson T., Clarke J., Roberts B. Policing the Crisis: Mug‑ ging, the State and Law and Order (Critical Social Studies). London; Basing‑ stoke: Macmillan, 1978; The Empire Strikes Back. Centre for Contemporary Cultural Studies. London: Routledge, 1982. 82. Hall S. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 44.

50

• Логос

№1

[85] 2012 •

центр. что касается проблематики расы, то работы, посвящен‑ ные этничности и современным формам расизма, выдвинули Холла в число ключевых фигур при выработке политики муль‑ тикультурализма в Великобритании. далее мы сделаем отступление от линии прослеживания ис‑ тории конституирования теоретического каркаса культурных исследований, чтобы задержаться на некоторых заметных тема‑ тических и политических проектах Стюарта Холла и его коллег в 1970 – 1990‑х гг. Этот ракурс, выходящий за пределы периоди‑ зации развития программы культурных исследований, которой мы следовали выше, можно рассматривать как комплементар‑ ную перспективу по отношению к выбранной здесь стратегии структурирования материала, без которой, однако, настоящее изложение содержательно потеряло бы больше, чем того стоит принцип когерентности нарратива. Характеристика этих проек‑ тов позволит также понять, каким образом будет использовать‑ ся теоретический аппарат развитой программы культурных ис‑ следований для анализа макрополитических явлений. В  1978  г. Стюарт Холл, час Критчер, тони джефферсон и джон Кларк публикуют исследование, посвященное анализу развернутой в  британских СМИ компании по  освещению мо‑ лодежных уличных грабежей («magging») — «Управление кри‑ зисом. Грабежи, государство, закон и порядок»83. работа пред‑ ставляет собой анализ установления нового гегемонального порядка, в результате которого государственные аппараты кон‑ троля — СМИ, полиция, тюрьмы — отнюдь не просто реагиру‑ ют на изменение криминальной ситуации (ухудшение которой не подтверждалось, кстати, статистикой) и «моральную панику» в обществе, но с опорой на них легитимируют свои собственные действия. раскручивается «спираль сигнификации», ведущая, в конечном счете, к установлению общества «закона и поряд‑ ка». Возникает специфическое дискурсивное смещение и пере‑ определение социальных проблем общества — бедности и без‑ работицы — в расистских терминах контроля над «черными», а затем посредством выстраивания определенной цепи семанти‑ ческих эквивалентностей, и «контроля над кризисом» в целом. «Управление кризисом» вышло практически в  год избра‑ ния на первый срок Маргарет тэтчер, открывшей европейскую эпоху неолиберализма. Спустя десять лет Холл выпускает ра‑ боту «трудная дорога к возрождению: тэтчеризм и кризис ле‑ вых»84, представляющую собой образцовый анализ тетчеризма 83. См.: Hall et al. Policing the Crisis. 84. См.: Hall S. The Hard Road to Renewal: Thatcherism and the Crisis of the Left. Lon‑ don; NY : Verso, 1988. • ВитаЛий Куренной •

51

(сам этот термин обязан своему распространению преимущест‑ венно Холлу) как формы «авторитарного популизма», не поте‑ рявшего своей актуальности до настоящего времени. Суть ав‑ торитарного популизма заключается в особой реартикуляции дискурса, в  соответствии с  которой обычный, «популярный» субъект противопоставляется властному блоку, но таким обра‑ зом, что это противопоставление осуществляется авторитарной инстанцией самой власти. В результате устанавливается специ‑ фическая общность «маленького человека» и авторитарного по‑ люса, направленная против таких противников как бюрократия и социальное государство всеобщего благосостояния. «Монопо‑ лия, которой обладала социал‑демократия в  области государ‑ ственного управления, позволила дискурсу тэтчеризма свести и объединить в качестве отрицательного полюса этатизм, бюро‑ кратию, социал‑демократию и „ползучий коллективизм“. Подоб‑ ной репрезентации „властного блока“ на положительном полю‑ се противопоставляются различные выжимки из частного ин‑ дивидуализма, личной инициативы, „тэтчеризма“ и  свободы. Становится возможным представить лейбористов как подраз‑ деление „больших батальонов“, которые выстраиваются против „маленького человека“ (и его семьи), подавленного неэффектив‑ ной государственной бюрократией. таким образом социал‑де‑ мократия связывается с властным блоком, тогда как г‑жа тэтчер остается вне его — „вместе с людьми“. Это позволило тетчериз‑ му нейтрализовать противоречие между народом и властным блоком»85. В качестве третьего проекта следует упомянуть серию иссле‑ дований, основанных на схеме «циркуляции культуры» («circuit of culture»), разработанной в  качестве базовой модели анали‑ за культуры в открытом университете. Эта модель представля‑ ет собой дальнейшую разработку концепции «кодирования / де‑ кодирования» Холла86. некоторые итоги этого проекта были изложены в  шести монографиях общей серии «Культура, ме‑ диа и идентичности», выпущенных в 1997 г.87 Модель включа‑ 85. Ibid. P. 142. 86. Оливер Марчарт отмечает, что модель «циркуляции культуры» не претендо‑ вала на статус новой основополагающей социальной теории (в частности потому, что служила реализации эвристических и педагогических целей в рамках учебного курса), тем не менее она содержит фундаментальные социально‑теоретические импликации, является «скрытой моделью об‑ щества» (Marchart O. Op. cit. S. 226 – 227). 87. Серия была выпущена издательством «Sage Publications»: Production of Cul‑ ture / Cultures of Production / P. Du Gay (Ed.). London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 1997; Du Gay P., Hall S., Janes L., Mackay H., Negus K. The Story of the Sony Walkman. London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 1997; Rep‑

52

• Логос

№1

[85] 2012 •

ет в себя пять сквозным образом взаимосвязанных элементов: продукцию, потребление, регуляцию, репрезентацию, идентич‑ ность. Какой бы из этих элементов ни был выбран для иссле‑ дования, он включает в себя отсылки ко всем прочим. Соглас‑ но базовой гипотезе, используемой в этой модели, любой куль‑ турный или медийный артефакт является проанализированным достаточным образом, если анализу подверглись все эти пять основных элементов88: репрезентация (каким образом публич‑ но представлен этот культурный артефакт) — идентичность (ка‑ ким образом в своем употреблении или в рамках культурных практик он способствует конституированию социальных иден‑ тичностей) — продукция (откуда он берется, каков, в частности, экономический бэкграунд его возникновения) — потребление (каковы способы его употребления) — регуляция (какие инсти‑ туциональные и структурные условия определяют его циркуля‑ цию, какому налоговому контролю он подчинен). Возможно, са‑ мый известный пример циркуляционного анализа культурного артефакта — работа, посвященная плееру Sony Walkman89. дан‑ ная модель, на мой взгляд, требует самого пристального внима‑ ния и является более систематически и эвристически сбаланси‑ рованной, чем многие аналогичные концепции второй полови‑ ны XX в., делающие преимущественный акцент на одном или некоторых аспектах культурных артефактов — производстве, потреблении, медийной репрезентации и т. д. если вернуться к  теоретическому аспекту формативной фазы, то, говоря обобщенно, она характеризуется ретроспек‑ тивным выстраиванием в культурных исследованиях собствен‑ ного теоретического канона, обозначаемого как «культурализм» в  ходе полемического размежевания со  «структурализмом»90 (пришедшим из Франции, но перехватившим, как об этом гово‑ рилось выше, влияние у культурализма среди «вторых новых ле‑ вых» Великобритании). общая линия критики структурализма и постструктурализма строилась на акцентировании таких его отрицательных особенностей, как аисторичность, чрезмерная абстрактность и формализм. резюмирующая работа этой дис‑ resentation: Cultural Representations and Signifying Practices / S. Hall (Ed.). London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 1997; Consumption and Everyday Life / H. Mackay (Ed.). London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 1997; Media and Cultural Regulation / K. Thompson (Ed.). London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 1997; Identity and Difference / K. Woodward (Ed.). London; Thou‑ sand Oaks; New Delhi: Sage, 1997. 88. Marchart O. Op. cit. S. 226. 89. См.: Du Gay et al. The Story of the Sony Walkman. 90. В рамках этой дискуссии понятие «структурализм» объединяет как структу‑ ралистские, так и постструктуралистские концепции. • ВитаЛий Куренной •

53

куссии — статья Холла «Культурные исследования: две парадиг‑ мы» (опубликована в 1980). она публикуется в настоящем номе‑ ре «логоса», и в данном случае можно непосредственно адресо‑ вать к ней читателя, не останавливаясь на изложении деталей. Столь  же принципиальной является и  другая публикуемая в этом номере работа Уильямса «Базис и надстройка в марксист‑ ской теории культуры», которая излагает основные положения его самостоятельной концепции так называемого «культурного материализма» — являющейся, пожалуй, последней значитель‑ ной попыткой теоретического развития культурализма. общей особенностью этих зрелых разновидностей теорети‑ ческой программы культурных исследований является экспли‑ цированный «лингвистический поворот» программы: «„Куль‑ тура“ организована „как язык“», — решительно заявляет Холл91. на основании указанных работ Уильямса и Холла и приве‑ денной характеристики ряда основных проектов британских культурных исследований 1970 – 1990‑х гг. также не  трудно за‑ метить, насколько значительным ресурсом обновления теоре‑ тического и концептуального аппарата культурных исследова‑ ний оказалась концепция Грамши. если говорить о ключевых моментах — то это уже упомянутая теория гегемонии и ее реали‑ зации в рамках политико‑идеологического процесса артикуляции, метафора позиционной войны в пространстве гражданского общества, концепция интеллектуалов, а также инкогерент‑ ного, несогласованного здравого смысла (senso comune) — своего рода «философии толпы». Каждый из этих теоретических узлов концепции Грамши играет заметную роль в зрелой исследова‑ тельской и политической программе культурных исследований, Грамши выступает как своего рода опосредующее звено92 между культурализмом и структурализмом (постструктурализмом). именно в терминах концепции интеллектуалов Грамши в ко‑ нечном счете Холл рефлексивно определял и смысл интеллекту‑ альной работы центра современных культурных исследований, состоявший в  попытке «в  рамках культурных исследований развить такую интеллектуальную практику, которая  бы мог‑ ла производить органических интеллектуалов»93. однако, как 91. Hall S. The Hinterland of Science: Ideology and the «Sociology of Knowledge» // On Ideology / Centre for Contemporary Cultural Studies (Ed.). London: Hutchin‑ son, 1980. P. 26. Этот тезис, разумеется, накладывает определенные огра‑ ничения на использование теоретического аппарата культурных иссле‑ дований в рамках современного «визуального поворота». 92. Winter R. Op. cit. S. 92. 93.  Hall S. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 41. Понятие «ор‑ ганический интеллектуал» задается следующим определением Грамши: «Всякая социальная группа, рождаясь на исконной почве экономическо‑

54

• Логос

№1

[85] 2012 •

продолжает Холл, «мы были органическими интеллектуалами, не  имеющими никакой органической привязки; органически‑ ми интеллектуалами, полными ностальгии, воли и надежды… что мы, благодаря нашей интеллектуальной работе, когда‑ни‑ будь будем готовы к такой привязке, если когда‑то возникнет подходящая конъюнктура. или, иначе говоря, мы были готовы симулировать или моделировать эту привязку ввиду ее отсут‑ ствия: „Пессимизм интеллекта, оптимизм воли“». Следует, однако, заметить, что эти ожидания себя фактиче‑ ски не  оправдали. Как  замечает Холл в  другом месте: «центр был оранжереей. Умные студентки и студенты писали там свои диссертации. В качестве органических интеллектуалов они хо‑ тели связать себя с каким‑нибудь широким движением, но сами они представляли высший уровень очень селективной системы образований»94. иными словами, интеллектуально‑политиче‑ ская программа центра, которую можно свести к  выращива‑ нию органических интеллектуалов в грамшианском смысле, так и не была реализована. Переход Холла в 1979 г. в открытый университет — институ‑ цию, специализирующуюся в то время на дополнительном об‑ разовании для взрослых — можно рассматривать в том числе как следствие неудачи этой программы выращивания органи‑ ческих интеллектуалов в университетских стенах, как стремле‑ ние вынести исследовательскую программу культурных иссле‑ дований в пространство, где у нее было больше шансов для со‑ прикосновения с внеуниверситетской социальной реальностью и где она, тем самым, имела возможность более непосредствен‑ ным образом реализовать свою политическую составляющую. Сам Холл комментирует это следующим образом: «В этом от‑ крытом, междисциплинарном, неконвенциональном учрежде‑ нии, могли бы реализовываться некоторые из тех целей, кото‑ рые ставило себе мое поколение, — говорить с обычными людь‑ ми, с женщинами и с чернокожими студентками и студентами вне университетских целей. Это служило некоторым политиче‑ ским целям. Кроме того, я считал, что это также дает возмож‑ ность перенести чрезвычайно сложную парадигму культурных го производства, органически создает себе вместе с  тем один или не‑ сколько слоев интеллигенции, которые придают ей однородность и со‑ знание своей собственной роли не только в экономике, но также в соци‑ альной и политической области» (Грамши А. Избранные произведения: В 3 т. М.: Изд‑во иностр. лит‑ры, 1959. Т. III : Тюремные тетради. С. 457). Подробный анализ концепции интеллектуалов Грамши см.: Дмитриев Т. Антонио Грамши // История и теория интеллигенции и интеллек‑ туалов / Под ред. В. Куренного. М.: Наследие Евразии, 2009. С. 207 – 228. 94. Hall S. Die Formierung eines Diaspora‑Intellektuellen. S. 30. • ВитаЛий Куренной •

55

исследований, которая сформировалась в тепличной атмосфе‑ ре центра, на более повседневную почву, так как курсы откры‑ того университета были открыты для людей без академическо‑ го образования. если мы хотели принести туда идеи культурных исследований, то их надо было переводить, надо было быть го‑ товым к тому, чтобы писать на этом более популярном, доступ‑ ном уровне»95. Упомянутое здесь стремление избежать акаде‑ мической эзотеризации, часто маскирующей просто неспособ‑ ность писать доступно, отмечают как позитивный момент также и критики культурных исследований: «Писать плохо — это по‑ вальная болезнь современной академии; тем не менее энтузиа‑ сты культурных исследований, в  отличие от  деконструктиви‑ стов, по крайней мере понимают важность письма, доступного для тех, кто не прошел инициацию»96. на этом институциональном эпизоде, можно сказать, закан‑ чивается интенсивное теоретическое и институциональное раз‑ витие ядра британских культурных исследований, которое было здесь рассмотрено в своих основных чертах. После этого начина‑ ется фаза экстенсивного движения — ширящейся популярности и  академического тиражирования различных элементов про‑ граммы, достигших своей кульминации в начале 1990‑х гг. (чем это закончилось в 2000‑х гг. — в том числе для самого бирмин‑ гемского центра — было уже указано выше). Прослеживание это‑ го движения далее компактным образом невозможно: культур‑ ные исследования превращаются, по выражению Холла, в «дис‑ курсивную формацию в  смысле Фуко»97 — с  расплывчатыми границами по отношению к другим теоретическим и исследова‑ тельским течениям. из важных особенностей, которые отличали культурные исследования в лице их лидера — Стюарта Холла — в интеллектуальной атмосфере 1980 – 1990‑х гг., отмечу только то, что он весьма критически относился к такому явлению, как постмодернизм (в особенности здесь показателен текст, состав‑ ленный л. Гроссбергом из серии интервью с Холлом98). для Хол‑ ла теоретики постмодернизма, с одной стороны, недооценивают сложности модернизма, каковой «всегда состоял из многих раз‑ личных проектов, которые никогда не способны к полной инте‑ грации и не являются гомогенными, часто, напротив, находятся в конфликте между собой». Кроме того, постмодернистская пер‑ 95. Ibidem. 96. Wolfe A. Op. cit. P. 26. 97. Hall S. Das theoretische Vermächtnis der Cultural Studies. S. 34. 98. См.: Idem. Postmoderne und Artikulation // Idem. Culture Studies: Ein politisches Theorieprojekt. Ausgewählte Schriften 3. Hamburg: Argument, 2000. S. 52 – 77. Интервью 1985 г.

56

• Логос

№1

[85] 2012 •

спектива является перспективой «сверхразвитого запада»: «три четверти человеческой расы даже еще не вступили в эпоху, кото‑ рую мы считаем „реальностью“». «Я не хочу утверждать, — про‑ должает Холл, — что новые дискурсы и отношения между теми вещами, которые мы на западе называем „модернизмом“, в 1980 г. являются такими же, как в 1900 г. но я не назвал бы ничего та‑ кого, что переживаем сейчас и что бы полностью, тотально от‑ личалось от того, что происходило тогда на рубеже веков. Я не верю в то, что есть какая‑то такая совершенно новая и при этом единая вещь, как состояние постмодерна. Это всего лишь еще одна версия той исторической амнезии, которая типична для американской культуры, — это тирания нового»99. ориента‑ ция на модерн как базовую категорию современного общества сохраняется и в позднейших проектах Холла100. 5. о СноВные на Пра ВлениЯ иС С ледоВа ний Кис Баркер выделяет следующий основной набор ключевых те‑ матик культурных исследований в их полном развитии101: · язык и материальное (проблематика нередуцируемости (языковой) культуры к материальному базису); · текстуальный характер культуры («культура организова‑ на как язык», проблема значения (точнее — смысла), ко‑ дирования и декодирования смыслов); · локализация культуры (проблематика локальных границ и  пространств культуры восходит к  реймонду Уильям‑ су и находит продолжение, например, у такого теоретика постколониальных исследований, как Хоми Баба); · проблема возможности изменений в культуре (увязанная с возможностью политических изменений, подразумевае‑ мых программой культурных исследований); · рациональность и ее границы (исследования нерациональ‑ ных аспектов культуры, начиная с «эмоциональных струк‑ тур» Уильямса, затем — с привлечением различных версий психоанализа; проблема статуса знания и его связи с поряд‑ ком власти (Баркер активно ссылается при этом на Фуко)); · проблема характера истины (под этим понимается про‑ блема рефлексии оснований для справедливой культур‑ 99. Ibid. S. 54 – 55. 100. См.: Modernity: An Introduction to Modern Societies / S. Hall, D. Held, D. Hubert, K. Thompson (Eds). London: Wiley‑Blackwell, 1996. 101. Barker C. Op. cit. P. 25 – 30. • ВитаЛий Куренной •

57

ной политики, связанных с различными представления‑ ми о том, какой тип истины мы получаем в рамках иссле‑ дований общества и культуры). Эта характеристика американского исследователя не представ‑ ляется мне удачной в силу того, что в рубрику «культурных ис‑ следований» подпадает здесь широкий ряд других теоретиче‑ ских явлений — от французских постструктуралистов до работ ричарда рорти, культурные исследования сливаются здесь с раз‑ личными «постмодернистскими» направлениями — что про‑ тиворечит базовым установкам того же Стюарта Холла. Более сконцентрированная на ядре программы типология о. Марчар‑ та, который группирует все направления «зрелых» культурных исследований в три основных блока102: · исследования субкультур (молодежные, альтернативные, суб‑ и клубные культуры); · Медиа‑исследования (культура, коммуникация и полити‑ ка сигнификации); · дискурс и идентичность («раса», класс, гендер и т. д.). В рамках данной статьи я остановлюсь только на направлении исследований молодежной культуры (молодежных субкуль‑ тур) для прояснения динамики исследовательской и политиче‑ ской составляющей в этой конкретной тематической области культурных исследований. Это тем более оправданно, что в гла‑ зах значительной части представителей культурных исследова‑ ний 1970‑х гг. молодежные субкультуры в какой‑то мере взяли на себя протестную роль пролетариата. Хотя с ними и не свя‑ зывали радикальных революционных ожиданий, они все  же рассматривались как «аутентичные представители способно‑ сти к сопротивлению»103. тем более интересно проследить, на‑ сколько оправдали себя эти надежды104. 5.1. МоЛодежные субКуЛьтуры Формирование проблематики субкультур в  исследованиях культуры восходит к  концу 1950‑х гг. и  связано с  идеей Хол‑ ла о том, что вовлечение молодежи в деятельность лейборист‑ 102. Marchart O. Op. cit. S. 95 ff. 103. Ibid. S. 115. 104. Далее я в основном опираюсь на схему реконструкции узловых моментов развития субкультурных исследований, предложенную Оливером Мар‑ чартом (Ibid. S. 95 – 130).

58

• Логос

№1

[85] 2012 •

ской партии позволит придать ее политике более радикаль‑ ный характер. Согласно Холлу, несмотря на  коммерциали‑ зацию («„Adolescence“ becomes a business»), молодежь далеко не деполитизирована: ее активное участие в движении за ядер‑ ное разоружение он характеризует как «наиболее значитель‑ ный политический факт со времен начала холодной войны»105. С одной стороны, экономический бум 1950‑х превратил моло‑ дежь в  самостоятельную экономическую группу, создав усло‑ вия не  только для коммерциализации молодежной культуры, но  и  для эмансипации ее образа жизни в  1960‑е гг.106 С  дру‑ гой стороны, досуг и свобода, которыми стала располагать мо‑ лодежь, имеет свою обратную сторону. их наличие указывает на отчуждение молодежи от забот, связанных с трудовой заня‑ тостью, семьей и планированием будущего, в силу отсутствия у  нее всякой реальной общественной власти. Поэтому имен‑ но молодежь обнаруживает высокую чувствительность к мни‑ мому характеру декларируемой капиталистическим обществом свободы. В этой политической перспективе изучение молодеж‑ ных субкультур становится одним из  центральных направле‑ ний деятельности центра современных культурных исследова‑ ний в период с середины 1960‑х и до конца 1970‑х гг. Эти работы сделали культурные исследования популярными за пределами Британии и заявили о существовании Бирмингемской школы в международном контексте. Школообразующей для этого на‑ правления стала книга под редакцией Стюарта Холла и  тони джефферсона «Сопротивление посредством ритуалов», вышед‑ шая в 1976 г.107, комбинирующая — в концептуальной части — теоретические основы идеологии л. альтюссера и концепцию гегемонии а. Грамши. В методологическом отношении изучение молодежных суб‑ культур представляет эмпирически фундированное этнографи‑ ческое и социологическое исследование популярной культуры, выходящее далеко за пределы литературо‑центристской методо‑ логии в духе Хоггарта и основанное, в частности, на рецепции тематически релевантных разработок чикагской школы симво‑ лического интеракционизма. В рамках самой школы культурных исследований иниции‑ рующей и образцовой работой по молодежной культуре стала 105. Hall S. Politics of Adolescence? // Universities & Left Review. 1959. № 1 (6). P. 4. 106. Об истории и факторах превращения британской молодежи в субъект и объ‑ ект политики см., в частности: Frith S. Sociology of Rock. London: Consta‑ ble, 1978. 107. См.: Resistance through Rituals. Youth Subcultures in Post‑war Britain / S. Hall, T. Jefferson (Eds). London: Routledge, 1976. • ВитаЛий Куренной •

59

статья Фила Коэна «Субкультурный конфликт и сообщество ра‑ бочего класса»108. Появление Коэна в Бирмингеме носило эпи‑ зодический характер, он вовсе не принадлежал к академической культуре, послужив для нее одним из тех «внешних импульсов», которым Холл придавал столь большое значение в работе цен‑ тра109. долгие годы он был социальным активистом лондонской городской коммуны (London Street Commune), занимавшейся проблемами безработной и бездомной молодежи. основная идея Коэна заключалась в  том, что молодежные субкультуры выражают те противоречия, которые скрываются в их «родительской культуре» и которые молодежь, в свою оче‑ редь, стремится разрешить «магическим образом». В частности, молодежные субкультуры самыми различными способами пы‑ таются сохранить момент социальной солидарности, фактиче‑ ски утраченной в их родительской классовой культуре (здесь до‑ вольно хорошо прослеживается историческая преемственность тезисов Коэна работам Хоггарта и Уильямса). Это достигается, среди прочего, комбинацией символических элементов разных классов и групп. Символическая природа субкультур проявля‑ ется в одежде, музыке, жаргоне и ритуалах, причем в эти сим‑ волы и ритуалы вписаны также определенные властные отно‑ шения, существующие в обществе. Консолидированная на  основе пионерской работы Коэна программа «сопротивления посредством ритуалов» строилась на  предположении о  том, что за  различными символически‑ ми атрибутами и  практиками молодежных субкультур стоит определенная «глубинная структура», отражающая базисные проблемы и  конфликты «родительской культуры» (так назы‑ ваемая «экспрессивная модель» субкультуры). тем самым эта программа сохраняла определенную преемственность класси‑ ческим формам марксистского анализа идеологии и культуры: в основе субкультурных феноменов лежат базовые классовые культуры, прежде всего, пролетарская и буржуазная. разработ‑ чики концепции «сопротивления посредством ритуалов» вво‑ дят понятие «карт значения» («maps of meaning»), которые по‑ 108. См.: Sub‑Cultural Conflict and Working Class Community // Working Papers in Cultural Studies. 1972. № 2. P. 5 – 52. 109. Томас Кроу в своей рецензии на новое издание работ Коэна (Cohen P. Sub‑ Cultural Conflict and Working Class Community // Working Papers in Cultu‑ ral Studies. 1972. № 2.) замечает, что с его приходом в Центре современных культурных исследований появился человек без специальной академи‑ ческой подготовки, способный «взломать код» молодежного языка, ко‑ торый не понимали даже Холл и его сотрудники, обладающие утончен‑ ными навыками интерпретации (Crow T. Substance over Style—Artist Phil Cohen’s Rethinking the Youth Question // ArtForum. October 1997. XXXVI .).

60

• Логос

№1

[85] 2012 •

зволяют носителям данной культуры «понимать окружающие их вещи»110. «Карты значений» — это не только ментальная осо‑ бенность носителей культуры, они объективируются в рамках определенной социальной организации и системы отношений, позволяющих индивиду быть «социальным индивидом». В ра‑ боте активно используется язык Грамши, в  частности, разра‑ батывается типология «культурной власти», которая включа‑ ет три идеально‑типические формы отношений: группы мо‑ гут находиться между собой в отношении «оппозиции»; одна группа может занимать по отношению к другой позицию «до‑ минирования»; или, наоборот, находится в  отношении «под‑ чинения». доминирующая культура всегда обладает больши‑ ми ресурсами для легитимации собственных «карт значения», что приводит к их натурализации и универсализации: домини‑ рующая культура стремится представлять себя в качестве уни‑ версальной — в единственном числе. доминирующая культура стремится к  созданию ненасильственного консенсуса: преду‑ преждая возможные конфликты, она нацелена на производство всеобщего согласия. активность субкультур проявляется в том, что посредством символов и  ритуалов они формируют собственные формы идентичности, отличающие их от других культур и социальных групп. для этого используются наличествующие на рынке про‑ дукты и  символы, которые особым образом рекомбинируют‑ ся — в соответствии с логикой «бриколажа», описанной леви‑ Строссом применительно к примитивным культурам. отдель‑ ные элементы субкультурного стиля — каковы бы они ни были по  своему изначальному замыслу и  назначению — семантиче‑ ски переопределяются и получают новое смысловое наполнение в рамках новой целостной субкультурной системы обозначений. Соответственно, стиль представляет и определяет идентичность субкультурной группы, он задает границы внутренней общно‑ сти, защита которой может принимать в том числе брутальные формы (как, например, в случае скинхедов). По мысли Коэна, эта стилевая и ритуальная стратегия представляет собой, в ко‑ нечном счете, практику «магического разрешения» действитель‑ ных проблем — как внешних (отношения с доминантной куль‑ турой), так и внутренних (безработица), которые переводятся в воображаемую плоскость и выносятся в сферу досугового вре‑ мени. авторы работы «Сопротивление посредством ритуалов» не преувеличивали протестных возможностей субкультур. на‑ 110. Clarke J., Hall S. Jefferson T., Roberts B. Subcultures, Cultures and Classe: A Theo‑ retical Overview // S. Hall, T. Jefferson (Eds). Resistance through Rituals. Youth Subcultures in Post‑War Britain. London: Routledge, 1976. P. 10. • ВитаЛий Куренной •

61

против, настаивали на том, что «не существует никакого „суб‑ культурного решения“ для проблем безработицы рабочей мо‑ лодежи, диспропорций в образовательном секторе, „вынужден‑ ного недополучения образования“, занятости и возможностей карьерного роста, рутинизации и  специализации труда, низ‑ кой зарплаты и обесценивания квалифицированного ручного труда»111. Парадигма «сопротивления посредством ритуалов» позднее дифференцировалась в двух основных направлениях: этногра‑ фическое, представленное вначале Полом Уиллисом, а также бо‑ лее известное «культур‑популистское» направление, главным представителем которого считается дик Хебдидж. В сравнении с Холлом и другими авторами «Сопротивления посредством ри‑ туалов» Хебдидж более оптимистически оценивал протестный потенциал субкультурных стилей — отсюда и распространенная критическая квалификация его работы как популистской. В 1978 г. Пол Уиллис выпускает работу «Профанная культу‑ ра»112, написанную с использованием методов включенного на‑ блюдения, интервью и  групповых дискуссий. В  ней анализи‑ ровалась культура рокеров и хиппи. «Профанная» субкульту‑ ра противопоставляется Уиллисом «сакральной» культуре, под чем понимается, прежде всего, сакрализованная фигура мелко‑ го буржуа с его ритуализированными привычками и упорядо‑ ченными практиками. Субкультуры профанируют сакральную последовательность «нормальной» буржуазной жизни «birth — school — work — death», отрицают строгое буржуазное деление сфер семьи, труда и досуга. Функция демонстративного нару‑ шения устоев сакрализованной мелкобуржуазной культуры, ко‑ торую выполняют профанные субкультуры, заключается в том, что они практикуют альтернативные формы существования, ис‑ ключающие тем самым убеждение в наличии одной‑единствен‑ ной правильной формы. Кроме того, Уиллис анализирует стилистический смысл изу‑ чаемых им субкультур. так, субкультура рокеров построена во‑ круг ядра «онтологической надежности», исключающей вся‑ кую возможность потери контроля над своим миром (отсюда и отказ от потребления наркотиков). Мускулинный стиль ро‑ керов является выражением стремления к сохранению всесто‑ роннего контроля над собственной жизнью и поступками, сим‑ волом чего является, прежде всего, собственное средство пере‑ движения — мотоцикл. Страх утраты контроля проецируется, в свою очередь, на внешний мир, получая выражение, в част‑ 111. Ibid. P. 47. 112. См.: Willis P. Profane Culture. London: Routledge & Kegan Paul, 1978.

62

• Логос

№1

[85] 2012 •

ности, в расистских и антиэмигрантских настроениях рокеров. Эта субкультура имеет отчетливо выраженный консерватив‑ ный профиль, представляя собой модифицированный взгляд на мир ее родительской культуры — «респектабельного рабоче‑ го класса». Субкультура хиппи, напротив, связана по своему происхо‑ ждению со «средним классом». здесь широко развито потребле‑ ние наркотиков: хиппи меньше всего озабоченны потерей кон‑ троля над собой. Культура хиппи центрирована на  ценности субъективного опыта, идеале индивидуалистического, но при этом гармоничного органического общества (отсюда и роман‑ тический мотив «назад к природе»). Политический потенциал субкультур Уиллис оценивает весь‑ ма сдержанно: последние не способны выйти за пределы куль‑ турных форм в направлении какой бы то ни было политической активности или борьбы за власть, изменить базовые обществен‑ ные институты или бросить им вызов. С другой стороны, это все же не означает для Уиллиса, что субкультуры не имеют во‑ обще никакого политического значения. В форме стиля и жи‑ вых практик они демонстративно предъявляют критику вну‑ тренних противоречий капитализма. При этом критика обще‑ ства, которая в большей мере переживается субкультурами, чем вербализируется, обнаруживает культурное банкротство поли‑ тических левых, которые не могут предложить им никакой по‑ литической программы в малом и повседневном. Главная работа в рамках второго из указанных выше основ‑ ных направлений — «Субкультура. значение стиля» дика Хеб‑ диджа113. Эта книга, по мнению многих последующих критиков, стимулировала завышенные ожидания относительно потенциа‑ ла сопротивления молодежных субкультур. С другой стороны, исследование Хебдиджа может быть прочитано и как руковод‑ ство по успешной коммерциализации молодежной субкультуры: «идея Коэна, — отмечает Кроу, — трансформируется здесь в ру‑ ководство для тех, кто хочет экспортировать и повторить успех британской поп‑машины»114. Предметом исследования Хебдиджа были, прежде все‑ го, культура панков и растафари, а также ряд экскурсов в дру‑ гие молодежные субкультуры. Подобно другим представите‑ 113. См.: Hebdige D. Subculture. The Meaning of Style. London: Methuen, 1979. Пе‑ ревод фрагментов работы на русский язык: Хебдидж Д. Главы из книги «Субкультура: значение стиля» // Теория моды. Зима 2008 – 2009. № 10. С. 128 – 175. Считается самой успешной и продаваемой книгой, когда‑ли‑ бо выходившей из круга культурных исследований. 114. Crow T. Op. cit. P. 15 – 16. • ВитаЛий Куренной •

63

лям культурных исследований, Хебдидж подчеркивает поли‑ тический характер использования знаков в культуре: «Борьба между различными дискурсами, различными определения‑ ми и значениями внутри идеологии является, таким образом, борьбой за сигнификацию: борьбой за обладание знаками, ко‑ торая распространяется на банальную сферу повседневной жиз‑ ни»115. В  отличие от  авторов работы «Сопротивление посред‑ ством ритуалов» Хебдидж уделяет большее внимание субкуль‑ турной знаковой политике и ее укорененности в масс‑медийном обществе спектакля. Вслед за роланом Бартом Хебдидж подчер‑ кивает, что культурный стиль подвержен постоянному измене‑ нию и включает «гетерогенный ряд означающих, которые в каж‑ дый момент вытесняются другими, не  менее продуктивными означающими»116. таким образом, Хебдидж приходит к  выво‑ ду о произвольности тех означающих, из которых складывает‑ ся, в частности, стиль панков. Субкультурный стиль непости‑ жим и непрозрачен по своему смыслу. Субкультуры производят в медиа специфический эффект — «шум» («noise»), хаос и поме‑ хи, блокируя доминирующую систему репрезентации и бросая вызов согласию «молчаливого большинства». доминирующая культура принуждается тем самым к постоянному усилию, на‑ правленному на присвоение культуры сопротивления, — в про‑ тивном случае возникает риск утраты иллюзии социального согласия. Это процесс включения субкультур в доминантную культуру осуществляется в двух формах: в форме коммерциа‑ лизации — путем включения субкультурных символов в массо‑ вое потребление и массовое производство, а также в форме пе‑ реопределения доминантными группами отклоняющихся ти‑ пов поведения посредством полиции, СМИ или правой системы, т. е. в данном случае речь идет не о коммерческой интеграции, а о семантико‑идеологической. если кратко резюмировать этот культур‑популистский вариант анализа, то получается, что суб‑ культурный стиль выражает, в конечном счете, фундаменталь‑ ное противостояние между доминирующей властью и  подчи‑ ненной культурой («subaltern»). Критическую позицию по отношению к подобным интерпре‑ тациям, равно как и к более ранним тезисам авторов «Сопро‑ тивления посредством ритуалов», эксплицитно формулируют так называемые «постсубкультурные» исследования и некото‑ рые предшественники этого направления. В частности, такую позицию занял Стив рэдхэд, один из основателей института по‑ пулярной культуры в Манчестере. его тезис заключается в том, 115. Hebdige D. Op. cit. P. 17. 116. Ibid. P. 126.

64

• Логос

№1

[85] 2012 •

что представление об «аутентичности» субкультур производит‑ ся самими описывающими их теориями117. Бирмингемская мо‑ дель — как и некоторые другие теории девиантного поведения — исходят из сомнительной схемы наличия некоторое «реальной», аутентичной субкультуры, которую скрывают искажающие ее образы медийной репрезентации (тем самым формулирует‑ ся критический аргумент, согласно которому культурные ис‑ следования неявно основаны на эссенциалистских предпосыл‑ ках). на отдельных примерах рэдхэд показывает, что реакция в  СМИ на появление новых молодежных стилей первоначаль‑ но не указывала на наличие какого бы то ни было «шума» свя‑ занного с ними, подобные оценки появляются только постфак‑ тум118. рэдхэд полагает, что субкультура — это гибридная смесь синтетической фабрикации и аутентичности. Современное со‑ стояние субкультур не следует расценивать как результат того, что изначально революционно‑протестные по своему характе‑ ру молодежные культуры были инокорпорированы в домини‑ рующую конформистскую, «продажную» поп‑культуру. «Контр‑ культуры» несамостоятельны, неотделимы от  мейнстримных дискурсов, в частности, поп‑культуры, зависят от их авторите‑ та и производятся ими. С критикой «глубинной структуры» рэдхэда солидаризовал‑ ся и известный исследователь молодежной музыкальной куль‑ туры Саймон Фрит, критикуя концепцию гомологии Уиллиса, согласно которой между положением социальной группы и ее производными субкультурными продуктами существует отно‑ шение гомологического подобия. Музыкальное направление, согласно Фриту, не выражает, а производит идентичность: «Со‑ циальные группы не сходятся в каких‑то ценностях, которые они затем выражают в  своей культурной активности (таково было предположение гомологической модели), но они впервые конституируются как группы (как определенная организацион‑ ная форма индивидуальных и социальных интересов, наделен‑ ная идентичностью и различием) благодаря культурной актив‑ ности, в силу эстетических суждений. В музыкальной практике не выражаются какие‑то идеи, они лишь представляют возмож‑ ность пережить эти идеи»119.

117. См.: Redhead S. The End‑of‑the‑Century Party. Youth and Pop towards 2000. Man‑ chester; NY : Manchester University Press, 1990. 118. В частности, Рэдхэд прослеживал появление стиля «Acid House», заявивше‑ го о себе на фестивале «Summer of Love» (1988). 119. Frith S. Musik und Identität // J. Engelmann (Hg.) Die kleinen Unterschiede. Der Cultural Studies‑Reader. Fr.a.M.; NY : Campus, 1999. S. 154. • ВитаЛий Куренной •

65

Эту линию критики Бирмингемской школы в  определен‑ ном смысле довела до логического конца работа Сары торнтон (ученицы С. Фрита) «Клубные культуры. Музыка, медиа и суб‑ культурный капитал»120. Согласно торнтон, называющей свой подход пост‑бирмингемским, допущение об  антимейнстрим‑ ной (антидоминантной) направленности молодежных субкуль‑ тур обнаруживает больше соответствия политической про‑ грамме культурных исследований и  их  ожиданиям, чем фак‑ тической социальной практике субкультур. торнтон проводит анализ дискурса ранних субкультурных исследований и  по‑ казывает, что тот построен на ряде бинарных оппозиций, по‑ зволяющих проводить символическую границу «мы» — «они». К группе «мы» относится то, что является альтернативным, не‑ зависимым, аутентичным, бунтарским / радикальным, связано со  сложными музыкальными жанрами, обладает глубинным знанием, репрезентирует меньшинство, является гетерогенным, молодым, бесклассовым, а также имеет признаки мускулинно‑ сти. «они», соответственно, связаны с мейнстримом, являются коммерческими, фальшивыми и неподлинными, конформист‑ скими и консервативными, связаны с доступной поп‑музыкой, обладают только поверхностной и легко доступной информаци‑ ей, представляют большинство, являются гомогенными, связан‑ ными с семьей, с классовыми характеристиками и, наконец, об‑ ладают признаками женской культуры. Согласно торнтон, субкультуры, напротив, не  являются протестом или некоей альтернативой доминантной культуре, но лишь создают новые формы культурной иерархии, в которых воспроизводятся, а вовсе не разрешаются (пусть и воображае‑ мым образом) противоречия их родительских культур. аутен‑ тичность не  является некоей первоначальной особенностью субкультуры, которая затем лишь утрачивается вследствие ком‑ мерциализации. аутентичность — это продукт, производимый медийной средой субкультур и включающий в себя как массо‑ вые СМИ, так и нишевые медиа молодежной индустрии, а также разнообразные фанатские журналы (fanzines). для анализа суб‑ культур торнтон адаптирует и модифицирует категорию куль‑ турного капитала Бурдье, вводя понятие «субкультурный капи‑ тал», назначение которого — придавать его владельцу опреде‑ ленный статус в релевантной субкультурной группе. если книги и картины в семейной квартире представляют традиционный культурный капитал, то  субкультурный капитал имеет свои собственные формы — коллекция дисков, особый вид знания, 120. См.: Thornton S. Club Cultures: Music, Media, and Subcultural Capital. Middle‑ town, CT : Wesleyan University Press, 1996.

66

• Логос

№1

[85] 2012 •

заключающийся в способности разъяснить какие‑то элементы субкультуры, хорошие контакты с клубным сообществом, вне‑ шний вид и манера одеваться, жаргон и т. п. Субкультурный ка‑ питал может при удачном стечении обстоятельств конвертиро‑ ваться в капитал экономический и культурный — в том смысле, как они были описаны Бурдье. но и в рамках самой субкульту‑ ры существует набор своего рода профессиональных позиций, открывающий определенный простор для карьеры — музыкаль‑ ный журналист, организатор клубной жизни (clubbing) и т. д. Субкультурный капитал, который, таким образом, по  ме‑ ханизму своего функционирования не  слишком отличается от  культурного капитала мейнстрима, производит также соб‑ ственную систему исключения и неравномерного распределения. если видимая «инстанция власти» олицетворяется охранником на входе в клуб, то подлинные линии исключения и габитусной таксономии субкультур менее заметны и  почти неосознавае‑ мы. В особенности важную функцию исключения играет вооб‑ ражаемая аутентичность — прежде всего, по отношению к вне‑ шнему мейнстриму, но она задействована также и в производ‑ стве различий внутри субкультурной группы. таким образом, торнтон считает фикцией идею особой субкультурной общно‑ сти, которая размывает все возможные границы — сословные, гендерные и т. д. (в духе «Come together!»). не отменяет клуб‑ ная субкультура и классовых различий — разделительные линии здесь перекодируются, но  не  исчезают вовсе. даже ключевой признак субкультурной идентичности — «молодость» — диффе‑ ренцируется и производит иерархические различия. «Субкуль‑ турный капитал — подытоживает торнтон, — это ось и  опора альтернативной иерархии, в которой все понизано осями воз‑ раста, пола, сексуальности и „расы“, чтобы по возможности вы‑ теснить признаки класса, дохода и профессии»121. добавим, что критические замечания д. Хесмондаля122 и о. Марчарта в адрес исследования торнтон подчеркивают, что избранная ею перспектива игнорирует государственную моло‑ дежную политику, а также медийный образ неконтролируемой молодежи, формирующий «моральную панику»123 в современ‑ ном обществе. игнорируется, таким образом, макрополитиче‑ 121. Ibid. P. 105. 122. См.: Hesmondhalgh D. The Cultural Politics of Dance Music // Soundings. 1997. № 5. P. 167 – 78. 123. «Моральная паника» — понятие, введенное Стенли Коэном (См.: Cohen P. Op. cit. P. 5 – 52), активно использовалось в разработках бирмингемского цен‑ тра для анализа «кризисной политики» — инструмента установления до‑ минирующего политического консенсуса в Великобритании. Подробнее см.: Hall et al. Policing the Crisis. • ВитаЛий Куренной •

67

ский контекст существования молодежных субкультур: «Мо‑ жет  ли практика данной субкультуры приводить к  политиче‑ ским или протестным эффектам, нельзя понять, занимаясь этой субкультурой, это можно проанализировать, лишь обращаясь к  фоновой (анти) — гегемонистской формации, частью кото‑ рой она является»124. данное замечание Марчарта, впрочем, от‑ сылает к его концепции оживления политической составляю‑ щей программы культурных исследований путем возвращения в нее макрополитической перспективы (в том числе путем об‑ ращения к политическим наукам, которые никогда не входили в список ближайших дисциплинарных интересов культурных исследований). за более подробными разъяснениями этой по‑ зиции я вынужден, однако, отослать непосредственно к рабо‑ те Марчарта125. 6. КУльтУрные иС С ледоВа ниЯ и С оКра щение ПолитичеСКоГо если ретроспективно проследить основной вектор развития субкультурных исследований, проводившихся в русле британ‑ ских культурных исследований, то можно констатировать, что он — с некоторыми колебаниями, вроде работы Хебдиджа, — вел к снижению ожидаемого потенциала политического протеста молодежных субкультур. Политическая составляющая програм‑ мы сокращалась по мере развития исследовательских инстру‑ ментов — и эмпирико‑методологических (как в работе Уиллиса), и концептуально‑теоретических (как в работе торнтон). Поли‑ тические ожидания, связанные с возможностью эксплицитной политизации молодежных субкультур, становились, таким об‑ разом, все менее оправданными. разумеется, следует поставить вопрос, происходило ли это в силу исторического изменения ха‑ рактера субкультур или же преимущественно в силу совершен‑ ствования методологического и теоретического аппарата их ис‑ следования. не предлагая здесь развернутый ответ126, отмечу только, что эти ожидания в данном случае исчезали по мере от‑ хода от концепции «глубинной структуры», «экспрессивной мо‑ дели» и «эссенциалистских» допущений. тем самым молодеж‑ ные субкультуры все отчетливее предстают в качестве явления, лишенного значимого социально‑политического потенциала, 124. Marchart O. Op. cit. S. 125. 125. Ibid. S. 219 – 250. 126.  Второе объяснение, на  мой взгляд, все  же является более простым и экономичным.

68

• Логос

№1

[85] 2012 •

индуцируемого конфликтным социально‑экономическим по‑ ложением их «материнских культур». что, впрочем, не отменя‑ ет, как указывает С. Фрит, их способности выступать условием генерирования новых типов идентичности — в ходе активного их «проживания». Следует добавить, что различные современ‑ ные авторы, пишущие на  тему молодежных субкультур как в россии, так и за рубежом127, в значительной мере лишь варь‑ ируют результирующий вывод программы культурных иссле‑ дований: молодежные субкультуры воспроизводят структуры мейнстримной культуры, а не противостоят им. В конечном итоге эта тенденция сокращения политической части программы привела к специфическому выхолащиванию содержания культурных исследований, что стало особенно за‑ метно в период более позднего американского бума этого на‑ правления. Утрата политической перспективы была замещена здесь практикой фрагментированной и поверхностной интер‑ претации частных культурных явлений — многочисленными толкованиями Мадонны и Мики‑Мауса, телешоу и армреслин‑ га, что послужило причиной, в том числе, весьма резких кри‑ тических насмешек. Утрата ясных политических ориентиров (на что указывал и Стюарт Холл — см. выше) не была компен‑ сирована усилением исследовательской и  аналитической со‑ ставляющей. оба эти фактора вызвали массированную кри‑ тику в адрес культурных исследований128 — в том числе у ин‑ теллектуалов, признающих важность научно‑фундированной позиции для современной критической интеллектуальной деятельности. Яркий образец подобной осуждающей пози‑ ции по отношению к культурным исследованиям в американ‑ ском контексте представлен аланом Вольфом. отстаивая право университетского сообщества на социальную критику, он от‑ мечает: «идея, что университеты, захваченные специалистами, больше не являются местом для социальной критики, не впол‑ не верна. Когда все сделано правильно, внимание к  ме‑ тодологии и  уважение к  требованиям логики и  очевидности могут улучшить социальный критицизм, а  не  работать про‑ тив него. Проблема состоит в том, что если это делать плохо, то  академическая работа, произведенная в  текущих услови‑ ях университетской жизни, легко оборачивается самодоволь‑ 127. Ср.: Сибрук Дж. Nobrow. Культура маркетинга, маркетинг культуры. М.: Ad Marginem, 2012; Омельченко Е. Смерть молодежной культуры и рождение стиля «молодежный» // Отечественные записки. 2006. № 3. 128. Некоторые примеры подобной критики: McChesney R. Is there any Hope for Cultural Studies? // The Democratic Communiqué. 1996. № 14 (2). P. 12 – 16; Windschuttle K. The Poverty of Media Theory // Ecquid Novi. 1997. № 18 (1). P. 3 – 20. • ВитаЛий Куренной •

69

ством. интересным примером такого самодовольства являют‑ ся не  мандарины высокой теории и  европейской моды, зани‑ мающие господствующие позиции в департаментах английской литературы элитных университетов, но застенчивое популист‑ ское стремление заниматься америкой и ее повседневной куль‑ турой, которое часто встречается у представителей академии в  менее престижных университетах. В  этом поле, созданном и  поддерживаемом левыми представителями академии, мы обнаруживаем отсутствие критической перспективы, одоб‑ рение капитализма и ошеломляющее самодовольство перед ли‑ цом страдания и безобразия. Это поле называется культурны‑ ми исследованиями»129. Характеризуя  же методики препода‑ вательской деятельности американских адептов культурных исследований, Вольф обращает внимание на  совершенно не‑ обязательный характер этих подходов, проигрывающих даже филологизированным методам постструктуралистской акаде‑ мической работы: «типичная академическая задача постструк‑ туралиста — читать единственный текст, обычно письменный, читать глубоко и  интенсивно, тогда как для энтузиаста куль‑ турных исследований задача состоит в том, чтобы перескаки‑ вать с одного (часто визуального) текста на другой, устанавли‑ вая поразительные связи между ними — даже если они не все‑ гда доступны восприятию»130. В итоге критики отмечают, что культурные исследования пе‑ режили своего рода внутреннее перерождение, превратившись в нечто вроде академического аккомпанемента глобальной ин‑ дустрии развлечений: «академическое предприятие, известное как культурные исследования, сегодня является глобальным фе‑ номеном. его судьба развивается параллельно транснациональ‑ ной экспансии развлекательных индустрий, из которых предста‑ вители культурных исследований извлекают столько материала для своих интерпретаций»131. те же адепты культурных иссле‑ дований, которые не  нашли академических позиций, включа‑ ются в деятельность культурных индустрий — культурные ис‑ следования, таким образом, превращаются в курсы подготовки персонала, для обеспечения правительственной и  коммерче‑ ской деятельности в сфере культуры: «Культурные исследова‑ ния работают в качестве авангардной партии для медиа‑элиты. В австралии, где культурные исследования процветают, их по‑ клонники, которые уже не способны найти работу в универси‑ тете, согласно Меган Моррис, „фактически вынуждены рабо‑ 129. Wolfe A. Op. cit. P. 25. 130. Ibid. P. 26. 131. Crow T. Op. cit.

70

• Логос

№1

[85] 2012 •

тать в сфере медиа или в бюрократических структурах, а также, все чаще, в частном секторе“»132. разумеется, такой исход ни‑ как не соответствует первоначальным задачам программы куль‑ турных исследований и может считаться признаком краха ос‑ новополагающих установок ее исследовательской и политиче‑ ской составляющих. В данной работе я не стану обращаться к различным попыт‑ кам вернуть культурным исследованиям сколько‑нибудь уни‑ версальную политическую составляющую — во всяком случае, можно констатировать, что эти попытки не достигли до настоя‑ щего времени заметного успеха133. 7. КУльтУрные иС С ледоВа ниЯ В р о С Сии? В контексте произведенной выше экспликации ядра программы культурных исследований, сформировавшейся в Великобрита‑ нии, уместно задаться двумя вопросами, обусловленными рос‑ сийской перспективой. Во‑первых, почему культурные исследо‑ вания оказались совершенно проигнорированы (за некоторыми исключениями) в рамках постсоветского бума рецепции самых разных теоретических программ и  концепций? и, во‑вторых, возможно ли актуализация если не программы в целом, то не‑ которых ее элементов в нашем актуальном идейном и исследо‑ вательском контексте? ответ на первый вопрос заключается в сочетании как струк‑ турных макрополитических условий, так и некоторых контин‑ гентных факторов. Под последними я понимаю элементарную фактичность существования любых интеллектуальных начи‑ наний, завязанную на  отдельные локальные инициативы, ор‑ 132. Wolfe A. Op. cit. P. 30. 133.  В  частности, можно указать на  проект А. Шепперсона и  К. Г. Томаселли (См.: Shepperson A., Tomaselli K. G. Cultural Studies is the Crisis: Cultural‑ ism and Dynamic Justice // Cultural Studies Critical Methodologies. 2004. № 4. P. 257 – 268), предполагающий поставить культурные исследования на универсальное основание концепции «динамичного правосудия» (dy‑ namic justice), сформулированной Агнес Хеллер (См.: Heller A. Beyond Justice. Oxford: Basil Blackwell, 1987). Или на более позднюю попытку Оли‑ вера Марчарта (Marchart O. Op. cit. S. 219 – 254) очертить возможности возврата культурным исследованиям политической (прежде всего — ма‑ крополитической) перспективы посредством консолидации с эссекской школой дискурс‑анализа (Э. Лакло, Ш. Муфф) и сформулированной этой школой программы «радикальной демократии антагонистического плю‑ рализма». Эта консолидация, по его мнению, может состояться на осно‑ ве общего понимания политического характера культуры и общности используемого теоретического аппарата (концепции гегемонии Грамши). • ВитаЛий Куренной •

71

ганизационные возможности и коммуникативные удачи. здесь ключевую роль играет наличие отдельных энтузиастов с опре‑ деленной профессиональной квалификацией, усилия по пере‑ воду и изданию ключевых текстов, организации продвижения по различным научным и коммуникативным каналам, непред‑ сказуемые образовательные и  исследовательские траектории, обеспечивающие определенную сеть контактов, доступ к ключе‑ вым научным и образовательным центрам и т. д. очевидно, что в случае культурных исследований все эти фактические обстоя‑ тельства, за исключением локальных точек, не достигли доста‑ точной критической массы. Совокупность же фоновых струк‑ турных условий и исторический контекст складывались явно не в пользу культурных исследований. Крах советской системы привел к формированию в россии совершенно специфической интеллектуальной и  идеологиче‑ ской атмосферы, которая противоречила базовым установкам и ориентирам программы культурных исследований. разумеет‑ ся, нельзя недооценивать доходящую до хаотичности сложность постсоветской ситуации. тем не менее попробуем схематически обозначить основные ее особенности (развернутое обоснова‑ ние высказанных ниже суждений потребовало бы привлечения слишком большого массива источников, поэтому я вынужден ограничиться здесь эскизными замечаниями). локальная пост‑ советская ситуация фактически сразу оказалась инкорпориро‑ ванной в рамочный глобальный неолиберальный контекст. такое внедрение требовало — в качестве ключевого момента постсо‑ ветской истории — критики советского прошлого и его наследия, несовместимой, в том числе, со сколько‑нибудь целостной по‑ литической составляющей культурных исследований, равно как и с основной частью их концептуального аппарата134. если гово‑ 134. Сказанное не означает, что определенные элементы культурных исследо‑ ваний не могли быть усвоены неолиберальной средой, которая сложи‑ лась и в постсоветской России. В этом как раз и состоит особенность значительной части постсоветского интеллектуального ландшафта: ин‑ струменты анализа и критики, выработанной в рамках левых проектов (включая культурные исследования), оказались — осознанно или нет — инкорпорированы как в различные версии неолиберальной программы, так и в традиционалистские течения (хотя для последних неоценимую услугу оказал, прежде всего, постмодернизм). Впрочем, несмотря на то, что подобная метаморфоза в России имела необычайно выраженный ха‑ рактер, нельзя сказать, что это какая‑то экстраординарная особенность: перехват риторических и концептуальных инструментов левых был весь‑ ма распространенной практикой, начиная с 1970‑х гг. Как раз этот мо‑ мент фиксирует анализ тэтчеризма, предпринятый Холлом. С другой стороны, теория гегемонии Грамши была подхвачена, в частности, «но‑ выми правыми» (Ален де Бенуа и др.).

72

• Логос

№1

[85] 2012 •

рить о переднем крае интеллектуальной моды 1990‑х гг., то здесь также сложилась ситуация, неблагоприятствующая рецепции культурных исследований. доминирующей оказалась француз‑ ская структуралистская и постструктуралистская традиция, под определяющим влиянием которой сформировался специфиче‑ ский «российский постмодернизм». Учитывая полемическую позицию британского «культурализма» по отношению к фран‑ цузскому «структурализму» и постмодернизму, это обстоятель‑ ство уже само по себе работало против культурных исследова‑ ний. Кроме того, лишенный контекста своего происхождения, задающего определенный горизонт сложности, постмодернизм в российских условиях взял на себя функцию фронтальной кри‑ тики по  отношению к  старым идеологиям и  нарративам. Все они — в силу исторических причин — были ассоциированы, пре‑ жде всего, с  советским прошлым и, следовательно, с  социали‑ стическим, левым проектом. Поэтому вне зависимости от соб‑ ственных ценностных установок протагонистов российского постмодернизма он объективно подпитывал указанный неоли‑ беральный тренд, в усиленном виде обнаруживая те свои чер‑ ты, которые вызывали критическое отношение к постмодерниз‑ му со стороны того же Стюарта Холла. В нашем контексте нет необходимости специально задержи‑ ваться на особенностях консервативных течений в постсовет‑ ской россии. замечу только, что парадоксальным образом эле‑ менты постмодернистской риторики были усвоены и на этом фланге — консервативном, традиционалистском (или, скорее, паратрадиционалистском) и даже церковном. В рамках этих по‑ зиций, также быстро выкристаллизовавшихся в новой постсо‑ ветской ситуации, постмодернизм был усвоен уже как инстру‑ мент критики «западной» цивилизации, как аргумент в  поль‑ зу отказа от универсальных стандартов рациональности, права и т. д.135 С учетом бурного развития этих трех интеллектуаль‑ 135.  Ср., просто в  качестве примера, следующее типовое рассуждение: «Мо‑ дерн, будучи завершен, не сошел совсем со сцены и не оставил в покое людей — он продолжает свое существование, причем в самых агрессив‑ ных формах: реклама, мода, поп‑культура — в этих сферах его неявный диктат по‑прежнему очень жесткий. В требованиях „покупать только это, а не то“, „носить это и не носить то“, „делай, как я!“ и т. п. под видом индивидуального выбора проводится тотальная массовизация. Не беда, что в гонке Модернов мы проиграли. Проиграв, мы обрели шанс на общество Постмодерна, прекрасно уживающееся с Традицией и даже способствующее возвращению к ней. Проект Модерна, несмотря на его успешность, в целом обречен, и его воинствующие адепты, которым не‑ куда возвращаться, в конце концов потеряют все. Надо понять: пост‑ модерное состояние России сегодня — это историческая неизбежность, причем не такая уж печальная. От нас зависит — будет ли наше „новей‑ • ВитаЛий Куренной •

73

ных трендов — неолиберализма, разных вариантов консерватиз‑ ма и сработавшего на оба эти течения постмодернизма — левый фланг в своей дееспособной части оказался обедненным ресур‑ сами влияния на общую интеллектуальную ситуацию в постсо‑ ветский период. Во всяком случае, заметного интереса к про‑ грамме культурных исследований проявлено здесь не  было. российские левые, кроме того, скоротечно переживали в пост‑ советской ситуации тот кризис, который с конца 1970‑х гг. по‑ степенно разворачивался в западных демократиях. напрямую защищать левый проект в новой ситуации означало, по сути, за‑ щищать советское прошлое. Подобная стратегия формально превращала левых в консер‑ ваторов, защитников «ancien régime» (фактически такую функ‑ цию и выполняла самая инертная часть левых, ассоциирован‑ ная с  КПРФ), что было несовместимо с общим модернистским и  авангардистским дизайном левой программы. но  именно в этой части неолиберальным силам удалось перехватить ини‑ циативу и без всяких оговорок следовать авангардно‑революци‑ онной риторике136, обращенной против настоящего в радикаль‑ но новое будущее. Фактически левые оказались заложниками противоречия между возникшим в послевоенный период «го‑ сударством всеобщего благосостояния» (один из вариантов ко‑ торого создавался также в  СССР) и стандартным набором соб‑ ственных критических инструментов, неизменно обращенных против государства — как в его буржуазном, так и в советском варианте. расправляя плечи, неолиберальный атлант, высту‑ пал за ликвидацию эгалитаристской системы государственно‑ го регулирования и перераспределения, апроприировал и ради‑ кализовал эти левые критические инструменты, рассматривая государство как средоточие бюрократии (в советском вариан‑ те — «номенклатуры»), патернализма, репрессивного аппарата и коррупции, как машину подавления личной свободы, творче‑ ской инициативы, свободной конкуренции, свободной самоор‑ ганизации и т. д. если сформулировать основной проблемный шее Средневековье“ столь же религиозно выдающимся и плодотворным, как первое, давшее Святую Русь» (Бражников И., Бражникова Я. Шанс завершения русского модерна // Политический журнал. 2007. № 29 (172). 136. Нетрудно заметить, что и в современной России значительная часть рево‑ люционной символики усвоена неолиберальным символическим поряд‑ ком. Ср.: «Экономический форум в Петербурге не обошелся без громких вечеринок. Известный олигарх‑затейник Михаил Прохоров собрал дру‑ зей‑миллионеров на революционном крейсере „Аврора“. Кают‑компа‑ ния на время превратилась в банкетный зал. Гости развлекались анти‑ кризисными частушками и икрой, а водку разносили официантки в тель‑ няшках» (Вечеринка на «Авроре» // Комсомольская правда. 8 июня 2009).

74

• Логос

№1

[85] 2012 •

пункт этой коллизии, фундаментально переопределивший отно‑ шение сил и стратегии социалистов и либералов, то он в значи‑ тельной мере может быть сведен к вопросу о государстве. Кри‑ тическое крыло левых (к которому следует отнести и программу культурных исследований) так долго культивировало критиче‑ ское отношение к государству и, в качестве производной, вооб‑ ще к бюрократическим формам организации (в качестве одно‑ го из элементов сталинизма, как ключевой момент 1968 г. и т. д.), что оказалось не  готово к  появлению силы, сделавшей став‑ ку на бескомпромиссную последовательность в этом вопросе в рамках обновленной программы свободного рынка. что  касается второго вопроса, сформулированного в  нача‑ ле этого параграфа, то прежде чем высказать некоторые поло‑ жения в этой части, я сразу попробую ясно зафиксировать ин‑ теллектуальную перспективу собственного возможного ответа на него (в противном случае эта часть статьи рискует превра‑ титься в необязательную политическую прокламацию). Во‑пер‑ вых, я хотел бы отметить, что вся российская история последне‑ го столетия ставит нас в положение, которое исключает наивное и прямолинейное калькирование каких бы то ни было ангажи‑ рованных интеллектуальных программ, подобных программе культурных исследований. В силу, в частности, принципиаль‑ ного отличия социокультурных и политических условий, кото‑ рые были субстратом разворачивания британской программы культурных исследований. львиная доля тех моментов, которые делали эту программу инновационной в британском контексте, не могли и не могут быть таковыми в советском, а затем и в рос‑ сийском контексте. любой прилежный советский школьник все‑ гда знал, что культура является местом разворачивания поли‑ тической борьбы и что область знания и культуры пронизана идеологической ангажированностью и борьбой за власть. Генеа‑ логически понятия «высокой» и «массовой» культуры в  СССР сформировались на  основе радикальных советских переопре‑ делений культурного поля, задающих совершенно специфиче‑ скую конфигурацию доминантной и  маргинальной культуры. разумеется, история не  стоит на  месте, и  в  современном рос‑ сийском обществе можно обнаружить некоторые сегменты про‑ блематики, релевантные первоначальной программе культур‑ ных исследований. но  тем более точно следует отдавать себе отчет в имеющихся различиях устоявшихся подходов и пред‑ метов исследовательского интереса, закрепившихся в россий‑ ских исследованиях культуры. Кроме того, необходимо фикси‑ ровать специфику своей собственной институциональной по‑ зиции и перспективы, не питая на этот счет никаких иллюзий и не вводя в заблуждение других по этому поводу. для меня эта • ВитаЛий Куренной •

75

перспектива определяется, прежде всего, институциональной рамкой современного российского университета, основанного на  норме политической нейтральности. Возможно, в  россий‑ ских университетах также со временем появятся научные цен‑ тры, созданные по частной инициативе, которые смогут откры‑ то и публично придерживаться определенных политических по‑ зиций (как это и было в случае центра современных культурных исследований в Бирмингеме). но  пока этого не  происходит, игры в  политическую анга‑ жированность не  только прямо нарушают нормы универси‑ тетского контракта, но и создают далеко не безопасную почву для идеологической и  прямо пропагандистской инструмента‑ лизации академического сообщества, освободиться от которой в россии стало возможно лишь в постсоветский период. При‑ нимая во внимание эти соображения, я прямо утверждаю, что в российских условиях необходимо следовать тем же стандартам университетской науки, которые были установлены, в частно‑ сти, в послевоенный период в Германии: исследования культуры необходимо строить по модели ценностно нейтральных «Kultur‑ wissenschaften» («наук о культуре»), а не политически ангажи‑ рованной программы культурных исследований. и как раз эта позиция, добавлю, является дефицитной и маргинальной, учи‑ тывая контекстуальные особенности нашей истории — как со‑ ветской, так и постсоветской. Воспроизводство в постсоветский период, по сути, советского официозного представления о не‑ избежной политической составляющей любой «надстройки», включая науку и  сферу образования, подпитывается не  толь‑ ко инерцией прошлого, но и целым рядом других источников — российским постмодернизмом, отечественной версией фило‑ софии науки, завершающейся на  радикально релятивистких мыслителях вроде П. Фейерабенда и т. д. требовать глоток воды уместно в аризонской пустыне, а не посреди озера тахо. исходя из этой преамбулы, кардинальный вопрос заключа‑ ется в следующем: если считать культурные исследования по‑ литическим проектом par excellence, возможно ли вообще со‑ хранение его элементов без политического ядра? Можно  ли в  данном случае отделить «метод» от  «системы» — по  анало‑ гии с операцией, проделанной марксизмом с философией Геге‑ ля? чтобы ответить на этот вопрос, следует принять во внима‑ ние эвристический аспект культурных исследований. Культур‑ ные исследования в Великобритании зародились и окрепли как исследовательская программа не благодаря своей политической ориентации — во всяком случае не в первую очередь. Без иссле‑ довательской составляющей они  бы без следа растворились в пестрой среде «новых социальных движений». Культурные ис‑ 76

• Логос

№1

[85] 2012 •

следования нашли продуктивную эвристическую нишу, прежде всего, как исследовательская стратегия, восполняющая опреде‑ ленные дефициты британской социологии, ориентированной на количественные опросные исследования. Существует ли по‑ добная ниша в российском исследовательском пространстве? — Безусловно. Содержательное и качественное знание о россий‑ ском обществе находится в зачаточном и фрагментированном состоянии137. Последовательная, методологически фундиро‑ ванная работа в  области нерепрезентативных социокультур‑ ных (или культурсоциологических) исследований является перспективной областью для российской культурологии. рабо‑ та в этом направлении тем более необходима, что осуществляет‑ ся не только с оглядкой на область социологии. речь идет также о преодолении литературоцентристского и сугубо кабинетного профиля российской культурологии в том виде, как она сложи‑ лась в постсоветский период. Культурные исследования также начинали с подходов, ограничивавшихся областью литературы. но эта работа, по меньшей мере, имела своим основанием уни‑ кальный живой биографический опыт основоположников про‑ граммы. дальнейшее развитие программы в ее лучших проявле‑ ниях было связано с переориентацией на различные методики качественных эмпирических исследований. Учитывая проблем‑ ный опыт бума культурных исследований за пределами Вели‑ кобритании, когда поверхностность шла рука об  руку с  утра‑ той потерявших свою актуальность политических ориентиров, следует заключить, что без соблюдения жестких сциентистских и методологических канонов культурные исследования превра‑ щаются в практику необязательных спекуляций относительно визуальных и литературных артефактов культуры. ориентация на  живой опыт, конкретные практики и  под‑ черкнутое значение индивидуальной активности, присутствую‑ щая в  «культурализме» культурных исследований, — важный источник для преодоления также кабинетного «структурализ‑ ма». Последний я в данном случае расширительно интерпрети‑ рую как практику сугубо спекулятивной работы, ограниченную в  своем материале и  наборе методологических инструментов поверхностью письменного стола. Советское общество строго контролировало доступ к социальной и культурной реальности, 137. За примерами здесь далеко ходить не нужно: политические события конца 2011 — начала 2012 г. в столице и крупных города России самым нагляд‑ ным образом подтверждают этот тезис. При наличии хорошо отлажен‑ ных массовых опросных машин, справляющихся с задачами обслужи‑ вания политических ритуалов (равно как, добавим, и с решением задач маркетинговых исследований) эти события обнаружили полное неведе‑ ние в отношении качественных характеристик российского общества. • ВитаЛий Куренной •

77

что делало подобный способ интеллектуальной работы домини‑ рующим. В постсоветский период эта исследовательская манера воспроизвелась под влиянием не только культурной и институ‑ циональной инерции, но и новых факторов — ограниченности ресурсов, специфического интеллектуального эскапизма (не‑ случайно популярнейшая метафора этого периода — «игра в би‑ сер»), влияния структурализма в том смысле, как это понятие используется у теоретиков культурных исследований. таким об‑ разом, в программе культурных исследований содержится зна‑ чительный потенциал для обновления самой практики работы в сфере исследований культуры. равно как и стимулы для демо‑ кратизации поля предметного интереса российской культуро‑ логии, охотно интересующейся высокими теориями, изыскан‑ ными и маргинальными продуктами и темами или, напротив, поверхностными и легкодоступными явлениями массовой куль‑ туры. не будет большим преувеличением сказать, что сегодня менее всего можно ожидать появления в российской культуро‑ логии работы, аналогичной исследованию Хоггарта, посвящен‑ ного массовой трудовой культуре. тогда как, например, тексты, посвященные элитарным продуктам фестивальной культуры, имеются, напротив, в большом количестве. не  следует упускать из  вида и  еще одну принципиальную особенность проекта культурных исследований. а именно, по‑ стоянную и  напряженную работу с  современной теорией, по‑ движную интеллектуальную отзывчивость, направленную про‑ тив любых форм интеллектуального изоляционизма. Без усилия, нацеленного на постоянное теоретическое и методологическое обновление, культурные исследования не представляли бы того заметного интеллектуального явления, в качестве которого они в конечном счете смогли состояться. история программы культурных исследований поучитель‑ на также в том отношении, на которое, в частности, указывает о. Марчарт, подчеркивая насущную потребность более интен‑ сивной рецепции политической теории. Простая политическая ангажированность в  современном динамичном мире быстро превращается в  провинциальность и  догматизм, способный реагировать на  изменения лишь задним числом. отсутствие постоянной напряженной связи с областью социальной и по‑ литической теории, равно как и ослабевшее внимание к мето‑ дологическому аспекту собственной исследовательской практи‑ ки — вот два основных дефицита в истории проекта культурных исследований (во всяком случае, в поздний период). названные эвристические моменты, которые могут быть включены в  актуальный российский контекст исследований культуры, не отменяют, впрочем, вопроса если не о политиче‑ 78

• Логос

№1

[85] 2012 •

ской, то, по крайней мере, о практической составляющей рабо‑ ты в этой области. Представляется, что в современной ситуа‑ ции честная стратегия исследований в области культуры заклю‑ чается в том, чтобы отдавать себе постоянный рефлексивный отчет относительно того, в интересах каких конкретных сооб‑ ществ осуществляется тот или иной проект. и хотя прямая по‑ литическая ангажированность подлежит, согласно заявленно‑ му выше тезису, исключению из академической сферы изучения культуры, это не отменяет конституционных и базовых право‑ вых норм российского общества, задающих необходимый и до‑ статочный базис для реализации их  практических установок. ориентиры для этих установок предельно ясны — демократизм общественной и политической жизни, исключение дискримина‑ ции, реальное соблюдение прав и свобод граждан и сообществ. Содействие в реализации этих ценностных ориентиров — само по  себе уже безмерно амбициозная задача для исследований культуры в россии, работа над которой может обойтись без до‑ полнительной политической экзальтации средствами полити‑ ческой утопии.

• ВитаЛий Куренной •

79

Так что же такое культурные исследования?1 Ричард Джонсон

К

ультуРные исследования сегодня представляют со‑ бой движение или взаимосвязанное сообщество. Они имеют собственные специальности в нескольких колле‑ джах и университетах и собственные журналы и собрания. Они обладают огромным влиянием на академические дисциплины, особенно на английские исследования, социологию, исследова‑ ния средств массовой информации и  коммуникации, лингви‑ стику и историю. В первой части этой статьи мне бы хотелось рассмотреть некоторые «за» и  «против» академической коди‑ фикации культурных исследований. Ставя вопрос ребром: дол‑ жны ли культурные исследования стремиться быть академиче‑ ской дисциплиной? Во второй части мною будут рассмотрены некоторые стратегии определения, помимо кодификации, по‑ тому что, как мне кажется, многое зависит от того, какого един‑ ства или последовательности мы стремимся достичь. наконец, я выскажу некоторые, на мой взгляд, полезные соображения по этим вопросам. ВажнО С ть кРитики кодификация методов и знаний (введение их, например, в фор‑ мальные учебные планы или курсы по «методологии») противо‑ речит некоторым важным чертам культурных исследований как традиции: их открытости и теоретической многосторонности, их  рефлексивности и  даже склонности к  самокопанию и  осо‑ бенно важности критики. Я говорю о критике в собственном 1. Перевод выполнен по изданию: © Richard J. What Is Cultural Studies Anyway? // Social Text. Winter 1986 – 1987. No. 16. P. 38 – 80.

80

• Логос

№1

[85] 2012 •

смысле слова: не  просто о  критических замечаниях или даже полемике, а о процедурах, благодаря которым другие традиции рассматриваются с точки зрения того, чего они могут достичь и достижению чего они препятствуют. критика предполагает выделение более полезных элементов и отбрасывание осталь‑ ных. С этой точки зрения культурные исследования представля‑ ют собой процесс, своеобразную алхимию по производству по‑ лезного знания; если ты кодифицируешь его, ты сможешь оста‑ новить его реакции. В истории культурных исследований первый опыт был свя‑ зан с литературной критикой. Реймонд уильямс и Ричард Хог‑ гарт по‑разному развивали ливисовский акцент на литератур‑ но‑социальной оценке, перенося при этом оценки с литературы на повседневную жизнь2. источником подобных заимствований служила история. Первым важным моментом здесь было разви‑ тие послевоенных традиций социальной истории с их сосредо‑ точенностью на популярной культуре или культуре «народа», особенно в ее политических проявлениях. ключевую роль здесь играла «Группа историков коммунистической партии» со сво‑ им проектом 1940 – 1950‑х гг. по англизированию и историзации старого марксизма. Это влияние было в каком‑то смысле пара‑ доксальным, поскольку историков интересовала не столько со‑ временная культура или даже XX в., сколько понимание продол‑ жительного британского перехода от феодализма к капитализ‑ му, народной борьбы и связанных с ней традиций инакомыслия. и эта работа стала второй матрицей культурных исследований. Центральное место в литературном и историческом направ‑ лениях занимала критика старого марксизма. Главным импуль‑ сом первых новых левых было спасение «ценностей» от стали‑ низма, но немаловажную роль во всем последующем «кризисе марксизма» играла также критика экономизма. конечно, куль‑ турные исследования сформировались по эту сторону того, что можно назвать, как  бы парадоксально это ни  звучало, совре‑ менным марксистским возрождением, и занимались кросс‑на‑ циональными заимствованиями, которые стали отличитель‑ ной чертой 1970‑х. Важно отметить, что одни и те же фигуры занимали разное место в разных национальных путях развития. Распространение популярности альтюссерианства невозможно понять вне фона преобладающего эмпиризма британской ин‑ теллектуальной традиции. Эта черта помогает объяснить обра‑ щение к философии не как к специализации, а как к общему 2. Ключевыми текстами служат: Hoggart R. The Uses of Literacy. Harmondsworth: Penguin, 1958; Williams R. Culture and Society. Harmondsworth: Penguin, 1958; Idem. The Long Revolution. Harmondsworth: Penguin, 1961. • ричард джонсон •

81

проявлению рационализма и интереса к абстрактным идеям3. также важно отметить, что Грамши, определенное прочтение ко‑ торого в италии стало ортодоксальным, был освоен нами как критическая, неортодоксальная фигура. В 1970‑х он придал но‑ вые силы уже частично оформившемуся проекту культурных исследований4. некоторые исследователи культуры продолжают называть себя «марксистами» (несмотря на кризис и так далее). но куда более интересно отметить, в чем именно культурные исследо‑ вания испытали влияние Маркса. у  каждого будет свой соб‑ ственный список. Мой  же, не  претендующий на  общезначи‑ мость, включает три основных посыла. Во‑первых, культурные процессы тесно связаны с социальными отношениями, особен‑ но с  классовыми, а  также с  классовыми формациями, с  поло‑ вым разделением, с расовым структурированием социальных отношений и возрастными аспектами зависимости от других. Во‑вторых, культура связана с  властью и  способствует созда‑ нию асимметрии в способности индивидов и социальных групп определять и  удовлетворять свои потребности. и  третий мо‑ мент, вытекающий из первых двух, состоит в том, что культу‑ ра не является ни автономной, ни внешне детерминированной областью, а представляет собой участок социальных различий и борьбы. но этим перечень элементов марксизма, остающихся действенными, живыми и полезными в существующих обстоя‑ тельствах, не исчерпывается, при условии, что они критикуют‑ ся и развиваются в детальных исследованиях. Другое направление критики было отчетливо философским. культурные исследования в британском контексте отличались интересом к «теории», но до недавнего времени связь с филосо‑ фией не была очевидной. тем не менее между эпистемологиче‑ скими проблемами и позициями (например, эмпиризмом, реа‑ лизмом и идеализмом) и ключевыми вопросами «культурной теории» (например, экономизмом, материализмом или пробле‑ мой определенных эффектов культуры) имеется близкое род‑ ство. и для меня это вновь во многом было связано с Марксом, хотя область заимствований неизбежно была более широкой. В  последнее время были предприняты попытки преодоления довольно бесплодной оппозиции между рационализмом и эм‑ 3. Все еще полезное краткое изложение реакции Центра современных культур‑ ных исследований (ЦСКИ — см. сноску 12) на Альтюссера см.: McLennan G., Molina V., Peters R. Althusser’s Theory of Ideology // On Ideology / Centre for Contemporary Cultural Studies (Ed.). London: Hutchinson, 1978. 4. См., напр.: Hall S., Lumley B., McLennan G. Politics and Ideology: Gramsci // On Ideology. Но теоретические идеи Грамши широко использовались в эм‑ пирической работе центра с середины 1970‑х.

82

• Логос

№1

[85] 2012 •

пиризмом в поисках более продуктивной формулы отношений между теорией (или «абстракцией», как я теперь предпочитаю говорить) и «конкретными исследованиями»5. Более важной в нашей недавней истории была критика, ис‑ ходившая со  стороны женского движения и  борьбы с  расиз‑ мом6. Она углубила и расширила демократические и социали‑ стические пристрастия, которые служили руководящими прин‑ ципами ранних новых левых. Хотя личное было политическим уже на первом этапе «кампании за ядерное разоружение», оно все еще странным образом не имело гендерной окраски. Поэто‑ му демократические принципы ранних движений лишь отча‑ сти заложили основы новой формы политики. также имелись (и до сих пор имеются) серьезные проблемы с этно‑ и англоцен‑ тричностью ключевых текстов и  тем в  нашей традиции7. Рас‑ пространенность в современной Британии консервативно‑на‑ ционалистической и расистской политики показывает, что здесь все еще существуют серьезные изъяны. Поэтому неверно счи‑ тать феминизм или антирасизм своеобразным разрывом или отходом от изначальной классовой политики и связанной с ней исследовательской программы. напротив, именно благодаря этим движениям новые левые оставались новыми. не  менее важными для культурных исследований были и  другие, более определенные результаты8. Дело не  ограни‑ чивалось исходным вопросом: «как  насчет женщин?» Феми‑ низм повлиял на повседневную работу и способствовал более широкому признанию того, что получение продуктивных ре‑ зультатов зависит от сочувственного отношения. Он раскрыл некоторые непризнанные посылки интеллектуальной рабо‑ ты «левых» и мужских интересов, которые сдерживали ее. Он 5. См.: McLennan G. Methodologies; Johnson R. Reading for the Best Marx: History‑ Writing and Historical Abstraction // Making Histories: Studies in History‑ Writing and Politics / CCCS (Ed.). London: Hutchinson, 1982. 6. Здесь трудно представить библиографию, но изложение ключевых идей см.: Women Take Issue: Aspects of Women’s subordination / CCCS Women’s Stud‑ ies Group (Ed.). London: Hutchinson, 1978; The Empire Strikes Back: Race and Racism in 70s Britain / CCCS (Ed.). London: Hutchinson, 1982. См. также серию препринтов ЦСКИ , посвященную женщинам и расе. 7. Это не новая критика, но значимость расы в 1970‑х вдохнула в нее новые силы. См.: Gilroy P. Police and Thieves // The Empire Strikes Back. Esp. p. 147 – 151. 8. Некоторые из них — на раннем этапе — обсуждались в «Проблеме женщин» (Women Take Issue), но необходимо по‑настоящему полное и сводное объяснение трансформаций в культурных исследованиях, вытекающее из феминистской работы и критики. См. также: McRobbie A. Settling Ac‑ counts with Sub‑Cultures // Screen Education. Spring 1980. No. 34 и статьи Хазеля Карби и Пратибхи Пармар в альманахе «Империя наносит ответ‑ ный удар» (The Empire Strikes Back). • ричард джонсон •

83

способствовал появлению новых объектов исследования и пе‑ ресмотру представлений о старых. например, в исследованиях средств массовой информации внимание сместилось с «мужско‑ го» жанра новостей и текущих событий к важности «легких раз‑ влечений». Он также способствовал повороту от  старой кри‑ тики идеологии (сосредоточенной на картах смыслов или вер‑ сиях реальности) к подходам, сосредоточенным на социальных идентичностях, субъективности, популярности и удовольствии. Феминистки также, по‑видимому, внесли особый вклад в пре‑ одоление раскола между гуманитарными науками и социологи‑ ей, привнеся литературоведческие категории и «эстетические» взгляды в рассмотрение социальных проблем. надеюсь, эти примеры показывают, насколько важной была критика и насколько она была связана с политикой в широком смысле слова. Отсюда вытекает множество вопросов. если мы двигались вперед благодаря критике, нет ли опасности в том, что кодификация приведет к систематической замкнутости? если за‑ дача состоит в стремлении к по‑настоящему полезному знанию, поможет  ли этому академическая кодификация? Разве основ‑ ная задача состояла не в том, чтобы быть более «популярными», а не академичными? Эти вопросы становятся еще острее в кон‑ кретных контекстах. культурные исследования — это предмет, который преподается многим, поэтому, если мы не будем пре‑ дельно осторожными, студенты увидят в нем новую ортодоксию. Во всяком случае, студенты, которые в настоящее время слуша‑ ют лекции, курсы и сдают экзамены по исследованиям культуры. как же они смогут критически принять критическую традицию? Это подкрепляется тем, что нам известно об  академиче‑ ских и  других дисциплинарных формах знания. Различение форм власти, связанных со  знанием, является, возможно, од‑ ним из главных достижений 1970‑х. Это самая общая тема: в ра‑ ботах Пьера Бурдье и Мишеля Фуко, в критике науки и сциен‑ тизма радикальных философов и радикальных ученых, в ради‑ кальной философии и социологии образования и феминистской критике господствующих академических форм. наблюдался от‑ ход от решительного утверждения науки в начале 1970‑х (с аль‑ тюссером как одной из главных фигур) и переход к распаду та‑ ких достоверностей (с Фуко как образцом) в наше время. ака‑ демические формы знания (или некоторые их аспекты) теперь, похоже, составляют часть проблемы, а не решения. на самом деле проблема во многом остается той же, что и всегда — каким образом академическое участие и навыки могут способствовать получению элементов полезного знания?

84

• Логос

№1

[85] 2012 •

ПОтРеБнО С ть В ОПРеДе лении Острая потребность в определении, тем не менее, существует. как‑никак существует повседневная политика колледжа или школы, что уже не мало, принимая во внимание наличие рабо‑ чих мест, ресурсов и возможностей для полезной работы. куль‑ турные исследования завоевали здесь реальное пространство, и оно должно быть сохранено и расширено. контекст («боль‑ шой») политики делает эту задачу еще более важной. Мы пере‑ живаем консервативную контрреформацию в Британии и Со‑ единенных Штатах, одним из проявлений которой служит ре‑ шительное наступление на государственные образовательные институты, выражающееся в  сокращении финансирования и оценки полезности исключительно с капиталистической точ‑ ки зрения. культурные исследования нуждаются в определении для ведения эффективной борьбы в этих контекстах, подачи за‑ явок на получение средств, достижения ясности у себя в головах посреди путаницы и неразберихи повседневной работы, а так‑ же определения приоритетов в преподавательской и исследова‑ тельской работе. но, возможно, больше всего нам нужно рассмотрение очень живой, но  фрагментированной области исследований, если не как единства, то, по крайней мере, в целом. если мы не бу‑ дем обсуждать основные направления собственной деятельно‑ сти, то разорвемся между потребностями академического са‑ мовоспроизводства и академическими дисциплинами, из кото‑ рых отчасти вырастет наш предмет. академические тенденции обычно просто воспроизводятся на новой основе: существуют четко литературоведческие или четко социологические или ис‑ торические версии культурных исследований, а также подхо‑ ды, которые отличаются пристрастием к теории. на это мож‑ но было бы не обращать внимания, если бы любая дисциплина или проблематика могла схватить объекты культуры в целом, но  это не  так. каждый подход говорит нам о  крошечном ас‑ пекте. если это так, то нам необходима особая работа по опре‑ делению: рассматривающая существующие подходы, выделяю‑ щая их соответствующие объекты и их здравый смысл, а также пределы их компетенции. на самом деле нам нужно не опре‑ деление или кодификация, а  указания дальнейших преобра‑ зований. Это вопрос не соединения существующих подходов (немного социологии здесь, что‑то от лингвистики там), а пре‑ образования элементов различных подходов в их отношениях друг с другом.

• ричард джонсон •

85

С тРатеГии ОПРеДе лениЯ Можно выделить несколько различных отправных точек. куль‑ турные исследования можно определять как интеллектуаль‑ ную и политическую традицию в ее отношениях с академиче‑ скими дисциплинами, с точки зрения теоретических парадигм или по  соответствующим объектам изучения. Последний мо‑ мент теперь интересует меня больше всего; но сначала несколь‑ ко слов о других. нам необходима история культурных исследований, позво‑ ляющая проследить происхождение нынешних дилемм и опре‑ делить перспективы наших нынешних проектов. но глубокое понимание «традиции» оказывает также «мифическое» воз‑ действие, создавая коллективную идентичность и общее пони‑ мание цели. на  мой взгляд, наиболее сильная связь заключе‑ на в одном слове «культура», которое остается полезным не как строгая категория, а как своеобразный итог истории. такое по‑ нимание отсылает к попыткам вырвать исследования культуры из старых неэгалитарных пут высокохудожественных представ‑ лений и дискурсов и крайне пренебрежительного отношения к не‑культуре масс. За этим интеллектуальным переопределени‑ ем стоит несколько менее последовательное политическое раз‑ витие, простирающееся от «новых левых» и первой «кампании за ядерное разоружение» до различных течений, возникших по‑ сле 1968 года. конечно, политические антагонизмы встречались и среди самих «новых левых» и между «новыми левыми» и ин‑ теллектуальными течениями, которые их породили. В полити‑ ческом отношении интеллектуальные блуждания зачастую вы‑ глядели как самооправдание. тем не менее, эту последователь‑ ность объединяла борьба за  преобразование «старой левой» политики. Сюда относится критика старого марксизма, а так‑ же старой социал‑демократии. Это сопряжено с конструктив‑ ной критикой господствующих стилей в лейбористском движе‑ нии, особенно пренебрежительного отношения к культурным условиям политики и механического сужения самой политики. Это понимание интеллектуально‑политической связи было важным для культурных исследований. Оно означало, что иссле‑ довательская работа и письмо были политическими, но не в ка‑ ком‑то непосредственно прагматическом смысле слова. куль‑ турные исследования — это не  программа исследований для конкретной партии или течения. и еще меньше они связывают свои интеллектуальные усилия с какими‑то устоявшимися док‑ тринами. такая политико‑интеллектуальная позиция возмож‑ на, потому что политика, которую мы стремимся создать, еще не сформирована до конца. точно так же, как политика предпо‑ 86

• Логос

№1

[85] 2012 •

лагает длительный путь, так и исследование должно быть широ‑ ким и глубоким, но желательно при этом политически направ‑ ленным. Прежде всего, возможно, нам нужно бороться против разрыва, который происходит, когда культурные исследования сохраняются лишь для академических целей или когда интерес, скажем, к формам популярной культуры отделяется от анализа власти и социальных возможностей. Я уже немало сказал о второй стратегии определения — очер‑ чивании нашего негативного / позитивного отношения к акаде‑ мическим дисциплинам. культурные процессы не соответству‑ ют существующим контурам академического знания. ни одна академическая дисциплина не способна схватить всю сложность (или серьезность) такого изучения. культурные исследования должны быть междисциплинарными (и иногда антидисципли‑ нарными) по своему подходу. например, мне теперь трудно счи‑ тать себя историком, хотя в некоторых контекстах грубым опи‑ санием может служить «историк современности». тем не менее, некоторые качества историка кажутся полезными для культур‑ ных исследований — к примеру, интерес к развитию, особенно‑ му, к сложности и контексту. Я по‑прежнему люблю это сочета‑ ние насыщенного описания, сложного объяснения и субъектив‑ ного, даже романтического воспоминания, которое встречается в лучших исторических работах. и я все еще считаю социологи‑ ческое описание во многом ограниченным и очевидным, а ли‑ тературоведческий дискурс остроумным, но  поверхностным! С  другой стороны, присущий практике исторической науки эмпиризм служит реальным препятствием, часто мешающим собственно культурному прочтению. уверен, что то же самое можно сказать и о других дисциплинах. конечно, есть немало временных пристанищ, многие из  которых вполне могут слу‑ жить мастерскими для культурных исследований, но движение, на мой взгляд, должно быть направлено из них в другие, более опасные места! наша третья стратегия определения — анализ и сравнение теоретической проблематики — до недавнего времени пользова‑ лись особым расположением9. Я все еще считаю это важной со‑ 9. См., напр.: Hall S. Some Paradigms in Cultural Studies // Anglistica. 1978; Idem. Cultural Studies: Two Paradigms // Media, Culture and Society. 1980. No. 2 (переиздано в: Culture, Ideology and Social Process / T. Bennett et al. (Eds). Open University and Batsford, 1981 (см. перевод этой статьи в настоящем номере журнала. — Прим. ред.)) и вводные статьи в: Culture, Media and Language / S. Hall, D. Hobson, A. Lowe and P. Willis (Eds). London: Hutchin‑ son, 1980. Эти статьи представляют собой сжатые версии теоретического курса для бакалавров ЦСКИ , который читался Холлом и который служит наиболее полной теоретической картографией поля. См. также мои соб‑ • ричард джонсон •

87

ставляющей всех культурных исследований, но основная труд‑ ность здесь состоит в том, что абстрактные формы дискурса от‑ деляют идеи от социальных комплексов, которые их изначально породили или к которым они изначально обращались. если они постоянно не реконструируются и не удерживают в сознании ориентир, работа по  теоретическому прояснению приобрета‑ ет независимый импульс. В  преподавании или другом подоб‑ ном взаимодействии теоретический дискурс может показать‑ ся слушателю формой интеллектуальной эквилибристики. Про‑ блема, по‑видимому, состоит в освоении нового языка, простая непринужденность в  обращении с  которым требует немалых сил и времени. Между тем, в новых формах дискурса содержит‑ ся нечто подавляющее и, возможно, угнетающее. Мне кажет‑ ся, это довольно распространенный опыт для студентов даже там, где «теория», в конце концов, открыла новые возможности для понимания и артикуляции. Это одна из причин того, поче‑ му многие из нас теперь считают полезным начинать с конкрет‑ ных примеров либо в процессе преподавания теории историче‑ ски в виде продолжающихся, контекстуализированных дебатов о культурных проблемах, либо при попытке сочетать теорети‑ ческие идеи и современный опыт. Это подводит меня к  предпочтительной стратегии опреде‑ ления. ключевые вопросы здесь выглядят так: каков соответ‑ ствующий объект культурных исследований? Чему посвящены культурные исследования? ПР О С тые а Б С тРа кЦии: С ОЗна ние, С уБъектиВнО С ть Я уже сказал, что «культура» ценна как напоминание, а не как точная категория; Реймонд уильямс показал ее огромный исто‑ рический репертуар10. Эта многозначность неразрешима: счи‑ тать, что мы можем сказать, «что этот термин будет означать впредь…», и ожидать, что вся история коннотаций (если не ска‑ зать все будущее) браво возьмет под козырек, значит впадать в рационалистическую иллюзию. Поэтому, хотя я размахиваю флагом культуры и продолжаю использовать это слово там, где неточность не представляет проблемы, я ищу другие термины. ственные попытки теоретического прояснения, испытавшие значитель‑ ное влияние Стюарта, особ. в: Working Class Culture / J. Clark, C. Critcher and R. Johnson (Eds.). London: Hutchinson, 1979. 10. См. статьи «Культура» и «Общество» в: Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. London: Fontana, 1976.

88

• Логос

№1

[85] 2012 •

Вместо этого моими ключевыми терминами служат «созна‑ ние» и «субъективность» с ключевыми проблемами, лежащими теперь где‑то между ними. Для меня культурные исследования означают изучение исторических форм сознания или субъек‑ тивности, переживаемых нами субъективных форм или, при‑ бегая к довольно рискованному сокращению или упрощению, субъективной стороны социальных отношений. Эти определе‑ ния заимствуют некоторые простые абстракции Маркса, но це‑ нят их  также за  их  созвучие современности. Я  говорю о  со‑ знании, прежде всего, в  том смысле, в  каком оно появляется в «немецкой идеологии». В качестве (пятой) предпосылки для понимания человеческой истории Маркс и  Энгельс добавля‑ ют, что люди «также обладают сознанием». такое употребление встречается также и в более поздних работах. Маркс отсылает к нему, отмечая в первом томе «капитала», что различие между худшим архитектором и лучшей пчелой состоит в том, что про‑ дукт архитектора «уже существовал идеально» до своего произ‑ водства. Он существовал в сознании, воображении. иными сло‑ вами, люди отличаются идеальной или воображаемой жизнью, в которой воспитывается воля, грезятся грезы и вырабатывают‑ ся категории. В своих «Экономическо‑философских рукописях 1844 года» Маркс называл эту черту «видовой»; позднее он на‑ звал ее «общеисторической» категорией, истиной всей истории, простой или всеобщей абстракцией11. Пусть и с меньшей опре‑ деленностью, Маркс также говорил о «субъективной стороне» или «субъективном аспекте» социальных процессов. В  марксистском дискурсе (я  не  так уверен насчет Маркса) сознание имеет преимущественно познавательные коннотации: оно связано со знанием (особенно верным знанием) социально‑ го и природного миров. Я полагаю, что у Маркса сознание зна‑ чило намного больше. Оно включало сознание собственного «я» и активное ментальное и моральное самовоспроизводство. но нет никаких сомнений в том, что особенно его интересовало понятийно организованное знание, главным образом в его рас‑ смотрении особенных идеологических форм (например, поли‑ тической экономии, гегельянского идеализма и т. д.) В его самом интересном тексте о характере мышления (во введении 1857 года к  «Экономическим рукописям 1857 – 1861  годов») упоминались и другие формы сознания — эстетические, религиозные и т. д. «Субъективность» здесь особенно важна, указывая на то, что отсутствует в сознании. Субъективность, например, включает возможность того, что некоторые элементы или импульсы яв‑ 11. Рассмотрение «общеисторической» абстракции у Маркса см.: Johnson R. Op. cit. P. 172. • ричард джонсон •

89

ляются субъективно активными — они движут нами, — оста‑ ваясь при этом неосознанными. Она выводит на первый план элементы, связываемые (в обманчивом различении) с эстетиче‑ ской или эмоциональной жизнью и традиционно «женскими» кодами. Она сосредоточена на той составляющей культуры, ко‑ торая отвечает на вопрос «кто я такой» или, что не менее важ‑ но, «кто мы такие», на индивидуальных и коллективных иден‑ тичностях. Она связана с важнейшим структуралистским про‑ зрением: субъективности производятся, они не даны, и потому они представляют собой предмет изучения, а не предпосылку или отправную точку. Во  всех моих размышлениях о  культурных исследованиях я вижу постоянное возвращение понятия «формы». такое упо‑ требление определяется двумя важными влияниями. Маркс по‑ стоянно использует термины «формы», «социальные формы» или «исторические формы», рассматривая в «капитале» (и осо‑ бенно в «Экономических рукописях 1857 – 1861 годов») различные моменты экономического обращения: он анализирует денежную форму, товарную форму, форму абстрактного труда и т. д. Реже он использовал этот язык, когда писал о сознании или субъек‑ тивности. Самый знаменитый пример содержится в «Предисло‑ вии» 1859 года: необходимо всегда отличать материальный, с  естественно‑на‑ учной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религи‑ озных, художественных или философских, короче — от идеоло‑ гических форм, в которых люди осознают этот конфликт и бо‑ рются за его разрешение (выделено мной. — Р. Дж.).

В этой цитате лично меня интересует связь другого параллель‑ ного проекта с проектом самого Маркса. его интересовали со‑ циальные формы, посредством которых люди производили и воспроизводили свою материальную жизнь. Он абстрагиро‑ вал, анализировал и иногда реконструировал в более конкрет‑ ных описаниях экономические формы и тенденции социальной жизни. Мне кажется, что культурные исследования также инте‑ ресуются обществами в целом (или более широкими социаль‑ ными формациями) и тем, как они развиваются. но они рассма‑ тривают социальные процессы под другим углом. Наш проект состоит в абстрагировании, описании и реконструкции в кон‑ кретных исследованиях социальных форм, в которых люди «жи‑ вут», становятся сознательными, субъективно воспроизводятся. акцент на формах подкрепляется некими более широкими структуралистскими прозрениями. Они выделяли структури‑ рованность форм, субъективно переживаемых нами: язык, зна‑ 90

• Логос

№1

[85] 2012 •

ки, идеологии, дискурсы, мифы. Они указывали на регулярность и принципы организации — оформленность, если угодно. Хотя они часто излагались на слишком высоком уровне абстракции (например, язык вообще, а не языки в частности), они подкреп‑ ляли наше сознание прочности, детерминированности и  дей‑ ствительного существования социальных форм, которые ока‑ зывали свое воздействие посредством субъективной стороны социальной жизни. Это не значит, что можно ограничиться опи‑ санием понятых в таком смысле форм. Важно также видеть историческую природу субъективных форм. «историческое» в этом контексте означает две совершен‑ но разные вещи. Во‑первых, мы должны рассматривать формы субъективности с точки зрения их воздействия или тенденций, особенно их  противоречивых сторон. иными словами, даже в абстрактном анализе мы должны искать принципы развития, а также комбинации. Во‑вторых, нам необходима история форм субъективности, показывающая, как эти тенденции менялись под действием других социальных детерминант, в том числе тех, которые действовали посредством материальных потребностей. как только мы представляем это в виде проекта, становит‑ ся видно, что простые абстракции, которые мы использовали до сих пор, были не слишком разнообразными. Где все проме‑ жуточные категории, позволяющие нам начать определять субъ‑ ективные социальные формы и различные моменты их сущест‑ вования? Принимая во внимание наше определение культуры, мы не можем ограничивать область исследования специализи‑ рованными практиками, отдельными жанрами или популяр‑ ными способами проведения досуга. Все социальные практики могут быть рассмотрены с культурной точки зрения в том, что касается работы, которую они субъективно выполняют. Это от‑ носится, например, к работе на заводе, профсоюзной организа‑ ции, жизни внутри и  вокруг супермаркета, а  также к  очевид‑ ным целям, вроде «средств массовой информации» (обманчи‑ вое единство!) и их способов потребления (преимущественно внутри страны). Цикл ка Пита ла — Цикл культуРы? таким образом, нам необходима, прежде всего, намного более сложная модель с богатыми промежуточными категориями, бо‑ лее многослойная, нежели существующие общие теории. Здесь мне кажется полезным выдвинуть одну реалистическую гипоте‑ зу по поводу нынешнего состояния теории. Что, если нынешние теории — и способы исследования, связанные с ними, — на са‑ • ричард джонсон •

91

мом деле выражают различные стороны одного и того же слож‑ ного процесса? Что, если все они верны, но только в том, чем они занимаются, в тех частях процесса, которые видны им луч‑ ше всего? Что, если все они ложны или неполны, склонны вво‑ дить в заблуждение там, где они лишь частичны и неспособны ухватить процесс в целом? Что, если попытки «расширить» эту компетенцию (не меняя теории) ведут к поистине серьезным и опасным (идеологическим?) выводам? Я, конечно, не рассчитываю на немедленное принятие эпи‑ стемологических допущений этой идеи. Я надеюсь, что она бу‑ дет оценена в свете ее результатов. но ее важное достоинство состоит в том, что она помогает объяснить одну ключевую осо‑ бенность: отмеченную уже теоретическую и дисциплинарную фрагментацию. конечно, ее можно было бы объяснить полити‑ ческими, социальными и дискурсивными различиями, которые также были рассмотрены нами: особенно интеллектуальным и академическим разделением труда и общественным воспроиз‑ водством форм культурного капитала специалистов. тем не ме‑ нее, мне кажется более разумным связать эти явные различия с самими процессами, которые они стремятся описать. Возмож‑ но, академические различия также отвечают различным соци‑ альным позициям и  точкам зрения, с  которых различные ас‑ пекты культурного обращения видятся наиболее важными. Это позволяет объяснить не просто существование различных тео‑ рий, но и повторение и сохранение различий, особенно между крупными кластерами подходов с определенными сходствами. лучше всего такую идею можно развить, предложив некое условное описание различных аспектов или моментов куль‑ турных процессов, с которыми затем можно было бы связать различную теоретическую проблематику. такая модель может и не стать завершенной абстракцией или теорией, если такое вообще возможно. ее ценность может быть эвристической или иллюстративной. Она может помочь объяснить различия ме‑ жду теориями, не будучи при этом сама по себе очерком иде‑ ального подхода. Самое большее, чем она может стать, — это указанием на желательные направления будущих подходов или способ, позволяющий изменять или сочетать их. Важно иметь эти недостатки в виду в дальнейшем. на мой взгляд, проще все‑ го (в давней традиции ЦСКИ12) представить такую модель схе‑ матически (см. ниже). Эта диаграмма призвана показать цикл 12.  Здесь и  далее — аббревиатура Центра современных исследований куль‑ туры (The Centre for Contemporary Cultural Studies), действовавшего в 1963 – 2002 гг. в Бирмингемском университете. Основателем и первым директором центра был Ричард Хогарт. — Прим. ред.

92

• Логос

№1

[85] 2012 •

производства, обращения и потребления культурных продук‑ тов. каждая ячейка означает определенный момент в этом цик‑ ле. каждый момент или аспект зависит от остальных и обяза‑ телен для целого. но каждый из них отличен и связан с важны‑ ми изменениями формы. из этого следует, что, если мы займем одну из  точек цикла, мы не  обязательно увидим то, что про‑ исходит в других. Формы, которые кажутся нам наиболее важ‑ ными в одной точке, могут отличаться от тех, которые кажутся нам наиболее важными в другой точке. Процессы исчезают в ре‑ зультатах13. например, все культурные продукты должны быть произведены, но условия их производства не могут быть выве‑ дены из тщательного изучения их как «текстов». точно так же все культурные продукты «проглатываются» людьми, за  ис‑ ключением профессиональных аналитиков (если  бы дело об‑ стояло иначе, в их производстве не было бы большого прока), но мы не можем предсказать их употребления на основе наше‑ го собственного анализа или условий производства. как извест‑ но, наши послания обычно возвращаются к нам в неузнаваемом или, по крайней мере, преобразованном виде. Мы часто назы‑ ваем это неверным пониманием или, в университетских кругах, неверным прочтением. такие «неверные» действия настолько распространены (во всем обществе), что их вполне можно на‑ звать нормальными. тогда для понимания преобразований нам нужно понять определенные условия потребления или прочте‑ ния. к ним относятся асимметрии в ресурсах и власти, матери‑ альной и культурной. к ним также относятся существующие со‑ вокупности культурных элементов, уже действующие в опреде‑ ленных социальных milieux («живые культуры» на диаграмме) и социальных отношениях, от которых зависят эти комбинации. Эти вместилища дискурсов и значений, в свою очередь, служат сырьем для нового культурного производства. Они относятся к особым культурным условиям производства. В наших обще‑ ствах многие формы культурного производства также принима‑ ют форму капиталистических товаров. В этом случае от нас тре‑ буется обеспечение специфически капиталистических условий производства (см. стрелку, указывающую на момент 1) и специ‑ фически капиталистических условий потребления (см. стрел‑ ку, указывающую на  момент 3). конечно, это не  говорит нам 13. Эта диаграмма в своем общем виде основывается на прочтении марксова опи‑ сания цикла обращения капитала и его метаморфоз. Важное и ориги‑ нальное объяснение этого и связанных с ним вопросов (например, фе‑ тишизма) см.: Molina V. Marx’s Arguments about Ideology // Litt M. Thesis. University of Birmingham, 1982. Эта магистерская диссертация уже засчи‑ тана за докторскую. См. также: Hall S. ncoding / Decoding // Culture, Media and Language. • ричард джонсон •

93

Формы

ПУБЛИЧНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

АБСТРАКТНОЕ «ВСЕОБЩЕЕ »

2 Тексты

Условия

3 Прочтение

1 Производство

Условия

4 Живые культуры ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Социальные отношения

КОНКРЕТНОЕ ОСОБЕННОЕ

всего, что можно знать об этих моментах, которые могут быть структурированы также в соответствии с другими принципами, но в этих случаях цикл одновременно является циклом капита‑ ла и его расширенного воспроизводства и циклом производства и обращения субъективных форм. кое‑что в  этом цикле станет понятнее, если рассмотреть конкретный пример. Возьмем, к  примеру, автомобиль Austin Mini Metro. Я выбрал Mini Metro, потому что это довольно стан‑ дартный капиталистический товар конца XX   века, вместив‑ ший в себе огромное множество смыслов. Metro был автомоби‑ лем, который должен был спасти британскую автомобильную промышленность, выбив конкурентов с рынка и решив острые проблемы промышленной дисциплины «Бритиш лейланд». Он стал символизировать спасение от внутренних и внешних на‑ циональных угроз. Примечательна рекламная кампания вокруг его выпуска. В одном из роликов группа из нескольких Mini Metro преследовала группу из нескольких иномарок вплоть до ме‑ ловых скал близ порта Дувра, откуда они бежали на том, что выглядело поразительно похожим на десантные суда. Это был Дюнкерк наоборот с Metro в роли националистического героя. некоторые из этих форм — националистический эпос, народная 94

• Логос

№1

[85] 2012 •

память о Второй мировой войне, внутренняя / внешняя угроза — мне бы хотелось рассмотреть в дальнейшем более пристально. но это также поднимает интересные вопросы о том, что в этом случае составляет «текст» (или сырье для таких абстракций). Достаточно ли проанализировать дизайн самого Metro, как ко‑ гда‑то Барт проанализировал дизайн линии Citroen? как можно пренебречь рекламой и витриной автосалона? и не следует ли нам также вспомнить о месте Metro в дискурсах национального экономического возрождения и морального подъема? если ответить на эти вопросы утвердительно (и создать для себя еще больше работы), по‑прежнему останутся некоторые незаданные вопросы. Чем  был феномен Metro для отдельных групп потребителей и  читателей? Можно ожидать большого разнообразия ответов. к примеру, рабочие «Бритиш лейланд», скорее всего, смотрели на автомобиль иначе, чем его новоиспе‑ ченные покупатели. кроме того, Metro (и его измененные смыс‑ лы) стал способом добираться до работы или забирать детей из  школы. Он также, возможно, способствовал ориентации на труд, соединив промышленный «мир» с национальным про‑ цветанием. В этом случае, продукты всего цикла вновь возвра‑ щались к моменту производства — как прибыль для новых капи‑ таловложений, но также как полученные маркетологом данные о  «популярности» («культурные исследования» самого капи‑ тала). Последующее использование «Бритиш лейланд» подоб‑ ных стратегий для продажи машин и ослабления рабочих при‑ вело к значительному накоплению (обоих видов) в результате этого события. на самом деле Metro стал небольшой парадиг‑ мой, пусть и не первой, намного более распространенной идео‑ логической формы, которую, пойдя на  определенное упроще‑ ние, можно было бы назвать «националистической продажей». ПуБлика ЦиЯ и а Б С тРа кЦиЯ До сих пор я говорил вообще о преобразованиях, которые про‑ исходят вокруг цикла, не выделяя ничего определенного. В этом кратком наблюдении я  выделю два взаимосвязанных измене‑ ния формы, приведенные на рисунке справа и слева. Цикл свя‑ зан с движением вокруг публичных и частных, а также более аб‑ страктных и более конкретных форм. Эти два полюса довольно тесно взаимосвязаны: частные формы являются более конкрет‑ ными и более особенными по своей области применения; пуб‑ личные формы более абстрактны, но и применимы к более ши‑ рокой области. Это можно пояснить, вернувшись к Metro, а за‑ тем перейдя к различным традициям культурных исследований. • ричард джонсон •

95

как идея дизайнера, как «концепт» менеджера, Metro остава‑ лась частной14. Возможно, она даже разрабатывалась в условиях секретности. О ней знали немногие избранные. на этом этапе ее было бы трудно отделить от мероприятий, на которых она об‑ суждалась: заседания совета директоров, разговоры в баре, суб‑ ботняя игра в гольф. но когда идеи были «изложены на бумаге», они начали приобретать более объективную и  более публич‑ ную форму. Решающий момент наступил, когда было принято решение разрабатывать «концепт», а с другой стороны — «об‑ народовать» его. наконец, Metro‑идея, за  которой вскоре по‑ следовала Metro‑машина, была представлена «на  суд общест‑ венности». Она приобрела более общую значимость, сосредо‑ точив вокруг себя на самом деле довольно претенциозные идеи. По сути, она стала большой публичной проблемой или симво‑ лом таковой. Она также оформилась как действительный про‑ дукт и совокупность текстов. В одном очевидном смысле она была «конкретной»: вы не только могли попинать колесо у нее, вы могли водить ее. но в другом смысле эта Metro была доволь‑ но абстрактной. Она стояла в автосалоне, окруженная своими текстами британскости, блеска и  стремительности. и  все  же из одного только этого зрелища невозможно узнать, кто при‑ думал ее, как она была сделана, кто дал на нее добро и как она могла использоваться обеспокоенной женщиной с парой детей, которая только что вошла в зал автосалона. Вообще в процес‑ се публикации произошли три вещи. Во‑первых, машина (и ее тексты) стали публичными в очевидном смысле: они приобрели, если не всеобщее, то по крайней мере более общее значение. ее послания также стали общими, свободно распространившись по социальной глади. Во‑вторых, на уровне значения публика‑ ция привела к  абстракции. Машина и  ее послания могли те‑ перь рассматриваться относительно обособленно от социаль‑ ных условий, которые ее сформировали. В‑третьих, она была подвергнута процессу публичной оценки (важная публичная проблема) на множестве различных уровней: как технический социальный инструмент, как национальный символ, как ставка в классовой войне, как одна из конкурирующих моделей и т. д. Она стала местом серьезной борьбы за значение. В этом процес‑ се она должна была оценивающе «говорить» за «нас всех (бри‑ танцев)». но отметим, что в момент потребления или прочте‑ ния, представленного здесь женщиной с детьми (которая вы‑ носит суждение о машине), мы вновь возвращаемся к частной, 14. Боюсь, что этот пример во многом гипотетичен, поскольку я никак не свя‑ зан с руководством «Бритиш Лейланд». Любое сходство с людьми, жи‑ выми или мертвыми, чисто случайно и лишь подтверждает силу теории!

96

• Логос

№1

[85] 2012 •

особенной и конкретной, хотя и публично представленной ос‑ нове для возможных прочтений. Я хочу сказать, что эти процессы присущи культурным цик‑ лам в современных социальных условиях и что они производят‑ ся отношениями власти и производят их. но наиболее подхо‑ дящее свидетельство этого содержится в повторяющихся разли‑ чиях в форме культурного исследования. Ф ОРМы культуРы — Ф ОРМы иС С леДОВа ниЯ В культурных исследованиях имеет место один важный — тео‑ ретический и методологический — водораздел. С одной стороны, есть те, кто настаивает на изучении «культур» в целом и in situ, на месте, в их материальном контексте. Подозрительно относясь к абстракциям и «теории», их практическая теория на самом деле является «культуралистской». их часто привлекают фор‑ мулировки уильямса или Э. П. томпсона, говорящих о культу‑ рах как целых образах жизни или целых формах борьбы. В ме‑ тодологическом отношении они подчеркивают важность ком‑ плексного, конкретного описания, схватывающего, в частности, единство и гомологию культурных форм и материальной жиз‑ ни. Поэтому они отдают предпочтение социально‑историческо‑ му воссозданию культур или культурных движений, этногра‑ фическому культурному описанию или всем видам письма (на‑ пример, автобиографии, устной истории или реалистическим формам литературы), которые воссоздают социальный «опыт». С другой стороны, есть те, кто подчеркивает относительную независимость или действительную автономию субъективных форм и средств означивания. Практическая теория здесь обыч‑ но является структуралистской, но в той форме, которая свя‑ зана с  дискурсивным конструированием ситуаций и  субъек‑ тов. Предпочтительным методом служит абстрактное, иногда довольно формалистическое, рассмотрение форм, раскрываю‑ щее механизмы порождения значения в языке, повествовании или других видах знаковых систем. если первая совокупность методов обычно имеет социологические, антропологические или социально‑исторические корни, то  вторая совокупность уделяет наибольшее внимание литературной критике, особен‑ но традиции литературного модернизма и  лингвистического формализма15. 15. Это разделение между «структуралистским» и «культуралистским» подхода‑ ми уже обсуждалось, среди прочих, Стюартом Холлом и мной, но теперь речь идет о форме «объектов» и методов, а не о «парадигмах». См. ис‑ • ричард джонсон •

97

В  конечном счете, этот водораздел, на  мой взгляд, служит серьезным препятствием на  пути к  развитию культурных ис‑ следований. но сначала важно показать, как логика этого водо‑ раздела соотносится с нашим общим очерком культурных про‑ цессов. если сравнить, более детально то, что мы назвали пуб‑ личными и  частными формами культуры, отношение может проясниться16. Частные формы не  обязательно должны быть частными в привычном смысле личного или индивидуального, хотя они могут вмещать в себя и то, и другое. Они также могут разде‑ ляться — коммунально и социально, — чего не бывает с публич‑ ными формами. именно их особенность или конкретность де‑ лает их частными. Они касаются особенных жизненных опытов и исторически сконструированных потребностей особых соци‑ альных категорий. Они не притязают на определение взгляда на мир для тех, кто принадлежит к другим социальным груп‑ пам. Они ограничены, локальны и умеренны. Они не стремятся к всеобщности. Они также тесно связаны с повседневным соци‑ альным взаимодействием. В своей повседневной жизни женщи‑ ны ходят по магазинам, встречаются и обсуждают друг с дру‑ гом различные вещи, связанные с ними самими, их семьями и их соседями. Сплетня — это частная форма, тесно связанная с ситуациями и отношениями, в которых находятся или в ко‑ торые вступают женщины в  нашем обществе. конечно, можно описать дискурсивные формы сплетни абстрактно, подчер‑ кивая, например, формы взаимности в речи, но это явно будет насилием над материалом, отрывающим его от непосредствен‑ ного и зримого контекста, в котором возникают такие формы речи. еще  более поразительный случай — культура заводского цеха. как показал Пол уиллис, между физическим трудом, ро‑ зыгрышами и проявлениями здравого смысла на работе сущест‑ точники, приведенные выше в прим. 9, а также: Johnson R. Histories of Culture / Theories of Ideology: Notes on an Impasse // Ideology and Cultural Production / M. Barrett, P. Corrigan, A. Kuhn, J. Wolff (Eds). NY : St. Martin’s Press, 1979. 16. На мои размышления о «публичном и частном» значительное влияние ока‑ зали определенные немецкие традиции, особенно дискуссии вокруг ра‑ боты Юргена Хабермаса о «публичной сфере». Это теперь перенесено на американскую почву и используется в работах американских иссле‑ дователей. См.: Habermas J. Strukturwandel der Of‑fentlicbkeit. Neuweid, Berlin, 1962; Negt O., Kluge A. Offentlichkeit und Erfahrung: Zur Organisa‑ tionsanalyse von Burgerlicher und proletarischer Offentlichkeit. Fr.a.M., 1972. Фрагмент работы Негта и  Клюге см.: Communication and Class Strug‑ gle / A. Matterlart, S. Siegelaub (Eds). NY : International General. Vol. 2: Libera‑ tion, Socialism. 1983. P. 92 – 94.

98

• Логос

№1

[85] 2012 •

вует тесная взаимосвязь17. Дискурсивное понимание культуры призвано преодолеть разделение между практикой физического труда и ментальной теорией, характерное для публичных и осо‑ бенно академических форм знания. ни в одном из приведенных примеров — сплетни и культуры заводского цеха — нет четко‑ го разделения труда в культурном производстве. При этом нет никаких технических инструментов производства сколько‑ни‑ будь серьезной сложности, хотя формы речи и символического использования человеческого тела довольно сложны, а потре‑ бители культурных форм ни формально, ни реально не отделе‑ ны от их производителей — или отдалены от них — во времени и пространстве. Я утверждаю, что для рассмотрения этих особенностей част‑ ных форм необходимы особые формы исследования и  репре‑ зентации. исследователи, авторы и всевозможные наблюдате‑ ли приспосабливали свои методы к тому, что казалось наибо‑ лее очевидной особенностью культуры в данный момент. Они стремились соединить субъективные и более объективные мо‑ менты, часто не разводя их теоретически или практически, от‑ казываясь от проведения различия в целом. именно этот акцент на «опыте» (термин, который идеально схватывает в себе это со‑ четание или идентичность) соединил практические процедуры социальных историков, этнографов и тех, кого, скажем, интере‑ сует «письмо рабочего класса». В сравнении с этой насыщенной, плотной тканью повседнев‑ ных встреч, транслируемая телевизионная программа кажется крайне абстрактным, даже эфемерным продуктом. С одной сто‑ роны, она представляет собой намного более простую репре‑ зентацию «реальной жизни» (в лучшем случае), чем (одинако‑ во сконструированные) нарративы повседневной жизни. Она принимает отдельную, абстрактную или объективную форму в виде программы / текста. Она приходит к нам из специально‑ го, неподвижного места, ящика стандартных размеров и фор‑ мы, стоящего в углу нашей гостиной. конечно, мы понимаем ее социально, культурно, коммунально, но она все еще содержит этот обособляющий момент, намного более явный, чем частный текст речи. Это обособленное существование, конечно, связа‑ но со сложным разделением труда в производстве и распреде‑ лении и с физической, и с временной дистанцией между момен‑ том производства и моментом потребления, характерной для публичных форм знания вообще. Подобные публичные сред‑ ства массовой информации производят весьма необычные ма‑ 17. Willis P. Shop‑floor Culture, Masculinity and the Wage Form // Working Class Cul‑ ture. P. 185 – 198. • ричард джонсон •

99

нипуляции с пространством и временем, например, показывая по телевидению старые кинофильмы. Я  бы сказал, что эта очевидная абстракция в  действитель‑ ных формах публичной коммуникации лежит в  основе цело‑ го спектра практик, сосредоточенных на конструировании ре‑ альности при помощи самих символических форм — с языком как основным образцом, хотя ключевым моментом здесь яв‑ ляется объективация языка в тексте. интересно было бы про‑ вести историческое исследование, связанное с этой гипотезой, которое попыталось бы разобраться с отношениями между ре‑ альными абстракциями коммуникативных форм и ментальны‑ ми абстракциями теоретиков культуры. Я не считаю, что эти два процесса идут рука об руку или что изменения происходят синхронно. но я уверен, что понятие текста как чего‑то, что мы можем выделить, зафиксировать, точно определить и  рассмо‑ треть зависит от широкой циркуляции культурных продуктов, отделенных от своих непосредственных условий производства и потребляемых, так сказать, с задержкой. ПуБлика ЦиЯ и ВлаС ть Публичные и частные формы культуры не являются непрони‑ цаемыми друг для друга. на самом деле происходит обращение форм. культурное производство зачастую связано с публикаци‑ ей (public‑ation), деланием частных форм публичными. С другой стороны, публичные тексты потребляются или прочитываются в частном порядке. журналы для девочек, вроде Jackie, отбирают и преподносят некоторые элементы частных культур феминно‑ сти, которые присутствуют в жизни молоденьких девушек. Одно‑ временно они делают такие элементы открытыми для публичной оценки — в данном случае, «девчачье», «глупое» или «тривиаль‑ ное». Они распространяют такие элементы среди определенной читательской аудитории, создавая свою собственную небольшую публику. журнал — это сырье для тысяч девочек‑читательниц, которые заново осваивают элементы, заимствованные печатным словом из культуры, которой они живут, и форм субъективности. не следует думать, что публик‑ация всегда сопряжена с гос‑ подством или унижением. нам необходим тщательный ана‑ лиз того, где и как публичные репрезентации помещают соци‑ альные группы в существующие отношения зависимости и где и как они оказывают освобождающее воздействие. но даже без этого знания можно говорить о важности власти как элемента анализа, показывая основные способы, которыми она действу‑ ет в публичных и частных отношениях. 100

• Логос

№1

[85] 2012 •

конечно, существуют глубокие различия с точки зрения до‑ ступа к  публичной сфере. Многие социальные проблемы мо‑ гут вообще не получать публичной огласки. Это значит, что они не просто остаются частными, а что они активно приватизиру‑ ются, удерживаются на уровне частного. и когда дело касает‑ ся формальной политики и действий государства, они остаются невидимыми, не обретая публичности. Это означает не только, что они должны быть ограничены, но что осознание их как зла должно удерживаться на уровне неявных или коммунальных смыслов. Внутри группы знание таких страданий может быть глубоким, но не таким, чтобы требовать избавления от него или находить страдания странными. Возможно, как это часто бывает, такие частные проблемы действительно приобретают публичное измерение, но  только на определенных условиях, так что они видоизменяются и препод‑ носятся в определенном ключе. Сплетни, например, действитель‑ но обретают множество публичных форм, но обычно относимых к рубрике «развлечений». Они появляются, например, в мыльных операх или становятся «заслуживающими внимания» только бла‑ годаря их связи с частной жизнью королевской семьи, звезд или политиков. точно так же элементы цеховой культуры могут быть инсценированы в виде комедии или эстрадного номера. такая по‑ дача с точки зрения кода или жанра, как полагают некоторые тео‑ ретики, может и не искажать этих элементов как основы социаль‑ ной альтернативы, но она явно работает на удержание их в рамках господствующих публичных определений значимости. Публичная подача может действовать также более кара‑ тельным или стигматизирующим образом. В этих формах эле‑ менты частной культуры утрачивают подлинность или рацио‑ нальность и конструируются в качестве опасных, девиантных или нелепых18. точно так  же опыт подчиненных социальных групп преподносится как патологический: проблемы, требую‑ щие вмешательства, связаны не с организацией общества в це‑ лом, а с установками или поведением самой страдающей группы. 18. Имеется обширная социологическая литература об этих формах стигмати‑ зации, особенно о девиантной молодежи. Развитие этого направления работы в культурных исследованиях см.: Hall S., Critcher C., Jefferson T., Clarke J., Roberts B. Policing the Crisis: Mugging, the State and Law and Order (Critical Social Studies). London; Basingstoke: Macmillan, 1978. О  более изощренных формах маргинализации см.: Fighting Over Peace: Repre‑ sentations of the Campaign for Nuclear Disarmament in the Media // CCCS Stencilled Paper. October 1982. No. 72 / CCCS Media Group. О том, как левые и профсоюзы преподносятся в британских СМИ , см.: Bad News / Glasgow University Media Group. London: Routledge and Kegan Paul, 1976; The Man‑ ufacture of News / S. Cohen, J. Young (Eds). London: Constable, 1973. • ричард джонсон •

101

такой способ подачи необычайно распространен: как правило, речь ведут не о субъектах, требующих исправления положения, а об объектах, нуждающихся во внешнем вмешательстве. Будь у нас достаточно места, полезно было бы сравнить раз‑ личные формы, которые эти процессы могут принимать в важ‑ ных социальных отношениях в  зависимости от  класса, генде‑ ра, расы и возраста. еще одним общим механизмом является конструирование в самой публичной сфере определений само‑ го разделения публичного / частного. конечно, они звучат как нейтральные определения: «все» согласны с тем, что наиболее важными публичными вопросами являются экономика, обо‑ рона, общественный порядок и, возможно, вопросы социаль‑ ного обеспечения и  что другие проблемы — например, семей‑ ная жизнь, сексуальность — по своей сути, являются частными. Загвоздка в том, что доминирующие определения значимости весьма социально специфичны и, в частности, соответствуют структурам «интересов» (в обоих смыслах этого слова) мужчин из среднего класса. Отчасти именно поэтому они противостоят феминизму, движению за мир и зеленым партиям. Я сделал акцент на этих элементах власти, рискуя отвлечься от основной идеи, потому что практика культурных исследова‑ ний должна рассматриваться в рамках этого контекста. Продол‑ жают ли они сохранять своим основным объектом более рассе‑ янное публичное знание и их основные логики и определения или же рассматривают частные области культуры, культурные исследования неизбежно и глубоко вовлечены в отношения вла‑ сти. Они составляют часть цикла, который сами же стремятся описать. Они могут, подобно академическому и профессиональ‑ ному знанию, тщательно следить за соблюдением границ между публичным и частным или же критиковать его. Они могут за‑ ниматься надзором за субъективностями подчиненных или уча‑ ствовать в борьбе за их лучшее представительство. Они могут быть частью проблемы или частью решения. именно поэтому, обращаясь к определенным формам культурных исследований, нам нужно рассматривать не только объекты, теории и практи‑ ки, но также политические ограничения и возможности различ‑ ных точек зрения на обращение. С тОЧки ЗРениЯ ПР ОиЗВ ОДС тВа Это особенно широкая и гетерогенная совокупность подходов. к этой рубрике я отношу подходы с совершенно различными политическими пристрастиями — от теоретических знаний ре‑ кламодателей и  специалистов по  связям с  общественностью 102

• Логос

№1

[85] 2012 •

в крупных организациях до многочисленных либерально‑плю‑ ралистических теоретиков публичной коммуникации и  боль‑ шей части работ о  культуре в  марксистской и  других крити‑ ческих традициях. Что касается конкретных дисциплин, такую точку зрения обычно занимают социологи, социальные исто‑ рики, политэкономы или специалисты по политической орга‑ низации культуры. Более систематичный подход к культурному производству относительно недавно получил распространение в социологии литературы, искусства и форм популярной культуры. Этот ин‑ терес возник параллельно с дебатами о  СМИ и изначально ис‑ пытал большое влияние раннего опыта государственной про‑ паганды в условиях современных СМИ, особенно в нацистской Германии. на пересечении эстетических и политических деба‑ тов возникла серьезная обеспокоенность влиянием капитали‑ стических условий производства и  массового рынка на  куль‑ турные товары и  «подлинность» культуры, включая популяр‑ ное искусство. исследования производства в этих традициях также разнились: от  грандиозной критики политической эко‑ номии и  культурной патологии массовых коммуникаций (на‑ пример, ранней Франкфуртской школы) до пристального рас‑ смотрения производства новостей, документальных фильмов или мыльных опер на телевидении19. При всем своем крайнем многообразии современная социальная история была озабоче‑ на на этот раз «культурным производством» социальных движе‑ ний или даже целых социальных классов. Важно принять при‑ глашение Э. П. томпсона прочесть «Сотворение английского рабочего класса» с этой культурной точки зрения; работа Пола уиллиса, особенно «Обучение детей рабочих», во многих отно‑ шениях служит социологическим эквивалентом этой историо‑ графической традиции. но все эти различные работы объединяет то, что они занима‑ ют, если не точку зрения производителей культуры, то, по край‑ ней мере, теоретическую точку зрения производства. Они ин‑ тересуются, прежде всего, производством и социальной орга‑ низацией культурных форм. конечно, центральное место здесь занимает марксистская парадигма, даже там, где она последо‑ вательно выступала против этого. Ранние марксистские объяс‑ 19. К лучшим исследованиям такого рода относятся: Elliott P. The Making of a Television Series: A Case Study in the Sociology of Culture. London: Con‑ stable / Sage, 1972; Schlesinger P. Putting «Reality» Together: BBC News. Lon‑ don: Constable / Sage, 1978; Tunstall J. Journalists at Work. London: Con‑ stable, 1971; Hobson D. Crossroads: The Drama of a Soap Opera. London: Methuen, 1982. • ричард джонсон •

103

нения настаивали на главенстве условий производства и часто сводили их к некоей узко понятой версии «производительных сил и  производственных отношений». Даже такой редукцио‑ нистский анализ имел определенную ценность: культура пони‑ малась как социальный продукт, а не только как вопрос инди‑ видуального творчества. Поэтому она подвергалась политиче‑ ской организации со стороны капиталистического государства или партий социальной оппозиции20. В поздних марксистских объяснениях началась разработка исторических форм органи‑ зации культуры — «надстроек». В работах Грамши исследование культуры с точки зрения про‑ изводства занимало все более важное место вместе с культурны‑ ми измерениями борьбы и стратегии в целом. также был бро‑ шен вызов давнему и пагубному влиянию «высококультурных» или специальных определений «культуры» в самом марксизме21. Грамши, возможно, был первым крупным марксистским теорети‑ ком и коммунистическим лидером, который сделал культуру на‑ родных классов серьезным объектом исследования и политиче‑ ской практики. В его работе также начинали появляться все более современные черты организации культуры: он пишет о культур‑ ных организаторах / производителях не  просто как о  кружках «интеллектуалов» по старому революционному или большевист‑ скому образцу, а как о целых социальных стратах, сосредоточен‑ ных вокруг особых институтов — школ, училищ, права, прессы, государственной бюрократии и политических партий. тем не ме‑ нее, я  полагаю, что Грамши оставался куда большим «ленини‑ стом», чем полагали британские новые левые или академические круги22. из работ, доступных по‑английски, складывается впе‑ чатление, что его интересовало не столько субъективная рабо‑ та культурных форм, сколько возможности их лучшей «органи‑ зации» извне.

20. Формы «политической организации» зачастую оставались непроясненными у Маркса или последующих теоретиков вплоть до — и включая — Ленина. Для Ленина, как мне кажется, культурная политика оставалась вопросом организации и «пропаганды» в довольно узком смысле слова. 21. Примером сопротивления этой позиции внутри марксизма служит альтюс‑ серовское исключение «искусства» из идеологии. Здесь также интерес‑ но сравнить представления Альтюссера и Грамши о «философии»; Аль‑ тюссер тяготел к специально‑академическому или «высококультурному» определению, а Грамши — к народному. 22. Я полагаю, что в Британии многие считают Грамши «антиленинистом», осо‑ бенно те, кто занимается теорией дискурса. Но, возможно, ЦСКИ также недооценивает ленинизм Грамши. Я признателен Виктору Молина за об‑ суждение этого вопроса.

104

• Логос

№1

[85] 2012 •

неДО С татки ПР ОиЗВ ОДС тВеннОЙ тОЧки ЗРениЯ Я вижу два постоянно встречающихся недостатка в рассмотре‑ нии культуры с этой точки зрения. Первый недостаток хорошо знаком — это «экономизм», хотя, на мой взгляд, полезнее поста‑ вить вопрос иначе. имеется тенденция пренебрежения тем, что является специфическим для культурного производства в этой модели. Зачастую оно сближается с моделью (обычно) капита‑ листического производства вообще, оставляя без должного вни‑ мания двойственную природу обращения культурных товаров. к  условиям производства относятся не  только материальные средства производства и капиталистической организации тру‑ да, но и совокупность уже существующих культурных элемен‑ тов, заимствованных из запасов живой культуры или уже пуб‑ личных полей дискурса. Это «сырье» структурируется не только императивами капиталистического производства (то есть това‑ ризации), но и косвенным влиянием капиталистических и дру‑ гих социальных отношений на  существующие правила и  дис‑ курсы, особенно классовой и гендерной борьбы в связи с раз‑ личными социальными символами и знаками. несмотря на это, марксистская политическая экономия продолжает настаивать на грубо‑очевидных «детерминациях» — в особенности на ме‑ ханизмах конкуренции, монополистического контроля и импер‑ ской экспансии23. Поэтому притязания отдельных семиологов на предложение альтернативного материалистического анали‑ за оказываются не  слишком влиятельными24. иными слова‑ ми, многие подходы к культуре могут иметь серьезные изъяны в своих основных посылках: как объяснения культурного про‑ 23. См., напр.: Murdock G., Golding P. Capitalism, Communication and Class Rela‑ tions // Mass Communication and Society / J. Curran, M. Gurevitch, J. Wool‑ lacott (Eds). London: Hodder Arnold, 1977; Murdock G. Large Corporations and the Control of the Communications Industries // Culture, Society and the Media / M. Gurevitch, T. Bennett, J. Curran, J. Woollacott (Eds). London: Rout‑ ledge, 1990. См. также работу, полемизирующую с  ЦСКИ : Golding P., Murdock G. Ideology and the Mass Media: the Question of Determination // Ideol‑ ogy and Cultural Production. Ответ см.: Connell I . Monopoly Capitalism and the Media: Definitions and Struggles // Politics, Ideology and the State / S. Hib‑ bin (Ed.). London: Lawrence and Wishart, 1978. 24.  Эти притязания в  своих истоках близки к  утверждению Альтюссера, что идеология имеет материальное существование. Классическое англий‑ ское утверждение такого рода «материализма» см.: Coward R., Ellis J. Lan‑ guage and Materialism: Developments in Semiology and the Theory of the Subject. London: Routledge and Kegan Paul, 1977. Это несколько отличается от утверждения Маркса, что при определенных условиях идеологии об‑ ретают «материальную силу» или разработки этой мысли у Грамши в во‑ просе об условиях популярности. • ричард джонсон •

105

изводства, производства субъективных форм, они рассказыва‑ ют нам, в лучшем случае, о некоторых «объективных» условиях и работе некоторых социальных участков — обычно, об идеоло‑ гической работе капиталистического бизнеса (например, рекла‑ ме, работе коммерческих СМИ), а не об идеологической работе политических партий, школ или аппаратов «высокой культуры». Вторая трудность связана не с экономизмом, а с тем, что мы могли бы назвать «продуктивизмом». их часто рассматривают вместе, но аналитически их следует различать. например, марк‑ сизм Грамши нельзя назвать экономистским, но он, возможно, является продуктивистским. Проблема состоит в выведении ха‑ рактера культурного продукта и его социального использова‑ ния из условий его производства, как если бы в культуре про‑ изводство определяло все. Распространенные формы такого выведения известны: нам нужно только проследить идею до ее источника, чтобы объявить ее «буржуазной» или «идеологиче‑ ской» — отсюда «буржуазный роман», «буржуазная наука», «бур‑ жуазная идеология» и, конечно, все их «пролетарские» соответ‑ ствия. Большинство критиков этой редукции нападают на нее, отрицая связь между условиями возникновения и политической тенденцией25. Я не собираюсь отрицать, что условия возникно‑ вения (включая классовое или гендерное положение произво‑ дителей) оказывают глубокое влияние на  природу продукта. на мой взгляд, полезнее считать такую постановку знака равен‑ ства не «неверной», а  преждевременной. Она может оказаться верной, в соответствии с логикой момента, но здесь оставляется без внимания целый спектр возможностей в культурных фор‑ мах, особенно когда они реализуются в потреблении или «про‑ чтении». Я не считаю, что все культурные формы могут быть объявлены «идеологическими» (в обычном марксистском кри‑ тическом смысле), пока мы не только не исследовали их проис‑ хождение в первичном процессе производства, но и тщательно не проанализировали их текстовые формы и способы их рецеп‑ ции. «идеологическое», если оно не используется как нейтраль‑ ный термин, — это последний термин, который должен приме‑ няться в таком анализе, а никак не первый26. 25. Это касается широкого спектра структуралистских и постструктуралистских теорий от аргументов Пуланцаса против классово‑редукционистских по‑ нятий идеологии до более радикальных позиций Барри Хайндса и Пола Херста и других теоретиков «дискурса». 26. В этом отношении я не согласен со многими направлениями в культурных ис‑ следованиях, в том числе с довольно влиятельными, которые предпочита‑ ют расширенное употребление идеологии, а не большевистское или более ленинистское (в некоторых случаях) у Альтюссера. К примеру, идеоло‑ гия применяется в важном оксфордском курсе о популярной культуре

106

• Логос

№1

[85] 2012 •

Я  все еще считаю дебаты между Вальтером Беньямином и теодором адорно о направленности массовой культуры весь‑ ма показательным примером27. адорно использовал все свое по‑ лемическое мастерство для рассмотрения капиталистических условий производства, отслеживания последствий в «фетиши‑ зированной» форме культурного товара и нахождения ее иде‑ ального соответствия в «регрессивном слушании» поклонников популярной музыки. В  его рассуждениях содержится сущест‑ венная дедуктивная и логически выводная составляющая, не‑ редко основанная на важнейших теоретических достижениях, сделанных ранее лукачем. Возникающие в результате смешения и упрощения прекрасно иллюстрируются одним из его (немно‑ гочисленных) конкретных примеров: его анализом слогана бри‑ танского пива — «то, чего мы хотим, — это Watneys». Марка пива преподносится как политический лозунг. Этот пла‑ кат позволяет понять не только природу современной пропаган‑ ды, которая продает свои слоганы и товары… тип отношений, о котором свидетельствует этот рекламный плакат и благодаря которому массы делают рекомендованный им товар объектом своего собственного действия, вновь встречается в образе вос‑ приятия легкой музыки. Они сами нуждаются в том и требуют того, что им подсовывают28.

Первые строки приведенной цитаты прекрасны. Мне нравит‑ ся идея о  параллельном развитии политической пропаган‑ к формированию субъективностей как таковых. При таком расширении, на мой взгляд, термин утрачивает свою полезность — с тем же успехом можно использовать термины «дискурс», «культурная форма» и т. д. Во‑ обще мне бы хотелось сохранить «негативные» или «критические» кон‑ нотации термина «идеология» в классическом марксистском дискуре, хотя и без обычно сопутствующего этому представления о марксизме как науке. Вполне возможно, что все наше знание мира и все наши кон‑ цепции самости являются «идеологическими» или более или менее идео‑ логизированными вследствие действия интересов и власти. Но это по‑ ложение необходимо доказывать в конкретных случаях, а не класть в на‑ чало всякого анализа. Расширенное, «нейтральное» понимание термина не может избежать старых негативных коннотаций. Интересное изложе‑ ние этих проблем см.: Larrain J. Marxism and Ideology. London: Macmillan, 1983; Idem. The Concept of Ideology. London: Hutchinson, 1979. 27. См. особ.: Adorno T. On the Fetish Character of Music and the Regression of Lis‑ tening // The Essential Frankfurt School Reader / A. Arato, E. Gebhardt (Eds). NY : Urizen Books, 1978; Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвеще‑ ния. Философские фрагменты. М.; СП б.: Медиум, Ювента, 1997; Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводи‑ мости // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведе‑ ния. М.: РГГУ , 2012. С. 190 – 234. 28. Adorno T. Op. cit. P. 287 – 288. Позднее он дает более цельную картину типов по‑ требления популярной музыки, но даже танцы его поклонников напоми‑ нают «рефлексы искалеченных животных» (Ibid. P. 292). • ричард джонсон •

107

ды и коммерческой рекламы, вызванная немецкой ситуацией. Прочтение слогана также весьма интересно тем, что показыва‑ ет нам, как реклама работает над созданием активной иденти‑ фикации. но весь анализ идет наперекосяк, когда мы подходим к «массам». Различные потребители Watneys и читатели слога‑ на предположительно должны действовать как марионетки пи‑ воваров, без какого‑либо воздействия других детерминаций. Все, что связано с  удовольствием от  слоганов или употребле‑ нием пива, выносится за скобки. адорно, к примеру, не интере‑ сует значение Watneys (или любого другого напитка) в контек‑ сте общения в пабе, на который указывает местоимение «мы». Возможность того, что у потребителей могут быть собственные причины для потребления данного продукта и что потребление пива имеет социальную потребительную стоимость, не прини‑ мается в расчет29. Это довольно крайний пример продуктивизма, но  выведе‑ ние следствий или прочтения из анализа производства встре‑ чается повсеместно. Это черта широкого направления в куль‑ турных исследованиях, заинтересованного в  основном в  ана‑ лизе специфических областей публичного дискурса. издания ЦСКИ «Полицейский ответ на кризис» и «ненародное образо‑ вание»30 были исследованиями приведенных нами выше пер‑ вых двух моментов — текстов в  данном случае в  области дис‑ курса об общественном порядке и публичном образовании, — и их условий и историй производства — кампаний в поддержку правопорядка, «громких дел» в  СМИ, работы «основных опре‑ делителей», вроде судей и полиции, роль нового политического течения, «тэтчеризма» и т. д. Оба исследования обладали значи‑ тельной прогностической ценностью, показав силу и популяр‑ ность новой правой политики еще до — в  случае с  «Полицей‑ ским ответом…» — первой победы госпожи тэтчер на выборах в 1979 году31. точно так же я считаю, что «ненародное образова‑ ние» содержало в себе проницательный анализ фундаменталь‑ ных противоречий социал‑демократической политики в  Бри‑ 29. Более разработанную критику см.: Bradley D. Introduction to the Cultural Study of Music // CCCS Stencilled Paper. 1980. No. 61; Middleton R. Reading Popu‑ lar Music // Oxford Popular Culture Course Unit. Unit 16. Block 4. Open Uni‑ versity Press, 1981. 30.  Unpopular Education: Schooling and Social Democracy in England since 1944 / CCCS Education Group (Ed.). London: Hutchinson, 1981. 31. Анализ тэтчеризма оставался одним из важных интересов Стюарта Холла. См. важные статьи, переизданные в: The Politics of Thatcherism / S. Hall, M. Jacques (Eds). London: Lawrence and Wishart / Marxism Today, 1983. Осо‑ бенно проницательным оказалось «Великое передвижное правое шоу», написанное до выборов 1979 года.

108

• Логос

№1

[85] 2012 •

тании и, следовательно, в каком‑то смысле агонии лейборист‑ ской партии. тем не менее, как политические руководства эти исследования неполны: им недостает объяснения кризиса побе‑ ды во Второй мировой войне и лейборизма в живой культуре групп рабочего класса или по‑настоящему конкретного описа‑ ния причин популярности новых правых идеологий. иными словами, они ограничивались в основном изучением «публич‑ ных» СМИ и формальной политики. но на этом нельзя останав‑ ливаться, особенно если мы не собираемся ограничиваться од‑ ной только критикой, а хотим помочь созданию новых полити‑ ческих программ и движений. такой подход можно перещеголять, если обратиться к Валь‑ теру Беньямину. Беньямин, конечно, лучше, чем адорно, со‑ знавал потенциал форм массовой культуры. его восхищали ее технические и образовательные возможности. Они побуждали культурных производителей трансформировать не только сами свои работы, но и способы своей работы. Беньямин описывал техники современного культурного производства: «эпический театр» Брехта. тем не менее мы можем видеть, что все эти идеи — прежде всего, комментарии критика по поводу теорий произво‑ дителей, т. е. они занимают точку зрения производства. По‑на‑ стоящему революционные шаги здесь все еще должны были предприниматься создателем. Беньямин также имел интерес‑ ные идеи о способности современных форм к созданию новых и более обособленных отношений между читателем и текстом, но эта мысль оставалась абстрактной, выражая при этом опти‑ мизм столь же априорного характера, как и пессимизм адорно. Она не была связана со сколько‑нибудь глубоким анализом бо‑ лее широкого опыта особенных групп читателей. наш первый случай (производство) оказывается интерес‑ ным примером подхода, общая форма которого постоянно по‑ вторяется. конечно, нам нужно рассматривать культурные фор‑ мы с точки зрения их производства. Сюда относятся условия и средства производства, особенно в их культурных или субъ‑ ективных аспектах. на  мой взгляд, она должна также вклю‑ чать объяснения и понимание самого процесса производства — труд в его субъективном и объективном аспектах. Мы не можем постоянно обсуждать «условия» и  никогда не  обсуждать дей‑ ствия! В то же время мы должны избегать соблазна, содержа‑ щегося в марксистских дискуссиях о детерминации, подводить все остальные аспекты культуры под категорию исследований производства. Это требует более тонкого двухэтапного подхо‑ да. Во‑первых, необходимо признать независимость и своеобра‑ зие особого момента производства — и сделать то же самое при‑ менительно к другим моментам. необходимо это для того, что‑ • ричард джонсон •

109

бы избежать редукционизма во всех его проявлениях. но как только эта мысль зафиксирована в нашем анализе, вполне оче‑ видным становится другой этап. Различные моменты или ас‑ пекты на самом деле неразличимы. например, мы можем в ка‑ ком‑то смысле говорить (очень осторожно) о текстах как «про‑ дуктивных» и куда более обоснованно рассматривать прочтение или культурное потребление как процесс производства, в кото‑ ром первоначальный продукт становится материалом для ново‑ го труда. Произведенный текст — это иной объект, нежели текст прочитанный. Проблема анализа адорно и, возможно, продук‑ тивистских подходов вообще состоит в том, что они выводят прочитанный текст из произведенного, но при этом они игнори‑ руют элементы производства в других моментах, сосредоточи‑ вая внимание на «созидательности» производителя или критика. Возможно, в этом состоит главный предрассудок всех писателей, художников, учителей, педагогов и агитаторов в интеллектуаль‑ ном разделении труда! иС С леДОВа ниЯ текС тОВ Второй кластер подходов в основном интересуется культурны‑ ми продуктами. Чаще всего эти продукты считаются «текста‑ ми»; суть в том, чтобы представить их более или менее опре‑ деленное «прочтение». Два момента кажутся здесь особен‑ но важными: разделение между критиками‑специалистами и обычными читателями и разделение между теми, кто практи‑ кует культуру, и теми, кто практикует, прежде всего, коммен‑ тирование работ других. и то и другое имеет непосредственное отношение к росту и разработке образовательных и особенно академических институтов. интересно, однако, что «модерниз‑ мы», которые так глубоко повлияли на культурные исследова‑ ния, восходили в своих истоках к теориям производителей, а те‑ перь наиболее интенсивно обсуждаются в академическом и об‑ разовательном контекстах. Я имею в виду, прежде всего, теории, связанные с кубизмом и конструктивизмом, русским формализ‑ мом и кино, а также представлениями Брехта о театре32. Большей частью известного нам о  текстовой организации культурных форм мы обязаны академическим дисциплинам, традиционно относимым к  гуманитарным наукам или искус‑ ствам. Основные гуманитарные дисциплины, а также лингви‑ 32. Особенно полезными введениями служат здесь: Harvey S. May 1968 and Film Culture. London: British Film Institute, 1980; Bennett T. Formalism and Marx‑ ism. London: Methuen, 1979.

110

• Логос

№1

[85] 2012 •

стика и литературоведение, разработали средства формального описания, необходимые для культурного анализа. Я имею в виду, к примеру, литературный анализ форм повествования, выделе‑ ние различных жанров, а также целых семейств жанровых ка‑ тегорий, анализ синтаксических форм, возможностей и транс‑ формаций в лингвистике, формальный анализ действий и ре‑ чевого взаимодействия, анализ некоторых элементарных форм культурной теории философами и общие заимствования — кри‑ тикой и культурными исследованиями — из семиотики и других версий структурализма. При взгляде извне ситуация в гуманитарных науках и осо‑ бенно в  литературе кажется весьма парадоксальной: с  од‑ ной стороны, развитие очень сильных инструментов анализа и описания; с другой стороны, довольно умеренные амбиции с  точки зрения применения и  объектов анализа. Обычно ин‑ струменты остаются техническими или формальными. Пора‑ зительным примером, как мне кажется, является лингвистика, которая производит впечатление сокровищницы культурного анализа, но при этом остается доступной только для посвящен‑ ных и отличается академическим профессионализмом, от кото‑ рого, по счастью, она начинает избавляться33. Другие возмож‑ ности, по‑видимому, постоянно ограничиваются «необходимо‑ стью» сказать что‑то новое о каком‑то затасканном тексте или обсуждаемом авторе. иногда это сопровождается явным лю‑ бительством, присутствие в котором общих культурных отсы‑ лок призвано санкционировать свободное приложение доволь‑ но заурядных суждений почти ко всему, что угодно. тем не ме‑ нее парадокс заключается в том, что гуманитарные дисциплины, которые в основном и занимаются рассмотрением субъектив‑ ных форм жизни, уже представляют собой культурные иссле‑ дования в зачаточном виде! Формы, закономерности и  конвенции, выделенные снача‑ ла в  литературе (или определенных видах музыки или визу‑ ального искусства), нередко обладают намного большей соци‑ альной значимостью. например, феминистки, занимающиеся изучением романа, проследили связь между повествователь‑ 33. См., напр., работу группы «критических лингвистов», первоначально базиро‑ вавшихся в Университете Восточной Англии, особ.: Fowler R., Hodge B., Kress G., Trew T. Language and Control. London: Routledge and Kegan Paul, 1979. Я особенно признателен Гюнтеру Крессу, который провел несколь‑ ко месяцев в  Центре, и  Утцу Маасу из  Остабрюкского университета за крайне плодотворное обсуждение связей исследований языка и куль‑ турных исследований. См. также: Maas U. Language Studies and Cultural Analysis // Paper for a Conference on Language and Cultural Studies at CCCS . December 1982. • ричард джонсон •

111

ными формами популярной романтической литературы, пуб‑ личными ритуалами брака (например, королевской свадьбой) и, пусть только через свои собственные переживания, субъек‑ тивным напряжением символической развязки романтической любви34. Под воздействием этой развивающейся модели схожие идеи и  исследования были высказаны и  проведены примени‑ тельно к привычным проявлениям мужественности, воинствен‑ ным фантазиям в мальчишеской культуре и повествовательным формам эпоса35. как по заказу, конфликт по поводу Фолкленд‑ ских / Мальвинских островов выкристаллизировал (и соединил) обе эти формы в  особенно драматичном и  реальном публич‑ ном спектакле. трудно найти лучший пример ограниченности рассмотрения форм, вроде романа или эпоса, как просто литературных конструкций. напротив, они относятся к наиболее влиятельным и вездесущим социальным категориям или субъективным формам, особенно в своих конструкциях конвенцио‑ нальной женственности или мужественности. люди живут, лю‑ бят, страдают, сражаются и умирают из‑за них и ради них. как обычно, проблема состоит в том, чтобы освоить мето‑ ды, которые часто замыкаются в узких дисциплинарных рам‑ ках, и использовать их реальные догадки более широко и сво‑ бодно. какие же текстовые методы наиболее полезны? и какие проблемы нам следует рассматривать и пытаться преодолеть? ВажнО С ть Ф ОРМа льнОГО Особенно важны модернистские и постмодернистские влияния, в частности те, что связаны со структурализмом и постсоссю‑ ровской лингвистикой. Я отношу сюда семиотику, но мне также 34. Многие из этих работ остаются неопубликованными. Я очень надеюсь, что среди следующих книг ЦСКИ будет сборник о романе. Между тем см.: Recent Developments / English Studies Group (Ed.) // Culture, Media, Lan‑ guage; Harrison R. Shirley: Romance & Relations of Dependence // Women Take Issue; McRobbie A. Working‑Class Girls and Femininity // Ibid.; Connell M. Reading and Romance [Unpublished MA Dissertation]. Birmingham, 1981; Griffin C. Cultures of Feminity: Romance Revisited // CCCS Stencilled Paper. 1982. No. 69; Winship J. Woman Becomes an Individual: Feminity and Consumption in Women’s Magazines // CCCS Stencilled Paper. 1981. No. 65; Di Michele L. The Royal Wedding // CCCS Stencilled Paper. Forthcoming. 35. Эта работа во многом связана с деятельностью Группы по изучению народ‑ ной памяти в  ЦСКИ , занимающейся подготовкой книги о популярности консервативного национализма. Я особенно признателен Лоре ди Ми‑ шель за ее вклад в начало рассмотрения вопросов, связанных с «эпосом», и Грэхему Доусону за рассмотрение мужественности, войны и мальчи‑ шеской культуры.

112

• Логос

№1

[85] 2012 •

хотелось бы отнести сюда — как своего рода дальнего родствен‑ ника — некоторые течения в «англо‑американской» лингвисти‑ ке36. культурные исследования часто подходили к  этим тече‑ ниям крайне осторожно, с горячими баталиями, в частности, с  теми видами анализа текстов, которые опирались на  психо‑ анализ37, но свежие модернистские вливания продолжают слу‑ жить источником развития. как человека, пришедшего из исто‑ рии / социологии, меня часто поражают и некритически зачаро‑ вывают открывающиеся здесь возможности. Современный формальный анализ предполагает действитель‑ но тщательное и систематическое описание субъективных форм и их тенденций и влияний. Он позволяет, к примеру, увидеть в по‑ вествовательности каноническую форму организации субъектив‑ ностей38. Он также подводит нас к репертуару повествовательных форм, существующих одновременно, и действительным формам историй, характерным для различных образов жизни. если мы будем считать их не архетипами, а исторически созданными кон‑ струкциями, то перед нами откроются огромные возможности для плодотворного конкретного исследования большого объема ма‑ териала. Поскольку истории явно появляются не в форме литера‑ турных произведений и кино, а также в обыденных беседах, в во‑ ображаемом будущем и повседневных планах каждого и в кон‑ струировании идентичностей, индивидуальных и коллективных, посредством воспоминаний и  историй. какие здесь существу‑ 36. Особенно те, что развились из работ М. Э. К. Холлидея, включая группу «кри‑ тических лингвистов». О Холлидее см.: Halliday: System and Function in Language / G. Kress (Ed.). London: Oxford University Press, 1976. 37. См., особ., объемную, во многом не опубликованную критику журнала Screen Группой исследования СМИ ЦСКИ , 1977 – 1978. Фрагменты этой критики см.: Culture, Media, Language. P. 157 – 173. 38. Я вижу это общее послание во многих работах — некоторые из них довольно критичны к структуралистскому формализму — о субъекте повествова‑ ния в литературе, кино, на телевидении, в народной сказке, мифе, исто‑ рии и политической теории. Моей отправной точкой служат теории по‑ вествования в целом — ср.: Барт Р. Введение в структурный анализ по‑ вествовательных текстов // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX – XX  вв. М.: Изд‑во МГУ , 1987; Jameson F. The Political Unconscious: Nar‑ rative as a Socially Symbolic Act. London: Methuen, 1981. Но больше всего меня интересует работа, на меньшем уровне общности, которая выделя‑ ет типы или жанры повествования. Здесь я нахожу значительные стиму‑ лы в работе о кинематографических или телевизионных повествовани‑ ях; см.: Popular Television and Film / T. Bennett, S. Boyd‑Bowman, C. Mercer, J. Woollacott (Eds). London: BFI , 1981), а также об «архетипических» жан‑ ровых формах — эпоса, романа, трагедии и т. д.: Frye N. Anatomy of Criti‑ cism: Four Essays. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1957. Меня осо‑ бенно интересуют истории, которые мы рассказываем себе индивидуаль‑ но и коллективно. В этом отношении существующая литература до сих пор вызывает разочарование. • ричард джонсон •

113

ют закономерности? какие формы чаще всего можно выделить из этих текстов? Мне кажется, что в исследовании субъективных форм мы находимся на стадии, которую Маркс в «Экономических рукописях 1857–1861 годов» применительно к политэкономии на‑ звал необходимой, но примитивной: «когда формы еще только предстоит тщательно очистить от материи». Здесь есть множество сдерживающих факторов. Одним из наиболее влиятельных служит неприятие абстрактных кате‑ горий и боязнь формализма. Я полагаю, что зачастую для это‑ го нет никаких оснований. нам необходимы абстрактные фор‑ мы для тщательного и четкого описания с выделением вариа‑ ций и комбинаций. Я уверен, что Ролан Барт был прав, выступая против донкихотского неприятия «искусственности анализа»: Будь историческая критика не столь запугана призраком «фор‑ мализма», она, возможно, была бы не такой бесплодной; она по‑ нимала бы, что изучение специфики форм ни в чем не проти‑ воречит обязательным принципам целостности и  историзма. наоборот, чем специфичнее та или иная система определена в своих формах, тем лучше она поддается исторической крити‑ ке. Пародируя известную максиму, можно сказать, что форма‑ лизм в небольшой дозе уводит нас от истории, зато в большой — приводит нас к ней назад39.

конечно, бартовская «история» подозрительно пишется с боль‑ шой буквы и лишается содержания: без связи с марксизмом се‑ миотика не  дает нам практики (если не  считать таковой не‑ большие эссе Барта) воссоздания сложного целого из различ‑ ных форм. но я уверен, что мы бы пришли к лучшему, более точному объяснению истории, если  бы мы поняли более аб‑ страктно некоторые из форм и отношений, которые составля‑ ют ее. и в каком‑то смысле работа Барта кажется мне недоста‑ точно формальной. Степень проработанности его поздних ра‑ бот иногда кажется необоснованной: слишком сложные, чтобы быть ясными, недостаточно конкретные, чтобы служить дей‑ ствительным объяснением. В этом и других семиологических предприятиях слышно оживленное гудение саморазвивающих‑ ся интеллектуальных систем, выходящих из‑под контроля? если это и так, то это гудение не слишком похоже на успокаивающий гул действительно «исторической» абстракции! Радикальный структурализм интересовал меня по  еще од‑ ной причине40. Он служит дальнейшим развитием критики эм‑ пиризма, которая, как я  говорил ранее, составляет философ‑ 39. Барт Р. Мифологии. М.: Изд‑во им. Сабашниковых, 2000. С. 236. 40. Под ними я имею в виду «постструктурализм» в обычном понимании. Это

114

• Логос

№1

[85] 2012 •

скую основу культурных исследований. Этот радикальный конструктивизм — ничто в культуре не считается данным, все сконструировано — является основной идеей, которую нельзя забывать. конечно, эти два момента взаимосвязаны, и второй служит предпосылкой первого. именно потому, что мы не об‑ ладаем контролем над нашими субъективностями, мы так гру‑ бо выделяем их формы и прослеживаем их истории и будущие возможности. что же такое текст? но если анализ текста незаменим, что же такое текст? Вспомним Mini Metro как пример тенденции «текстов» к полиморфному разрастанию; еще лучшим примером служит анализ «шпион‑ ских» жанров тони Беннета41. Пролиферация близких репрезен‑ таций в области публичных дискурсов ставит серьезные про‑ блемы перед каждым представителем современных культур‑ ных исследований. но есть худшие и лучшие способы работы с ними. наиболее распространено, как мне кажется, традици‑ онное литературное решение: мы выбираем «автора» (насколько это возможно), одну или ряд работ, возможно, отдельный жанр. Выбором могут служить популярные тексты, возможно, кино или телевидение, но все же в таких квазилитературных крите‑ риях существуют свои ограничения. например, если нас интересует, каким образом конвенции и технические средства, доступные в определенной среде, струк‑ турируют репрезентации, нам следует вести сравнительную работу на пересечении жанра и среды. нам нужно проследить сходства и различия между литературным романом, романтиче‑ ской любовью как публичным зрелищем и любовью как частной формой или повествованием. только так мы можем разрешить некоторые наиболее важные оценочные вопросы: насколько, к примеру, роман действует просто для удержания женщин в ре‑ прессивных социальных условиях и насколько идеологии любви все же могут выражать утопические концепции личных отноше‑ ний. конечно, мы не должны ограничивать наше исследование литературными критериями; имеются и  другие возможности. Можно, например, считать основным критерием «проблемы» или периоды. несмотря на ограничение своего выбора доволь‑ кажется мне не слишком подходящим ярлыком, поскольку позднюю се‑ миологию сложно понять без ранней или даже Фуко без Альтюссера. 41. Bennett T. James Bond as Popular Hero // Oxford Popular Culture Course Unit. Unit 21. Block 5; Idem. Text and Social Process: The Case of James Bond // Screen Education. Winter / Spring 1982. No. 41. P. 3 – 14. • ричард джонсон •

115

но «мужским» жанром и  СМИ, «Полицейский ответ на кризис» и «ненародное образование» представляет собой исследование как раз такого рода. Они вращаются в основном вокруг истори‑ ческого определения, рассматривая аспекты появления новых правых в основном с начала 1970‑х годов. логика этого подхо‑ да была продолжена в недавних исследованиях СМИ, проведен‑ ных ЦСКИ: исследование отражения в СМИ «кампании за ядер‑ ное разоружение» в  октябре 1981  года42 и  исследования СМИ в праздничную неделю после окончания войны за Фолкленды с Рождества 1982 года по новый год 1983 года43. Последний под‑ ход особенно продуктивен, поскольку он позволяет нам иссле‑ довать конструирование праздников (и особенно игры на разде‑ лении публичного / частного), в соответствии с возможностями различных СМИ и жанров, например, телевизионной мыльной оперы и популярных ежедневных газет. Рассматривая современ‑ ность и комбинированный «эффект» различных систем репре‑ зентации, мы также надеемся приблизиться к распространенно‑ му опыту слушателей, читателей и зрителей. Эта форма иссле‑ дования, основанная на конъюнктуре, которая в данном случае является исторической (время после окончания войны за Фолк‑ ленды в декабре 1982 года) и сезонной (Рождество), основыва‑ ется на представлении о важности контекста для производства значения. Вообще говоря, цель состоит в том, чтобы децентрировать «текст» как объект исследования. «текст» теперь изучается не сам по себе и даже не из‑за социальных последствий, к кото‑ рым он может привести, а скорее из‑за субъективных или куль‑ турных форм, которые он осуществляет и делает доступными. текст — это только средство в культурном исследовании; стро‑ го говоря, это сырье, из которого могут быть выделены опреде‑ ленные формы (например, повествования, идеологической про‑ блематики, способа обращения, позиции субъекта и т. д.). Он может также составлять часть более широкого дискурсивного поля или комбинации форм, появляющихся в других социаль‑ ных пространствах с определенной регулярностью. но основ‑ ным объектом культурных исследований, на мой взгляд, явля‑ ется не  текст, а  социальная жизнь субъективных форм в  каж‑ дый момент их обращения, включая их текстовые воплощения. Это долгий путь от литературной оценки текстов самих по себе, хотя, конечно, формы, в которых текстовые воплощения субъ‑ ективных форм начинают цениться за другое, особенно крити‑ 42. Fighting Over Peace… 43. Этот проект еще не завершен; предварительное название: «Jingo Bells: The Public and the Private in Christmas Media 1982».

116

• Логос

№1

[85] 2012 •

ками или преподавателями — особенно проблема «высокого» и «низкого» в культуре, — важны, особенно для теорий культу‑ ры и класса. но это проблема, которая включает в себя «лите‑ ратурные» вопросы, а не воспроизводит их. ключевой вопрос состоит в том, как критерии «литературности» сами начинают формулироваться и устанавливаться в академических, образо‑ вательных и других регулирующих практиках. структураЛистская бЛизорукость конституирование текста — это одна проблема; другая — это тенденция к  исчезновению при чтении текста других момен‑ тов, особенно культурного производства и прочтения, но так‑ же и более конкретных, частных аспектов культуры. Об этой тенденции можно написать сложную историю формализма, ис‑ пользуя этот термин теперь в  более знакомом, критическом смысле. Я понимаю формализм негативно, не как абстрагиро‑ вание форм из текстов, а как абстрагирование текстов из других моментов. Это различие важно для меня, поскольку оно позво‑ ляет отличить обоснованный интерес к форме от необоснован‑ ного. Я  бы объяснил формализм в  негативном смысле с  точ‑ ки зрения двух основных совокупностей детерминаций: тех, что выводятся из социального положения «критика» и преде‑ лов особенной практики, и тех, что выводятся из особой тео‑ ретической проблематики, инструментов различных критиче‑ ских школ. несмотря на существование исторических связей, особенно в  XX веке, между «критикой» и формализмом, между ними нет никакой необходимой связи. Формализм, который интересует меня больше всего, связан с различными структуралистскими и постструктуралистскими текстами, повествованиями, позициями субъекта, дискурсами и т. д. Я отношу сюда, неизбежно упрощая, весь ряд, который простирается от  соссюровской лингвистики и  леви‑строссов‑ ской антропологии до раннего Барта и того, что иногда назы‑ вают «семиологией маркера „я“»44, а также развития после мая 1968  года в  кинокритике, семиотике, теории повествования, включая сложное пересечение альтюссерианского марксизма, более поздней семиотики и  психоанализа. При  всех различи‑ ях между ними, эти подходы к «практикам означивания» раз‑ деляют общие парадигматические пределы, которые я называю «структуралистской близорукостью». 44. Этот термин использовался для различения «структуралистских» и «пост‑ структуралистских» семиологий с включением акцентов из лаканианско‑ го психоанализа как важного водораздела. • ричард джонсон •

117

Они ограничиваются в основном рамками анализа текстов. и, выходя за его рамки, они подчиняют другие моменты анализу текстов. В частности, они склонны пренебрегать вопросами про‑ изводства культурных форм или их более широкой социальной организации или сводить вопросы производства к «производи‑ тельности» (я бы сказал «способности к производству») уже су‑ ществующих систем значения, то есть формальных языков или кодов. Они также склонны пренебрегать вопросами прочтения или сводить их к способности понимания анализируемой тек‑ стовой формы. Они склонны выводить «понимание» читателей, по сути, из прочтения текста самим критиком. Я бы хотел ска‑ зать, что в обоих случаях имеет место один главный теоретиче‑ ский изъян — нехватка адекватной постструктуралистской (или, точнее, «постпостструктуралистской») теории субъективности. Это отсутствие подчеркивается в самих этих подходах; факти‑ чески, главное обвинение против различных вариантов старого марксизма состоит в том, что им недоставало «теории субъекта». но эта нехватка восполняется крайне неудовлетворительно, со‑ единяя анализ текстов и психоанализ в объяснении субъектив‑ ности, остающемся крайне абстрактным, «узким» и неистори‑ ческим, а также, на мой взгляд, «чересчур объективным». итак, в этих случаях мы имеем дело с отсутствием объяснения или объяснений происхождения субъективных форм и различных способов, которыми люди обживают их. Пренебрежение Производством Этот подход проиллюстрировать проще. Возьмем, например, различие между культурными исследованиями в  традиции ЦСКИ и особенно освоением грамшианских представлений о ге‑ гемонии и, скажем, основной теоретической тенденцией в жур‑ нале кинокритики, связанном с  Британским институтом ки‑ нематографа, Screen. В итальянском контексте сравнение мож‑ но провести между «чистыми» традициями семиологических и  культурных исследований. Хотя культурные исследования в Бирмингеме становились более историчными, более интере‑ сующимися особыми конъюнктурами и институциональными положениями, кинокритика в Британии двигалась, скорее, иным путем. Поначалу и в Британии, и во Франции был распростра‑ нен старый марксистский интерес к культурному производству и особенно к кино как индустрии с конъюнктурами в кинема‑ тографическом производстве. но, как и французские киножур‑ налы, к концу 1970‑х годов Screen стал все меньше интересовать‑ ся производством как социальным и историческим процессом и все больше «производительностью» самих знаковых систем, 118

• Логос

№1

[85] 2012 •

в частности кинематографическими средствами репрезентации. Этот переход открыто отстаивался не только в критике реали‑ стических теорий кино и реалистических структур самого кон‑ венционального фильма, но и в критике «сверхреализма» (почи‑ таемых) марксистских режиссеров, вроде Эйзенштейна и Брех‑ та45. Это была часть более широкого движения, придававшего все большее значение средствам репрезентации вообще и утвер‑ ждавшего, что мы должны выбрать между полной автономией и полной детерминированностью «означивания» или вернуть‑ ся к последовательности ортодоксального марксизма. Согласно элегантной однобокой гиперболе, мифы говорят в мифотворце, язык говорит в говорящем, тексты читают читателя, теоретиче‑ ская проблематика создает науку, а идеология или дискурс про‑ изводят «субъекта». В этих работах имелось объяснение производства, но очень незначительное. если представлять производство как исполь‑ зование сырья, инструментов или средств производства и со‑ циально‑организованных форм человеческого труда, то объяс‑ нение кино у Screen, например, было сосредоточено на некото‑ рых инструментах или средствах производства / репрезентации. Я  говорю «некоторых», потому что испытавшие влияние се‑ миологии теории тяготели к  инвертированию приоритетов старых марксистских подходов к  производству, сосредотачи‑ ваясь только на некоторых культурных средствах, которыми действительно пренебрегала политическая экономия. теория кино в 1970‑х годах признавала «двойственность» кинематогра‑ фического обращения, но интересовалась в основном рассмо‑ трением кино как «ментальной машинерии»46. Это был впол‑ не понятный вопрос выбора приоритетов, но зачастую ответ на него давался в гиперкритическом и ненакопительном клю‑ че. Более серьезным недостатком было пренебрежение тру‑ дом, действительной человеческой деятельностью производ‑ ства. и вновь это может показаться чересчур резкой реакцией на старую моду, особенно в случае теории авторского кино, ко‑ 45. Связь теории Screen с Брехтом и Эйзенштейном довольно случайна. Приме‑ чательно, что цитаты из Брехта брались в качестве отправных точек для спекуляций, которые заводили в совершенно ином направлении, неже‑ ли мысль самого Брехта. См., напр.: MacCabe C. Realism and the Cinema: Notes of Some Brechtian Theses // Screen. Summer 1974. Vol. 15. No. 2. P. 7 – 27. 46. «Институт кинематографа — это не просто киноиндустрия (которая работает для заполнения кинотеатров, а не опустошения их), это также менталь‑ ная машинерия — еще одна индустрия, — которую зрители, „приучен‑ ные к кино“, должны исторически интернализировать и которая приспо‑ сабливает их к потреблению фильмов» (Metz C. The Imaginary Signifier // Screen. Summer 1975. Vol. 16. No. 2. P. 18.). • ричард джонсон •

119

торая, кстати, сама была утонченной концепцией труда! Пре‑ небрежение (структурированной) человеческой деятельностью и  особенно конфликтами во  всех видах производства ретро‑ спективно кажется наиболее вопиющим недостатком. так, не‑ смотря на частые упоминания понятия «практики» (например, «означающая практика»), это была практика совершенно без «праксиса» в старом марксистском смысле слова. Последствия этого особенно важны в дебатах, которые будут рассмотрены нами, о текстах и субъектах. но эту критику можно продолжить так: «средства» понима‑ ются очень ограниченно. В теории Screen обычно рассматрива‑ лись преимущественно кинематографические «средства» — ки‑ нокоды. Отношения между этими средствами и другими куль‑ турными ресурсами оставлялись без внимания: например, отношения между кодами реализма и  профессионализма ки‑ нопроизводителей или отношения между медиа вообще и  го‑ сударством и  формальной политической системой. Хотя эти элементы могли считаться средствами (они также могли по‑ ниматься как социальные производственные отношения), сы‑ рье для производства также во многом отсутствовало, особен‑ но в их культурных формах. Ведь кино, как и другие публичные медиа, берет свое сырье из существующей области публичных дискурсов — целой области, не имевшей изначально отношения к «кино» — и, при условиях, оговоренных нами, также из част‑ ного знания. критика самого понятия репрезентации (счи‑ тавшегося необходимым для критики реализма) не  позволи‑ ла этим теоретикам привнести в  свои объяснения кино луч‑ шее понимание того, что старая и зрелая теория могла называть «содержанием». кино, а затем и телевидение, рассматривались так, словно они делались ради самих себя, просто воспроизво‑ дя и трансформируя кинематографические или телевизионные формы, не привлекая и трансформируя дискурсы, произведен‑ ные сначала в  другом месте. таким образом, кинематографи‑ ческий текст абстрагировался от целой совокупности дискур‑ сов и социальных отношений, которые окружали и формиро‑ вали его. еще  одним важным недостатком многих работ в  этой об‑ ласти была тяга к отказу от всякого объяснения, не ограничи‑ вавшегося существующими средствами репрезентации, будь то языковая система, отдельная «практика означивания» или же политическая система. Объяснение ограничивалось текстовыми средствами и (исключительно) текстовыми «эффектами». Эти средства не  рассматривались исторически как имеющие соб‑ ственный момент производства. Это была не локальная труд‑ ность отдельных анализов, а общий теоретический недостаток, 120

• Логос

№1

[85] 2012 •

встречающийся в самых ранних и самых влиятельных моделях теории. то  же можно сказать и  о  соссюровской лингвистике. Хотя правила языковых систем определяют речевые действия, повседневное использование лингвистических форм, по‑види‑ мому, не связано с самой языковой системой. Это отчасти объ‑ ясняется тем, что ее принципы понимаются настолько абстракт‑ но, что исторические изменения или социальные различия оста‑ ются незамеченными, а также тем, что нет никакого истинного момента производства самой языковой системы. Поэтому важ‑ ные для понимания языка и других систем означивания момен‑ ты попросту оставляются без внимания: а именно — что языки производятся (или дифференцируются), воспроизводятся и мо‑ дифицируются социально организованной человеческой прак‑ тикой, что язык (если только он не «мертвый») не существует без говорящих на нем и что в словах, синтаксисе и дискурсив‑ ном использовании языка идет непрерывная борьба. Чтобы вер‑ нуться к пониманию этого, исследователи культуры, интересую‑ щиеся языком, должны перестать ограничиваться преимущест‑ венно французской семиологической традицией и обратиться к  марксистскому философу языка Волошинову или к  отдель‑ ным исследованиям, испытавшим влияние работы Бернстай‑ на или Холлидея. читатеЛи в текстах; читатеЛи в обществе наиболее характерной чертой более поздней семиотики были притязания на разработку теории производства субъектов. Пер‑ воначально, оно основывалось на общем философском неприя‑ тии гуманистических концепций простого, единого «я» или субъекта, непроблематически пребывающего в центре мысли или моральной или эстетической оценки. В  этом структурализм близок к  подобным рассуждениям у Маркса по поводу субъектов буржуазных идеологий, особен‑ но предпосылок политической экономии, и вскрытию противо‑ речий человеческой индивидуальности у Фрейда. «Развитая семиология» предлагает несколько слоев теорети‑ ческого осмысления субъективности, которые не так просто вы‑ явить47. Это сложная совокупность наслоений и переплетений сочеталась с прекрасным сознанием теоретических трудностей. ключевая идея, на мой взгляд, состояла в том, что повествова‑ ния или отображения всегда предполагают или конструируют позицию или позиции, с которых они должны быть прочита‑ 47.  Нижеизложенное во  многом обязано критике журнала Screen со  стороны ЦСКИ , о которой говорилось выше (см. сн. 36). • ричард джонсон •

121

ны или рассмотрены. Хотя термин «позиция» остается пробле‑ матичным (имеется в виду совокупность культурных навыков или, как предполагает термин, некое неизбежное «подчинение» тексту?), сама идея превосходна, особенно когда она применя‑ ется к визуальным образам и кино. невозможно увидеть рабо‑ ту, проделанную камерой, под новым углом, которая не просто представляет объект, а помещает нас перед ним. если прибавить к этому идею, что определенные виды текстов («реализм») на‑ турализировали средства, которыми осуществлялось позицио‑ нирование, мы будем иметь двойную идею огромной силы. Это особенно важно потому, что благодаря этому процессы, прежде бессознательно вызывавшие боль (и наслаждение), становятся открытыми для прямого анализа. В контексте моей собственной аргументации эти идеи важны потому, что они предлагают способ связи текстовых форм с ис‑ следованием пересечений с субъективностями читателей. тща‑ тельное, разработанное и  иерархизированное описание пози‑ ций прочтения, предлагаемых в тексте (в структуре повествова‑ ния или способах обращения, например), кажется мне наиболее развитым методом, который имеется у нас в рамках текстового анализа. конечно, такое прочтение не означает отрицания дру‑ гих методов: реконструкция явных и скрытых тем текста, его денотативных и коннотативных моментов, его идеологической проблематики или ограничивающих допущений, его метафори‑ ческих или лингвистических стратегий. легитимным объектом выделения «позиций» служит воздействие или наклонности субъективных форм, направленность, которую они придают нам, их сила. Возникают трудности — и немалые — с установлением того, насколько такие тенденции реализуются в субъективностях читателей, не прибегая к дополнительным и иным формам исследования. Опьянение теорией делает такое движение крайне соблазни‑ тельным. но переход от «читателя в тексте» к «читателю в об‑ ществе» означает скольжение от самого абстрактного момента (анализа форм) к  самому конкретному объекту (действитель‑ ным читателям, какими они конституируются социально, исто‑ рически, культурно). При этом остается незамеченным множе‑ ство новых детерминаций или воздействий, которые мы теперь должны принимать во внимание. В дисциплинарном отноше‑ нии мы переходим от основы, обычно рассматриваемой лите‑ ратурными подходами, к более привычным историческим или социологическим подходам, но общим новым элементом здесь служит способность справляться с множеством сосуществую‑ щих детерминаций, действующих на  множестве различных уровней. 122

• Логос

№1

[85] 2012 •

Чтобы оценить величину прыжка, нам понадобилось  бы провести длительное и  сложное исследование «прочтения»48. Пока же достаточно отметить некоторые трудности в рассмо‑ трении прочтения не как восприятия или усвоения, а как самого акта производства. если сырьем для этой практики служит текст, то мы вновь сталкиваемся здесь со всеми проблемами границ текста. Выделение текста для академического прочтения — это весьма специфическая форма прочтения. Столкновение с тек‑ стами обычно происходит случайно; они окружают нас со всех сторон. В повседневной жизни текстовый материал оказывает‑ ся сложным, многогранным, пересекающимся, сосуществую‑ щим, сопоставляемым, одним словом, «интертекстуальным». если использовать более гибкую категорию, вроде дискурса, для выделения элементов, которые встречаются в различных тек‑ стах, можно сказать, что все прочтения также «интердискур‑ сивны». ни одна субъективная форма не действует сама по себе. При этом комбинации невозможно предсказать формальными или логическими средствами или даже эмпирическим анализом области публичного дискурса, хотя, конечно, это все еще не ме‑ шает нам выдвигать гипотезы. комбинации возникают, скорее, из более обособленных логик — структурированной жизнедея‑ тельности в ее объективных и субъективных сторонах, читате‑ лей или групп читателей: их социального положения, их исто‑ рий, их субъективных интересов, их частных миров. та же проблема возникает при рассмотрении инструментов этой практики или кодов, компетенций и ориентаций, уже су‑ ществующих в данной социальной среде. и вновь здесь нель‑ зя делать никаких предсказаний, исходя из публичных текстов. Они принадлежат к частным культурам в том смысле, в каком этот термин обычно использовался в культурных исследовани‑ ях. Они группируются вокруг «образов жизни». Они существу‑ ют в хаотических и исторически седиментированных ансамблях, которые Грамши называл здравым смыслом. тем не менее, они определяют долгосрочные и краткосрочные последствия особых интерпеллятивных моментов или, как я предпочитаю говорить, 48.  Кажется, существуют два довольно различных подхода к  прочтению или «аудиториям»: один представляет собой развитие литературных подхо‑ дов, а другой является более социологическим и часто связанным с ис‑ следованиями СМИ . В  этом отношении работа Дэвида Морли кажет‑ ся мне довольно интересной попыткой соединить некоторые элементы обоих этих подходов, хотя я согласен с его оценкой, что ранние отправ‑ ные точки Центра, особенно понятия «гегемонистского», «обсуждаемо‑ го» и «альтернативного» прочтений были крайне грубыми. См.: Morley D. The Nationwide Audience: A Critical Postscript // Screen Education. Summer 1981. No. 39. P. 3 – 14. • ричард джонсон •

123

форм культурной трансформации, которые всегда имеют место в прочтении. Все это указывает на центральное значение того, что обычно называют «контекстом». контекст определяет зна‑ чение, преобразование или важность определенной субъектив‑ ной формы, а также саму форму. контекст включает культур‑ ные черты, описанные выше, а также контексты непосредствен‑ ных ситуаций (например, внутренний контекст домохозяйства) и более широкий исторический контекст или конъюнктуру. тем не менее, всякое объяснение будет неполным без опреде‑ ленного внимания к акту прочтения или попытки теоретически осмыслить его продукты. Отсутствие действия со стороны чита‑ теля характерно для формалистских объяснений. Даже те теоре‑ тики (например, Брехт, Tel Quel, Барт в S / Z), которые интересо‑ вались производительным, разрушительным или критическим прочтением, приписывали эту способность типам текста (на‑ пример, «переписываемым» (scriptible), а не «читаемым» (lisible) в терминологии Барта), а вовсе не истории реальных читателей. Это отсутствие производства в прочтении сопровождается уже рассмотренным приписыванием производительности знаковым системам. В лучшем случае отдельные акты прочтения понима‑ ются как воспроизведение исходного человеческого опыта. точ‑ но так же, как старая литературная критика искала в тексте уни‑ версальные ценности и человеческие эмоции, так и новый фор‑ мализм понимает чтение как возрождение психоаналитически определенных механизмов. анализ взгляда зрителя, основан‑ ный на лаканианском описании стадии зеркала, позволяет вы‑ делить некоторые черты того, как мужчины используют обра‑ зы женщин и относятся к героям49. такой анализ действительно сближает текст и читателя. имеется немало возможностей для критического использования фрейдовских категорий в культур‑ ных исследованиях, такого же критического, каким стало или становится использование марксистских категорий. тем не ме‑ нее, показанные способы сближения текста и читателя зачастую обходятся дорогой ценой: происходит радикальное упрощение социального субъекта, сведение его к исходным, обнаженным, младенческим потребностям. В результате, возникают сложно‑ сти с выделением областей различия, представляющих интерес для исследователя, в том числе, как ни странно, гендера. В худ‑ шем случае представления о реальных субъектах сводятся к не‑ многим универсалиям, подобно тому, как нас интересуют толь‑ ко некоторые основные черты текста. Процедура, которая вы‑ 49. См. знаменитый анализ с точки зрения «скопофилии» в: Малви Л. Визуаль‑ ное удовольствие и нарративный кинематограф // Антология гендерной теории. Минск: Пропилеи, 2000. С. 280 – 297.

124

• Логос

№1

[85] 2012 •

деляет в различных явлениях одни и те же старые механизмы, приводящие к одним и тем же последствиям, не может не вы‑ зывать к себе серьезных вопросов. Во  всех этих объяснениях отсутствует попытка более по‑ дробного описания поверхностных форм — потоков внутрен‑ ней речи и повествования, — которые служат наиболее очевид‑ ным эмпирическим аспектом субъективности. Возможно, такой подход к сознанию сочтут гуманистическим. но все мы (разве нет?) постоянно, изобретательно и жадно используем повество‑ вания и образы. и такое использование частично производится в голове, в воображаемом или идеальном мире, который сопро‑ вождает нас в каждом действии. Мы не просто позиционируем‑ ся историями о себе самих, историями о других. Мы используем реалистические истории о будущем для подготовки или плани‑ рования, осуществляя сценарии опасных или приятных собы‑ тий. Мы используем воображаемые или фантастические фор‑ мы для ухода от реальности или развлечения. Мы рассказыва‑ ем истории о прошлом в форме памяти, которая конструирует версии того, кем мы теперь являемся. Возможно, все это просто предполагается в формалистском анализе, но выведение этого на передний план имеет важные последствия50. Это позволяет вернуть элементы самопроизводства в теории субъективности. Это означает, что прежде, чем оценивать производительность новых интерпелляций или делать прогнозы об их популярности, нам необходимо знать, какие истории уже имеются. Все это сопряжено с преодолением того, что, по‑видимому, служит основной посылкой формализма: при каждом столкно‑ вении с текстом реальные читатели «стираются», чтобы быть порабощенными (или освобожденными) вновь следующей ин‑ терпелляцией. Постструктуралистская ревизия, подчеркиваю‑ щая непрерывную производительность языка или дискурса как процесса, не  обязательно оказывается полезной, так как неяс‑ но, что вся эта производительность производит на самом деле. Здесь отсутствует реальная теория субъективности, отчасти по‑ тому, что explanandum, «объект» такой теории, остается неопре‑ деленным. В частности, здесь отсутствует объяснение перено‑ са или преемственности личных идентичностей при переходе от одного дискурсивного момента к другому, вроде способно‑ 50. Примечательно, например, что Барт не говорит ни слова о «внутреннем» по‑ вествовании в  своем рассказе о  всесилии повествовательной формы: Barthes R. Image‑Music‑Text. NY : Hill and Wang, 1978. P. 79. Не свидетель‑ ствует ли отсутствие упоминания об этом о более серьезных трудностях, испытываемых структурализмом при рассмотрении вопроса о внутрен‑ ней речи? • ричард джонсон •

125

го оказаться полезным переосмысления памяти в  дискурсив‑ ном ключе. из‑за отсутствия объяснения преемственности или того, что остается постоянным или накапливается, отсутству‑ ет также объяснение структурных сдвигов или серьезных пе‑ ремен в самовосприятии, особенно во взрослой жизни. такие преобразования всегда неявно отсылают к «внешним» тексто‑ вым формам, например, революционным или поэтическим тек‑ стам, преимущественно литературным. нет никакого объясне‑ ния того, что делает читателя склонным к производительному использованию таких текстов и какие условия, помимо самих текстовых форм, способствуют революционным конъюнкту‑ рам в  их  субъективных измерениях. точно так  же при таком понимании текста нет никакого объяснения того, почему неко‑ торые читатели (включая, по‑видимому, самих аналитиков) спо‑ собны использовать обычные или реалистические тексты кри‑ тически. и, прежде всего, нет никакого объяснения того, что я  называю субъективными аспектами борьбы, никакого объ‑ яснения того, каким образом социальные субъекты (индиви‑ дуальные или коллективные) порождают объяснения того, кто они такие, как сознательные политические агенты, то есть каким образом они конституируют себя политически. требование та‑ кой теории не означает отрицания важных структуралистских или постструктуралистских идей: субъекты действительно яв‑ ляются противоречивыми, «процессуальными», фрагментиро‑ ванными, произведенными. но индивиды и социальные движе‑ ния также стремятся достичь определенной последовательности и непрерывности и тем самым осуществлять определенный кон‑ троль над чувствами, условиями и судьбами. именно это я и имею в виду, говоря о «постпостструктура‑ листском» понимании субъективности. Оно сопряжено с воз‑ вратом к некоторым старым, но поставленным по‑новому во‑ просам о  борьбе, «единстве» и  производстве политической воли. Оно сопряжено с  принятием структуралистской поста‑ новки проблемы — говорим ли мы о наших собственных фраг‑ ментированных самостях или об объективной и субъективной фрагментации возможных политических союзов. но это также сопряжено с серьезным рассмотрением того, что мне кажется наиболее интересным политическим моментом: понятия дис‑ курсивного самопроизводства субъектов, особенно в форме ис‑ торий и воспоминаний51. 51. Идеи, изложенные в последних абзацах, продолжают разрабатываться Груп‑ пой по исследованию народной памяти ЦСКИ . Некоторые предваритель‑ ные соображения о характере текстов устной истории см.: Popular Mem‑ ory: Theory, Politics, Method // Making Histories. P. 205 – 252. Также полезны

126

• Логос

№1

[85] 2012 •

социаЛьные иссЛедования — Логика и история надеюсь, что логика нашего третьего кластера подходов, сосре‑ доточенных на «живой культуре», уже ясна. Говоря кратко, про‑ блема состоит в понимании более конкретных и более частных моментов культурного обращения. Это ставит перед нами две задачи. Первая связана с практиками, которые могут детализи‑ ровать, перестраивать и репрезентировать сложные ансамбли дискурсивных и недискурсивных черт, проявляющихся в жиз‑ ни отдельных социальных групп. Вторая состоит в  «социаль‑ ном исследовании» или активном поиске культурных элемен‑ тов, которые не появляются в публичной сфере или появляют‑ ся, но лишь в абстрагированном и трансформированном виде. конечно, частные формы доступны исследователям культуры в их собственном опыте и социальных мирах. Это неисчерпае‑ мый ресурс, особенно если он выделяется осознанно, а его от‑ носительность признается. на самом деле подобная культурная самокритика служит обязательным условием, позволяющим из‑ бежать более идеологизированных форм культурного исследо‑ вания52. но первый урок здесь состоит в признании серьезных культурных различий, особенно в тех социальных отношениях, которые связаны с властью, зависимостью и неравенством. ис‑ пользование (ограниченного) индивидуального или коллектив‑ ного самопознания сопряжено с определенной опасностью, ко‑ гда пределы его репрезентативности остаются неочерченными, а его другие стороны, обычно связанные со слабостью и беспо‑ мощностью, — просто неизвестны. Этим продолжают оправды‑ ваться формы культурного исследования, которые делают сво‑ им главным объектом культурные миры других (нередко пред‑ ставляющие обратную сторону их  собственного культурного мира). нам следует с  подозрением относиться к  историческим предшественникам и современной ортодоксии в том, что ино‑ статьи в: Bertaux D. Biography and Society: The Life History Approach in the Social Sciences. London: Sage, 1981; и особ.: Hankiss A. Ontologies of the Self: on the Mythological Rearranging of One’s Life History // Ibid. P. 203 – 209. 52. Некоторые из лучших и наиболее влиятельных работ в культурных иссле‑ дованиях основывались на личном опыте и частной памяти. «Исполь‑ зование грамотности» Ричарда Хоггарта — один из наиболее известных примеров, но вообще исследователи культуры должны иметь смелость больше использовать свой личный опыт — более открыто и  более си‑ стематично. В этом смысле культурные исследования возвышаются над и  отличаются от  повседневной деятельности и  жизни. Подобная кол‑ лективная деятельность, нацеленная на понимание не просто «общего» опыта, но и реальных различий и антагонизмов, особенно важна, если она позволяет справиться с недостатками, о которых пойдет речь ниже. • ричард джонсон •

127

гда называют «этнографией», практикой репрезентации куль‑ тур других. Практика, как и слово, увеличивает социальную ди‑ станцию и конструирует отношения знания как власти. «изуче‑ ние» форм культуры уже отличается от  более имплицитного переживания культуры, составляющей основную форму «здра‑ вого смысла» во всех социальных группах. (и я имею в виду все социальные группы — «интеллектуалы» могут уметь прекрас‑ но описывать имплицитные допущения других людей, но, ко‑ гда дело касается их  самих, у  них есть такие  же «имплицит‑ ные» вещи.) В  частности, первые исследования новых левых — 1940‑х, 1950‑х и начала 1960‑х годов — касались новой совокупности от‑ ношений между субъектами и объектами исследования, особен‑ но в классовых отношениях53. интеллектуальные движения, свя‑ занные с феминизмом и деятельностью некоторых чернокожих интеллектуалов, смогли изменить (но не отменить) такое соци‑ альное деление. Эксперименты с авторами из сообществ также в определенных рамках достигли новых социальных отношений культурного производства и публикации54. Даже в этом случае кажется разумным с подозрением относиться, если не к самим этим практикам, то ко всем их объяснениям, пытающимся ми‑ нимизировать связанные с ними политические риски и ответ‑ ственность или волшебным образом преодолеть сохраняющееся социальное разделение. из‑за того, что фундаментальные соци‑ альные отношения остались неизменными, социальное иссле‑ дование возвращается к  своим исходным основам, патологи‑ зируя зависимые культуры, нормализуя господствующие фор‑ мы, содействуя в лучшем случае созданию академических имен, но не принося никакой пользы тем, кого они представляют. По‑ мимо основной политической точки зрения, которую занимают исследователи, многое зависит от определенных теоретических форм работы, определенного рода этнографии. ПредеЛы «оПыта» По‑видимому, существует тесная связь между этнография‑ ми (или историями), основанными на сочувственной иденти‑ фикации, и  эмпирическими или «выразительными» моделя‑ 53. Это особенно убедительно было показано Полом Джонсом в статье, опубли‑ кованной в: Thesis Eleven. Monash University (Australia), 1983. 54. См.: The Republic of Letters: Working Class Writing and Local Publishing / D. Mor‑ ley, K. Worpole (Eds). London: Comedia, 1982. Более внешний и критиче‑ ский взгляд см.: Popular Memory… Также показательны дебаты между Кеном Уорполом, Стивеном Йео и Джерри Уайтом в: People’s History and Socialist Theory / R. Samuel (Ed.). London: Routledge and Kegan Paul, 1981.

128

• Логос

№1

[85] 2012 •

ми культуры. Задача состоит в репрезентации живых культур, как подлинных образов жизни, без насмешливого или снисхо‑ дительного отношения к ним. такого рода исследования часто использовались для критики господствующих репрезентаций, особенно тех, что влияют на  государственную политику. ис‑ следователи часто опосредовали частный мир рабочего клас‑ са (нередко мира своего собственного детства) и определения публичной сферы, в своих истоках связанной со средним клас‑ сом. наиболее распространенный способ сохранения подчи‑ ненных культур состоял в подчеркивании связей между субъ‑ ективными и объективными сторонами популярных практик. культура рабочего класса считалась подлинным выражением пролетарских условий, возможно, единственным возможным выражением. Эта связь или идентичность иногда подкрепля‑ лась «старыми марксистскими» представлениями о  соответ‑ ствующем состоянии сознания рабочего класса. Схожие до‑ пущения содержатся и  в  некоторых феминистских работах о  культуре, которые описывают и  превозносят особый куль‑ турный мир женщин, отражающий их  положение. термином, обычно указывающим на такие теоретические рамки, служит «опыт» со  свойственным ему сплавом объективных и  субъек‑ тивных аспектов. такие рамки создают серьезные трудности, не в последнюю очередь для самих исследователей. Вторичный анализ и репре‑ зентация всегда оказываются проблематичными, когда «стихий‑ ные» культурные формы представляются законченной или не‑ обходимой формой социального знания. единственной леги‑ тимной практикой в этих рамках служит репрезентация самого неопосредованного подлинного жизненного опыта на «его соб‑ ственном» языке. Эта форма культурного эмпиризма пронизы‑ вает большинство важных практик культурных исследований и  служит одной из  причин того, почему от  нее труднее всего отказаться. также существует систематическая склонность к репрезен‑ тации живых культур, прежде всего, с  точки зрения их  гомо‑ генности и  обособленности. Эта теоретическая склонность, проявляющаяся в  понятиях, вроде «целостного образа жиз‑ ни», становится наиболее очевидной, когда речь заходит о про‑ блемах национализма и расизма. так, имеет место неприятная близость между «радикальными», но романтическими версия‑ ми «культуры рабочего класса» и представлениями об общей английскости или белой этничности. Здесь также встречается термин «образ жизни», используемый так, как если бы «куль‑ туры» были большими пластами значения, постоянно довлею‑ щими над одними и теми же людьми. В левой этнографии этот • ричард джонсон •

129

термин часто ассоциируется с недостаточной репрезентацией неклассовых отношений и фрагментированностью в социаль‑ ных классах55. Основной недостаток «выразительных» теорий состо‑ ит в рассмотрении средств означивания как особой культур‑ ной детерминанты. трудно найти лучший пример разрыва ме‑ жду формальным анализом и  «конкретными исследования‑ ми», чем редкость лингвистического анализа в исторической и этнографической работе. Подобно большинству структура‑ листских исследований, этнографии часто работают с ограни‑ ченной версией описанного нами цикла, только в  этом слу‑ чае обычно оставляется без внимания весь спектр «публич‑ ных» форм. акцент делается на  созидательности частных форм, непрерывной культурной производительности повсе‑ дневной жизни, но не на ее зависимости от материалов и спо‑ собов публичного производства. В  методологическом отно‑ шении не производится абстрагирования, вследствие чего от‑ дельные (или отделимые) элементы живых культур остаются нераскрытыми, а их реальная сложность (а не их сущностное единство) — непризнанной. Лучшая этнография Я не хочу сказать, что эта форма культурного исследования вну‑ тренне порочна. напротив, я склонен считать ее привилегиро‑ ванной формой анализа и в интеллектуальном, и в политиче‑ ском отношении. Возможно, это станет понятнее, если вкратце рассмотреть некоторые аспекты лучших этнографических ис‑ следований в Бирмингеме56. Эти исследования использовали абстракцию и  формаль‑ ное описание для выделения ключевых элементов в  живом культурном ансамбле. культуры прочитывались «текстуаль‑ но». но  они также рассматривались вместе с  реконструкци‑ 55. Некоторые работы ЦСКИ не лишены этого недостатка. Эта критика приме‑ нима, например к  «Сопротивлению с  помощью ритуалов», особенно в части теоретических представлений. 56. Последующее изложение основывается на работах Пола Уиллиса, Анжелы Макробби, Дика Хебдиджа, Кристин Гриффин и Дороти Хобсон, а также на  этнографических исследованиях других сотрудников центра. См. особ.: Willis P. Learning to Labour: How Working Class Kids Get Working Class Jobs. NY : Columbia University Press, 1981; Idem. Profane Culture. Lon‑ don; Boston: Routledge and Kegan Paul, 1978; McRobbie A. Ibid.; Hobson D. Housewives: Isolation as Oppression // Women Take Issue; Hebdige D. Sub‑ culture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979; Griffin C. CCCS Sten‑ cilled Papers. No. 69 – 70. Нечастое рассмотрение метода в этой области см.: Willis P. Notes on Method // Culture, Media, Language. P. 88 – 95.

130

• Логос

№1

[85] 2012 •

ей социального положения пользователей. Здесь есть большая разница между «структурной этнографией» и  более этноме‑ тодологическим подходом, интересующимся исключительно уровнем значения, причем обычно в  индивидуалистических рамках. например, это одна из  причин того, почему феми‑ нистская работа в Центре во многом была связана с теорети‑ зацией позиции женщин как «разговора с  девчонками». Мы пытались соединить культурный анализ с  (иногда слишком общей) структурной социологией, сосредоточенной на  генде‑ ре, классе и расе. Возможно, наиболее важной чертой служили связи, уста‑ новленные между живыми культурными ансамблями и  пуб‑ личными формами. как  правило, исследования касались освоения элементов массовой культуры и  их  трансформа‑ ции в  соответствии с  нуждами и  культурными логиками со‑ циальных групп. исследования вклада форм массовой культу‑ ры (популярной музыки, моды, наркотиков или мотоциклов) в  субкультурные стили, использование девушками культур‑ ных форм и сопротивление парней знанию и авторитету шко‑ лы служат наиболее показательными примерами. иными сло‑ вами, лучшие исследования живой культуры также неизбежно являются исследованиями «прочтения». С этой точки зрения — пересечения публичных и частных форм — нам проще ответить на  два ключевых вопроса, к  которым культурные исследова‑ ния — и не без оснований — постоянно возвращаются. Первый вопрос связан с  «популярностью», удовольстви‑ ем и  потребительной стоимостью культурных форм. Поче‑ му некоторые субъективные формы обретают популярность, становятся жизненными принципами? каковы различные спо‑ собы, которыми обживаются субъективные формы — игри‑ во или мертвецки серьезно, в  фантазии или по  рационально‑ му согласию? Второй вопрос связан с  результатами культурных форм. насколько такие формы тяготеют к  воспроизводству суще‑ ствующих форм подчинения или притеснения? Поддержива‑ ют  ли они или сдерживают социальные амбиции, определяя потребности чересчур умеренно? или это формы, которые по‑ зволяют ставить под вопрос существующие отношения или выходить за  их  пределы с  точки зрения желания? Делают  ли они акцент на альтернативных социальных мерах? на эти во‑ просы нельзя ответить, опираясь на анализ условий производ‑ ства или одни лишь тексты; лучше всего это можно сделать, рассмотрев социальную форму во  всех ее преобразованиях и попытавшись поместить ее в контекст отношений гегемонии в обществе. • ричард джонсон •

131

будущие формы куЛьтурных иссЛедований: направления Моя идея состояла в том, что существует три основные моде‑ ли культурных исследований: исследования производства, ис‑ следования текста и  исследования живых культур. Это разде‑ ление соответствует основным видам культурного обращения, но  также препятствует развитию нашего понимания в  важ‑ ных отношениях. каждый подход выглядит вполне разумным в  том, что касается моментов, которые находятся в  его «веде‑ нии», но  ни  один из  них не  подходит для объяснения целого (в  этом случае они даже выглядят «идеологизированными»). тем  не  менее каждый подход предполагает свое особое пред‑ ставление о  политике культуры. исследования производства предполагают борьбу за контроль или преобразование наибо‑ лее влиятельных средств культурного производства или вы‑ деление альтернативных средств, при помощи которых может проводиться контргегемонистская стратегия. такие дискурсы обычно обращаются к институциональным реформаторам или радикальным политическим партиям. исследования текстов, сосредоточенные на  формах культурных продуктов, обычно касаются возможностей трансформационной культурной прак‑ тики. Чаще всего они обращаются к  различным представите‑ лям авангарда, критикам и  учителям. В  особенности эти под‑ ходы обращаются к профессиональным преподавателям колле‑ джей и школ, потому что знания, подходящие для радикальной практики, приводились — не без сложностей — к знанию, под‑ ходящему для критических читателей. наконец, исследова‑ ния живой культуры тесно связаны с политикой «репрезента‑ ции», поддерживающей образы жизни подчиненных социаль‑ ных групп и критикующих господствующие публичные формы в  свете скрытой мудрости. такая работа может даже способ‑ ствовать приданию гегемонистского или некорпоративного по‑ ворота культурам, которые обычно приватизируются, стигма‑ тизируются или замалчиваются. Важно подчеркнуть, что никто не рассматривал цикл произ‑ водства и обращения в качестве адекватного объяснения куль‑ турных процессов или даже элементарных форм. Он не пред‑ ставлен в виде абстракций, на фоне которых можно было оце‑ нить каждый частичный подход. так что простое соединение этих трех подходов с использованием каждого из них примени‑ тельно к своему «моменту», нельзя признать подходящей стра‑ тегией на будущее. Появление такой стратегии невозможно без преобразования каждого из подходов и, возможно, нашего по‑ 132

• Логос

№1

[85] 2012 •

нимания моментов. С  одной стороны, между подходами есть немало реальных теоретических несовместимостей; с другой — амбиции многих проектов уже достаточно велики. Чтобы из‑ бежать упрощений, важно признать, что каждый аспект живет своей собственной жизнью, но что, возможно, полезнее пере‑ осмыслить каждый момент в свете других, прикладывая объек‑ ты и методы исследования, обычно использовавшиеся для одно‑ го момента, к другому. Моменты, хотя и поддаются выделению, на самом деле не дискретны, поэтому нам необходимо отслежи‑ вать то, что Маркс называл «внутренними связями» и «реаль‑ ными идентичностями» между ними. тем, кто занимается исследованиями производства, необ‑ ходимо более пристально рассматривать, к  примеру, опреде‑ ленные культурные условия производства. Сюда относятся более формальные семиологические вопросы кодов и конвен‑ ций, на которые опирается, скажем, телевизионная программа, и способы, которыми она перерабатывает их. Сюда относится также более широкий дискурсивный материал — идеологиче‑ ские темы и  проблематика, — принадлежащий к  более широ‑ кой социальной и  политической конъюнктуре. но  уже в  мо‑ мент производства мы ожидаем обнаружить более или менее тесные отношения с живой культурой определенных социаль‑ ных групп, пусть даже только производителей. Здесь также использовались бы и трансформировались бы дискурсивные и  идеологические элементы. Затем «уже» в  исследовании мо‑ мента производства мы можем ожидать других аспектов бо‑ лее широкого процесса и  подготовки основы для более под‑ ходящего объяснения. точно так же необходимо разработать формы исследования текста в сочетании с перспективой про‑ изводства и прочтения. Вполне возможно, что наиболее важ‑ ные изменения произойдут именно в итальянском контексте, где столь сильна семиологическая и литературоведческая тра‑ диция. Можно искать признаки производственного процес‑ са в  тексте: это полезный способ трансформации крайне не‑ продуктивной озабоченности «пристрастностью», все еще до‑ минирующей в обсуждении «излагающих факты» СМИ . также можно прочитывать тексты как формы репрезентации, при условии осознания того, что мы всегда анализируем репрезен‑ тацию репрезентации. Первый объект, который репрезенти‑ рован в  тексте, — это не  объективное событие или факт; ему уже придано значение в какой‑то другой социальной практи‑ ке. таким образом, можно рассматривать отношения, если та‑ ковые вообще имеются, между характерными кодами и  кон‑ венциями социальной группы и формами, в которых они ре‑ презентируются в мыльной опере или комедии. Это не просто • ричард джонсон •

133

академическое упражнение, поскольку наличие такого описа‑ ния позволяет определить значимость текста для той или иной группы. Речь не  идет об  отказе от  существующих форм ана‑ лиза текстов, но  они должны быть адаптированы к  исследо‑ ванию действительных читателей (а  не  заменены им). Здесь, по‑видимому, есть два основных условия. Во‑первых, формаль‑ ное прочтение текста должно быть как можно более откры‑ тым или многослойным и, конечно, заниматься выделением предпочтительных позиций или рамок, но  также и  альтерна‑ тивных прочтений и подчиненных рамок, даже если они могут быть представлены только в виде фрагментов или противоре‑ чий в господствующих формах. Во‑вторых, аналитикам необ‑ ходимо раз и  навсегда отказаться от  двух основных моделей критического прочтения: прежде всего, оценочного прочте‑ ния (хорош или плох этот текст?) и стремления к анализу тек‑ ста как «объективной науке». Проблема обеих моделей состоит в том, что, дерелятивизируя наши акты прочтения, они отхо‑ дят от осознанного рассмотрения (но не как активного присут‑ ствия) нашего обыденного знания более широких культурных контекстов и возможных прочтений. Я уже отмечал имеющие‑ ся здесь трудности, но мне бы хотелось также отметить незаме‑ нимость этого ресурса. трудности разрешаются, хотя и не пре‑ одолеваются полностью, лучше всего, когда «аналитиком» яв‑ ляется группа. Многие наиболее полезные для меня моменты в  культурных исследованиях были связаны с  внутригруппо‑ вым обсуждением прочтения текстов, например, связанных гендерным опытом. Это не означает отрицания реальной дис‑ циплины «пристального» прочтения в смысле внимательного, а не близорукого. наконец, те, кто занимается «конкретным» культурным описанием, не  могут игнорировать существование схожих с  текстами структур и  особых форм дискурсивной организа‑ ции. В частности, нам необходимо знать, что отличает частные культурные формы в их основных формах организации от пуб‑ личных форм. так, мы можем выделять, например, лингвисти‑ чески различное отношение социальных групп к  различным формам СМИ и реальным процессам прочтения. конечно, преобразование одних подходов скажется на дру‑ гих. если лингвистический анализ, например, рассмотрит ис‑ торические детерминации или предложит нам способы анали‑ за действия власти, то разделение между языковыми исследо‑ ваниями и  конкретными объяснениями исчезнет. Это также относится к  соответствующей политике. В  настоящее время многие области глубоко пронизаны разногласиями и непони‑ манием в отношениях между авангардистскими теоретиками 134

• Логос

№1

[85] 2012 •

и  практиками искусства и  теми, кого интересует более низо‑ вое изучение искусства сообщества, письма рабочих, женско‑ го письма и так далее. точно также трудно передать, насколь‑ ко механической, насколько невнимательной к  культурным измерениям остается политика большинства левых фракций. если я прав, что теории связаны с мировоззрениями, то речь идет не просто о развитии теории, а о чем‑то, что также име‑ ет отношение к условиям создания действенных политических альянсов. Перевод с английского Артема Смирнова

• ричард джонсон •

135

Базис и надстройка в марксистской теории культуры1 Реймонд УиЛьямс

Л

юбой современный подход к  марксистской теории культуры должен начинаться с  рассмотрения тезиса об определяющем базисе и определяемой им надстройке. Но на самом деле, если занимать строго теоретическую позицию, нам, возможно, следовало бы начинать вовсе не с этого. Во многих отношениях предпочтительнее было бы исходить из утверждения, которое с самого начала было насколько центральным, настолько же верным, — социальное бытие определяет сознание. Не то чтобы эти два утверждения непременно исключали друг друга или друг другу противоречили. Но тезис о  базисе и  надстройке с  его метафорическим элементом, подразумевающим фиксированное и совершенно конкретное пространственное отношение, оказывается, по крайней мере у некоторых авторов, весьма специфической и временами неприемлемой версией второго утверждения. Тем не менее в процессе перехода от Маркса к марксизму и в развитии самого марксизма как одного из  основных интеллектуальных течений тезис об определяющем базисе и определяемой надстройке, как правило, считался ключевым для марксистского анализа культуры. При анализе этого тезиса важно сознавать, что понятие, выражающее отношение, т. е. глагол «детерминировать», является очень сложным в лингвистическом и теоретическом отношении. Язык «детерминации» — более того, язык «детерминизма» — был унаследован от идеалистических и в особенности теологических представлений о мире и человеке. Примечательно, что Маркс использует обычное, но не единственно возможное в этом кон1. Перевод выполнен по изданию: © Williams R. Base and superstructure in Marxist cultural theory // Problems in Materialism and Culture: Selected Essays. London: Verso and NLB , 1980. P. 31 – 49. Редактор перевода Илья Инишев.

136

• Логос

№1

[85] 2012 •

тексте немецкое слово «определять» (bestimmen), которое впоследствии — в  английском переводе — становится словом «детерминировать» в одной из своих хорошо известных инверсий. он выступает против идеологии, настаивающей на власти неких внешних по отношению к человеку сил или — в ее секулярной версии — на абстрактном детерминирующем сознании. В своих утверждениях Маркс явно отвергает такую трактовку идеологии и усматривает исток детерминации в деятельности самих людей. Тем не менее примечательная история этого термина, а также способы его использования служат нам напоминанием о том, что в контексте повседневного употребления (и это верно для большинства основных европейских языков) существуют весьма различные значения и  импликации слова «детерминация». С  одной стороны, имеет место наследуемое от теологии представление о внешней причине, всецело предопределяющей или предвосхищающей, более того, полностью контролирующей любую последующую деятельность. Но  существует и  проистекающее из  социальной практики понимание детерминации как установления пределов, осуществления давления. Тем самым имеет место четкое различие между процессом установления пределов и  осуществления давления (неважно, внешними  ли силами или внутренними законами отдельных событий), с одной стороны, и тем альтернативным процессом, в котором последующее содержание всецело предсказано, предопределено и  находится под полным контролем пред-существующей внешней силы — с другой. Но если взглянуть на многочисленные случаи применения марксистского анализа культуры, то придется признать, что именно идея предопределения, предвидения и контроля использовалась чаще всего явным или неявным образом. На дС ТР ойка: оговорки и исправления Понятие отношения (relationship) — это первое, что мы должны рассмотреть в вышеупомянутом утверждении, но сделать это следует, обратившись к  самим состоящим в  этом отношении терминам. Самое пристальное внимание всегда уделялось «надстройке» (Überbau). В обычном употреблении — после Маркса — она обрела основное значение единообразной «области», в которой располагается любая культурная и идеологическая деятельность. Но уже у самого Маркса, в поздней переписке Энгельса и у многих авторов последующей марксистской традиции мы • Реймонд УиЛьямс •

137

находим ряд оговорок, касающихся детерминированности некоторых видов надстроечной деятельности. Первый тип оговорок связан с задержками во времени, с осложнениями, с некоторыми косвенными или относительно удаленными отношениями. Простейшая идея надстройки, которая ни в коем случае не отвергнута полностью, предполагала отражение, имитацию или воспроизводство реальности базиса в надстройке с большей или меньшей степенью непосредственности. Позитивистская трактовка отражения или воспроизводства, конечно  же, оказывала этой идее непосредственную поддержку. Но  ввиду того что во многих видах реальной культурной деятельности это отношение не может быть обнаружено вовсе или, по крайне мере, без усилий и  даже насилия над исследуемой практикой или материалом, было введено представление о задержках во времени, знаменитых запаздываниях, о многообразных технических сложностях и косвенности, в связи с которыми определенные виды деятельности в культурной сфере — например, философия — находятся на большом расстоянии от первичной экономической деятельности. Таков был первый этап процесса уточнения понятия надстройки. Это уточнение носило, по сути, операциональный характер. Второе уточнение было связано с первым, но было более фундаментальным, поскольку в этом случае сам процесс отношения подвергался более основательному рассмотрению. Это был род переосмысления, вызвавший к жизни понятие «медиация» (mediation), которое настойчиво наводит на мысль о чем-то большем, чем просто отражение или репродукция, о чем-то принципиально отличном и от отражения, и от репродукции. Во второй половине ХХ века появляется понятие «гомологичных структур», которые не предполагают прямого и легко различимого сходства и уж тем более никакого отношения отражения или репродукции между надстроечным процессом и  реальностью базиса, но  в  которых есть непременная гомология, или аналогия структур, обнаруживаемая при анализе. Это не то же самое понятие, что медиация, но оно заключает в себе исправление того же рода, согласно которому отношение между базисом и надстройкой не обязано быть непосредственным, и его не следует рассматривать как попросту операционально зависимое от запаздываний, усложнений и косвенностей, поскольку по своей природе оно не подразумевает прямого воспроизводства. Все эти оговорки и исправления важны. Но мне кажется, что общепризнанное понятие «базиса» (Basis, Grundlage) заслуживает столь же тщательного рассмотрения. И в действительности я готов утверждать, что базис — это концепт, который следует рассматривать в первую очередь, если мы хотим понять реалии 138

• Логос

№1

[85] 2012 •

культурного процесса. Во многих случаях использования положения о базисе и надстройке, понимаемого в ставшем уже привычным смысле, «базис» трактуется по сути в качестве объекта, или же — в не столь крайних случаях — он рассматривается, в сущности, единообразно и, как правило, как нечто статическое. «базис» — это реальное социальное существование человека. «базис» — это реальные производственные отношения, соответствующие стадии развития материальных производительных сил. «базис» — это способ производства на определенном этапе его развития. Мы высказываем и повторяем утверждения подобного рода, однако такое использование понятия «базис» весьма отличается от Марксова акцента на производственной деятельности — в рамках соответствующих структурных отношений, — составляющей основание всех других видов деятельности. В то время как отдельный этап развития производства может быть обнаружен и определен путем анализа, на практике он никогда не будет представлять собой нечто единообразное или статичное. В действительности это один из центральных элементов Марксова чувства истории: осознание глубоких противоречий в отношениях производства и в проистекающих из них социальных отношениях. Поэтому и существует постоянная возможность динамического варьирования этих сил. более того, когда эти силы понимаются так, как Маркс их всегда понимал, — в качестве специфической деятельности и взаимоотношений реальных людей — они подразумевают нечто гораздо более активное, более сложное и более противоречивое, чем нам позволяет понять сформировавшееся метафорическое представление о базисе. базИС И ПР оИзВ одИТе льНые СИлы Итак, следует уточнить, что когда мы говорим о «базисе» мы имеем в  виду процесс, а  не  состояние. И  мы не  можем приписать этому процессу конкретных неизменных свойств, которые в  дальнейшем превращаются в  разнообразные процессы, происходящие в  надстройке. большинство из  тех, кто стремился сделать общераспространенное утверждение более обоснованным, сосредотачивались на уточнении понятия надстройки. Но я считаю, что каждый термин этого утверждения должен быть подвергнут переосмыслению в отдельном направлении. Мы должны переосмыслить «детерминацию» в направлении идеи установления пределов и осуществления давления, а не в направлении идеи предсказуемости, предопределенности и контролируемости. Мы должны переосмыслить надстройку • Реймонд УиЛьямс •

139

в направлении ряда связанных с ней практик, а не в направлении представлений об отражении, воспроизводстве или особой зависимости. Мы должны переосмыслить надстройку в направлении ряда связанных с ней практик, не оглядываясь на отраженное, репродуцированое или специфически зависимое содержание. И, самое главное, мы должны переосмыслить «базис», двигаясь прочь от идеи фиксированной экономической или технологической абстракции по направлению к специфическим человеческим деятельностям, осуществляемым в контексте реальных общественных и экономических отношений, содержащих в себе фундаментальные противоречия и вариации, и потому всегда представляющих собой динамический процесс. Стоит рассмотреть еще один смысл, скрывающийся за стандартными определениями. «базис» включает в себя — особенно в свете известных тенденций ХХ века — строгий и ограниченный смысл основной отрасли промышленности. акцент на тяжелой промышленности даже играл определенную культурную роль. И это ставит перед нами проблему более общего характера, поскольку мы оказываемся вынуждены вновь обратить наше внимание на обычное понимание производительных сил. Несомненно, то, что интересует нас в базисе — это в первую очередь производительные силы. Тем не менее здесь следует провести ряд крайне важных различий. Верно, что в своем анализе капиталистического производства Маркс понимал «производительный труд» в совершенно конкретном и специфическом смысле, в соответствии с доминировавшим тогда способом производства. В «очерках» есть один трудный пассаж, в котором говорится, что в то время как человек, создающий пианино, является производительным рабочим, возникает серьезный вопрос: можно ли признать производительным рабочим того, кто продает пианино. Вероятно, можно, потому что он вносит вклад в достижение прибавочной стоимости. Но когда очередь доходит до человека, играющего на пианино, неважно для себя самого или для других, никаких вопросов не возникает: он вообще не принадлежит к разряду производительных рабочих. Таким образом, изготовитель пианино — это базис, пианист же — надстройка. данный способ рассмотрения культурной деятельности как таковой и, следовательно, экономики современной культурной деятельности, несомненно, ведет нас в  тупик. Но  для любого теоретического прояснения крайне важно признать, что Маркс в  данном случае занимался анализом конкретного вида производства: капиталистического товарного производства. В своем анализе этого способа производства он должен был придать понятиям «производительный труд» и «производительные силы» специфическое значение первичной работы 140

• Логос

№1

[85] 2012 •

с материалами в форме производства товаров. однако это заметно сужает — а в культурном контексте ущерб от такого сужения очень значителен — его более важное понятие производительных сил, которое предполагает, что — позволим себе лишь краткое напоминание — самая важная вещь, которую когда-либо производит рабочий, — это он сам, он сам в виду определенного рода труда, или в виду более широкой исторической акцентуации людей, производящих самих себя, самих себя и свою историю. Теперь, когда мы говорим о базисе и первичных производительных силах, крайне важно осознавать, что именно мы имеем в виду: первичное производство в смысле капиталистических экономических отношений (как это стало привычным в одной дегенеративной форме этого утверждения) или первичное производство самого общества, самих людей, материальное производство и воспроизводство самой жизни. если мы понимаем производительные силы в широком смысле, мы совершенно иначе смотрим на проблему базиса, и мы в меньшей степени склонны отвергать как надстроечные и в этом смысле как всего лишь вторичные некоторые жизненно важные производительные социальные силы, которые в широком смысле, с самого начала являются базисными (basic). ПРИМеНеНИЯ ТоТа льНо С ТИ однако ввиду трудностей, проистекающих из обычного понимания положения о  базисе и  надстройке, возникло альтернативное и очень важное дополнение в виде акцента на социальной «тотальности», ассоциирующегося в первую очередь с лукачем. Эта тотальность социальных практик противопоставлялась слоистому представлению о  базисе и  проистекающей из  него надстройки. Это понятие тотальности практик совместимо с идеей социального бытия, детерминирующего сознание, однако из этого вовсе не следует, что оно интерпретирует этот процесс в терминах базиса и надстройки. Теперь дискурс тотальности стал общепринятым. он и в самом деле более приемлем, чем представление о базисе и надстройке. Но лишь с одной очень важной оговоркой. Представление о тотальности может очень легко лишить основного содержания первоначальный марксистский тезис. Так как если мы начнем утверждать, что общество составлено из большого количества социальных практик, которые формируют конкретное социальное целое, и если мы признаем специфику каждой из этих практик, лишь добавляя, что они взаимодействуют, друг с другом связаны и сочетаются крайне сложными способами, то получится, что на одном уровне мы • Реймонд УиЛьямс •

141

куда более явно говорим о реальности, но на другом отказываемся от тезиса о существовании некого процесса детерминации. а этого бы мне совсем не хотелось делать. В действительности, ключевой вопрос, который возникает по поводу любого понятия тотальности в теории культуры, звучит следующим образом: включает ли в себя понятие тотальности понятие интенции. если тотальность просто конкретна, если она попросту представляет собой признание большого разнообразия разнородных и актуальных практик, тогда она в принципе лишена какого-либо специфически марксистского содержания. Интенция, понятие интенции возрождает ключевой вопрос или скорее ключевой акцент. если верно, что любое общество представляет собой сложное целое, состоящее из таких практик, то столь же верно, что любое общество имеет специфическую организацию, специфическую структуру, и что принципы этой структуры и организации могут рассматриваться как непосредственно связанные с определенными социальными интенциями, — интенциями, посредством которых мы определяем общество; интенциями, которые в любом нашем опыте представляют собой стандарт соответствующего класса. одно из  неожиданных следствий непродуманности модели «базис-надстройка» — слишком легкое принятие моделей, которые кажутся более продуманными (модели тотальности или сложного целого), но при этом исключают факты социальной интенции, классовый характер конкретного общества и так далее. И это говорит нам о том, сколь многое мы теряем, если вообще отказываемся от придания особого значения надстройке. Таким образом, мне доставляет немало трудностей рассматривать процессы в сфере искусства и мышления как относящиеся к  надстройке, понимаемой в  смысле обычно используемой формулы. однако если во многих областях общественной и политической мысли — в некоторых разновидностях ратифицирующей теории, некоторых разновидностях права, некоторых разновидностях институтов, которые, согласно исходным формулировкам Маркса, несомненно представляли бы собой часть надстройки, — если во всех этих разновидностях социального аппарата и в решающей сфере политической и  идеологической деятельности и  конструирования нам не удается разглядеть надстроечный элемент, то нам вообще не  удается распознать реальность. Эти законы, установления, теории, идеологии, которые очень часто объявлялись естественными или универсально значимыми, попросту должны быть восприняты как выражение и утверждение господства отдельного класса. В  самом деле, трудности пересмотра формулы «базис-надстройка» во многом связаны с позицией многих активистов, которые вынуждены бороться с этими института142

• Логос

№1

[85] 2012 •

ми и понятиями, а также вести экономическую борьбу. Согласно их позиции, если эти институции и их идеологии не воспринимаются в свете упомянутого отношения зависимости и одобрения, если их  претензии на  универсальную значимость или легитимность не отрицаются и не оспариваются, тогда классовый характер общества перестает быть видимым. Именно к таким выводам приводят отдельные интерпретации тотальности как формы описания культурного процесса. Я думаю, мы только в том случае сможем использовать понятие тотальности надлежащим образом, если будем сочетать его с другим важным марксистским понятием: понятием «гегемонии». коМПлекСНо С Ть гегеМоНИИ Великой заслугой грамши следует признать то, что он обратил внимание на проблему гегемонии и осмыслил ее, как мне кажется, на редкость глубоко. гегемония подразумевает существование чего-то поистине тотального, того, что не является всего лишь вторичным или принадлежащим к  надстройке, подобно идеологии в слабом смысле. Речь, напротив, идет о чем-то, что пережито столь глубоко, что настолько пропитывает собой общество и что, по словам грамши, даже учреждает субстанцию и пределы здравого смысла людей, находящихся под его влиянием, что оно куда убедительнее соответствует реальности социального опыта, чем любые понятия, выведенные из формулы базиса и надстройки. если бы идеология была всего лишь абстрактным навязанным набором идей, если бы наши общественные, политические и культурные представления, допущения и привычки были всего лишь результатом специфических манипуляций, разновидностью публичного тренинга, который мог бы быть попросту прерван или отброшен, тогда привести в движение и изменить общество было бы значительно проще, по сравнению с тем, что было и существует сегодня на практике. Это понятие гегемонии, глубоко пропитавшее общественное сознание, кажется мне основополагающим. И гегемония имеет преимущество перед широкими представлениями о тотальности, поскольку она в то же время ставит акценты на фактах доминирования. однако временами, когда я сталкиваюсь с дискуссиями о гегемонии, я чувствую, что она — как понятие — вновь постепенно сводится к относительно простой, единообразной и статичной идее, каковой стала «надстройка» в обычном употреблении. Я же считаю, что мы должны обладать комплексным представлением о гегемонии, когда мы говорим о какой-либо реальной общественной формации. Прежде всего, мы должны дать такое • Реймонд УиЛьямс •

143

описание гегемонии, которое допускало бы реальное и постоянное изменение ее элементов. Мы должны подчеркивать, что гегемония не является чем-то однородным; что ее собственные внутренние структуры крайне сложны и нуждаются в постоянном обновлении, воссоздании и защите, и к тому же они могут подвергаться постоянным вызовам и изменениям. Поэтому вместо того, чтобы просто говорить о «конкретной гегемонии» или «некой гегемонии», я хочу предложить модель, которая допускает вариации и противоречия, множество альтернатив и процессы изменения. Первое, что бросается в глаза в некоторых из лучших образцов марксистского анализа культуры, так это то, что он чувствует себя куда более уверенно в том, что можно было бы назвать эпохальными вопросами, нежели в том, что мы называем историческими вопросами. То есть он обычно гораздо лучше распознает масштабные особенности различных эпох общества (например те, что отличают феодальную эпоху от буржуазной), нежели различные фазы в развитии буржуазного общества и различные моменты внутри этих фаз, что как раз и составляет тот подлинный исторический процесс, который требует гораздо большей точности и тщательности анализа, чем неизменно эффектный эпохальный анализ, сосредоточенный на главных отличительных чертах и особенностях. Теоретическая модель, с которой я пытался работать, именно такова. В первую очередь я бы сказал, что в любом обществе, в каждый конкретный период существует центральная система практик, смыслов и ценностей, которую правильно было бы назвать доминантной и действующей. Это не предполагает никаких допущений относительно ее ценности. Я говорю только, что она является центральной. На самом деле я бы назвал это корпоративной системой, однако это может сбивать с толку, поскольку грамши использует «корпоративный» для обозначения второстепенных элементов гегемонии в  противоположность универсальным и главенствующим элементам. В любом случае то, что я имею в виду — это центральная, действующая и доминантная система смыслов и ценностей, которые отнюдь не абстрактны, но организованы и пережиты. Вот почему гегемония не должна восприниматься на уровне одних только мнений или одних только манипуляций. Это целый комплекс практик и ожиданий: наше распределение энергии, наше обыденное понимания природы человека и  его мира. Это набор смыслов и  ценностей, которые — как только они испытаны в качестве практик — моментально подтверждают друг друга. Таким образом, гегемония формирует чувство реальности у большинства членов общества, чувство абсолютной, ибо пережитой реальности, 144

• Логос

№1

[85] 2012 •

за пределами которой большинству членов общества оказывается крайне затруднительно действовать в большинстве сфер их жизни. Но эта система ни в коем случае не статична, хотя для нужд абстрактного анализа иногда может быть представлена таковой. Напротив, мы можем понять действующую и доминантную культуру, только если мы понимаем реальный социальный процесс, от которого она зависит. Я имею в виду процесс инкорпорирования. Способы инкорпорирования обладают большой социальной важностью. образовательные учреждения, как правило, играют главную роль в транслировании действующей доминантной культуры, и речь здесь идет как о более важной экономической, так и о культурной деятельности, причем одновременно. более того, на философском уровне, на истинном уровне теории и на уровне истории разнообразных практик находится процесс, который я называю селективной традицией: то, что в системе координат действующей доминантной культуры уже выдало себя за «Традицию», за «знаменательное прошлое». Но именно селективность является ключевым пунктом. она представляет собой способ, каким из всей возможной сферы прошлого и настоящего выбираются для акцентирования некоторые смыслы и практики, в то время как другие смыслы и практики игнорируются и исключаются. даже более того, некоторые из этих смыслов и практик по-новому интерпретируются, выхолащиваются или отливаются в формы, которые соответствуют или, по крайней мере, не противоречат другим элементам действующей доминантной культуры. Процесс образования, процесс более масштабного социального тренинга в рамках институтов, подобных семье, практические дефиниции и организация труда, селективная традиция на интеллектуальном и теоретическом уровне — все эти силы вовлечены в непрерывное создание и переделывание действующей доминантной культуры. И именно от них — пережитых, встроенных в нашу жизнь — и зависит ее реальность. если бы все, что мы благодаря им усваиваем, было бы лишь навязанной идеологией, или если бы это были лишь поддающиеся обособлению смыслы и практики правящего класса или части правящего класса, навязываемые нам посредством оккупации наших умов, то — ко  всеобщей радости — избавиться от всего этого было бы не так трудно. дело не только в глубинах, до каких простирается этот процесс, комплектуя, организуя и интерпретируя наш опыт. дело также в том, что он непрерывно действует и адаптируется. Это не просто прошлое, сухая идеологическая шелуха, от которой мы с легкостью могли бы избавиться. И такое возможно только в сложном обществе, когда этот процесс представляет собой нечто более субстанциальное и подвижное, чем любая абстракт• Реймонд УиЛьямс •

145

ная навязанная идеология. Таким образом, мы должны осознавать альтернативные смыслы и ценности, альтернативные мнения и  позиции и  даже некоторые альтернативные ощущения мира, которые могут быть восприняты и дозволены в рамках конкретной действующей и господствующей культуры. Это обстоятельство было недостаточно четко отмечено в наших определениях надстройки и даже в некоторых определениях гегемонии. И это упущение вынуждает нас обратиться к проблематике индифферентной комплексности. В политической практике, например, существуют некоторые по-настоящему инкорпорированные модусы того, что тем не менее — в рамках этой системы координат — является оппозициями, пережитыми и завоеванными. Их существование в модусе инкорпорированности дает о себе знать в том факте, что, вне зависимости от степени внутреннего конфликта или внутреннего варьирования, на практике они не  выходят за  пределы центральных эффективных и доминантных дефиниций. Это верно, например, для практик парламентской политики, несмотря на  то, что ее внутренние оппозиции совершенно реальны. Это справедливо и для всего многообразия практик и дискуссий во всяком реальном обществе, которые никоим образом не могут быть сведены к идеологическому покрывалу, но которые тем не менее могут быть подобающим образом проанализированы как корпоративные в предложенном мной смысле, если мы убеждены, что, независимо от  степени внутренних противоречий и  вариативности, они в конечном итоге не выходят за пределы центральных корпоративных дефиниций. Но если мы утверждаем такое, мы должны вновь задуматься об истоках того, что не является корпоративным, о тех практиках, опытах, смыслах и ценностях, которые не составляют часть действующей доминантной культуры. Это может быть выражено двумя способами. Несомненно, существует нечто такое, что мы можем назвать альтернативным действующей доминантной культуре, и есть что-то еще, что мы можем назвать оппозиционным в подлинном смысле этого слова. Степень реальности этих альтернативных и оппозиционных форм тесно связана с постоянными историческими изменениями реальных обстоятельств. В некоторых обществах можно найти сферы социальной жизни, в которых вполне реальные альтернативы как минимум не  задействованы. (если они становятся доступными, они, конечно же, оказываются частью корпоративной организации). Наличие возможности оппозиции, ее артикуляции, степень открытости и  прочее снова зависят от  совершенно конкретных политических и социальных сил. Тогда по отношению к действующей и доминантной культуре факты альтернативных 146

• Логос

№1

[85] 2012 •

и оппозиционных форм социальной жизни и культуры должны восприниматься как зависимые от исторической вариативности и как исключительно важные источники информации о самой доминантной культуре. о С ТаТочНые И за Р ожда ющИеСЯ кУльТУРы далее я должен ввести еще одно различение: между остаточными и зарождающимися формами как альтернативной, так и оппозиционной культур. Под «остаточными» я понимаю некоторые опыты, смыслы и ценности, которые не могут быть удостоверены или не могут быть выражены в категориях доминантной культуры, но которые тем не менее переживаются и практикуются на основе остатка — как культурного, так и социального — некоторой предшествующей социальной формации. Реальный пример этого можно найти в некоторых религиозных ценностях на фоне совершенно очевидной инкорпорации большинства религиозных смыслов и ценностей в доминантную систему. То же самое верно — в культурах, подобных британской — для представлений, проистекающих из аграрного прошлого и пользующихся значительной популярностью. остаточная культура обычно сохраняет некоторую дистанцию по отношению к действующей доминантной культуре, однако следует осознавать, что в реальных культурных практиках она может оказаться включенной в нее. Это происходит потому, что некоторая ее часть, некоторая ее версия — особенно если речь идет об остатке некой важной области прошлого — во многих случаях должна будет инкорпорироваться, если действующая доминантная культура продолжает быть значимой в тех областях. Это также связано с тем, что в некоторых случаях доминантная культура не может допустить избытка практик и опытов подобного рода вне собственных пределов, по крайней мере, без риска для себя. Таким образом, давление реально, однако определенные подлинно остаточные смыслы и практики в некоторых важных случаях продолжают существовать. Под  «зарождающимся» я  понимаю, в  первую очередь, такое положение дел, когда непрерывно создаются новые смыслы и ценности, новые практики, новые значимости и виды опыта. Но вместе с тем довольно рано предпринимаются попытки инкорпорировать их, просто потому, что они составляют — пока еще неопределенную — часть актуальных практик. В самом деле, для нашего собственного исторического периода имеет значение, насколько рано предпринята эта попытка, насколько восприимчива доминантная культура ко всему, что может быть расценено как зарождающееся. В таком случае мы должны понять, • Реймонд УиЛьямс •

147

прежде всего, существовала ли темпоральная связь между доминантной культурой и зарождающейся культурой, с одной стороны, а также между доминантной культурой и остаточной культурой, с другой. Но мы сможем это понять, только если сможем провести различие — которое обычно требует крайне тщательного анализа — между инкорпорированным и неинкорпорированным остатком. очень многое о каждом конкретном обществе говорит то, насколько глубоко оно проникает в разнообразие человеческих практик и опытов, пытаясь их инкорпорировать. Например, для некоторых ранних фаз развития буржуазного общества верно то, что в нем были некоторые сферы опыта, без которых бы оно предпочло обойтись, которые оно готово было рассматривать как области приватной или артистической жизни: как то, что не составляет особого интереса для общества или государства. Этому положению дел отвечало наличие в обществе известной доли политической терпимости, даже если реальность этой терпимости настойчиво отрицалась. Но  я  уверен, что для общества, сформировавшегося после последней войны, верно то, что постепенно — в силу изменений, произошедших в социальном характере труда, социальном характере коммуникации и принятия решений — оно проникает гораздо глубже, чем когда-либо прежде в капиталистическом обществе в определенные, прежде им не освоенные области опыта, практик и смыслов. Так, эффективное решение относительно того, является ли практика альтернативной или оппозиционной, сегодня часто принимается в рамках гораздо более узкого спектра возможностей. Существует простое теоретическое различие между альтернативным и оппозиционным, т. е. между тем, кто просто находит другой образ жизни и хочет, чтобы его оставили в покое, и тем, кто находит другой образ жизни и хочет изменить общество в его свете. обычно этому соответствует различие между разрешениями социального кризиса, предлагаемыми индивидами или небольшими группами и теми решениями, которые, строго говоря, находятся в ведении политических, а в конечном счете революционных практик. Но в действительности зачастую только очень тонкая линия разделяет оппозиционное и альтернативное. Некоторый смысл или какая-то практика могут восприниматься как отклонение, но все же они будут считаться лишь другим, особенным образом жизни. однако по мере расширения неизбежной области эффективного доминирования, те же самые смыслы и практики могут быть восприняты доминантной культурой не просто как игнорирующие или презирающие ее, но и как бросающие ей вызов. Но для любой марксистской теории культуры крайне важно, чтобы она могла дать адекватное объяснение истокам воз148

• Логос

№1

[85] 2012 •

никновения всех этих практик и смыслов. Мы можем понять, оставаясь в рамках обычного исторического подхода, по меньшей мере некоторые из  истоков остаточных смыслов и  практик. они представляют собой итоги предшествующих общественных формаций, в которых были сформированы определенные реальные смыслы и ценности. Ввиду последующего затем отсутствия некоторых фаз доминантной культуры, происходит возврат к тем смыслам и ценностям, которые были сформированы в реальных обществах прошлого, и которые, как кажется, еще имеют некоторое значение, поскольку они репрезентируют области человеческого опыта, стремлений и достижений, которые доминантная культура недооценивает, которым противится или которые даже не в состоянии распознать. Но самой сложной для нас в теоретическом отношении задачей является поиск не-метафизических, не-субъективистских объяснений для зарождающихся культурных практик. более того, часть нашего ответа на этот вопрос имеет отношение к основам устойчивости остаточных практик. клаС С И че лоВечеСкаЯ ПРа кТИка У нас и в самом деле имеется под рукой один источник из средоточия марксистской теории. У нас есть формирование нового класса, обретение новым классом самосознания. Этот источник, вне всяких сомнений, по-прежнему сохраняет большое значение. конечно, сам по себе этот процесс формирования усложняет любую простую модель базиса и надстройки. он также усложняет некоторые привычные трактовки гегемонии, хотя это было основной целью грамши — увидеть и создать посредством организации такую гегемонию пролетарского толка, которая могла бы бросить вызов буржуазной гегемонии. Тем самым у нас есть один основной источник новой практики: становление нового класса. Но мы должны определить и другие виды источников, некоторые из  которых весьма важны для культурной практики. Я бы сказал, что мы можем определить их на основе следующего утверждения: в действительности ни один вид производства и, следовательно, никакое доминантное общество или порядок общества и, следовательно, никакая доминантная культура не исчерпывает всего спектра человеческой практики, человеческой энергии и человеческих намерений (этот спектр — не просто перечень того, что входит в некую изначальную «человеческую природу», а, напротив, — широкий диапазон вариаций, как реализованных, так и воображаемых, способностью к которым когда-либо обладало человеческое существо). конечно, мне • Реймонд УиЛьямс •

149

кажется, что это утверждение не носит исключительно негативный характер, позволяя нам объяснить некоторые вещи, происходящие за пределами доминантного режима. Напротив, именно о способах доминирования нечто существенное говорит то, что они выбирают из полного спектра актуальных и возможных человеческих практик и  в  результате исключают его. Трудности человеческой деятельности, осуществляемой вне или против доминантного режима, несомненно, реальны. Многое зависит от того, осуществляется ли эта деятельность в той сфере, которая представляет интерес для господствующего класса и доминантной культуры. если интерес очевиден, многие новые практики будут затронуты им, и по возможности инкорпорированы, или же вовсе решительно искоренены. Но в определенных сферах в некоторые периоды будут существовать практики и смыслы, которые окажутся незатронутыми. Это будут сферы практики и смыслов, которые практически по определению, в силу их  собственного ограниченного характера или в  силу их  глубокой бесформенности, ни при каких условиях не смогут быть распознаны доминантной культурой. Это позволяет нам взглянуть на примечательное различие между, например, действиями, предпринимаемыми в  отношении писателей в  капиталистическом государстве или такой стране, как нынешний Советский Союз. Так как с точки зрения всей марксистской традиции литература рассматривалась как важный и даже ключевой вид деятельности, советское государство более пристально следит за сферами, в которых формируются и выражаются различные версии практик, различные смыслы и ценности. В капиталистической практике если нечто не приносит прибыли или не имеет широкого распространения, то на какое-то время оно может быть оставлено без внимания, по крайней мере пока оно остается альтернативным. когда же оно становится явно оппозиционным, на него обращают внимание или нападают. Тем самым я утверждаю, что в любую отдельную эпоху доминантный режим представляет собой селекцию и  организацию многообразия человеческих практик. Этот процесс селекции носит осознанный характер, по крайней мере, на стадии своего полного развития. Но всегда есть источники актуальной человеческой практики, которые он игнорирует или исключает. И эти источники могут качественно отличаться от формирующихся и сформулированных интересов восходящего класса. Например, они могут включать альтернативные способы восприятия других в рамках непосредственных личных отношений, или новые способы восприятия материалов и сред в искусстве и науке; и в известных пределах эти новые способы восприятия могут практиковаться. отношения между двумя видами источников — 150

• Логос

№1

[85] 2012 •

зарождающимся классом, с одной стороны, и насильственно исключенными или попросту новыми практиками, с другой — вовсе не обязаны быть противоречивыми. Временами они могут быть очень близки, и от отношения между ними многое зависит в политической практике. Хотя в культурном и в теоретическом плане эти сферы могут рассматриваться как различные. Теперь, если мы вернемся к  вопросу о  культуре (cultural question) в наиболее привычной его форме — каковы отношения между искусством и обществом или литературой и обществом? — в свете предшествующей дискуссии, мы вынуждены будем сказать в первую очередь, что отношения между литературой и обществом не бывают такими абстрактными. литература изначально представляет собой практику в обществе. действительно, пока она и другие практики существуют, общество не может считаться полностью сформированным. общество недоступно для анализа в полной мере, пока не учтены все из его практик. Но если мы это подчеркиваем, мы должны обратить внимание также на следующее: мы не можем отделить литературу и искусство от других видов социальных практик настолько, чтобы рассматривать их в свете некоторых специальных и ясных законов. как практики они, вероятно, обладают весьма специфическими характеристиками, но они не могут быть отделены от общего социального процесса. конечно, один из способов подчеркнуть это — утверждать, настаивать на том, что литература не может быть предназначена для функционирования в каком-либо одном из секторов, которые я пытался описать в рамках данной модели. было  бы легче сказать (и  это привычная риторика), что литература оперирует в зарождающемся культурном секторе, что она репрезентирует новые чувства, новые смыслы и новые ценности. Мы можем теоретически сами себя в этом убедить при помощи абстрактных аргументов, но когда мы читаем множество разнообразных литературных произведений, не стремясь именовать литературой только то, что мы уже выбрали как более или менее явное воплощение определенных смыслов и ценностей, расположенных на определенной шкале интенсивности, мы должны признать, что акт письма, устные и письменные практики дискурса, создание прозаических произведений, стихов, пьес и теорий, — вся эта деятельность имеет место во всех сферах культуры. литература возникает отнюдь не только в зарождающемся секторе, который на самом деле встречается очень редко. большая часть писательской деятельности носит скорее остаточный характер, и это особенно верно для большей части английской литературы второй половины ХХ века. Некоторые из  ее фундаментальных смыслов и ценностей относились к культурным • Реймонд УиЛьямс •

151

достижениям тех стадий развития общества, которые принадлежали далекому прошлому. Этот факт настолько широко распространен — а  также интеллектуальные привычки, которые на нем основываются, — что в сознании многих «литература» и «прошлое» примечательным образом отождествляются, в результате чего делаются заявления об  отсутствии в  современности литературы: ее слава померкла. однако преобладающая часть писательской деятельности в любой исторический период, включая наш собственный, представляет собой вклад в действующую доминантную культуру. В  самом деле, многие характерные качества литературы — ее способность воплощать, вводить в  действие и  реализовывать определенные смыслы и ценности или уникальным образом создавать то, что в ином случае было бы лишь общими истинами — позволяют ей с исключительной мощью выполнять свою важную функцию. к литературе мы, конечно же, должны добавить визуальные искусства и музыку, а также весьма влиятельные в нашем обществе искусства кино и телевещания. Но общая теоретическая позиция должна быть ясна. если мы пытаемся нащупать связь между литературой и обществом, мы не можем отделять эту конкретную практику от всего сформировавшегося корпуса других практик. Мы также не в праве, идентифицировав конкретный вид деятельности, приписывать ему единообразное, статичное и  аисторичное отношение к  некоторой абстрактной социальной формации. Искусство письма, а также творческие и исполнительские искусства во всем их многообразии представляют собой части культурного процесса во всех разнообразных модусах и областях, которые я пытался здесь описать. они вносят вклад в действующую доминантную культуру и представляют собой основную форму ее артикуляции. они воплощают остаточные смыслы и ценности, не все из которых инкорпорированы, хотя инкорпорированы многие. они также — и притом весьма эффектно — выражают некоторые зарождающиеся практики и смыслы, хотя некоторые из них могут быть инкорпорированы по мере того, как они затрагивают людей и начинают волновать их. Так, в шестидесятые — в ряде видов зарождающегося перформативного искусства — было совершенно очевидно, что доминантная культура смогла или пытается трансформировать их. конечно, в этом процессе трансформируется и сама доминантная культура: не в своей центральной структуре, но во многих из своих отдельных характеристик. Но в современном обществе она должна постоянно меняться, чтобы оставаться доминантной, чтобы мы продолжали воспринимать ее в качестве действительной основы всей нашей деятельности и интересов.

152

• Логос

№1

[85] 2012 •

кРИТИчеСкаЯ ТеоРИЯ С ПозИцИИ ПоТРеблеНИЯ В чем же может состоять значение этого общего анализа для анализа конкретных произведений искусства? Это вопрос, который, как кажется, занимает большую часть дискуссий о теории культуры: поиск метода, возможно даже методологии, благодаря которой конкретные произведения искусства могли бы быть поняты и описаны. Я сам не согласился бы с тем, что это и есть основное применение для теории культуры, но давайте на мгновение допустим это. больше всего меня поражает, что почти все формы современной критической теории представляют собой теории потребления. То есть они стремятся понять объект таким образом, чтобы он мог быть с пользой или правильно потреблен. Самым ранним вариантом теории потребления была теория «вкуса», в которой практика и теория были связаны напрямую в метафоре. от вкуса произошло более возвышенное понятие «чувствительности», предполагающее потребление посредством чувствительности к возвышенным или глубоким произведениям, что считалось основной практикой чтения, а критическая активность в последствии стала функцией этой чувствительности. Но существовали и более развитые теории — в 1920-е годы в работах а. а. Ричардса, а затем в «новой критике», — в которых напрямую исследовались эффекты потребления. Речь о произведении искусства как объекте стала тогда гораздо более распространенной. «какой эффект данное произведение („поэма“, как это первоначально описывалось) производит в отношении меня?» Или: «какое воздействие оно на меня оказывает?» — как этот вопрос стал впоследствии формулироваться в рамках значительно более широкой сферы исследований коммуникации. Вполне естественно, что идея произведения искусства как объекта, как текста, как изолированного артефакта стала основополагающей во всех этих поздних теориях потребления. Это было связано не только с недооценкой в то время практик производства, хотя эта недооценка тесно связана с представлением, согласно которому наиболее значительные литературные произведения были созданы в прошлом. Реальные социальные условия производства так или иначе игнорировались, так как в лучшем случае они считались вторичными. В качестве подлинных всегда рассматривались отношения между вкусом, чувствительностью или воспитанием читателя и этим изолированным произведением, этим объектом, «каков он есть сам по себе в действительности», каким большинство людей его воспринимали. Но понятие произведения искусства как объекта имело в дальнейшем значительные теоретические последствия. если вы за• Реймонд УиЛьямс •

153

даете вопросы о произведении искусства, понимаемом как объект, то эти вопросы, по всей вероятности, будут включать в себя и вопросы о компонентах его производства. как раз здесь использование формулы базиса и надстройки и было полностью оправданным. компоненты произведения искусства представляли собой реальную деятельность в рамках базиса, и вам следовало изучить конкретный объект, чтобы выявить эти компоненты. Иногда вы даже исследовали компоненты и затем проектировали объект. Но в любом случае искомым отношением было отношение между объектом и его компонентами. Но это верно не только для марксистского положения о базисе и надстройке. Это верно и для разного рода психологических теорий, рассматривающих в качестве компонентов произведений искусства либо архетипы, либо образы коллективного бессознательного, либо мифы и символы. Или же существует биография, психобиография или что-то подобное, компонентами которых являются обстоятельства человеческой жизни, тогда как произведение искусства представляет собой объект, в котором компоненты подобного рода становятся явными. даже в некоторых более строгих формах «новой критики» и структуралистской критики сохраняется эта непременная процедура анализа произведения искусства в качестве объекта, разлагаемого на компоненты, даже если затем он может быть восстановлен. объекТы И ПРа кТИкИ Итак, как мне кажется, настоящий кризис в теории культуры, происходящий в нашу эпоху, разворачивается между этим восприятием произведения искусства в  качестве объекта и  альтернативным взглядом на искусство как на практику. конечно, не раз утверждалось, что произведение искусства представляет собой объект: различные произведения остались от прошлого: конкретные скульптуры, картины, здания — все это и есть объекты. Разумеется, все это верно, однако тот же самый способ мышления применяется и к произведениям, которые не обладают таким сингулярным существованием. Нет никакого «гамлета», никаких «братьев карамазовых», никакого «грозового перевала» в том смысле, в каком есть отдельные произведения живописи. Также как никакая «Пятая симфония», и вообще никакое произведение из  всей области музыки, танца и  перформанса, не может быть объектом, хоть как-то сравнимым с теми произведениями визуальных искусств, которые сохранились до наших дней. И все же привычка отношения к подобным произведениям как к объектам сохранилась, поскольку она представля154

• Логос

№1

[85] 2012 •

ет собой основную теоретическую и практическую предпосылку. Но в литературе (особенно в драме), в музыке и в очень обширной сфере перформативных искусств то, с чем мы постоянно имеем дело — это не объекты, а нотации. Эти нотации должны интерпретироваться активным образом, в соответствии с конкретными конвенциями. Но в действительности это верно и для более широкой сферы. Взаимосвязь между созданием произведения искусства и его рецепцией всегда носит активный характер и подчинена конвенциям, которые сами по себе суть формы (изменчивой) социальной организации и связи, и все это радикальным образом отличается от производства и потребления некоторого объекта. Строго говоря, она представляет собой деятельность и практику, и в своих доступных формах — хотя в некоторых видах искусства она может иметь характер единичных объектов — она остается доступной только через активную перцепцию и интерпретацию. Это делает случай нотации в таких искусствах, как драма, литература и музыка, лишь частным случаем более широкой истины. что это может нам здесь поведать о практике анализа, так это то, что мы должны отказаться от общепринятой процедуры изоляции объекта и последующего выявления его компонентов. Мы же, напротив, должны сначала выявить природу практики и только затем ее условия. часто две эти процедуры могут частично походить друг на друга, но во многих других случаях они принципиально различны, и я бы хотел закончить свои рассуждения наблюдением касательно того, как это различие опирается на марксистскую традицию понимания отношения между первичными экономическими и социальными практиками, с одной стороны, и культурными практиками, с другой. если мы будем исходить из того, что то, что произведено в рамках культурных практик представляет собой ряд объектов, нам останется только — как это происходит в наиболее актуальных формах социо-критической процедуры — приступить к  выявлению их  компонентов. В  марксистской трактовке эти компоненты будут относиться к тому, что мы по обыкновению называем базисом. затем мы изолируем некоторые характеристики, которые мы, так сказать, способны распознать в форме компонентов, или мы задаемся вопросом: через какой процесс трансформации или опосредования прошли эти компоненты, прежде чем они стали доступными нам. однако я полагаю, что нам следует отыскивать не компоненты продукта, но условия практики. когда мы оказываемся перед конкретным произведением или группой произведений, зачастую ясно осознавая их сущностную общность и их неустранимую индивидуальность, мы должны в первую очередь обратить внимание на реальность характерной для них практики, а так• Реймонд УиЛьямс •

155

же на условия этой практики, как она была впоследствии осуществлена. И это тот пункт, исходя из которого, мы задаем совершенно разные вопросы. Возьмем, например, способ, каким объект — «текст» — связан с определенным жанром в ортодоксальной критике. Мы идентифицируем его по некоторыми основополагающим характеристикам, затем мы относим его к более широкой категории, к жанру, и затем мы сможем обнаружить компоненты жанра в  конкретной социальной истории (хотя в некоторых вариантах критики не делается даже этого, а жанр рассматривается как некая неизменная категория сознания). Это не тот способ действий, который сейчас требуется. осознание взаимосвязи между коллективной формой и индивидуальным проектом (и это единственные категории, которые мы можем допустить изначально) — это осознание соответствующих практик. То есть абсолютно индивидуальные проекты, каковыми являются конкретные произведения, могут при восприятии или анализе продемонстрировать сходства, которые позволят нам сгруппировать их  в  коллективные формы. Это не обязательно должны быть жанры. они могут существовать в качестве сходств как внутри, так и поверх жанров. они вполне могут быть практикой группы в определенный период, нежели практикой фазы в рамках какого-то жанра. Но по мере того, как мы раскрываем природу конкретной практики и природу взаимосвязи между индивидуальным проектом и коллективной формой, мы замечаем, что мы анализируем в качестве двух форм одного и того же процесса как активное построение этого процесса, так и условия построения. Но и в том и в другом случае речь идет о комплексе расширяющихся активных связей. Это означает, конечно, что у нас нет никакой заданной процедуры того рода, на какую указывает фиксированный характер некоторого объекта. Мы располагаем принципами взаимосвязей практик в рамках некоторой организации, интенциональная структура которой поддается анализу, и у нас есть полезные для такого анализа понятия доминантного, остаточного и зарождающегося. однако то, что мы так активно разыскиваем — это подлинная практика, которая была отчуждена в объект, и подлинные условия практики (будь то литературные конвенции или общественные отношения), отчужденные в компоненты или простой фон. Это всего лишь общие утверждения, но они, как мне кажется, могут задавать точку разрыва и точку отсчета для практической и теоретической работы в рамках активной и самообновляющейся марксистской культурной традиции. Перевод с английского Евы Рапопорт

156

• Логос

№1

[85] 2012 •

Культурные исследования: две парадигмы 1 Стюарт Холл

В

Серьезной, критической интеллектуальной рабо‑ те не существует «абсолютных начал» и непрерывных последовательностей. ни  бесконечное развертывание «традиции», столь почитаемое историей идей, ни абсолютизм некогда одобряемого альтюссерианцами «эпистемологическо‑ го разрыва», разделяющего мышление на две части — «ложную» и «истинную», — здесь не будут работать. Вместо этого мы нахо‑ дим хаотичную, однако, характерную неравномерность разви‑ тия. Важными оказываются все значимые разломы: когда ста‑ рые линии мысли прерваны, старые констелляции вытеснены, а  составные части старого и  нового заново организованы во‑ круг альтернативных предпосылок и  тем. Изменения пробле‑ матики радикально трансформируют природу поднимаемых вопросов, форму, в которой они задаются, а также способ аде‑ кватного ответа на них. В таких сдвигах перспективы находят свое отражение не только результаты внутренней интеллекту‑ альной работы, но и способ, каким реальные исторические тен‑ денции и трансформации усваиваются в мышлении. Эти сдвиги не гарантируют мышлению «корректности», но они предостав‑ ляют ему фундаментальные ориентиры, его собственные усло‑ вия существования. Именно ввиду этой комплексной артику‑ ляции, разворачивающейся между мышлением и исторической реальностью и нашедшей свое отражение в социальных кате‑ гориях мышления, а также ввиду постоянной диалектики «зна‑ ния» и «власти» полезно фиксировать упомянутые разломы. В качестве отдельной проблемной области культурные иссле‑ дования (Cultural Studies) появились в один из таких моментов 1. Перевод выполнен по изданию: © Hall S. Cultural Studies: Two Paradigms // Media, Culture and Society. 1980. No. 2 (1). P. 57 – 72. • Стюарт Холл •

157

в середине 1950‑х гг. однако это был не первый случай постанов‑ ки вопросов, характерных для этой области знания. напротив, обе книги, поспособствовавшие отграничению новой терри‑ тории — «назначения грамотности» Хоггарта (1957) и  «Культу‑ ра и  общество» Уильямса (1958) — (отчасти) представляли со‑ бой попытки возобновления старых дискуссий, которые, прав‑ да, отличались друг от друга. Книга Хоггарта тематически связана с «дебатами о культуре», обретшими долговременную поддержку в спорах вокруг «массового общества», а также в традиции, ото‑ ждествляемой с работами Ф.‑р. Ливиса и журналом «Scrutiny». В книге Уильямса «Культура и общество» осуществляется рекон‑ струкция давней традиции, которую сам автор характеризовал как состоящую в общих чертах в «фиксации ряда важных и по‑ следовательных реакций на… изменения, происходящие в нашей социальной, экономической и политической жизни» и в созда‑ нии «специфической карты, при помощи которой можно иссле‑ довать природу этих изменений»2. на первый взгляд обе книги казались простой корректировкой более ранних постановок во‑ проса, ссылающейся на реалии послевоенного мира. По проше‑ ствии времени, их «разрывы» с традициями, мышлениями, в ко‑ торых они зарождались, кажутся столь же (а возможно и более) важными, что и связь с ними. В книге «назначения грамотно‑ сти» предпринималась попытка — вполне в духе «практической критики» — «вычитать» из культуры рабочего класса ценности и смыслы, воплощённые в ее моделях и классификациях (patterns and arrangements): как если бы они были своего рода текстом. но применение этого метода к живой культуре, а также отказ от терминологии эпохи «дебатов о культуре» (поляризованной вокруг различения культуры «высокой» и «низкой») было абсо‑ лютным новшеством. Книга «Культура и общество», оставаясь в рамках одной логики рассуждений, учредила целую традицию (традицию «культура‑и‑общество»), определила ее «единство» (не в смысле общих позиций, а в смысле характерной для нее проблематики и исследовательского языка), сама внесла сущест‑ венный вклад в нее и… написала для нее эпитафию. Следующая книга Уильямса («Долгая революция») со всей ясностью показала, что рефлексия в модусе «культура‑и‑общество» может обрести завершение и дальнейшее развитие лишь при условии движения куда‑то еще: в сторону анализа нового типа. Сама сложность сти‑ ля некоторых мест «Долгой революции» — с ее стремлением «тео‑ ретизировать» на спине традиции, являющейся последовательно эмпирической и партикуляристской в аспекте языка своего мыш‑ 2. Williams R. Culture and Society 1780 – 1950. 1958. London: Chatto and Windus. P. 16.

158

• логоС

№1

[85] 2012 •

ления, с эмпирической «плотностью» ее понятий, а также прису‑ щим ей генерализирующим ходом рассуждений — проистекает отчасти из ее решимости двигаться дальше (все работы Уильямса, вплоть до самой последней книги «Политика и литература», ха‑ рактеризуются этим последовательным «девелопментализмом»). Как «хорошие», так и «плохие» части «Долгой революции» проис‑ текают из статуса этой работы как труда «разрыва [с традицией]». То же самое можно сказать и о работе Томпсона «Возникновение английского рабочего класса», которая по содержанию явно от‑ носится к тому же «моменту», хотя хронологически вышла в свет несколько позже. Эта книга также «замышлялась» в рамках опре‑ деленной исторической традиций: английской марксистской ис‑ ториографии, истории экономики и «истории труда». но в своей актуализации вопросов культуры, сознания и опыта, и в своем акцентировании действия (agency) книга идет на полный разрыв: разрыв со своего рода технологическим эволюционизмом, с ре‑ дуктивным экономизмом и организационным детерминизмом. Вместе три эти книги образовали цезуру, из которой среди про‑ чего и возникли культурные исследования. разумеется, это были основополагающие тексты, задающие перспективу дальнейшего развития. Их ни в коем случае нельзя считать «учебниками» (text‑books) для учреждения новой акаде‑ мической субдисциплины: ни один из их внутренних импульсов не мог взять на себя роль учредителя. Вне зависимости от того, была ли в их фокусе история или современность, они сами были сфокусированы, организованы непосредственным давлением эпохи и общества, в которых были написаны. они пытались пред‑ ложить ответы на это давление. они не только принимали «куль‑ туру» всерьез: как измерение, без которого невозможно было бы адекватно осмыслить исторические трансформации в прошлом и настоящем. Эти книги сами были «культурными» в том смыс‑ ле, в каком это слово употребляется в работе «Культура и обще‑ ство». они настойчиво предлагали вниманию своих читателей мысль, согласно которой «в слове „культура“ сконцентрированы вопросы, заявляющие о себе во времена великих исторических перемен, находящие свое специфическое отражение в переменах, происходящих в промышленности, демократии и классовых от‑ ношениях. И перемены в искусстве также представляют собой непосредственную реакцию на  эти исторические изменения»3. Эти вопросы возникали как в 1960‑е и 1970‑е гг., так и в 1860‑е и 1870‑е гг. И, возможно, именно в этом пункте наших рассужде‑ ний будет уместным заметить, что это направление мысли в об‑ 3. Ibidem. • Стюарт Холл •

159

щих чертах согласовывалось с тем, что называли «повесткой дня» ранних новых левых, к которым обсуждаемые нами авторы при‑ надлежали в том или ином смысле, и которые ориентировались на их тексты. Вследствие такой связи «политика интеллектуаль‑ ного труда» с самого начала оказалась в средоточии культурных исследований. И этой своей особенности культурные исследова‑ ния, к счастью, не лишились, да и не могли это сделать. В каком‑то более глубоком смысле содержащееся в «Культуре и обществе» Уильямса «сведение счетов» (первая часть «Долгой революции»), предпринятое Хоггартом чрезвычайно подробное исследование некоторых аспектов культуры рабочего класса, а также осуще‑ ствленная Томпсоном историческая реконструкция формации классовой культуры и народных традиций в 1790 –1830‑е гг. послу‑ жили отправной точкой разрыва между нашими авторами и на‑ метили пространство, в котором сформировалась новая область исследований и практической деятельности. В терминах интел‑ лектуальных позиций и акцентов это был момент «повторного обнаружения» культурных исследований (если такая вещь вооб‑ ще может быть обнаружена). Институционализация культурных исследований — сначала в бирмингемском центре, а затем в учеб‑ ных курсах и публикациях в самых разных местах и изданиях — с ее характерными достижениями и потерями состоялась в 1960‑е и последующие годы. «Культура» была точкой конвергенции. однако какие дефи‑ ниции этого ключевого понятия возникли в рассматриваемом нами корпусе текстов? И если эта линия мысли окончательно сформировала облик культурных исследований, и представляет собой сегодня наиболее влиятельную коренную, или «материн‑ скую» традицию, то вокруг какого пространства сосредоточены ее темы и понятия? Приходится констатировать, что в этих ра‑ ботах нет ни одной удовлетворительной дефиниции «культуры». Это понятие остается комплексным. оно представляет собой скорее точку пересечения различных интересов, чем идею, ясную с логической и концептуальной точек зрения. Такое «изобилие» создает постоянное напряжение и серьезные трудности в этой сфере исследований. Поэтому, возможно, полезно будет вкрат‑ це перечислить значения и акценты, благодаря которым поня‑ тие «культура» достигло нынешнего состояния (не) — опреде‑ ленности ((in) — determinacy). (Все последующие характеристи‑ ки по необходимости оказываются схематичными и чрезмерно упрощенными. они — результат скорее синтеза, нежели тщатель‑ ного анализа.) Далее мы обсудим только две основные проблемы. Из множества суггестивных формулировок, какие мы нахо‑ дим в «Долгой революции» р. Уильямса, можно извлечь два раз‑ личных способа концептуализации «культуры». Первый способ 160

• логоС

№1

[85] 2012 •

связывает «культуру» с совокупностью имеющихся в наличии описаний, при помощи которых общества придают смысл сво‑ им совместным переживаниям и делают их предметом рефлек‑ сии. Такая дефиниция перенимает прежний акцент на «идеях», хотя и подвергает его основательной переработке. Само поня‑ тие «культуры» стало «демократизированным» и «социализиро‑ ванным». оно уже не состоит из совокупности «лучшего, что было помыслено и сказано», расценено как вершина цивилиза‑ ции, как тот идеал совершенства, к которому в прежние време‑ на все стремились. Даже «искусство», которое в прежней систе‑ ме координат занимало привилегированную позицию пробного камня высших ценностей цивилизации, теперь заново опреде‑ лено как всего лишь одна, специальная форма общего социаль‑ ного процесса: процесса придания и перенятия смыслов и по‑ степенного формирования «общих» значений, или общей куль‑ туры. «Культура» в  этом специфическом смысле «обыденна» («ordinary») (если заимствовать название одной из первых по‑ пыток Уильямса сделать свою общую позицию более доступ‑ ной). если даже самые возвышенные, наиболее рафинирован‑ ные дескрипции, которые нам предлагают литературные про‑ изведения, тоже представляют собой «часть общего процесса, в котором создаются конвенции и институты, посредством ко‑ торых ценимые обществом смыслы распределяются и активиру‑ ются»4, тогда нет никакой возможности отделить этот процесс, отличить его или отмежевать от других практик исторического процесса: «Так как наш способ видения вещей является в бук‑ вальном смысле нашим способом жить, процесс коммуникации на  самом деле — это процесс формирования сообщества: рас‑ пространение общих смыслов, и, следовательно, общих видов деятельности и целей; формирование, восприятие и сравнение новых значений, приводящих к напряженностям, а также к ро‑ сту и переменам»5. Соответственно, невозможно избежать про‑ цесса коммуникации дескрипций, понимаемого означенным об‑ разом, и невозможно сопоставить его извне с другими вещами. «если искусство — это часть общества, то не существует ника‑ кой автономной цельности за пределами общества, которую мы могли бы — если ставим так вопрос — наделить преимуществом. Искусство — это деятельность со своим производством, своей торговлей, политикой и возникновением семей. Чтобы адекват‑ но исследовать эти отношения, мы должны исследовать их ак‑ тивно, рассматривая все типы активности как специфические и современные формы человеческой энергии». 4. Ibid. P. 55. 5. Ibidem. • Стюарт Холл •

161

если в этой первой трактовке известная коннотация терми‑ на «культура» подхватывается и перерабатываются при помощи сферы «идей», то вторая трактовка имеет более явный антропо‑ логический характер и ставит акцент на том аспекте «культуры», который отсылает к социальным практикам. Именно от этой вто‑ рой трактовки была — пожалуй, чрезмерно тщательно — абстра‑ гирована несколько упрощенная дефиниция: «культура как це‑ лостный способ жизни». Уильямс соотносил этот аспект понятия с более «документальным» (т.е дескриптивным, даже этнографи‑ ческим) употреблением этого термина. однако более ранняя де‑ финиция кажется мне более важной, поскольку включает в себя «способ жизни». Важным аргументом в пользу этого предпочте‑ ния оказываются активные и нерасторжимые отношения между элементами или социальными практиками, которые обычно рас‑ сматриваются по отдельности. Именно в этом контексте «теория культуры» определяется как «исследование связей между эле‑ ментами в рамках целостного способа жизни». «Культура» — это не некая практика. она — не всего лишь дескриптивная сумма «нравов и обычаев» обществ, в каковую она грозит превратить‑ ся в некоторых разновидностях антропологии. Культура прони‑ зывает все социальные практики и представляет собой резуль‑ тирующую их взаимоотношений. Тем самым вопрос о том, что и как изучается, сам собой отпадает. «Культура» — это те модели организации, те характерные формы человеческой энергии, ко‑ торые могут быть обнаружены как раскрывающие самих себя — в «непредвиденных идентичностях и соответствиях», равно как и во «внезапных разрывах»6 — в рамках или в основании любых социальных практик. Анализ культуры в таком случае — это «по‑ пытка раскрыть природу организации, представляющей собой комплекс этих взаимоотношений». Анализ начинается с «обна‑ ружения характерных моделей». Их можно обнаружить не в ис‑ кусстве, производстве, торговле, политике или в  создании се‑ мьи, рассматриваемых в качестве отдельных форм деятельности, а  посредством «изучения общей организации на  конкретном примере»7. С аналитической точки зрения, необходимо изучить «взаимоотношения между всеми этими моделями». Цель тако‑ го анализа — уяснить, как именно взаимодействия между эти‑ ми практиками и моделями переживаются и познаются на опыте как некое целое в любой конкретный период». речь идет о харак‑ терной для этого целого «структуре чувствительности». нам будет легче понять, к чему Уильямс стремился и почему он был вынужден идти именно этим путем, если мы уясним, ка‑ 6. Ibid. P. 63. 7. Ibid. P. 61.

162

• логоС

№1

[85] 2012 •

кие проблемы он затрагивал, и каких ловушек старался избежать. Это особенно актуально в связи с тем, что «Долгая революция» (подобно большинству трудов Уильямса) ведет скрытый, почти «безмолвный» диалог с альтернативными подходами, которые не всегда можно столь четко идентифицировать, как нам этого хочется. Так, Уильямс, очевидно, полемизирует с «идеалистиче‑ скими» и «цивилизационными» дефинициями культуры, при‑ равнивающими культуру к «идеям» в духе идеалистической тра‑ диции, а также со сведением культуры к идеалу, превалирующим в элитистском языке «дебатов о культуре». но в работах Уиль‑ ямса мы находим еще более интенсивную полемику с некоторы‑ ми разновидностями марксизма, против которых он осознан‑ но обращал свои дефиниции. он выступает против буквального использования метафоры «базис / надстройка», которое в  рам‑ ках классического марксизма относило к надстройке всю сферу идей и смыслов, и при этом само понималось как нечто такое, что лишь отражает состояние «базиса» и что детерминировано им каким‑то образом, не имея возможности самостоятельно вли‑ ять на общество. Другими словами, его критика обращена про‑ тив вульгарного материализма и экономического детерминизма. Вместо этого Уильямс выдвигает идею радикального интерак‑ ционизма: по сути, взаимодействие практик устраняет пробле‑ му детерминации. различия между практиками преодолевают‑ ся рассмотрением их всех как различных форм практики: общей человеческой активности и энергии. Базовые модели, характе‑ ризующие комплекс практик в  любом отдельном сообществе в любое конкретное время, представляют собой специфические «формы их организации», которые лежат в основании всех прак‑ тик и которые поэтому могут быть прослежены в каждой из них. Уильямс несколько раз радикально пересматривал свою пер‑ воначальную позицию, и каждая из этих ревизий внесла суще‑ ственный вклад в  переопределение того, чем являются и  чем должны быть культурные исследования. Мы уже признавали образцовый характер проекта Уильямса, состоящий в постоян‑ ном переосмыслении и пересмотре старых аргументов, — в по‑ стоянном движении мысли. Тем не менее, нельзя не заметить ясно различимую непрерывную линию, проходящую сквозь эти плодотворные ревизии. одним из моментов, когда эта ли‑ ния становилась отчетливой, было признание работ Люсьена Гольдмана, а через него — целого ряда марксистских мыслите‑ лей, уделявших особое внимание структурам надстройки, тру‑ ды которых впервые появились в английском переводе в сере‑ дине 1960‑х годов. очевиден контраст между альтернативными марксистскими традициями, вдохновлявшими таких авторов, как Гольдман и Лукач, с одной стороны, и обособленной пози‑ • Стюарт Холл •

163

цией Уильямса, а также той упрощенной марксистской тради‑ цией, на которую он был вынужден опираться — с другой. од‑ нако точки соприкосновения между ними — как в  том, про‑ тив чего, так и в том, за что они выступают — обнаруживаются на путях, которые не столь сильно отклоняются от направления его ранних рефлексий. негативное, объединяющее его работы с трудами Гольдмана, он видел в следующем: «Я пришел к убе‑ ждению, что я должен отказаться от того, что я знал как марк‑ систскую традицию, или, по крайней мере, отложить ее в сто‑ рону для того, чтобы попытаться развить теорию социальной тотальности, увидеть исследование культуры как исследование отношений между элементами единого способа жизни, найти пути исследовать структуру… которая могла бы контактировать с  отдельными произведениями и  формами искусства — а  так‑ же формами и отношениями более общей социальной жизни — и разъяснять их, и чтобы заменить формулу базиса и надстрой‑ ки более активной идеей поля обоюдно — хотя и неравномер‑ но — детерминирующих друг друга сил»8. но есть и позитивный аспект, а именно тот пункт, в котором становится явной конвер‑ генция между Уильямсовской «структурой чувствительности» и Гольдмановским «генетическим структурализмом»: «В контек‑ сте моей собственной работы я понял, что мне следует разра‑ ботать идею структуры чувствительности… но затем я обнару‑ жил, что Гольдман берет за отправной пункт… понятие структу‑ ры, которое в себе самом заключало связь между социальными и литературными фактами. Эта связь, как он настаивал, была не вопросом содержания, но вопросом ментальных структур: „категорий, которые одновременно организуют эмпирическое сознание отдельной социальной группы и воображаемый мир, сотворенный писателем“. Эти структуры по определению созда‑ ются не индивидуально, а коллективно». Акцент, который здесь делается на интерактивности практик и на лежащих в их осно‑ вании тотальностях, а также на соответствии между ними, пред‑ ставляется характерным и значительным: «Содержательное со‑ ответствие между писателем и его миром менее значимо, чем организационное, или структурное соответствие». Второй такой момент — это когда Уильямс воспринял всерь‑ ез критику «Долгой революции» со стороны Э.‑П. Томпсона9, со‑ стоящую в том, что не существует никакого «целостного обра‑ за жизни» без измерения борьбы и конфронтации между про‑ 8. Idem. Literature and Sociology: in Memory of Lucien Goldmann // New Left Review. May — June 1971. No. 67. 9. См.: Thompson E. P. The Long Revolution // NLR . May — June 1961. No. 9. P. 24 – 33; Idem. The Long Revolution II // NLR . July — August 1961. No. 10. P. 34 – 39.

164

• логоС

№1

[85] 2012 •

тивоположными способами жизни. В ответ Уильямс попытался переосмыслить ключевые вопросы детерминации и  господ‑ ства при помощи понятия «гегемонии» А. Грамши. Это его эссе — «Базис и надстройка»10 — имеет основополагающее зна‑ чение, особенно ввиду предпринятого в нем тщательного ана‑ лиза господствующих, остаточных и формирующихся культур‑ ных практик, а также его возвращения к проблематике детер‑ минации как проблематике «ограничений и гнета» («limits and pressures»). Тем не менее более ранние акценты не только не ис‑ чезают, но даже усиливаются: «Мы не можем отделить литера‑ туру и искусство от других видов социальной практики, форму‑ лируя для них особые и ясные законы». И «никакой способ про‑ изводства, а значит, и никакое господствующее общество или общественный строй, а значит и никакая господствующая куль‑ тура в действительности не исчерпывают человеческой практи‑ ки, человеческой энергии и человеческого стремления». Это за‑ мечание получило дальнейшее развитие (и весьма радикальные акценты) в его последнем — наиболее сжатом и нашедшем наи‑ более широкую поддержку — изложении его позиции: в блиста‑ тельных формулировках «Марксизма и литературы». В проти‑ воположность структуралистскому акценту на специфичности и «автономии» практик, и характерному для них аналитическо‑ му разложению обществ на их дискретные образцы, Уильямс де‑ лает акцент на «конститутивной активности» в целом, на «чув‑ ственной человеческой деятельности как практике», понимае‑ мой в духе первого тезиса Маркса о Фейербахе, — на различных практиках, понимаемых как «целостная неразрывная практи‑ ка», т. е. на тотальности. «Таким образом, вопреки упомянутой линии марксизма», следует изучать не «базис» и «надстройку», но специфический неразрывный реальный процесс, в рамках ко‑ торого решающая с марксистской точки зрения взаимосвязь — это та, что выражена комплексной идеей «детерминации»11. Можно сказать, что лишь на каком‑то уровне подходы Уиль‑ ямса и Томпсона пересекаются на почве использования одной и той же терминологии, являющейся проблематичной ввиду при‑ менения насильственных и схематично дихотомических теорий. но основная область исследовательских интересов Томпсона — классы как отношения, классовая борьба (popular struggle), исто‑ рические формы сознания, исторические особенности классовых культур — плохо совместима с тем в большей степени рефлексив‑ ным и «генерализирующим» стилем, в котором обычно работает 10. См.: Williams R. Base and Superstructure in Marxist Cultural Theory // NLR . November — December 1973. No. 82. P. 3 – 16. 11. Idem. Marxism and Literature. Oxford: Oxford University Press, 1977. P. 30 – 31, 82. • Стюарт Холл •

165

Уильямс. И диалог между ними начался с весьма острого столкно‑ вения. В своей рецензии на «Долгую революцию» Томпсон жест‑ ко критиковал Уильямса за эволюционную стратегию, в рамках которой культура концептуализировалась как «целостный спо‑ соб жизни», за его склонность растворять классовые конфликты в широко понимаемом «общении», за его беспристрастный тон, несколько возвышающийся над противоборствующими класса‑ ми, и за империалистический размах используемого им понятия «культуры» (которое разными способами вовлекало в свою ор‑ биту решительно все, поскольку оно базировалось на рассмотре‑ нии взаимоотношений между формами энергии и организации, лежащих в основании любых практик. но разве культура — это не то, в чем присутствует история, спрашивал Томпсон?). В даль‑ нейшем мы увидели, насколько упорно Уильямс переосмыслял понятия своей первоначальной парадигмы, дабы учесть эту кри‑ тику, хотя и делал это окольным путем (как это свойственно для Уильямса): скорее посредством частичного усвоения Грамши, не‑ жели более непосредственным образом. Томпсон к тому же оперирует более «классическим» разли‑ чением нежели Уильямс, — различением между «социальным бытием» и «социальным сознанием» (эти термины, принадле‑ жащие Марксу, для него бесконечно более предпочтительны по  сравнению с  более модными «базисом» и  «надстройкой»). Поэтому там, где Уильямс настаивает на поглощении всех прак‑ тик тотальностью «реальной и неразложимой практики», Томп‑ сон обращается к более старому различению между тем, что от‑ носится к культуре и тем, что к ней не относится: между «куль‑ турой» и  «не‑культурой». «Любая теория культуры должна включать в себя понятие диалектического взаимодействия ме‑ жду культурой и тем, что к ней не относится». Тем не менее, его определение культуры все же не столь далеко от определения Уильямса: «Мы должны разместить на одном полюсе сырой ма‑ териал жизненного опыта, а на другом полюсе — все бесконеч‑ но сложные человеческие дисциплины и  системы, артикули‑ рованные или неартикулированные, формализованные в виде институтов или же рассредоточенные наименее формальным образом, которые „оперируют“ этим сырым материалом, рас‑ пространяют или деформируют его». общность позиций обна‑ руживается и в отношении понятия «практики», лежащей в ос‑ новании всех отдельных практик: «Я настаиваю на том, что это активный процесс, который одновременно является процессом, с  помощью которого люди и  создают историю»12. Две эти по‑ 12. Thompson E. P. The Long Revolution. P. 33.

166

• логоС

№1

[85] 2012 •

зиции сближаются также в некоторых негативных и позитив‑ ных аспектах. Что касается негативного аспекта, обе позиции выступают против метафоры «базис / надстройка» и редукцио‑ нистского или «экономистического» понимания детерминации. о метафоре «базис / надстройка»: «Диалектические отношения между социальным бытием и социальным сознанием — иначе говоря, между „культурой“ и „не‑культурой“ — находится в сре‑ доточии любого понимания исторического процесса в рамках марксистской традиции… Эта традиция наследует совершен‑ но верную диалектику, но механистическая метафора, через ко‑ торую она выражена, ложна. Эта метафора, позаимствованная у инженеров‑конструкторов… в любом случае окажется неаде‑ кватной для описания течения конфликтов, для описания диа‑ лектики изменчивых социальных процессов… Любые метафо‑ ры, которые обычно предлагаются, зачастую схематизируют разум, уводя его прочь от  интеракции, присущей живому со‑ знанию». Касательно редукционизма Томпсон замечает: «редук‑ ционизм — это отклонение в исторической логике, при которой политические и культурные события „объясняются“ в терминах классовой принадлежности действующих лиц… но опосредо‑ вание „интереса“ и „убеждения“ осуществляется не благодаря „комплексу надстроек“ Т. нейрна, но благодаря самим людям»13. Что касается положительного аспекта соприкосновения двух по‑ зиций, то здесь уместно привести элементарный тезис, который, как нам кажется, определяет, по сути, всю историческую рабо‑ ту Томпсона от «Возникновения английского рабочего класса» до  «Вигов и  охотников», «нищеты теории» и  далее: «Капита‑ листическое общество основано на формах эксплуатации, яв‑ ляющихся одновременно экономическими, моральными и куль‑ турными. если взять основное определяющее производственное отношение… и перевернуть его, то оно разоблачит себя то в од‑ ном аспекте (наемный труд), то в другом (этос стяжательства), то в третьем (отчуждение интеллектуальных способностей, ко‑ торые не требуются рабочему в его производственной роли)»14. Итак, здесь, несмотря на  множество значимых различий, мы обнаруживаем набросок одной значимой линии мышления в культурных исследованиях, или, как говорят некоторые, гос‑ подствующую парадигму. Эта парадигма противостоит при‑ писыванию «культурному» («the cultural») побочной или всего лишь рефлексивной роли. различными способами она концеп‑ туализирует культуру как переплетенную со  всеми социаль‑ ными практиками, а эти практики, в свою очередь, как общую 13. Idem. Peculiarities of the English // Socialist Register 1965. London, 1965. P. 351 – 352. 14. Ibid. P. 365. • Стюарт Холл •

167

форму человеческой деятельности: как чувственную человече‑ скую практику, как деятельность, посредством которой мужчи‑ ны и женщины создают историю. Эта парадигма противостоит рассмотрению отношений между идеальными и материальны‑ ми силами в терминах базиса и надстройки, особенно когда «ба‑ зис» определяется как детерминация «экономическим» в неком простом смысле. она предпочитает более широкую формули‑ ровку: диалектическое отношение социального бытия и соци‑ ального сознания, которые нельзя развести по  разным полю‑ сам (в некоторых альтернативных формулировках: диалектика «культуры» и  «не‑культуры»). Эта линия определяет «культу‑ ру» в равной мере как смыслы и ценности, возникающие среди определенных социальных групп и  классов на  основе их  кон‑ кретных исторических условий и отношений, посредством ко‑ торых они «трактуют» условия существования и  реагируют на них, и как живые традиции и практики, посредством кото‑ рых эти «трактовки» выражаются и в которых они находят свое воплощение. Уильямс объединяет два эти аспекта — дефиниции и способы жизни — вокруг самого понятия «культуры». Томп‑ сон объединяет эти два элемента — сознание и  условия — во‑ круг понятия «опыта». оба подхода влекут за собой некоторую неопределенность относительно самих этих ключевых терми‑ нов. Чтобы избежать какого бы то ни было различения между «культурой» и «не‑культурой», Уильямс без остатка растворяет «дефиниции опыта» в наших «способах жизни», и оба эти по‑ нятия, в свою очередь, растворяются в неразложимой реально‑ материальной «практике вообще». Томпсон иногда употребляет слово «опыт» в более привычном смысле, в смысле «сознания» как коллективных способов, какими люди «трактуют, передают или искажают» свои заданные условия, сырую материю жизни. Иногда он использует это понятие в смысле сферы «пережито‑ го», представляющего собой что‑то среднее между «условиями» и «культурой»; а иногда в значении самих объективных усло‑ вий, которым противопоставлены отдельные способы сознания. но каковы бы ни были терминологические расхождения, обе позиции склонны прочитывать структуры отношений в  пер‑ спективе того, как они «переживаются» и «ощущаются на опы‑ те». «Структуры ощущений» Уильямса с их нарочитым уплот‑ нением явно несовместимых элементов этому хороший пример. но то же самое справедливо и в отношении Томпсона, невзирая на его гораздо более полное историческое понимание «данно‑ сти» или структурированности связей и отношений, в которых мужчины и женщины оказываются по необходимости, и поми‑ мо их воли, и несмотря на его более пристальное внимание к де‑ терминации производственных и властных (exploitative) отно‑ 168

• логоС

№1

[85] 2012 •

шений в условиях капитализма. Все это — результат предостав‑ ления сознанию и опыту культуры столь значительного места в анализе. Характерная для этой парадигмы ориентация на опыт и акцент на творческой и исторической деятельности составля‑ ют два основных элемента гуманизма охарактеризованной по‑ зиции. Каждый из них последовательно предоставляет «опыту» статус удостоверяющей инстанции в любом культурном анали‑ зе. В конечном итоге как раз то, где и каким именно образом люди воспринимают свои условия жизни, определяют эти усло‑ вия и реагируют на них, объясняет с точки зрения Томпсона, почему любой способ производства — это тоже культура, и по‑ чему любая борьба между классами всегда оказывается вместе с тем и борьбой между модальностями культуры; и это именно то, что, по Уильямсу, в конечном счете и должно составить тему культурного анализа. В  «опыте» все, даже абсолютно различ‑ ные практики пересекаются; в «культуре» различные практики взаимодействуют — даже на  основании, отличающемся неста‑ бильностью и состоящем в отношениях взаимной детермина‑ ции. Этот смысл культурной тотальности — всего исторического процесса — пресекает любую попытку обособления инстанций и элементов. Их реальная взаимосвязь (в данных исторических условиях) должна обрести свое соответствие в тотализирующем движении «мысли», т. е. в анализе. Эти соображения заставили обоих мыслителей заключить наистрожайший пакт против любых форм аналитических аб‑ стракций, которые разделяют практики или намереваются те‑ стировать «актуальный исторический момент» во  всей его сложности и  специфике преимущественно при помощи логи‑ ческих или аналитических операций. Позиции этих мыслите‑ лей — особенно в конкретном историческом изложении («Воз‑ никновение английского рабочего класса», «Село и  город») — представляют собой полную противоположность гегелевским поискам скрытых сущностей. Конечно, их можно назвать «эс‑ сенциализирующими» ввиду их склонности к сведению практик к практике и поиску общих однородных «форм», лежащих в ос‑ новании самых разных областей. они по‑особому понимают то‑ тальность (правда, в их версии она пишется со строчной буквы и  характеризуется конкретностью, исторической обусловлен‑ ностью и асимметрией своих соответствий). они понимают ее «экспрессивно». А так как они постоянно подталкивают более традиционные формы анализа в сторону эмпирии или прочи‑ тывают другие структуры и отношения с точки зрения того, как они «проживаются», они по праву (даже если и не вполне аде‑ кватно) именуются «культуралистскими» в аспекте своего пре‑ валирующего акцента: даже после того, как были сделаны все • Стюарт Холл •

169

предостережения и оговорки, касающиеся слишком явного пе‑ рекоса в сторону «дихотомического теоретизирования»15. «Культуралистская» линия в культурных исследованиях была прервана появлением на интеллектуальной сцене «структура‑ лизмов». Структурализмы, будучи, возможно, более разнооб‑ разными, чем «культурализмы», тем не менее разделяли с ними некоторые позиции и установки, что делает обозначение их од‑ ним термином не таким уж неправильным. Уже отмечалось, что если «культуралистская» парадигма может быть сформулиро‑ вана безо всяких концептуальных отсылок к термину «идеоло‑ гия» (слово, конечно же, встречается, но оно не относится к чис‑ лу ключевых понятий), то  «структуралистские» интервенции в значительной степени артикулировались в ориентации на тер‑ мин «идеология»: в  соответствии с  более безупречным марк‑ систским происхождением структурализма, «культура» не иг‑ рает в нем существенной роли. но если это вполне справедли‑ во в отношении марксистского структурализма, то в отношении структуралистского предприятия в целом в лучшем случае это было бы полуправдой. Было бы элементарной ошибкой связы‑ вать структурализм в  целом исключительно с  влиянием Аль‑ тюссера и всех тех, кто оставался в фарватере его влияния (где «идеология» играла основополагающую, однако, ограниченную роль) и пренебрегать значением Леви‑Стросса. Со строго исто‑ рической точки зрения, именно Леви‑Стросс и ранняя семио‑ тика сыграли ключевую роль в возникновении структурализма. И  хотя марксистские структурализмы вытеснили концепцию Леви‑Стросса, они были и продолжают в теоретическом отно‑ шении оставаться обязанными его работам (от которых они не‑ редко отмахиваются или низводят на уровень сносок, стремясь задним числом спасти свою ортодоксальность). Именно струк‑ турализм Леви‑Стросса, усвоив лингвистическую парадигму, созданную Соссюром, подарил «социальным наукам о культу‑ ре» («human sciences of culture») надежду на парадигму, способ‑ ную совершенно по‑новому сделать их научными и строгими. И затем, когда в трудах Альтюссера были возрождены класси‑ ческие марксистские темы, Маркс по‑прежнему «прочитывал‑ 15. Касательно «культурализма» см. две основополагающие статьи Ричарда Джонсона о влиянии этой парадигмы: Johnson R. Histories of culture / theories of ideology // Johnson R. Ideology and Cultural Production / M. Barrett, P. Corrigan, A. Kuhn, J. Wolff (Eds). London: Croom Helm, 1979. P. 49 – 77; Idem. Three problematics: Elements of a theory of working class culture // Working Class Culture: Studies in history and theory / J. Clark, C. Critcher and R. Johnson (Eds). London: Hutchinson, 1979. P. 238 – 253. Об опасностях «дихотомического теоретизирования» см.: Barrett M., Corrigan P., Kuhn A., Wolff J. Representation and cultural production // Ideology and Cultural Production. P. 9 – 24.

170

• логоС

№1

[85] 2012 •

ся» — и реконструировался — в категориях лингвистической па‑ радигмы. В работе «Читая „Капитал“», например, приводятся аргументы в пользу того, что модус производства (введем новый термин) мог бы быть понят лучше всего, если бы он рассматри‑ вался как «структурированный подобно языку» (посредством селективного комбинирования инвариантных элементов). А‑ис‑ торическая и синхроническая установка «структурализма», на‑ правленная против характерного для «культурализма» истори‑ ческого акцента, проистекала из подобного источника. об этом свидетельствует, например, интенсивное использование выра‑ жения «социальное sui generis», употребляемом не как прилага‑ тельное, а как существительное: это словоупотребление Леви‑ Стросс заимствует не у Маркса, а у Дюркгейма (скорее у Дюрк‑ гейма, анализировавшего социальные категории мышления, например, в  «Первобытных формах классификации», нежели у Дюркгейма времен «разделения труда», когда он стал отцом‑ основателем американского структурного функционализма). Леви‑Стросс, однако, иногда обыгрывал некоторые марксист‑ ские формулировки. например: «Марксизм, если не сам Маркс, предлагает слишком слабые рассуждения, утверждая будто раз‑ нообразные практики непосредственно проистекают из практи‑ ки как таковой. не подвергая сомнению бесспорное первенство инфраструктур, я полагаю, что между практикой и практиками всегда есть посредник, а именно концептуальная схема, посред‑ ством использования которой материя и форма, не существую‑ щие независимо, реализуются в качестве структур, т. е. в каче‑ стве чего‑то такого, что является одновременно и  эмпириче‑ ским, и интеллигибельным». однако такое заявление — введем еще один термин — было во многом «жестикуляционным». Этот структурализм разделял с культурализмом радикальный отказ от метафоры «базис / надстройка», позаимствованной из неслож‑ ных частей «немецкой идеологии». И хотя «именно в теорию надстроек, едва затронутую Марксом», Леви‑Стросс стремил‑ ся внести свою лепту, весь его вклад состоял в таком же окон‑ чательном и бесповоротном разрыве с терминологией этой тео‑ рии, какой был осуществлен «культуралистами». здесь — и мы должны включить в эту характеристику и Альтюссера — культу‑ ралисты и структуралисты в равной мере приписывают сферам, которые прежде именовалась «надстроечными», ту специфику, а также ту эффективность и конституирующую первичность, ко‑ торые выводят их за пределы категорий «базиса» и «надстрой‑ ки». И Леви‑Стросс, и Альтюссер были антиредукционистами и антиэкономистами по своему образу мыслей и остро критико‑ вали ту транзитивную каузальность, которая столь продолжи‑ тельное время выдавала себя за «классический марксизм». • Стюарт Холл •

171

Леви‑Стросс последовательно работал с понятием «культу‑ ра». «Идеологии» он считал чем‑то менее важным: лишь «вто‑ ричными рационализациями». Подобно Уильямсу и  Гольдма‑ ну, он работал не на уровне соответствий между содержания‑ ми практики, а на уровне их форм и структур. но его способ концептуализации этих форм и структур полностью отличал‑ ся от способов концептуализации, характерных как для «куль‑ турализма» Уильямса, так и для «генетического структурализ‑ ма» Гольдмана. Это расхождение может быть охарактеризовано тремя различными способами. Во‑первых, Леви‑Стросс кон‑ цептуализировал «культуру» как категории и  как мыслитель‑ ные или языковые схемы, посредством которых различные об‑ щества структурировали свои условия существования: пре‑ жде всего (поскольку Леви‑Стросс был антропологом), речь идет об отношениях между человеческим и природным мира‑ ми. Во‑вторых, он представлял себе образ действий и практи‑ ку, посредством которых эти категории и  ментальные схемы производились и трансформировались, в значительной степе‑ ни по аналогии с теми способами, какими оперирует сам язык, являющийся первичным медиумом «культуры». Все что харак‑ терно для этих категорий и схем Дюркгейм определяет как «про‑ изводство значения»: они, прежде всего, — практики означива‑ ния (signiying practices). В‑третьих, после непродолжительного заигрывания с социальными категориями мышления, предло‑ женными Дюркгеймом и Моссом, Леви‑Стросс большей частью отказался от постановки вопроса об отношении между знача‑ щими и не‑значащими практиками, или другими словами, об от‑ ношении между «культурой» и «не‑культурой», сосредоточив‑ шись исключительно на  отношениях внутри практик означи‑ вания, посредством которых производятся категории значения. В  итоге, проблема детерминации, тотальности была в  основ‑ ном отложена на какое‑то время. Каузальная логика детерми‑ нации была оставлена ради структуралистской каузальности: ради логики композиции (arrangement), логики внутренних от‑ ношений, артикуляции частей в структуре. Все эти аспекты, без‑ условно, присутствуют и в работах Альтюссера, а также марк‑ систских структуралистов даже в том случае, когда ключевые термины переносятся ими на почву «безграничной теоретиче‑ ской революции» Маркса. В одном из основополагающих опре‑ делений идеологии, предложенных Альтюссером (идеология определялась там как темы, понятия и репрезентации, посред‑ ством которых мужчины и  женщины, оставаясь в  рамках во‑ ображаемого отношения, «проживают» свое отношение к сво‑ им реальным условиям существования), мы можем обнаружить приблизительный набросок Леви‑Строссовских «концептуаль‑ 172

• логоС

№1

[85] 2012 •

ных схем, опосредующих практику и практики». «Идеологии» здесь концептуализируются не как содержания и поверхност‑ ные формы идей, но как неосознаваемые категории, через ко‑ торые условия существования репрезентируются и пережива‑ ются. Мы уже высказывались насчет активного присутствия в мышлении Альтюссера лингвистической парадигмы (второй элемент, упомянутый выше). И  хотя в  своем понятии «сверх‑ детерминации» (over‑determination) — одном из своих наиболее влиятельных и продуктивных нововведений — Альтюссер вновь обратился к проблемам отношений между различными практи‑ ками и к вопросу детерминации (предложив, между прочим, со‑ вершенно новую и крайне привлекательную переформулировку, на которую впоследствии слишком мало обращали внимание), он старался подчеркнуть «относительную автономию» различ‑ ных практик и их внутренние особенности, условия и эффекты ценой «экспрессивной» концепции тотальности с ее типичны‑ ми гомологиями и соответствиями. Помимо совершенно различных интеллектуальных и  по‑ нятийных универсумов, в  которых эти альтернативные пара‑ дигмы формировались, имелись еще несколько пунктов, в ко‑ торых культурализм и структурализм, невзирая на их очевид‑ ные пересечения, явно противостояли друг другу. Мы можем распознать это противостояние по  одному из  его самых ост‑ рых моментов: по трактовке понятия «опыта» и той роли, ка‑ кую этот термин играл в каждой из этих перспектив. В то время, как в  «культурализме» опыт был основой, территорией «про‑ житого», где сознание и условия существования пересекались, структурализм настаивал на том, что «опыт» по определению не может быть основой чего бы то ни было, потому что «про‑ жить» и ощутить условия собственного существования, можно только внутри и посредством категорий, классификаций и ра‑ мок культуры. однако эти категории не возникают из опыта или в опыте: скорее опыт является их «эффектом». Культуралисты утверждали, что формы сознания и  формы культуры всегда коллективны. но они были далеки от того радикального тезиса, согласно которому в культуре и в языке субъект скорее «про‑ говаривается» категориями культуры, в  которых он / она мыс‑ лит, нежели сам «говорит ими». Эти категории, однако, не были всего лишь коллективными продуктами, противопоставляе‑ мыми индивидуальным продуктам: они были неосознаваемы‑ ми структурами. Вот почему, хотя Леви‑Стросс и говорил ис‑ ключительно о «Культуре», его понятие «культуры» заключало в себе возможность легкого перевода — Альтюссером — в кон‑ цептуальную плоскость идеологии: «Идеология, по сути, — это система „репрезентаций“, но в большинстве случаев эти репре‑ • Стюарт Холл •

173

зентации не  имеют ничего общего с  „сознанием“… это, пре‑ жде всего, структуры, которые они навязывают подавляющему большинству мужчин и женщин в обход их „сознания“… Имен‑ но в рамках идеологического бессознательного люди достигают успеха в изменении „пережитого“ отношения между ними и ми‑ ром, обретая ту новую форму специфического бессознательно‑ го, которая зовется „сознанием“»16. Именно в этом смысле сле‑ дует понимать то обстоятельство, что «опыт» трактуется здесь уже не как удостоверяющая инстанция, но как эффект: не как отражение реального, но как «воображаемое отношение». здесь остается сделать только один шаг (шаг, который разделяет ра‑ боту «за Маркса» и статью «Идеология и идеологические госу‑ дарственные аппараты») к уяснению того, как это «воображае‑ мое отношение» не просто служит гегемонии правящего класса над угнетенным классом, но и (через воспроизведение произ‑ водственных отношений и формирование рабочей силы в той форме, которая годится для капиталистической эксплуатации) расширенному воспроизводству самого способа производства. Многие другие линии дивергенции двух парадигм проистека‑ ют из этого пункта: например, концепция «людей» как носите‑ лей структур, которые говорят через людей и предоставляют им место, а не как активных деятелей, творящих собственную исто‑ рию; акцент на структурной, а не на исторической «логике»; за‑ бота о формировании — в «теории» — неидеологичного, научно‑ го дискурса; и в результате: гарантированное наделение приви‑ легированным положением понятийной работы и теории «как таковой»; взгляд на историю как на развитие структур: струк‑ туралистская «машина» (см. «нищета теории»17)… В рамках статьи у нас нет возможности проследить все след‑ ствия, проистекшие из  развития той или иной «основной па‑ радигмы» в  культурных исследованиях. Хотя эти парадигмы ни коим образом не охватывают собой всех — или почти всех — впоследствии перенятых стратегий, вполне уместно сказать, что обе они определили основные линии развития в этой области. Ключевые дебаты структурировались вокруг их проблематики; некоторые из лучших трудов по конкретным вопросам возник‑ ли из попыток применить одну из этих парадигм к конкретным проблемам и материалам. Характерным образом — сектантская и ханжеская атмосфера, а также очевидная несамостоятельность, свойственные критической интеллектуальной работе в Англии поспособствовали этому — аргументы и дискуссии слишком ча‑ 16. Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 233. 17. См.: Thompson E. P. The Poverty of Theory and Other Essays. NY ; London: Monthly Review Press, 1978.

174

• логоС

№1

[85] 2012 •

сто доходили до крайних позиций. В этих экстремальных пози‑ циях они нередко кажутся лишь зеркальными отражениями или инверсиями друг друга. Широкие типологии, с которыми мы ра‑ ботали до сих пор для удобства изложения, превращаются здесь в тюрьму для мышления. Мы не  утверждаем, будто можно быстро достичь синтеза этих двух направлений. Тем не менее в этом пункте, возможно, было бы уместным сказать, что ни «культурализм», ни «струк‑ турализм» в  их  нынешнем виде не  отвечают задаче построе‑ ния исследований культуры как концептуально продуманной и развитой в теоретическом отношении сферы исследований. Тем не менее нечто важное для выполнения этой задачи мы мо‑ жем извлечь из схематичного сопоставления сильных и слабых сторон этих двух парадигм. одна из наиболее сильных сторон структурализмов — их ак‑ цент на «детерминированных условиях». они напоминают нам, что пока на самом деле в каком‑либо конкретном анализе не бу‑ дет обнаружено наличие диалектического отношения между двумя частями высказывания, согласно которому «люди творят историю… на основе условий, которые не ими созданы», резуль‑ татом по необходимости будет наивный гуманизм с его неиз‑ бежными следствиями: волюнтаристской и популистской поли‑ тической практикой. Тот факт, что люди могут осознать усло‑ вия своего существования, организовать борьбу против этих условий и действительно изменить их (без чего невозможно по‑ мыслить, не то чтобы осуществлять никакую активную поли‑ тику), не позволяет нам игнорировать то обстоятельство, что в капиталистических отношениях мужчины и женщины обре‑ тают свое место и положение в рамках тех отношений, которые конституируют их  как действующих лиц. «Пессимизм интел‑ лекта, оптимизм воли» предпочтительнее в качестве отправно‑ го пункта, чем простые героические заявления. Структурализм позволяет нам начать мыслить — как настаивал Маркс — отно‑ шения структуры на каком‑то ином основании, нежели их све‑ дение к  отношениям между «людьми». Это был характерный для Маркса уровень абстракции: тот, что позволил ему порвать со  слишком явным, однако, ошибочным отправным пунктом «политической экономии» — голым индивидом. Этот аспект связан с  другой сильной стороной структура‑ лизма: признанием структурализмом не только необходимости абстракции как инструмента мышления, посредством которо‑ го присваиваются «реальные отношения», но  и  присутствия (в трудах Маркса) непрерывного и комплексного движения ме‑ жду различными уровнями абстракции. Конечно, следует при‑ знать — как утверждает культурализм, — что в  исторической • Стюарт Холл •

175

реальности практики не вписываются в четкие классификации. Тем не менее чтобы мыслить и анализировать комплексность ре‑ ального, необходим акт мыслительной практики; и это делает необходимым использование силы абстракции и анализа, фор‑ мирование понятий, при помощи которых можно проникнуть в комплексность реального именно для того, чтобы обнаружить и прояснить отношения и структуры, которые не могут быть зримы для наивного, невооруженного глаза, и тем более не мо‑ гут сами себя представить и удостоверить. «При анализе эконо‑ мических форм нам не помогут ни микроскопы, ни химические реагенты. Сила абстракции должна заменить и то, и другое». ра‑ зумеется, структурализм часто понимал этот тезис в его экстре‑ мальной форме. Поскольку мышление невозможно без «силы абстракции», структурализм отождествил мышление с прида‑ нием абсолютного первенства уровню формирования поня‑ тий, и  притом исключительно на  самом высоком, максималь‑ но абстрактном уровне абстракции: теория с большой буквы «Т» становится в таком случае верховным судьей. но это как раз означает утратить то понимание, которое мы обрели, опира‑ ясь на собственную практику Маркса. Ибо, например, из «Капи‑ тала» совершенно недвусмысленно следует, что метод — имею‑ щий, конечно, место «в мышлении» («а где же еще?», спрашивал Маркс во Введении 1857 года) — покоится не на простой опера‑ ции абстракции, но на движении и отношениях, которые аргу‑ ментация постоянно учреждает между различными уровнями абстракции: на  каждом из  этих уровней предпосылки, задей‑ ствованные в данный момент, не должны смешиваться с теми предпосылками, которые — ради последовательности аргумен‑ тации — должны оставаться неизменными. Переход на другой уровень «увеличения» (если использовать метафору микроско‑ па) требует спецификации дальнейших условий существова‑ ния, не учтенных на предыдущем, более абстрактном уровне: таким способом, посредством последовательных абстракций различной магнитуды, следует двигаться в сторону конститу‑ ции, репродукции «конкретного в мысли» как эффекта мышле‑ ния определенного рода. Адекватно этот метод не представлен ни в абсолютизме «теоретической практики», характерном для структурализма, ни в антиабстракционистской позиции («ни‑ щета теории»), в которой — в рамках ответной реакции — ока‑ зывался культурализм как в силу внешних обстоятельств, так и по собственной воле. Тем не менее этот метод является тео‑ ретическим по  сути, и  таковым он и  должен быть. Убежден‑ ность структурализма в том, что мысль не отражает реальность, но артикулируется в опоре на опыт реальности и усваивает его, представляет собой в этой связи неизбежный отправной пункт. 176

• логоС

№1

[85] 2012 •

Адекватная проработка следствий из этого аргумента могла по‑ родить метод, который избавил бы нас от бесконечных колеба‑ ний между абстракцией и антиабстракцией, а также от ложного противопоставления теоретизма и эмпиризма, которые и по сей день характеризуют и вместе с тем деформируют полемику ме‑ жду структурализмом и культурализмом. Другая сильная сторона структурализма заключается в его концепции «целого». несмотря на то, что культурализм постоян‑ но настаивает на радикальной партикулярности своих практик, в  некотором смысле в  присущем ему способе концептуализа‑ ции «тотальности» угадывается что‑то от комплексной просто‑ ты, характерной для экспрессивной тотальности. ее комплекс‑ ность — результат той легкости, с какой практики складываются в единое целое и распадаются: но эта комплексность сводима — в мышлении — к «простоте» практики (человеческой активно‑ сти как таковой), в которой постоянно возникают все те же про‑ тиворечия, находящие свое единообразное отражение в любой деятельности. Структурализм заходит очень далеко в создании машины «Структуры» с ее порождающими самих себя склонно‑ стями («спинозовская вечность», чья функция представляет со‑ бой лишь сумму ее эффектов: подлинно структуралистская точ‑ ка зрения), ориентирующимися на свои специфические модели. Тем не менее его превосходство над культурализмом проявляет‑ ся в его концепции неизбежной комплексности единства струк‑ туры (сверх‑детерминация была бы более эффективным спосо‑ бом осмысления этой комплексности, нежели комбинаторная инвариантность структуралистской каузальности). Более того, структурализм располагает понятийным инструментарием, по‑ зволяющим мыслить «единство», основывающееся на различи‑ ях между практиками, а не на их единообразии. здесь мы сно‑ ва сталкиваемся с примером критического усвоения структура‑ лизмом метода Маркса: достаточно вспомнить сложные пассажи из Введения 1857 года к «наброскам», где Маркс демонстриру‑ ет, как можно мыслить «единство» социальной формации, скон‑ струированное не на основе тождества, а на основе различия. Ко‑ нечно, акцент на различии мог привести — и, в конечном счете, привел — различные версии структурализма к  фундаменталь‑ ной неоднородности их понятий, вследствие которой выраже‑ ния «структура» и «тотальность» утратили какой бы то ни было смысл. Фуко и  других постальтюссерианцев на  этот кружной путь, ведущий к  абсолютной, а  не  относительной автономии практик, привело убеждение в их неизбежной гетерогенности и их «неизбежном несоответствии». однако акцент на единстве‑ в‑различии, на комплексном единстве — Марксово конкретное как «единство многих детерминаций» — может быть разрабо‑ • Стюарт Холл •

177

тан в другом и, в конечном итоге, более продуктивном направ‑ лении: в направлении проблематики относительной автономии и  «сверхдетерминации», а  также исследований артикуляции. С другой стороны, артикуляция таит в себе опасность крайнего формализма. однако ее важное преимущество состоит в том, что она позволяет нам представить себе, как специфические прак‑ тики (артикулированные вокруг противоречий, не все из кото‑ рых возникают одним и тем же образом, в одном и том же пунк‑ те, в один и тот же момент) могут тем не менее мыслиться вместе. Таким образом, структуралистская парадигма (разработанная должным образом) предоставляет нам возможность начать дей‑ ствительную концептуализацию специфики различных прак‑ тик (аналитически различенных, абстрагированных), не теряя из вида ансамбль, который они создают. Культурализм постоян‑ но встает на защиту специфики различных практик («культура» не должна растворяться в «экономике»), но ему недостает аде‑ кватного способа теоретического обоснования этой специфики. Третья сильная сторона структурализма состоит в осущест‑ вленном им смещении понятия «опыт» из занимаемой им пре‑ жде центральной позиции, а  также в  его основополагающем вкладе в  разработку забытой категории «идеологии». Трудно представить себе характерный для культурных исследований способ мышления в рамках марксистской парадигмы, не обре‑ менявшей себя категорией «идеологии». Конечно, культура‑ лизм постоянно ссылается на это понятие: но на самом деле оно не находится в центре понятийного универсума культурализ‑ ма. Удостоверяющая способность и  образцовый характер по‑ нятия «опыт» воздвигают барьер между культурализмом и над‑ лежащим понятием «идеологии». но без этого понятия эффек‑ тивность «культуры» для воспроизводства отдельного способа производства осталась  бы непонятной. Верно, что в  послед‑ них структуралистских попытках концептуализации «идеоло‑ гии» наблюдается отчетливая тенденция к тому, чтобы дать ей функционалистское прочтение, истолковав ее как необходимый элемент, цементирующий общественную формацию. но исхо‑ дя из этой позиции, решительно невозможно (такова была бы аргументация культурализма) вообразить себе такие идеоло‑ гии, которые по определению не являются «господствующими», или понятие борьбы (появление последнего в знаменитой ста‑ тье Альтюссера, вошедшей в состав «Идеологических аппаратов государства» было во многих отношениях — введем еще одно новое слово — «жестикуляционным»). Тем  не  менее уже сей‑ час проводится работа, способная предложить способы, каки‑ ми поле идеологии может быть адекватно концептуализировано как территория борьбы (благодаря работам Грамши и — недав‑ 178

• логоС

№1

[85] 2012 •

но — работам Лакло), и эти способы скорее структуралистские, нежели культуралистские. Почти все сильные стороны культурализма могут быть выве‑ дены из слабостей структуралистской позиции, упоминавших‑ ся выше, а также из ее стратегических промахов и ее умолча‑ ний. Культурализм с  полным правым настаивал на  аффирма‑ тивном моменте в развитии осознанной борьбы и организации как необходимом элементе в анализе истории, идеологии и со‑ знания: против настойчивого принижения его значения в рам‑ ках структуралистской парадигмы. здесь вновь главным обра‑ зом Грамши был тем, кто предоставил нам ряд более совершен‑ ных понятий, посредством которых мы можем связать большей частью «неосознаваемые» и предданные нам культурные кате‑ гории из сферы «здравого смысла» с образованием более актив‑ ных и  систематичных идеологий, обладающих способностью вторгаться в основание здравого смысла и народных традиций и, благодаря таким вмешательствам, организовывать массы мужчин и женщин. В этом смысле культурализм подобающим образом возродил диалектическое отношение между неосознан‑ ностью культурных категорий и моментом осознанной органи‑ зации: даже если в своем характерном развитии он обнаружи‑ вал склонность к сочетанию структуралистского чрезмерного акцента на «условиях» со слишком сильным акцентом на «со‑ знании». Поэтому культурализм не просто реабилитировал — в качестве необходимого элемента любого анализа — процесс, посредством которого классы‑в‑себе (определяемые по  преи‑ муществу тем, как экономические отношения позициониру‑ ют «людей» в роли агентов) становятся активной исторической и политической силой: классами‑для‑себя. он потребовал так‑ же — вопреки своей антитеоретической установке — чтобы лю‑ бой момент, исследуемый должным образом, истолковывался в терминах того уровня абстракции, на котором осуществлял‑ ся анализ. И вновь Грамши оказался тем, кто первым стал ука‑ зывать путь за пределы этой ложной поляризации в своих рас‑ суждениях о «коридоре между структурой и сферой комплекс‑ ных надстроек», а также об их различных формах и моментах. В наших размышлениях мы сосредоточились главным обра‑ зом на характеристике того, что мы считали двумя основопо‑ лагающими парадигмами в культурных исследованиях. Конеч‑ но, эти парадигмы ни  в  коем случае не  были единственными действующими парадигмами. они никоим образом не  охва‑ тывают собой всех новых наработок и тенденций в мышлении. Тем не менее в некотором смысле эти парадигмы могут использо‑ ваться, чтобы проанализировать то, что кажется нам крайне не‑ удовлетворительным или неадекватным в тех моделях, которые • Стюарт Холл •

179

предлагаются в качестве альтернативных объединяющих прин‑ ципов. Далее мы вкратце охарактеризуем три из таких моделей. Первая из них связана с Леви‑Строссом, ранней семиотикой, понятиями лингвистической парадигмы, а также сосредоточе‑ нием на «практиках означивания». Под воздействием психоана‑ литических понятий и Лакана эта модель двигалась в сторону последовательной организации практически всего поля куль‑ турных исследований вокруг таких категорий, как «дискурс» и «субъект». один из способов понять эту линию мысли — рас‑ сматривать ее как попытку заполнить то пустое пространство в  раннем структурализме (как марксистского, так и  не  марк‑ систского толка), в котором — по всей видимости в рамках более ранних дискурсов — ожидалось появление «субъекта» и субъ‑ ективности, впрочем, так и не состоявшееся. Это, конечно, как раз один из тех ключевых пунктов, в которых культурализм об‑ ращает свою острую критику против структуралистского «про‑ цесса без субъекта». разница лишь в  том, что в  то  время как культурализм корректирует чрезмерный структурализм ран‑ них моделей посредством возвращения единого субъекта созна‑ ния (коллективного или индивидуального) в центр «структуры», теория дискурса — при помощи фрейдовского представления о бессознательном и лаканского представления о том, как субъ‑ екты конституируются в языке (посредством усвоения сферы символического и закона культуры) — восстанавливает децен‑ трированного субъекта, противоречивого субъекта как серии позиций в рамках языка и познания, в контексте которых, как может показаться, формулируется культура. Этот подход отчет‑ ливо распознает пробелы не только в структурализме, но и в са‑ мом марксизме. Проблема состоит в  том, что способ, каким «субъект» культуры концептуализируется, носит трансистори‑ ческий и «универсальный» характер: этот способ обращается к «субъекту вообще», а не к исторически детерминированным социальным субъектам или социально детерминированным конкретным языкам. Следовательно, он пока не  способен пе‑ ревести свои всеобщие высказывания на  уровень конкретно‑ го исторического анализа. Вторая трудность состоит в том, что процессы несогласия и борьбы, помещенные ранним структура‑ лизмом целиком и полностью на уровень «структуры», теперь — вследствие одной из наиболее устойчивых зеркальных инвер‑ сий — оказываются исключительно на уровне неосознаваемых процессов субъекта. Вполне возможно — как часто на этом на‑ стаивает культурализм, — что субъективное представляет собой неизбежный момент любого такого анализа. однако подобное утверждение в корне отлично от демонтажа целокупности со‑ циальных процессов, охватывающих собой особые модусы про‑ 180

• логоС

№1

[85] 2012 •

изводства и социальные формации и воссоздания их исключи‑ тельно на уровне неосознаваемых психоаналитических процес‑ сов. Хотя была проделана важная работа — как в рамках этой парадигмы, так и над тем, чтобы определить и разработать ее — ее претензии на  замену всех понятий предшествующих пара‑ дигм системой более адекватных понятий кажутся чрезмерно амбициозными. ее претензии на интеграцию марксизма в бо‑ лее адекватный материализм являются скорее семантическими нежели концептуальными. Вторая из  трех тенденций состоит в  попытке вернуться к терминологии более классической «политической экономии» культуры. Сторонники этой позиции утверждают, что альтер‑ нативные концепции сверх всякой меры сосредоточиваются на культурных и идеологических аспектах. они же, напротив, предлагают восстановить старую терминологию «базиса / над‑ стройки», что позволило  бы — вследствие окончательной де‑ терминации культурно‑идеологического экономическим — об‑ рести ту иерархию детерминаций, которой, как кажется, недо‑ стает обеим альтернативам: культурализму и структурализму. Эта позиция настаивает на том, что экономические процессы и структуры культурного производства более значимы нежели их культурно‑идеологический аспект, и что они вполне адекват‑ но интерпретируются в рамках более классической терминоло‑ гии выгоды, эксплуатации, прибавочной стоимости и  в  рам‑ ках анализа культуры как товара. она сохраняет представление об идеологии как о «ложном сознании». Конечно, имеются некоторые основания для утверждения, согласно которому как структурализм, так и  культурализм — каждый по  собственным основаниям — пренебрегают эконо‑ мическим анализом культурного и идеологического производ‑ ства. Тем не менее, в случае возвращения на эту, более «класси‑ ческую» территорию, мы снова столкнемся с теми проблемами, которые с самого начала осаждали ее. Специфика эффекта куль‑ турного и идеологического измерения вновь ускользнет. Эта по‑ зиция склонна понимать экономический уровень не как всего лишь «необходимое», но  как «достаточное» объяснение куль‑ турных и идеологических эффектов. Кроме того, характерная для нее сосредоточенность на анализе товарной формы (com‑ modity‑form) размывает все тщательно проведенные различия между разными практиками, ибо то, что привлекает ее внима‑ ние — это лишь самые общие аспекты товарной формы. Поэто‑ му ее выводы по  большей части характеризовались высоким уровнем абстракции, уровнем исторической эпохи: обобщения, касающиеся товарной формы, оставались в  силе для всей ка‑ питалистической эпохи. на этом высоком уровне абстракции, • Стюарт Холл •

181

характерном для ориентации на «логику капитала», мало что можно достичь путем конкретного и  последовательного ана‑ лиза. Тем  самым упомянутая позиция склонна к  разработке своей собственной формы функционализма: функционализма «логики», а  не  «структуры» или истории. Этот подход, конеч‑ но, тоже приносит результаты, достойные детального исследо‑ вания. но он слишком многим жертвует из того, что было полу‑ чено с большим трудом, не компенсируя эти потери приростом объяснительного потенциала. Третья позиция тесно связана со структуралистским пред‑ приятием, но  при этом она следует путем «различия» вплоть до радикальной гетерогенности. работы Фуко, переживающие сегодня один из  тех периодов некритичного ученичества, по‑ средством которого британские интеллектуалы воспроизводят в настоящее время свою зависимость от современных француз‑ ских идей, обладали исключительно позитивным эффектом: прежде всего, потому что, отложив в сторону решение почти неразрешимой проблемы детерминации, Фуко сделал возмож‑ ным долгожданное возвращение к конкретному анализу отдель‑ ных идеологических и дискурсивных формаций, а также исто‑ ков их возникновения. Фуко и Грамши проделали значительную часть наиболее продуктивной работы над конкретным анали‑ зом, предпринятой на сегодня в этой области, тем самым уси‑ ливая и — парадоксальным образом — утверждая значение кон‑ кретной исторической инстанции, которая всегда была одной из основных сильных сторон культурализма. но, с другой сто‑ роны, пример Фуко является позитивным только в том случае, если его общая эпистемологическая позиция не принимается некритично на веру. Ведь на самом деле Фуко столь решительно приостанавливает процесс вынесения суждения и столь после‑ довательно придерживается скептической позиции в  отноше‑ нии любой детерминации или любой взаимосвязи между прак‑ тиками, не  являющейся случайной, что у  нас есть основания рассматривать его не как агностика в отношении этих вопро‑ сов, а как того, кто глубоко убежден в неизбежном не‑соответ‑ ствии всех практик друг другу. Из такой перспективы ни соци‑ альная формация, ни государство не могут мыслиться адекват‑ но. И в самом деле, Фуко постоянно попадает в вырытую им же самим яму. Так, когда он — вопреки своей тщательно оберегае‑ мой эпистемологии — неожиданно наталкивался на некоторые «соответствия» (например, тот простой факт, что все основные моменты перехода, которые он обнаруживал в каждом из своих исследований — о тюрьме, сексуальности, медицине, психиатри‑ ческой больнице, языке и политэкономии, — как кажется, схо‑ дятся друг с другом именно в той точке, в которой происходит 182

• логоС

№1

[85] 2012 •

роковая, историческая встреча индустриального капитализма и буржуазии), он впадает в вульгарный редукционизм, полно‑ стью противоречащий тем утонченным позициям, которых он придерживался в других своих рассуждениях. Я уже достаточно сказал, чтобы показать, что с моей точки зрения стандартам исследования в наибольшей степени отве‑ чает та линия в культурных исследованиях, которая пыталась продуктивно мыслить (think forwards), опираясь на лучшие эле‑ менты в структуралистском и культуралистском предприятиях и используя некоторые из понятий, разработанных в работах Грамши. И основание этого теперь также должно быть ясным. несмотря на то, что ни структурализм, ни культурализм не смо‑ гут функционировать в качестве самодостаточных парадигм ис‑ следования, они — в отличие от своих конкурентов — занимают центральное положение в этой области, поскольку вместе они (как в своих дивергенциях, так и в своих конвергенциях) затра‑ гивают то, что должно быть центральной проблемой культур‑ ных исследований. они постоянно возвращают нас на террито‑ рию, маркированную жестко связанными, но не взаимоисклю‑ чающими понятиями культура / идеология. они вместе ставят вопросы, проистекающие из попытки мыслить одновременно специфику различных практик и  формы артикулированного единства, которые они конституируют. они постоянно — хотя это ошибка — возвращаются к  метафоре «базис / надстройка». они правы, настаивая на  том, что этот вопрос, резюмирую‑ щий все проблемы нередукционистской детерминации, касает‑ ся самой сути, и что от решения этой проблемы зависит спо‑ собность культурных исследований преодолеть бесконечные колебания между идеализмом и редукционизмом. они проти‑ востоят — хотя и  противоположными способами — диалекти‑ ке условий существования и сознания. на другом уровне они ставят вопрос об отношении между логикой мышления и «ло‑ гикой» исторического процесса. они последовательно держат‑ ся перспективы подлинно материалистической теории культу‑ ры. В своих неизменных антагонизмах, которые стимулируют их, они не обещают легкого синтеза. но вместе они определяют, где находится пространство (если таковое вообще существует) и где пролегают пределы, в которых этот синтез мог бы осуще‑ ствиться. В культурных исследованиях все зависит от них. Перевод с английского Ильи Инишева

• Стюарт Холл •

183

«Иконический поворот» в теориях культуры и общества1 ИЛья Инишев

О

бласть современного социального и гуманитарно-научного знания отличается высокой степенью дифференцированности. Единство многообразных социальных и гуманитарных наук уже не обеспечивается ни тематически, ни методически. Не считая это обстоятельство чем-то негативным и, напротив, усматривая в нем позитивные признаки самостоятельного и продуктивного развития отдельных дисциплин, нам кажется весьма важным обратить внимание на общие для различных социальных и гуманитарно-научных исследований содержательные мотивы, которые в какой-то мере связывают отдельные науки не только и не столько друг с другом, сколько с дотеоретической социальной действительностью. К числу таких мотивов, как нам кажется, относится проблематика образа. Ее способность выступить в этой роли объясняется, прежде всего, очевидными изменениями в социальной и культурной сфере, наблюдаемыми в последние десятилетия. Образы и различные визуальные содержания стали поистине вездесущими, что в  конечном счете привело к  соответствующим переменам в функции и статусе образов. Эти изменения были описаны в первом приближении Вальтером беньямином в его программной работе «Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости» (1936). сегодня они служат одним из оснований если и не всеобщего, то по меньшей мере широкого интереса к проблематике образности. Пожалуй, редкая из дисциплин, причисляющих себя к современным социальным наукам, способна полностью игнорировать эту тему: различные 1. Статья подготовлена при финансовой поддержке Научного фонда НИУ ВШЭ . Проект «Субъект модерна: социокультурные модели личности и пробле‑ ма персональной идентичности» (№ 10‑08‑0002).

184

• Логос

№1

[85] 2012 •

типы образности (от художественной до коммерческой и от визуальной до вербальной) вплетены в саму ткань современного социума. Однако одного только изобретения средств массового производства образов и цифровых каналов их дистрибуции еще недостаточно, чтобы привести к по-настоящему качественным изменениям, отражением которых служит растущий интерес к вопросам образности и визуальности. Помимо историко-генетической, или диахронической, плоскости вопроса существует и систематическая, или синхроническая, плоскость. Образы «сами по себе», т. е. невзирая на исторические контексты и региональные различия, должны обладать теми чертами и потенциями, которые заставляют современных социальных теоретиков и исследователей культуры уделять им столь пристальное внимание и которые находят свое воплощение в различных социально-исторических типах и функциях образности. Исследование образов «самих по себе» не может ограничиваться понятийным анализом. Одним из сильнейших побудительных мотивов к провозглашению «иконического поворота», о котором пойдет речь в нижеследующем, было признание смысловой автономии образа. Образ, возможно, единственный объект, который в процессе своего восприятия не только потребляет «семантические ресурсы», сформированные в иных средах, например, в языковой коммуникации или телесных практиках разнообразных общественных ритуалов. Он также производит их специфическим для него способом. Иконический опыт, с одной стороны, представляет собой продолжение внеобразного опыта, а, с другой стороны, прерывает его течение, привнося в него содержания, спонтанно сформировавшиеся и стабилизировавшиеся в специфически образном медиуме. автономная по отношению к языку «логика образа» обусловливает своего рода непроизвольную конкретизацию общих рассуждений об образе, его функциях и структуре. тем самым любое исследование образа — даже если оно намерено оставаться в пределах сравнительно масштабных постановок вопроса — рано или поздно и без дополнительной мотивации переходит с макроуровня «диахронического» исследования на микроуровень «синхронического». Этот спонтанный переход связан с  особым отношением образного к зримому. Образ как самостоятельная область смыслоформирования не только требует соответствующей интуитивной (в данном случае зрительной) данности, но и представляет собой универсальную модель зримости. Образ — это, разумеется, далеко не все, что может быть зримо, но он способен показать, как именно все становится видимым. Далее мы схематично изложим идею «иконического поворота», который, по утверждению ряда исследователей, как в ста• иЛья инишев •

185

ром, так и в Новом свете произошел в философии и социальных науках в  90-х гг. прошлого века. Поначалу нас будет интересовать макроуровень проблематики образа, который при посредстве вышеупомянутой «спонтанной конкретизации» вскоре приведет нас на микроуровень анализа структуры конкретных образов. Но начнем мы с краткого разъяснения терминологических вопросов, связанных с формулой «иконический поворот», упомянутой в заглавии. 1. ла бИрИНт «ПОВ Ор ОтОВ» Как известно, моду на словосочетания-маркеры с использованием слова «поворот» ввел ричард рорти в конце 60-х2. На сегодняшний день существует множество вариаций на тему первоначальной формулировки («linguistic turn»): от интерпретативного поворота до пространственного3. тем не менее, «оригинальное» выражение сохраняет свое первенство не только в историческигенетическом, но и систематическом отношении. Во-первых, большинство производных словосочетаний используются по  преимуществу в  нормативном смысле. Они не столько указывают на факт произошедшего и общепризнанного сдвига в принципиальных исследовательских установках в той или иной области знания, сколько служат своего рода «декларацией о намерениях». Другими словами, в этих словообразованиях превалирует риторическая составляющая. Подчас они выполняют функцию сигнальных огней, очерчивающих и одновременно оберегающих какую-либо «символическую территорию». На фоне большинства последующих «turns» «лингвистический поворот» — выражение скорее ретроспективное и  дескриптивное. Это следует уже из того, что фактически поворот к языку произошел за полвека до возникновения соответствующего обозначения. Во-вторых, «лингвистический поворот» превосходит все прочие в масштабах. На сегодня нет ни одного сколько-нибудь влиятельного направления в философии и гуманитарных науках, которое оставалось бы не затронутым им. Если трактовать «поворот» как всеобъемлющий пересмотр принципиальных ос2. The Linguistic Turn. Essays in Philosophical Method / R. Rorty (Ed.). Chicago: The University of Chicago Press, 1967. 3. Одна из наиболее впечатляющих попыток систематизации «поворотов» в нау‑ ках о культуре представлена в следующем издании: Bachmann-Medick D. Cultural Turns. Neuorientierungen in den Kulturwissenschaften. Hamburg: Rowohlt Taschenbuch Verlag, 2006.

186

• Логос

№1

[85] 2012 •

нований, то, несмотря на всю важность последующих трансформаций, едва ли какая-либо из них может сравниться по влиянию и долговременному характеру своих последствий с лингвистической трансформацией. При  всей справедливости вышесказанного и  для «иконического поворота», следует отметить одну его отличительную черту. В  теориях, составляющих «иконический поворот», образ рассматривается как специфический медиум, обладающий собственной — т. е. альтернативной по  отношению к  лингвистической — логикой формирования смысла. тем самым «иконический поворот» не  предусматривает поспешных выводов о «смене парадигм» в сфере социальных и гуманитарных наук. Как нам кажется, его следует рассматривать скорее как комплементарный по отношению к лингвистическому повороту. В его рамках происходит продуктивная дифференциация предметного поля гуманитарных и социальных наук, в результате которой образуется новая, относительно самостоятельная, трансдисциплинарная область исследований. Некоторые терминологические трудности готовит наличие целого ряда языковых конструкций, которые зачастую рассматриваются как синонимичные: iconic turn, pictorial turn, imagic turn, visual turn. Формула «iconic turn» была предложена швейцарским искусствоведом Готфридом бёмом в 1994 г. в статье, вошедшей в изданный им сборник программных работ по современной философии образа4. бём, писавший докторскую диссертацию под руководством Гадамера, занимается по большей части обсуждением онтологических и эпистемологических вопросов, связанных с проблематикой образности. Внутренняя структура образа, его связь с материальным носителем, потенциал образа как ресурса познания — вот некоторые из основных тем, находящихся в его поле зрения. Подобная тематическая ориентация преобладает среди континентальных философов и  искусствоведов, по  преимуществу немецкоязычных. Формулировка «iconic turn» как раз и служит суммарным обозначением для таких постановок вопроса. Выражение «pictorial turn» ввел в оборот американский литературовед томас Митчелл. Одноименная статья (впервые опубликована в 1992 г.) открывает сборник его программных работ, изданный во  всё том  же 1994  г.5. В  фокусе теоретических ин4. Böhm G. Wiederkehr der Bilder // Was ist ein Bild / G. Böhm (Hg.). München: Wil‑ helm Fink Verlag, 1994. S. 13. 5. Mitchell W. J. T. The Pictorial Turn // Mitchell W. J. T. Picture Theory. Essays on Ver‑ bal and Visual Representation. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1994. • иЛья инишев •

187

тересов Митчелла находится вопрос о соотношении иконологии и идеологии, которые, с его точки зрения, взаимосвязаны и взаимообратимы. трактовка образа как инструмента политики репрезентаций — это то, что объединяет «pictorial turn» в версии Митчелла с «visual turn», теоретической стратегией в рамках британских «культурных исследований», исходящей из идеи «визуальной культуры» как отличительной черты текущего этапа в развитии современного западного общества. Одним из основных пропонентов этой стратегии является американский медиа-теоретик Николас Мирзоев6. Два эти теоретические направления в рамках исследований образности и визуальности различаются в том, как каждый из этих проектов (pictorial turn, с одной стороны, и visual turn — c другой) относится к проблеме материального носителя образа, или материального медиума. Если для Митчелла и  иных сторонников проекта «pictorial turn» интересен сам иконический медиум, обладающий особым модусом присутствия, оказывающим влияние на способы и эффекты восприятия образного содержания, то для теоретиков «визуальной культуры» на переднем плане их теоретического интереса находятся социальные и политические импликации образных содержаний. В этом аспекте американский «pictorial turn» и европейский «iconic turn» оказываются вполне солидарны. американский историк искусства и теоретик визуального опыта Кит Мокси описывает соотношение теоретических позиций в этом вопросе посредством противопоставления «презентации» и «репрезентации». сторонники pictorial / iconic turn, как он утверждает, исходят из представления, согласно которому «образ является презентацией, истоком мощи, природа которого как объекта наделенного бытием требует, чтобы те, кто его анализирует, обращали пристальное внимание на способ, каким он воздействует своей магией на зрителя»7. Пропоненты visual turn, или visual culture, трактуют образ как «культурную репрезентацию», значение которой связано по  большей части с  содержанием образа. тем самым выражения «iconic turn» и «pictorial turn», с одной стороны, обозначают различные теоретические линии в  рамках проблематики образа. различия затрагивают аспект генезиса (обе линии принадлежат разным интеллектуальным традициям) и аспект конечных целей (экспликация онтологической структуры, в одном случае, и политических содержаний, в другом). с  другой стороны, характерный для них обеих интерес 6. Mirzoeff N. An Introduction to Visual Culture. London; NY : Routledge, 1999. 7. Moxey K. Visual Studies and the Iconic Turn // Journal of Visual Culture. Los Ange‑ les; London; New Delhi; Singapore: Sage, 2008. Vol. 7 (2). P. 141.

188

• Логос

№1

[85] 2012 •

к  материальной составляющей образности делает их  возможное сотрудничество весьма многообещающим8. Далее мы схематично изложим социально-теоретические основания «иконического поворота» в теориях культуры и общества. 2. Образы В КультурЕ И ОбщЕс тВЕ (макроуровень) Одним из первых, — если не первым — кто обратил внимание на эстетическое измерение социальной и политической жизни, был Георг зиммель. Это обстоятельство, на наш взгляд, недвусмысленно свидетельствует о том, что проблематика эстетического в социально-теоретическом контексте возникла задолго до появления постмодернистского дискурса. В  своей программной статье 1896  года «социологическая эстетика»9 зиммель говорит об  «эстетических потребностях» и «эстетических инстинктах», выступающих в роли факторов, формирующих и стабилизирующих на какое-то время социальные связи. Эстетическое для зиммеля не локализовано в области искусства или прекрасного. Оно представляет собой своего рода сквозную «линию», которая «разделяет способы мыслить»10. любые, даже самые абстрактные понятия и дистинкции находят свое финальное основание и постоянно действующий движущий мотив в  интуитивном различении приятного-неприятного. «Наши ощущения привязаны к различиям: ощущения ценности не в меньшей степени, чем тактильные ощущения или ощущение тепла»11. зиммель подчеркивает наличие динамичной и двухсторонней связи между эстетическими мотивами и практической целесообразностью. Действенность этой связи поначалу дает о себе знать в особой значимости чувства симметрии, а впоследствии распространяется и на вопросы общественного устройства.

8. В последние годы это сотрудничество начинать обретать зримые очертания. Например, осенью 2009 г. вышел специальный выпуск журнала Culture, Theory and Critique, посвященный «pictorial turn», который открывает публикация эпистолярного диалога между Бёмом и Митчеллом о соот‑ ношении их теоретических проектов. 9. Simmel G. Soziologische Ästhetik // M. Harden (Hg.). Die Zukunft. 1896. 17. Bd. Nr. 5. S. 204 – 216. 10. Ibid. S. 205. 11. Ibid. S. 206. • иЛья инишев •

189

роль, которую играет симметрия в социальных образованиях, позволяет достичь правильного понимания того, как, по видимости, чисто эстетические интересы вызываются материальной целесообразностью и, наоборот, как эстетические мотивы выливаются в образования, которые с внешней точки зрения следуют чистой целесообразности12.

Не  только определенная модель общественного устройства, но сам принцип рациональности «обретает свою зримую форму в симметричных формированиях». Целесообразное и симметричное, социальное и эстетическое перетекают друг в друга. Наличие или отсутствие у населения чувственно мотивированной симпатии, соответственно, антипатии в отношении симметрии или асимметрии служит дорефлексивным фундаментом для предпочтения той или иной формы общественного устройства. «тенденция к симметрии, к равномерному расположению элементов в  соответствии с  универсальными принципами отныне становится свойственной всем деспотическим формам общества»13. Жесткая взаимосвязь частей и целого, отсутствие четких границ между внешним и внутренним, концентричность делают принцип симметрии, столь эстетически привлекательный, эффективным инструментом трансляции и легитимации государственной воли. И  наоборот, определенная социально-психическая конституция находит свое наиболее полное и наглядное выражение в соответствующих эстетических пристрастиях. так, для демократического общества, состоящего из самостоятельных индивидуумов, будет характерно стремление к асимметрии и вариативности, которое также, с точки зрения зиммеля, представляет собой эстетический принцип. В итоге «размах значимости эстетических мотивов обнаруживает себя в том, что они как минимум с равной силой выступают в защиту противоположных социальных идеалов»14. Пронизывая снизу доверху и структурируя по всем направлениям процесс формирования личной идентичности, эстетическое оказывается одним из ключевых факторов социальной жизни, одним из «источников всего человечного». Вальтер беньямин также рассматривает образно-эстетическое в качестве фактора социально-политической жизни15. Однако если у  зиммеля эстетическое циркулирует в  более или менее разряженной форме ценностно окрашенного ощуще12. Ibid. S. 208. 13. Ibid. 14. Ibid. S. 211. 15. См.: Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроиз‑ водимости // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произ‑ ведения. М.: РГГУ , 2012. С. 190 – 234.

190

• Логос

№1

[85] 2012 •

ния, беньямин ориентирован на его более конкретные формы, а именно — изображения. Эта ориентация на  образы связана, прежде всего, с  марксистскими установками беньямина. анализ производственных отношений и придание ему статуса диагностического инструмента в рамках социально-теоретической проблематики мотивирует рассмотрение эстетического не  в  терминах переживания, а с точки зрения «продукта» эстетической деятельности, с точки зрения произведения искусства и образа. Эта дистанция по  отношению к  эстетическому позволяет практиковать более дифференцированный по сравнению со стратегией зиммеля подход16. Образно-эстетическое, перестав быть лишь имплицитным фактором, становится эксплицитным агентом социально-политической жизни. такой взгляд на проблематику образности позволяет помимо прочего сделать темой исследования разнообразные формы и способы социально-политической инструментализации образов. Образное рассматривается отныне не только как фактор психологической конституции личности, но и как предметный слой «внешнего мира», наделенный определенными социальными функциями и в свою очередь оказывающий влияние на самосознание индивида. Это предоставляет возможность использования теоретических подходов, выходящих за категориальные рамки традиционной эстетики, например, социологических, т. е. таких, которые не  ограничиваются описанием субъективных содержаний перцептивного опыта. Важным, с нашей точки зрения, вкладом беньямина в становление и  развитие социально-теоретической перспективы в рамках проблематики образности является введение мотива материальности, что не  в  последнюю очередь было также обусловлено марксистскими предпосылками его теории. соотношение материального и образного задает историческую динамику искусства, которое, по мнению беньямина, всегда имеет определенную социально-политическую функцию. Важно отметить здесь причудливое с  точки зрения прошлого и многообещающее с точки зрения настоящего пересечение двух, казалось бы, несовместимых факторов: материальности и ауратичности. способная нести на себе следы времени и тем 16. Справедливости ради следует упомянуть небольшую, но весьма важную ста‑ тью Зиммеля об «онтологической» структуре и функции рамы изобра‑ жения, в заключительном абзаце которой он указывает на структурную связь рамы и стиля, который — как в искусстве, так и в обществе — вы‑ ступает посредником между индивидом и окружением, между индивиду‑ альным и всеобщим (Зиммель Г. Рама картины. Эстетический опыт // Со‑ циология вещей. М.: Территория будущего, 2006. С. 48 – 53). • иЛья инишев •

191

самым аккумулировать символическую энергию материальная основа произведений искусства делает последние пригодными для культовых, т. е. идеологических целей. Эти цели достигаются за счет ауры, излучаемой тесно связанной с материальным носителем образа уникальностью. Однако любая попытка продуктивной интерпретации понятия ауры у беньямина сталкивается с существенными трудностями и даже противоречиями. беньямин, как известно, наделяет ауру диагностической функцией. аура в полной мере реализует свою действенность в  традиционном произведении искусства и  «сморщивается» в случае технически репродуцируемых образов. Ее деформация и последующее исчезновение рассматривается им как исключительно положительный признак: как признак процесса деидеологизации искусства. Этот процесс выражается и в смене ценностных индексов: на смену «культовой ценности» традиционного — укорененного в материальной основе — художественного образа приходит «экспозиционная ценность» технически репродуцированного отображения. Однако следует отметить, что понятие ауры беньямин вводит и разъясняет, опираясь на опыт восприятия природных объектов, который едва ли можно прочно связать с проблематикой культа и идеологии17. тем самым аура, с одной стороны, оказывается феноменом, не вполне вписывающимся в тесные рамки художественной сферы. а с другой стороны, если принять во внимание возможность расширительного толкования материальности, она вполне может сохранить свою действенность и  в  отношении технически (т. е. массово) репродуцированной образности. Если «материальность» трактовать достаточно либерально, например, во взаимосвязи со «зримостью», то даже в случае с цифровыми изображениями при определенных условиях мы сможем обнаружить признаки ауратичности. аура в  работах беньямина — это больше метафора и  неопределенный мотив, чем разработанное понятие. тем  не  менее как минимум два аспекта этой метафоры, как ее использует беньямин, оказались, на наш взгляд, продуктивными для дальнейшего развития темы образности в контексте культуры и общества. Это, во-первых, идея ауры как «однократного явления дали, сколь бы близкой она ни была», или, другими словами, идея специфической пространственности образа. Особенность этой пространственности, которой мы посвятим несколько слов в нижеследующем, находит свое выражение уже 17. Ibid. S. 15.

192

• Логос

№1

[85] 2012 •

в парадоксальной дефиниции, данной ей беньямином. Во-вторых, речь идет о структурной связи между ауратичностью и материальностью, позволяющей распознать и подвергнуть детальному анализу коммуникативные и суггестивные возможности различных образов — от рекламных до живописных, — принимая во внимание характерные особенности их материального носителя (медиума)18. Образы — это не  только символические репрезентации социальных и политических отношений, требующие семиотической дешифровки. Образы — это и семантически перенасыщенные материальные поверхности, конфигурирующие социальные связи. так понимаемые образы требуют в качестве адекватного способа доступа к ним не аналитической дистанции, а осуществляемого с аналитическими намерениями перцептивного погружения. Пример подобного понимания образа и исследовательского подхода к  нему мы находим в  «сильной программе» культурсоциологии Джеффри александера19. В одной из недавних статей александер ставит вопрос о социальной функции образов: способны ли они служить не только символическими репрезентантами социальных и политических отношений, но и «окнами в социальную действительность»20? беря за отправную точку художественный образ (скульптуру альберто Джакометти «стоящая женщина»), александер разворачивает тезис о динамическом характере текстуры художественного артефакта, играющей двойную роль. с одной стороны, поверхностная текстура скульптуры заставляет нас сфокусировать на ней внимание. тем самым она как бы блокирует любые попытки ее трансцендирования или пенетрации, вынуждая нас 18. Немецкий философ Гернот Бёме предложил в конце 1990‑х — начале 2000‑х гг. теоретический проект «новой эстетики», основывающейся на  идее первичности опыта атмосферического по  отношению к  опыту вещи. Не только произведение искусства или образ, но и физическая вещь об‑ ладает своей специфической аурой, конституирующей первичную про‑ странственность, в рамках которой происходит восприятие вещи. Эта ауратическая (атмосферическая) пространственность связана с матери‑ альными качествами вещи, которые Бёме трактует как «экстазы»: чув‑ ственно воспринимаемые свойства вещи — это не то, что вещь «имеет», а то, посредством чего ее «существо» иррадиирует вовне. В итоге худо‑ жественная деятельность для Бёме — это одна из форм «эстетической ра‑ боты», состоящей в «производстве атмосфер» (Böhme G. Aisthesis. Vor‑ lesungen über Ästhetik als allgemeine Wahrnehmungslehre. München: Wil‑ helm Fink Verlag, 2001). 19. Alexander J. The Meanings of Social Life: A Cultural Sociology. NY : Oxford Uni‑ versity Press, 2003. 20. Idem. Iconic Experience in Art and Life // Theory, Culture & Society. 2008. Vol. 25 (5). P. 1 – 19. • иЛья инишев •

193

к сосредоточенному пребыванию при ней. с другой стороны, она «убеждает нас в том, что на самом деле за ней скрывается более глубокое значение»21. Ключевой момент здесь состоит в том, что — в отличие от семиотической модели — материальная поверхность не представляет собой своего рода означающего, которое  бы находилось в ассоциативной связи с некоторым означающим, локализованным за пределами образа. Отношение к «подразумеваемому» — каким бы оно ни было — в случае скульптуры Джакометти осуществляется внутри самой материальной текстуры, посредством присущей ей способности учреждать дистанции особого рода. Джакометти, по мнению александера, стремится создать «поверхность, которая обладала  бы глубиной»22. Эта поверхность способна не только отграничивать и скрывать, но вместе с тем размывать границы и делать зримым. александер — на наш взгляд, по праву — рассматривает изобразительную поверхность в качестве автономной и специфичной среды, в  которой формируется иконический смысл. Восприятие этой поверхности — не моментальное схватывание, как в случае восприятия поверхностей вещей, включенных в прагматический контекст повседневностей. Оно представляет собой парадоксальное с логической точки зрения движение вглубь этой поверхности, к тому, что александер предлагает именовать иконическим значением. «Когда художник перемещает нас на этот более глубокий уровень, эстетический объект становится символом; не специфическим референтом для специфической вещи, а означающим, указывающим на все „подобные вещи“. Он становится коллективной репрезентацией, идеальным типом объекта, личности или ситуации. При  всей своей уникальности он инициирует процесс типизации. Эзотерический эстетический объект становится иконическим, перемещая нас в средоточие мира»23. Это перемещение от поверхности в глубину образа александер называет «погружением в материальность социальной жизни». При этом под материальностью социальной жизни подразумеваются не окружающие нас социально значимые объекты и устройства, а сама материальная фактура иконической плоскости, которая способна уникальным, присущим только ей образом репрезентировать разнообразные социальные отношения. соответственно, погружение в  материальность соци21. Alexander J. Iconic Experience in Art and Life // Theory, Culture & Society. 2008. Vol. 25 (5). P. 2. 22. Ibid. P. 3. 23. Ibid. P. 6.

194

• Логос

№1

[85] 2012 •

альной жизни — это «погружение в эстетический объект, превращающее его в икону. тем же образом неэстетические социальные вещи также становятся иконическими»24. Описывая иконическое погружение как двухсторонний процесс, александер использует понятия «субъектификации» и  «материализации». Под  первой подразумевается своего рода интернализация: воспринимая образ, мы транспонируем его из внешнего мира в свой внутренний. Мы предоставляем в его распоряжение пространство нашего перцептивного поля и энергию наших переживаний. В итоге этим инициируется встречный процесс: «материализации», или экстернализации. Воспринимающий становится в какой-то степени и на какое-то время воспринимаемой вещью, т. е. иконой. «Мы становимся вещью, существуя внутри нее. Мы живем и дышим объектом, глядя в мир изнутри него. Его текстура становится нашей текстурой. так, Флобер замечает: „Я — мадам бовари“»25. Называя этот двусторонний процесс «мистическим», александер не  склонен абсолютизировать эту характеристику. Несмотря на  то, что субъект иконического опыта растворяется в образе, само содержание образа референциально: посредством собственной материальной текстуры, т. е. специфически «иконическим способом», образ отсылает нас за собственные пределы к внешнему миру. При этом структура «мира», помещенного в  оптику образа, существенно отличается от  структуры социального мира, мыслимого вне этой оптики. В итоге, двустороннее отношение «реципиент / образ» следует дополнить двусторонним отношением «образ / мир». здесь мы уже выходим за пределы рассуждений александера, не ставящего вопрос об этой стороне иконического опыта. Однако коммуникация образа с миром не в меньшей степени, чем коммуникация образа с воспринимающим его составляет ключевое условие выполнения тех социально-интегральных функций, которые александер возлагает на художественные и социальные образы. «Иконографический опыт разъясняет, как мы ощущаем часть (курсив Дж. александера) нашего социального и физического окружения, как мы испытываем реальность уз, связывающих нас с людьми, которых мы знаем и которых мы не знаем, и как мы вырабатываем чувство места, гендера, сексуальности, класса, национальности, нашей профессии и даже нашей самости»26. 24. Ibidem. 25. Ibid. P. 7. 26. Ibidem. • иЛья инишев •

195

Наличие у образа двух сторон, двух векторов коммуникативной функции вынуждает нас обратить более пристальное внимание на его посреднический характер. так как речь идет о специфически иконическом типе посредничества, мы вынуждены перейти с общего социально-теоретического уровня рассуждений на микроуровень анализа материальной структуры иконической плоскости. В  конечном итоге логика любых рассуждений, утверждающих подобно александеру наличие у образных поверхностей уникальных возможностей в области социальной интеракции, приводит к вопросу о специфической «логике образа»: об особых смыслопорождающих потенциях иконической плоскости, которые существенно отличаются от способов формирования и трансляции интерсубъективных смыслов языковыми средствами. 3. Образ И МЕДИуМ (микроуровень) Если иконическая плоскость не сводится к материальному носителю нематериального смысла или средству выражения эстетической формы, она должна представлять собой нечто большее и нечто иное по сравнению с разнообразными физическими объектами. «большее» и «иное» в этом контексте не следует понимать как нематериальное (смысловое, относящееся лишь к форме) дополнение к материальной основе или как надстройку над ней. В этом случае мы бы остались на прежних, «физикалистских», позициях. следовательно, необходимо выработать альтернативную — если угодно, несемиотическую — модель образа, которая  бы не  ограничивала спектр парадигм образности «репрезентацией» и «отображением». такой моделью, на наш взгляд, может и должен служить «медиум», понимаемый не только и не столько в смысле инструмента, или коммуникативного посредника, сколько в значении среды, или «насыщенного раствора», представляющего собой интерференцию материального и смыслового. Отношение между медиальностью и образностью может служить основанием для дифференциации теоретических подходов к проблематике образа. Идея структурной связи смыслового и визуального содержания образа с его материальной средой, представляет собой характерную черту философии образа эпохи «иконического поворота». Этим она отличается как от классической теории искусства, так и от современных культурных (визуальных) исследований, которые — при всех их кардинальных тематических и методических различиях — объединяет об196

• Логос

№1

[85] 2012 •

щая «семиотическая» установка по отношению к образу. К характерным чертам этой установки следует отнести, прежде всего, одностороннюю сосредоточенность на содержательной (смысловой, или информационной) стороне иконического опыта. При этом в качестве ресурса смыслового содержания образа рассматриваются внешние иконической поверхности факторы: целенаправленная деятельность индивида или неосознаваемые устремления и установки целого общества. Другими словами, смысл (содержание) образа читается посредством установления связи с чем-то внеобразным. Материальная поверхность образа оказывается в таком случае проницаемой и даже прозрачной, подобно материальной оболочке устной или письменной речи, которая как таковая не  становится тематической в  «нормальном» речевом акте. Чтобы пояснить и вместе с тем детализировать тезис о структурной связи материального и  смыслового, характерной для иконической плоскости, мы перечислим основные элементы визуального образа и  специфичного для него модуса перцептивного опыта. Базовые эЛементы / сЛои оБразного Проблема «онтологии» образа, как известно, доставляла немало трудностей тем, кто на протяжение истории западноевропейского мышления пытался предложить связную теорию образного. Хрестоматийное изложение этих трудностей мы находим уже в «софисте» Платона: с одной стороны, образ — это нечто несуществующее, демонстративно фиктивное, а, с другой стороны, в своей фиктивности образ представляет собой нечто являющееся и, стало быть, существующее27. Проблема «субстанциального» определения образа — и  не  только она — связана, прежде всего, с  тем, что как предмет образ представляет собой многослойное образование, элементы которого — т. е. слои — принадлежат различным «предметным контекстам», соответственно, подчиняются различным условиям, при которых они могут быть обнаружены и, следовательно, восприняты. К числу основных принадлежат три слоя, которые мы ради удобства (и достаточно произвольно) обозначим латинскими терминами: tabula, pictura и imago. Tabula — это образ как физическая вещь, как часть внеобразного «внешнего» мира. соответственно, участие этого слоя 27. Платон. Софист: 239с–240b. • иЛья инишев •

197

в характерном для образа процессе порождения смысла оказывается минимальным. Вместе с  тем он крайне важен с  аналитической точки зрения: он служит отправным пунктом для анализа многоуровневой динамики, специфичной для материальности иконических поверхностней. лишь ориентируясь на него, мы сможем составить себе представление о широте спектра тех трансформаций, которые материя претерпевает в  контексте «производства» и «потребления» образов. Pictura — это изобразительная поверхность, то, что непосредственно участвует в формировании изображения. Это также слой, в котором материальная составляющая присутствует, но, по сравнению с кондицией материального в tabula, в измененном виде. различие здесь заключается в  том, что, во-первых, только часть материального содержания tabula входит в  материальный (феноменальный) состав pictura. В  то  время как, например, произведение станковой живописи или аналоговая фотография в качестве физических объектов имеют лицевую и  оборотную стороны, живописная или фотографическая поверхность (на  это уже указывает сам термин) лишь лицевую. Во-вторых, та часть материальных свойств tabula, которая все же входит в состав pictura, функционирует по-другому. Если рама и полотно картины «имеют» определенную расцветку, то едва ли то же самое можно сказать об иконических элементах (цветовых пятнах, линиях и т. д.). Цвет — это не свойство иконических элементов, а скорее — среда, в которой, а главное, вместе с которой они обнаруживаются, т. е. попросту становятся зримыми. «субстанция» иконического элемента «растворяется» в его элементарной зримости. Это обстоятельство находит свое отражение и в том, что, например, лицевая сторона картины — в отличие от рамы и тыльной стороны — «окрашивается» отнюдь не в соответствии с ее физическими контурами. Иными словами, отношения между материальными элементами изобразительной плоскости — не «метрические», а «грамматические». Цвет, по сути, здесь не наносится на поверхность, а только впервые и создает ее. Imago — это как раз то  в  самом широком смысле предметное, которое обнаруживается в специфической материальной среде иконической плоскости; это — образ в узком и строгом смысле. Его материальность не столь очевидна как материальная составляющая двух других слоев. Если в первых двух случаях она в разной степени оказывается тематической, то в случае изображенного ее специфику можно обнаружить лишь посредством аналитической процедуры, в рамках которой устанавливается необходимая структурная связь между тремя перечисленными слоями. 198

• Логос

№1

[85] 2012 •

оБразность и медиаЛьность: взаимосвязь слоев образного специфику перечисленных предметных, или, если угодно, онтологических, слоев образа можно выразить при помощи понятия медиума. Каждому из предметных слоев соответствует свой тип медиальности. Tabula, или образ как физический объект — это медиум-носитель образа. Pictura, или иконическая плоскость, представляет собой медиум-посредник, а imago, как автономная предметная взаимосвязь, — медиум-среду. «Физическая» сторона образа как медиума-носителя чего-то иного, что лишь окказионально связано с его «внутренними» свойствами, представляется наиболее «самостоятельным» из аспектов, или слоев, образного. Эта самостоятельность находит свое отражение в  том тривиальном факте, что, будучи частью физического мира, медиум-носитель образа может (и даже должен) быть воспринят изолированно от всех специфически образных содержаний. Перемещая картину в  музейном пространстве или проверяя исправность генерирующего изображение монитора, мы лишь «отмечаем» наличие образного содержания, не  воспринимая его. самостоятельность «физического» слоя оплачивается, однако, тем, что по отношению к специфически иконическим аспектам, или слоям он остается чистой потенцией и своего рода нулевой точкой. Другими словами, его «иконографические» характеристики исключительно негативны. Но из всего этого не следует вывод о его несущественности. будучи «по природе» негативным и потенциальным, этот слой разворачивает свои «образные» возможности лишь во взаимодействии с другими слоями, и, прежде всего, с иконической поверхностью. Иконическая поверхность как медиум-посредник — наименее «самостоятельный» слой. В  то  время как восприятие физического и смыслового компонентов образа составляет часть повседневного опыта, (изолирующее) восприятие иконической поверхности требует от субъекта занятия специальной, или искусственной, установки. Этот слой образа с трудом поддается «схватыванию», демонстрируя внутренне присущую ему склонность к  исчезновению. При  попытке изолирующего восприятия этого слоя мы, как правило, соскальзываем либо на уровень физической составляющей образа (в  случае живописи), либо на уровень его содержания (в случае фотографии). Во многом это объясняется статусом этого слоя как медиума-посредника. Присущий посредничеству «диалектический» характер, как известно, состоит в том, что чем лучше посредник выполняет свою функцию, тем менее он заметен. Изобразительная плоскость как • иЛья инишев •

199

медиум-посредник играет ключевую роль в процессе «иконизации» физической поверхности, чья связь с образным содержанием, как было отмечено выше, не является необходимой. Этот процесс «иконизации» мы предлагаем рассматривать как трансформацию физической поверхности в иконическую плоскость. Основой и конститутивным принципом этой трансформации является симультанизация: моментальное и  одновременное восприятие всех элементов определенной физической поверхности. Но прежде чем разъяснить специфику симультанизации, уделим немного внимания различению физической поверхности и иконической плоскости. различие между ними заметно уже на уровне слов: слово «поверхность», как правило, употребляется в словосочетаниях с genetivus possessivus. Поверхность всегда отсылает к своему «носителю», или — что в общем-то тоже самое — она скрывает под собой «глубину». «Плоскость» же подразумевает чистую экстенсивность. Она не только мыслится автономной (как в математике), но и  воспринимается как что-то отдельное (в иконическом опыте). Иконическая плоскость, очевидно, — это не объект и не часть объекта, состоящего из бесконечно многих физических и квази-физических элементов. специфика иконической плоскости находит свое отражение и в условиях ее восприятия. Чтобы иметь возможность воспринимать не просто физический предмет, или потенциальный носитель образа, а  образ, необходимо одновременно «схватывать» в восприятии все элементы физической поверхности объекта-носителя образа. Если это нам удается, т. е. если процесс симультанизации проходит успешно, тогда происходит мгновенная трансформация, в результате которой появляется образ. Физическая поверхность становится иконической плоскостью. убедительное описание этой трансформации мы находим у Мартина зееля, одного из наиболее интересных представителей современной философской эстетики28. с его точки зрения, наше перцептивное отношение к вещам окружающего мира реализуется в  двух основных модусах. В  качестве «индивидуальных» материальные объекты даны нам в опыте, регламентируемом «пропозициональной познаваемостью». Из  этого, конечно, не следует, что фактическое знание составляет непременное условие их  воспринимаемости. «Пропозициональная определенность» вещи формируется в контексте вербально структурированных прагматических контекстов. Не  только в  рамках научного, но и прагматически мотивированного опыта мы по28. Seel M. Ästhetik des Erscheinens. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2003.

200

• Логос

№1

[85] 2012 •

переменно тематизируем вещи в аспекте тех или иных воспринимаемых свойств. Этот модус восприятия, соответственно, данности вещей, зеель называет «так-бытием». уже не как нечто индивидуальное, а как что-то особенное вещи воспринимаются нами в эстетическом восприятии, которое характеризуется моментальным и одновременным схватыванием разнообразных качеств, образующих новое содержание опыта, недоступное в рамках познавательно-прагматической установки по отношению к вещам феноменального мира. Необходимо подчеркнуть, что это новое содержание не следует рассматривать как что-то исключительно субъективное. Напротив, оно характеризуется «экстернальностью», т. е. принадлежит внешнему опыту, составляя его интегральную часть и основываясь при этом на содержаниях, выработанных в  познавательно-прагматических контекстах. В итоге, эстетическое не только перестает быть чем-то «потусторонним» по  отношению к  повседневности, но, более того, оказывается «фундированным» во внеэстетических практиках, представляя собой результат внутренне присущих этим практикам трансформативных возможностей. так и  образная поверхность каждый раз формируется посредством «симультанизации» физических элементов объектаносителя. Один из важнейших эффектов этого процесса — изменение не только модуса присутствия воспринимаемого предмета, но и самосознания воспринимающего. тот, кто видит образ, а не «всего лишь» неравномерно окрашенную поверхность, приостанавливает «нормальное» течение прагматически мотивированного повседневного опыта, в котором каждое восприятие встроено в целую серию других восприятий и опытов. Он не воспринимает образ ради какого-то другого восприятия или действия. Он сосредоточивается на самом опыте явления, всецело присутствуя в этом опыте как во временном, так и в пространственном смысле. зеель так описывает взаимосвязь модусов присутствия предмета и субъекта эстетического восприятия: «Особый модус присутствия предмета восприятия связан с особым модусом присутствия исполнения (курсив везде — М. З.) этого восприятия. Мы не можем обращать внимание на присутствие предмета, не осознавая своего собственного присутствия»29. тем самым между физическим носителем образа и иконической плоскостью налажена коммуникация. В процессе исполнения иконического восприятия материальные элементы образавещи перетекают в образную плоскость, складываясь в новый тип отношений и новый тип материальности. Они перестают 29. Ibid. S. 60. • иЛья инишев •

201

быть лишь частями трехмерного физического пространства и  обретают новое качество: они становятся элементами автономной иконической среды. В итоге физическая материальность превращается в иной по своей структуре тип материальности. Материальность этого рода мы бы предложили именовать «медиальной». Ее структурная особенность заключается в том, что, не отличаясь от физической материальности в аспекте «субстанциального» содержания, она принадлежит иному типу отношений. «Метрические» (т. е. измеряемые) отношения структурных элементов физического феноменального мира трансформируются в «грамматические» (или смысловые). В результате этих изменений, составляющих существо процесса восприятия образа, «центробежный» характер отношений, в  которые вовлечены поверхности физического носителя образа, сменяются «центростремительными» отношениями, характерными для элементов иконической плоскости. Физические поверхности ссылаются друг на друга. Выстраиваемая из их элементов иконическая плоскость сосредоточена на себе. Она сама представляет собой плотную ткань феноменальных элементов, которая в определенный момент начинает восприниматься как пропозиционально неопределенное, однако структурированное целое, как чистая зримость. Этот эффект «семантического уплотнения» (Н. Гудмен), в конечном итоге, и составляет основной критерий перехода от  второго слоя и, соответственно, типа медиальности к третьему: от образа как «значимой плоскости» (В. Флюссер), или медиума-посредника, к образу как изображению, или медиуму-среде. Возвращаясь к идее структурной взаимосвязи базовых слоев образа и  типов медиальности, мы хотели  бы подчеркнуть, прежде всего, ее дидактическое значение. Она, как нам кажется, позволяет безо всякого противоречия мыслить «онтологическую гетерогенность» образа, его одновременную принадлежность двум мирам: каузальным взаимосвязям физического мира и  смысловым взаимосвязям «воображенного» мира. Образ — это, с  одной стороны, часть окружающего нас физического пространства, а, с  другой стороны, он обладает своей собственной — одновременно смысловой и  феноменальной — пространственностью. Во-вторых, сопряжение образности и медиальности позволяет интегрировать иконический опыт во взаимосвязь повседневности. Как многослойное и, соответственно, интермедиальное образование образ «легитимирует» гетерогенные формы обращения с ним, которые, в конечном итоге, способны сложиться в единый континуум, невзирая на их принадлежность различным смысловым и прагматическим контекстам и связям. 202

• Логос

№1

[85] 2012 •

Перспектива «контекстуальности», в рамках которой до сих пор находились наши размышления, должна быть дополнена перспективой «экстернальности». Важно не только то, что — и как — образ вписывается в контексты, или, как выразился бы Гуссерль, в горизонты различных форм опыта, но и как именно, за  счет каких «внутренних ресурсов» он достигает непосредственного контакта с внешней действительностью. В этой связи уделим немного внимания соотношению медиальности и материальности. медиаЛьность и материаЛьность: действительность образа Подобно тому как различным слоям образности соответствуют различные типы медиальности, различные типы медиальности в свою очередь могут быть структурно сопряжены с различными разновидностями материальности. Медиум-носитель (образ как tabula) в аспекте своей «субстанции» представляет собой материальный объект. Медиум-посредник, репрезентантом которого у нас выступает образ как pictura, находит свое соответствие в материи-знаке, и медиум-среда, воплощенный в  imago, — в  материи-тексте. Итак, трем типам медиальности (носитель, посредник, среда) соответствуют три типа материальности (объект, знак, текст). соотношение структурных элементов образа можно наглядно представить в виде таблицы: Образность

Медиальность

Материальность

Tabula

Носитель

Объект

Pictura

Посредник

Знак

Imago

Среда

Текст

с  одной стороны, как было отмечено выше, лишь такая ипостась образности, как tabula, может быть воспринята изолированно. Что в общем-то не удивительно, поскольку в этом аспекте восприятие образа подчиняется общим условиям восприятия объектов материального мира. Образ как pictura становится доступен воспринимающему только при условии исполнения «симультанизирующего» восприятия, характеризующегося существенным изменением вектора и модуса «стандартной» перцепции в  рамках «нормального» течения повседневной жизни. Опыт образа в  смысле imago, соответственно, базируется на  опыте первых двух предшествующих слоев, которые соприсутствуют, • иЛья инишев •

203

а стало быть, в какой-то мере совоспринимаются в контексте иконического восприятия в строгом смысле. аспект медиальности призван продемонстрировать, что отношение между первым и последующими слоями — не отношение фундирования. В медиальном аспекте tabula — наряду с другими вещами окружающего физического мира — принадлежит «внешим контекстам», в то время как pictura и, тем более, imago заключают в  себе самих все те взаимосвязи, которым они «принадлежат». Если образ-объект (tabula) — это «вещь в мире», то образ-среда (imago) являет собой своего рода «мир внутри вещи». Если аспект медиальности подчеркивает «холистический» характер образа (его способность репрезентировать целое), то аспект материальности — его «экстернальный» характер (способность поддерживать непосредственный контакт с единичным). Подобно тому как медиальность, характерная для imago — это высшее воплощение медиальности как таковой, так и его материальность оказывается не производной, а, напротив, первичной по отношению к материи объекта и материи-объекту. Если позволить себе использовать сравнительную степень неконвенциональным образом, эту «первичность» можно было бы выразить так: в образе материя более материальна, чем в контексте восприятия физических объектов окружающего мира. В образе материальности больше. В основе этой кажущейся на первый взгляд абсурдной квантификации материальности лежит динамическое представление о материи. Направление этой динамике задает идея зримости, или явленности. Если рассматривать материальность не в перспективе идеи каузальности, а с точки зрения зримости, или феноменальности, то вполне очевидно, что образ, будучи чистой зримостью, будет и чистой материальностью. «Чистая материальность» в этом случае — не коррелят чистого чувственного раздражения. Это последнее — будучи, к слову сказать, результатом в высшей степени искусственной установки — основывается на  селекции и  изоляции лишь некоторых аспектов феноменального мира. Что касается «нормальной» установки повседневного обращения с вещами, то в этом случае феноменальная материальность вещей практически полностью ассимилируется прагматическими контекстами, которые по  определению «трансцендируют» структурно связанную с «присутствием» зримость. В образе максимум зримости (а, следовательно, материальности) достигается посредством вышеупомянутой симультанизации и артикуляции сырого, т. е. пока еще не вполне зримого физического материала. Иконическая поверхность — это плотная и перенасыщенная визуальным содержанием ткань, нити которой обра204

• Логос

№1

[85] 2012 •

зуют настолько густую и вариативную сеть, что она воспринимается как единое целое. Говоря иначе, аспекты материального присутствия и аспекты репрезентации смысла сливаются здесь до полной неразличимости. Иконическая плоскость сочетает в себе оба момента, основополагающие для нашего опыта действительного: чувственную непосредственность и смысловую тотальность. Визуальный образ — это не использование «готовой» материальной основы в эстетических (т. е. согласно традиции, миметических) целях, а определенный итог ее формирования и (само) обнаружения. (Художественный) образ — это в известном смысле финальная точка восхождения материальной основы в  область зримого. Например, Жан-люк Нанси, подобно другим современным теоретикам образности, настаивает на материальности образа, который он характеризует как «дистинктное»: «Образ всегда материален: он — материя дистинктного, его масса, его плотность, его вес, его грань, его блеск, его тембр и его спектр, его шаг, его золото»30. согласно Нанси, автономность (дистинктность) образа не означает независимости от материального. Напротив, образ — это определенное состояние самой материи, ее чистая зримость, явленность: «Образ не располагается перед грунтом (ground) в качестве покрывала или ширмы. Не мы снисходим к грунту, но грунт поднимается к нам в образе»31. Как английское «ground», так и немецкое «Grund», употребляемые соответственно в английской и немецкой версиях цитированного текста, имеют следующие значения: основа, почва, грунт, грунтовка, фон. Все эти значения играют важную роль в  нашем контексте. Не менее важно видеть, как материальность образа в действительности и  вместе с  тем действенно, или перформативно, связывает их воедино, трансформируя семантические связи в феноменальные. теЛо и интерпретация: логика образа Итак, зрительный образ в аспекте структуры представляет собой пересечение двух динамических плоскостей: горизонтальной плоскости медиальности и вертикальной плоскости материальности. связь этих плоскостей состоит в том, что движение от одного (воображаемого) пункта к другому в рамках одной плоскости сопровождается синхронным движением в рамках 30. Nancy J.-L. The Ground of the Image. NY : Fordham University Press, 2005. P. 12. 31. Ibid. P. 13. • иЛья инишев •

205

другой. В процессе этого движения образность, медиальность и материальность совпадают: образ в собственном смысле слова — это медиальная материальность, заключающая в себе максимум зримости (или материальности) и максимум артикулированности (или медиальности). Образ — это медиум-среда и материя-текст. Это утверждение имеет не только дескриптивный, но и нормативный характер. Все типы образов и образности могут быть распределены по типам и классам, задаваемым этой моделью (см. таблицу выше): чем ближе опыт на  предложенной нами шкале к значению «медиальная материальность» (образ как медиум-среда и как материя-текст), тем он настойчивее и масштабнее разворачивает свою специфическую логику, эффекты которой выходят далеко за рамки эстетической сферы, оказывая едва ли отрефлексированное, но тем более ощутимое влияние на всю социальную жизнь. Переплетение и взаимное усиление телесного и смыслового аспектов нашего опыта, происходящее в иконическом восприятии, делают образ одним из  наиболее мощных инструментов социального воздействия и взаимодействия. более того, образ, в конечном итоге, — это не столько инструмент, сколько субъект (агент) социального действия. Правда, последний тезис распространяется только на «сильные», или «эминентные», образы, которые характеризуются совпадением вышеупомянутых дескриптивных и нормативных аспектов. Эти образы воспринимаются в  качестве «значимых поверхностей», коммуницирующих со своими реципиентами не только интеллектуально, но и эмоционально-телесно, — образы, которые только и способны развернуть в полном объеме весь потенциал специфической иконической логики. упоминавшийся нами выше швейцарский искусствовед и по совместительству один из двух авторов «иконического поворота» Готфрид бём так характеризует идею специфически образной логики: «Образы обладают своей собственной, только им принадлежащей логикой. Под  логикой мы понимаем: консистентное производство смысла за  счет подлинно образных средств. И с целью пояснения мы добавляем: эта логика не предикативна, т. е. не образована по модели предложения или других языковых форм. Она не проговаривается, она реализуется в восприятии»32. К «подлинно образным средствам» относится, прежде всего, то, что бём еще со времен своей программной статьи, провозгласившей начало iconic turn, называет «иконической диф32. Böhm G. Wie Bilder Sinn erzeugen. Die Macht des Zeigens. Berlin: Berlin Univer‑ sity Press, 2007. S. 34.

206

• Логос

№1

[85] 2012 •

ференцией»33. сформированное по  образцу хайдеггеровской «онтологической дифференции», выражение подразумевает двойственность как в  структуре самого образа, так и  (соответственно) в структуре его восприятия. Как для Хайдеггера (тематический) опыт сущего всегда сопровождается (нетематическим) «пониманием» бытия и основывается на нем, так и для бёме восприятие того, что репрезентирует образ, сопровождается восприятием фона, или «грунта». речь при этом идет не о двух следующих друг за другом или (насколько это вообще возможно) параллельных актах перцепции, а об одном акте, характеризующемся внутренним напряжением. Восприятие образа — в отличие от восприятия объектов окружающей нас физической действительности — представляет собой единство двух модусов видения: видения нечто «как» нечто и видения его «в» чем-то. Изображенный объект может показывать себя только в пределах своего внутриобразного фона, а главное, вместе с ним34. «Фигура» и «грунт» насыщают друг друга «символическими» энергиями, образуя из иконических элементов плотную семантическую ткань, не позволяющую в процессе исполнения иконического опыта разделить «фигуру» и «фон», смысл и материю, присутствие и репрезентацию. Если в языке смысл высказывается в относительно однозначных, ибо сформированных согласно жестким правилам суждениях, и уже по этой причине поддается контролю как со стороны спикера, так и со стороны реципиента, то в иконическом опыте смысл показывается, используя при этом ресурс спонтанного телесного и эмоционального самоощущения реципиента, а также (столь же неконтролируемую) текстуру материи. «Дейктический» характер образа — способность, показывая себя, показывать что-то другое — делает ключевым фактором формирования и распространения смысла не только телесность самой иконической поверхности, но  и  телесность самого воспринимающего. структурная связь образности и медиальности, соответственно, присутствия и репрезентации делает восприятие образа сходным с восприятием живого тела, другими словами, превращает восприятие образа в «акт анимации»35. актом анимации иконический опыт становится благодаря характерной для его медиума «полупрозрачности». Иконический опыт, с одной стороны, это опыт длящегося присутствия, а не моментального «схватывания», как в случае с восприяти33. Idem. Wiederkehr der Bilder. S. 29. 34. Ibid. S. 39. 35. Belting H. Bild‑Anthropologie. Entwürfe für eine Bildwissenschaft. München: Fink, 2001. S. 30. • иЛья инишев •

207

ем объектов находящихся другом с другом в «метрических» отношениях; это опыт «сканирования» «значимой плоскости»36. с другой стороны, иконический опыт — это движение вглубь иконической плоскости, мотивированное вышеупомянутой трансформацией «метрических» отношений между материальными элементами иконической плоскости в «грамматические», соответственно, трансформацией объектной материи в «семиотическую», а затем в «медиальную». Образная плоскость — это отнюдь не  граница, у  которой останавливается движения нашего взгляда. В модифицированной форме он продолжает движение во внутриобразном пространстве, которое беньямин некогда назвал «аурой». Восприятие образа — это разновидность не  только интеллектуальной, но  и  телесной «впутанности». В итоге, «логика образа» в известном смысле совпадает с «властью образа», воздействие которой минует инстанцию сознания, а следовательно, критическую инстанцию, адресуясь к эмоциям и телесному самочувствию индивида. 4. за КлюЧЕНИЕ В  завершение посвятим несколько слов сфере применимости теоретических итогов набирающего темпы «иконического поворота», а также дисциплинарным контурам (если таковые отыщутся), в которые его можно было бы на сегодня вписать. ряд относительно автономных теоретических проектов, составивших «иконический» поворот, вносят, прежде всего, заметный вклад в  развитие философии образа, которая, несмотря на давно сложившееся реноме философии как в высшей степени «абстрактной науки», вполне «операционализируема». Эта операционализируемость связана в первую очередь с необходимостью постоянного принятия ряда решений касательно «онтологической» характеристики образа. любой образ, понимаемый как нечто большее, нежели физический объект, готовит немало трудностей, связанных с определением его элементарной предметной структуры и базовых черт соответствующей этой структуре установки воспринимающего «субъекта». такого рода рефлексия, как нам кажется, должна (в той или иной степени) сопровождать любой анализ конкретных изображений. Главное же основание возможной и происходящей время от времени в действительности «инструментализации» философии образа заключается в том, что и повседневное восприятие различ36. Flusser V. Für eine Philosophie der Fotografie. Berlin: European Photography, 2006. S. 8.

208

• Логос

№1

[85] 2012 •

ных образов требует от реципиента обладания определенными компетенциями, наличие — и, соответственно, отсутствие — которых непосредственно сказывается на содержании и характере иконического опыта. Инструментализацию этого рода можно было бы назвать «трансдисциплинарной». Кроме того, актуализированная «иконическим поворотом» философия образа вполне может оказаться весьма эффективной в  контексте социально-теоретической проблематики. Вот лишь некоторые важнейшие черты образности, которые способствуют этому: транспарентность, нормативность и трансформативность. Транспарентность, или, вернее, «полупрозрачность» иконической плоскости, подразумевает описанную выше в общих чертах связь между материей и смыслом. Поскольку эта связь реализуется окказионально и перформативно на уровне иконической плоскости, которая не принадлежит ни сфере каузального, ни сфере психического, образ способен выступить в роли как перцептивного, так и  коммуникативного посредника. Он представляет собой одну (если не единственную) из первичных форм посредничества между человеком и миром, а также индивидом и обществом. Образ — это среда, где реализуется и одновременно репрезентируется взаимопроникновение материального и понятийного, индивидуального и социального. Образ / иконический опыт — это своего рода «плавильный котел», в  котором создаются и  реконфигурируются социально значимые диспозиции чувственного и интеллектуального. Особую роль в этой связи играют антропологические импликации проблематики образного. Например, для Вилема Флюссера и в еще большей степени для Ханса белтинга «производство» и «потребление» образов — это процесс, имеющий антропологический фундамент. Иными словами, он укоренен в  природе человека. Человек и в самом деле — единственное из известных живых существ, способное производить и воспринимать образы. «Производство образов само является символическим актом и поэтому требует от нас столь же символического способа восприятия, которое заметно отличается от повседневного восприятия наших естественных образов. учреждающие смысл образы, занимающие в качестве артефактов свое место в любом социальном пространстве, появляются на свет как медиальные образы. Медиум-носитель предоставляет им поверхность с актуальным значением и формой восприятия»37. 37. Belting H. Bild‑Anthropologie. Entwürfe für eine Bildwissenschaft. München: Wil‑ helm Fink Verlag, 2001. S. 19 – 20. • иЛья инишев •

209

«Экстернальные» образы — живопись, фотография, реклама — структурируют, стабилизируют и  стандартизируют индивидуальные («интернальные») образы, содействуя формированию определенных форм индивидуального самосознания и социального взаимодействия, на которых в свою очередь базируются вербальные и дискурсивные коммуникативные практики. социальная функция образов не  в  последнюю очередь основывается на  характерном для них структурном единстве презентации, репрезентации и  коммуникации, которые представляют собой не последовательность операций, а «симфонический» эффект единого акта. Другая важная структурная черта образа, способствующая актуализации проблематики образности в социально-теоретическом контексте — это, конечно же, нормативность: внутренне присущая иконической плоскости способность переводить «метрические» отношения в «смысловые» и обратно: «смысловые» отношения проецировать в «метрические», делая их «феноменальными»38. В  известном смысле производство и  восприятие образов — это своего рода визуализация нормативности. При этом не столь важно, идет ли речь о «художественных» или «повседневных» образах. трансформативность образа — это третья социально-теоретически значимая характеристика, состоящая в  переходе от факта к действию, характерном для «сильных» образов, т. е., согласно нашей «классификации», для «образов-сред». В  результате формально-онтологического анализа, предлагаемого рядом современных философских теорий, становится также ясно, что образ — это не просто один из наиболее важных факторов социальной интеграции и стабилизации, но эта и прочие его социальные функции базируются на его «agency», его способности выступать в роли социального актора, наделенного рядом личностных черт. В итоге инициированные «иконическим поворотом» рефлексии могут послужить важным дополнением, например, к «сильной программе» культурсоциологии Джеффри александера, исходящей из  «идеи, что любое действие… в  известной мере встроено в горизонт аффекта и значения»39. тезис александера об иконическом опыте как «погружении в материальность социальной жизни»40 может получить серьезную поддержку и разъ-

38. Flusser V . Für eine Philosophie der Fotografie. Berlin: European Photography, 2006. S. 8. 39. Alexander J. The Meanings of Social Life. P. 12. 40. Idem. Iconic Experience in Art and Life. P. 6.

210

• Логос

№1

[85] 2012 •

яснение со стороны структурного и онтологического анализа образа, очерк которого мы попытались представить. то  же самое можно сказать и  о  теории социального воображаемого от  Корнелиуса Касториадиса до  Чарльза тэйлора, «фрейм-анализе» Ирвинга Гофмана, а также других социальнотеоретических концепциях, отстаивающих автономию повседневного опыта и его способность влиять в том числе и на «глубинные» структуры социальной жизни. В области «культурных исследований» обращение к проблематике образа могло бы поспособствовать формированию более дифференцированного представления о визуальности, инструментах политики репрезентации и культурной критике в целом. следует признать, что в  нашей экспозиции проблематики «иконического поворота» мы ориентировались по большей части на «традиционные» типы образности: живопись, графика, фотография… Мы, конечно же, не утверждаем, что все многообразие типов образности может быть сведено к  перечисленным разновидностям. Однако не «жанровые», а «структурные» характеристики служили для нас критерием при подборке «экземпляров». более того, именно они, как нам кажется, должны стать принципиальным условием жанровой дифференциации. Чем  выше степень «медиализации», которую образ допускает и обеспечивает, чем более последовательно он выполняет функцию многостороннего посредника, тем теснее его связь с социальной действительностью и тем больше оснований именовать его эмфатическим словом «искусство». семантически и визуально перенасыщенные медиальные образы — это, конечно же, только часть «сущего». Но на их примере мы скорее можем узнать, чем — а главное, как — «является» остальное сущее. Образ — это не столько окно, сколько «интерфейс», место встречи гетерогенного.

• иЛья инишев •

211

Визуальный эссенциализм и объект визуальных исследований1 Мике БаЛь

Н

асколько мне известно, создаваемые в  разных ме‑ стах учебные программы, в  названиях которых фигу‑ рирует понятие «визуальная культура», не  приводят к созданию факультетов или отделений. связано ли это с тем, что «визуальная культура» — это (междисциплинарное) поле, a не  дисциплина? считать визуальную культуру полем означа‑ ло бы относиться к ней по аналогии с религией: ведь последняя представляет собой поле, по отношению к которому теология задает догматические интеллектуальные границы, а «религиове‑ дение» или «исследования религии» выступают академической дисциплиной. кто путает эти термины, тот рискует втянуть себя в то занятие, которое он должен подвергнуть исследованию, что исключает возможность рассмотрения собственных предпосы‑ лок. Нельзя вытащить самого себя за волосы из болота. Может ли «визуальная культура» сформировать полноцен‑ ную дисциплину? самый очевидный ответ — отрицательный. Ее объект нельзя изучать, исходя из существующих парадигм. Не‑ сомненно, это и не область истории искусства, которая исклю‑ чается в первую очередь — как ввиду своей слабой связи с визу‑ альным характером изучаемых объектов и более чем догматиче‑ ского понимания «истории», так и по причине закрытого списка этих объектов, соответствующего принятым представлениям об «искусстве». Рассматривать визуальную культуру как исто‑ рию искусств, взятую в разрезе культурных исследований2, зна‑ 1. Перевод выполнен по изданию: © Mieke B. Visual essentialism and the object of visual culture // Journal of Visual Culture. 2003. Vol. 2 (1). P. 5 – 32. 2. Mirzoeff N. An Introduction to Visual Culture. London: Routledge, 1999. P. 12.

212

• Логос

№1

[85] 2012 •

чит обречь ее на заведомые неудачи. В моем понимании изуче‑ ние визуальной культуры нисколько не игнорирует опыт исто‑ рии искусств, но при этом нуждается в поддержке целого ряда дисциплин — как имеющих традиционные основания (антропо‑ логия, психология и социология), так и относительно новых (ис‑ следования кино и медиа). Вместе с тем вполне очевидно, что визуальные исследования можно воспринимать и как самостоятельную дисциплину. В от‑ личие от таких предметов, как французский язык, и по приме‑ ру таких, как сравнительное литературоведение или история искусств, эта область знания полагает, что имеет дело со спе‑ цифическим объектом и  адресует ему специфические вопро‑ сы. Меня как раз и занимает проблема объекта. Главной боле‑ вой точкой остается дефицит точности в ограничении предмет‑ ной сферы, даже если визуальные исследования и претендуют на некоторую свою специфику. Этот дефицит вполне может по‑ влиять на долговечность начинающей дисциплины. В дальней‑ шем я бы предпочла оставить вопрос о дисциплинарном стату‑ се визуальных исследований и говорить о них как о своего рода движении. как любое движение, она может закончить свое су‑ ществование в ближайшее время, а может прожить долгую пло‑ дотворную жизнь. Возможно, начинать программное освещение, казалось бы, новой области знания с негативного утверждения кому‑то по‑ кажется дурным тоном, но критическая авторефлексия — неотъ‑ емлемый элемент любого инновационного и / или прогрессив‑ ного начинания. Исходя из перспективы самокритики, стремя‑ щейся обогатить данную область, а не отстаивать с упорством проповедника ее приоритет, я бы подчеркнула высокую пробле‑ матичность понятия «визуальная культура». Номинально — это понимание современной культуры как преимущественно визу‑ альной по природе3 или рассмотрение некоей части культуры как визуальной, как будто ее можно изолировать от всех осталь‑ ных (пусть лишь в исследовательских целях). Так или иначе, тер‑ мин хранит следы того, что я называю визуальным эссенциализ‑ мом, провозглашающим визуальную дифференцированность (читай: чистоту) образов и свидетельствующим о стремлении защищать свою территорию от иных медиа и семиотических си‑ стем4. Эту склонность визуальные исследования получили в на‑ 3. Вводный текст одной из хрестоматий открывается абсурдным заявлением: «Современная жизнь разворачивается на экране» (Ibid. P. 1). 4. Другие (напр.: Fabian J. Anthropology with an Attitude: Critical Essays. Stanford, CA : Stanford University Press, 2001. P. 17) называют эту тенденцию «визуализмом», подразумевая в этом понятии визуальный позитивизм. Харак• Мике БаЛь •

213

следство из паранойяльных закоулков истории искусства, чьей (полемической) альтернативой они привыкли себя считать5. В самом деле, первая причина сомнений в безоговорочном характере визуальной культуры кроется в ее происхождении, ограничивающем ее применимость. как научное и культурное понятие, визуальная культура выступает наследницей исто‑ рии искусства, а точнее, одного из самых догматичных измере‑ ний — исторического — этого своего предшественника и анта‑ гониста. Не менее важное, чем его противоположность, это из‑ мерение может привести к размыванию объекта и дисциплины, на чем и спекулируют методологический догматизм, всеядность и, в конечном счете, пренебрежение авторефлексией. В данной статье я выступаю одновременно за и против того, что должно называться «визуальными исследованиями», и хочу с изначаль‑ но критической позиции вклиниться в дискуссию о сущности движения, давшего название настоящему журналу. сначала я  попытаюсь очертить объектную область этого движения так, чтобы критически описать визуальный эссен‑ циализм, претендующий на чистоту автономной визуальности, и в то же время избежать слияния с ним. Затем затрону некото‑ рые, хотя и далеко не все, основные вопросы, встающие в ходе этого поиска объектов и завершу свои выкладки рядом методо‑ логических следствий6. терный тип дискурса о визуальной культуре, от которого я бы хотела дистанцироваться, — это жалоба на якобы долго господствовавший лингвистический империализм. Тренд визуальной культуры, который мне бы хотелось дискредитировать как антиисторический и даже анти-интеллектуальный, отличается забывчивостью, обилием заблуждений и увлечением конспиративными теориями. В упомянутой выше хрестоматии также утверждается: «Семиотика… — это система, изобретенная лингвистикой для того, чтобы анализировать произнесенное или записанное слово» (Mirzoeff N. Op. cit. P. 13). 5. Это не просто разрозненные наблюдения. Я не буду останавливаться на том, в какой степени визуальная культура является реакцией рассерженных историков искусства, чей покой был нарушен «вторжением» представителей других дисциплин, которое было обозначено как «визуальный поворот» (Mitchell W. J. T. Picture Theory: Essays on Verbal and Visual Representation. Chicago: University of Chicago Press, 1994. P. 11 – 34). Вследствие своего происхождения и будучи далека от всяких инноваций, визуальная «культура» игнорирует наметившуюся ревизию границ между дисциплинами. Достаточно сказать, что это, как кажется, типично для многих, в том числе, ведущих исследователей, громко отстаивающих новизну своих работ. Вопросы, которые я намерена здесь обсудить, могут возмутить кого-то знакомой охранительной тактикой, но это вопросы о плодотворности визуальных исследований как таковых. 6. Работа изначально задумывалась как рецензия на книгу: Hooper-Greenhill E. The Museum in the Disciplinary Society // Museum Studies in Material Culture / S. Pearce (Ed.). P. 61 – 72. London: Leicester University Press, 1989. Ее до-

214

• Логос

№1

[85] 2012 •

с МЕР Ть оБъЕкТа: междисциплинарность сначала обратимся к объекту. В академическом контексте, где дисциплины, равно как и  междисциплинарные направления, определяются, в первую очередь, объектной сферой своих ин‑ тересов (история искусства, литературоведение, философия, ре‑ гиональная история), первый вопрос, касающийся объекта ви‑ зуальной культуры, сводится к выяснению статуса этих иссле‑ дований внутри академической номенклатуры. Чтобы узнать, «чистая» это дисциплина или смешанная, необходимо выяснить, каков ее объект. Если объектная сфера состоит из вещей, под‑ вергшихся принятой в ученом сообществе категоризации и об‑ условивших появление ряда допущений и  концепций, то  мы имеем дело с  дисциплиной. Чистый пример — литературове‑ дение. Даже если в англосаксонской среде оно часто сливается с лингвистикой, его привычное институциональное простран‑ ство носит название «сравнительного литературоведения», ко‑ торое, в свою очередь, все более (особенно в больших, класси‑ ческих университетах) распределяется по региональному и даже национальному критерию. Если объектная область не очевидна или если ее еще пред‑ стоит «создать», предварительно разрушив, то мы можем, в пер‑ вую очередь, ориентироваться на истеблишмент междисципли‑ нарных исследований (разумеется, временный). Довольно дав‑ но один из героев культурных исследований, ориентированных на визуальную составляющую, писал о междисциплинарности, строго отделяя ее от ложного синонима — «мультидисциплинар‑ ности»7. Для междисциплинарной работы, по его мнению, недо‑ статочно какой‑нибудь темы и группирующихся вокруг нее не‑ скольких дисциплин, которые рассматривали бы ее в различных стойная внимания амбивалентность возродила мой азарт после того, как прочие постарались, чтобы я почти отвернулась от визуальных исследований. Свойство амбивалентности — лучшее средство против некритических адептов, расширяющих границы до неразличимости (как, например, это впервые показала анкета журнала October (Visual Culture Questionnaire // October. Summer 1996. No. 77. P. 25 – 70). Амбивалентность, схожая с моей позицией, прослеживается в недавней работе (Mitchell W. J. T. Showing Seeing: A Critique of Visual Culture // Journal of Visual Culture. 2002. No. 1 (2). P. 165 – 181). 7. См: Барт Р. Гул языка / Пер. с франц. С. Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. С. 541 – 544. Работа Барта впервые была опубликована в сб.: Vers une esthétique sans entraves. Mélanges Mikel Dufrenne. Paris: U. G. E., 1975. Статья дала название одному из посмертных сборников Барта (1984), дата выпуска которого — чисто издательская условность. — Прим. пер. • Мике БаЛь •

215

модусах. Междисциплинарное исследование — это создание но‑ вого объекта, который ни к одной из них не относится8. следовательно, недостаточно умножения привлекаемых к исследованию дисциплин, даже если их категориальный ап‑ парат включает самые современные подходы. общим местом современных публикаций является декларация новизны визу‑ альной культуры. Я же ориентируюсь на более стимулирующие исследования, которые не претендуют на попадание в хресто‑ матии и вряд ли в этом нуждаются, но продолжают дело изуче‑ ния культурных артефактов как преимущественно визуальных. Эти исследования не только остроумны, но и сильны теорети‑ чески, что обнаруживает их относительную новизну в аналити‑ ческом отношении. одна из  таких работ — книга Эйлин Хупер‑Гринхилл «Му‑ зеи и толкование визуальной культуры» (2000). В первой ее ча‑ сти автор описывает музейные штудии как дополнительное со‑ отношение визуальной и  материальной культуры и  размыш‑ ляет о возможности их объединения. Ее идея состоит не в том, что необходимо составить исчерпывающий список дисциплин, питающих комплексное исследование музеев, но в том, что сам объект требует анализа, предусматривающего конгломерат дисциплин. В  рамках последнего каждая дисциплина предла‑ гает корпус ограниченных, необходимых и продуктивных ме‑ тодологических операций, которые в совокупности дают связ‑ ную аналитическую модель, а  не  список перебивающих друг друга вопросов. Это сцепление может сдвигаться, расширять‑ ся или сужаться в зависимости от конкретного случая, но оно ни в коем случае не является ни пучком дисциплин (так назы‑ ваемая мультидисциплинарность), ни их группировкой по зон‑ тичному принципу9.

8. Позднее обнаружилось, что создание этого нового объекта, который ни к чему не  относится, настолько  же очевидно в  теории, насколько трудоемко на практике. Охрана территорий с тем же рвением продолжается в междисциплинарных исследованиях, что и  в  устоявшихся дисциплинах. О междисциплинарности у Барта см.: Барт Р. Указ. соч., а также: Interdisciplinarity: Essays from the Literature / W. H. Newell (Ed.). NY : The College Entrance Examination Board, 1998, где дан обзор широкого круга различных толкований этого термина. 9. Примером первого могут быть «зарубежные языки и литературы» как преимущественно административное понятие. Пример второго — «семиотика», чье теоретическое тело усваивает объекты из большого числа различных дисциплин. Трансдисцплинарность в основном требуется для реализации проектов по изучению какой-либо конкретной темы (например, «репрезентация толпы в ходе истории»). По вопросам меж-, мульти- и трансдисциплинарности см.: Mieke B. Murder and Difference: Gender,

216

• Логос

№1

[85] 2012 •

как же создается новый объект? Визуальные объекты суще‑ ствовали всегда. стало быть, создание нового объекта, который не относится ни к одной известной дисциплине, делает невоз‑ можным определение объектной области через перечисление вещей. Чтобы предположить, что такое «визуальная культу‑ ра» как новый объект, необходимо пересмотреть понятия «ви‑ зуальный» и «культура» в их отношении друг к другу. оба дол‑ жны быть избавлены от эссенциалистского налета, отрицатель‑ но сказавшегося на их традиционной трактовке. Только тогда этот объект можно будет считать «новым». Никто не утвержда‑ ет, что такой пересмотр хорошо обеспечен понятийно. Вопре‑ ки своей неприязни к визуальному эссенциализму, я теперь по‑ пытаюсь понять, как такое явление возникло не на основе набо‑ ра объектов и категорий объектов, а в на основе визуальности как объекта изучения10. конечно, есть вещи, которые мы рассматриваем как объек‑ ты — например, образы. Но их толкование, группировка, куль‑ турный статус и способ функционирования должны быть «со‑ зданы». В результате совершенно очевидно, что как «визуаль‑ ная культура», так и ее изучение, могут существовать отдельно от образов, а вовсе не сводиться к ним. По меньшей мере объ‑ ектная область состоит из  вещей, которые доступны нашему взгляду или существование которых мотивировано их  свой‑ ством быть видимыми. Вещей, которые имеют специфическую визуальность или визуальное качество, адресованные обществу, которое взаимодействует вокруг них. Применяя известную фор‑ мулировку арджуна аппардурая к данному сегменту матери‑ альной культуры, скажем, что одним из путей его определения может быть «социальная жизнь видимых вещей»11. Вопрос, таким образом, состоит в  том, может  ли вообще объектная область визуальной культуры состоять из объектов? Genre and Scholarship on Sisera’s Death, trans. Matthew Gumpert. Bloomington: Indiana University Press, 1988. 10. Одна пропедевтическая книжка, из числа просмотренных мной в контексте настоящей темы, начинается с негативного описания двух ключевых концепций. Хотя книга и несколько ближе истории искусства, чем бы этого хотелось, она с необходимостью остается одной из лучших, поскольку воздерживается от позитивных определений (Walker J. A., Chaplin S. Visual Culture: An Introduction. Manchester: Manchester University Press, 1997). 11.  The Social Life of Things / A. Appadurai (Ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1986. Хороший пример анализа, следующего этому определению объекта изучения визуальной культуры см. в: Appadurai A., Breckenridge C. Museums are Good to Think: Heritage on View in India // Museums and Communities: The Politics of Public Culture / I . Karp, C. Mullen Kraemer, S. D. Lavine (Eds). Washington, DC : Smithsonian Institution Press, 1992. P. 34 – 55. Авторы рассматривают музеи как сообщества интерпретаторов. • Мике БаЛь •

217

Эйлин Хупер‑Гринхилл обращает внимание на двусмысленность самого слова «объект». согласно словарю Чэмберса 1996 года из‑ дания, объект (object) — это материальный предмет, но также цель или намерение, человек или вещь, на которых направле‑ ны действия или мысли12. объединение вещи и цели не озна‑ чает, что объектам приписывается целевая установка, хоть это и происходит в ряде случаев13. Напротив, объединение броса‑ ет тень даже на интенцию, присущую субъекту, минуя при этом объект. В таком виде двусмысленность слова «объект» отсылает к задачам объектно‑ориентированного обучения XIX века и пе‑ дагогического позитивизма. «сперва обучение должно базиро‑ ваться на ощущениях, затем на запоминаниях, далее на истол‑ кованиях и только потом на оценках»14. Ясно, что этот порядок считается рецептом прогрессивно‑ го обучения, в ходе которого ребенку дается возможность фор‑ мировать собственные оценки на основе ощущений. Для сво‑ его времени это была необходимая эмансипация взрослеющего субъекта. Тем  не  менее она решительно отменяет все стара‑ ния визуальной культуры по выделению и упорядочению сво‑ его объекта. И хотя не за горами появление подходов к «вновь изобретенным» идеологическим догмам, основанным на власти субъективного мнения, до поры господствующий порядок про‑ возглашает превосходство рациональности, которая подавля‑ ет субъективность, эмоциональность и легковерие. Это попыт‑ ка объективировать опыт15. Тем не менее понятие «реального объекта» искажает сконструированную природу «реальности». «социальная жизнь вещей» не может быть зафиксирована через буквальное схватывание объекта. Если существует риторика, продуцирующая эффект реаль‑ ного, то, вероятно, есть и такая, которая создает эффект мате‑ риальности16. Подкреплять ту или иную трактовку отсылкой 12. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. London: Routledge, 2000. P. 104. 13. См.: Silverman K. World Spectators. Stanford, CA : Stanford University Press, 2000, особ. раздел 6. 14. См.: Calkins N. A. Object-teaching: Its Purpose and Province // Education. 1980. No. 1. P. 165 – 72. Цит. по: Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 105. 15.  Об  истории понятия идеологии см.: Vadée M. L’idéologie. Paris: PUF , 1973. Об анализе текстуальной манифестации идеологии: Hamon P. Texte et idéologie. Paris: PUF , 1984. 16. Понятие эффекта реальности используется столь часто, что уже потеряло свою специфику. Чтобы вернуть его в  оборот применительно к  визуальной проблематике я предлагаю вернуться к исходной формулировке Барта, см: Барт Р. Эффект реальности // Барт Р. Избранные работы. С. 392 – 400.

218

• Логос

№1

[85] 2012 •

к  актам видения или, строже выражаясь, к  воспринимаемым материальным свойствам, есть не  что иное, как риториче‑ ское использование материальности. с одной стороны, встре‑ ча с материальным объектом может быть захватывающей: для исследователей вещей такой опыт остается обязательным, что‑ бы противодействовать последствиям занятий исключительно в классной комнате, где постоянный показ объектов на экране с помощью диапозитивов неизбежно наводит на мысль, что все эти предметы одинакового размера. И  все  же прямой связи между материей и  ее трактовкой не существует. Убеждение, что она есть, обусловливающее пе‑ дагогический процесс, отсылает к авторитету материальности, в котором Николас Дэвей видит сущность этой риторики. «Вещ‑ ность» объектов, их конкретная «реальность», буквально прида‑ ет вес интерпретации. она «доказывает», что нечто именно та‑ ково, «какое есть» и оно «значит именно это»17. Данную риторику можно, конечно, оспорить или — если она вовсе не лишена смысла как проявление до сих пор не изжитого идеализма — пересмотреть и так или иначе дополнить. В част‑ ности, заострить внимание на различных способах конструиро‑ вания (framings) — не только объекта, но и акта его рассмотре‑ ния18. однако такое описание объекта влечет за собой не толь‑ ко разнообразно обоснованное социальное видение вещей. Если вещи обращены к людям, то исследование также включает ви‑ зуальные практики, возможные в конкретной культуре, то есть скопические (scopic)19 или визуальные (visual) режимы, короче 17. Davey N. The Hermeneutics of Seeing // Interpreting Visual Culture: Explorations in the Hermeneutics of the Visual / I . Heywood, B. Sandwell (Eds). London: Routledge, 1999. P. 3 – 29, в переводе Хупер-Гринхилл (Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 115). Эта риторика должна вносить (и вносит) в наше обсуждение антропологический контекст. Фабиан (Fabian J. Remembering the Present. Berkeley: University of California Press, 1996) продемонстрировал, какими могут быть антропологически ориентированные визуальные исследования. См. также его критические комментарии к  современным научным течениям (Idem. Anthropology with an Attitude, особ. часть 1), многие из которых могут принести существенную пользу визуальным исследованиям. 18. Наиболее лаконичным и всесторонним обоснованием понятия конструирования (framing) в анализе культуры остается «Авторское предисловие» Джонатана Каллера к его «Конструированию знака» (Culler J. Framing the Sign: Criticism and its Institutions. Norman: University of Oklahoma Press, 1988). 19. Скопический режим — термин, обозначающий физическое отсутствие того, что видит кинозритель в момент просмотра. Предложен в книге «Воображаемое означающее» (1975) — ключевой работе классика французской киносемиотики Кристиана Меца. «То, что определяет собственно кинематографический скопический режим, представляет собой не столько • Мике БаЛь •

219

говоря, все формы визуальности20. Режим, в котором была воз‑ можна указанная риторика материальности, — это всего лишь такой режим, который подлежит критическому анализу. сформулированный таким образом объект визуальных ис‑ следований может быть отделен от объектно‑ориентированных дисциплин, вроде истории искусства или анализа фильма че‑ рез трактовку «визуальности» как «нового» объекта. Так ста‑ вится вопрос об объекте визуальных исследований в его насущ‑ ном смысле. Мое предположение заключается в том, что именно поэтому «визуальная культура» и ее изучение остаются такими диффузными и в то же время ограниченными. Возможно, это следствие стремления определить объект. Возможно также, что соблазн сделать дефиницию отправной точкой — это тоже часть проблемы. Вместо определения и якобы нового конструирования объ‑ екта я позволю себе затронуть ряд его аспектов, отталкиваясь от вопроса о визуальности. Вопрос этот простой: что происхо‑ дит, когда люди смотрят, и что из этого следует? Глагол «проис‑ ходить» влечет за собой визуальное событие как объект и «вы‑ являет» визуальный образ, но как образ мимолетный, усколь‑ зающий, субъективный, прирастающий к  предмету. Эти два результата — событие и  опытно воспринимаемый образ — со‑ единяются в акте смотрения и его последствиях. Процесс смотрения глубоко неоднороден. Во‑первых, чув‑ ственно ориентированное, а  значит биологически детермини‑ рованное (в том смысле, в каком к биологии относится все, что касается человека) смотрение по сути сконструировано и само способно конструировать и  интерпретировать; оно также аф‑ фективно, познавательно и рационально. Во‑вторых, качество неоднородности характеризует и другие действия, исходящие из ощущений: слушание, чтение, вкус и обоняние. Неоднород‑ ность делает их  взаимно проницаемыми, поэтому слушание и чтение могут иметь, например, визуальный компонент21. По‑ сохраняемую дистанцию, само „сохранение“ (первая фигура нехватки, свойственная любому вуайеризму), сколько отсутствие видимого объекта» (Метц К. Воображаемое означающее. Психоанализ кино / Пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. СП б.: Изд-во  Европейского университета, 2010. С. 93 – 94). — Прим. ред. 20. Краткое объяснение сходной, хотя и редко используемой фразы «скопический режим» можно найти в: Jay M. Scopic Regimes of Modernity // Vision and Visuality 2. Dia Art Foundation: Discussions in Contemporary Culture / H. Foster (Ed.). Seattle: Bay Press, 1988. P. 3 – 38. 21. Отсюда интеллектуальная (в добавление к моральной) несостоятельность заявлений, направленных против Джеймисона, которого обвиняют в расизме и колониализме за его «колониалистскую потребность властвовать над визуальным посредством письма» (Visual Culture Reader / N. Mir-

220

• Логос

№1

[85] 2012 •

этому литература, звук и музыка не исключаются из объектно‑ го поля визуальной культуры. Здесь нет ничего нового, а для практики искусства неоднородность принципиальна как тако‑ вая. Ведущую роль на  выставках современного искусства иг‑ рают звуковые инсталляции, не  менее часто в  основе произ‑ ведений лежит графический текст. В этом смысле кино и теле‑ видение — более типичные объекты визуальной культуры, чем, скажем, живопись, — именно по  причине своей удаленности от  исключительно визуальной сферы. как  показал Эрнст ван альфен, акты видения могут быть первичным стимулом для со‑ здания литературных текстов, структурированных посредством образов, даже если для подкрепления изложенного материала не используется ни одной «иллюстрации»22. Неоднородность визуальности еще не  означает комбина‑ торного характера медиа, как это утверждают Уокер и  Чап‑ лин23. Я не буду отстаивать здесь возможность комбинаторики. Но в то же время визуальность нельзя заменить другими типа‑ ми восприятия. Говоря по существу, визуальность как таковая характеризуется внутренней синэстезией. Многие художники утверждают это своими работами24. Ирландец Джеймс коул‑ мен — именно такой случай. Его скользящие инсталляции при‑ мечательны в этом отношении в силу своей визуальной затейли‑ zoeff (Ed.). London: Routledge, 1998. P. 11). Если такие нелепые насмешки портят репутацию визуальной культуры, то движение, которое рекомендует подобные установки в хрестоматиях и признает авторитет их составителей, вполне того заслуживает. 22.  Van Alphen E. Caught by Images // Journal of Visual Culture. 2002. No. 1 (2). P. 205 – 221. 23. Walker J. A., Chaplin S. Op. cit. P. 24 – 25. 24. В добавление к присущему визуальности свойству синэстезии, составляющему сущность восприятия, я бы хотела также выдвинуть на передний план интеллектуальный характер визуальности, коротко выраженный в афоризме «искусство мыслит». Этот взгляд образует отправную точку в рассуждениях философа и историка искусства Юбера Дамиша (напр.: Damisch H. The Origin of Perspective / J. Goodman (Trans.). Cambridge, MA : MIT Press, 1994 (L’origine de la perspective. Paris: Flammarion, 1987); Дамиш Ю. Теория облака. Набросок истории живописи / Пер. с франц. А. Шестакова. М.: Наука, 2003). Простая идея, что «искусство мыслит», имеет далеко идущие последствия для его дальнейшего анализа, последствия, в высшей степени значимые для становящейся методологии визуальных исследований культуры. См.: Van Alphen E. Art in Mind: How Contemporary Images Shape Thought. Chicago; London: University Of Chicago Press, 2005 — книгу, которую открывают комментарии к идеям Дамиша. В другой работе (Fabian J. Anthropology with an Attitude. P. 96) это представление проецируется на популярную культуру. См. также: Rodowick D. N. Image Thought Presenting the Figural // Reading the Figural, or, Philosophy after the New Media / D. N. Rodowick (Ed.). Durham, NC : Duke University Press, 2001. P. 24. • Мике БаЛь •

221

вости и в силу того, что сделаны они с перфекционизмом, кото‑ рый сам по себе заостряет внимание на природе визуальности. Неудивительно, что произведения коулмена именно как визуального художника считаются выдающимися; в контексте визу‑ ального искусства их статус не вызывает сомнений. Вдобавок его инсталляции привлекают и своей звуковой фактурой — вздо‑ хами, демонстрирующими телесную природу голоса, — и глубо‑ кой литературностью и философичностью сопроводительных текстов. среди прочего эти произведения прекрасно воплоща‑ ют глубокое сомнение в любой иерархии, ставящей во взаимное подчинение различные области чувств. отнюдь не фотографии, иллюстрирующие текст, или слова, «эксплицирующие» образы, но  именно одновременность фо‑ тографии, образа и его апелляции к телу реципиента как к це‑ лому функционируют благодаря загадочному несоответствию между этими основными регистрами25. Поэтому любая дефи‑ ниция, пытающаяся отделить визуальность от, скажем, естест‑ венного языка, полностью игнорирует идею «нового объекта». В итоге изоляции взгляда будет соответствовать иерархия ощу‑ щений — один из традиционных недостатков деления на дисци‑ плины, принятого в гуманитарных науках. «Гипостазирование визуального грозит восстановлением господства „благородного“ чувства видения над более „простецкими“ чувствами обоняния и вкуса»26. Не говоря уже о прикосновении. Другой пример визуального эссенциализма, чреватого серь‑ езными искажениями, — это некритическое вовлечение новых медиа, считающихся визуальными. любимейший из объектов, как правило, причисляемых к визуальной культуре в целях ее специализации, это, конечно, Интернет. Меня это неизменно поражает. Интернет вообще не является визуальным по преи‑ муществу. Хотя он и обеспечивает доступ к потенциально не‑ 25. Например, «Фон» (Background, 1991 – 1994), «Демонстрация оплошности» (Lapsus Exposure, 1992 – 1994), «Инициалы» (INITIALS , 1993 – 1994), «Фотография» (Photograph, 1998 – 1999) — вот лишь те работы, что были блестяще проанализированы в работе Кажи Сильверман (см.: Coleman J. James Coleman. Exhibition catalogue. Munich: Hatje Cantz, 2002). Сильверман не упоминает визуальную культуру в своих эссе, но я считаю, что это совершенные образцы анализа визуальной культуры как по причине своего пристального внимания к визуальности в аспекте ее синэстезии, так и в силу привнесенной автором социально-философской трактовки визуальности. Важно, что и последнюю можно повернуть в актуальном для нас ключе: Сильверман выясняет, что предлагают работы Коулмена в аспекте социальной философии культуры — философии, базирующейся на визуальности. 26. Shohat E., Stam R. Narrativizing Visual Culture: Towards a Polycentric Aesthetic // Visual Culture Reader / N. Mirzoeff (Ed.). London: Routledge, 1998, P. 45.

222

• Логос

№1

[85] 2012 •

ограниченному числу образов, его первичные свойства при‑ надлежат иному порядку. Использование этого нового медиума основывается, скорее, на  дискретной, нежели на  плотной, не‑ прозрачной сигнификации27. Его гипертекстуальное строение представлено, в  первую очередь, в  форме текста. Это именно текст как таковой, что и составляет его фундаментальное нов‑ шество. В своем весьма полезном разборе лиотаровского «фи‑ скурса дигуры»28 (1973) Дэвид Родовик писал: Цифровые искусства заводят в тупик эстетические концепции, так как не имеют субстанции и, следовательно, не могут быть лег‑ ко определены как объекты. онтология, ориентированная на по‑ средника, медиума, не может зафиксировать их. Исходя из этих соображений, было бы опрометчиво считать активное распро‑ странение визуальных медиа следствием очевидного превосход‑ ства и массовости цифрового образа в современной культуре.29

конечно, в этом смысле совершенно бесполезно устраивать со‑ ревнование между визуальностью и текстуальностью. Но если что‑то и отличает Интернет, то именно невозможность посту‑ лировать его визуальность как «чистую» и  даже первичную. Если цифровые медиа выделяются как типичные для такого типа мышления, который требует изучения визуальной куль‑ туры как новой (меж) дисциплинарной среды, то это происхо‑ дит потому, что они не могут рассматриваться ни как исключи‑ тельно визуальные, ни как дискурсивные. По словам Родовика, «фигуративное определяет семиотический режим, где исчеза‑ ет онтологическое различие между языковыми и пластически‑ ми репрезентациями»30. Следовательно, если Интернет скло‑ нен инспирировать новые категоризации культурных артефак‑ тов, было бы адекватнее описывать его как «экранную культуру» с ее принципиальной мимолетностью, в противопоставлении «печатной культуре», где объекты, включая образы, имеют бо‑ лее прочную форму бытования31. 27. Goodman N. Languages of Art: An Approach to a Theory of Symbols. Indianapolis: Hackett, 1976. 28. «Fiscourse Digure» — именно такая метатеза используется в заглавии заключительной части ключевой книги Жан-Франсуа Лиотара «Дискурс, фигура» (Lyotard J.-F. Fiscourse digure: l’utopie de fantasme // Lyotard J.-F. Discourse, figure. Paris: Editions Klincksieck, 1974. P. 327 – 355). — Прим. пер. 29. Rodowick D. N. Op. cit. P. 35. 30. Ibid. P. 2. 31.  «Экранная культура» не  синонимична «визуальной культуре», так  же как печатная культура — текстовой (как это утверждается в: Visual Culture Reader. P. 3). Вопиюща путаница,, между медиумом, семиотической системой и методом, в которую впадает эта хрестоматия. • Мике БаЛь •

223

Чем грозит такое стремительное гипостазирование ключевых объектов? Для кого‑то тем, что новые медиа будут присваивать‑ ся дисциплиной (история искусства), которая по ходу получит коннотацию обновления и радикальности, хотя и меньше все‑ го в ней нуждается. Тем самым будет подтверждаться визуаль‑ ный характер этой якобы новой дисциплины. Подобные некри‑ тические допущения исходят, как правило, от историков искус‑ ства, превратившихся в «энтузиастов визуальной культуры»32. Но если у исследований визуальной культуры есть своя пред‑ метная область, то два ключевых слова, составляющих этот тер‑ мин, уже имплицируют необходимость ее обнаружения. НЕоДНоР оДНо с Ть ВИЗУа льНоГо: versus объекты В противоположность визуальности как определяемой особен‑ ности традиционного объекта, именно практики смотрения, ка‑ сающиеся любого объекта, создают объектную область: его ис‑ торичность, социальную закрепленность, открытость многосто‑ роннему анализу. Именно возможность преобразующих актов видения, а не материальность видимого объекта, предопреде‑ ляет, может ли артефакт рассматриваться в перспективе визу‑ альных исследований. Даже «чисто» языковые объекты, такие как литературные тексты, можно содержательно и продуктив‑ но анализировать как визуальные. В самом деле, некоторые «чи‑ сто» литературные тексты способны к  визуальному продуци‑ рованию смысла33. они не только включают не поддающуюся упорядочению смесь разнородных значений, но и образуют за‑ 32. Поучительный пример — банальности, которые допускает Мирзоев в своем вводном разделе по семиотике, которую он ошибочно определяет как «лингвистическую методологию» и, следовательно, по определению неубедительную в визуальном отношении (Mirzoeff N. Op. cit. P. 15). Такие невежественные замечания проходят, поскольку вроде берут под защиту визуальность, остающуюся центральной и вместе с тем вовсе незатронутой. Напротив, в столь же элементарном, но более полезном, систематическом и специфичном введении к другой хрестоматии (Sturken M., Cartwright L. Practices of Looking: An Introduction to Visual Culture. Oxford: Oxford University Press, 2001) нет ни следа этого имплицитного бинаризма. Еще одно превосходное введение: Walker J. A., Chaplin S. Op. cit. 33. См. рассуждения о передаче визуального образа в словесном тексте на примере творчества Шарлоты Дельбо (Van Alphen E. Caught by Images), а также менее специализированный, хотя и более или менее знакомый случай «визуальной поэтики» Пруста (Bal M. The Mottled Screen: Reading Proust Visually / Anna-Louise Milne (Тrans.). Stanford, CA: Stanford University Press, 1997).

224

• Логос

№1

[85] 2012 •

путанный клубок аффектов и  мыслей, который конституиру‑ ется в каждом акте восприятия. Поэтому узел сплетения «вла‑ сти‑знания» никогда не избегает визуальности, как и не явля‑ ется чисто дискурсивным. Напротив, власть всегда оперирует этой комбинацией34. То, что Фуко называет взглядом познаю‑ щего субъекта, ставит под сомнение различия между видимым и невидимым, произнесенным и несказанным35. Под влиянием социальных перемен эти различия могут со временем стирать‑ ся и сами по себе. Именно поэтому академические установки, обнаруживае‑ мые в  ходе полемики между историей искусства и  исследова‑ ниями визуальной культуры, неизбежно согласуются в том, что они анализируют. Знание, которое само по  себе не  ограничи‑ вается узнаванием, даже если оно гордится подобной ограни‑ ченностью, конституируется или, скорее, совершается в тех же действиях, что и смотрение, которое оно описывает, анализи‑ рует и критикует36. Или, проще говоря, знание так направляет пристальный и конкретизирующий взгляд, что делает видимы‑ ми те стороны объектов, которые иначе бы оставались невиди‑ мыми (Фуко). Так же верно и обратное: не будучи характерным признаком увиденных объектов, видимость является практикой или даже стратегией отбора, определяющей, какие стороны этих объектов остаются невидимыми. В культуре, где эксперты имеют высокий статус и авторитет, экспертное знание не только усиливает и сохраняет свои объ‑ екты, но и цензурирует их37. Это верно по определению, и смена институциональной ор‑ ганизации больше не влияет на создавшееся положение — в от‑ личие от  переименования и  расширения объектной области, которая остается той же, хотя и должна вроде бы искажаться и менять свою природу. Расширение царства объектов, относив‑ шихся к старой дисциплине или к новой (мульти) дисциплине, грозит потерей глубинного понимания того, что было нарабо‑ тано в привычных границах. Пока объект не создан или не изо‑ 34. Блестящий комментарий к понятию «знания-власти», введенному Фуко, см. в: Spivak G. C. Outside in the Teaching Machine. NY : Routledge, 1993. P. 25 – 51. 35. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 49. 36. См.: Fabian J. Power and Performance: Ethnographic Explorations through Proverbial Wisdom and Theater in Shaba, Zaire. Madison: University of Wisconsin Press, 1990. 37. Эта избирательность лежит в основе истории искусства, она же формирует начала визуальной культуры. Поэтому исследования визуальной культуры нуждаются в отделении от этой дисциплины. Этим же объясняется невозможность рассмотрения коллекционерской практики как объекта визуальной культуры. • Мике БаЛь •

225

бретен заново, ничего больше не изменится. У Барта была кон‑ цепция. концепция, которую я  пытаюсь выработать, состоит в том, что визуальные исследования, определяемые с позиции изучаемого объекта, — это предмет такого же «режима истин‑ ности» (Фуко), который они пытаются вытеснить или оспорить. каждое общество вместе со всеми его институциями имеет свои режимы истинности, свои дискурсы, которые считаются рациональными, и свои методы убеждения в том, что продуци‑ рованию, осмыслению и поддержанию «истины» ничто не угро‑ жает. Это властная игра, являющаяся составной частью воли к  власти. опрометчивое игнорирование методов, якобы при‑ надлежащих дисциплинам, чуждым визуальной тематике, так‑ же принадлежит этой игре; оно подрывает всякую претензию на обновление, которую эта игра провозглашает. У попыток скорее определить, чем создать, объект визуаль‑ ных исследований есть еще один недостаток. Поскольку сама предметная область бесконечна, попытка определить объект в общем виде обречена на банальность. Действительно, это мо‑ жет привести к известному сентиментализму38, охватывающему минимум подконтрольных понятий, изъятых из  их  философ‑ ского контекста и  используемых как характеризующие и  суб‑ станциализирующие метки. определение объектной области как столь же диффузной, как и сама визуальная культура, лег‑ ко приводит к определению того, чем визуальные объекты яко‑ бы владеют в  качестве своей силы. После бесконечного пере‑ числения подходящих объектов и заимствований, вроде поня‑ тия «власть образов», заимствованного у искусствоведа Дэвида Фридберга, не  раз помянутый Мирзоев пытается определить объект визуальных исследований в наиболее общем виде, кото‑ рый он заклинает термином «возвышенный» (the sublime)39. Пе‑ реживание, которым, приняв его за свойство, эстетическая тео‑ рия злоупотребляла столь часто, что ему было впору сделаться компетенцией «высокого искусства», «возвышенное» всегда об‑ служивало массу надобностей. определение визуальности как таковой — не единственная из них. когда возвышенное отделя‑ ется от  своего субъективно‑чувственного контекста, оно пре‑ вращается в клише, вроде того, что «картина достойна тысячи слов» и т. д. Убеждение, что визуальные предметы противостоят языку, что визуальность невыразима, используется для оправ‑ дания пространных, многословных, не поддающихся проверке речей об этих неизреченных вещах. Я считаю, что убеждение, 38. Здесь: направление в европейской эпистемологии, выводящее истину из морального чувства в его противопоставлении разуму. — Прим. пер. 39. Mirzoeff N. Op. cit. P. 9.

226

• Логос

№1

[85] 2012 •

будто визуальное (искусство) — это приют невыразимого, име‑ ет антивизуалистский характер. Разговоры о возвышенном ма‑ скируют сопротивление визуальности, которая в своем распро‑ странении должна стать центральной категорией визуальных исследований. как мотивируется столь вопиющий нонсенс? ошибка Мир‑ зоева — в упорном тяготении к определениям. Там, где разно‑ образие материальных объектов сопротивляется определениям, он затрудняется определить «визуальное». он не способен уви‑ деть, что визуальное не есть все, что угодно, что это не сенти‑ менталистское «чувство», наверняка не «чувственная непосред‑ ственность» и уж конечно не что‑то возвышенное40. Эти характеристики прочно внедрились в эстетический по‑ рядок визуальности. Их корни — в позитивизме и романтизме XIX  века, использовавших визуальность для поддержки власти, которая, в свою очередь, подкрепляла свое как бы «объектив‑ ное» говорение апелляцией к визуальным объектам. любое ис‑ пользование понятия «возвышенное» вне его специфичности и без учета его историчности отдает старомодным и сентимен‑ тальным строем мышления. В  противоположность этому, ви‑ зуальный порядок конструирует не самоочевидную структуру, но  объект будущего анализа. Многие разборы сопоставимых визуальных порядков актуальны и в наше время и могут быть правомерно включены в область современных визуальных ис‑ следований независимо от принадлежности авторов к данному движению. Например, луи Марен анализировал стратегии вос‑ приятия портрета людовика XIV как пропагандистского объ‑ екта во Франции XVII века, явно предвосхищая предпочтения, которые будут высказываться в дальнейшем исследователями визуальной культуры41. аналогичным образом, Ричард лепперт анализирует живописные изображения, как если бы они были рекламным продуктом42, и этот анализ демонстрирует, что объ‑ ект визуальных исследований определяется не тем, что в него включено (объекты лепперта — традиционные объекты исто‑ рии искусств), а тем, как оно функционирует43. 40. Freedberg D. The Power of Images: Studies in the History and Theory of Response. Chicago: University of Chicago Press, 1989. Симптоматично, что в хрестоматии Мирзоева цитируются обобщающие, подытоживающие мысли с последних страниц исследования Фридберга (стр. 433), но ставятся они в самое начало книги, где именно анализ плачевным образом отсутствует. 41. Marin L. Le portrait du roi. Paris: Editions de Minuit, 1981. 42. Leppert R. Art and the Committed Eye: The Cultural Functions of Imagery. Boulder, CO : Westview Press, 1996. 43. См. разбор визуальной власти-знания в эпоху барокко: Marin L. Op. cit. О живописи как рекламе см.: Leppert R. Op. cit. • Мике БаЛь •

227

Норман Брайсон — один из историков искусства, очень рано предложивших подходы к объектам новой дисциплины с той точки зрения, которую ретроспективно можно отнести к визу‑ альным исследованиям. В программной книге «Зрение и живо‑ пись» (1983) он определенно заявил, что зрение следует отнести к интерпретации, а не к восприятию. Этот взгляд объединяет визуальность и текстуальность, причем таким способом, кото‑ рый не требует ни наличия выраженного текста, ни произволь‑ ных аналогий и сопоставлений. Более того, акт смотрения уже включен в то, что мы всегда называли чтением. конечно, буду‑ чи функцией множества органов человеческого тела, восприя‑ тие в чистом виде не встречается. Всякая попытка отделить вос‑ приятие и  его смыслы от  чувственности консервирует устой‑ чивое представление о разрыве разума и тела. Поэтому следует, наверное, честно признать, что весь визуальный эссенциализм, в том числе, движение, выступающее от имени визуальных ис‑ следований, разделяет именно такое представление44. По  замечанию констанс классен, место и  осознание визу‑ альности — это культурно‑исторический феномен, чьи транс‑ формации имплицируют направление взгляда изнутри объек‑ та визуальных исследований. Визуальное объявляется высшим, наиболее достоверным из пяти чувств, что само по себе заслу‑ живает критического анализа. Буддизм рассматривает сознание как шестое чувство. как следствие, мысли становятся уловимы‑ ми, материальными. В нигерийском языке хауса взгляд счита‑ ется одним чувством, тогда как все остальные — другим. При‑ чиной такого деления может быть дистанция, которую субъект занимает по  отношению к  своему телу45. Взгляд был объяв‑ лен первичным в культуре лишь после изобретения печатного станка46 и  немедленно приобрел гендерную окраску — в  част‑ ности, маскулинную47. Феминистская критика, в особенности, в киноведении, подробно проанализировала импликации муж‑ ского господства в культуре. Если считать показательным раз‑ деление двух чувств в языке хауса, это господство можно счи‑ тать следствием такой дистанции от тела, которую позволяет занять человеческий взгляд. В соответствии с этим я полагаю, что визуальный эссенциализм — эта неисследованная изоляция 44. Bryson N. Vision and Painting: The Logic of the Gaze. London: Macmillan, 1983. О  важности использования термина «чтение» в  акте смотрения см.: Bal M. Reading Art? // Generations and Geographies in the Visual Arts: Feminist Reading / G. Pollock (Ed.). London: Routledge, 1996. P. 25 – 41. 45. Classen C. Worlds of Sense: Exploring the Senses in History and Across Cultures. London: Routledge, 1993. P. 2. 46. Ibid. P. 5. 47. Ibid. P. 9.

228

• Логос

№1

[85] 2012 •

«визуального» как объекта изучения — связан с гендерно обу‑ словленным страхом телесности. а существует ли менее эссенциалистский путь для обозначе‑ ния границ объектной области визуальных исследований? Если да, то я бы хотела привести пример такой попытки — недавний сборник феминистских эссе по визуальным исследованиям. со‑ редактор сборника клер Паячковска начинает свое введение к работе следующим замечанием: Все культуры имеют визуальный аспект. Для многих людей ви‑ зуальный аспект культуры — ее художественные приемы, знаки, стили и графические символы — остается самым мощным компо‑ нентом изощренно‑сложных систем коммуникации как консти‑ туирующих элементов культуры. как правило, видима поверхность подразумеваемых, невидимых систем значения, например, графические аспекты письма как элемент скриптографиче‑ ской сигнификации, сочетающие свойства означающего и озна‑ чаемого, по  образцу иконических форм означивания (курсив мой. — М. Б.)48.

Хотя некоторые используемые здесь термины, — особенно «ико‑ нический», — и вызывают вопросы в связи с визуальностью, эти положения представляются вполне адекватными, да еще и с тем преимуществом, что они не допускают иррационального толко‑ вания визуального как возвышенного. Напротив, сам характер перечисления возможных объектов предусматривает текстуаль‑ ность визуального49. Далее Паячковска рассматривает импликации, следующие из  упрощенческих концепций визуальности. Видимое нахо‑ дится в сложных отношениях с невидимым. Видимое рассма‑ тривается как очевидное, как истина и факт, подобно взгляду, устанавливающему особые отношения между субъектом и ре‑ альностью, в которых визуальная сторона объекта рассматри‑ вается как свойство (property) самого объекта. Это отделяет взгляд от слуховых и тактильных ощущений, которые ассоции‑ 48. Feminist Visual Culture / F. Carson, C. Pajaczkowska (Eds.). Edinburgh: Edinburgh University Press, 2000. P. 1. 49.  В  строгом смысле «иконический» является термином семиотики, определяющим один из видов производства значений. Он часто используется как синоним «визуального» (напр.: Marin L. Op. cit.), хотя это и снижает пользу семиотической теории в анализе (визуальной) культуры. Как не устают повторять ученые (особ. гл. 1 в: Mitchell W. J. T. Iconology: Image, Text, Ideology. Chicago: University of Chicago Press, 1985), похожесть — не обязательно визуальное свойство. См. обсуждение вопроса в гл. 1 в: Bal M. Travelling Concepts in the Humanities: A Rough Guide. Toronto: University of Toronto Press, 2002. • Мике БаЛь •

229

руются с субъективным отношением между субъектом и объ‑ ектом. Разграничение вытекает не из свойств объекта, а из от‑ ношений объекта и тела. Закрепленная наличием дистанции мнимая автономия, «отдельность» (separateness) наблюдателя — важное свойство взгляда, в более широком охвате — визуаль‑ ной культуры. они внесли заметный вклад в эволюцию субъ‑ ективности, особенно в плане репрезентации сексуальных раз‑ личий. Преимущество комментария Паячковской состоит в  том, что он проделывает сразу два действия, описывая стандартные подходы к визуальности и в то же время критически их анали‑ зируя. автор полагает, что специфичность визуальности мни‑ ма, а не реальна. То есть в качестве главного объекта визуаль‑ ных исследований на первый план выдвигается иллюзия. Далее автор принимается за отделение визуальности от текстуально‑ сти, образности от языка — различение, которое лишь усилива‑ ет аналогию между двумя семиотическими системами. Но если мы достаточно знаем о структуре языка, его биологических ос‑ новах и социальных следствиях, истории и политике обучения, образовании и распределении привилегий, то нам мало что из‑ вестно о  коммуникативной природе и  внутренней структуре образности50. Я бы добавила, что нам так же мало что известно об истории и  политике «визуального обучения»51. Это правомерная ана‑ логия — не сущностей, но ситуаций, возникающих в поле зна‑ ния / власти. Таким образом, визуальность — это именно то, что делает взгляд близким языку и то, что требует наиболее при‑ стального изучения. Необходимо не  сводить одно к  другому, как того боятся визуальные эссенциалисты, а наоборот — под‑ черкивать специфику обеих сфер с  использованием их  соб‑ ственного понятийного аппарата так, чтобы сделать возмож‑ ным их продуктивное сравнение. В свою очередь, осознанный обмен методами мог бы способствовать подлинной междисци‑ плинарности. как  утверждается во  введении к  сборнику под редакцией Паячковской и  ее коллег, визуальность как объект изучения требует фокусировки на взаимосвязи между видимым и видя‑ щим. В таком контексте понятно возрождение интереса к тру‑ дам Мерло‑Понти и его визуально ориентированной ветви фе‑ номенологии. Философ утверждал, что воспринимаемая вещь 50. Feminist Visual Culture. P. 1. 51. Этот термин, столь же противоречиво, сколь и продуктивно выявляющий возможности обучения визуальности, был предметом обсуждения на симпозиуме «Активный глаз», проходившем в Роттердаме в 1997 г.

230

• Логос

№1

[85] 2012 •

парадоксальна, ибо существует ровно столько, сколько кто‑то способен ее воспринимать52. Но в этой взаимосвязи Паячков‑ ска фиксирует преимущество видящего, дабы компенсировать привилегии, которые искусствознание предоставляет объекту (даже если не видит его). Хупер‑Гринхилл считает, что музей внес наибольший вклад в изменение природы видимого объекта. В идеале создаваемый им набор ситуаций и руководство зрением делают проблематич‑ ным процесс смотрения и разрушают представление о прозрач‑ ности видимого. Этот потенциал делает музеи привилегирован‑ ным объектом анализа в визуальных исследованиях культуры. Музеи должны функционировать не  как тюрьма для объек‑ тов, в  чем они, как правило, видят свою миссию. Вместо это‑ го их следует переформатировать в соответствии с концепцией, предусматривающей «заботу» объекта о зрителе53. Если бы ис‑ тория искусства могла взять эту точку зрения за основу буду‑ щей музейной практики, она бы совершила действие, о котором мы пока только говорим, обсуждая изъятие объекта из  субъ‑ ектно‑объектной дихотомии54. Это дает еще один благовидный предлог для определения визуальной культуры через ее объект‑ ную область55. Наиболее очевидный и релевантный фактор визуальной неод‑ нородности — это допущение, что объекты имеют разные значе‑ ния в различном дискурсивном окружении. Идея актуальна для искусствоведческой мысли, хотя и взята здесь вне своих ради‑ кальных следствий, чтобы позволить избежать поиска истоков — подлинного проклятия этой дисциплины. объекты все же об‑ ладают некоторой гибкостью относительно прогнозируемых значений56. Исследования визуальной культуры должны учиты‑ вать как вариативность этого выбора, так и значения, которые он (с)охраняет, отдавая предпочтение значениям, остающимся 52. Merleau-Ponty M. The Primacy of Perception and Other Essays on Phenomenological Psychology, the Philosophy of Art, History, and Politics. J. M. Edie (Ed., introd.), C. Damery (Trans.). Evanston, IL : Northwestern University Press, 1964. P. 16. См. также: Slatman J. L’expression au-delà de la représentation. Amsterdam: ASCA , 2001. 53. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 52. Автор пишет здесь об истории искусства, но я не думаю, что музеи могут считаться функцией истории искусств, как, видимо, полагает автор. 54. Ibid. P. 213. «Перспектива определяет характер явления» (Ницше). Наши ценности «втолковываются» в вещи. 55. Звучит крайне общо. Нежелание приступать к высокоспециализированному анализу с последующим сужением исследовательских приоритетов оставляет визуальные исследования открытыми для обвинений в империализме и некритической саморекламе. 56. Davis R. H. Lives of Indian Images. Princeton, NJ : Princeton University Press, 1997. • Мике БаЛь •

231

в тени57. Некоторая специфика материальных объектов должна здесь сохраняться, даже если придется избавляться от ритори‑ ки материальности. объекты — это места, в  которых дискур‑ сивные формации пересекаются с материальными свойствами58. Материальность объектов некоторым образом влияет на харак‑ тер значения, «убеждает его в возможности конструирования», даже если оно и не гарантирует «правильного» значения. Хупер‑ Гринхилл продолжает: если сконструированное таким образом значение есть вторич‑ ное или более позднее, то  более раннее значение сохраняется в виде следа. Более ранние значения или события могут об‑ наруживать свое присутствие в самом объекте в виде эрозий, по‑ верхностной патины или видимых повреждений. Более ранние значения всегда можно извлечь, пробудить, сделать видимыми59.

Хорошо известный историкам искусства случай сочетания призрачности и  вариативности значения — это сбивание го‑ лов у статуй и порча изображений в периоды иконоборчества. Позднее объектом и важной проблемой визуальной культуры становится именно итог иконоборчества60, а не утраченная го‑ лова. Можно лишь косвенно восстановить в памяти другое зна‑ чение, лежавшее в основе поврежденного объекта — индивидуа‑ лизировать портрет. каждое последующее значение опроверга‑ ет предыдущее. Но предпочтение, отдаваемое материальности, подрывает все то, то она помогла установить в начале. Измене‑ ния оставляют рубцы, столь же отчетливые, что и надписи, ко‑ торыми социальные отношения и формы господства обознача‑ ют свою власть и запечатлевают свои воспоминания на вещах (Фуко). В этом смысле невозможно четко разграничить объект ис‑ кусствознания и визуальных исследований — так же как фило‑ софии и литературы. к примеру, объект истории искусства ис‑ пещрен следами. Ими в массовом порядке восхищаются многие современные художники. они изучают, анализируют и удосто‑ веряют следы изменений, а не предаются ностальгическим поис‑ кам объекта, каким он был «на самом деле». Художники вновь за‑ ставляют нас думать. Инсталляция луизы Буржуа «Паук» (1997), 57. …и оставить его истории искусства для повторения очевидностей, доминантных значений, которые и без того господствуют. 58. Crary J. Techniques of the Observer: On Vision and Modernity in the Nineteenth Century. Cambridge, MA : MIT Press, 1990. P. 31. 59. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 50. 60. См.: Gamboni D. Destruction of Art: Iconoclasm and Vandalism Since the French Revolution. New Haven, CT : Yale University Press, 1997.

232

• Логос

№1

[85] 2012 •

часть ее жанровой серии «клетка» (Choisy), содержит фрагмен‑ ты гобеленов, которые она позаимствовала из  реставрацион‑ ной мастерской своих родителей. На  одном таком фрагменте с изображением путто, обнаженного ангелочка, гениталии фи‑ гуры были удалены пылкой мамашей, жаждавшей уберечь нрав‑ ственность своих клиентов. кастрированный путто — след мно‑ гослойного прошлого, чьей поразительной метафорой являет‑ ся тот самый недостающий кусочек полотна. Между XVIII веком, имитирующим античность и взывающим к прошлому, француз‑ ской буржуазной культурой начала XX в., утилизирующей мате‑ риальные фрагменты прошлого, но удаляющей все, что возму‑ щает нравы своего времени, и художником конца XX в., привно‑ сящим в материальный фрагмент собственные воспоминания (метонимии своей нынешней субъективности), возникает от‑ сутствие, зияние как таковое, «не‑объект» или «бывший объ‑ ект», который и является первоочередным объектом визуаль‑ ных исследований. Хотя инсталляции Буржуа и проходят по ве‑ домству «искусства», будучи предметом искусствоведческих рефлексий, последние, как представляется, не слишком приме‑ нимы к зиянию в роли следа. Эта зачарованность временем и рефлексия над ним, а также связанная с ними хрупкость и дефицит стабильности обновля‑ ют идею материальности визуальных объектов. отверстие в го‑ белене одновременно и материально, и бестелесно; оно видимо и визуально притягательно, хотя в нем нет ничего, что можно было бы увидеть. каждый акт смотрения по‑своему наполня‑ ет эту пустоту. Таким образом, она выглядит прекрасной мета‑ форой или аллегорией визуальности — столь же неоднородная, (не) материальная, богатая событиями. Норвежская художница Жанет кристенсен, работающая с образами гниения, которые воплощают более долгую жизнь идей в сравнении с природой, затрагивает другой аспект ускользающего существа визуально‑ сти. Временное измерение кажется парадоксальным: в то вре‑ мя как скульптура разлагается и исчезает за нескольких недель, акт смотрения фиксирует эту временность. Более мимолетный, нежели скульптура, миг смотрения делается более долговечным в своем воздействии. Хороший контрапункт к парадоксу кри‑ стенсен образует творчество бельгийской художницы анны‑Ве‑ роники Янссен. она делает нечто противоположное, когда ис‑ следует материальность нематериального — например, света. Это снова темпоральность материи, на которую направлена ви‑ зуальная рефексия61. 61. Развернутый анализ работ Кристенсен по исследованию феномена времени см.: Bal M. Jeannette Christensen’s Time // Kulturtekster. No. 12. Bergen: Cent• Мике БаЛь •

233

Работы этих художников, отнесенные обществом к миру ис‑ кусства и признанные предметом искусствоведения, преступа‑ ют пределы этой дисциплины, в значительной степени в силу глубокой вовлеченности в визуальное «размышление» о допу‑ щениях, которые определяют историю как поиск источников — такова вполне стандартная искусствоведческая практика. По‑ пытки усложнить темпоральность опровергают эти стандарт‑ ные представления. Например, оспаривается мысль о том, что происхождение объекта детерминирует его значение. Такое по‑ нимание приводит к  некритическому изобретательству, кото‑ рое «нормализует» процессы коллекционирования, обладания, музейных приобретений и их документирования, подобно ис‑ торически обусловленной и политически проблематичной про‑ блеме «мастерства»62. Хронология по определению европоцен‑ трична. Подтасовки с европейской хронологией можно рассма‑ тривать как одну из техник колонизаций. Хупер‑Гринхилл утверждает, что вследствие догматичного восприятия хронологии как структуры происхождения, мифы перерабатываются некритически, неизвестные истории так и остаются невостребованными, и «здравый смысл», который активно помогает современному положению вещей и в основ‑ ном принимается, нежели оспаривается63. Этот анализ процесса и критика описывающих его понятий составляют важный объ‑ ект визуальных исследований. анализ поднимает вопрос о чи‑ стоте, аутентичности и оригинальности. И этот вопрос, в свою очередь, подрывает главенство артефакта как объекта визуаль‑ ных исследований. с МЕР Ть «кУльТУРы» Если визуальность больше не является ни качеством или свой‑ ством вещей, ни психологическим феноменом (тем, что может воспринять глаз), это значит, что она способствует вопрошаю‑ щему смотрению и предпочитает смотрение как таковое, так же, как идея смотрения основывает его исключительно на чувстве (взгляд не является визуальным восприятием). Нельзя воспри‑ er for the Study of European Civilization, Universitetet I Bergen, 1998. О Янссен см. также: Idem. Ann Veronica Janssens: Labo de Lumière / Light in Life’s Lab // Ann Veronica Janssens: une image différente dans chaque oeil / A Different Image in Each Eye / L. Jacob (Ed.), D. Vander Gucht (Trad.). Liège: Espace 251 Nord, 1999. P. 73 – 102. 62. О проблеме художественного намерения — типичного случая «происхождения» — см. гл. 7 в: Bal M. Travelling Concepts in the Humanities. 63. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 50.

234

• Логос

№1

[85] 2012 •

нимать всерьез рассуждения о «чувственной непосредственно‑ сти» и «чувстве, по определению возвышенном», которое затем определяется как «репрезентация, приносящая удовольствие»64. Все это традиционные клише истории искусства, которые ста‑ вятся под сомнение визуальными исследованиями. Насколько визуальные исследования выводят свои границы, методы и цели из отличия от прочих дисциплин, настолько же недопустимо повторение их клише. схожая судьба ожидает и  понятие «культуры». Все давно к тому идет. столкнувшись с визуальностью на многих направ‑ лениях, культура больше не является ни локально специфиче‑ ской, как в  этнографии, ни  универсальной, как в  философии, ни ценностно‑экспертной, как в истории искусства, ни глобаль‑ ной, как в  современном массовом сознании, формирующем‑ ся под влиянием экономики. Наоборот, культуру необходимо в дискуссионном порядке поместить между глобальным и ло‑ кальным, удерживая в памяти специфику обеих сфер, разведен‑ ных по примеру «искусства» и «повседневности», но при этом учитывать эту специфику для рассмотрения «моделей, опре‑ деляющих этиологию культурного непонимания»65. Паячков‑ ска приводит подходящий пример этой бинарной оппозиции в роли структурирующего принципа. с точки зрения бинарно‑ го мышления существует острое противостояние между «ана‑ логовой» реальностью, которую описывает наука, и «цифровой» реальностью естественного языка. как следствие, монологиче‑ ское убеждение, что язык обозначает реальность, есть проти‑ воречие, требующее промежуточных категорий «с привлечени‑ ем религиозных понятий „загробной жизни“ и сверхъестествен‑ ных понятий «бессмертия» или «духа». Поскольку промежуточные категории воплощают очевидный диктат бинарной логики, они вызывают особое беспокойство, а содержащиеся в них понятия либо идеализируются, либо, на‑ против, разоблачаются. к примеру, загробная жизнь традицион‑ но рассматривается как внутреннее противоречие между боже‑ ственным и духовным66.

автор продолжает более общепризнанным заявлением, но связь тут вполне уместна. Итак, утверждается, что первичное проти‑ вопоставление понятий «природы» и «культуры» создает про‑ межуточную категорию, в которой обретает себя понятие сек‑ 64. Visual Culture Reader. P. 9. 65. Feminist Visual Culture. P. 3. 66. Ibid. P. 6 – 7. • Мике БаЛь •

235

суальности. В результате — и это основное положение книги — феминизм становится логической необходимостью в развитии любой теории культуры, в том числе — а во многом в первую очередь — в  теории визуальной культуры. Поскольку объек‑ ты более не являются автономными артефактами, способными «превосходно сообщать что‑либо благодаря тому, чтó они есть», то их изучают как практику, в которой оба термина («визуаль‑ ный» и «культура») проблематизируют стоящие за ними общие места и монодисциплинарные значения67. Понятие культуры имеет длинную, отчасти застывшую ис‑ торию, которую не может игнорировать ни одно академическое исследование, проводимое на материале культуры. как прави‑ ло, разделяют два варианта употребления термина. Первый предполагает «лучшее из того, что производит общество». Это значение обслуживает интересы элиты, взращенной культур‑ ными институтами. Другой вариант имеет в виду образы жиз‑ ни, моделирующие события по образцу ритуала, но также об‑ ращает мало внимания на такие маркированные случаи, как система верований и связанное с ней поведение68. В своем бо‑ лее изощренном анализе Рэймонд Уильямс различает четыре употребления термина «культура». Первое обозначает общий процесс интеллектуального, духовного и эстетического разви‑ тия. Второе в более узком смысле указывает на формы интел‑ лектуальной, в первую очередь, художественной деятельности. Если первое потакает взглядам элиты, то второе отражает ре‑ формистские тенденции. Попытка сделать культуру общедо‑ ступной сохраняет узаконенные элитой ограничения как во‑ жделенный объект демократизации. Третье, более связанное с антропологией и этнографией, указывает на конкретный об‑ раз жизни людей и их групп в конкретный исторический пери‑ од. В этом значении культура объединяет народ — отделяя его от другого народа — на основе единого самообраза. Четвертое и последнее различает понятие культуры как знаковой систе‑ мы, через которую с необходимостью (хотя и не исключитель‑ но) социальный порядок транслируется, репродуцируется, про‑ веряется и исследуется69. Продуктивный анализ Уильямса поднимает вопрос об опре‑ делении и его недостатках. Другими словами, его четыре упо‑ 67. Hodge R., D’Sousa W. The Museum as a Communicator: A Semiotic Analysis of the Western Australian Museum Aboriginal Gallery, Perth // The Educational Role of Museums. 2nd ed. / E. Hooper-Greenhill (Ed.). London: Routledge, 1999. P. 53 – 63. 68. McGuigan J. Culture and the Public Sphere. London: Routledge, 1996. P. 5 – 6. 69. Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. NY : Oxford University Press, 1976. P. 76 – 82.

236

• Логос

№1

[85] 2012 •

требления остаются в странном подвешенном состоянии между тем, что есть культура, и  тем, что она делает (или что дела‑ ет понятие культуры)70. Хупер‑Гринхилл характеризует эту дея‑ тельность как обучение через дискриминацию и оценивание71. аналогичным образом, в  своем обвинительном заключении, посвященном злоупотреблению идеей культуры, Тони Беннетт замечает, что реформистская роль культуры воспринимается как превращение чего‑то грубого и чувственного в нечто более утонченное. На мой взгляд, это не единственная форма, в кото‑ рую может облекаться обучение. оно может быть также стрем‑ лением к преодолению разрыва между телом и разумом, а также других «недоразумений», коренящихся в бинарном мышлении. культура — не (просто) религия. Точно так же она не является лишь частью аристократического проекта. Если же, напротив, миссия анализа культуры, в том числе, в его визуальном варианте, заключается в рассмотрении того, ка‑ кими способами власть вписывается в «культурные зоны» и про‑ странства между ними, тогда ни одно из определений Уильям‑ са нельзя признать адекватным. Ни те, которые универсализи‑ руют предмет с позиций элитаризма, ни те, которые разбирают и гомогенизируют понятия в целях изучения гетерогенных гра‑ ниц, разделяющих практики, языки, виды образности и визуаль‑ ности, события и голоса на фоне многообразного распределения власти и  привилегий72. существуют ключевые зоны, постоян‑ но меняющие свои очертания. В них и происходит это смеше‑ ние, чей ход задается властными и ценностными ограничениями. Впрочем, «смешение» звучит несколько безмятежно. У кого есть доступ к  управлению процессами, которые регулируют коды и (пере) утверждают структуры? Ведь именно этот доступ, а  не  искомое содержание, должен равноправно распределять‑ ся. культура может служить передаче доминантных ценностей, а может быть и местом сопротивления, где общепринятые гос‑ подствующие коды смещаются и нарушаются, уступая альтер‑ нативным системам кодирования. Здесь теория культуры объ‑ единяет свои усилия с философией. В частности, Джудит Батлер внесла влиятельные предложения в разработку вопроса о гиб‑ кости значения и  возможности его изменения. Ее перформа‑ 70. Полезный обзор сложностей, с которыми сталкивается концепция культуры как текста см.: Fuchs M. Textualizing Culture: Hermeneutics of Distanciation // Travelling Concepts / J. Goggin, S. Neef (Eds). Amsterdam: ASCA , 2001. P. 55 – 66. 71. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 10. 72. О «культурных зонах» см.: Giroux H. Border Crossings. London: Routledge, 1992; обсуждение в: Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 12. • Мике БаЛь •

237

тивная концепция учитывает визуальность и выдвигает ее впе‑ ред, но не дает ей привилегий и не стремится (а скорее всего, и не может) ее изолировать73. В  отличие от  исследований, основанных на  безоговороч‑ ном приоритете визуальности, перформативная концепция культуры несовместима с таким эссенциализмом. как и в слу‑ чае с объектом, проблема, кажется, коренится в попытке определить, что такое культура. Последняя окончательно теряет‑ ся среди множества словоупотреблений — будь это употребле‑ ние универсальное и единственное или же стандартизирующее и множественное. Напротив, нам лучше вовсе отказаться от уточняющих мар‑ керов, ограничивающих живую, а значит, и не вполне опреде‑ лимую область. Тогда мы могли  бы говорить о  «культурном» со ссылкой на Фабиана, для которого это то, «на что люди рав‑ няются, когда сталкиваются с требованиями многочисленных и разнообразных практик»74. Это не должно отодвигать в тень практики, где ставятся под сомнение, опровергаются и встреча‑ ют сопротивление «естественные составляющие» той или иной культуры, все еще актуальные для всеобщего обращения. «об‑ суждение условий, — продолжает Фабиан, — такова нынешняя альтернатива подчинению (или инкультурации, интернациона‑ лизации и т. д.). Нормальным результатом таких обсуждений будет, скорее, гибридизация, нежели дистилляция…»75. Потребность в  изучении пространств, где осуществляет‑ ся власть, актуальна и для понятия культуры как таковой, если мы решили разоблачить характерную для академического со‑ общества охранительную политику. Взять, к примеру, гнев, ру‑ гань и ложь, в избытке проявляющиеся на конференциях и в пе‑ чатных выступлениях ученых. однако культура, как и визуаль‑ ность, не может быть закреплена с помощью дефиниций, пусть они даже дифференцированы и  тонко связаны между собой. Зато она может быть пущена в оборот в рамках многочисленных дискурсов, «наборов слов, вещей, практик, верований и ценно‑ стей, которые предоставляют контексты употребления для кон‑ струирования значения»76. Поэтому понимание «культуры» тре‑ бует понимания дискурса, в рамках которого используются сло‑ во, его производные, синонимы и варианты. В этом отношении 73. Butler J. Bodies that Matter: On the Discursive Limits of «Sex». NY: Routledge, 1993; Idem. Excitable Speech: A Politics of the Performative. NY : Routledge, 1997; Jordan G., Weedon C. Cultural Politics: Class, Gender, Race and the Postmodern World. Oxford: Blackwell, 1995. P. 18. 74. Fabian J. Anthropology with an Attitude. P. 98. 75. Ibidem. 76. Barrett M. The Politics of Truth. Cambridge: Polity Press, 1991. P. 123 – 129.

238

• Логос

№1

[85] 2012 •

изолирование визуальности, исходящее из наличия имманент‑ но визуальных объектов, обнаруживает стратегию доминиро‑ вания. Здесь и дает о себе знать потребность в подлинной меж‑ дисциплинарности, то есть не в собрании дисциплин, а в дис‑ курсивных контекстах, где культура осуществляется в контакте с другими элементами этого дискурса. Таким образом, «культу‑ ра» по примеру визуальности определяется негативно, а не че‑ рез определенные свойства77. ВИЗУа льНаЯ кУльТУРа Всякая попытка артикулировать цели и методы визуальных ис‑ следований должна всерьез взяться за оба составляющих тер‑ мина в  их  негативном определении: «визуальный» в  смысле «смешанный» — синэстетический, дискурсивный и прагматич‑ ный — и «культура» как подвижная, дифференцированная, пре‑ бывающая между «культурными зонами» и выраженная в прак‑ тиках власти и  сопротивления. коротко говоря, негативный смысл наших ключевых терминов может быть истолкован как напряжение, которое хоть и не позволяет провести четкие раз‑ граничения, но помогает уточнить область определения, даже если ее нельзя ограничить: Визуальная культура движется в направлении социальной тео‑ рии визуальности, фокусирующейся на вопросе о том, что стало видимым, кто это видит, как соотносятся между собой видение, знание и власть. она рассматривает акт видения как результат напряжения между внешними образами или объектами, с одной стороны, и внутренним мыслительным процессом, с другой (кур‑ сив мой. — М. Б.)78.

Такой взгляд не терпит безоговорочного усвоения любого опре‑ деляемого признака или любого разграничения высокой и мас‑ совой культуры79. Напротив, такое разграничение должно быть расследовано и отвергнуто как политически окрашенное. кро‑ ме того, простое игнорирование, отрицание или избегание ведет также к забвению важного инструмента, используемого властью в  своих технологиях и  затронутого Уильямсом в  его четвер‑ 77. O’Sullivan T., Hartley J., Saunders D., Montgomery M., Fiske J. Key Concepts in Communication and Cultural Studies. London: Routledge, 1994. P. 68 – 69. Это ведет скорее к Соссюру, нежели прямо к Фуко. 78.  Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 14, со ссылкой на: Burnett R. Cultures of Vision: Images, Media and the Imaginary. Bloomington: Indiana University Press, 1995. 79. Visual Culture / C. Jenks (Ed.). London: Routledge, 1995. P. 16. • Мике БаЛь •

239

том значении термина «культура». Наконец, и «высокое искус‑ ство» (в значении понятия и продукта, который оно обознача‑ ет), и разграничение, которое его поддерживает, являются пер‑ воочередными объектами визуальных исследований. Вот почему я с такой неохотой признаю визуальную культуру ответвлением культурных исследований. Такое мое отношение связано не только с тем, что эти последние пренебрегают искус‑ ством и пытаются от него избавиться. как я утверждаю в одной из недавних работ80, представленных мной в качестве программ‑ ных для анализа культуры, культурные исследования сталкива‑ ются с рядом проблем, которых могло бы избежать разбираемое нами направление, выгодно учтя опыт своих предшественников. В самом деле, вслед за феминистской парадигмой культурные исследования, на  мой взгляд, сумели придать гуманитарному знанию необходимую дисциплинарную структуру. Бросая вы‑ зов методологическим догмам, предрассудкам элит и догматич‑ ным оценкам, они оказались исключительно полезны тем, что за‑ ставили академическое сообщество, по крайней мере, осознать консервативный характер своих претензий, если не повсеместно их изменить. Новая составная дисциплина неизбежно страдала от непредвиденных трудностей и невзгод, с которыми встречает‑ ся любое новаторское начинание. В определении дисциплинар‑ ных границ культурным исследованиям приходилось бороться с тремя проблемами, которые и сегодня продолжают угрожать их интеллектуальной мощи. Визуальные исследования, сменяю‑ щие парадигму культурных исследований, не могут поддержать своего предшественника, не задавшись сходными проблемами. Во‑первых, поскольку одна из главных новаций культурных исследований состояла в переключении внимания между раз‑ личными видами объектов, культурные исследования в  сво‑ ем отталкивании от традиционных подходов так и не достиг‑ ли (достаточного) успеха в разработке методологии, которая бы противостояла обособляющим методам отдельных дисциплин. Чаще всего методы не менялись. В то время как объект (что) ме‑ нялся, метод (как) оставался неизменным. Но без общепризнан‑ ной жесткой методологии невозможно уберечь анализ от спол‑ зания в исключительное (само) восхваление, а главное, от вне‑ шних подозрений в  этом сползании. Это основная проблема содержания и практической работы, с которой мы сталкиваем‑ ся сегодня. специалисты по визуальным исследованиям не мо‑ гут просто обходить ее. Во‑вторых, культурные исследования невольно «помогли» своим оппонентам, пожалуй, углубить, а не преодолеть разру‑ 80. Bal M. Travelling Concepts in the Humanities.

240

• Логос

№1

[85] 2012 •

шительное деление на Древних (les anciens) и Новых (les modernes) — бинарную оппозицию, которой столько же лет, сколько культуре Западной Европы. к несчастью, эта оппозиция питает эдипальный психологический механизм, который совершенно бесполезен в деле изменения господствующих властных струк‑ тур. Это в первую очередь социальная проблема, однако в со‑ временной ситуации, когда работу на академическом поприще найти все труднее, когда наблюдается возврат к иерархическим отношениям, она включает в себя и тенденцию к авторитарной политике назначения на  академические должности, которая угрожает всему, что было достигнуто. В нынешнем положении изоляция визуальных исследований от истории искусства (их непризнанного предка) и текстуально‑ го анализа (старого оппонента), равно как язвительные замеча‑ ния в адрес обоих, решительно вредны. осознанная ответствен‑ ность на основе методологической рефлексии может помочь вы‑ мостить путь к более благоприятному академическому климату. Где нет методологии, там нет и убедительного анализа81. Более того, проблема методологии затрагивает проблему политики, хотя не  совпадает с  ней. В  этой связи Хупер‑Грин‑ хилл замечает: «культурные исследования обнаружили интерес к культурной политике в теоретическом разрезе, но в гораздо меньшей степени — готовность заняться политикой культуры, в том числе — ее формированием и анализом»82. Чтобы положи‑ тельно повлиять на изучаемый мир, не столько полезен полити‑ ческий тон, сколько анализ, распознающий политические мо‑ тивы внутри самого объекта. Если конкретно, то анализ музеев с плодотворной позиции визуальных исследований может спро‑ воцировать изменения, тогда как критика некоторых канониче‑ ских картин и рекламных изображений — нет. Другими слова‑ ми, знание не автоматически оказывает положительное воздей‑ ствие. В самом деле, передозировка реализма — «изучение вещей такими, какие они есть» — может привести к принятию того, что требует разоблачения. Но поскольку видение есть акт интерпретации, последняя может определять способы видения и, следовательно, возмож‑ ности изменения. один вид промежуточного действия в рамках визуальных исследований предложил Хоми Баба в своем анали‑ 81. Более продуктивный подход — дискуссия между представителям различных школ, объединенных одним направлением. См., к примеру, дискуссию историков искусства, специалистами по эстетике и визуальным исследованиям в: Art History, Aesthetics, Visual Studies / M. A. Holly, K. Moxey (Eds). Williamstown, MA : Sterling and Francine Clark Institute, 2002. 82. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 164. • Мике БаЛь •

241

зе того, что он называет «серийным расположением» (seriating)83. объекты, соединяемые по специфическому признаку, создают особые серии, и это облегчает создание и повторение утвержде‑ ний. критический анализ серий и оснований для их формирова‑ ния может вскрыть и деавтоматизировать устаревшие ассоциа‑ ции, например, связь прозрачного реализма и индивидуалист‑ ского высокомерия, нашедшего отражение в такой конструкции как «подлинные изображения выдающихся личностей», фигу‑ рирующей в описании Национальной портретной галереи84. Предметом анализа могут быть не  только сами серии. се‑ рийное расположение есть побочный эффект якобы объектив‑ ных технологий наблюдения и классификации по принципу пе‑ речня как типичного феномена модерна; в  этом смысле кар‑ та и музей также функционируют как технологии валоризации и власти. Эти феномены являются преимущественными объек‑ тами визуальных исследований, но только как производные мо‑ дерна, укорененные в позитивизме. История их открытия, упо‑ рядочения и обладания также должна приниматься во внима‑ ние. Только тогда анализ будет одновременно убедительным и побудительным — к созданию альтернативных порядков85. Подобно музеям, карты обслуживают интересы, проявляю‑ щиеся в практике естественного языка. Не быть нанесенным на  карту — значит быть незначимым, устаревшим или вовсе неизвестным. Быть на карте — значит быть опознанным, полу‑ чить прикрепление к месту и удостоверение в своем существо‑ вании и важности86. Эти выражения прекрасно демонстриру‑ ют нашу потребность в рассмотрении вербальной образности как составной части визуальных исследований. Разговор о кар‑ тах как выразителях завоевательной политики и отражателях социальной иерархии привязан к англосаксонской части мира. следовательно, это (вербальная) интерпретация применения карт. Интерпретация открытая (возможно, даже критическая), но одновременно гарантирующая этому применению поддерж‑ ку, вступающая с ним в своеобразный сговор. Поэтому изуче‑ ние метафор, превратившихся в «естественные» формы языка в их прямом, обыденном значении, становится обязательным разделом визуальных исследований87. 83. Bhabha H. K. The Location of Culture. London: Routledge, 1994. P. 22. 84. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 29. 85. Anderson B. Imagined Communities. London: Verso, 1991 (1983). P. 163. 86. King G. Mapping Reality: An Exploration of Cultural Cartographies. London: Macmillan, 1996. Цит. по: Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 17. 87. Лакофф и Джонсон склонны универсализировать такие метафоры, однако теоретический каркас когнитивной лингвистики может быть эффектив-

242

• Логос

№1

[85] 2012 •

За ДаЧИ ВИЗУа льНыХ Ис с лЕДоВа НИй Размышления об  объекте визуальных исследований привели к  постановке неотложных задач этого движения, независимо от того, развивается ли оно как дисциплина или как союз дис‑ циплин. В этом смысле объединение объекта и цели, подразу‑ меваемое термином «объективный», своевременно напоминает о насущной необходимости поддержать это движение списком его достижений. Исследования визуальной культуры вряд ли станут описывать конкретные артефакты и их происхождение по примеру истории искусства или целые культуры, как это де‑ лает антропология. скорее, они должны критически анализи‑ ровать стыки и соединения визуального поля, расшатывая его «естественное», «привычное» состояние88. он должен фокуси‑ роваться на  местах, где объекты — часто, но  не  исключитель‑ но — визуальной природы совпадают с процессами и практика‑ ми, формирующими данную культуру. Эту грандиозную задачу пока можно только наметить. Во‑первых, если учесть дистанцию, которую со временем зай‑ мут визуальные исследования относительно искусствознания и его методов, объектом критического анализа должны стать, в первую очередь, господствующие повествования, считающие‑ ся естественными, универсальными, истинными и неизбежны‑ ми; их следует дезавуировать так, чтобы могли проявить себя альтернативные повествования. Необходимо изучить и объяс‑ нить связь между визуальной культурой и национализмом, оче‑ видным в музейной практике, школе и материалах, которые она использует, а также между визуальной культурой и участвующих в ее формировании дискурсах империализма и расизма89. Необ‑ ходимо проанализировать связь классового угнетения (классиз‑ ма) и элитаристской сущности обучения визуальной культуре, в  том числе — задачи, которые традиционно ставят перед со‑ но использован и в более специфических исследованиях (Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.: ЛКИ , 2008; Lakoff G., Johnson M. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and its Challenge to Western Thought. NY : Basic Books, 1999). 88. «Критический» понимается здесь в смысле, унаследованном от Франкфуртской школы. Исследования визуальной культуры не должны перенимать слегка охранительный тон, пример которого был приведен выше и который выдает себя за политически ответственный. Но если визуальность окружает социальную жизнь вещей и видимые социальные конструкции, ее анализ является по сути своей социальным, политическим и этическим — настолько же, насколько и эстетическим, литературным, дискурсивным и визуальным. 89. Hobsbawm E. J. Nations and Nationalism since 1870: Programme, Myth, Reality. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. • Мике БаЛь •

243

бой музеи. Необходимо также осмыслить мотивации, обуслов‑ ливающие предпочтение той или иной исторической трактов‑ ки, которые я уже как‑то называла «нарративами первенства»90. картину властных отношений современности под рубрикой «ис‑ тория нации» можно считать одной из стратегий дисциплиниро‑ вания, реализуемой в музеях, запутывающих посетителей слож‑ ными системами видимости и естественности91. Другая важная задача исследований визуальной культуры — осознать, какие мотивации определяют приоритет реализма. Поддержка реализма — это стимул подражательного поведе‑ ния. Господствующие классы провозглашают себя и  своих ге‑ роев примерами для узнавания и подражания. Вряд ли будет преувеличением заявление о том, что данная их заинтересован‑ ность прослеживается в культе портретной живописи92. Пред‑ почтение, отдаваемое реализму, обнаруживает реальную поли‑ тическую подоплеку. Поощряемая прозрачность предполага‑ ет, что художественному качеству придается меньше значения, чем добросовестной передаче изображаемого на портрете счаст‑ ливца. Требование достоверности дополнительно поддерживает индексальный, несамостоятельный характер изображения. Бар‑ лоу говорит о «настоящих героях»93, что заставляет вновь вспо‑ мнить упоминавшийся выше анализ королевского портрета94. Третья и, вероятно, самая важная задача визуальных иссле‑ дований, которая объединяет первые две, состоит в распознава‑ нии мотиваций визуального эссенциализма, который активизи‑ рует познающий взгляд (согласно Фуко), оставляя его невиди‑ мым. Я считаю эту задачу насущной по трем причинам. Первая состоит в том, что непроницаемые «первичные объекты» укло‑ няются от осмысления совместными усилиями историков ис‑ кусства и некоторых исследователей визуальности, но осмыс‑ ление все равно остается на  первом месте, оно и  определя‑ ет восприятие, которое его сопровождает. При таком взгляде на проблему меняется соотношение индивидуального смотре‑ ния и сообщества интерпретаторов. Вторая причина заключа‑ 90. Bal M. Louise Bourgeois’ Spider. 91. См. также: Hooper-Greenhill E. The Museum in the Disciplinary Society. 92. Исследование Ричарда Бриллианта недостаточно освещает проблему портрета в этом аспекте (Brilliant 1996). См. также: Portraiture: Facing the Subject / J. Woodall (Ed.). Manchester: Manchester University Press, 1996; Van Alphen E. Art in Mind: The Contribution of Contemporary Images to Thought. Chicago: University of Chicago Press, 2005. 93. Barlow P. The Imagined Hero as Incarnate Sign: Thomas Carlyle and the Mythology of the «National Portrait» in Victorian Britain // Art History. 1994. No. 17 (4). P. 518. 94. Marin L. Op. cit.

244

• Логос

№1

[85] 2012 •

ется в упоминавшейся выше гендерной специализации взгля‑ да, вытекающей из  преимуществ, которые ему отдаются. Тре‑ тья связана с  остро насущной задачей разоблачить риторику материальности. основная задача — изучение визуального эссенциализма — порождает массу побочных. остается в силе, например, необ‑ ходимость критического анализа применимости визуальной культуры в деле укрепления гендерных и расовых стереотипов. Взаимосвязи между приватным и публичным в иерархически упорядоченных практиках распределения привилегий и те инте‑ ресы, которые обслуживаются этой дихотомией, актуализируют герменевтику подозрительности в адрес нынешних наследников позитивизма, одержимых визуальным эссенциализмом. Заду‑ майтесь о привилегиях, которые получают, например, массовое искусство, история искусства, художественный рынок, знаточе‑ ство (экспертиза, материальное обладание, эстетическая концеп‑ ция, стиль), о евроцентричном универсализме, которого придер‑ живаются эти благородные занятия. Это привело к небрежению частными значениями, воспоминаниями, семейными историями и теми визуальными инструментами, которые в них применя‑ ются. Подобно изменениям контекста, способы использования объектов меняют их значение. к примеру, домашние вещи при‑ обретают важность для жителей диаспоры в качестве механизма культурной памяти95. Точно так же социальная роль визуальных характеристик — например, масштаба — может вызывать специ‑ фическое отношение к телу, как, например, в картинах Дженни савиль96. Тело может обеспечить эмоциональный комфорт или, наоборот, отталкивать, создавать преграду, порождать ощуще‑ ние интимного контакта или угрозы, но также и способствовать познанию, даже служить «научным» методом постижения слож‑ ности мира (как в культуре барокко)97. Наконец, требует анали‑ 95. Bhabha H. K. Op. cit. P. 7. 96. Дженни Савиль (Jeny Saville) — одна из самых известных представительниц генерации так называемых Молодых художников британии, заполнивших арт-рынок в 1990-е годы. Ее раннему успеху способствовал известный коллекционер Чарльз Саатчи, обративший внимание на нетипичный для современного художника технический консерватизм Савиль. Художница пишет маслом, в основе ее подхода — визуальный мимесис, ставка на узнавание, только сами образы (преимущественно женские) всегда болезненно гипертрофированы, концептуально изуродованы с целью проблематизации самой идеи тела как чего-то родного, уютного и естественного, что на уровне тем и мотивов сближает ее с творчеством Синди Шерман. — Прим. пер. 97. О роли масштаба в современном искусстве, черпающем вдохновение в барокко см.: Bal M. Quoting Caravaggio: Contemporary Art, Preposterous History. Chicago: University of Chicago Press, 1999. • Мике БаЛь •

245

за и все многообразие интердискурсивного и интертекстуаль‑ ного взаимодействия объектов, серий, форм неявного знания, текстов, дискурсов и значений, порождаемых этими процессами. В оПР о с о МЕТоДЕ Если задачи исследований визуальной культуры должны опре‑ деляться объектом, то и методы, оптимальные для решения этих задач, должны быть ими эксплицитно обусловлены. Догадыва‑ юсь, что это наиболее уязвимое место в  моих утверждениях. Многие ученые полагают, что начинать надо с методологии, тогда как выбор метода, исходящий из особенностей объекта, грозит попаданием в порочный круг. Методы должны быть независимы от объектов и задач, чтобы уберечь науку от проекций и выда‑ вания желаемого за действительное. В качестве основного прин‑ ципа это бесспорно. Но верно и обратное. Во‑первых, вряд ли необходимо демонстрировать отупляющее действие заранее заданной методологии. Во‑вторых, методы, господствующие в признанных дисциплинах, также имеют своим предшествен‑ ником объект (ивность), хотя уже об этом и не помнят. В‑треть‑ их, в качестве инструмента функционирования знания/ власти методы никогда не освободятся от подозрения в сделке с полити‑ кой, поддерживающей их господство. И, в‑четвертых, поскольку культурные исследования всё еще редко формируют подходящие методы, которые бы не привносили с собой предвзятость, мето‑ дологическая рефлексия остается необходимой. Учитывая эту дилемму, я позволю себе набросать несколько методологических принципов, которые могли бы отчасти содей‑ ствовать появлению эффективных методов. Первое соображе‑ ние касается отношения к конкретным объектам. В свете упо‑ мянутой выше дискуссии это отношение обречено быть пробле‑ матичным. По моему мнению, анализ — это ключевое понятие, призванное преодолеть склонность к обобщениям, которую ви‑ зуальные исследования получили в обременительное наследство от истории искусства. Дженкс предлагает обоснованное соотно‑ шение аналитического и конкретного — методичное приложе‑ ние теории к эмпирическим аспектам культуры98. Тут‑то и воз‑ никает проблема «приложения». Формулировка Дженкса предполагает отделение теории от эм‑ пирической реальности, а также инструменталистское понимание теории. Парадокс такого понимания состоит в том, что под ви‑ дом зависимости теории от объекта именно объект удерживает‑ 98. Visual Culture. P. 16.

246

• Логос

№1

[85] 2012 •

ся в подчиненном положении — как пример, иллюстрация, случай для отправной точки построения теории. как утверждал Фабиан, так называемые эмпирические объекты не существуют «где‑то во‑ вне», но проявляют себя в столкновении объекта и аналитика, ко‑ торому способствует теоретический багаж, стоящий за каждым участником этой встречи99. Это превращает анализ из  инстру‑ менталистского «приложения» в преобразующее взаимодействие между теорией, аналитиком и объектом (включая те его аспекты, которые остаются невидимыми до самой встречи). с этой точки зрения процессы интерпретации входят в объект на правах со‑ ставных частей и по очереди исследуются аналитиком. Будучи антропологом, Фабиан описывает свои встречи с людьми. Так, основной пример в его книге100 — это пословица с высокой, отчасти даже визуальной образностью («власть по‑ жирает сама себя»101). Вопрос, который провоцируется таким объектом — что это значит? — не имеет само собой разумеюще‑ гося ответа. Напротив, антрополог вместе с исследуемой груп‑ пой прорабатывают значение этой конструкции в ходе театраль‑ ного представления, которое призвано истолковать вторичный, последующий объект102. объекты оказываются активными участниками в аналитическом представлении, где они запуска‑ ют механизм рефлексии и умозрения. они могут опровергать проекции и ложно ориентированные интерпретации, которые допускает аналитик и тем самым создают интеллектуально со‑ стоятельный теоретический объект. Второе положение, вытекающее из первого, уточняет приро‑ ду практик интерпретации. В  исследованиях визуальной куль‑ туры, которые подтверждают — надеюсь, это должно быть так — критическую задачу движения, такие практики составляют как метод, так и объект исследования. Такой элемент авторефлексии является обязательным, хотя он же и повышает риск нарциссиз‑ ма и потакания своим слабостям. Более того, герменевтика визу‑ ального103 модифицирует герменевтический круг. В традицион‑ 99. Fabian J. Power and Performance. 100. Ibidem. 101. Действительно, Йоханнес Фабиан работал с так называемой Театральной труппой Мифванколо (Mifwankolo) из г. Лубумбаши (Демократическая Республика Конго), поставив ее силами пьесу под названием «Власть сожрала себя сама». В ней условно проигрывались лингвистические модели, типичные для стран «черного континента», где нормой считался сословный магический каннибализм. — Прим. пер. 102. Это выражение предполагает возвращение к истолкованию интерпретанты (Pierce 1984) как вторичного знака-истолкователя, вызванного стремлением понять первый знак. 103. Interpreting Visual Culture: Explorations in the Hermeneutics of the Visual / I . Heywood, B. Sandywell (Eds). London: Routledge, 1999. • Мике БаЛь •

247

ном понимании круг «от целого к части и обратно» принимает как данность автономию и целостность объекта. Подобное до‑ пущение более не приемлемо, особенно, в свете запутанного со‑ циального функционирования объектов. Вместо этого исследо‑ вания визуальной культуры рассматривают объект по сути как часть, относящуюся к целому, которое по определению ограниче‑ но во времени и по каким‑то стратегическим причинам. Напри‑ мер, объект может быть деталью либо полного набора, либо серии (в смысле Бабы), либо всего социального пространства, в котором он функционирует. Наконец, практики интерпретации в иссле‑ дованиях визуальной культуры придерживаются диалогической трактовки значения. оно, скорее, проступает в ходе интерпрета‑ ции, нежели существует до нее. Значение — это диалог между на‑ блюдателем и объектом, подобный диалогу между наблюдателя‑ ми. Далее ситуация усложняется тем, что диалогичным является и понятие значения как таковое, коль скоро оно по‑разному по‑ нимается в различных рациональных порядках и типах семиозиса. Третий методологический принцип — неразрывность анализа и педагогики, связанной с преобразующим взглядом теоретика. любая деятельность в изучении визуальной культуры одновре‑ менно фиксирует некоторый момент в получении визуальной гра‑ моты, обучении восприимчивости к объекту без позитивистского благоговения в отношении его неотъемлемой «истины». Потреб‑ ность человека в значении основана на распознавании моделей; само обучение происходит тогда, когда новая информация адап‑ тируется к уже известным моделям104. Поскольку новая информа‑ ция всегда вырабатывается на основе рамок и структур, в которые она вмещается, не бывает восприятия вне памяти105. Это не значит, что информация всегда подается в упрощенной форме с целью полного совпадения уже известной и предлагаемой информации, что препятствовало бы обучению. своего рода «неподчинение» заданной заранее схеме — также важный элемент обучения106. Бо‑ лее того, исследователям визуальной культуры следует быть осо‑ бенно внимательными к «мультисенсорному» аспекту обучения, его активной природе и неразрывной связи аффективных, телес‑ ных и когнитивных компонентов. «объекты интерпретируются путем „чтения“ с применением пристального взгляда, который, в свою очередь, комбинируется с широким чувственным опытом, включающим неявное знание и реализованные реакции. как по‑ 104. Sotto E. When Teaching Becomes Learning: A Theory and Practice of Teaching. London: Cassell, 1994. Цит. по: Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 117. 105. Davey N. The Hermeneutics of Seeing. P. 12. 106. Bruner J. Acts of Meaning. Cambridge, MA : Harvard University Press, 1992. Гл. 3.

248

• Логос

№1

[85] 2012 •

знавательные, так и чувственные реакции могут приносить пло‑ ды, некоторые из которых так и остаются непроизнесенными»107. Четвертое соображение о  методологии заключается в  исто‑ рико‑аналитической проверке режимов визуальной культуры, в частности, получивших воплощение в ключевых практиках сво‑ его времени, в его сохранившихся чертах. Такая форма истори‑ ческого анализа не занимается материализацией того или иного прошлого состояния, но берет за отправную точку современную ситуацию, которая и проливает свет на прошлое. Так, все еще гос‑ подствующий модернистский музей — парадигматический объ‑ ект такого анализа. Его претензия на энциклопедичность, таксо‑ номическая организация, прозрачная риторика и националист‑ ские предпосылки снова и снова возвращают себе статус почти полной естественности. Тот род исторического анализа, который я имею в виду, не исчерпывается описанием изложенных прин‑ ципов. Прежде всего, он демонстрирует следы их наличия в со‑ временной культуре, те гибридные формы, которые они прини‑ мают, и  обращается к  последствиям трансформаций, которые переживает модернистский музей в  ходе своего превращения в постмодернистский. Этот последний пример, как и все предыдущие, отнюдь не за‑ имствован из искусства или каких‑то иных устойчивых инсти‑ туций. Я сознательно привела его для обоснования своей пози‑ ции, согласно которой визуальные исследования определяются не  только выбором объекта — я  утомлена фетишистской одер‑ жимостью интернетом и  рекламой как образцовыми объекта‑ ми. Подтекст перечисленных принципов должен быть понятен. как нет нужды охранять границу между «высокой» и «низкой» культурой, так и нет необходимости отделять визуальную про‑ дукцию и ее изучение. Если объект сам участвует в аналитическом процессе, как я утверждала выше, то создание и сохранение любых границ будет самым тщетным из тех бесполезных занятий, в ко‑ торые може ввязаться академическое сообщество. Нужно лишь любой ценой избегать одной ошибки. Не стоит вслед за прежни‑ ми культурными исследованиями полагать, что небрежение «вы‑ сокой культурой» влечет за собой социальные разграничения, ве‑ дущие к исчезновению этой категории. Это и есть визуальный эс‑ сенциализм, чьи последствия следует активно искоренять. Перевод с английского Яна Левченко

107. Hooper-Greenhill E. Museums and the Interpretation of Visual Culture. P. 119. См. обзор концепции обучения, имплицитно одобряемой в ходе обучения визуальной грамотности в гл. 6. • Мике БаЛь •

249

Девять типов междисциплинарности для визуальных исследований ответ на статью Мике БаЛь «визуаЛьный эссенциаЛизМ и оБъект визуаЛьной куЛьтуры» 1 ДжейМс ЭЛкинс

В

изуальные исследования, визуальная культура, исследования образа (Image Studies), образная антропология (Bild-Anthropologie), наука об  образах (Bildwissenschaft): безымянное поле расширяется очень быстро, и оно растет по-разному в различных частях света. немецкая наука об образах (Bildwissenschaft), как этот термин использует Хорст Бредекамп, прибегает к внешнему расширению ресурсов истории искусства, дабы охватить весь спектр образов. Образная антропология — название книги Ханса Белтинга2 — представляет собой экспериментальное смешение антропологической, философской и  искусствоведческой проблематик. В  Мехико визуальные исследования постепенно разрастаются от семиотики до теории коммуникации3. В Копенгагене визуальная культура представляет собой комбинацию американской истории 1. Перевод выполнен по изданию: © Elkins J. Responses to Mieke Bal’s «Visual Essentialism and the Object of Visual Culture: Nine modes of interdisciplinarity for visual studies »// Journal of Visual Culture. 2003. No. 2. P. 232 – 237. 2. Belting H. Bild-Anthropologie: Entwürfe für eine Bildiwssenschaft. Munich: Wilhelm Fink, 2001. 3. Univesidad Nacional Autónoma de México (UNAM ) является важнейшим источником теоретической активности в области культурных исследований. «Tec» de Monterrey, технический университет с обширной программой в  сфере гуманитарных наук, предлагает курсы по  визуальным исследованиям, которые распределены между департаментом гуманитарных наук и департаментом коммуникации и технологий изображений. Третий университет, Universidad Iberoamericana, предлагает курсы по визуальным исследованиям в рамках своего департамента искусств.

250

• Логос

№1

[85] 2012 •

искусства и английских культурных исследований при едва заметном французском влиянии4. Визуальная культура, постколониальные исследования, исследования фильма и культурные исследования смешались в учебных курсах, преподаваемых в таких отдаленных местах, как Берген, Тайбэй, Дели, Буэнос-айрес и Болонья5. Принимая во внимание многообразие учебных программ, курсов, департаментов, имен и языков, оказывается решительно невозможным проследить генеалогию этой дисциплины — при условии, что она и является тем, что я в дальнейшем буду называть визуальными исследованиями. В  этой в  высшей степени продуктивной какофонии присутствуют, как мне кажется, несколько различимых голосов. Для начала я представлю их схематически, а в дальнейшем разовью свои тезисы. 1.  Существуют такие историки искусства, которые предпочли  бы продолжить исследовать и  преподавать устоявшиеся эпохи и произведения. Однако эти последние вполне могли бы быть проинтерпретированы на  любом из  имеющихся примеров. Опыт подсказывает мне, что историки искусства никогда не  признают этого публично. Кроме того, в  нынешнем политическом климате их голоса могут иметь лишь консервативное звучание. В то же время я сомневаюсь, что среди историков искусства, удовлетворенных своими специальностями, найдется много таких, кто стал бы возражать против расширения своей дисциплины. Большинство из них не являются убежденными консерваторами. Скорее они — подобно специалистам в любой другой области — сосредоточены на  своих темах. Такие историки напоминают столпников, восседающих на вершинах чистого знания. В качестве примера я бы назвал Чарльза Демпси (Charles Dempsey): для практических целей он располагает не4. Осенью 2002 года Копенгагенский университет открыл магистерскую программу по визуальной культуре. Книга Нильса Марупа Йенсена «Время образа: теории и изображения в визуальной культуре» (Jensen N. M. Billedernes Tid: Teorier og Billeder I den Visuelle Kultur. København, 2001) ставит акцент на семиотике, теориях времени и размышлениях Деррида о контексте и  установлении рамок. Курс Йенсена о  «визуальной культуре» включает в себя тексты Раймонда Уильямся, Мартина Джэя, Режи Дебрэ («три эпохи видения»), Томаса Митчелла, Уильяма Митчелла, Светланы Альперс, Джонатана Крэри, Сьюзан Зонтаг («В Платоновой пещере»), Джона Тэйлора (из «Body Horror»), Ролана Барта, Дэвида Фридберга, Роберта Нельсона («Appropriation» из «Critical Terms for Art History»), Хэл Фостера, Клодин Изе («To be Primitive Without Culture»), три статьи из антологии «Routledge Visual Culture Reader», а также работы Поля Вирилио и Льва Мановича («The Automation of Sight»). 5. См.: Elkins J. Visual Studies: A Skeptical Introduction. NY : Routledge, 2003. • ДжейМс эЛкинс •

251

досягаемо детальными сведениями о некоторых канонических художниках центральной италии эпохи Ренессанса — от Боттичелли до Карраччи. Для эрудита было бы невозможно даже приблизиться к тому, чего достиг такой ученый, как Демпси6. 2. есть те, кто, следуя предложению Хорста Бредекампа, стремится использовать методологический ресурс истории искусств, чтобы осветить круг новых объектов, начиная по  обыкновению с фильма и фотографии. В рамках этой модели история искусства как наука об образах (Bildwissenschaft) устремлена вовне, применяя свою компетенцию и  плотность контекстуального анализа к постоянно расширяющемуся объему материала. Речь идет, прежде всего, о Бредекампе — специалисте в области искусства XVII века. Однако он много писал об истории науки, об историографии истории искусства и об искусстве — от Ренессанса до наших дней. С историографической точки зрения немецкая история искусства демонстрирует давний особый интерес к темам, которыми сегодня увлечены визуальные исследования — начиная с Ригля и Варбурга и включая Беньямина и Панофского. Следовательно, для будущего было продуктивным продолжить расширять исследования в области истории искусства, дабы охватить ими новые типы объектов. 3. есть те, кто стремится заново определить сам смысл истории искусства, проецируя на  нее методологии внешнего происхождения. Одним из наиболее интересных последних примеров такого способа действий служит L’image survivante Диди-Юбермана, монография о  понимании образа немецким историком искусства аби Варбургом7. Эта книга может быть прочитана как исследование путей, какими психоаналитические трактовки, вкупе с Варбурговой одержимостью, способны реанимировать специфическую для истории искусства восприимчивость к истории образа. Варбургова Pathosformel, понятие Nachleben, и интерес Фрейда к связи бессознательного с образом комбинируются, чтобы сформировать альтернативную модель для генеалогий и способов влияния, которые и в дальнейшем будут оправдывать интерес к истории искусства. Книга Диди-Юбермана пока не переведена на английский8, и остается неясным, 6. Dempsey С. Annibale Carracci and the Beginnings of Baroque Style. Fiesole, Italy: Edizioni Cadmo, 2000. 7. Didi-Huberman G. L’image survivante: histoire de l’art et temps des fantômes selon Aby Warburg. Paris: Éd. de Minuit, 2002. 8. Перевод был выпущен в 2005 г. издательством Пенсильванского университета, см.: Didi-Huberman G. Confronting Images: Questioning The Ends Of A Cer-

252

• Логос

№1

[85] 2012 •

каким будет ее влияние на сообщество ученых, чьи методологические интересы становятся все более разнообразными. набрасывая эту усеченную схему, я стараюсь упомянуть лишь современных историков искусства. но если бы я составлял исторический перечень, то особое место в этой категории занял бы Эрнст Ханс Гомбрих — хотя бы потому, что на протяжение всей своей жизни он не терял интереса к психологии и последовательно настаивал на том, что не был историком искусства. 4.  есть исследователи, работы которых влекут за  собой пересмотр истории искусства в свете более влиятельных объяснительных принципов. Элен Диссанаяки (Ellen Dissanayake) может служить примером такой стратегии: она занимается поиском биологических оснований искусства и в той мере, в какой ей это удается, заново объясняет феномены из области истории искусства с тем же классификационным эффектом, каким обладали теории Берреса Фредерика Скиннера9 на раннем этапе разработки модели поведения животных. Столь же яркая и абсолютно непохожая программа разрабатывалась Пьером Бурдье10. В теории его марксистско-социологическая интерпретация стремления владеть и торговать произведениями искусства должна была предоставить главный нарратив для истории искусства, превращая существующую литературу по этому предмету во вторичный феномен: неадекватное отражение не в полной мере реализованного стремления. насколько мне известно, ни Диссанаяки, ни  Бурдье никогда не  помышляли подчинить историю искусства как дисциплину другой категории, но для тех, кто находит их сочинения убедительными, история искусства по необходимости оказывается эпифеноменом более фундаментальных идей. 5. Существуют те, кто стремится объединить несколько полей, дабы создать место встречи для дисциплин, — своего рода ярмарку или коллаж синхронно и калейдоскопически сменяющих друг друга дисциплинарных фрагментов. если бы визуальные исследования были сформированы таким образом, история искусств стояла бы в ряду прочих дисциплин (или их частей) без каких-либо особых преимуществ. Последняя книга Бруно лату-

tain History Of Art. University Park, PA : Pennsylvania State University Press, 2005. — Прим. ред. 9. Skinner B. F. Homo Aestheticus: Where Art Comes From and Why. NY : The Free Press, 1995. 10. Бурдье П. Различение: социальная критика суждения (фрагменты книги) / Пер. с фр. О. Кирчик // Западная экономическая социология. Хрестоматия современной классики. Антология / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН , 2004. С. 537 – 568. • ДжейМс эЛкинс •

253

ра «Iconoclash»11 хороший тому пример. латур стремится найти инклюзивное, демократическое пространство для того, что он называет «иконофилическими» учеными всех сортов. интеллектуальное пространство «иконоборства» (iconoclash) находится где-то между и  среди исследований религии, науки и  историей искусства. Я  бы назвал это «сорочиной теорией» междисципинарности, поскольку по крайней мере на начальном этапе она действует методом собирательства. Она щедра, недисциплинированна, оптимистична, и ее единственными врагами являются те иконофобы, иконические фетишисты или иконоборцы, кто неспособен принять участие в широком «иконофилическом» форуме идей. 6. С этого момента вещи усложняются. Существуют те, кто намерен объединить предметные поля, не производя ничего, что могло бы быть названо новой дисциплиной или хотя бы набором известных дисциплин. Существует множество различных ожиданий в отношении этой становящейся все более неуловимой междисциплинарности. В одной версии междисциплинарное пространство мыслится именно как зазор между дисциплинами. «немного темноты» из мрака междисциплинарного пространства, согласно литературному теоретику Роберту Ходжу (Robert Hodge), может быть «вброшено» в  белизну разнородных дисциплин12. Для визуальных исследований центральным примером здесь мог бы служить Жак Деррида в том смысле, что его набеги в область визуальности намеренно предпринимались без обращения к «материнской» дисциплине. «Мемуары слепого» Деррида не обсуждают дисциплин и даже не делают свои вторжения эксплицитными: полный перечень областей исследования, попытку составления которого Деррида предпринимает в  этом тексте, — включая лингвистику, феноменологию, классическую филологию, онтологию, историю искусства, охрану памятников, религиоведение и теорию литературы, — мог бы продемонстрировать, что большая часть работы располагается где-то между поддающимися именованию участками.

11. Iconoclash: Beyond the Image Wars in Science, Religion and Art / B. Latour, P. Weibel (Ed.). Karlsruhe: ZKM , 2002. 12. Ходж (1995) также присоединяется к предыдущей теории (пятый номер в моей классификации), поскольку он говорит, что возможно создать трансдисциплинарные поля, «образуя из  дисциплин беспорядочную смесь и при этом смешивая «дисциплинарность с не-дисциплинарностью». Он также смешивает метафоры, говоря о собирании осколков и возвращении их в дисциплины. Следует заметить, что его манехейство несколько противоречиво.

254

• Логос

№1

[85] 2012 •

7. Другая версия стремления к подлинной междисциплинарности, таящая в себе концептуальный вызов, была артикулирована Стивеном Мелвиллом. «Для меня не очевидно ни то, — писал он в анкете журнала October, посвященной визуальной культуре, — что визуальные культурные исследования в каком-то вызывающем интерес смысле являются междисциплинарными, ни то, что они способны стать источником чего-то такого, что я  мог  бы счесть действительно междисциплинарным»13. Подлинная междисциплинарность в  смысле Мелвилла имела  бы место, если  бы новая область исследований позволила своему понятийному порядку или беспорядку локализовать объект, который она исследует. Мыслить вещи противоположным образом, — когда визуальные исследования представляют собой новую конфигурацию существующих методов интерпретации, применяемых к уже идентифицированным объектам (как в моем 5-м пункте), — означает заботиться о сохранности конвенционального междисциплинарного мышления14. если я верно прочитываю Мелвилла, то подлинной междисциплинарности мы бы не наблюдали и в том случае, если бы визуальные исследования понимали самих себя как подвижное пустое место между известными дисциплинами, поскольку простое существование понятийной карты, — раскрашенной в белый и черный цвета, обозначающие дисциплины и пустые места соответственно, — ослабило бы подлинный понятийный интерес, способный возникнуть лишь из постоянной неуверенности относительно потенциала и цели, которыми дисциплины могли бы обладать. 8. Другим родом междисциплинарности для визуальных исследований был бы тот, который опускается ниже дисциплин и завладевает своего рода субоснованием за пределами обычного интеллектуального поля. Том Митчелл15 предложил нечто подобное, выступив с инициативой, согласно которой визуальная культура должна быть «родом де-дисциплинарной» операции. «нам нужно избавиться от  заблуждения, согласно которому „визуальная культура“ „покрывается“ проблематиками истории искусства, эстетики и медиа-исследований — пишет он. — Визуальная культура начинается в области, не заслуживающей 13.  Melville S. Response to Visual Culture Questionnaire // October. Summer 1996. No. 77. P. 53. 14. Мелвилл формулирует это как различие между «„научной“ линией», представляемой Панофским, и «„дисциплинарной“ линией», представителями которой являются Вёльфлин и Ригль (последними он ограничился ради краткости). 15. Mitchell W. J. T. Showing Seeing: Response to Visual Culture Questionnaire // October. Summer 1996. No. 77. P. 178. • ДжейМс эЛкинс •

255

внимания этих дисциплин: в сфере нехудожественного, неэстетического, в сфере неумышленных, или „непосредственных“, визуальных образов и опытов». Она о «повседневном видении», «заключенном в скобки» дисциплинами, которые занимаются визуальностью в конвенциональном смысле. Это увлекательная идея. если существует такая вещь, как демотический де-дисциплинарный способ мышления о «повседневном видении», тогда он должен возникать очень легко между разнообразными дисциплинарными, антидисциплинарными и трансдисциплинарными инициативами, формирующими это поле исследований сегодня. 9. В числе последних мы упомянем мобильные модели, когда визуальные исследования, чтобы обрести свой предмет, должны находиться в постоянном движении в стиле Делёза. Финальной и  наиболее радикальной позицией является дезавуирование, или критика границ как таковых. Ричард Джонсон аргументирует именно таким образом, когда сетует на «кодификацию знания», которая «противоречит некоторым основным характерным чертам культурных исследований», включая их «открытость и теоретическое разнообразие, их рефлексивную [и] даже самосознающую установку и  особенно значение критики»16. Один из тезисов, которые Мике Баль отстаивает в «Визуальном эссенциализме», состоит в том, что некоторые границы — а также некоторые из тех, кто стремится держать их в неприкосновенности, — должны быть отодвинуты, если визуальная культура желает развиваться в наиболее интересном направлении. Позиция, которую она занимает, является образцовой и детально продуманной. Это также «финальный» текст, поскольку после него — после практик, демонстрируемых в ее собственных работах, в которых эти границы обсуждаются несколькими различными способами, — не может быть ничего кроме хаотичных текстов, сформированных в  соответствии с  выбором, сделанным независимо от дисциплин и их пределов. Другое очень интересное на мой взгляд соображение, касающееся теоретических рассуждений о  будущем дисциплин, заключается в  том, что попытка реализации любой из  этих теорий предполагает освоение других опций: как тех, которые я упомянул, так и многих других, о которых умолчал. невозможно прибегнуть к какой-то теории, не работая при этом хотя бы в одной из альтернативных концепций. Ограничение, накладываемое на  теоретизирование по  поводу междисциплинарности, 16.  Johnson R. What is Cultural Studies Anyway? // Social Text. 1986. No. 16. P. 38 (см. перевод в настоящем выпуске журнала «Логос»).

256

• Логос

№1

[85] 2012 •

связано не с когерентностью самих теорий, но с возможностью по-настоящему ввести в действие одну из них, за исключением первой, которая продолжает существовать как определяющее условие, оставаясь изолированной от этой проблематики. Даже подход Баль, который, с моей точки зрения, представляет собой максимально согласованную и живую критику самого понятия дисциплинарности, зависит — как ей самой хорошо известно — от живучести дисциплин. Следовательно, оказывается невозможным выбрать что-то из приведенного списка или любого, подобного ему. Это единственный аспект, в котором мое мнение расходится с мнением, выраженным в эссе Баль, и это как раз вопрос акцента, который она ставит на уклонении от эссенциализма. Я не хочу контролировать дисциплины или блюсти чистоту истории искусства (я далек от этого!), но я считаю, что существование текстов, зависимых от дисциплинарной чистоты, является ключевым условием возможности подлинно инновативной междисциплинарности. Противодействие без противодействия оказывается тщетным. наилучший пример здесь (слишком часто игнорируемый в  текущих дебатах) — Барбара Стаффорд (Barbara Stafford). на протяжении десятилетий она писала среди, между и вокруг большого числа дисциплин, и  все  же ее труд никогда не  довольствовался каким-то одним подходом к  дисциплинарности. иногда она пишет так, словно дисциплинарное упорядочение представляет собой основную помеху для хорошей работы, а в другой раз она пишет, оставаясь в рамках глубоко специализированной перспективы. В ее работе имеется сопротивление деквалификации, часто сопутствующей ослаблению дисциплинарных границ, и она пишет хорошо и уверенно на самые темные темы. В то же время в ее работах содержится смысл, не исчерпывающийся констелляцией фрагментов закоснелого специализированного знания: шаблон оказывается знаком, как говорил Малларме, спроецированным на некую пустую поверхность. Саффорд была одной из моих консультантов в период подготовки диссертации, и я провел значительную часть из отведенных мне двух лет, ломая голову над ее работами и истоками их связности17. леопарди как-то назвал свою образованность «соколом». Эта метафора еще более поразительна, чем это казалось тогда леопарди, поскольку соколы имеют по два «желтых пятна» (область максимальной остроты зрения. — Прим. пер.) в каждом глазу: одно — для фокусировки вперед, стереоскопи17. Elkins J. Review of Barbara Stafford’s Body Criticism (Cambridge, MA : MIT Press, 1991) // The Art Bulletin. 1992. No. 74 (3). P. 517 – 520. • ДжейМс эЛкинс •

257

чески, и второе — для четкого зрительного восприятия по обеим сторонам. В итоге: четыре «желтых пятна» и три быстро меняющиеся точки на земле, находящиеся в фокусе. Почему бы не писать таким способом, который требует годы, дабы обрести фокус? Что такое хороший текст, если не постоянный вызов читателю? Таким образом, я  согласен с  Баль в  том, что дисциплинарное упорядочение является враждебным по отношению к тому, чего, я  надеюсь, способны достичь визуальные исследования. но  я  также хотел  бы сохранить некоторые границы, немного беспримесности и некоторые компетенции лишь для того, чтобы они смогли противостоять неприветливости открытых пространств междисциплинарности. Даже крайне консервативная стесненность дисциплинарными навыками — такая, как упомянутая в первом пункте моего списка — необходима и желательна для теоретического и практического развития визуальных исследований. Я сам пытался применить некоторые из этих девяти теорий: иногда в качестве сторонника какой-либо из них, иногда как инспектор. Вторая теория, в которой история искусств апробирует свои интерпретативные инструменты на неканонических объектах, была во многом стратегией моей книги «Территория образов»18. В той мере, в какой эта книга использует лингвистику, археологию и антропологию, она также являет собой пример пятой (сорочиной) теории. В контексте того проекта я бы выступил на защиту обеих стратегий. Объяснение, почему историю искусства по-прежнему имеет смысл считать ресурсом для более широко понимаемых визуальных исследований (как во второй теории), заключается в том, что история искусства имеет одну из наиболее богатых и глубоких историй столкновения с объектами, интегрированными в исторические контексты. Это объясняет, почему столь сильно искушение отбросить ее в сторону, а также критиковать некоторых историков искусства за их стремление рассматривать собственную дисциплину как исток возникновения более широко понимаемых визуальных исследований. Тезис о необходимости взаимодействия между историей искусства, лингвистикой и  другими дисциплинами (как в пятой теории) основывается на том, что их частные компетенции производят продуктивное «иконоборство» в терминах латура. и так далее: я думаю, существуют аргументы в пользу каждой из девяти (и многих других, оставшихся за пределами нашего рассмотрения) теорий. и эти аргументы должны фор18. Idem. The Domain of Images. Ithaca: Cornell University Press, 1999.

258

• Логос

№1

[85] 2012 •

мулироваться с точки зрения радикального экспериментализма, не имеющего никаких обязательств перед дисциплинарностью. Подлинный вызов для визуальных исследований, как я полагаю, состоит в том, чтобы оказаться в тех местах, где все реализуемые теории междисциплинарности и дисциплинарности все еще могут быть приведены в действие. Я полностью согласен с направлением рассуждений, представленных в эссе Баль, а также с ее достойным подражания настойчивым требованием поддержания лабильности границ. Я бы только добавил, что имеются добротные основания и для укрепления границ между соседями: существование границ, а также компетенций, которые они огораживают — это то, что придает смысл нашей «соколиной учености». Перевод с английского Ильи Инишева

• ДжейМс эЛкинс •

259

Знание дисциплинарное и/или дисциплинирующее: К пробЛеме преподавания семиотиКи Ян ЛевченКо

Е

сть  Ли вообще такая проблема — преподавание семиотики? Как  определенное научное мировоззрение, как метаязыковая парадигма, как совокупность подходов (или отходов) семиотика существует исключительно в предметной референции: она не может быть семиотикой как таковой, если только речь не идет о mathesis universalis Рамона Луллия, Готфрида Лейбница и других утопических проектах прошлого, предшествовавших появлению науки в ее современном дисциплинарном понимании. то есть семиотика без генитива — аналог методологии в  терминах последователей Георгия Щедровицкого, то есть всеобщая теория мышления, принципиально не имеющая предметных границ и компенсирующая их отсутствие эзотерическим языком, замкнутым на  себя. семиотика переосмысляется в  политико-институциональном ключе, намереваясь потеснить философию, поскольку лишается своего предмета. Характерное положение складывается на конгрессах в рамках International Summer Institute of International Assossiation for Semiotic and Structural Studies (ISI IASSS) в иматра, Финляндия. Это дорогостоящее светское мероприятие объединяет десятки специальностей. В конгрессе принимают участие философы, математики, логики, биологи, социологи, политологи, экономисты, историки науки, лингвисты, искусствоведы, специалисты по Cognitive Science и Cultural Studies. Пленарные заседания конгресса открывают доклады с названиями типа «Understanding and Misunderstanding» и «Sign Function in Cultural Space», далее следуют панели, ориентированные на вполне традиционную от260

• Логос

№1

[85] 2012 •

раслевую номенклатуру. странно было бы ожидать полноценного диалога между представителями столь различных дисциплин, если условиями для их объединения служит интерес к знаковой функции изучаемого объекта. Зимой 1998 года я ездил в составе студенческой группы на мемориальную «школу по семиотике» в поселке Кяэрику недалеко от тарту, проходившую в тех же стенах, что и знаменитые «летние школы» 1960-х. В течение одного дня мне довелось пообщаться с профессором Карлом Аймермахером, известным своими работами по истории семиотики в  СССР, и  услышать на  круглом столе корреспондировавшие с этой частной беседой реплики моих старших коллег из  тарту. Профессор Аймермахер жалел, что серьезные ученые тратят время на  жонглирование опустошенными означающими, размышляя о  семиотике вообще. В  более простых словах он изложил то, что более точно и глубоко прописал в предисловии к переизданию своих ранних работ профессор и. П. смирнов, а на материале кино признали М. Б. Ямпольский и Ю. Г. Цивьян1. Напротив, «местное» крыло тартуско-московской школы было настроено позитивно, говорило о впечатляющих научных перспективах. Кафедра семиотики по понятным причинам не сомневалась в своей полезности для университета. институционализация ранее опального научного метода рассматривалась как дальнейшее развитие брэнда, по счастью не нуждающегося в раскрутке. Надо было соответствовать. Между тем, институционализация — это даже не  первый признак стагнации, а  ее уверенная стадия. Экспансии семиотики в иные среды и ее попытки обрести статус самостоятельной области знания постепенно улеглись. Зато теперь во многих научных центрах Европы и США функционирует несколько программ, готовящих специалистов по семиотике. Университет в Болонье (италия), Берлинский технический университет, Университет Лунда (Дания), Университет Хельсинки, Колледж Виктория при Университете торонто и Университет в Блумингтоне, 1. Смирнов И. П. Мерси, семиология // Смирнов И. П. Смысл как таковой. СП б.: Академический Проект, 2002. Ямпольский пошел по  другому пути: ко всем статьям 1980 – 1990‑х, которые были собраны в сборник, он при‑ совокупил короткие предисловия «из  настоящего»: Ямпольский М. Б. Язык — тело — случай: Кинематограф и происки смысла. М.: Новое лите‑ ратурное обозрение, 2004. Последний по времени случай аналогичного демарша см. в новой книге Юрия Цивьяна, которому заказали исправить и дополнить старую книгу «Историческая рецепция кино», вышедшую в Риге в 1991 году, а он вместо этого написал новую, манифестирующую отход от семиотики: Цивьян Ю. Г. На подступах к карпалистике. Движе‑ ние и жест в литературе, искусстве и кино. М.: Новое литературное обо‑ зрение, 2010. • ян ЛевченКо •

261

штат индиана. с одной стороны, логика научных революций по томасу Куну соблюдается неукоснительно, с другой стороны, возникает вопрос, что там преподают. Есть ли дисциплина, преодолевшая произвольность ad hoc высказанных гипотез и терминологических проекций? Надо заметить, что семиотика энергично включается в «парадигму подозрительности»2, столь важную для XX в. — времени кризиса европейской метафизики. семиотика — фальсификационный (в смысле Карла Поппера) механизм анализа, проникающий в структуру знания по мере его роста. так выражается сомнение в  тождестве истинного и  ощущаемого. Показательно, что очередной после Просвещения виток актуализации семиотики пришелся на конец XIX в. Практически одновременное появление семиотической методологии в науках о природе (Якоб фон Юкскюль) и в науках о духе (Фердинанд де соссюр) отразило кризис идентичности, ярко воплощенный Ницше с его «смертью Бога» и  «доктриной сверхчеловека». Перевод различных сфер знания на язык семиотики теоретически исчерпывал присущий им научный потенциал, так сказать, «закрывал» парадигмы. Далее развитие могло проходить только по линии ослабления научности, что и наблюдается в наши дни. Вопреки распространенному предрассудку о молодости семиотики как научной дисциплины ее основные аксиомы устойчивы со  времен платоновского «Кратила» и грамматики Панини — это презумпция знакового характера реальности, для понимания и обсуждения которой требуется владение рядом символических систем. Если семиотика научна, то никак не молода; если молода, то ненаучна, ибо заявляет о преодолении дисциплинарной узости науки. Возможно, это прототип «другой» науки. «Другой» может быть такая организация знания, которая отличалась бы гибкой, слабой, парадоксальной структурой, не  зацикленной на  идее порядка, причинности, иерархии. семиотика как провокация — вдохновляющий проект, чья идея, однако, не нова со времен Ролана Барта, видевшего задачу 2.  О  «философии подозрительности» говорит, в  частности, Поль Рикёр, про‑ слеживающий ее сюжет от Маркса как разоблачителя «ложного созна‑ ния» до Ницше с его волей к преодолению человеческого и Фрейда с его учением о неврозах, которые тоже суть не что иное, как шифр, способ сокрытия действительности. «Отныне искать смысл не  значит разби‑ рать по складам осознание смысла, а значит расшифровывать выраже‑ ние смысла в сознании. Надо не противостоять им в их сомнении, а по‑ нять их  хитрость» (Рикёр П. Конфликт интерпретаций. М.: Медиум, 1995. С. 231 – 232). Обзор концепций «подозрительности» см. в: Strowick E. Comparative Epistemology of Suspicion: Psychoanalysis, Literature, and the Human Sciences // Science in Context. 2005. No. 18 (4). P. 649 – 669.

262

• Логос

№1

[85] 2012 •

семиолога в том, чтобы не охранять, но взламывать коды3. Поддается ли такая тактика преподаванию в университете? Более того, нужно ли это? Обучение методу обеспечивается симбиозом персонального контакта и овладения литературой по теме с  помощью языка библиографических ссылок. В  то  же время, аберрации в ходе обучения оказываются рычагами культурного обновления. Непризнание конструктивной роли ошибки в научном (в смысле, самостоятельном, не учебном) процессе ведет к онтологизации и вырождению метода. Во взаимосвязи метода с наличной традицией есть своя изящная диалектика, хотя интересует она, скорее, те сотни научных работников, которые так или иначе обслуживают миллионы потребителей. Если академические проблемы, как правило, разрешаются посредством пересмотра конвенций (что считать правдой, а что не считать), то с переводом науки в прикладную дидактику этого будет недостаточно. сколько бы наука ни провозглашала свою диалектичность и демократичность, ее потребитель (в первую очередь, студент) алчет позитивной институционализации, где ученый наставник сохраняет за собой авторитет, а его ученик получает прагматически ориентированное знание, в  идеале — набор техник. Двадцать лет назад один из вариантов такой программы предложил польский семиотик Ежи Пельц в своем докладе на  IV конгрессе IASS (1991)4. На этом характерном примере, отчасти отвечающем на вопрос о возможности преподавания семиотики и провоцирующем новые вопросы, я бы хотел слегка задержаться. Если проявить нарочитый буквализм и считать институционализацией повсеместное возникновение институтов изучения и преподавания семиотики внутри университетов, то этот процесс в 1980 – 1990-е протекал весьма успешно. Победная поступь либерального капитализма обеспечила университетам сравнительно малую зависимость от политики государства, наличие самостоятельного бюджета, свободный план выпуска и т. п. Это могли позволить себе университеты по обе стороны Атлантики, хотя перевес США был всегда впечатляющим. Медицинские специальности, информационные технологии и фундаментальные науки — вот три кита, на  которых держался и  продолжает держаться материк либерального университета. их ликвид3. Программная статья на эту тему датирована 1974 годом. См. перевод С. Н. Зен‑ кина: Барт Р. Семиология как приключение // Arbor Mundi. 1993. № 2. C. 79 – 87. 4. Pelc J. Teaching Semiotics and Its Institutionalisation // Sign of Humanity. Vol. III . (= Proceedings of the IV International Congress. Approaches to Semiotics 107) / M. Balat, J. Deledalle‑Rhodes (Eds.). NY , Berlin: Mouton de Gruyter, 1992. P. 1749 – 1760. • ян ЛевченКо •

263

ность обеспечивает право на существование социально-гуманитарному знанию, которое некоторое время питало надежды на превращение в науку. Оно включено в процесс создания институций, в частности, в проектную деятельность — по аналогии с аэрокосмической физикой и технологией пищевой промышленности. только, в отличие от фундаментальных и прикладных дисциплин, спекулятивное и  / или генерализующее знание (наподобие той же семиотики), не работает по проектному плану. Вернее, работает формально и делает вид, что его результаты формализуемы. В  действительности  же такое знание бежит всякой строгой формализации. иначе это будет какое-то другое знание, не имеющее отношения к человеку. Даже изучение самовозрастающих структур, типа фракталов, имеет в виду человека, пусть исключенного из процесса, но остающегося его основным наблюдателем. Пока социально-гуманитарное знание обольщалось идеей строительства большой теории, оно воевало с университетской номенклатурой XIX века, но как только оно добилось успеха в том, что касается институционализации, подоспела, по выражению Бориса Гройса, плохая новость: «теория умерла»5. Профессор Пельц упомянул в своем выступлении, что широкое наступление семиотики по образовательному фронту реализовалось, среди прочего, в  учреждении в  1987  г. сразу двух институтов преподавания семиотики — в торонто у Поля Бюссака и в Палермо под руководством профессора Буттитта. тогда же при участии самого Пельца краеугольный камень был заложен в серию энциклопедических словарей (посвященных семиотическим аспектам психологии, лингвистики, философии)6. стартовавшая затем «словаризация» отрасли — одно из  подтверждений функционирования «нормальной» науки в терминах Куна — то есть науки, превратившейся в институцию, ориентированную на самовоспроизведение. Возможно, это полезно 5. Теории «пропали без вести как настоящие герои в борьбе за доказательство собственного существования. Но, разумеется, имеются и теории, кото‑ рые на своем существовании не настаивают и поэтому, как кажется, вы‑ живают» (Гройс Б. Новости с теоретического фронта // Новое литератур‑ ное обозрение. 1997. № 23. С. 51). 6. Речь идет об активном участии профессора Пельца в составлении первого крупного Encyclopedic Dictionary of Semiotics. Vols. 3 / Th. A. Sebeok (Ed. in Ch.), P. Bouissac, M. Danesi, J. Pelc, R. Posner, et al. (Eds.). Berlin: Walter de Gruyter, 1986. Именно этот ключевой компендиум санкционировал по‑ явление таких популярных впоследствии книг, как: Handbook of Semiot‑ ics / W. Nöth (Ed.). Bloomington: Indiana University Press, 1990; Encyclopedia of Semiotics / P. Bouissac (Ed.). NY : Oxford University Press, 1998; Danesi M. Encyclopedic Dictionary of Semiotics, Media and Communications. Toronto: University of Toronto Press, 2000 и др.

264

• Логос

№1

[85] 2012 •

для физики, имеющей конкретный объектный уровень, но в отношении семиотики, такого уровня не имеющей и ориентированной на экспансию метаязыка, составление словарей означает не более чем самовоспроизведение, укрепление позиций ради них самих. Пельц утвердил фактор противостояния энтропии семиотической парадигмы в  учреждении «систематического университетского образования по семиотике и наукам коммуникативного профиля по всему миру»7. Подход этот оправдан, если понимать образование исключительно как «латентное знание, осознаваемое нами посредством ощущения интеллектуальной силы, основанной на этом знании»8. Однако современное общество чрезвычайно остро ставит проблему валидности образования, которое не конвертируется в эффективную технологию. Даже на фоне филолога, в худшем случае досконально знающего родной язык, а в лучшем — несколько иностранных, историка, переписывающего мифы, и социолога, эти мифы обслуживающего, дипломированный семиотик занимает в наше время примерно такое же место, какое в конце XIX в. занимал историк и теоретик литературы, о чем сетовал А. Н. Веселовский, открывая издание «трех глав из исторической поэтики». Другими словами, семиотика — это и вся, и ничья территория. Рассмотрим пример. В  1990-е гг. на  факультете антропологии Нового Болгарского Университета в софии действовала магистерская программа по семиотике, которая в настоящее время переквалифицирована на программу PhD — сказался фактор спроса, обусловленного безошибочной интуицией о неприменимости данной специальности на таком образовательном уровне. В качестве базовых теоретических дисциплин в программе заявлены: «введение в семиотику», «общая семиотика», «семантика (значение и смысл в языке)», «прагматика», «синтаксис», «классическая семиотика Ч. с. Пирса» в трех частях, а также общий курс по  (пост) структурализму, деконструкции и  герменевтике. Далее программа в ее старом, магистерском изводе, расходилась на когнитивную семиотику («семиотика и коммуникация», «язык логики и  логика языка» и  пр.) и  прикладную семиотику (семиотика литературы, кино, театра, архитектуры, визуальных искусств, города, балканского фольклора и  пр.). Очевидна традиционная логико-лингвистическая ориентация программы, идентичная той, что предлагается, как правило, в рамках специальностей «общее языкознание» и «структурная и математическая лингвистика» с  добавлением дисциплин культу7. Pelc J. Op. Cit. P. 1751. 8. Полани М. Личностное знание. М.: Наука, 1985. С. 152. • ян ЛевченКо •

265

рологического цикла. Что же касается прикладной семиотики (праксеосемиотики), то можно уверенно заявить, что каждый курс в рамках этого направления читался представителем конкретной узкой специальности, который в ритуальных целях использовал слова «знак», «коммуникация», «модель», «сигнификация» и т. п. так, по собственному признанию, делал и профессор Пельц, ведя семинары в институте философии Польской АН. Это «вело к чрезвычайно важному терминологическому сходству, к осознанию семиотики частью философии, а также к пониманию семиотического форума как такого, на котором встречаются различные дисциплины»9. Заслуга семиотики в  реинтеграции научного знания несомненна, однако для того, кто с самого начала попадает в объектную пестроту семиотического метода, этот опыт не принесет никакого позитивного результата. Не зря, например, в работах, посвященных тартуской школе, отсутствие генерального семиотического курса в университетской программе зачастую представляется оправданным: «Можно преподавать классическую семиотику, но трудно преподавать семиотику тартуской школы, передать особенности специфического семиотического мышления. Отказ от этого может быть вызван страхом внутреннего профанирования тартуской семиотики, так как теоретическая смелость ее представителей опирается на эрудированность, знание фактов. студенты не могут иметь эрудиции, достаточной для понимания концепций, созданных ad hoc в процессе анализа конкретного материала»10. Можно быть лингвистом, археологом, медиком и при этом интересоваться семиотикой, но, пожалуй, не наоборот. с этим связан, среди прочего, переход от магистерской ступени к  докторской в  ходе функционирования болгарской семиотической программы. Дипломированный специалист имеет право семиотизировать свой метод в отношении конкретного материала, если считает этот шаг оправданным. На начальном этапе своей семиотической карьеры профессор Пельц основал Отделение логической семиотики, что в контексте академического института философии было закономерно и  полезно. Подобное учреждение задает необходимый метауровень работе узких специалистов, заставляет взглянуть на предмет с другой точки зрения. Функционирующая при таком отделении система ограниченного набора специалистов, претендующих на степени PhD, может быть вполне эффективной. Широкий профиль обладателя ученой степени по семио9. Pelc J. Op. Cit. P. 1753. 10. Тороп П. Тартуская школа как школа // Лотмановский сборник 1. М.: ИЦ ‑Га‑ рант, 1995. С. 234 – 235.

266

• Логос

№1

[85] 2012 •

тике позволит ему сделать университетскую карьеру по целому комплексу гуманитарных специальностей. При этом поступать на  семиотику может всякий, кто получил MA или бакалавра по любой дисциплине. Уже в отношении более поздних проектов под эгидой IASS Пельц декларировал, что не имеет дисциплинарных предпочтений и не собирается никого ограничивать «пока эта специальность входит в число наук, преподаваемых в данном университете»11. Вообще, характерная бюрократическая оговорка. Вполне в  духе своей ригидной и  консервативной парадигмы Пельц считал возможным целостное здание семиотической методологии. Его фундамент должны составлять лингвистика, логика и философия языка, психология и эпистемология, теоретическая информатика, социология культуры и медиа, методология науки. типичная запоздавшая утопия — мало того, что «главных» дисциплин оказывается слишком много; невозможно даже обеспечить все заявленные курсы первоклассными лекторами в одном месте и в одно время. Обычно приходится учитывать ситуативные сложности, в результате которых студент ходит на курсы, объявляемые в разное время разными факультетами; грубо говоря, «набирает пункты», а не пополняет свой научный багаж. Наконец, идея профессора Пельца о межфакультетской специальности, которая бы руководилась неким общим институтом семиотики12 — это завершение утопии, придание ей централизованного облика. с одной стороны, вполне модернистский мираж, с другой — образец современной бюрократии, убежденной в самоценном характере институции. У института, разумеется, есть сверхзадача. По мнению профессора Пельца, необходимо «оградить семиотику от очередного превращения в  дремлющую дисциплину»13, как это случается в периоды ее исторической деактуализации. спрашивается, зачем? Затем, что инкорпорирование семиотики в структуру университета автоматически изменяет ее прагматику. Она перестает быть отражателем, посредником. Но ведь это и есть ее задача — не только на философском, но и на институциональном уровне! только что речь шла о распылении семиотики между факультетами, и тут же — импликация ее онтологического статуса в новом качестве. Вторая причина, по которой, согласно Пельцу, необходимо провозгласить суверенность семиотики, — это взросление студентов, связывающих свои надежды и амбиции с семиотикой. Минуя риторический пафос этого аргумента, должно задаться вопросом: кто настроил этих студентов подоб11. Pelc J. Op. cit. P. 1754. 12. Ibid. P. 1755. 13. Ibidem. • ян ЛевченКо •

267

ным образом? странно предполагать, что они сообщат семиотике заряд своей личной энергии, как это предположил профессор Пельц. источник этой энергии остается неясен. В  отличие от  рассуждений о  студенческой мотивации, организационная сторона получила у Пельца значительно более систематическое развитие. Как  настоящий бюрократ он продемонстрировал в  своем выступлении глубокое и  всестороннее знание путей реорганизации факультетов, кафедр и прочих элементов университетской структуры. В частности, для начала 1990-х большим прорывом можно считать идею стадиального обучения, предполагающую распределение нагрузки в соответствии с возможностями кафедры. По мнению профессора Пельца, на начальном этапе работы достаточно иметь одного «квалифицированного и энергичного профессора по семиотике с необходимым логико-философским и лингвистическим фоном»14. В сущности, разговор о проблеме преподавания упорно подменяется разговором об эффективном позиционировании. Политика вытесняет предмет — этот процесс за последние два десятилетия только набирает обороты, все более смело реализуя и превосходя стратегии «общества спектакля» (Ги Дебор). Начиная от создания неформальной группы, которая бы всячески демонстрировала свою лояльность в  отношении привычного уклада внутри учреждения, и кончая открытием временной или постоянной лаборатории семиотических исследований при том или ином отделении процесс интеграции семиотики в структуру университета можно считать идеально спроектированным. теперь самое время вновь задаться вопросом о целях этой институционализации15. и, скорее всего, так и не до-

14. Ibid. P. 1757. 15. Виртуозы по части подобной изворотливости работали в свое время в  СССР , где перед ученым в иных случаях вставала проблема реального выжи‑ вания, а не только поиска другого места с худшей зарплатой. Приведу, в частности, воспоминания о так называемом «Объединении по машин‑ ному переводу»: «Никакого документа, конституирующего это Объеди‑ нение, никогда не было. Термин „объединение“ был выбран чрезвычайно удачно — не „институт“, не „лаборатория“, не „общество“, а неизвестно кого (или что) объединяющее объединение. Было совершенно неясно — и в этом была сила замысла — из кого или из чего состоит это Объеди‑ нение, и  вообще, состоит  ли оно из  чего‑нибудь. Это не  мешало объ‑ единению собираться на заседания¼ — нет, не так, а вот как: это не ме‑ шало проводить важные заседания, называемые (чтоб не придирались) заседаниями Объединения по машинному переводу» (Успенский В. А. Се‑ ребряный век структурной, прикладной и математичексой лингвисти‑ ки в  СССР и Розенцвейг В. Ю.: Как это все начиналось (заметки очевид‑ ца) // Wiener Slavistischer Almanach, Sbd 33: Festschrift a. V . Ju. Rozencvejg, Wien, 1992. С. 125).

268

• Логос

№1

[85] 2012 •

ждавшись внятного ответа, попрощаться с тем живым знанием, в которое Барт устремлялся, как в «приключение». Каждая дисциплина «вынашивает» семиотические идеи в недрах своего теоретического наследия. Переиначивая идеи Поля де Мана, высказанные им в  1970-е гг. по  поводу теории литературы, можно заключить, что рождение «настоящей» семиотики, к которой долгое время стремились ученые различных дисциплинарных полей, привел бы их к окончательному отрыву от объекта и дальнейшей импотенции метода. теория, по де Ману, репрессирует случайное, игнорирует произвольную фигуративность языка, вменяет ему символический порядок. тогда как единственный присущий ему порядок называется грамматикой (кстати, он тоже навязан извне)16. Глобальность подхода и лавинообразный рост числа семиотиков, который подразумевал в своем утопическом выступлении профессор Пельц, обернулись потерей престижа семиотики как неуловимого и эзотерического метода. Хотя лично польский ученый здесь, конечно, не при чем.

16.  Де Ман П. Борьба с  теорией // Новое литературное обозрение. 1997. № 23. С. 6 – 23. • ян ЛевченКо •

269

Классика и классики в российском театре 2000-х годов ОЛьга Рогинская

С

ОвРеменный театр — предельно широкое и разнородное понятие: с момента, когда в европейской культуре Позднего Средневековья разошлись традиции народного, придворного и  школьного театра, неоднородность театральной среды стала ее непреходящим качеством. Описывая ситуацию в сегодняшнем российском театре, нельзя говорить о театре вообще: в нем одновременно сосуществуют ветви коммерческого буржуазного театра1, консервирующего ценности «интеллигентской» культуры «высокого» театра2 и театра 1. Как отмечает Патрис Пави, эта разновидность современного театра берет свое начало от театра бульваров. Это театр, возникающий в ситуации максимальной рентабельности, а его тематика и ценности обращены к «мелкобуржуазной» публике, готовой дорого платить за потребление «своей» идеологии и эстетики. В сознании широкой публики он «отождествляется с театром в высшем смысле этого слова и представляет две трети общей театральной продукции на сценах больших городов мира…». См.: Пави П. Словарь театра / Пер. с фр. под ред. К. Разлогова. М.: Прогресс, 1991 (1980). С. 347 – 348. Эта разновидность театрального высказывания рассчитана на две базовые зрительские эмоции: смеховую либо мелодраматическую. Особая разновидность такого театра эксплуатирует дорогие зрелищные эффекты и, соответственно, зрительское восхищение перед тем, что красиво, броско и богато. Посещение театра при этом оказывается современным эквивалентом выходу в большой свет, что диктует определенную манеру поведения (непременный визит в дорогой буфет, например) и праздничный, выходной стиль в одежде (к примеру, сменные туфли и декольте у женщин). 2. В российском контексте ценности высокой культуры транслируют в первую очередь академические театры. Это музыкальные театры оперы и балета и  драматические театры, отстаивающие «реалистические» и  «гуманистические» постановочные принципы, настаивающие на непремен-

270

• Логос

№1

[85] 2012 •

авангардного, фестивального как части современного актуального искусства3. в настоящей статье рассматриваются некоторые аспекты театральной жизни москвы и Санкт-Петербурга4 2000-х гг., а материалом служат репертуарные, фестивальные и гастрольные спектакли российских и европейских театров. Театральная география современной москвы хорошо описывается через известную модель соотнесения физического и социального пространства посредством проникновения и присвоения, предложенную Пьером Бурдье5. Коммерческие театральные проекты «физически» прикреплены к  бывшим дворцам культуры и  эстрадным площадкам. «высокая культура» по-прежнему ассоциируется с  театральными зданиями в  духе классицистской и модернистской архитектуры, в большинстве своем расположенными в районе кольца бульваров и улицы Тверской. Зоны авангардного театра прячутся от глаз туристов и случайных прохожих и непредсказуемо разбросаны в подвалах, подъездах, старых квартирах и офисах в центре москвы, а с некоторых пор прикреплены и к различным индустриальным территориям, использующимся как арт-площадки, и разным «местам силы», как, например, музей владимира высоцкого, Политехнином обращении к классическому наследию и универсальным, «вечным» ценностям. Для российских режиссеров, относящих себя к этой ветви театрального процесса, ключевым оказывается обращение к традиции психологического, «содержательного», катарсического (дидактическипреображающего) театра, чаще всего — к школе К. С. Станиславского, и — в лучшем случае — ревизия этой традиции. 3. Имеется в виду театр, нацеленный на производство нового, на художественный эксперимент, политическую и культурную провокацию, театр, требующий от зрителя интеллектуального и душевного усилия. Такой театр является главным двигателем театрального процесса. 4.  Такое ограничение географии при описании российской театральной ситуации представляется оправданным по причине ее ярко выраженного центростремительного характера, при котором все ведущие тенденции возникают и реализуются, в первую очередь, в столичном культурном пространстве. 5. См.: Бурдье П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение // Бурдье П. Социология политики / Cост., общ. ред. и предисл. Н. А. Шматко. М.: Socio-Logos, 1993. C. 33 – 52. URL : http://www.gumer. info / bibliotek_Buks / Sociolog / Burd / index.php. Этот пример Бурдье приводит и ранее, в своей знаменитой книге «Различение. Социальная критика суждения». Он показывает, как в географии Парижа «разделяют и разделяются сами» респектабельный, буржуазный театр Правого берега Сены и авангардный — Левого. Бурдье подчеркивает одновременно эстетическую и политическую природу этого различия. См.: Бурдье П. Различение: социальная критика суждения (фрагменты книги) / Пер. с фр. О. Кирчик // Западная экономическая социология. Хрестоматия современной классики. Антология / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН , 2004. С. 537 – 568. • оЛьга Рогинская •

271

ческий музей или Сахаровский центр6. Исключение составляет лишь основанный Анатолием васильевым театр «Школа драматического искусства», для которого было построено собственное здание на Сретенке по проекту самого мастера и соавтора многих его спектаклей художника Игоря Попова. Своеобразие сегодняшней московской и в целом российской театральной ситуации состоит, однако, в невозможности проведения жестких границ между разными театральными локусами7. Абсолютное большинство московских театров, причисляющих себя к носителям и распространителям высокой культуры, включает в  свой репертуар спектакли, тематически, постановочно и экономически тяготеющие, скорее, к коммерческой антрепризе. Одна из причин подобной ситуации — особенности сложившейся к  настоящему моменту театральной аудитории, изменившаяся конфигурация ее культурных запросов. Закономерным образом новый средний класс и новая буржуазия вытеснили из театральных кресел интеллигенцию, недолго доминировавшую в позднесоветском культурном поле. С другой стороны, зыбкой оказывается и граница между традиционным и новаторским театром — в первую очередь, в их обращении с литературной классикой8. С точки зрения зрителя, 6. Здесь можно назвать такие площадки, как «Школа драматического искусства» и театр «А. Р. Т. О.», функционирующие по модели экспериментальной лаборатории, с одной стороны, и с другой — работающие на пространстве «новой драмы» ТЕАТР .DOC , театр «Практика», «Центр драматургии и режиссуры», а также такие недавние проекты, как Театр им. Йозефа Бойса, театр Кирилла Серебренникова «Платформа» на Винзаводе и «Политеатр» в Политехническом музее. Во многом открыты для экспериментальных проектов такие площадки, как Центр им. Всеволода Мейерхольда и Театральный центр «На Страстном». 7. Об этом пишет, в частности, театральный критик Марина Давыдова в своей колонке на портале OpenSpace: Давыдова М. Особенности национального театрального бума // OpenSpace. 28.05.2008. Эта проблема достойна отдельного рассмотрения, здесь же пока отметим, что коренится она в заведомо архаичной и примитивной зрительской политике российских театров. 8. Большая часть классических постановок в мировом драматическом театре связана с именами Шекспира и Чехова. В российском театре, кроме названных авторов, представлены и свои национальные классики — Гоголь, Островский, и — с учетом современного увлечения постановками прозаических текстов — Достоевский и Толстой. Театральная афиша красноречиво отражает набор актуальных классических текстов. Время от времени, вне каких-либо закономерностей, можно зафиксировать увлечение театров теми или иными авторами и произведениями. Так, за прошедшее десятилетие в Москве имели место взрывы увлечения то драматургией Сухово-Кобылина (тогда сразу в нескольких театрах практически одновременно вышли спектакли по «Свадьбе Кречинского»), то гоголевскими «Мертвыми душами», то его же «Игроками» и «Женитьбой», то «Тар-

272

• Логос

№1

[85] 2012 •

приобретающего театральные билеты, выбор классики всегда беспроигрышен. Это как бы гарантия качества, стабильности и  благонадежности. Любопытно при этом, что степень радикальности самой постановки практически не влияет на массовый зрительский выбор. Определяющими при выборе билетов факторами является само название спектакля, отсылающее к тому или иному классическому произведению. еще одна отличительная особенность российской театральной ситуации 2000-х — феноменальное преобладание театральной классики над постановками современных текстов9. Данная статья посвящена проблематизации статуса литературной классики в современном российском театре и рассматривает постановочные алгоритмы, действующие сегодня применительно к классическим текстам, а также зрительские интенции и ожидания, связанные с отношением к классике. *** Исключительное значение, которым обладают литературные тексты, подвергающиеся сценической адаптации, — прямое следствие реализации в  европейской традиции логоцентристской модели театра. Со времен «Поэтики» Аристотеля драматический текст рассматривается в качестве первостепенного элемента, глубинной структуры и главного содержания сценического искусства как искусства исполнительского и — с момента рождения режиссерского театра на рубеже XIX –XX вв. — еще и интерпретационного. Словесный текст — это «душа и сердце» спектакля. Текст и сцена как два компонента театрального представления находятся в истории европейского театра в диалектических отношениях. Сцена может выполнять функцию пересказа и иллюстрации; сам литературный текст осмысляется в терминах скрытой потенциальности или сценической возможности10. Такой тип взаимоотношений текста и сцены характерен для эпохи актерского, дорежиссерского театра, когда театральная постановка представляет собой исполнение авторского текста перед публикой, то есть его разыгрывание по персонажам и репликам. Для  этой эпохи в  истории театра характерна близость драматюфом», то «Крейцеровой сонатой», то «Чайкой». Такие явления часто бывают вызваны, среди прочего, юбилейными мероприятиями. 9. Удельный вес современной драматургии в театре (по сравнению с классикой) существенно выше в Германии, Британии, Скандинавии, Бельгии, Швейцарии. Ситуация, подобная российской, характерна для стран с мощной и старой театральной традицией (в первую очередь, для Франции, Италии и Испании). 10. Пави П. Указ. соч. С. 369. • оЛьга Рогинская •

273

турга к сценическим практикам, его буквальное местонахождение рядом с актерами, со сценой (см. хрестоматийные примеры Шекспира, мольера, Островского, Чехова). в то же время сцена может подчеркивать разрыв с текстом, критиковать его, вступать с ним в диалог, делая его открытым и относительным. в результате нарушается равновесие между визуальными и текстуальными компонентами спектакля. Такой тип отношений текста и сцены стал возможен только в эпоху зрелого режиссерского театра в качестве одного из ведущих его направлений. Режиссер принимает на себя основные творческие амбиции, и самым удобным автором для него оказывается мертвый автор (классик). в обоих случаях сама связь текста и сцены в драматическом театре носит неотменяемый характер. Также не подвергается сомнению, что литературный текст предшествует его сценической интерпретации11. Существует текст как таковой и текст в его сценическом воплощении12; они соотносятся как универсальное и частное, абстрактное и конкретное. Становясь составной частью театра, драма приобретает иную функцию и иной характер в сравнении с тем, чем она была, пока воспринималась как поэтическое произведение: одна и  та  же драма Шекспира представляет собой одно, когда мы ее читаем, и  нечто совсем иное, когда ее ставят на  сцене… во  всяком случае, между драматической поэмой и театром существует напряжение…13

Различные прочтения и их расходящиеся конкретизации (термин Р. Ингардена) высвечивают места неопределенности текста, 11. В данной статье проблема классики рассматривается в ее отношении к традиции театра драматического как литературоцентричного, в котором слово является одним из главных средств выражения режиссерской концепции. В современном театре ведутся поиски альтернативных путей развития, иначе реализующих диалог авторского текста и сцены. В частности, такие фигуры современного российского театра, как Евгений Гришковец или Андрей Могучий провоцируют рождение слова не на бумаге, а в пространстве сцены, когда драматический текст создается из заданной темы в процессе импровизации, а репетиционное взаимодействие режиссера, актеров и драматурга и приводит в итоге к созданию пьесы. Эти экспериментальные поиски направлены на разрушение (преодоление) традиционного режиссерского (интерпретационного) театра. Примечательно, что данный подход отменяет и особый пиетет театра перед классическими текстами. 12.  Бентли Э. Жизнь драмы / Пер. с  англ В. Воронина. М.: Айрис Пресс, 2004. С. 176. 13.  Мукаржовский Я. К  современному состоянию теории театра // Мукаржовский Я. Исследования по  эстетике и  теории искусства / Пер. с  чешск. В. А. Каменской. М.: Искусство, 1994. С. 372.

274

• Логос

№1

[85] 2012 •

которые не являются универсальными и навсегда фиксированными, а меняются в зависимости от уровня прочтения. Режиссер, таким образом, замещает читателя. Опираясь на «скелет» произведения, он наполняет его образную систему предметным, «вещным» содержанием. По Ингардену, опредмечивание, конкретизация художественных образов воспринимающим сознанием состоит в  заполнении «участков неопределенности», стимулирующих художественное воображение реципиента. в  терминах рецептивной эстетики, можно рассмотреть и  театральный спектакль как результат актуализации14 (овеществления, оживления средствами собственной фантазии) литературного текста. Тогда можно увидеть, как в процессе читки и режиссерского разбора пьесы15 разворачиваются механизмы субъективной конкретизации текста, его индивидуального «развертывания», открываются новые горизонты смысла. вследствие исполнительского характера театрального искусства механизмы конкретизации работают и  в  актерской деятельности: актер своей физической и  психической фактурой и собственно игрой конкретизирует образ персонажа. Однако с наступлением эры режиссерского театра деятельность актера как интерпретатора становится вторичной по отношению к режиссерской концепции спектакля. Актер стремится проникнуть в характер своего персонажа, действуя при этом преимущественно как психолог-практик, а  если и  как читатель — то  подчеркнуто «наивный», толкующий реплики и  поступки своего героя опять  же профанно-психологически, «вживаясь» в  образ16. Режиссер же (и часто рядом с ним художник-сценограф и композитор17) по отношению к литературному тексту выступает в первую очередь как читатель, вступающий в активный 14. Ингарден Р. Исследования по эстетике / Пер. с польск. А. Ермилова и Б. Федорова. М.: Изд-во иностранной литературы, 1962. 15. В данном случае не важно, предшествует ли читка и анализ пьесы репетициям («застольный» период, как это называется на театральном сленге) или выход актеров на сцену осуществляется с первых же репетиций, когда текст начинает распределяться между актерами сразу же в процессе их сценического взаимодействия. 16. По-разному и в разные эпохи актуализировавшие и проблематизировавшие дистанцию между актером и персонажем Дени Дидро («Парадокс об актере») и Бертольд Брехт приписали актеру, по сути, режиссерскую функцию взгляда на художественное целое не изнутри, а извне, отказа от интимизации в пользу очуждения. 17. Истории театра хорошо известны знаменитые творческие союзы режиссера, художника и композитора, такие, например, как Юрий Любимов — Давид Боровский — Эдисон Денисов / Владимир Мартынов / Альфред Шнитке; Анатолий Васильев — Игорь Попов; Кама Гинкас — Сергей Бархин — Леонид Десятников. Сегодня выдающихся творческих результатов достигают такие творческие группы, как Сергей Женовач — Александр Боров• оЛьга Рогинская •

275

диалог с произведением. Режиссер в качестве не переводчика, но интерпретатора выполняет роль литературного критика, филолога, толкователя18, чья деятельность зависит от первотекста и в то же время превращает его в предтекст: Режиссура — работа творческая, но не авторская. Режиссер работает с чужими текстами Я не автор текста спектакля, я основываю свою работу на уже готовом тексте, чувствую себя интерпретатором, я творю свой текст поверх другого: текст, состоящий из звуков, образов, движений, но все они не имеют смысла без первоначального драматургического текста. Когда я ставлю «венецианского купца» Шекспира, это именно «венецианский купец», это мечты о пьесе, автор которой Шекспир. Парадокс состоит в том, что этот текст будет «предтекстом» по отношению к театральному жесту19.

начинаясь на  этапе читки и  разбора пьесы как комментарий и толкование, деятельность режиссера в итоге приобретает характер поэтический, точнее, метафорический. Осуществляется поиск объединяющего метафорического образа как ключа к сценическому воплощению литературного произведения. История театральной режиссуры может быть написана как история метафор — сменяющих одна другую в творчестве одного режиссера или от режиссера-учителя к его ученикам-последователям, в череде разных постановок одного и того же произведения, в смене одной эпохи или традиции — другой. Рассмотрим фрагмент из письма вс. мейерхольда, написанного 8 мая 1904 г. А. П. Чехову по свежим впечатлениям от постановки «вишневого сада» в Художественном театре. ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссер должен уловить ее слухом прежде всего. в третьем акте на фоне глупого «топотанья» — вот это «топотанье» нужно услышать — незаметно для людей входит Ужас: «вишневый сад продан». Танцуют. «Продан». Танцуют. И так до конца. Когда читаешь пьеский — Григорий Гоберник или Андрей Могучий — Александр Шишкин — Александр Маноцков. 18. В истории театра и кино предметом особого внимания, публикации и изучения являются режиссерские тетради и  дневники, записи репетиций. Для историков театра и кино это важный источник исследования творческого замысла режиссера. Это особый вид литературы, близкий к литературоведческой научно-популярной эссеистике. Метафоричность как основа режиссерского мышления сближает этот вид режиссерской прозы с эссеистикой поэтов и писателей. 19. Брауншвейг С. Режиссер — творец, но не автор // Режиссерский театр от Б до Я: Разговоры на рубеже веков. Вып. 2. М.: Московский художественный театр, 2001. С. 49.

276

• Логос

№1

[85] 2012 •

су, третий акт производит такое же впечатление, как тот звон в  ушах больного в  вашем рассказе «Тиф». Зуд какой-то. веселье, в котором слышны звуки смерти. в этом акте что-то метерлинковское, страшное в Художественном театре от третьего акта не  остается такого впечатления замедлен слишком темп… Хотели изобразить скуку. Ошибка. надо изобразить беспечность. Разница. Беспечность активнее. Тогда трагизм акта сконцентрируется20.

в приведенном высказывании налицо спор интерпретаций, разных метафорических прочтений чеховской пьесы. в основе каждой из них — своя интегрирующая идея (идея скуки — в версии Художественного театра, беспечности — у мейерхольда), которая ложится в основу режиссерской концепции. У мейерхольда она выражается через метафорический образ «топотанья». У Станиславского и немировича-Данченко — через последовательность пауз и ситуаций молчания, которые также прочитываются символически. Следует обратить внимание на то, что мейерхольд, излагая свою версию и оспаривая чужую в письме автору пьесы, не задает последнему вопрос о том, какая из интерпретаций верна и соответствует пресловутому авторскому замыслу. Очевидно, что в авторской иерархии, характерной для режиссерского театра, видение режиссера «весит» больше, чем точка зрения драматурга. Характерно, что в беседах с журналистами и критиками театральные режиссеры, как правило, настаивают на  непосредственном общении с  авторским текстом, отсутствии интереса к  чужим интерпретациям-спектаклям и  даже знакомства с ними. Широко распространена (особенно в театрах-студиях, студенческих, полупрофессиональных театрах) практика запретов на  просмотр актерами фильмов и  спектаклей, созданных по  произведению, в  постановке которого они участвуют. Это проявление типичной режиссерской фобии — обвинения во вторичности, заимствованиях, сознательном или бессознательном копировании предшественников, а  значит — отсутствии оригинальности, самобытности. есть, однако, и разновидность режиссеров, которым присуща историчность мышления и, следовательно, сознательное обращение к традиции. Я внимательно читал все то, что писали об исполнителях роли Феди Протасова — и получается все-таки, что в той или иной степени романтическая струя в созданных ими образах была главной. Федя Протасов в трактовке Берсенева полностью растворял20. Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 1. 1891 – 1917. М.: Искусство, 1968. С. 86. • оЛьга Рогинская •

277

ся в любви к маше Симонов, как мне представляется, играл какого-то огромного, немножко абстрактного ребенка Эфрос и Калягин в своей трактовке образа Феди Протасова, пожалуй, впервые стали уходить от романтизации конфликта в сторону погружения в самое существо раздирающего обыкновенного человека внутреннего противоречия. По ощущению этот подход в чем-то очень близок тому, как я чувствую эту пьесу. Хотя мне хотелось бы дать более радикальное и жесткое решение21.

Так характеризует свою работу над постановкой в Александринском театре толстовского «Живого трупа» режиссер валерий Фокин. выбор концепции определен здесь анализом уже существующих трактовок и неудовлетворенностью ими. Оригинальность в данном случае как бы прорастает из традиции, является результатом диалога с ней и одновременно — проверкой на собственную неповторимость. в приведенном фрагменте беседы Фокина с актерами налицо еще одна особенность функционирования классического произведения в театре — стремление режиссера интерпретировать его в соответствии с запросами сегодняшнего дня, открыть в нем актуальное содержание, прочитать его на языке своего времени. Обращаясь к  постановке современных текстов, режиссер вступает в  своеобразное соревнование театров и  режиссеров («Кто точнее поставит / передаст авторский замысел?») — именно таков первый этап функционирования литературного текста в театре, именно в таком режиме осуществлялись первые постановки произведений, которые сегодня воспринимаются как классические22. При обращении к классическому тексту режиссер тоже будет настаивать на внимании к тексту и автору, но с другой целью — обнаружить в нем доселе не увиденное, не понятое, открыть новое. Обратимся еще раз к Фокину, репетирующему на этот раз гоголевского «Ревизора». Очень важны образы Бобчинского и Добчинского. мне бы хотелось уйти от маленьких, пыльненьких людей, хотелось бы сбить этот стереотип и дать совершенно других типов, бывших каге-

21. Фокин В. В. Уход (Из беседы с актерами) // Л. Н. Толстой. Живой труп. Спектакль Валерия Фокина / Авт.-сост. А. А. Чепуров. СП б.: Балтийские сезоны, 2007. С. 4 – 9. 22. В подобных случаях в качестве главного эксперта часто выступает сам автор. Можно привести примеры из истории театра XIX  века — с постановками «Ревизора», пьес Островского, Чехова, Горького. В современном театре драматург обычно тоже находится рядом со сценой, а то и принимает на себя функции режиссера. Для театров, работающих в современной драматургией, вообще характерен союз драматурга, режиссера, а часто еще и актера.

278

• Логос

№1

[85] 2012 •

бешников, опытных чекистов. Да, они прокололись, и  прокололись серьезно. Столько лет работали, служили, и первый раз в жизни так взять и промахнуться23.

То  пространство интерпретации, в  котором оказывается режиссер-постановщик классического текста, требует изощренной изобретательности, которая носит характер определенного соревнования с предшественниками. вот «взятки» надо будет решать… Я вот думаю: как можно это сделать?.. в сцене «взяток» у мейерхольда было много дверей, в каждой стоял человек с конвертом, а Хлестаков просто шел и собирал конверты… но сегодня это уже вчерашний день. Тут надо сделать что-то ошеломительное! Я думаю, мы вообще взятки будем делать в темноте. Чиновники вырубили свет. Просто вырубили и все! налетели на него, сунули купюры, а потом загорелся яркий свет, и Хлестаков весь в деньгах лежит24.

Парад интерпретаций, которым оборачивается в режиссерском театре литературное произведение, ставшее театральной классикой, во многом организует театральный процесс — каким его воспринимает заинтересованный, неслучайный зритель (критик или просто заядлый театрал). Французский писатель и театровед Жорж Баню, автор книги о  театральных постановках «вишневого сада», определяет ее жанр как «дневник искушенного зрителя», «так как она родилась от продолжительного сосуществования с самим произведением и разного рода „эссе“, коими являются его постановки. „Искушенный зритель“ любит подобную игру в тему с вариациями. впитав в себя оригинал, безразличный к границам текста и сцены, он легко перемещается по привычной ему территории, превращая спектакли в свою библиографию и набрасывая смутные очертания воображаемого представления»25. Дневник зрителя в случае Баню становится дневником путешественника в галактике «вишневого сада» и его сателлитов. Это (при)страстное путешествие-погоня, погоня за «„вишневыми садами“, виденными здесь и там на протяжении четверти века. „вишневыми садами“ известными и неизвестными, но непременно несущими в себе особую метафору или нетривиальное высказывание о „комплексе сада“…»26. 23. Фокин В. В. Беседы о профессии. Репетиции / Сост. и лит. запись А. А. Чепурова. СП б.: «Балтийские сезоны», издатель Е. С. Алексеева, 2006. С. 143. 24. Там же. С. 145 – 146. 25. Баню Ж. Наш театр — «Вишневый сад». Тетрадь зрителя / Пер. с фр. Т. Проскурниковой. М.: Московский художественный театр, 2000. С. 11. 26. Там же. С. 11 – 12. Можно говорить о существовании особой околотеатральной практики — создания документальных книг, теле- и радиопередач, филь• оЛьга Рогинская •

279

*** в  истории театра литературное произведение обретает свою значимость в контексте предшествующих и последующих его интерпретаций (конкретизаций), предложенных другими режиссерами27. Таков один из механизмов формирования корпуса текстов, которые можно считать театральной классикой. Статус классики приобретают те тексты, которые неоднократно ставились и продолжают ставиться, причем каждая новая их интерпретация встраивается в ряд уже существующих. Здесь мы выходим на более широкую проблему места и роли интерпретационных практик в европейской культуре зрелого модерна (XIX – XX вв.). в это время неотъемлемой составляющей жизни литературного произведения становится появление его новых толкований и интерпретаций как следствие особой читательской активности, подразумевающей позицию соавторства и  проявляющейся в  формах литературной критики и  эссеистики в жанре «мой Пушкин / Гоголь / Достоевский / …», читательских дневников, режиссерской деятельности28. на первый взгляд кажется, что проблема режиссерской интерпретации классики актуальна в отношении как театра, так и кинематографа. И действительно, нельзя не констатировать морфологическое сходство экранизаций и театральных интерпретаций классики: в обоих случаях мы имеем дело с «переводом» на язык другого, и при этом динамичного (ср. с книжной иллюстрацией) искусства. Однако значимость классических текстов в сфере театра и кино принципиально разнится, так как различна прагматика их существования. Для  театра ситуация одновременного сосуществования во времени и пространстве сразу нескольких постановок одного и того же произведения является частой, а главное — нормативной; это один из конститутивных признаков театрального процесса как такового. Для  зрителя, который следит за  театральмов, сюжетом которых является история образа, персонажа или пьесы. См., например, телевизионный документальный фильм Михаила Козакова «Играем Шекспира», серии которого называются «Воспоминание о Гамлете», «О двух комедиях», «Размышления о Лире». Воспоминания (размышления) о героях Шекспира или его комедиях выстраиваются как обзор созданных в разные годы в разных спектаклях их актерско-режиссерских версий. 27. Нередко случается, что один и тот же режиссер на протяжении своей творческой биографии возвращается к одному и тому же произведению — в другом театре, с другими актерами, в другое время. 28. Сюда же можно отнести и литературные пересказы классики, сиквелы, fan literature и подобные явления.

280

• Логос

№1

[85] 2012 •

ным процессом, совершенно естественным является посещение за сезон нескольких спектаклей по одному и тому же произведению в поисках ответа на вопрос, чей «Гамлет» или «вишневый сад» окажется самым интересным. в кинематографе ситуация, когда несколько (хотя  бы два) режиссера одновременно снимают фильмы по одному и тому же сценарию или произведению, неизмеримо более редкая (за исключением так называемого раннего кино 1900 – 1910-х годов, деятели которого буквально соревновались за более успешную обработку «престижного» литературного источника29). Статус литературной классики, как и статус авторства (и в отношении сценариста, и в отношении режиссера) здесь принципиально выше, чему не «мешает» и характерный для кино интенсивный диалог с традицией в лице старых мастеров. Театральные же спектакли прошлых лет функционируют в настоящем лишь в статусе легенды, мифа: большая часть театральной публики их не видела. Зато слышала, читала. в случае с легендарными спектаклями прошлого возникает ситуация принципиальной невозможности проверки30, и диалог современного режиссера с  традицией приобретает качественно иной, по сравнению с кино, во многом легендарно-мифологический характер. встраиваясь в интерпретационную парадигму современной культуры, киноэкранизации и театральные постановки классики выходят за рамки своей институциональной принадлежности и становятся частью истории культуры, оказываясь объектом внимания специалистов, занимающихся рецептивной проблематикой, а также вопросами формирования и трансляции культурных мифов. При  этом экранизации редко играют решающую роль в истории кино. в театре же постановки классики и формируют его историю. *** Интересом к  литературной классике характеризуются самый ранний (можно даже сказать, доисторический) и  уже зрелый 29. См. об этом: Цивьян Ю. Г. Историческая рецепция кино: Кинематограф в России, 1896 – 1930. Рига, 1991. С. 239 – 273. 30. В ситуации характерного для сегодняшней Москвы (а отчасти и Петербурга) фестивального бума ситуация меняется, но  лишь отчасти — шанс не увидеть тот или иной спектакль значительно выше, чем невозможность посмотреть старый фильм. Не меняет принципиально ситуацию и развитие театральных медиа, в первую очередь, видеоверсий спектаклей, транслируемых по ТВ и в Интернете. Это скорее альтернативная, параллельная линия развития современного театра, отнюдь не заменяющая собой традиционный «живой» спектакль. • оЛьга Рогинская •

281

этапы становления режиссерского мышления в театре. Именно к ним восходят две главные традиции постановок классических произведений в современном театре. Одно из начал театральной режиссуры коренится в традиции натуралистического архаического театра. Так называли течение в  английском театре второй половины XIX  в. «Это художественное направление интерпретировало драматургию Шекспира, а  также любые другие пьесы, в  которых действие происходило в старой Англии или малоизвестных странах. Живописное, помпезное изображение исторических событий, грандиозные декорации, создающие иллюзионистскую картину мира, скрупулезное следование документальным реалиям времени, воспроизведение архитектурных стилей и специфики нарядов, понимание истории как нескончаемой череды громких событий, в которых участвуют легендарные личности…»31. Собственно режиссура в данном случае произрастает из искусства сценографии, но в результате отказа от исторического миметизма и натурализма, как, например, в работах Гордона Крэга, превращается в поиск условно-метафорических образов, придающих спектаклю единство и целостность. Так архаический натурализм, сам являясь образцом дорежиссерского театра, дал толчок развитию режиссерского мышления. в сегодняшнем театре, однако, такого рода театральной архаики очень много. ее образцы воспроизводят распространенные в массовой культуре мифы — верность эпохе и верность авторскому замыслу. Эта традиция целиком и полностью зиждется на имплицитном допущении: для верной передачи прошлого необходимо последовательно маркировать происходящее на сцене как не-современное — через костюм, картинку, музыку, актерскую манеру32. Подобный позитивистский подход, с невольной иронией дискредитирующий саму идею прошлого, реализуется 31. Западноевропейский театр от эпохи Возрождения до рубежа XIX – XX  вв. / Отв. ред. М. Ю. Давыдова. М.: РГГУ , 2000. С. 363. 32. Именно такое видение прошлого традиционно транслируется театральными практиками, реализуемыми в общеобразовательной школе. Планируя коллкетивные походы в театр, учителя, как правило, выбирают спектакли «реалистические», которые, с их точки зрения, «верно» отражают авторский замысел, не извращают содержание произведения и не дискредитируют автора. Единственная модель восприятия театральных постановок классики, пропагандируемая в школе, — ее миметическое восприятие, как иллюстрации к главному, «высокому», освященному традицией. Любопытен и тот факт, что среднестатистический школьный (да и вообще любой самодеятельный) спектакль или «капустник» до сих пор представляют собой костюмированное и декорированное (в меру сил и возможностей) действо, разыгрывающееся по всем законам подражания действительности.

282

• Логос

№1

[85] 2012 •

в жанре костюмированного представления. Следование методу исторической реконструкции на практике оборачивается его профанацией. «Образ эпохи» создается в первую очередь с помощью соответствующих костюмов и декораций: если, к примеру, действие происходит в Испании, то в абсолютном большинстве постановок актеры будут играть под аккомпанемент оперы Бизе «Кармен», а в постановках про Британию вряд ли обойдутся без дождя, тумана и файф-о-клока. Долгая жизнь этой традиции поддерживается повсеместным представлением о миметической иллюзии как гарантии достоверности33. Однако основу классического репертуара сегодняшних театров составляют образцы собственно режиссерского театра, в основе которых лежит идея интерпретации. При этом ведущей оказывается тенденция к универсализации. Опишем «идеальную модель» спектакля по литературной классике, созданного в  этой традиции. Режиссер вступает в  основательный, ответственный диалог с  литературным произведением и  более ранними постановками, при этом высказыванием первого уровня является высказывание режиссерское. Это направление — квинтэссенция режиссерского, модернистского театра, расцвет которого пришелся на  XX век. К нему можно отнести всех ведущих современных режиссеров, имеющих отношение к российскому театру. От представителей старшего поколения, живых классиков режиссуры — Юрия Любимова, Льва Додина, Петра Фоменко, Камы Гинкаса, валерия Фокина, Эймунтаса някрошюса и Римаса Туминаса — до представителей более молодых поколений — Сергея Женовача, евгения Каменьковича, евгения марчелли, михаила Бычкова, Льва Эренбурга, миндаугаса Карбаускиса, Дмитрия Чернякова. в основе прочтения 33. В современном театре можно выделить режиссеров, для которых тема памяти и идея подлинной реконструкции прошлого является ключевой. Ближайшие для российского контекста примеры — латышский режиссер Алвис Херманис (спектакли Нового Рижского театра «Долгая жизнь», «Соня», «Звуки тишины», поставленный в Швейцарии «Идиот») и Дмитрий Крымов (не случайно театральный художник по образованию). Оба режиссера восстанавливают образ прошлого, обращаясь к архивам — в первую очередь к старым, антикварным вещам и историческим документам. Этот трудоемкий путь, к тому же не гарантирующий широкого зрительского понимания и принятия, большинству режиссеров оказывается не по силам. А собственно результат выходит за рамки театрального процесса и превращается в культурный феномен. Востребованность этого вида театра кажется напрямую связанной и с уровнем исторического самосознания общества. Показательно, в частности, что в «Рассказах Шукшина» — спектакле, который Херманис поставил с российскими актерами для российской публики, — режиссер пошел по пути не исторической реконструкции или универсализации, но отчуждения образов прошлого от актеров и зрителей. • оЛьга Рогинская •

283

авторского текста лежит, как правило, режиссерская метафора, которая и определяет решение сценического пространства, музыкальное сопровождение и собственно тип актерского взаимодействия. Этот тип театрального высказывания ориентирован на литературоцентричного зрителя, для которого главными являются фундированные отношения режиссера с текстом. Принципиальной оказывается и установка на выражение вневременных (антиисторичных), универсальных смыслов и на выработку катарсических эмоций, освобождающих зрителя от «шелухи» повседневности. Преодолеть историзм в данном случае помогает ведущая метафора — она и диктует систему основных визуальных и музыкальных образов спектакля. Часто, однако, вневременное целое разрежается осовременивающими вставками (их качество и количество во многом отражает общий уровень спектакля). Основные приемы актуализации содержания — пародия (превращение персонажа в  обладателя габитуса современного человека) и аудиовизуальные маркеры. Часто трансформируется и сама драматургическая основа: классический текст переписывается (частично или полностью) современным языком. При этом апелляция к современности в подобных случаях скорее свидетельствует о намерении режиссера приблизить классический текст к современному зрителю, сделать его более доступным и понятным. еще один способ актуализации классики — стилизация. Так, Алвис Херманис в девяностые годы разыграл «Ревизора» в декорациях советских 1970-х, а вслед за ним стиль застойной эпохи воссоздал в постановке «Леса» Кирилл Серебренников. Помещенный в гламурный контекст сюжет «Женитьбы Фигаро» превратился у того же Серебренникова в театральную версию телесериала «моя прекрасная няня». Задача актуализации классики легко оборачивается популяризацией: стилизация пробуждает в зрителе ностальгический ресурс, усложняя и эмоционально обогащая его реакции. Традиция постановки классики в режиссерском театре питалась также за счет актуализации интертекстуальных связей. Это повлекло за собой радикальные режиссерские трансформации собственно литературной основы. Стали появляться спектакли, в основе которых лежит причудливая смесь текстов, ассоциативно привязанных к главному произведению. метафорическое мышление режиссера уступило место метонимическому. Так, например, построены спектакли Дмитрия Крымова «Торги» и «Тарарабумбия» (в них карнавально перемешаны и сложены в лирический сюжет фрагменты разных чеховских произведений), «Иванов и другие» Генриетты Яновской (основной текст чеховской пьесы дополнен вкраплениями из других его 284

• Логос

№1

[85] 2012 •

пьес), «Электра» Тадаси Судзуки (по Гофмансталю и Софоклу одновременно) или «медея» Камы Гинкаса (контаминация текстов еврипида, Сенеки, Ануя и Бродского). *** Понятие «классики» актуализируется в эпоху зрелого режиссерского театра, обретая статус непреходящей, вневременной культурной ценности — в противопоставлении политическому, современному, актуальному. неисчерпаемость классики — одно из ключевых ее качеств. выбор в пользу классики традиционен не только для зрителя, но и для собственно актерско-режиссерского сообщества. Классика становится универсальным языком, на котором российский театр по преимуществу говорит сегодня о современности. Классический текст превращается в гибкую, легко видоизменяющуюся структуру, которая поддается любым интерпретациям. Общим местом в размышлениях российских режиссеров о классике и современности оказывается противопоставление плоскостности, прямолинейности современных текстов и объемности классики, где за текстом тянется шлейф многочисленных интерпретаций. О  своей принципиальной приверженности классическим текстам заявляет большинство сегодняшних российских режиссеров. Характерна при этом используемая ими система аргументации. в качестве примера приведем фрагмент из беседы режиссера Камы Гинкаса с автором статьи34. О. Р.: Каким языком в  сегодняшнем театре можно говорить о современности? Почему для вас важно при этом обращаться к классическим текстам? К. Г.: Знаете, 15 – 20 лет назад, когда не было еще и в помине того, что сегодня называют новой драмой, здесь были разрешены постановки театральных авангардистов, стали актуальны пьесы Беккета, Ионеско… Когда я был студентом и эти пьесы были запрещены, мне очень хотелось их ставить. Потом разрешили — и народ кинулся их ставить, а мне уже не захотелось. Я к тому времени уже ставил Достоевского и  Чехова. И  я  просто ощутил, что великий Беккет — это мальчик-отличник на уроках у Достоевского и Чехова. А зачем мне ставить мальчика-отличника, если я могу учителя ставить? Причем мальчик-отличник берет узкую часть, которая ему близка и понятна… А ведь абсурд есть и у Достоевского, и у Чехова. Как еще раньше у Свифта, Гоголя. вот когда в живой жизни обнаруживается театр абсурда, как 34. Разговор не был опубликован целиком по просьбе режиссера. Он дал разрешение на публикацию его фрагментов в исследовательских целях. • оЛьга Рогинская •

285

у Чехова, — это вкусно. А когда вынимается костяк, получается как бы обед всухомятку. Поэтому, например, театр абсурда мне неинтересен. Объема нет. не говоря уже о суперсовременной новой драматургии. После Чехова мне несколько смешно представление о том, что, якобы, чтобы быть современным, нужно обязательно наркотики жрать, быть педерастом или проституткой или от  СПИД а умирать. И вот тогда это современно, остро, драматургично. Так приятно, когда Чехов пишет про здоровых людей, у  которых ничего не  происходит, а  мы при этом понимаем, что жизнь их кончена, и происходит что-то более страшное, чем в случае смерти от СПИД а. Или псевдожизнь. Долгое, пустое ожидание смерти… Сейчас люди болеют СПИД ом, тогда болели туберкулезом. Сейчас умирают, и тогда умирали. А если нет эксклюзивной ситуации — что, нет и драматургии? мне это странно. Это же примитивно. ну не болею я, слава Богу. в обычной жизни есть очень много трагического, драматического, глупого, нелепого, страшного, смешного, больного.

Похожая система аргументации, основанная на противопоставлении классики и современных текстов и констатации универсальности, весомости и объемности текстов классических обнаруживается и в высказываниях Сергея Женовача: За многие века столько наработано великолепной литературы, еще не осмысленной театром. А то, что пишется сегодня, часто устаревает, еще не успев написаться. Парадоксально, но дыхание сегодняшнего дня ты часто улавливаешь в Шекспире, Достоевском, Толстом, в мольере, а не в современных текстах. А с другой стороны, многие люди бегут от сегодняшней реальности. Им хочется в высокий строй мысли попасть. И тут тоже классика помогает35.

Признания режиссеров вскрывают ограниченность представлений о современности, характерных для сегодняшнего режиссерского театра. Постановщики, отдающие предпочтение классике, лишают современность собственного лица и языка, нагружают ее так называемыми «универсальными» смыслами. Пародия была и остается главным и чуть ли не единственным регистром, в который переводится разговор о современности. Режиссер — приверженец классики делает однозначный выбор, предпочитая идти вслед за бегущим от сегодняшней реальности зрителем. в результате этот выбор невольно приобретает характер политического жеста: однозначное предпочтение, которое отдается классике, продуцирует образ неполноценной, смешной современности, в которой невозможно жить ответственно и всерьез.

35. Волков С. Поисковый театра Сергея Женовача // Литература. 2008. № 7.

286

• Логос

№1

[85] 2012 •

мы уже обращали внимание на  отсутствие в  российском контексте непроходимой границы между театром авангардным, классическим и  буржуазным. Действительно, режиссерский театр, на протяжении прошлого века удерживавший позиции театра новаторского, поискового, нонконформистского, все в  большей и  большей степени превращается в  свою противоположность. С  течением времени буржуазная публика вслед за  продуктами бульварных театров с легкостью проглотила и переварила образцы режиссерского театра. Теперь она настойчиво требует добавки. в  связи с  этим язык современного режиссерского театра не  позволяет серьезно и  ответственно говорить о современности. Сьюзен Зонтаг в своем знаменитом и уже очень давнем (1962) манифесте «Против интерпретации» утверждает идею прозрачности, чистоты, непосредственности произведений искусства. По ее мнению, одна из причин появления интерпретации — необходимость примирения классических текстов с современностью. Интерпретация, по Зонтаг, — это радикальная стратегия сохранения старого ценного текста, стремления надстроить над буквальным текстом почтительный аллегорический. в  одних исторических контекстах интерпретация является освободительным актом, в других это деятельность реакционная, трусливая, удушающая. Именно последняя господствует сегодня, «интерпретаторские испарения вокруг искусства отравляют наше восприятие», интерпретация «укрощает» произведение, делает искусство «ручным, уютным», подлаживает его под вкусы обывателя. По  мысли Зонтаг, в  современной культуре, подорванной гипертрофией интеллекта, интерпретация — это месть интеллекта искусству, миру, потому что истолковывать — значит иссушать и обеднять мир, превращать его в «призрачный мир смыслов»36. Режиссерский театр, рождавшийся в мучительных поисках нового языка для работы с новой драматургией и реализации напряжения между текстом и  постановщиком, на  исходе минувшего века потерял способность воспринимать современные тексты. Теперь весь арсенал средств режиссерского театра направлен на работу с классикой. в лучшем случае мы получаем образцы «высокого искусства», в случае рядовом — спектакль с привычным набором режиссерских фокусов, развлекающий мелкобуржуазного зрителя. Это могло бы показаться привыч36. Зонтаг С. Мысль как страсть. Избр. эссе 1960 – 1970-х годов / Сост., общ. ред., пер. с фр. Б. Дубина. М.: Русское феноменологическое общество, 1997. С. 86. • оЛьга Рогинская •

287

ным следствием вырождения конкретной традиции, с необходимостью подчиненной метафорическому строю модерна с его органическими моделями рождения, взросления и дряхления, если  бы не  одно обстоятельство. Табу, которое сами представители режиссерского театра, накладывают на  работу с  актуальным контекстом, настойчиво выискивая в нем спасительное «универсальное» содержание, обусловлено не только внутренними закономерностями театральной эволюции. Требование новизны, когда-то питавшее актуальный дискурс, превратилось в общее место массовой культуры. Буржуазный вкус взыскует «нового», но  воспринимает исключительно то, что ему и  так «уже известно». Он удовлетворенно вверяет режиссеру право играть со своими несложными, технологически корректируемыми ожиданиями и балансировать между усыпляющими биологическими универсалиями (жизнь-смерть, любовь-ненависть и т. д.) и безопасной, то есть мнимой модернизацией постановочного языка, который меняется вместе со стандартами потребления. в этом процессе окончательно девальвируется интерпретация как основа режиссерского мышления, становясь чисто технологическим элементом.

288

• Логос

№1

[85] 2012 •

Mobilis in mobili

Об ОсОбеннОстях фОрмирОвАния публичных прОстрАнств в ГОрОде мОскве АннА ГАнжА

В

опросы организации так называемых общественных мест в большом городе — в нашем случае это Москва1 — рассматриваются в общедоступном формате двумя категориями производителей публичных высказываний. Во-первых, это московские чиновники, вооруженные риторикой «удобного», «полезного» и  «целесообразного». принцип обоснования градостроительных решений здесь прост: «Хорошо то, что хорошо, удобно и полезно для москвичей». Во-вторых, это профессионалы, — архитекторы, искусствоведы, специалисты по урбанистике, — зачастую относящиеся весьма критически к решениям, принимаемым московскими чиновниками. риторика профессионалов опирается на категории «соответствия норме», «ориентации на образец» и «учета мнения профессионального сообщества»2. Нередко в новостях можно услышать 1.  Вопрос о том, город ли Москва, является дискуссионным. Некоторые аргу‑ менты в пользу отрицательного ответа на этот вопрос, к которым присо‑ единяется и автор данной статьи, можно обнаружить здесь: Беньямин В. Москва // Беньямин В. Произведение искусства в  эпоху его техниче‑ ской воспроизводимости. Избранные эссе. М.: Медиум, 1996. С. 201 – 202; Беньямин В. Московский дневник / Пер. с нем. С. Ромашко. М.: Ad Mar‑ ginem, 1997. С. 100, 159; Глазычев В. Представление о городе и технологии управления средовым развитием. Типология городов // Прогнозис. № 1(2), весна 2005; Глазычев В. Выслобождение городов: http://www.glazychev. ru / habitations&cities / 1993_vyslob_gorodov.htm; Глазычев В. Слободизация страны Гардарики. URL: http://www.glazychev.ru / books / slobodizatsia.htm. 2.  Пример позиции эксперта: «Основная проблема заключается в принципиаль‑ ном антиинтеллектуализме московского правительства, в недрах которо‑ го культивируется сочетание соображений обыденного здравого смысла и непреклонной воли. Трудность в том, что проблемы развития города • АннА ГАнжА •

289

голоса и  самих москвичей, то  есть жителей города, не  выступающих в данном вопросе ни с позиций чиновников, ни с позиций профессионалов. Москвичи, как правило, жалуются на снос детской площадки или сквера, на развернувшееся по соседству строительство, на ущемление прав пешеходов. Настоящая статья озвучивает четвертую позицию: городская среда здесь будет рассматриваться не как пространство принятия решений, которые могут оказаться удачными или же неудачными с точки зрения удобства, полезности, учета ценностей профессионального сообщества и мнений «простых горожан», но исключительно как место обнаружения симптомов актуальной социальной ситуации городского жителя. Это означает, в свою очередь, что функциональность общественных мест будет заботить нас в той мере, в какой эти места являются также и публичными пространствами, то есть такими пространствами, в которых индивиду сообщаются социально значимые свойства, где индивид вступает в  социально значимые отношения и, таким образом, происходит селекция свойств и  отношений, отныне обретающих характер всеобщности и универсальной легитимности. Этот процесс протекает в исторически разных регистрах: 1) регистр персональной или коллективной манифестации, в котором некто предъявляет себя или заявляет о себе как об автономном субъекте — носителе общезначимых свойств и обладателе высшего мандата на их реализацию в  публичном пространстве; 2) регистр воздействия (аффицирования): индивида призывают к исполнению им миссии универсально значимого субъекта; 3) регистр символизации и нарратива: индивид строит себя как социально значимую личность, ориентируясь на предъявляемые ему образцы; 4) регистр взаимодействия, коммуникации, включения: личность как набор социально одобряемых свойств формируется в процессе открытого и свободного обмена, целью которого является социальный успех и всеобщее признание кандидата в качестве полноправного члена ассоциации свободных индивидов; 5) регистр исключения и депривации: исходная социальная позиция индивида определяется через отсутствие или нехватку материальных, вещественных «опций», гарантирующих в данном обществе социальный успех и признание. стратегия индивидуального успене разрешимы на уровне здравого смысла и требуют значительно более изощренных средств, вполне отработанных современной наукой» (Моск‑ ва: тенденции 90‑х и альтернативные пути развития. Доклад экспертной группы «Московской Альтернативы». 2. Стратегия развития города. URL: http://www.glazychev.ru / habitations&cities / moscow / doclad / doklad_02‑strat‑ egy.htm).

290

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

ха заключается в приобретении различных материальных предметов и публичной демонстрации обладания ими. История отношений человека с пространством не сводится к простой модели «освоения», в рамках которой современность могла бы быть определена как состояние завершающегося обживания окончательно картографированной поверхности планеты или уютного соседства в глобальной деревне. петер слотердайк определяет современную ситуацию как «отказ от сосуществования в общем внутреннем пространстве и утверждение общения между внешними по отношению друг к другу субъектами в качестве универсальной „коммуникации“»3. среда, в которой осуществляется коммуникация, больше не является «миром» в смысле общего дома, окруженного надежными стенами. Коммуницирующий субъект окружен лишь «всемирной бесперспективностью»4, неодушевленным, холодным внешним. общество как толстостенный, хорошо сохраняющий тепло и «обобществляющий национальный одорат» резервуар превращается в общество с тонкими, прозрачными стенками-мембранами, предоставляющее субъекту единственное укрытие — опору в материальном. Если в римский пантеон — воплощение идеи мира как совершенного шара — человек приходил, «чтобы покинуть его греком и неофитом философии»5, то в торговый комплекс «охотный ряд», украшенный полусферическим куполом-глобусом, человек приходит, чтобы утвердить себя в качестве платежеспособного субъекта. Купол на Манежной площади выполнен в стекле, и это симптоматично: «Тот, кто имеет в распоряжении достаточные средства, может удовлетворить здесь свою потребность в устранении стенного характера построенного неба в пользу симулируемой транспарентности. В этом состоит иммунологический смысл такого материала, как стекло, слава которого начинается с пассажных крыш и которое обладает очевидным и глубоким сродством с дающими ему пространственную идею деньгами»6. Деньги как универсальный распредмечиватель — и распространствливатель — мира должны безостановочно «работать», «крутиться», «оборачиваться». однако оборотистый, мобильный субъект, страдающий «хронолатрической односторонностью»7 в ущерб метафизически более изначальному чувству пространства, рискует в  какой-то момент сойти с  ди3.  Слотердайк П. Сферы. Макросферология. Т. II . Глобусы / Пер. с нем. К. В. Ло‑ щевского. СП б.: Наука, 2007. С. 118. 4.  Там же. С. 222. 5.  Там же. С. 452. 6.  Там же. С. 461. 7.  Там  же. С. 565. Для  термина «хронолатрия» можно предложить перевод «времяпоклонничество». • АннА ГАнжА •

291

станции и тем самым обречь себя «на бытие в скудном и тесном мире, поскольку для него горизонт предельно сужен, а выход за него невозможен»8. слотердайк замечает, что «сформулировать понятие субъекта в эпоху мобилизации удалось не философу, а романисту — Жюлю Верну; дав капитану Немо девиз, своего рода формулу эпохи: Mobilis in mobili, он с предельной ясностью и всеобщностью демонстрирует, к чему стремится и что должен делать модернизированный субъект. смыслом великой флексибилизации является способность осуществлять навигацию в целостности всех достижимых мест, не являясь при этом доступным для фиксации чужих и  регистрирующих средств. самоосуществление субъекта в жидкой стихии: абсолютная свобода предпринимательства, полная анархия»9. Мобильность — главное социально значимое свойство современного субъекта — понимается, таким образом, не просто как скорость перемещения в  пространстве. В  большом городе, таком как Москва, по-настоящему мобилен не тот, кто способен быстрее переместиться из точки А в точку В, — автомобилист в этом отношении значительно проигрывает пешеходу, использующему метро, — но тот, кто синхронен бурному течению городской жизни, кто «попадает в струю» и «вращается в сферах», тот, кто мобилен в мобильной среде. Именно эта мобильная, «жидкая» среда является естественной средой субъекта, тем публичным «пространством», пространственный характер которого носит целиком виртуальный характер. Но как быть с «реальностью» городских пространств? слотердайк отмечает, что в современных больших городах общественные места функционируют в качестве «транзитных пустынь»10, пребывание в  которых ограничено временем, необходимым для совершения тех действий, которые полагается совершать в данном месте. ричард сеннет также отмечает транзитный характер публичных пространств в крупных городах, реализуемый на уровне градостроительных решений. «стирание обитаемого публичного пространства содержит… превратное представление о зависимости пространства от движения»11. Многие современные здания строятся с огромными вестибюлями и предваряющими вход в здание территориями, однако их форма противоречит функции — обеспечивать человекопоток. «Идея пространства как производного от движения соответствует связи пространства с дви8.  Там же. С. 616. 9.  Там же. С. 902. 10.  Там же. С. 1009. 11.  Сеннет Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. О. Исаевой, Е. Рудниц‑ кой, Вл. Софронова, К. Чухрукидзе. М.: Логос, 2002. С. 21.

292

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

жением личного автомобиля. Невозможно использовать машину для осмотра города; автомобиль не является средством для туризма, или, скорее, он не используется подобным образом… Вместо этого машина дает свободу передвижения; на ней можно путешествовать, не будучи сдерживаемым формальными остановками… без смены способа передвижения, не нуждаясь в пересадках из автобуса в метро. Улица города обретает тем самым особую функцию — делать возможным движение; если же она его чрезмерно регулирует при помощи светофоров, одностороннего движения и тому подобного, водители становятся нервными и злыми. опасность проистекает из того, что мы считаем неограниченное передвижение индивида его абсолютным правом. Личный мотоцикл — это логический инструмент для подтверждения этого права, и его воздействие на публичное пространство, особенно что касается городской улицы, состоит в том, что пространство обессмысливается или даже сводит с ума, если оно не может быть подчинено свободе движения»12. превращение публичного пространства в жидкую, изменчивую, темпорализованную среду фиксируется не только в качестве «диагноза», но и в качестве новой эпистемологической ситуации: «…представление о месте, например, будет более адекватным, если мы увидим в нем не столько нечто постоянное, сколько момент столкновения, не  „наличествующее“, фиксированное в  пространстве и  времени, но  изменчивость событий, извилины и текучесть взаимосвязей»13. Это новое требование реализуется в теоретической разработке таких понятий, как «поток» или «сеть»: «…Я не согласна с противопоставлением пространства потоков и места. Глобальный город — это место, но в своем функционировании он зачастую проявляет себя в качестве особой, высокоспециализированной сети»14. Ярким примером подобного теоретизирования является рассуждение Джона Ло о зимбабвийском втулочном насосе: «Что представляет собой зимбабвийский втулочный насос? Устройство для выкачивания воды из земли, получившее наименование по названию самой значимой части своего механизма? Тип гидравлики, „производящей“ воду в определенных количествах и из определенных источников? Или санитарное устройство, которое благодаря бетонной плите, опалубке, гравию и обсадным трубам, не  позволяет просочиться зараженной и  грязной воде? Тогда в  „состав“ насоса следует включить саму пробуренную сква12.  Там же. С. 21 – 22. 13.  Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3 / 4 (34). 14.  Сассен С. Глобальные города: постиндустриальные производственные пло‑ щадки // Прогнозис. 2005. № 1(2). • АннА ГАнжА •

293

жину, а также все необходимые измерения, инструкции и пробы. Без них насос непригоден. А как быть с местным сообществом? Насос не может существовать вне деревень, поскольку тогда некому будет поддерживать его в рабочем состоянии, может быть, и местное поселение следует добавить к его определению? Тогда, по-видимому, границы определения насоса совпадут с границами Зимбабве: даже по самым скромным меркам зимбабвийский втулочный насос вносит в создание Зимбабве не меньший вклад, чем Зимбабве — в создание втулочного насоса»15. Форма — то есть сущность — зимбабвийского втулочного насоса не определима не только в евклидовом пространстве, но также и в пространстве «сетевом». согласно Ло, насос как изменчивое устройство является частью — и участвует в производстве — особого типа текучей пространственности — «пространства потоков». В этом пространстве стабильно лишь то, что пребывает в непрерывном изменении. однако «новая пространственность» чаще служит объектом социальной критики: «Через американские пригороды можно ехать часами, ни разу не увидев на улице пешехода — живое человеческое существо без автомобиля. Это очевидный признак того, что в северной Америке не остается соседских сообществ. Чтобы такие сообщества могли жить, люди как минимум должны встречаться друг с другом. Встреч с коллегами по работе и даже с друзьями недостаточно. Нужны встречи с разными людьми, с которыми вы делите пространство проживания и с которыми вы готовы разделить ответственность за него»16. Джейн Джекобс называет автомобиль главным ликвидатором американских сообществ: автострады и съезды уничтожают те самые места, которые они, как принято считать, должны обслуживать17. А главным врагом города и городского образа жизни 15.  Ло Дж. Объекты и пространства // Социологическое обозрение. 2006. Т. 5. № 1. 16.  Джекобс Д. Закат Америки. Впереди Средневековье / Пер. с англ. В. Л. Глазы‑ чев. М.: Европа, 2006. С. 57. 17.  Ср.: «Не все дороги являются истребителями сложившихся сообществ, как это произошло в Северной Америке и в странах, подпавших под влияние американских схем планирования автострад. Некоторые дороги‑улицы знамениты тем, как они обогащают жизнь сообществ, обеспечивая ча‑ стый, необязательный и скорее приятный контакт людей лицом к лицу. И в Северной Америке мейн‑стрит, главная улица, исполняла эти функ‑ ции. Однако оказалось, что ее легко превратить в унылый, монотонный инструмент истребления сообщества. Другой тип дороги — бульвар — способен обеспечить весь спектр по‑ требностей квартала в перемещении: тротуары, параллельные им дорож‑ ки для велосипедистов и роллеров, полосы для общественного транспор‑ та и отдельные полосы для автомобильного транзита и местного дви‑ жения. Многофункциональные бульвары в  Северной Америке почти

294

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

Джекобс считает практику зонирования, утвердившуюся в североамериканской культуре в 1916 году и направленную на снижение плотности городского пространства и застройки и ликвидацию мест, где традиционно смешивались и переплетались многообразные несхожие виды деятельности18. Необходимость встреч и бесед в обстановке неформального товарищества улицы, кофейни или закусочной для существования города как такового подчеркивает и Кристофер Лэш: «Если элиты говорят лишь сами с собой, то одна из причин этого — отсутствие институций, которые сделали бы возможной общую беседу поверх классовых границ. Гражданская жизнь требует обстановки, где бы люди сходились на равных, невзирая на расу, класс или национальное происхождение. по причине упадка гражданских институций, от  политических партий до  публичных парков и  неписаных мест встречи, беседа сделалась почти столь же узкоспециальной, сколь и производство знаний. социальные классы разговаривают сами с собой, на своем собственном диалекте, недоступном для посторонних; общаются они между собой лишь по торжественным случаям и официальным праздникам. парады и другие подобные зрелища не восполняют недостатка в неформальных встречах. Даже пивная и кофейня, поначалу, кажется, ничего общего не имеющие с политикой или искусством жизни в городе, вносят свою лепту в не знающую берегов, раскованную беседу, на которой процветает демократия, — теперь же и им грозит истребление по мере того, как питейная и закусочная в округе по соседству уступают место торговым центрам, заведениям с едой на скорую руку и на вынос19. Наш подход к еде и питью все меньше и меньне  известны. А  те, что есть, как правило, являют собой не  более чем тени того, чем они могли бы быть. Однако в других странах, особенно средиземноморской культуры, бульвары остаются местами, куда с удо‑ вольствием устремляются люди после окончания рабочего дня: повидать соседей, переговорить со знакомыми, узнать новости, посидеть, беседуя, за кофе или пивом, поглядывая на эту переменчивую сцену, включая детей, играющих на тротуаре. Жители городов и городских кварталов в большей части мира осознают, что бульвар представляет собой стер‑ жень бытия их сообществ. Хороший бульвар всегда обсажен деревьями по краям и по оси, поскольку главной заботой хорошего ландшафтного архитектора было и остается создание привлекательного окружения для пешехода» (Там же. С. 224 – 225). 18.  См. Там же. С. 229 – 230. 19.  Ср.: «Вещи, не обеспеченные коллективной организацией, требуют непро‑ порциональной затраты сил. По этой причине нет „домашнего уюта“. Но  нет и  кафе. Свободная торговля и  свободная интеллигенция ли‑ квидированы. Тем самым кафе лишены публики. Для решения всех дел, включая личные, остаются только контора и клуб. Здесь же человек дей‑ ствует по законам нового „быта“ — новой среды, для которой существу‑ • АннА ГАнжА •

295

ше связывается с культом и обрядом. он сделался чисто функциональным. Мы едим и пьем на ходу. Наша привычная гонка не оставляет ни времени, ни — что важнее — мест для хорошего разговора. И это в городах, вся суть которых, можно сказать, — ему благоприятствовать»20. Без хорошего разговора, — замечает Лэш, — город становится не более чем местом, где можно так или иначе «проводить время», например, «работать» или «развлекаться». В таком городе становиться все сложнее делать то, что не сводится к «времяпрепровождению» — пускать корни, растить детей, жить и умирать. Анри Лефевр видит главный порок современной системы городского планирования в ее аналитичности, позволившей «выделить то, что представлялось в живом организме старого города… как единое целое — функции. На всех уровнях — на уровне жилища, дома, соседского сообщества, квартала, города в  целом — функции, совершенно иначе выглядевшие в спонтанном городском организме, оказались дифференцированными и обособленными. Это — функции обмена, оборота, труда, культуры, досуга и т. д. Архитекторы и урбанисты осуществили во времени и пространстве анатомический и гистологический анализ старого города»21. Лефевр делит объекты городской среды на унифункциональные, мультифункциональные — например, кафе, ларьки, рынки в качестве мест встречи и ячеек коллективной жизни, мест торговли и обмена услугами, — и трансфункциональные — например, памятники, которые несут определенные функции и, кроме того, имеют символический, эстетический, культурный и даже «космический» характер, несводимый к функциональности. Актуальное состояние городской среды в современных мегаполисах характеризуется, прежде всего, тотальным преобладанием унифункциональных объектов. Так, улица — это не более чем место для проезда. Ей все сложнее упорствовать в собственной, несводимой к функции обеспечения трафика реальности — вырывать людей из состояния изоляции22 и дефицита общения, ет только функция трудящегося в коллективе. Новые русские называют социальную среду единственным надежным воспитателем» (Беньямин В. Москва // Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М.: Медиум, 1996. С. 180). 20.  Лэш К. Восстание элит и предательство демократии / Пер. с англ. Дж. Смити, К. Голубович, О. Никифорова. М.: Логос, Прогресс, 2002. С. 95. 21.  Лефевр А. Идеи для концепции нового урбанизма // Социологическая теория: История, современность, перспективы. Альманах журнала «Социологи‑ ческое обозрение». СП б.: Владимир Даль, 2008. С. 148. 22.  «В новых городских ансамблях отсутствие спонтанной и органичной общест‑ венной жизни доходит до полной „приватизации“ существования. Люди уходят в семейную, „приватную“ жизнь. И такой уход наблюдался по‑ всеместно в последние годы в высоко развитых индустриальных стра‑

296

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

быть спонтанным театром, местом игр без четких правил и тем более интересных, местом встреч и многочисленных побуждений — материальных, культурных, духовных. Это означает, что исчезает трансфункциональная реальность города как такового. Жан Бодрийяр так характеризует суть современной «коммуникации», разворачивающейся в  городской среде: «слишком много капиллярной диффузии, слишком много осмотического движения, слишком много перемещений, слишком много сообщающихся сосудов, сцеплений, взаимодействия. слишком много общения в опустошенном пространстве. В мегаполисе представлены все элементы социальности, они собраны здесь в идеальный комплекс: пространственная близость, легкость взаимодействия и взаимообмена, доступность информации в любое время. Но вот что происходит: ускорение и интенсификация всех этих процессов порождает в индивидах безразличие и приступы замешательства. Моделью этого вторичного состояния, когда в атмосфере всеобщего безразличия каждый вращается на собственной орбите, словно спутник, может послужить транспортная развязка: пути движения здесь никогда не пересекаются, вы больше ни с кем не встречаетесь, ибо у всех одно и то же направление движения; так, на экране определителя скорости видны лишь те, кто движется в одну и ту же сторону. Может, в этом и заключается суть коммуникации?»23 Эффектом формирования образцовой, абсолютно прозрачной, сверхскоростной среды коммуникации становится уничтожение обычного, традиционного пространства человеческой близости и соседства. Какие формы мобильная среда приобретает в городе Москве? Насколько мобильность субъекта оторвана от «реальности» гонах, там, где не ставились открыто и публично политические проблемы. Форма существования людей в крупных городских ансамблях доводит до предела общую тенденцию. К несчастью, из‑за большого количества детей и демографической структуры, свойственной новым городским ансамблям, из‑за звукопроницаемости стен и перекрытий, из‑за шума, из‑за неумеренного потребления контролируемых „массмедиа“ (особен‑ но телевидения), играющих роль наркотиков, из семейной жизни исче‑ зает интимность. Пропадает то, что в ней ищут. „Приватная“ жизнь вяз‑ нет в промискуитете, исчезает в потоке шумов и поверхностной инфор‑ мации. Происходит драматическое превращение ее в „приватную жизнь“ в самом крайнем смысле слова, иначе говоря, в состояние лишенности и фрустрации, которое терпят, подчиняясь своего рода общественному, человеческому оцепенению» (Лефевр А. Идеи для концепции нового ур‑ банизма // Социологическая теория: История, современность, перспек‑ тивы. Альманах журнала «Социологическое обозрение». СП б.: Владимир Даль, 2008. С. 151 – 152). 23.  Бодрийяр Ж. Город и ненависть // Логос. 1997. № 9. С. 110 – 111. • АннА ГАнжА •

297

родских пространств и  вписана в  виртуальный порядок «московской жизни»? Во-первых, следует напомнить, что Москва в советской культуре — это не просто административный центр страны, это ее «сердце», средоточие жизни, место, где происходит самое важное, то, что касается каждого человека, определяет его судьбу, его историю как часть истории большой страны. В Москву приезжают не просто для того, чтобы «подняться» или «выйти в люди», но чтобы, в первую очередь, «стать человеком», стать тем, кто имеет моральное право участвовать в создании общей истории. Это символическое значение столицы СССР сочеталось с ее значением в порядке социального воображения как города заносчивых людей, которым повезло с жильем, работой, снабжением продуктами, промтоварами и ширпотребом. В постсоветской россии Москва утратила символическое значение города, в котором вершится общая история, но зато приобрела значение государства в государстве, где каждый может легко сделать свою личную историю. Герою советской мифодрамы, покорявшему Москву, приходилось ковать себя на ярком свету рабочего полдня, изживая собственный провинциализм. Герой девяностых не выходит из тени. Его личная задача — остаться человеком, достигнув, например, вершин криминального бизнеса. Эта задача не всегда выполнима: прежние дружеские связи часто не выдерживают проверки большими деньгами. Если советский человек в Москве становится собой, утрачивая корни и вместе с тем получая возможность относиться к своей «малой родине» как к неотъемлемой части огромной страны, то человек постсоветский в Москве теряет себя, безуспешно пытаясь найти опору в материальных суррогатах растоптанных человеческих отношений. Так или иначе, в  порядке символического Москва играет роль всероссийского органа становления взрослым, по-настоящему дееспособным, даже если такая «путевка в жизнь» не сулит ничего хорошего. Из  этого следует, во-вторых, что в  реальности нынешней жизни москвичи как особая человеческая формация перестали существовать. раньше можно было стать москвичом, подражая определенным образцам, включаясь в особое пространство московской жизни, населенное легко узнаваемыми персонажами. сегодня изменился сам характер подражания. объектом «советского» подражания были не столько вещи, слишком редкие и  недоступные, сколько стиль жизни: музыка, формы досуга, чтение, общение с друзьями, фразеология, иконография. разумеется, сегодня также можно пытаться подражать определенному образу жизни, но  эти попытки становятся все более трудноосуществимыми потому, что «постсоветские» образы жизни определяются прежде всего через обладание или не-обладание 298

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

теми или иными вещами. В  этом смысле усвоение какого-то особого старомосковского стиля жизни стало необязательным: чтобы стать москвичом, достаточно просто иметь московскую жилплощадь. «Москвич» перестал быть социальным феноменом. Но зато возникло огромное количество гораздо более тонких различий: «владелец Жигулей» и «владелец BMW», «обладатель телефона Samsung» и «обладатель телефона Vertu», «обладатель телефона Samsung SGH-C140» и «обладатель телефона Samsung SGH-E910» и так далее. Эти тонкие различия формируют конкурентную социальную среду, которая изнутри выглядит как обладающая крайне высокой степенью мобильности. Чтобы поймать волну социального успеха, достаточно сменить автомобиль или телефон — разумеется, не раз и навсегда, но с тем чтобы через какое-то время сменить их еще и еще раз, то есть в порядке открытой серии. серийный характер потребления состоит в том, что вещь недостаточно просто иметь, ее необходимо иметь какое-то время, ведь обладание устаревшей вещью — это симптом социальной деградации и отсутствия перспектив. В этом смысле высокая частота смены вещей в серии, вероятно, может компенсировать их  низкую потребительскую ценность. Таким образом, нас все меньше беспокоит онтология вещей и все больше — их хронология. В-третьих, и это гораздо более существенно для нашей темы, в результате изменения характера социального подражания отпала необходимость в разнообразных средовых феноменах городской жизни, связанных с трансляцией стилевых, культурных, нематериальных образцов, и, в  частности, в  традиционно понимаемых «публичных пространствах» — парках, скверах, бульварах, дворах. Конечно, сами парки и скверы остались, точнее, осталась «материальная база», но социальный смысл этих «центров досуга» претерпел значительные трансформации. Можно сказать, что если какое-то время назад общественные места служили «наслоению функций на одной территории, способствующему смешению опыта, приобретаемого на  этой территории смешению трудовых нужд, ухода за детьми, общения взрослых и в спонтанных встречах незнакомых горожан в одном доме или около него»24, то сегодня главной особенностью этих мест является их монофункциональность, препятствующая синтетическим формам деятельности и, следовательно, передаче социального опыта. растущая дискретность и «аналитичность» городской среды способствует организации повседневной жизни в виде серии элементарных действий, для выполнения каждого 24.  Сеннет Р. Указ. соч. С. 340. • АннА ГАнжА •

299

из которых требуется определенное время. Если раньше «двор» был таким местом, где игры детей, разговоры взрослых, сушка белья или починка мотоцикла не были функционально разделены и пространственно разграничены, то сегодня территория двора, как правило, разделена на пространственно и функционально несовместимые сегменты, такие как гараж, парковка, детская площадка25, спортивная площадка, собачья площадка, газон. Если раньше пребывание «во дворе» не было подчинено каким-то готовым схемам времяпрепровождения и допускало незапланированные сценарии социального взаимодействия, то сейчас на придомовой территории вряд ли удастся сделать больше, чем просто выгулять собаку или ребенка, поставить машину, в лучшем случае коротко пообщаться с соседями26. Все 25.  О том, насколько изменился социальный смысл «детской площадки», можно судить хотя бы по следующему фрагменту Вальтера Беньямина, отно‑ сящемуся к 1926 / 1927 году: «В каждом московском районе уже несколь‑ ко лет есть „детские площадки“. Ими заведуют воспитательницы, у ко‑ торых редко бывает больше одного помощника. Как она найдет общий язык с  детьми своего района — ее дело. Там  раздают еду, устраивают игры. Сначала приходит человек двадцать или сорок, но если руководи‑ тельница находит нужный подход, то через пару недель площадку могут заполнить сотни детей. Ясно, что традиционные педагогические мето‑ ды не дали бы в работе с этими массами детей ничего. Чтобы вообще дойти до  них, быть услышанными, необходимо следовать как можно ближе и как можно яснее речи самой улицы, всей коллективной жизни. Если же к тому же представить себе, что руководительница дол‑ жна восемь часов следить за детьми, занимать и кормить их, при этом она же ведет бухгалтерию всех расходов на хлеб, молоко и разные вещи, что она за все это отвечает, с безжалостной очевидностью становится ясно, сколько остается от частной жизни у тех, кто эту работу выполня‑ ет» (Беньямин В. Москва... С. 171 – 172). 26.  Ср.: «В Москве, наряду с компактными парками, которые, впрочем, редко приближаются по  степени упорядоченности к  французскому, имеют‑ ся, с одной стороны, лесные массивы с нерегулярной структурой, с дру‑ гой, дворовые площадки, где совмещаются слабо геометризированные посадки, лавочки со столиками, детский комплекс с обязательными пе‑ сочницей и качелями, наконец, спортивные снаряды, в частности, тур‑ ник. В отличие от парижского парка, московский двор не предполагает прогулки по ясно прочерченным дорожкам. Кроме того, его организа‑ ция предполагает не сквозное разглядывание, но, прежде всего, локали‑ зованный телесный контакт: посиделки с пивом, дворовую гимнастику, мойку автомашины, уединение в „дальних углах“, курение тайком в ком‑ пании сверстников. Подобное соединение природы с городской инфра‑ структурой — это не примирение пространств улицы и дома, но, пре‑ жде всего, аналогичное приусадебному, функционально не дифференци‑ рованное присвоение места для подсобных нужд, телесной активности и не регламентированной публичным кодексом коммуникации. Это про‑ дукт незавершенной — с точки зрения доходности и прозрачности — ра‑ ционализации» (Бикбов А. Москва / Париж: пространственные струк‑ туры и телесные схемы // Логос. 2002. № 3 / 4 (34). На наш взгляд, соци‑

300

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

эти действия обладают готовым социальным смыслом, который выражается в единицах потраченного на них времени. Это означает также, что действие «погулять с ребенком» и действие «посмотреть сериал» функционально взаимозаменимы: ценность прогулки и ценность телепросмотра не связаны с преимуществами пребывания в публичной или приватной сфере, они связаны исключительно с положением этих событий в серии, которое может быть достаточно произвольным. То, что прогулка — «для здоровья», а сериал — «для души», определяет не столько смысл этих событий самих по себе, сколько их статистическую сочетаемость в одной серии. В том, что мы делаем каждый день, должно быть что-то для тела и что-то для души, надо найти время и для заботы о семье, и для заботы о себе, то есть для отдыха и общения с друзьями. В результате «темпорализации» жизненных горизонтов утрачивается не только опыт совместности, ненормированный и нехронометрированный, но также и социальная значимость профессии. Мобильный субъект должен иметь «источник дохода», а  лучше несколько, и  чем сильнее этот источник связан с  образованием и  профессионализацией, тем ниже мобильность. Это не  может не  оказывать влияние на  взаимодействие людей в  публичном пространстве: социальная определенность индивида больше не является значимой характеристикой этого взаимодействия, точнее, она редуцируется к относительной материально-вещной определенности. Таким образом, чуть ли не  единственным видом опыта, который мы можем приобрести в бывшем пространстве «двора», является опыт сравнения нашего материального положения с материальным положением соседей, исчисляемым по  частоте и  значимости совершаемых ими покупок. подобные «эффекты темпорализации» имеют место и применительно к городскому пространству в целом. Так, в Москве принято отмерять расстояния не километрами, а часами и миальная реальность, схваченная в данном описании, за последние годы практически перестала фиксироваться средствами опытного наблюде‑ ния. Еще сохранившиеся кое‑где островки спонтанной коммуникации и нерегламентированной телесности все чаще воспринимаются социаль‑ но активными горожанами в качестве локусов социального неблагопо‑ лучия и моральной деградации. Таким образом, чтобы прикоснуться се‑ годня к «уходящей натуре» городского образа жизни с его насыщенной публичной жизнью, демократической дискуссией в кофейнях и плодо‑ творным обменом опытом с представителями всех городских сословий, надо быть «алкашом», лицом без определенного места жительства, труд‑ ным подростком, тунеядцем, анархистом, революционером, — или всеми ими одновременно. • АннА ГАнжА •

301

нутами. районы Москвы различаются по «темпу жизни»27. Качество социальной среды также измеряется «темпами» — темпами строительства, ввода в  эксплуатацию, обеспечения объектами «инфраструктуры» и  обеспечения быстрого доступа горожан к этим объектам. «Быстрый доступ» — краеугольный камень городского планирования, а автомобильные пробки — а также то, что некоторые граждане пользуются специальным режимом перемещения по городу и в пробках не стоят — вот, пожалуй, единственная проблема, которую москвичи с  неподдельной страстью готовы обсуждать в  прямых эфирах городских радиостанций. с пробками связан любопытный пространственный парадокс. На первый взгляд, пробка создается в  момент превышения некой критической плотности автомобильного «потока» на  данном участке. «поток» при этом рассматривается как «объективное явление», имеющее — в целом — устойчивую тенденцию к возрастанию. Это означает, что рост автомобильной массы должен сопровождаться возникновением заторов в первую очередь на узких улицах, и только потом — на широких проспектах. однако радиосводки говорят об обратном: в «часы пик» первыми «встают» транспортные магистрали с наибольшей пропускной способностью. следовательно, аналогия с водным потоком не работает28. создается впечатление, что в часы пиковых нагрузок к «традиционным» местам возник27.  Ср.: «Эти разные районы, расположенные на разных расстояниях от центра, характеризуются разными уровнями мобильности населения» (Парк Р. Городское сообщество как пространственная конфигурация и мораль‑ ный порядок // Социологическое обозрение. 2006. Т. 5. № 1. 28.  Здесь полезно привести замечания Джейн Джекобс о непродуктивности ме‑ тафоры потока: «В середине 1950‑х годов я была в числе тех тысяч жите‑ лей Нью‑Йорка, кто пытался спасти Вашингтон‑сквер, главный публич‑ ный парк Гринвич‑Виллидж. Через него пытались провести автотрассу, а затем — превратить в круговую транспортную развязку. После того как обе эти угрозы были предотвращены, наше общественное движение пе‑ решло от оборонительной тактики к наступлению. Мы твердо отстаи‑ вали наш проект, согласно которому дорога с двусторонним движени‑ ем, которая пересекает парк, должна быть закрыта для любого транспор‑ та, кроме скорой помощи и пожарных машин. Мы осознавали, что этот пережиток эпохи карет и колясок может сыграть роль троянского коня, с помощью которого удастся уничтожить и парк, и сообщество путем расширения или иной реконструкции. Когда пробное закрытие дороги стало неизбежностью, член транс‑ портной комиссии заверил нас, что автомобильное движение подобно потоку воды: если его перекрыть или отвести в сторону, оно найдет себе каналы там, где сопротивление будет наименьшим. Он предсказывал, что когда дорога исчезнет, а новой поблизости не проведут, все узкие улицы в окрестностях парка будут забиты машинами. Все его предсказа‑ ния оказались лживыми. Поблизости трафик не вырос нигде. Напро‑ тив, замеры показали, что в окрестностях парка движение сократилось.

302

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

новения пробок съезжается непропорционально большое количество машин. То есть если бы водители в общем случае действовали как рациональные субъекты, целью которых является максимально быстрое перемещение из одного пункта в другой, они  бы избирали более эффективные схемы движения по  городу29. отсюда вывод: автомобиль — не столько средство переПробное закрытие дороги было настолько удачным, что ему тихо прида‑ ли постоянный характер. Куда делся исчезнувший трафик? Этот новый вопрос возник спон‑ танно, но никто не попытался ответить на него. Его просто проигнори‑ ровали, высказав несколько неопределенных суждений: наверное, часть водителей предпочли менее утомительные пути, или пересели на обще‑ ственный транспорт, или стали ходить пешком. …а может, исчез‑ новение части трафика — автомобилей и тех, кто в них ездит, — это всего лишь исчезновение части времени, проводимого на дороге? Повторяю‑ щийся феномен исчезновения трафика заставляет предположить, что нечто существенное кроется не столько в поведении водителей на доро‑ ге, сколько в самом закрытии улиц для движения. Это еще не ответ на за‑ гадку, но, возможно, стоит это исследовать» (Джекобс Д. Закат Амери‑ ки. Впереди Средневековье / Пер. с англ. В. Л. Глазычева. М.: Европа, 2006. С. 109 – 114). Ср.: «Для организации городского движения главное не ши‑ рина улицы, а частота потоков. Грубо говоря, если у вас одна дорога в во‑ семь полос, то у нее будет пропускная способность много хуже, чем даже у трех двухполосных улочек. Тут конечно, надо было сравнивать, матема‑ тические модели строить, обсуждать их. Я не специалист, но я знаю, что есть простой закон: чем шире улица в городе, тем больше поток, а зна‑ чит, и больше вероятность пробок. Вот этот эмпирический закон уже выведен в мире и всем известен. И поэтому расширение Ленинградки или прочее в этом же роде — это продолжение логики пятидесятилетней давности» (Глазычев В. Остров Москва // Эксперт. 02.07.2007. №25 (566). 29.  Джекобс указывает на характерные ошибки в планировании уличной сети, приводящие к увеличению плотности трафика: «Ошибка номер один за‑ ключается в автомагистралях с усложненным доступом к ним и их съезд‑ ными рампами. Проектировщикам следовало бы спросить себя: „Как мы можем облегчить огромному числу пользователей возможность достичь целей простейшим способом при всем разнообразии этих целей?“ По‑ви‑ димому, они задали себе совсем другой вопрос: „Как людям с наиболь‑ шей скоростью достичь мест своего назначения в городском центре?“ Ошибка номер два нашла выражение в знаках „нет поворота нале‑ во“, „остановка запрещена“ и „одностороннее движение“…, вынуждаю‑ щих … водителя ездить кругами, чтобы добраться до нужного места. Эти осложнения были придуманы для того, чтобы убрать с пути маши‑ ны, реализуя идею скоростного движения. Главным препятствием для распутывания клубка проблем, порожденных этими двумя ошиб‑ ками, является застарелая парадигма. Планировщики дорог и инжене‑ ры‑транспортники откуда‑то взяли, что движение значит больше, чем его цель — неуместная аналогия с философской доктриной бытия [вероятно, имеется в виду различие сущности и существования в экзистенциализме. — А. Г.], — и уверили себя в этом. В основании этой парадиг‑ мы так и видишь мальчиков, толкающих игрушечные машины, востор‑ женно приговаривая при этом: „З‑з‑з“ и „Р‑р‑р“» (Джекобс Д. Указ. соч. С. 116 – 118). • АннА ГАнжА •

303

движения, сколько мобильная среда, в которой реализует свою мобильность современный субъект, причем именно в силу наличия пробок автомобиль становится средовым феноменом, а не просто удобным инструментом пространственного перемещения. пробки со всей наглядностью демонстрируют способность автомобиля удерживать субъекта в сфере своего притяжения, несмотря на всю иррациональность и даже абсурдность езды по городу на личном автотранспорте. В каком-то смысле автомобиль является сегодня преобладающим типом публичного пространства в городе Москве. Именно находясь в автомобиле, индивид приобретает такие свойства и включается в такие отношения, которые обладают универсальной значимостью в нашем обществе. разумеется, тут можно назвать такие полезные свойства, как способность ощущать тонкую границу между правилом и его нарушением, наблюдательность, быстрота реакции, чувство дистанции. И такие важные отношения, которые возникают в процессе решения вопросов с представителями дорожной инспекции или другими водителями, движения в плотном потоке машин, взаимодействия с  заправщиками, парковщиками, представителями автосервиса или страховой компании. однако перечисленные свойства — не более чем частные проявления общего свойства мобильности. А все перечисленные отношения являются, в общем смысле, конкурентными отношениями по  поводу реализации индивидуального ресурса мобильности. социализация субъекта в публичном пространстве, создаваемом автомобилем, протекает в регистре взаимодействия, коммуникации и включения, но также, — поскольку в этом пространстве реализуют свою мобильность не только автомобилисты, но и пешеходы, автомобилем — пока — не обладающие, — и в регистре исключения и депривации30. Участие городской администрации в  формировании этого публичного пространства заключается не только в масштабном дорожном и  гаражном строительстве, но  и  в  реализации такой информационной политики, которой больше всего подходит слоган: «В своих проблемах пешеходы виноваты сами» — и которую 30.  Ср.: «…Автомобиль стал предметом одежды, без которого мы в городской среде чувствуем себя неуверенными, раздетыми и  несовершенными. Все большее смущение вызывает превращение автомобилей в ре‑ альное население наших городов, в результате которого произошла утра‑ та человеческого масштаба в энергиях и в расстояниях. Планировщики городов пребывают в раздумьях о том, какими способами и какими сред‑ ствами выкупить наши города для пешеходов у крупных транспортных компаний» (Маклюэн Г. М. Понимание медиа: Внешние расширения че‑ ловека / Пер. с англ. В. Николаева. М.; Жуковский: КАНОН ‑пресс‑Ц, Куч‑ ково поле, 2003. С. 247).

304

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

можно — в очередной раз прибегнув к спасительному латинизму — назвать политикой негативной мобилизации. однако нас в большей степени интересует политика градостроительная. основополагающим принципом формирования московской городской среды является принцип «точечности», а ключевым понятием профессионального словаря градостроителя — понятие «инфраструктуры». «Точечность», в отличие, например, от  «объемности» или «линейности», означает взгляд на городскую среду как на абсолютно дискретную, состоящую не из сопряженных пространственных комплексов, уникальных и потому требующих каждый раз особого подхода, но из отдельных «местоположений», единственным отношением между которыми является расстояние, измеряемое в метрических единицах. Такой нивелирующий подход позволяет не только сочетать на одной территории несочетаемые, по меркам профессиональных архитекторов, объекты, но  и  рассматривать каждое «местоположение» в  соответствии с  правилом предельной функциональности. Это означает, что на пустыре по умолчанию будет построен жилой дом, офисный центр, гостиница или гараж. при  наличии неких дополнительных обстоятельств решение может быть изменено в пользу строительства больницы, школы, детского сада или магазина «эконом-класса». И только в плане показательной реализации некой «потемкинской» программы на пустыре может быть разбит сквер, — но даже в этом случае вряд  ли это будет «нерегулярный» сквер, пребывание в  котором не ограничено рамками какого-то жесткого формата. В парадигме «точечности» оправданием низкой функциональности и рыночной эффективности объекта служит его насыщенность и плотность. сквер необходимо насытить элементами декора — например, клумбами — до  такой степени плотности, которая подчиняет пребывание в пространстве сквера единой форме перемещения по пешеходным дорожкам с перерывами, занимаемыми сидением на скамье. Эффектом насыщения и уплотнения пространства, отрицания пустоты, масштаба и дистанции является утрата пространством собственной формы. Вместо формы бывшие «публичные пространства» обрели функцию, и функция эта заключается в том, чтобы служить времяпрепровождению. Мобильный субъект требует от места проведения досуга насыщенности, достаточной для заполнения какого-то промежутка времени, и плотности, позволяющей заполнять этот промежуток времени непрерывно и равномерно31. 31.  Иллюстрацией к сказанному может послужить услышанная автором фраза: «Как‑то всего мало…», — принадлежащая некой разочарованной посети‑ тельнице Московского зоопарка. • АннА ГАнжА •

305

Нормативное требование предельной функциональности, а также насыщенности и плотности дискретной среды, обнаруживается также и в характере использования термина «инфраструктура». Московские чиновники называют инфраструктурой все то, что создается и поддерживается на городские деньги, то, существование и  нормальное функционирование чего составляет собственную сферу компетенции городских властей. Это не  только дороги, мосты, склады, общественный транспорт, телекоммуникационные системы, системы водоснабжения, электроснабжения, газоснабжения, канализации и  утилизации мусора, — то, что входит в  минимальный перечень объектов инфраструктуры32, — и  не  только больницы, школы, детские сады, спортивные сооружения, административные и  прочие здания городского подчинения, парки, пляжи, рынки, ярмарки, памятники, кладбища и  другие элементы городской среды, расходы на обслуживание которых заложены в городском бюджете. Это также некое оптимальное распределение объектов инфраструктуры в  абстрактном и  бесконечно делимом пространстве города. существенно то, что сложившееся в том или ином районе хрупкое равновесие между архитектоникой локальной среды и жизнедеятельностью людей — результат многолетнего симбиотического взаимопрорастания города и  человека — никогда не  рассматривается городскими планировщиками в  качестве оптимального состояния инфраструктуры. Многочисленные конфликты между московскими чиновниками и теми профессиональными архитекторами, которые выступают за  консервацию и  бережную реставрацию памятников, обнаруживают следующую тенденцию: чиновники и те специалисты по городскому планированию, к рекомендациям которых чиновники прислушиваются, относятся к элементам городской среды исключительно как к  материальным объектам. Это означает, что сохранение ветхого и забота о вековой плесени несовместимы с установкой на «динамичное развитие» городской инфраструктуры33. Город станет по-настоящему мо32.  См., например, статью «Infrastructure» в английском разделе «Википедии». 33.  Герман Люббе пишет об этом так: «В чем же состоит положительный смысл историзированного наглядного представления о прошлом, угроза кото‑ рому, тем не менее, заложена в условиях его реализации? Кратчайший из всех встреченных мною до сих пор ответов на этот вопрос принад‑ лежит градостроителю и архитектору Бенедикту Хуберу, и касается он охраны памятников. Приведем этот ответ и здесь: „В случае, если в год сносится более двух‑трех процентов старых построек“, расположенных в рабочих и жилых кварталах наших городов и деревень, „и их место за‑ нимают постройки новые“, то, по мнению Бенедикта Хубера, „граждане чувствуют себя неуверенно и соответственно реагируют“. Обусловленная

306

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

бильной средой для мобильного субъекта только в том случае, если «тело» города будет непрерывно и радикально обновляться34. поэтому если нам говорят, что в  том или ином районе темпом происходящих изменений утрата доверительной близости — это правдоподобное побочное следствие происходящих изменений. А при‑ чиной этого является исторически беспрецедентная динамика эволюции нашей жизненной среды, создаваемой градостроительством. Столь же правдоподобно и  то, что этим обусловлены и  усилия защитников па‑ мятников архитектуры, равным образом беспрецедентные по масштабу и профессиональной исторической квалификации. Их достижения пред‑ ставляют собой результат работы по восполнению обусловленной тем‑ пом происходящих изменений утраты доверительной близости. Консер‑ вируя прошлое, защитники памятников архитектуры защищают усло‑ вия возможности поддерживать опыт непрерывности. Они защищают узнаваемость. Они удерживают в настоящем то, что связывает совре‑ менность с  прошлым в  коллективных и  индивидуальных воспомина‑ ниях» (Люббе Г. Охрана памятников, или Парадоксы стремления старое вновь сделать старым // Прогнозис. 2005. № 1(2). Ср.: «Чем быстрее город‑ ская и сельская архитектурная среда, под воздействием экономически и технически обусловленной динамики строительства, на наших глазах становится чужой, тем сильнее мы стремимся сохранить самое близкое нам — опыт самотождественности во времени» (Люббе Г. В ногу со вре‑ менем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы фило‑ софии. 1994. № 4. С. 97). Применительно к Москве похожие мысли выска‑ зывает Виталий Куренной: «Потребность в стабильности организации городского пространства многократно умножается именно в современ‑ ном городе, отличающемся высочайшей степенью социально‑экономиче‑ ской динамики. Нынешний житель Москвы включен в совершенно осо‑ бый тип экономики, скорость изменения которой образует все очаро‑ вание и безумие жизни современного мегаполиса. Эта жизнь обладает собственным ритмом и строгостью, разворачивающейся в сфере, дале‑ кой от архитектуры. Для горожан, живущих этой напряженной жизнью, фундаментально необходима компенсация. Эта компенсация воплощает‑ ся в наборе привычек — поведенческих, визуальных и моторных. Но эти привычки могут быть сформированы лишь в силу наличия постоянных „городских мест“, к которым привязаны горожане как горожане, — это места зрелищ, встреч и торговли. В противном случае они не горожане, а кочевники, сосредоточенные лишь на своем собственном сложном со‑ циальном пути и не обладающие памятью, привязывающей их к опреде‑ ленному месту — городу как таковому» (Куренной В. Символ призрака. Стремительное изменение городской среды вызывает у горожан стресс и ведет к социальной нестабильности // Политический журнал. 14 ноя‑ бря 2005. № 38 (89). 34.    Эту связь между непрерывным обновлением и  мобильностью — в  харак‑ терной для того времени модальности мобилизации — увидел в Москве в 1926 году Вальтер Беньямин: «Административные правила меняются день ото дня, да и трамвайные остановки блуждают, магазины превра‑ щаются в рестораны, а несколько недель спустя — в конторы. Это по‑ разительное экспериментальное состояние — оно называется здесь „ремонт“ — касается не только Москвы, это русская черта. Вряд ли что еще сильнее определяет Россию сегодня. Страна день и ночь нахо‑ дится в состоянии мобилизации, впереди всех, разумеется, партия. По‑ • АннА ГАнжА •

307

имеется «сложившаяся инфраструктура», данное утверждение следует читать так: это перспективный, динамично развивающийся район, инфраструктура которого находится в  состоянии перманентного обновления. оптимальное состояние инфраструктуры далеко от статичного равновесия, «совпадения» среды и  сообщества. Мобильный субъект вправе требовать от района проживания не просто наличия, например, удовлетворительного количества гаражей и парковок, но постоянного роста их количества, не отстающего от роста числа личных автомобилей. Таким образом, инфраструктура должна быть в каждый отдельный момент времени достаточно насыщенной и достаточно плотной, чтобы отвечать требованиям, предъявляемым к мобильной среде: в этой среде не должно быть замкнутых локальных пространств, отгороженных от  бурных течений и  энергичных ритмов большого города — пассажиропотоков, машинопотоков, финансовых потоков, маршрутов индивидуального успеха и схем быстрого доступа к терминалам межперсональной коммуникации. Городская среда должна обеспечивать всеобщий транзит и служить тотальной «маршрутизации» и «сериации» человеческой жизни. Большой город создает мобильного субъекта, все существо которого обращено к бытию в единственной по-настоящему мобильной среде, имя которой время. Не исключено, что иррациональный, гетерономный характер московской мобильности, выражающийся в необходимости использовать избыточные, чрезмерные, неподдающиеся логическому анализу средства для достижения обыденных жизненных целей, обусловлен специфическим характером московского времени: «…Вся московская жизнь представляет собой изнурижалуй именно эта безусловная готовность к  мобилизации отличает большевика, русского коммуниста от  его западных товарищей. Мате‑ риальная основа его существования настолько ничтожна, что он года‑ ми готов в любой момент отправиться в путь. Иначе он бы не справил‑ ся с этой жизнью» (Беньямин В. Москва... С. 176). Ср.: «Вообще же, по‑ хоже что из‑за неизменной убогости просящих милостыню, но может и из‑за их хитрой организации, но они — единственная надежная струк‑ тура московской жизни, всегда сохраняющая свое место. Потому что все прочее здесь пребывает под знаком ремонта. В холодных комнатах еже‑ недельно переставляют мебель — это единственная роскошь, которую можно себе с ними позволить, и в то же время радикальное средство избавления от „уюта“ и меланхолии, которой приходится его оплачи‑ вать. Учреждения, музеи и институты постоянно меняют свое местопре‑ бывание, и даже уличные торговцы, которые в других краях держатся за определенное место, каждый день оказываются на новом месте» (Беньямин В. Московский дневник / Пер. с нем. С. Ромашко. М.: Ad Marginem, 1997. С. 52).

308

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

тельную борьбу между разными и несовместимыми представлениями о времени»35. Вальтер Беньямин пишет: «Для каждого московского жителя дни насыщены до предела. Чувство ценности времени отсутствует — несмотря на все попытки „рационализации“ — даже в самой столице россии. „Время — деньги“ — для этого поразительного лозунга на плакатах потребовался авторитет Ленина; настолько чуждо русским такое отношение ко времени. они растрачивают все. (Можно было бы сказать, что минуты для них — словно опьяняющий напиток, которого им все мало, они хмелеют от времени). основная единица времени — „сейчас“. Это значит „тотчас“. В зависимости от обстоятельств это слово можно услышать в ответ десять, двадцать, тридцать раз и часами, днями или неделями ждать обещанного. потому катастрофические потери времени, нарушение планов постоянно на повестке дня, как „ремонт“. они делают каждый час предельно напряженным, каждый день изматывающим, каждую жизнь — мгновением»36. Главным содержанием московской жизни, по Беньямину, является алхимическая трансмутация власти. подобно золотоискателям в  Клондайке, жители Москвы с  утра до  вечера ищут власть. Власть, конечно же, не является чем-то таким, что можно отыскать подобно золоту. скорее, ее можно внезапно обрести в результате превращения самого себя. Нужно попасть в бесчисленное количество ситуаций в течение месяца, чтобы в результате какого-то неожиданного поворота событий оказаться при власти. «Конечно, в результате может возникнуть своего рода опьянение…»37 Но не властью. опьяняет само текущее подобно меду38 время. Наркотический эффект оказывает именно характер течения московского времени. оно не бежит, не подгоняет спешащих людей, не заставляет рассчитывать минуты и расстояния, — оно стекает вязкой и липкой массой, увлекая за собой обездвиженных золотоискателей. Эффект наркоза испытывает водитель, стоящий в  многочасовой пробке, бизнесмен, столкнувшийся с  бюрократической машиной «сдержек и  противовесов», обманутый дольщик, проводящий время своей жизни в пикетах. Но — парадоксальным образом — тот же самый эффект испытывает пассажир машины с мигалками, мчащейся по Кутузовскому, коррумпированный чиновник, бизнесмен, который дружит с коррумпированными чиновниками. Все они мобилизованы — и в то же время обездвижены, поскольку лишены возможности 35.  Флэтли Дж. Москва и меланхолия // Логос. 2000. № 5 / 6 (26). 36.  Беньямин В. Москва... С. 180 – 182. 37.  Там же. С. 190. 38.  Там же. С. 207. • АннА ГАнжА •

309

вовремя остановиться, сойти с дистанции, осмотреться в окружающем пространстве — самим ходом московской жизни. Если они мобильны — то только посредством густой, приторно-сладкой, одурманивающей субстанции, вяло несущей своих пленников из института в офис, из офиса в кабинет, из кабинета в думу, из думы в мэрию, из мэрии в суд, из суда в редакцию, да, впрочем, куда вынесет. В переплетениях этих траекторий и протекает то, что осталось от общественной жизни на территории российской столицы.

310

• лОГОс

№1

[85] 2012 •

АННОТАЦИИ / Summaries

Гасан Гусейнов. Кондурация, или Как понимать дело Pussy Riot. Ключевые слова: обскурантизм, религиозная нетерпимость, религиозный экстремизм, арт-вызов, политическое искусство, секулярное общество, речевое насилие. В статье анализируются речевые практики, которые воспроизводят состояние сознания общества, определенным образом реагирующего на  символические действия, которые в  обиходе называются «кощунством». На фоне речевых и мыслительных стереотипов, унаследованных еще из  сталинской эпохи, некоторые доктринальные практики становятся вирулентными (представление о «должном», которое говорящий фактически может не разделять, но символически он все равно «требует жертв», лишь бы избежать перепроверки собственных жизненных установок на противоречивость). На примере дискуссии вокруг акций протестной молодежной арт-группы Pussy Riot (март 2012) делается вывод об изоморфности карательной судебной практики и популярных общественных настроений, которые можно назвать «новым обскурантизмом». Gasan Gusejnov. Conduration, or How to conceive Pussy Riot case. Keywords: obscurantism, religious intolerance, religious extremism, art challenge, political art, secular society, verbal violence. The article construes speech practices as a medium for analyzing the mentality of contemporary Russian society. The immediate occasion is the recent incident with art group Pussy Riot, whose symbolic performances in several Moscow churches in March 2012 have been interpreted as «blasphemy» and found a violent response in society. With mental stereotypes inherited from the Stalin era, some of these doctrinal practices become virulent in the contradictory self-estimation of Russian society, which is secular and superstitious at the same time. The violent verbal and the expected judicial reaction to the Pussy Riot art group can be interpreted as a case of new obscurantism, which is based both on the punitive practices of post-Soviet jurisprudence, and on spontaneous public expressions of popular sentiments. Виталий Куренной. Исследовательская и политическая программа культурных исследований. Ключевые слова: культурные исследования, британские новые левые, Бирмингемский Центр современных культурных исследований, Ричард Хоггарт, Реймонд Уильямс, Эдвард П. Томпсон, Стюарт Холл, история и перспек-

• АННОТАЦИИ •

311

тивы культурных исследований, культурные исследований в постсоветской России. В статье дается комплексный исторический и систематический анализ программы культурных исследований (прежде всего британских). В первой части статьи дается общая характеристика программы; во второй — анализируется политический генезис и политический элемент программы; в третьей — рассматривается дисциплинарная и методологическая специфика программы, в четвертой — характеризуются и анализируются основные этапы исторического развития программы; в пятой — описываются тематические направления исследований и в качестве примера подробно рассматривается развитие одного из таких направлений (исследования молодежных субкультур); в шестой — обсуждается вопрос о  динамике взаимоотношения политической и  исследовательской составляющей проекта культурных исследований; в седьмой части анализируются причины сравнительно неудачной рецепции культурных исследований в постсоветском академическом пространстве и рассматриваются возможные направления актуализации программы культурных исследований в современном российском академическом контексте. Vitaly Kurennoy. Cultural Studies: Research and Political Program. Keywords: Cultural Studies, British New Left, Birmingham Centre for Contemporary Cultural Studies, Richard Hoggart, Raymond Williams, Edward P. Thompson, Stuart Hall, history and perspectives of cultural studies, cultural studies in Post-Soviet Russia. The article gives a comprehensive historical and systematic analysis of the programme of Cultural Studies (primarily British). The first part presents the general characteristics of the programme, while the second analyzes the political component of the programme and its genesis. The third part exposes the disciplinary and methodological specificities of the programme. In the fourth part, the main stages of the programme’s historical development are described and analyzed. The fifth part describes the particular thematic research directions, for instance, youth subcultures studies. In the sixth part the dynamics of the interrelation between policital and exploratory components of Cultural Studies project are exposed. The seventh part analyzes the causes of the relatively poor reception of Cultural Studies in a Post-Soviet academic context and explores possible directions for Cultural Studies in modern Russian academia. Ричард Джонсон. Что же такое культурные исследования? Ключевые слова: культурные исследования, академическая дисциплина, история и перспективы культурных исследований. Культурные исследования сегодня представляют собой движение или взаимосвязанное сообщество. Они имеют собственные специальности в нескольких колледжах и университетах и собственные журналы и собрания. Они обладают огромным влиянием на академические дисциплины, особенно на английские исследования, социологию, исследования средств массовой информации и коммуникации, лингвистику и историю. В первой части этой статьи рассмотрены некоторые «за» и «против» академической кодификации культурных исследований. Должны ли культурные исследования стремиться быть академической дисциплиной? Во второй части дан анализ некоторых стратегий определения, помимо кодификации.

312

• ЛОГОС

№1

[85] 2012 •

Richard Johnson. What Is Cultural Studies Anyway? Keywords: cultural studies, academic discipline, history and perspectives of cultural studies. Cultural studies is now a movement or a network. Several colleges and universities have made it into a branch of studies with its own journals and meetings. It exercises a large influence on academic disciplines, especially on English studies, sociology, media and communication studies, linguistics and history. In the first part of the article some of the arguments for and against the academic codification of cultural studies are observed. Should cultural studies aspire to be an academic discipline? In the second part some strategies of definition (except codification) are explored. Реймонд Уильямс. Базис и надстройка в марксистской теории культуры. Ключевые слова: базис, надстройка, социальная тотальность, культурная гегемония, социальные практики. В своей программной статье Р. Уильямс подвергает ревизии традиционную парадигму марксистского анализа культуры: двухуровневую модель «(экономический) базис / (культурная) надстройка». Отмечая негативные импликации этой модели, такие, как дуализм, чрезмерная ориентация на специфику социально-экономических реалий XIX в. и недооценка культурной обусловленности социально-экономического базиса, Уильямс критикует и альтернативные — «тотализирующие» — модели культуры, игнорирующие ее динамический, «интенциональный» характер. В  качестве альтернативы Уильямс предлагает ориентацию на  анализ структурных условий социальных практик, рассматриваемых в качестве интегрального основания современного общества, позволяющего преодолеть дуализм традиционной марксистской схемы и акцентирующей динамический характер современного общества. R aymond Williams. Base and Superstructure in Marxist Cultural Theory. Keywords: basis, superstructure, social totality, cultural hegemony, and social practices. In his manifesto Williams undertakes a revision of the classical paradigm of Marxist cultural analysis: the two-level model «(economic) basis / (cultural) superstructure». Emphasizing the negative implications of this model such as dualism, an excessive orientation towards the socio-economic specificity of the 19th century, and the underestimation of cultural determination of the socioeconomic basis, Williams also criticizes alternative — «totalizing» — models of culture that ignore its dynamic, «intentional» character. As an alternative paradigm of cultural analysis, the author proposes the idea of cultural practices considered as an integral foundation of the modern society. This model allows to overcome the dualism of the classical Marxist scheme as well as the shortcomings of the alternative conceptions which have excessively stressed the aspect of totality of social life. Стюарт Холл. Культурные исследования: две парадигмы. Ключевые слова: теория культуры, парадигма, культурализм, структурализм. В статье Холл предпринимает попытку описать два типа подходов к исследованиям культуры. Различия между двумя парадигмами состо• АННОТАЦИИ •

313

ят в понимании процесса и цели культуры, важности или места опыта, а  также иерархии уровней абстракции. Эти две основные тенденции в исследованиях культуры — культуралистский подход, с одной стороны, и структуралистский, с другой — характеризуются Холлом как всеобъемлющий базис «теории культуры». Stewart Hall. Cultural Studies: Two Paradigms. Keywords: culture theory, structuralism, culturalism, paradigm. In this article, Hall attempts to describe two types of approaches to the study of culture. He presents the differences between the two paradigms as based on the understanding of the process and purpose of culture, the importance or place of experience, and the hierarchy of levels of abstraction (such as the existence of dialectical relationships between conditions and consciousness and the function of ideology). Hall characterizes the two tendencies of the study of culture through their overarching basis of a «theory of culture»; one being a culturalist approach, the other a structuralist approach. Илья Инишев. «Иконический поворот» в науках о культуре и обществе. Ключевые слова: когнитивные и социальные функции образов, иконическая плоскость, симультанность, медиальная материальность. Статья посвящена анализу современной ситуации в социальных науках и науках о культуре, связанной с усилением интереса к проблематике образа. В статье анализируются внутренние и внешние истоки так называемого иконического поворота. Внешние причины составляют тему «макроанализа», констатирующего масштабную иконизацию современной культуры. В рамках «микроанализа» исследуются структурные характеристики образной плоскости, тесно связанные со специфической семантикой и прагматикой образов, благодаря которым образы выполняют важные функции в сфере познания и социального взаимодействия. Ilya Inishev. The «Iconic Turn» in the Theories of Culture and Society. Keywords: cognitive and social functions of images, iconic surface, simultaneity, medial materiality. The article focuses on the radical changes in contemporary social sciences and cultural studies connected with the increasing interest in the problematics of image. It undertakes an analysis of internal as well as external sources of the «iconic turn». The external sources are explored within the «macro-analysis», which states the large-scale iconization in recent culture. The «micro-analysis» examines the structural characteristics of the image surface that are closely related to specific semantics and pragmatics of images. For their part, the semantics and pragmatics of images explain the important role images play in the sphere of scientific knowledge and social interaction. Мике Баль. Визуальный эссенциализм и объект визуальных исследований. Ключевые слова: визуальная культура, визуальный язык, видимость, зрение, образ, серийность, объективность, экспонирование, музей. Статья представляет собой обзор актуальных концепций, объединенных общей задачей — определения объекта и метода визуальных исследова-

314

• ЛОГОС

№1

[85] 2012 •

ний. Автор осуществляет методологический анализ текстов, созданных за последние полвека специалистами таких смежных областей гуманитарного знания, как (визуальная) антропология, культурные исследования, история искусств и др. Сквозная проблема статьи — доказательство неоднородного и многосоставного характера исследовательского поля, не нуждающегося в объекте традиционного типа. Культура с визуальной доминантой, по утверждению автора, оперирует не субстанциями, но отношениями. Само зрение есть интерпретация, результат применения обыденной или аналитической оптики, что полностью лишает реципиента качества непосредственности. Mieke Bal. Visual Essentialism and the Object of Visual Culture. Keywords: visual culture, visual language, visibility, eyesight, image, seriality, objectivity, exposure, museum. The paper provides a survey of some topical conceptions oriented towards a definition of an object and method of visual studies. The author suggests a methodological analysis of some essential texts written in the last 50 years by (visual) anthropologists, cultural analysts, art historians, and other specialists in closely related fields of humanities. The main issue of the paper is to prove the multicast and heterogeneous character of a field which does not require an object of study in the traditional sense. The author stresses a visual dominant of contemporary culture which operates with references, as opposed to substances. Vision as such is an interpretation, a sequence of ordinary and / or analytical optics. As a result, the recipient is deprived of any immediacy. Джеймс Элкинс. Девять типов междисциплинарности для визуальных исследований. Ключевые слова: визуальная культура, дисциплинарность, междисциплинарность. Автор пытается переосмыслить актуальное состояние «визуальных исследований» как нового направления в науках о культуре. В девяти тезисах он резюмирует свои предложения касательно возможных трактовок междисциплинарности в этой сфере исследований. James Elkins. Nine Modes of Interdisciplinarity for Visual Studies. Keywords: visual culture, disciplinarity, interdisciplinarity. The author tries to rethink the actual status of «visual studies», presenting it as a new research area within cultural studies. In nine theses, he sums up his proposals concerning the possible understandings of interdisciplinarity in this field of study. Ян Левченко. Знание дисциплинарное и / или дисциплинирующее: к проблеме преподавания семиотики. Ключевые слова: семиотика, методика преподавания, эффективность, рационализация знания. В заметке предлагается прочтение одной из институционализированных программ преподавания семиотики как самостоятельной дисциплины, разработанной проф. Ежи Пельцем (Польша). В работе критикуется сама идея семиотики как продолжения традиционной (европейской) метафизики и номенклатуры знания. • АННОТАЦИИ •

315

Jan L evchenko. Disciplinary and Disciplinarizing Knowledge. An approach to Teaching Semiotics. The present note interprets an institutionalized teaching programme of semiotics elaborated by the leading Polish specialist Erzy Pelc. The paper criticizes the very idea of semiotics as a kind of traditional European metaphysics and the nomenclature of knowledge. Keywords: Semiotics, Teaching Methods, Effectiveness, Rationalization of Knowledge. Ольга Рогинская. Классика и классики в российском театре 2000-х гг. Ключевые слова: классика, классики, интерпретация, инсценирование, театр, актер, режиссер, режиссерский театр, «новая драма». В статье на материале театральной жизни Москвы и Санкт-Петербурга 2000-х г. рассматривается проблема статуса литературной классики в современном российском театре и описываются постановочные алгоритмы, действующие сегодня в отношении классических текстов, а также зрительские интенции и ожидания, связанные с отношением к классике. Современные режиссеры, отдающие предпочтение классике, лишают современность собственного лица и языка, нагружают ее так называемыми универсальными смыслами. Режиссер-приверженец классики делает однозначный выбор, предпочитая идти вслед за бегущим от сегодняшней реальности зрителем. В результате этот выбор невольно приобретает характер политического жеста: предпочтение, которое отдается классике, продуцирует образ неполноценной, смешной современности, в которой невозможно жить ответственно и всерьез. Olga Ro ginskaya. Classics in Contemporary Russian Theatre of the 2000s. Keywords: classic, classics, interpretation, scene adaptation, theatre, actor, stage director, theatre directing, «new drama». This article based on material about theatrical life in Moscow and Saint Petersburg in the 2000s deals with the problem of literary classics’ status in contemporary Russian theatre, and production procedures of classical texts and the corresponding spectators’ intentions and expectations are described. Contemporary theatre directors who work with classical texts deprive contemporary life of its own expression and language and load it with so-called «universal» meanings. This kind of theatrical director makes a simple choice: he prefers to follow the spectators who are running away from reality. As a result, such a choice becomes a political gesture: Favoring a classic produces the image of a defective, ludicrous reality where it is impossible for the spectators to live responsibly and seriously. Анна Ганжа. Mobilis in mobili: об особенностях формирования публичных пространств в городе Москве. Ключевые слова: город; публичные пространства; Москва; темпорализация жизненных горизонтов; мобильность; социальное взаимодействие. В статье рассматриваются вопросы формирования так называемых общественных мест в большом городе. Городская среда предстает как место обнаружения симптомов актуальной социальной ситуации городского жителя. Это пространство, где стабильно только то, что пребывает в по-

316

• ЛОГОС

№1

[85] 2012 •

стоянном изменении. В  результате темпорализации жизненных горизонтов утрачивается ненормированный и нехронометрированный опыт совместности. Иррациональный и гетерономный характер московской мобильности вынуждает использовать избыточные средства для достижения обыденных жизненных целей. Anna Ganzha. Mobilis in mobili: On the features of public spaces’ formation in Moscow. Keywords: city, public spaces, Moscow, temporalization of life horizons, mobility, social interaction. The article examines the issue of so-called «public spaces» and their formation in a big city. The urban environment is revealed as a place, where the signs of a relevant social situation manifest themselves. It is a space, where the only stable entity is that which is permentantly changing. Unregulated and untimed experience of consistency is lost due to the temporalization of living horizons. The irrational and heteronymous nature of Moscow mobility compels to use extra means in order to achieve ordinary living goals.

• АННОТАЦИИ •

317

АВТОРЫ / Authors

Реймонд Уильямс (1921–1988) — британский исследователь культуры, писа‑ тель и критик. Один из основоположников британских культурных ис‑ следователей, автор концепции культурного материализма. R aymond Williams (1921–1988) is a Welsh academic, novelist and critic. He was an influential figure of the British New Left. His writings on politics, culture, mass media and literature are a significant contribution to the Marxist critique of culture and the arts. His work laid the foundations for the field of British Cultural Studies and the cultural materialist approach. Стюарт Холл — британский социолог и теоретик культуры. Один из основа‑ телей Британской (Бирмингенской) школы культурных исследований. С 1968 по 1979 г. был директором Центра современных культурных ис‑ следований при Бирмингенском университете. Stuart Hall is a cultural theorist and sociologist. Hall was one of the founding fig‑ ures of the school of thought that is now known as British Cultural Studies or The Birmingham School of Cultural Studies. Джеймс Элкинс — профессор департамента истории искусства, теории и критики в Институте искусств (Чикаго, США ). Автор ряда моногра‑ фий об истории и теории искусства, визуальной культуре. Среди них: On the Strange Place of Religion in Contemporary Art, Visual Studies: A Skepti‑ cal Introduction, What Happened to Art Criticism. James Elkins is E. C. Chadbourne Chair of art history, theory, and criticism at the School of the Art Institute of Chicago. He is the author of the many mon‑ ographs on history and theory of arts, visual culture. Among them: On the Strange Place of Religion in Contemporary Art, Visual Studies: A Skeptical In‑ troduction, What Happened to Art Criticism. E-mail: [email protected] Мике Баль — нидерландский литературовед, историк культуры и искусства. Профессор литературоведения в университете Амстердама, первый рек‑ тор Амстердамского института культурных исследований (Amsterdam School for Cultural Analysis, Theory and Interpretation, ASCA ). Mieke Bal — Professor of Theory of Literature and founding director of the Amster‑ dam School for Cultural Analysis (ASCA ). E-mail: [email protected]. Гасан Гусейнов — филолог, философ языка, теоретик культуры, профес‑ сор МГУ им. М. В. Ломоносова, директор Центра гуманитарных иссле‑ дований РАНХ иГС . Автор более ста статей и нескольких книг по класси‑ ческой филологии и истории культуры, современной политике и лите‑ ратуре, в том числе «Д. С. П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990‑x» (2003), «Д. С. П. Материалы к Русскому Словарю общественно‑по‑

318

• ЛОГОС

№1

[85] 2012 •

литического языка конца ХХ в.» (2004), «Карта нашей Родины: Идеологе‑ ма между словом и телом» (2005). Gasan Gusejnov is a philologist, philosopher of language, theorist of culture, Pro‑ fessor of the Moscow State University, director of the Centre for Humanitarian Studies in the Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration. Author of more than hundred articles and several books on classical philology, history of culture, modern politics and literature, includ‑ ing «Сlassified. Soviet Ideologemes in Russian Discourse of the 1990th» (2003), «Сlassified. Material for the Russian Vocabulary of Socio‑Political Language of the late XX th century» (2004), «Our Homeland’s Map: Ideologeme between word and body» (2005). E-mail: [email protected] Виталий Куренной — кандидат философских наук, профессор, заведующий отделением культурологии НИУ ВШЭ . Vitaly Kurennoy — PhD (2001). Prof., Dean of Cultural Studies Dept., Faculty of Philosophy, National Research University — Higher School of Economics (Moscow). Email: [email protected]. Илья Инишев — кандидат философских наук (1997), доцент кафедры наук о культуре НИУ ВШЭ . Ilya Inishev — PhD (1997), Associated Professor of the Department of Cultural Studies of National Research University — Higher School of Economics (Mos‑ cow). E-mail: [email protected]. Ян Левченко — доктор философии (PhD) Тартуского университета, Эстония. Профессор кафедры наук о культуре отделения культурологии НИУ ВШЭ. Jan L evchenko — PhD (University of Tartu, 2003), Professor of the Department of Cultural Studies of National Research University (Moscow). E-mail: jan‑ [email protected]. Ольга Рогинская — кандидат филологических наук (МГУ , 2002), театраль‑ ный критик, доцент кафедры наук о культуре факультета философии НИУ ВШЭ , Москва. Olga Ro ginskaya graduated from the Philological Faculty of Lomonosov Moscow State University in 1997, PhD (Lomonosov Moscow State University, 2002). As‑ sociated Professor of the Department of Cultural Studies (National Research University — Higher School of Economics (Moscow)). Observer of contem‑ porary theatre performances in different media. E-mail: olgaroginskaya@ gmail.com. Анна Ганжа — доцент кафедры наук о культуре отделения культурологии фа‑ культета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ ), Москва, Россия. Кандидат фи‑ лософских наук (МГУ , 2006). Anna Ganzha — PhD (Lomonosov Moscow State University, 2006), Associated Pro‑ fessor of the Department of Cultural Studies of National Research Universi‑ ty — Higher School of Economics (Moscow). E-mail: [email protected].

• АВТОРЫ •

319

Логос

В МА ГА зИНАХ ВА шеГО ГОР ОДА

москва Киоски «Академия» в РАНХ иГС , пр‑т Вернадского, 82, (499) 270‑29‑78, (495) 433‑25‑02 [email protected] «Фаланстер», М. Гнездниковский пер., 12 / 27, (495) 629‑88‑21 [email protected] «Циолковский», Новая площадь, 3/4 (здание Политехнического музея) подъезд 7Д, (495) 628‑64‑42 [email protected] Книжная лавка «У Кентавра» в РГГУ , ул. Чаянова, 15, (499) 973‑43‑01 [email protected] «БукВышка», университетский книжный магазин (ВШЭ ), ул. Мясницкая, 20, (495) 628‑29‑60 [email protected] Киоск «Гнозис», МГУ , 1‑й Гуманитарный корпус. Киоск в Институте Философии РАН , ул. Волхонка, 14 «Dodo Magic Bookroom», ул. Таганская, д. 31 / 22, http://dodospace.ru «Jabberwocky Magic Bookroom», ул. Покровка, 47 / 24, (495) 917‑59‑44 Газетно-журнальный киоск у метро «Чеховская», Страстной б‑р, 4, (495) 624‑20‑54 Оптовая торговля: издательство «европа», Мал. Гнездниковский пер. д. 9 стр. 3А, (495) 629‑05‑54 [email protected] санкт‑Петербург «Порядок слов», наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310‑50‑36 «Все свободны», Мойка, 28, тел.: +7‑911‑977‑4047 Магазин издательства СпбГУ, Менделеевская линия, д. 5, (812) 328 96 91, 329‑24‑70 Оптовая торговля по Санкт‑Петербургу: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, д. 8, (812) 430‑99‑21, 430‑20‑91 воронеж Книжный клуб «Петровский», ул. 20‑летия ВЛКСМ , д. 54А, ТЦ «Петровский пассаж», тел. (473) 233‑19‑28 нижний новгород Приволжский филиал Государственного Центра Современного Искусства, Кремль, корпус 6 (здание Арсенала), (831) 423‑57‑41 ростов‑на‑дону Книжный салон «Интеллектуал», ул. Садовая, 55, Дворец творчества детей и молодежи, фойе главного здания, (988) 565‑14‑35 Пермь «Пиотровский», ул. Луначарского, 51а, (342) 243‑03‑51 интернет‑магазины http://www.labirint.ru / http://urait‑book.ru / http://urss.ru / http://www.ozon.ru / http://read.ru /